Мы сидели у входа в пещеру, рядом, молча. Вокруг нас вставали странные дома, присыпанные песком: некоторые — похожие на белые шары на столбах, другие — на грибы или плоские миски. Некоторые были погружены в ржавый и золотой песок, другие стояли, накренясь.

Небо там, куда мы смотрели, горело золотом, раскаленной в очаге сталью и полированной медью. А потом земля выплюнула большой красный диск.

Мы молчали.

— Солнце Амитрая, — сказал Сноп сдавленно. — Нигде в мире оно так не выглядит.

— Этого солнца мне будет не хватать больше всего, — вторил ему Бенкей.

У каждой страны есть ее собственный запах. Совершенно особенный. Он почти неуловим, и люди, что сидят на одном месте, совершенно его не ощущают. Но достаточно перебраться на новое место, и каждый вдох говорит человеку, что он не дома. Более того, даже если ты провел долгую ночь в брюхе подземного дракона, воняющего рыбьим жиром и уксусом, а потом выходишь на рассвете в полуразрушенной пещере прямо в тянущуюся в бесконечность пустошь, где не видно ничего, кроме растрескавшейся земли, скал, кустиков травы… Хватит вдохнуть побольше воздуха — и ты уже знаешь, где ты.

Я помнил горьковатый, суровый запах Нахель Зим. Он был словно ветер, пространство и тайна. Как песок и соль. В свою очередь Побережье Парусов пахло смолой, дымом, кислым молоком и мускусом. Тяжелый острый запах дикого зверя.

Я не думал об этом, пока не почувствовал в носу летучей смеси благовоний, цветущего сада, свежего теста и легкого запаха дерьма на самом краю обоняния. Этот запах я узнал сразу.

Амитрай.

Я был дома. Червь выплюнул нас там, где и было сказано. Путешествие под землей казалось бесконечным, и не было в нем ничего, кроме рваного ритма движения, тошноты, кругов света, двигающихся вдоль брюха твари, и медленно утекающего времени. Но мы наконец-то добрались.

Мы смотрели на встающее над Амитраем солнце и молчали. Небо начинало голубеть, изгоняя синеватую черноту пустынной ночи.

Едва лишь мы прибыли, как отыскали засыпанные песком отверстия, где прятались уста здешней горы, которую нам придется накормить перед возвращением. А потом мы присели у входа, чтобы взглянуть в лицо Амитрая.

Мы посидели так вот еще немного, пыхая трубочками, передавая друг другу баклагу с разведенным морским медом, жуя сушеное мясо и сыр. Скоро мы должны стать охотящимися скальными волками. Вечно на бегу, вечно чуткие и хищные. Прячась в тени и скаля стальные клыки. Но пока что у нас осталась эта вот последняя минута передышки.

Багрянец тоже сидел, чуть выше, при входе в пещеру. Он тоже достал еду и жевал мясо без слова сопротивления. Напиток мы подали ему в кубке. Хотя он и был самым покорным пленником, какого только можно себе вообразить, никто не рисковал делить с ним одну баклагу.

Сноп развернул карту, нарисованную на шелковом платке, и прижал ее уголки камнями, а потом положил рядом «глаз севера», следя за вращающимся зрачком.

— Если мы там, где должны были оказаться, — сказал он, — то мы должны направляться на запад, чтобы попасть на тот конец Стервятниковых гор.

— Не прямо на запад, — вдруг отозвался Багрянец. — Чуть к северу. Прямо на запад — кишлак Баракардим. Он небольшой, и на этой карте его нет, но, если в окрестностях стоит армия, они будут там, потому что в селе есть колодец. Есть там и какая-то дорога, а если дорога, то на ней колесницы и всадники. Нужно обойти кишлак, причем лучше всего — ночью.

— С тобой есть проблема, — ответил Сноп, — что неизвестно наверняка, не врешь ли ты и говоришь ли правду, а потому правильным было бы считать, что ты врешь всегда. Я не знаком с тем Странствующим Ночью и не знаю, чего он напился, что решил доверять жрецу Подземной.

— Он имеет надо мной власть, какой никогда не имел над другим человек, — ответил спокойно амитрай. — Ни отец над сыном, ни любовница над любовником. Не понимаешь этого, но сама мысль, что я мог бы сделать что-то не так, как он пожелал, для меня непереносима. Я страдаю хотя бы потому, что нахожусь вдалеке от него. Его желание таково, чтобы я вам помогал, прежде чем я уйду, чтобы сделать то, что он мне приказал. Потому если бы я должен был умереть здесь лишь для того, чтобы вы сумели сделать очередной шаг, то я умру с радостью. Моя жизнь, которую дал мне Ульф, является раскаянием. Я никогда не откажусь от него, пока не выполню его задание.

— Ты меня пугаешь, — сказал Сноп. — Ты или лжешь, или в голове твоей бардак побольше, чем у него.

— И все же это, пожалуй, правда, — говорит Н’Деле. — Я чувствую, что его душа связана и изменена. Более того, он, пожалуй, сам хочет, чтобы так оставалось.

Солнце уже полностью встало и залило равнину ярким светом, сделалось по-настоящему жарко, и мы начали потеть под одеждами, пошитыми из толстого мягкого полотна. Потому мы оставили их в пещере и вынули из седельных сумок пустынные плащи: легкие, как раз для жары, оливково-бурого цвета здешнего песка. Мы проверили оружие, оседлали лошадей, а потом сели в кругу, и я выставил перед собой кулак, а мои люди накрыли его ладонями, один за другим. Я говорил к Идущему Вверх, чтобы тот взглянул на наши намерения и осветил нам путь. Я вспомнил наше прощание в вырезанной каменной ограде для рабов, там, в стране Медведей, и почувствовал, как сводит мне челюсти. Я сглотнул слюну и наконец сказал:

— Мосу кандо. Нарахо. Икоду, аскари! Сказано. Пусть случится. Вперед, солдаты!

Пока мы сидели, Багрянец пребывал коленопреклоненно, уперевшись кулаками в скалу, и закончил, когда мы поднялись на ноги.

Мы ехали быстро, но не гоня. Чтобы не измучить вьючных животных и наших коней, непривычных к жаре. И чтобы не поднимать пыль. Один разведчик всегда ехал впереди, на добрых сто шагов перед нами, сходя с коня за каждым холмом, барханом или кучкой скал, чтобы взглянуть из укрытия на пустыню впереди.

Мы должны были остерегаться каждого, даже пастухов, которые могли выгнать овец на эти каменистые пастбища.

Когда солнце зашло в зенит, жара сделалась невыносимой. Земля и скалы дышали жаром, словно их вынули из печи, а небо превратилось в море огня. Мы нашли достаточно глубокий разлом, где поместились наши животные и мы сами, а потом накрылись сетями и выбеленными солнцем колючими ветками. Внизу была тень, и хотя все еще стояла адская жара, сияние солнца уже не прошивало нас навылет. Горы на горизонте казались сине-розовыми мазками кисти, а воздух подрагивал, словно вода в горном потоке.

Кони зевали, как псы, и не хотели специального корма из сушеных фруктов и мяса, зато то и дело тянулись к баклагам. Мы наполнили кожаное ведро и дали им пить, отерли с них пену, а потом и сами свалились на дно расщелины, дыша, словно рыбы на пляже. Ньорвин выглядел хуже остальных, был красным и весь потел; пот капал у него даже с носа и ручейками стекал к глазам.

— Смочите тюрбаны водой, — посоветовал Багрянец.

— Жаль воды, — сказал Сноп.

— Смочи тюрбан только Ньорвину, — сказал я. — Мореход слабо-больно. Мало-мало. Не уметь жар Амитрай.

Тот хотел что-то ответить, но казалось, что сил у него не осталось. Вытер лицо мокрой материей, а потом обернул ею голову.

Какое-то время мы сидели молча, тяжело дыша и пытаясь переждать самую жуткую жару. Сноп выполз на край расщелины и наблюдал, но, кроме стервятников в небе, ничего не было видно.

— Если увидишь темные тучи, пусть бы и далеко, дай знать: значит, нам пора убегать, — сказал Бенкей. — Теперь весна, и дождь может пойти, а здесь, где мы сидим, — дно сухого русла. Оно в один миг может наполниться ревущей водой.

— Хотел бы я, чтобы так случилось, — простонал Ньорвин.

— Сперва, — ответил Сноп. — А потом бы ты пожалел, что вообще родился.

Мы подождали, пока солнце не уйдет с небосклона, а потом отправились дальше.

Вошли в земли, где почва прежде была болотом, теперь высохла и растрескалась.

Едущий впереди Бенкей вдруг остановился, спугнув тучу отчаянно кричащих стервятников. Стоял там, остолбенев, пока мы не приблизились. Оказались мы в небольшой долине среди скал, и вся она усеяна костями. На солнце белели ряды ребер, щерились черепа и торчали рога.

— Красные волы, — пояснил Багрянец. — Некогда, до прихода Пророчицы, их разводили на мясо. Теперь в этом нет нужды, потому что Подземная не позволяет потреблять тела детей земли. Можно только то, что растет, а женщинам и девочкам еще молоко и сыр. Оставили только коров, да и то немного. А волов отпустили, а потому они подохли от голода и жажды. Везде есть такие вот кладбища.

— Странно, — отозвался в задумчивости Бенкей. — Я проверил каждый куст калечника. Ни одного плода. Даже зеленого.

— Дети ходят в пустыню и собирают все, что можно съесть, потом относят это в храм, туда, где весь провиант, который разделяют жрицы. В этих местах мало что растет. Калечник, лишайники, песочные корнеплоды. А сейчас голод. Если кто-то во время собирательства съест хоть ягодку, отправят на жертвенный стол.

— Для нас это означает одно, — сказал Сноп. — Тут везде могут скрываться люди.

Багрянец покачал головой.

— Не здесь. Тут все собрано до последнего стебелька. Но чем ближе к горам и дорогам, тем внимательнее стоит быть.

Потом солнце опустилось, а мы ехали дальше, наслаждаясь вечерней прохладой. Делали лишь короткие постои, чтобы напоить лошадей.

А потом небо вдруг покраснело, а солнце стало проваливаться под землю, чтобы взойти над подземным миром Праматери. И тогда я почувствовал, как по спине моей бегут мурашки, потому что услышал мрачный рев умирающего чудовища. Рога Красной Башни. Далеко, но отчетливо. Я не сумел бы забыть этот звук.

— Кишлак Баракардим, — сказал Багрянец. — Как я и говорил. В двух стайе отсюда, прямо на запад, перед нами.

— Хорошо, — сказал Сноп. — Я не глухой.

Вынул «глаз севера», а потом указал рукой параллельно своему плечу.

— Туда. Ровным темпом, строй не растягивать. Н’Деле в авангард.

Так мы и ехали в ночь.

Кишлак мы не видели, разве что на горизонте помаргивал огонек, крохотная искорка среди ночи, которая быстро угасла.

— Масла мало, — пояснил Багрянец. — Потому лампы они зажигают только там, где это необходимо. К тому же в темноте они обязаны спать. Нужно иметь силу для работы на поле. Только работа, молитва и сон. Говорят, что нельзя позволять бездельничать, потому что тогда человеческие овцы начинают злоумышлять.

Рассвет застал нас в следующем ущелье, прикрытыми сетью, а вдали видели мы светлую полосу тракта. В воздух подымалась туча пыли — это по дороге двигались три колесницы. Ехали неторопливо, я видел блеск на доспехах возниц и косах, воткнутых в гнезда на бортах, — походило на стальные крылья. Стрелки сидели сзади, свесив ноги над дорогой и подскакивая на выбоинах.

— Дорога еще на стайе идет на север, а потом сворачивает в сторону гор, — заявил Багрянец. — Нам нужно отступить в пустыню и обойти ее с севера.

— Потеряем день, — рявкнул Сноп. — Лучше подождем, пока она не опустеет, и пересечем ее, а потом прямо в горы. Там будет проще спрятаться, да и чуть срежем дорогу к долине.

— Если так, то прошу у тохимона позволения надеть одежды жреческого существа, которые есть у меня в седельных сумах. Тогда даже если мы наткнемся на войско, возможно, они на какое-то время поверят, что вы — мой эскорт. А даже если не поверят, будут настолько пойманы врасплох, что не потянутся за оружием. Войско сейчас не боится ничего, кроме храмов и жрецов.

— Он прав, — признал я неохотно. — Более того, я не вижу, каким образом эта хитрость может принести нам вред. Сделаем, как он говорит, поскольку если бы он хотел нас предать, то не будет иметь значения, как мы тогда будем одеты.

Бенкей полез во вьюки на одном из онагров и достал сверток с красным одеянием и маской. Багрянец слез с коня и оделся, а мы смотрели на это в мрачном молчании.

Потом мы еще немного подождали, чтобы удостовериться, что на тракте не осталось никого, отбросили ветки и осторожно свернули сеть. А потом Бенкей пополз, держа перед собой взведенный арбалет, укрывшись сетью. Остановился наверху каменистого холма, среди сухих кустов калечника, и принялся осматривать теперь путь в обе стороны. Потом присел, поднял руку, и мы вышли из ущелья, погоняя едущих в середине группы онагров. Я держал коня Бенкея за мундштук, а когда мы приблизились, разведчик свистнул коню и вскочил на ходу в седло, легко и уверенно.

Мы как могли быстро пересекли тракт, а после направились в сторону гор, которые начинали уже подниматься на горизонте, и казалось, будто они на расстоянии вытянутой руки. Местность сделалась холмистой, покрытой возвышенностями и скалами, с сухими, изогнутыми стволами деревьев.

Нам пришлось замедлиться и чаще проверять путь. Мы были прикрыты лучше, чем в плоской степи, но и сами видели меньше.

А потом мы вышли на еще одну дорогу и на абы как очищенную от камней дамбу, окружающую прямоугольную площадку высохшей грязи. Видимо, тут должна была собираться вода во время зимних и весенних дождей, но я и понятия не имел, что такое могло дать, если уж потом вода впитывалась в мертвую, яловую пыль пустыни.

Дальше мы нашли еще такую же емкость, и, когда ветер дул в нашу сторону, чувствовали отвратительную вонь, а кони наши впадали в панику. Когда мы подъехали еще ближе, от грязи взлетела туча мух и стая отвратительно кричащих стервятников.

А потом оказалось, что в грязи между дамбами полно тел. Мы смотрели на клубок вывернутых конечностей, на вздутые животы, погрузившиеся в сухую грязь туловища, ладони с кривыми пальцами, грозящими небу, и головы, похожие на серые камни.

На дамбах трепыхались красные флажки Праматери с надписями: «Все — одно, один — со всеми», «Мать рождает для всех поровну» и всякое такое.

Я вернулся домой.

— Темножители, — сказал Багрянец. — Это Новые Поля. В каждом кишлаке должно быть такое. Пустыня превратится в цветущий сад, нужно только ее удобрить. Подземная в своей башне пожирает сердца врагов, а остальными телами унавоживается ее лоно. Баракардим — малое поселение, но делают что могут.

Бенкей сплюнул с седла.

Мы проехали это место в мрачном молчании, но, даже оставив Новые Поля позади, не могли избавиться от ощущения, что жирная вонь падали липнет к нашим телам и остается на одежде.

Чуть дальше мы наткнулись на другие поля, но на этих работали люди. Мы видели, как они бродят в грязи со склоненными спинами, обтянутыми бурыми куртками карахимов, встав рядами, и как одновременно поднимают мотыги, чтобы сокрушать иссушенную землю.

Там, где она была уже всполота, тянулась длинная цепочка мужчин с коромыслами, которые выливали воду из деревянных ведер. Единственная дорога вела по дамбе, а по ту сторону ее крутилось несколько всадников с длинными пиками и луками в сагайдаках у седла.

— Храмовая стража, судя по знакам, — сказал Бенкей, сползши спиной вперед с холма.

— Мы можем попытаться обойти их, но не понятно, сумеем ли, — сказал я.

— Едем по дамбе, — заявил Сноп. — Горы уже близко.

И мы поехали, сомкнув строй, чтобы поместиться на узкой насыпи. Багрянец же надел сверкающую маску жреца. Мы заблаговременно взвели арбалеты и повесили их у седла на специальный крюк, прикрыв полами пустынных плащей.

Когда мы ехали по пространству между полями, работавшие там откладывали в сторону мотыги и носилки, а потом становились на колени и склоняли голову к самой земле, сплетя руки на затылке. На другом конце поля, где были всадники, на дамбе стоял на коленях еще один человек: руки его были привязаны к положенному на шею коромыслу, во рту его — серый гладкий булыжник; человек этот трясся, словно у него был приступ болотной горячки.

Два всадника остались на лошадях, но еще двое шагом выехали на дамбу и встали, преграждая нам дорогу.

Когда мы подъехали ближе, они увидели маску и плащ Багрянца и отступили на пару шагов, но все еще заграждали нам проезд.

— Дорога должна быть открыта, — властно произнес Багрянец: звук из-за маски казался жестяным.

— Пусть жреческое существо извинит, но дорога в горы закрыта. Там могут скрываться опасные темножители.

— Не свойственно, чтобы оценка принадлежала тем, кому не дано знать. Дорога обязанности была поставлена и ведет туда, куда должна.

— У эскорта нет флажков, — упирался стражник. — И на них нет предписанных одежд. Я должен увидеть подорожные бумаги или глейт.

— Дела храма имеют собственное течение. Затруднения вызывают гнев и наказания.

— Прости, жреческое существо, — сказал всадник и опустил копье. — Глейт.

— Что ж, — вздохнул Сноп. — Если нельзя по уму…

Одной рукой он перехватил копье всадника и дернул его вперед, после чего рубанул горизонтально, через горло. Еще до того, как всадник свалился с коня, мы отбросили плащи и подняли арбалеты. Звон тетив прозвучал почти одновременно, как быстрый ритм барабанчика. Второго, кто блокировал нам проезд, две стрелы буквально смели с седла, я выстрелил в стоящего с моей стороны дамбы, и тяжелая стрела расколола ему череп, что разлетелся, как перезрелый плод, но Ньорвин промазал по стражнику, в которого целился. Солдат сорвался в галоп, а Сноп поднял свой арбалет и попал ему в затылок. Всадник упал на конскую шею, а потом свалился, будто мешок, на землю.

Адептка в желтых одеждах и с бритым черепом убегала через поле, отчаянно крича и шлепая сандалиями по мелкой воде. Сноп оглушительно свистнул сквозь зубы, а Бенкей рванул галопом, догнал и, склонившись в седле, рубанул девушку по голове. Она пробежала еще несколько шагов, а потом упала лицом вниз, подергивая ногами, и в мутной воде вокруг ее тела расползлось красно-коричневое пятно.

Я соскочил с седла, подошел к стоящему на коленях человеку и рассек ремни, которыми его запястья были привязаны к коромыслу. Попытался вынуть у него камень изо рта, но не сумел. Он продолжал трястись и даже не пытался подняться.

— Убегай, — сказал я ему. — Убегай в горы.

Он развернулся ко мне, а после вдруг схватил меня одной рукой за запястье, а второй за пояс и наделся на мой меч. Камень приглушил его крик, а вытаращенные глаза помутнели. Я отскочил, вырывая клинок, а несчастный скатился по дамбе.

Все остальные продолжали стоять на коленях с обращенными к земле лицами, с ладонями, сомкнутыми на затылке, и ни один не сдвинулся с места. Только вокруг бились на ветру храмовые флажки. В остальном стояла тишина.

Мы уехали, и до той поры, пока ни поглотили нас горы, не встретили больше никого.

Единственным следом присутствия человека был воткнутый в середину тракта флажок с надписью «ЗАПРЕЩЕНО».

Мы ехали долиной между горными вершинами, среди карликовых хвойных деревьев. Со всех сторон стояли скалы и осыпи, а над головой было небо. Несколько раз мы смотрели на карту, на которой Ульф обозначил нам, где находится долина кирененцев, но он-то смотрел сверху, а мы снизу и не могли ничего распознать.

Мы кружили между вершинами и скалами уже второй день — и без всякого успеха.

Мы не встретили ни человека, ни зверя, лишь порой над нами кружили орлы. Но вот как-то мы услышали сигналы барабана. Далеко, искаженные эхом, но отчетливые.

— Все патрули вызваны в Баракардим, — перевел Багрянец. — Это может означать, что они нашли убитых стражников. Есть надежда, что вы никого не встретите в горах из ваших врагов.

— «Не встретите»? — спросил я.

— Тохимон…

— Говори, что должен сказать, — ответил я.

— Пришло время мне отправиться своей дорогой. Мне Ульф предназначил кое-что другое. Но я вам кое-что посоветую, потому что меня учили иначе читать образы мира, чем делаете это вы.

— Слушаю, — кивнул я.

Багрянец посмотрел на разложенный шелк.

— Вы должны объехать вот эту гору с плоской вершиной и дальше идти на запад, вдоль потока, который должен там быть, а потом на север. Наверняка ваши люди охраняют свою долину и присматривают за ней. Они узнают о вас раньше, чем вы о них. Достаточно будет просто оказаться поблизости. А это, если тут все правильно обозначено, находится в стайе к северу.

— Мы можем поехать как туда, так и в любое другое место, — гневно бросил Сноп.

— Не знаю, увидимся ли мы когда-либо, — сказал я спокойно. — Но я хочу, чтобы ты знал: несколько раз ты нам помог. Не знаю, начал ли я тебе верить, но я доверяю Ульфу. Поэтому иди своим путем и сделай то, что он тебе приказал. Получишь еду и баклагу.

— Я справлюсь, — заявил он. — Мне бы только добраться до любого из селений. У меня есть слово, которое будет послано языком барабанов в столицу, а потом придет подтверждение. Тогда я со всеми удобствами и с эскортом буду отослан самой быстрой повозкой, потому что пророчица ждет вестей от меня. Прощайте, друзья Ночного Странника. Знайте, что единственное, о чем я жалею, это то, что не сумею еще раз увидеть его перед смертью. Но я радуюсь, что вообще его встретил.

Он уехал, а я смотрел вслед Багрянцу со странным чувством. Когда фигура его исчезла среди скал, мне показалось, что шансы наши уменьшились. Не то чтобы я его полюбил, но он разбирался в мире Праматери, и его советы нам очень пригодились бы.

Мы поехали туда, куда он сказал, а потом переночевали на уступе скалы недалеко от водопада: стало уже настолько темно, что мы быстро закончили бы на дне пропасти.

Но утром мы все еще не понимали, куда нам ехать дальше.

— Может быть, и так, как он сказал, — отозвался Сноп. — Наши люди уже могут за нами следить. Смотрят на нас, только не знают, кто мы такие.

— Бенкей? — появилась у меня идея. — У тебя же есть флейта.

Тот взглянул на меня так, словно я был не в себе.

— Есть, — ответил. — А тебя приперло на песенки?

Я кивнул и глотнул воды с морским медом.

— Сыграем. Сыграем какую-то песню, которая будет настолько кирененской, что узнает ее всякий.

Сноп сморщил лоб, а потом медленно кивнул.

— «Цветущие сливы»? «Воздушные змеи-любовники»? Это знает любой кирененец.

— Но не я, — сказал Бенкей.

— Потому что ты не кирененец, — я протянул руку, а он вынул из сумки флейту и подал мне.

— Звучать будет так себе, — сказал он. — Для вашей музыки нужен другой звук. Более стонущий и печальный.

— Сам ты стонущий и печальный, — ответил я. — Это настоящая музыка, не эти твои пустынные вопли, словно кто тянет шакала за хвост.

Я сел и несколько раз подул, для пробы, во флейту, а потом принялся играть скальным валунам, осыпям и плещущему водопаду. Сперва это и правда звучало странно, но после нескольких попыток я играл попеременно «Цветущую сливу» и «Любовников» так, что всякий, кому были известны эти песенки, должен был бы их узнать.

Продолжалось такое довольно долго, но ведь что нам было делать еще? Я играл, а Н’Деле заваривал отвар, кривясь и ругаясь, поскольку привезенные из Ледяного Сада орехи были старыми и плохого качества.

Наконец у меня разболелись губы, и я отложил флейту. Мелодия, рассказывающая о цветущей сливе, все еще звучала в воздухе, повторяло ее эхо, отразившееся от скал и склонов гор.

— Ну, попытаться стоило, — заявил Сноп.

— Мне кажется, что ты так хорошо играл, что они просто сбежали, — сказал Бенкей.

Песенка продолжала звенеть в воздухе — как-то слишком долго, если для эха.

Мужчина. Он стоял по ту сторону потока, весь в кольчуге, скрывавшей и его лицо тоже, опершись о протазан с чуть искривленным лезвием и с крюками для схватки со всадниками. Он стоял там и свистел — видимо, свистел, поскольку никакого инструмента в его руках не было. Свистел в ответ на мою флейту, а «Цветущие сливы» звучали куда лучше, чем когда их играл я.

— Мрак?! — крикнул я, вскакивая на ноги.

— Мое имя Тень, — крикнул тот в ответ. — Съезжайте оттуда. Я вас ждал. Уже много дней вижу о вас сны.

Он привел нас в долину одной из троп — по «запасной» как он называл ее. С трудом удалось пройти по ней на лошадях, а путь был едва виден, вытоптанный горными козами. Монах шел быстро и уверенно, опираясь на протазан, и нам пришлось изрядно напрячь ноги, чтобы успевать за ним. Дорога вела довольно отвесно вверх, между каменными осыпями: она протискивалась между скалами, потом через едва видный перевал, потом по другую сторону, по уступу в скале, что висела над глубокой, шагов в сто, пропастью, под навесом, с которого падали потоки воды, заслоняя нас легкой водяной тканью, наконец, сквозь пещеру на другую сторону гор.

Когда мы перешли и нашим глазам открылась длинная долина на дне ущелья, сделалось ясно, что сами бы мы сюда ни за что не попали, пусть бы и годы напролет бродили по этим горам.

Монах, назвавшийся Тенью, стал спускаться по вьющейся тропе, а мы за ним.

Бенкей хлопнул меня по плечу, указывая на скалы над нами, что выглядели точно как любые другие.

— Там, там и там, — сказал Бенкей. — И по той стороне тоже. Замаскированные лучники. Когда бы мы пришли не с ним, уже лежали бы со стрелами во все стороны.

— Значит, не тычь в них пальцами, если уж они так хорошо спрятались, — ответил я. — А то еще обидятся.

Когда мы сошли вниз, к ручью, и пошли за Тенью боковой тропинкой, что бежала вдоль берега, отовсюду к нам начали сходиться люди. На них были куртки с клановой оторочкой, ножи и отчего-то знакомые лица, хотя никого из них я не знал. Узнавал я только знаки на рукавах: клан Горы, Волны, Волка, Вола, Скалы, Дерева, Камня.

В руках их не было оружия, они ничего не кричали, просто шли вместе с нами, окружая нашу группку все более многочисленной толпой.

— В чем дело? — спросил я Снопа.

Тот покачал головой.

— Не знаю, но, кажется, нас ждали. Словно полагают, что случится нечто важное.

Я всматривался в окружавшие нас лица, искал Воду, но ее нигде не было. Только сосредоточенные вытянутые кирененские лица, чужие и знакомые одновременно.

Мы дошли до места, где долина несколько расширялась, а замыкающие ее скалы отдалялись одна от другой, и теперь непросто было высмотреть, что там находится. Однако я увидел, что в долине есть луга и небольшие поля, что там растут цветущие деревья и на ветру раскачиваются верхушки пальм — в сравнении с мрачными пустошами за горами, долина напоминала сад.

Мы свернули, оставив за спиной поток, и пошли к скальному клифу слева — и был это длинный и изматывающий путь, что длился добрых три больших водяных меры.

Шатер командира находился в центре лагеря, окруженного валами, насыпанными из камней. Он больше напоминал шалаш, а не шатер, крыт был пальмовыми листьями, а вокруг стояли шалаши поменьше и повозки с расстегнутыми сбоку завесами. Через лагерь вели две пересекающиеся дороги, которые насыпали галькой из ручья; на ветру бились клановые флажки, и все выглядело как пейзаж на кирененской вазе.

Фитиль, сын Кузнеца, сидел на своем седле среди разложенных на земле попон, подле того самого высокого кувшина пальмового вина, а за спиной его была стойка с доспехом тяжелого всадника и с глубоким кирененским шлемом. Перед ним в железной миске пылал небольшой огонь, а все было устроено точно так же, как под куполом в урочище, и я почувствовал себя так, словно никуда и не уезжал.

— Прошло немало времени после того, как я отослал Носителя Судьбы, — сказал он. — Ярого, слишком рано повзрослевшего подростка, которому я дал четырех своих бесценных разведчиков — и все они пропали в пустошах Нахель Зим. Я уж и позабыл о тебе, парень, но мои монахи в последнее время начали мне об этом напоминать. Теперь я смотрю на тебя, вижу мужа со шрамами, вижу своих людей. За исключением одного: Крюка, сына Бондаря. До сих пор Тень рассказывал мне свои пророческие сны: словно бы он накурился хархаша, а я кричал на него и высмеивал. Кричал, что мир — не сказка и что единственная тропа судьбы, что нам осталась, это странствие из одной пустоши к другой. Голод, беда и проклятый тимен-басаардей Ашигдей Хуртайган, командир Огненного тимена пехоты, идущего по нашему следу. И что тропа эта кончается в этой долине, поскольку вокруг лишь пустоши. Хуртайган загнал нас сюда, теперь обнюхивает горы, бегает вокруг, словно пес вокруг дерева, рыщет на горных трактах, но пока что нас не нашел. Нам же некуда идти. До этого я дал ему несколько сражений и разбил — то есть отогнал, купив нам время на бегство. Даже не знаю, сколько раз я обманывал его, внушая, что мы идем не туда, куда шли мы на самом деле, но даже этому приходит конец. И самый хитрый лис в конце концов может быть загнан в угол, откуда не сбежать. Осталось ждать последней битвы. Это единственная возможность, чтобы все мы не попали в одно из тех Сел Заботы-и-Воспитания, чтобы унавозить собой храмовые поля. Это будет бой, когда я раздам мечи всем, даже малым детям. Последний. Как в долине Черных Слез. Так я думал до сегодняшнего дня. А теперь смотрю на тебя, и все так, как говорили мои монахи, читающие правду по текущей воде и в дыму. Что можешь мне сказать, Филар, сын Копейщика, тохимон выбитого клана Журавля? Нашел ты тропу судьбы кирененцев?

Я уселся, налил себе его пальмового вина и отпил несколько глотков. Тень зазвенел своей кольчугой, и мне показалось, что легонько кивнул.

— То, что люди моего клана пали в схватке с врагом, не порочит нас, сын Кузнеца. Я — кай-тохимон точно так же, как и ты, и никто из нас двоих не знает, выжил ли кто из них. Клан был велик, и не все жили в столице. Возможно, некоторые из них есть и в твоем лагере. И — да, твои монахи были правы. Есть другой путь, чем смерть в последней битве. В мире есть множество вещей, которые влияют на нашу судьбу, и к ним принадлежат и те, которые ты не желаешь видеть и которые зовешь сказками. За морем есть город, который выстроил сильный Деющий и в котором живут люди. Дома этого города ждут нас, как и земли острова, и ее достаточно, чтобы место это сделалось Новым Кирененом. Есть и способ путешествия, который оставили предвечные и который позволит нам добраться за одну ночь до побережья, где уже будут ждать сотни кораблей. Все, что нужно сделать, это прибыть в урочище на краю Нахель Зим в трех днях дороги отсюда.

— Тень? — неуверенно спросил Фитиль.

— Все время говорит правду, — ответил монах, крутя молитвенный цилиндр и двигая по нему плашки. — Не соврал ни словом, и он не безумен, что бы ты себе ни думал.

— Сноп, сын Корабела?

— Город я не видел, тохимон, потому что нас разделили. Но я долго странствовал рядом с Филаром и видел достаточно, чтобы ему верить. А вот огромного подземного змея, который вечером проглатывает человека без урона его здоровью, и выплевывает утром в тысячах стайе дальше, я видел собственными глазами, путешествовал в его пасти и именно таким-то образом прибыл четыре дня назад в Амитрай.

— Н’Деле Алигенде?

— Есть город за морем, и находится он под властью двух Деющих, которые нам дружественны. Сильная крепость из базальта, за стенами ее — сады, торжища, дома и улицы. Там есть тепло, идущее от пола, и источник воды в каждом доме.

— Бенкей Хебзагал?

— Все, что сказал окунин Филар, истинная правда. Нас ждет остров и город. Я жил в нем, ходил его улицами, пил в его тавернах и спал с его шлюхами, прекрасными, как ярмакандские принцессы. Некоторые, впрочем, и были из Ярмаканда.

Фитиль вздохнул и некоторое время молчал, глядя на огонь.

— Тень?

— Да, тохимон?

— Прикажи принести нам несколько кувшинов пальмового вина и амбрии, хлеба и бакхуна. Пусть зажгут свет на треногах. А потом вызови кай-тохимонов. И пусть на этот раз каждый принесет с собой что-то, чтобы усесться. Время совещаться.

— Тохимон? — отозвался и я.

Фитиль глянул на меня и вскинул брови.

— Да, Филар?

— Прежде чем мы начнем повторять здесь все по пять раз, ссориться и делить каждое слово на четыре, я хочу спросить тебя о судьбе Воды, дочери Ткачихи.

— Ее нет в лагере, — ответил он, и мое сердце замерло. — И не знаю, жива ли она, хотя и надеюсь, что это так. Мы были в северной провинции, в болотистых низинах вблизи Ченджобада. Захватили мы тогда три корабля. Маловато, но мы посадили на них, сколько сумели, главным образом женщин и детей. Они отплыли в море, чтобы поискать удачи на востоке. Потом нам снова пришлось убегать на юг, и я не знаю, что с ними случилось. С ними отправился и мой друг Мрак, которого ты знаешь. Тень утверждает, что если бы они погибли, то Мрак погиб бы тоже, а он сразу бы о таком узнал, а потому я полагаю, что они все еще живут на диких островах, что отделяют нашу страну от Страны Медведей, и что живет там и Вода, дочь Ткачихи.

* * *

На следующий день меня разбудило солнце. Я спал на мате, брошенном у скального навеса, где сидел еще долго после совета, который прошел чуть лучше, чем я мог предполагать, но не намного.

Я сидел, смотрел в ночь и думал о Воде. Знал ее лишь немного, хотя и было правдой, что мы провели друг с другом ночь. Но я мало что о ней знал. Однако на короткий миг в ту ночь на плоскогорье наши сердца соприкоснулись, и мы сделались единой душой. Это было воспоминание, которое я нес по всему миру, и я к нему привязался. Мне легче было верить, что я делаю это для нее, чем для тысяч неизвестных мне кирененцев. Затем, чтобы она однажды перешла через тот свой мостик.

Бенкей принес мне тыкву свежего молока, кусок сыра и хлеб.

— У них есть скот, — пояснил. — А еще плоды и красные волы. Захватили их, когда жрецы принялись освобождать подневольных животных. У них есть и хлопотуны, а значит, есть и яйца. Нашли они множество бакхуна, пальмового вина и пряного пива. Все, что выбрасывали купцы, чтобы не попасть на жертвенный стол. Хуже всего с дуррой. Они несколько раз захватывали храмовые амбары, засеяли здесь поля и раз уже собрали урожай, но надолго этого не хватит.

Он сел рядом, пока я ел в молчании, глядя на поток внизу.

— Так лучше, — сказал он.

Я взглянул на него.

— Она жива. А могла бы погибнуть, и тогда бы уже ничего не было бы возможным. А так, пока жив ты, жива и она. Более того, поплыла в нужную сторону, ты можешь ее найти. Ну и она не встанет на стене Ледяного Сада, когда придут Деющие.

— Я хотел лишь увидеть ее, — пояснил я.

Он похлопал меня по плечу.

— Возможно, что и увидишь.

Я поел и почувствовал, что Бенкей прав. Ведь надежда была. Ведь она уплыла на корабле под опекой Мрака, подальше от Красных Башен и жрецов с каменными ножами. Она не станет на стене под дождем стрел, не будет пробиваться пустыней под косами колесниц Огненного тимена. А потом я ее найду.

Всюду, куда только ни брось взгляд, кто-то что-то носил или складывал. Сворачивали полотнища шатров, складывали их на повозки, коневоды вели табун лошадей. Везде чувствовалась спешка и беспорядок. Рычали волы. А среди всего этого я услышал знакомый звук.

— Орнипанты?!

— Да, — кивнул Бенкей. — Шестнадцать. Разбитые остатки какого-то кебирийского каравана. Должны пойти на мясо. Или ты снова хочешь ими заняться?

* * *

— Мы будем готовы к утру, — сказал Фитиль. — Слишком мало времени.

— Мы вышли в пустыню после того, как нас учили две длинных водяных меры. Нас четверо, нужно еще двенадцать погонщиков. Дай мне кебирийцев, каких только найдешь, а еще хороших всадников и тех, кому приходилось сражаться на колесницах. Двенадцать для управления и по двое стрелков на птицу. Это не настолько уж и трудно, упряжь и паланкины у тебя есть.

— Лежат, — махнул он рукой. — Целая кипа. Мы собирались переделать их на что-то другое, но не успели. Когда мы на них наткнулись, птицы бродили оседланными и в полной амуниции. Только без всадников.

— Нам будут нужны шестнадцать копий, тридцать два лука и немного мяса. Птицы голодны. Понадобится еще и шорник, наверняка придется чинить упряжь.

* * *

В Амитрае каждая часть дня зависит от храмового ритуала. Там нет жизни, которую человек разделяет между работой, семьей и отдыхом согласно своим возможностям и предрасположенностям. Существуют храмовые водяные часомеры, мерные свечи, которые горят в святилищах, и каждому часу предписаны соответствующие обязанности, молитвы и деяния.

Потому легко предвидеть, что можно встретить в определенную пору, поскольку все делают тогда одно и то же. Известно, когда они спят, когда едят, когда работают и когда приносят жертвы Подземной, и когда-то они точно не делают ничего иного.

Поэтому когда мы услышали звуки рога, возвещающие схождение солнца под землю, что гремели эхом над Баракардином, и вторящие им, едва слышные голоса башен из других поселений, мы уже знали, что после этого не встретим никого.

Марш нескольких тысяч человек с повозками, стадами животных, вьючных онагров, а еще тяжелой кавалерии, конных лучников, пехоты и лагерей — такое непросто объять разумом. Если бы кто-то сел при дороге и смотрел, как они идут, то вереница людей и животных шла мимо него две полные водяные меры. Шаг за шагом, бесконечно. После их прохода оставалась вытоптанная полоса земли, на которой не было даже травинки. Что бы ни упало на пути марша, оно окажется втоптанным тысячу раз, раздавленным ногами и копытами, вбито в землю.

Ночью впечатление от такого еще жутче. Слышен только шорох тысяч ног — словно шум наводнения. Во мраке маячит бесформенная масса, человеческая река, ощетинившаяся головами людей и животных, лесом копий, флажков; над всем этим поднимаются клубы пара от дыхания, слышно фырканье лошадей, рев волов, скрип колес повозок и шаги. Единый шум, состоящий из шума тысяч подошв и топота копыт.

Я ехал впереди, а человеческий потоп выплескивался на пустоши за моей спиной. Если бы кто-то встал на пути нашего марша, первыми увидел бы выступающую из тьмы стену встающих под небо орнипантов. Большие черные силуэты, шагающие на толстенных, будто деревья, ногах, раскачивая вперед-назад огромными, словно валуны, головами, со вспарывающими воздух клювами размером с половину рыбачьей лодки. Орнипанты в Амитрае были редкостью. Встречались они в кебирийских караванах, но те обычно ходили по окраинам пустынь во Внешнем Кругу. Кебирийцы содержали их в пустынных лагерях и, решив свои дела, снова исчезали в пустыне. Я сам, при власти моего отца, видел их всего несколько раз, причем издали.

Шестнадцать — кажется, что это немного, но не когда стоишь ночью на дорожном посту за баррикадой из связанных пучков одеревеневшего, заостренного тростника, при свете нескольких бьющихся на ветру факелов и одного несчастного очага на треноге.

Тогда шестнадцать шагающих башен из мышц и перьев, что идут широким строем на смешную баррикаду из жердей, — это горная лавина. Непонятно, как следует поступать. Хватать лук и стрелять в широкие нагрудники из шкур каменных волов, которые не пробить железом; заслоняться копьем, что превратилось в идиотский прутик, прятаться за баррикадой из связанных палочек? Лучше всего бросить копье и бежать в темноту, надеясь, что жуткие существа пойдут своей дорогой, ведь каждый их шаг — как десять человеческих.

Заставу поставили на пути к подножью гор. Словно речь шла о бродящей здесь банде из нескольких разбойников. Баррикада из заостренных кольев, восемь солдат пехоты, один лагерный фургон, преграждающий дорогу, а подле него — шестеро лучников. Конных, но сейчас их кони стояли рядом, только обнюхивая камни и гравий в поисках пары травинок или ящерицы.

Когда мы приблизились, двое солдат вышли к баррикаде, глядя на огромных птиц, что одна за другой выныривали из темноты, с головами, возвышающимися над землей на три человеческих роста, на огромные когтистые лапы, ударяющие в землю. Оба солдата выглядели так, словно не знали, сумеют ли проснуться.

Один, в нагруднике хон-пахана, поднял факел и крикнул: «Стой, кто идет!» — полагаю, что ничего другого просто не пришло ему в голову.

Мы даже не сбавили хода, а птицы были у баррикады в несколько ударов сердца.

Я свистнул сквозь зубы, и с обеих сторон услышал скрип натягиваемых арбалетов. В свете огня были видны стрелки, поспешно хватающиеся за стрелы в колчанах, и отвратительный звук, когда хон-пахан опорожнился, сам того не заметив, — а потом все потонуло в стальном посвисте тридцати двух наконечников и в отчаянных криках.

И сразу после моя передняя птица пинком проломила баррикаду, что разлетелась со звучным грохотом расщепляющихся жердей; светильник упал на дорогу, рассыпая жар и снопы искр, мощный клюв рванулся вперед, переворачивая лагерный фургон на бок. Следующая птица пнула его, отрывая ось вместе с ярмом дышла, третья — раздавила сундук, следующая превратила его в кучу щепок. Спалле высунулся из паланкина, вырвал из земли флажок с символом двух лун, сломал и отбросил куда-то в сторону.

* * *

Очень скоро разбитая застава осталась позади. Пройдет немного времени, и след от нее исчезнет под вытоптанной полосой земли, где пройдут тысячи ног, копыт и окованных колес.

Люди Фитиля уже привыкли к маршам через пустоши, к тому, что тянется их племя в неизвестность, как огромная человеческая змея, и что в каждый миг путешествие может превратиться в битву. Мы ехали впереди, готовые смести любого, кто встал бы на нашем пути, а позади тянулись женщины, дети и старики, окруженные двумя рядами всадников и пеших воинов, едущих в едином ритме. Сзади шли стада волов и овец, сбоку маршировала пехота, арьергард состоял из еще одной сотни кавалерии. Мы двигались пустошью, оставляя полосу голой земли, не останавливаясь на отдых. Самые слабые ехали на повозках, остальные отдыхали на повозках посменно. Воду и еду раздавали тоже на ходу, всадники подремывали в седлах. Таким-то образом кирененцы шли быстрее, чем обычный, марш пары тысяч человек, но все равно казалось, что идем мы бесконечно.

Когда встал серый, мрачный день, мы все еще не добрались до дороги, которую должны были пересечь, чтобы войти в пустошь и направиться в урочище, пещеру Червя.

Но в этих землях все еще никто не знал, что огромная вереница людей вьется степью по стране Праматери.

В синий рассветный час мы услышали рога Красной Башни, а потом в утреннем тумане вышли к храмовым полям, растаптывая дамбу, делящую поля, и неглубокую грязь между ними.

А на полях работали люди.

По обе стороны от дороги, по которой ступали орнипанты, стояли, по щиколотку в болотистой грязи, остолбенев, селяне, занятые посадкой, разевали рты от удивления несколько храмовых стражников и таращились с задранными головами на проходящих мимо гигантских птиц и на людей, устало покачивающихся в паланкинах.

А сзади накатывали шеренги людей. С шорохом подошв, стуком копыт и скрипом фургонов. Из тумана появлялись крупные скакуны тяжелой кавалерии, сверкали доспехи, хлопали наплечные флажки.

Длилось это несколько ударов сердца.

Работавшие на пашне упали на колени и склонили к земле головы, сплетя ладони на затылке, стражники бросили копья и помчались в степь. Не успели они сделать и десяток шагов, как их догнали стрелы. Один пал в прыжке, с прошитым затылком, другой свалился лицом на дамбу и съехал по ней с двумя древками, торчащими из спины, еще один вдруг остановился, выгнувшись назад, обернулся на месте и пал между рядами, засаженными зелеными ростками.

Единственный стражник, который не убегал, а лишь остолбенело таращился на нас, худой, сморщенный и старый, вдруг завопил и бросился вперед с выставленным копьем. Проезжающие мимо всадники равнодушно смотрели, как он прыгает на расставленных ногах, бессмысленно пытаясь дотянуться до бока птицы, и наконец кто-то из погонщиков стеганул его копьем, словно палкой, повалив на землю.

Я видел, как он тяжело поднимается с ошалевшими глазами и как снова бросается — один на всю колонну, копье его бессильно звенит о щиты пехоты; кто-то из солдат равнодушно отталкивает его, а еще один пинком выбивает и ломает копье. Когда я оглянулся через плечо, то все еще видел его, как он встает все более неуверенно и как раз за разом бросается на войско, сперва с мечом, потом с голыми руками, раненый, порезанный, поскольку кто-то нет-нет да и терял терпение, но остальные проходили мимо него равнодушно, как мимо брешущего пса.

Тракт мы миновали в тот же день, никем не побеспокоенные; никого не встретив, мы продвигались во все более дикую пустошь и удалялись от поселений.

Когда колонна наша вторглась довольно далеко в пустыню и начали опускаться сумерки, Фитиль приказал встать лагерем.

Я проследил, чтобы мои ездоки сперва обиходили птиц, как меня учили в караване соляных контрабандистов. Среди наездников было целых пятеро кебирийцев, которые неплохо управлялись с орнипантами, а у остальных за плечами была служба в отрядах загонщиков или среди разведчиков, и никто не жаловался — пусть потом все и свалились на землю, словно побитые палками.

Ночь была черна, словно густая тушь, где-то на горизонте видны были вспышки весенней грозы над горами, но здесь не упала и капля дождя, и несмотря на ночь чувствовалось горячее дыхание пустыни.

Люди спали подле своих фургонов и на них; не ставили те в кольцо, но сохранили походный строй, чтобы утром как можно быстрее двинуться в дорогу.

Всю ночь издали доносился глухой грохот.

— Сигнальные барабаны, — сказал Фитиль. — Проклятый Хуртайган. Знает о нас. Уже встал на след.

— След доведет его только до урочища, — ответил я. — И он уже потерял пару дней.

— Он умеет маршировать быстро, — мрачно сказал Фитиль. — А барабаны отвечают ему уже из пустыни. Надеюсь, Носитель Судьбы, что ты знаешь, что делать. Я всю жизнь избегал костей, игр и споров. Всегда просчитывал шансы. А теперь — бегу вслепую.

— Лучше играть с судьбой, чем покориться тому, что должно случиться, — ответил я. — А ты уже не лис, загнанный в нору.

* * *

Это случилось, когда от урочища нас отделял, самое большее, день дороги. Я узнавал местность (по крайней мере, так мне казалось, поскольку кусты калечника и скалы выглядят везде одинаково), и мне приходилось сдерживаться, чтобы не начать высматривать странные дома, поставленные предвечными: для этого было еще рановато.

Я и правда думал, что нам удастся.

Я верил, что мы вырвемся из Амитрая и что о нас останется лишь легенда — о веренице призраков вымершего племени, которая прошла по стране и бесследно впиталась в прах Нахель Зим.

Потому, когда я увидел вдалеке на горизонте размытую бурую полосу пустынной пыли, сперва почувствовал лишь бессильную ярость.

Развернул птицу и подъехал к едущему в авангарде Фитилю: тот сидел на коне пригнувшись, тяжело опираясь о луку седла.

— Впереди пыль в небе. В миле, может, в двух отсюда.

Он выпрямился, вздохнул, а потом отстегнул от седла свой старый шлем.

— Хуртайган. Его авангард, — сказал. — Чем позднее мы его встретим, тем сильнее он окажется, потому что все время вбирает подкрепления. Единственная наша надежда, что войско его все еще в горах и только идет маршем сюда.

Сын Кузнеца отдал приказы, и вскоре вдоль всей колонны разнеслись приглушенные сигналы свистулек, строй начал меняться, трое разведчиков понеслись вдруг в пустыню.

Я вернулся к своему отряду и приказал съехаться всем орнипантам, а потом объяснил, что мы должны сделать. Некоторые побледнели, но в конце я услышал лишь: Агиру кано, окунин!

Я и сам чувствовал, как завязывается узлом мой желудок. Напился воды, чувствуя, как стучит в висках кровь. А потом начал глубоко дышать, чтобы задавить страх.

Мы уходили отсюда. Уходили в наш новый дом. Мы оставляли страну пророчице, чтобы та подавилась этой землей, — мы ничем уже ей не угрожали. Но она полагала, что место всех нас — на жертвенном столе, а потому не хотела нас отпускать. Потому послала этого Хуртайгана, чтобы он нас остановил. И теперь он стоит у нас на пути. Так близко.

Это был мой гнев: словно угли в костре, и я принялся раздувать его в душе, чтобы он вырос, сделался белым, ревущим огнем, способным плавить железо.

Когда мы взошли на холмы, они уже стояли. Отряды еще перемещались, видны были бегущие на свои места группы солдат, собирающиеся в квадраты. Все двигались заученной боевой трусцой под грохот барабанов, с поднятыми пиками; щитоносцы вбегали перед квадратами отрядов, ставя заграждения; по обе стороны холмов въезжали колесницы. По двадцать с каждой стороны. Стояли широко, чтобы не зацепить друг друга косами, в рядах по четыре.

— Он знает, что блокирует нам путь, — сказал я.

— Полагаешь, от Багрянца? — спросил Бенкей.

— Тогда бы они добрались до нас раньше, — ответил я. — Дай какая разница? Ставят «бычьи рога». Должно быть, полагают, что мы развернемся в три ряда, чтобы защитить безоружных и спрятать их за баррикадой из фургонов — и тогда Хуртайган зайдет с флангов колесницами и устроит резню среди гражданских.

Я снова подъехал к Фитилю, и мы пожали друг другу запястья.

— Я верю тебе, — сказал он. — Не потому, что твой план мудр, но потому, что мы с Хуртайганом уже знаем друг друга. Возможно, он сумел бы догадаться, что я сделаю, а вот ты для него — неизвестная величина. Кроме того, ты — Носитель Судьбы, так, может, тебе помогает судьба. Даже в таком безумии.

— Что говорят разведчики? — спросил я, застегивая шлем.

— Почти три бинлика. Успели передохнуть и напиться. Еще два бинлика в дороге, но далеко. Самое важное, что он не успел подтянуть машины.

— Высматривай сигнальную свистящую стрелу с красным дымом, — сказал я, слыша собственный голос, будто из железного колодца. Ударил ладонью в наплечник и поехал.

Мы разделили орнипантов на две группы, стоящие по обе стороны от главных сил, но чуть отступили, чтобы птиц не было видно из-за хребта холма.

— Симанга… та кхаа… рахии… — зашипел я своей птице, та остановилась и послушно села. Мрачные стрелки рядом со мной заколыхались и ухватились за веревки.

— Помните, что нужно делать? — спросил я.

— Да, тохимон, хотя это безумие, — сказал тот, что сидел справа.

— Ни за что не удастся, — добавил второй, слева.

Между нами и вторым отрядом птиц в авангард строя выехала тяжелая кавалерия. На вьючных лошадях, неподходящих для пустыни, в броне, сплетенной из рядов пластин — тех доспехов, что в кирененских домах переходили от отца к сыну; некоторые были откованы и отремонтированы оружейниками Фитиля. Это была кириненская кавалерия, воскрешенная Фитилем после падения Тигриного Трона. Амитрайская армия не верила в тяжеловооруженных рыцарей, искусных в сложной профессии боя. Амитрайская армия верила в число. В армию муравьев, которая заливает все на своем пути. Слабые доспехи, дешевое оружие — зато во множестве.

Сейчас пехота с обеих сторон была схожей, поскольку наши были дезертирами из амитрайских тименов. Точно так же обстояло дело с лучниками. Единственное, что нас отличало, это тяжелая кавалерия. И неожиданно полученные орнипанты. У тех было лишь ненамного больше людей, способных к сражению, чем у нас.

Вот только наше войско было измождено необходимостью скрываться, на многих были незажившие раны из предыдущих сражений, и все мы утомились нашим походом.

Те же были отдохнувшими и приготовленными. И у них были колесницы. Много.

Кавалерия величественно выехала на вершину холма; хлопали прицепленные к плечам флажки с гербами кланов. Воины подняли копья и встали тройным наконечником.

Те пока что стояли достаточно далеко, щиты их напоминали забор из желто-красных штакетин; вдоль шеренги скакал галопом человек в сверкающем шлеме тимен-басаардея, ведя клинком по выставленным щитам и отчаянно вереща.

Бенкей с хрустом сплел пальцы.

Ньорвин двинул в губах травинку, которую жевал. В одну и в другую сторону.

Мой левый стрелок вытер пот с лица тыльной стороной перчатки и сплюнул в песок.

Желто-красная стена поднялась, и шеренги пехоты двинулись на нас, опустив копья.

Послышались свистки, и клинья нашей кавалерии двинулись вперед с опущенными древками. Кони вязли в песке и спотыкались, но строй держали. Всадники разгонялись по склону, клин за клином, но было понятно, что скоро им придется идти вверх по склону. Не слишком крутому, но достаточно разогнаться навряд ли удастся.

Квадраты амитраев маршировали; я слышал, как они ритмично скандируют: голоса их складывались в единый звук, словно громы или работающая водяная мельница. Словно громыхание каменных жерновов, которые вот-вот смелют все на своем пути.

И вдруг они замолчали, резко остановившись и воткнув щиты в песок, закрывшись лесом копий.

Пот стекал по переносице, дразня и щекоча. Я тряхнул головой, смахнув каплю. Мой правый стрелок свесился со спины птицы и, держась за веревку, помочился.

Всадники, словно таран, приближались к забору копий — но слишком медленно.

А потом над стоящими перед нами шеренгами, с визгом, напоминавшим птичий грай, взлетела туча стрел, маленьких и несерьезных с такого расстояния.

— Щиты! — крикнул я, вцепляясь в металлический круглый заслон, прицепленный сбоку седла.

Стрелы на один удар сердца повисли тучей, а потом ринулись вниз.

На нашу кавалерию и на нас.

Главным образом на всадников.

Послышался крик и жутковатый визг коней; я сумел увидеть, как несколько всадников валится вместе со скакунами, поднимая тучи пыли, а потом я и сам сжался за щитом, в который пару раз ударили с лязгом стрелы, вминая металл: еще одна отскочила от накрытого толстой кожей бока моей птицы, две глухо ударили в шкуру каменного вола, наброшенную на паланкин, туда, где прятались мои стрелки.

Я снова взглянул вперед, туда, где ряды амитраев отступали вверх по склону перед несущейся кавалерией, втягивая ее глубже в свой строй и вдруг подхватывая лежащие на земле пики в двенадцать локтей.

В небо из-за их спин взлетела еще одна туча стрел, с осиным жужжанием; на этот раз их послали полого, прямо в наш караван, и одновременно раздался мрачный рев рогов загонщиков, и с обеих сторон строя на нас двинулись колесницы.

Сперва галопом, с визгом разгоняющихся кос, увлекая за собой полосы пыли. Каждая четверка растягивалась длинной вереницей, желая распороть бок нашей пустынной змее, чтобы добраться до ее сердца. К сбитым у фургонов детям, женщинам и старикам. Выезжали четверка за четверкой, и казалось, что им не будет конца.

Теперь наша кавалерия небыстрым галопом ударит в пятящиеся по центру ряды амитрайских копейщиков, но у нее не будет достаточного разгона, а потому она увязнет на копьях: те торчали, словно легший под ветром тростник. Потом ее замкнут в кольцо железа, пик, глевий и мечей. Тем временем колесницы, а за ними и легкая кавалерия полетят вдоль строя наших войск, распарывая тонкий панцирь из отчаянно прячущейся за повозками и щитами пехоты, пока человеческая змея не превратится в группки бегущих, напуганных людей, спасающихся в пустыне. И тогда колесницы покажут, что они умеют. Будут делать то, что выходит у них лучше всего: догонять, резать косами и стрелять прямо в затылки. Быстрые, танцующие среди перепуганных, орущих беглецов, будут крутить пируэты на кровавом песке, обрызганные свежей, дымящейся кровью.

Так должно было быть.

Но мы решили иначе.

Мы двинулись по моему знаку, едва только первые две четверки колесниц понеслись по склону холма. Птицы вставали одна за другой, сразу переходя на бег. Орнипант, пока не разгонится, переваливается, а потому я заранее приказал всем привязаться — и стрелкам, и неумелым еще погонщикам, хотя через пару дней пути они уже неплохо справлялись. Если бы битва случилась, когда мы только сошли с гор, наездники мои поубивали бы друг друга в малую водную меру.

Я знал, что на левом крыле птицы под предводительством Снопа делают то же самое. Восемь чудовищ, неожиданно выскакивающих из-за хребта холма, оказались полной неожиданностью и для возниц, и для стрелков: мы наискось пересекали их путь, несясь прямо на колесницы. Бактрианы, никогда не видевшие орнипантов, не слышавшие их вони, с ревом начали сворачивать во все стороны, возницы дергали вожжами, отчаянно крича, две колесницы оказались слишком близко, раздался жуткий звон сталкивающихся кос. Повозки сцепились колесами, одна ударилась бортом о камень, ломая ось. Остальные сумели заставить животных вернуться к атаке и понеслись на нас. Теперь они начали стрелять — но и мои люди тоже.

Мы загородили им дорогу, перестреливаясь, но в первые мгновения потерь не было. Потом мы развернулись и ударили по ним сбоку, чтобы загнать колесницы внутрь. В этот момент наша кавалерия вдруг разделилась надвое и направилась назад, к главным силам, прервав свою безумную атаку вверх по склону и не думая надеваться на пики.

Времени смотреть не было. Остался жуткий полет, галоп, клубы песка и заглаженный короб колесницы, за которым я гнался. Крутящиеся колеса, превратившиеся в серебристую дымку косы.

Лучник с колесницы пустил стрелу прямо мне в лицо, но промазал. Железо только задело мой шлем, второй выстрелил в голову моему орнипанту, попав рядом с глазом, около букрании из шкуры каменного вола. Птица издала писк, дернула головой и схватила возницу, перерезая его клювом напополам, а потом ударила сбоку, переворачивая колесницу с жутковатым треском ломающегося дерева. Удар был настолько силен, что я увидел, как из тучи пыли, поднявшейся в том месте, вылетает один из стрелков, катясь и кувыркаясь по земле. Оторвавшийся от колеса клинок с визгом пролетел рядом с моим виском, исчезнув в пыли.

Сзади раздался рев огня и крик, потом еще один. Я повернул, гонясь за следующей колесницей: мой правый стрелок раскрутил цепь, глиняный сосуд на ее конце размазался в круг, а потом полетел в сторону повозки, пролетел мимо и разбился о скалу впереди. Капли пламени и черного дыма на миг закрыли бегущих бактрианов, а потом упряжка вырвалась на другую сторону, послышался отчаянный визг и треск языков пламени, расцветших на их ногах, ползущих к попонам и танцующих на борту колесницы. Возница, завывая, отрезал удерживающие его ремни и выпрыгнул на ходу, ударившись лицом о скалу. Повозка резко повернула в сторону амитраев и понеслась, увлекаемая паникующими животными, свистя крутящимися и пылающими косами.

Сбоку я видел еще одну повозку, что тянула за собой полосы огня и дыма, смотрел, как она несется прямо на амитрайскую пехоту. Другие возвращались, несясь прямо на очередные колесницы. Две из них столкнулись с жутким грохотом и треском, сцепившись клинками и колесами, и покатились, поднимая тучи песка и теряя орущих людей. В воздухе закрутился еще один брошенный стрелком с орнипанта снаряд и взорвался высоким столпом пламени прямо перед приближающейся повозкой.

В собственную армию, прямо в линию отчаянно закрывающихся щитами пехотинцев и сбитой в табун легкой кавалерии, одна за другой врывались горящие колесницы; волокли их паникующие животные, на колесах их вращалась свистящая смерть, рубя и режа все, во что они попадали — и так на обоих флангах. Одна из таких колесниц ударила прямо в стену щитов, и прежде, чем она завязла в строю, я видел, как выбрасываются в воздух фонтаны крови и куски плоти.

— Стрела, — прохрипел я пересохшим горлом.

Ничего не случилось.

Я оглянулся через плечо и увидел, что левый мой стрелок сидит неподвижно и остолбенело смотрит вдаль. Я дернул его за плечо, и тогда он тяжело повалился на меня, я же понял, что он не сидит, а висит на веревках, а из груди его торчит длинный стальной обломок сломавшейся косы колесницы.

Я приостановил птицу, прополз назад, вынул из колчана стрелу с красным оперением, потом раздавил глиняный цилиндр на толстом наконечнике, раздул жар, а когда изнутри пополз густой красный дым, послал стрелу прямо в небо, слыша, как прикрепленная к ней свистулька издает жуткий посвист.

Тут же с другой стороны взлетела такая же стрела с хвостом рыжего дыма.

Наш до крайности вытянутый строй распался на две части, а далеко сзади раздался хоровой рев сотен красных волов и жуткий шум. Люди орали, били в щиты, а потом принялись пускать горящие стрелы в задницы собственных животных. Стреляли, едва натягивая луки, чтобы наконечник причинил боль, ударив в тело, но не свалил вола. Не миновало и десяти ударов сердца, а стадо впало в панику.

И понеслось вперед, как оно и бывает с красными волами, большими горбатыми великанами с обвисшими горлами и большими рогами. Обычно они ласковые и покорные, но только покуда не ошалеют от страха, а тогда сметают все на своем пути. Тогда могут стоптать и лес, разнеся его в щепки своими копытами. Перед этими же впереди было пустое пространство, а опасность шла сзади, там были боль, огонь и жуткие звуки.

А впереди стояли вспоротые собственными колесницами, сбитые и прореженные бинлики Огненного тимена пехоты из Кебзегара.

Наша тяжелая кавалерия, занявшая уже свое место в строю, снова разъехалась в стороны, пропуская ошалевшее стадо, понесшееся вперед с жутким ревом — оно врывалось в разомкнутые уже четырехугольники амитраев с треском разбиваемых щитов, воем стоптанных людей и визгом паникующих лошадей. Четырехугольники эти и раньше уже не напоминали военный строй — скорее случайные толпы, отчаянно пытающиеся перестроиться, бегающие по устланному телами склону, по которому все еще мечутся горящие бактрианы, волоча следом разбитые, но все еще крутящие колесами колесницы. Когда стадо волов ударило в копошащийся тимен, холмы перед нами превратились в ад.

Наша кавалерия — едва сто пятьдесят тяжелых всадников — снова понеслась в сторону амитраев, но теперь это уже выглядело иначе.

Мы же вернулись на свое место в строю.

Бенкей получил стрелу в руку, но наконечник увяз в наплечнике и совсем неглубоко воткнулся в плечо; я потерял стрелка, Н’Деле тоже; Снопу пришлось соскакивать с орнипанта, которому коса отрубила обе ноги, и при падении он выбил плечо из сустава. Погибли еще два стрелка и один из свежеобученных погонщиков.

Я чувствовал острую боль под мышкой, не в силах понять, в чем дело и откуда она, пока Н’Деле не вытянул мне из-под руки длинный, в полпальца, осколок от косы, который нашел дорогу между панцирем и наплечником.

То, что происходило на холме, трудно было бы назвать битвой: там, в лучшем случае, произошло несколько стычек и схваток — «Огненный», похоже, потерял желание преследовать «темножителей».

Скоро с обеих флангов тронулась наша легкая кавалерия, развертывая строй и направляясь в погоню за разбежавшимися «огненными», что неслись во все стороны в пустыню. У нас не было колесниц, но легкая кавалерия тоже прекрасно справляется с погоней за паникующими пехотинцами.

Я сидел на земле, с плечом, перевязанным бинтами, попивая пальмовое вино из баклаги, дышал и наконец стал понимать, насколько теперь мы близко к дому.

Фитиль подошел ко мне с собственной баклагой и трубкой в зубах, после чего тяжело уселся и подал мне напиток.

— Ты и правда ведешь за собой странную судьбу, сын Копейщика. Это не могло удаться. Хотя я и начинаю верить, что у нас получится. Мне принесли тело Хуртайгана. Жаль, я мечтал, что убью его собственными руками, но нельзя получить все.

— Какие у нас потери?

— Семеро. Погибло семеро. И много — и немного, если сравнивать с тем, что могло бы случиться, и тем, что случилось бы, настигни они нас там, в долине. За нас сражались волы и птицы, а еще собственные бактрианы врагов. Странные времена. Мои волы растоптали тимен-басаардея Хуртайгана. Но надо бы их поймать.

— Фитиль, — сказал я. — Захватите как можно больше тел «огненных». Сколько сумеете.

— И зачем бы?

— Потому что я не хочу терять слишком много волов. Нам придется накормить Гору, чтобы дракон нас забрал.

— Ну да, — сказал он. — Накормить Гору. Вот ведь…

* * *

Мы шагали по склону через земли, что некогда принадлежали Людям Воронам. Длилось это долго, и марш был сложным: некоторые были измождены путешествием в животе Червя, некоторые страдали от чего-то схожего с морской болезнью, а загрузка и само путешествие продолжались бесконечно. Более того, нам потребовалось целых пять Червей, один за другим; к счастью, Ульф предвидел это, а тела убитых солдат Огненного тимена накормили Гору досыта, хотя везти их пришлось целый день. На поле битвы остались только кровь, разбитые колесницы, щиты и мечи. И голова тимен-басаардея Ашигдея Хуртайгана, надетая на копье.

Тут уже не было амитраев, и осознание это ввело некоторых в радостное безумие, так что мне пришлось напомнить им, что тут есть и другие враги, и что жизнь на Побережье Парусов — это не бесконечный праздник Воздушных Змеев.

Другие не могли до конца понять смысл того, что случилось, и казались слегка отупевшими. Только постоянно жаловались, что мерзнут.

Недобитые ждали подле Прожорливой Горы, а потом отправились вместе с нами, нахваливая пальмовое вино и печеное мясо красных волов.

И все шло неплохо, пока мы не добрались до места, откуда могли видеть Снагорину.

Прямо перед нами вставали горы, скрывающие долину Скорбной Госпожи; наша колонна сходила на большой луг на другом берегу реки, которая несла зеленоватую воду по равнине, обсаженной лесом, направляясь к морю.

Не было только кораблей.

Не было вообще никого, местность выглядела совершенно обезлюдевшей, и даже Недобитым это казалось странным.

Сноп объявил постой, на этот раз приказал поставить на лугу круг из повозок, которые соединили, создав что-то вроде передвижного форта. Принесли дрова, зажгли костры, и новые пары волов пошли под нож. Везде были толпы людей, шум и гам, совершенно как если бы странствовал целый город. Я отвык от подобного. Был Ночным Странником. Мы растворялись в темноте, а говорили жестами рук.

Я сидел над рекой, но, хотя всматривался в ее течение до боли в глазах, не видел даже корабля, на котором приплыл. Весь флот мог еще и не доплыть, но Осот сказал, что будет ждать, а это означало, что он — будет ждать.

Вот только это было Побережье Парусов. Тут шла война, и все было возможно. Быть может, король Змеев отрезал нас от моря. Быть может, поставил ловушку. А это значит, что нам лучше приготовиться.

Змеи пришли под утро.

Мы видели, как они мчатся на увешанных броней лошадях, с наголовниками в виде драконьих морд. Гнали так, что топот копыт доносился до того самого места, где стояли мы с луками на повозках.

И чем ближе они становились, тем более странным все казалось.

Я видел, как один из Змеев сбросил драконий шлем с головы, другой — плащ, а я вдруг понял. На самом деле, только когда из-за поворота реки показался драконий штевень и засверкали обитые медью борта.

Змеи убегали.

Паникуя, верхом на покрытых пеной лошадях, начинавших выбиваться из сил.

Они проехали еще немного, после чего увидели стену фургонов, стоящих кругом, словно городские укрепления, тянущиеся во все стороны, и услышали хор рогов.

Было их не больше тридцати, и им нечего было искать в нашем лагере, но все выглядело, словно дела шли не так, как они надеялись.

Они развернулись в панике и погнали назад — скорее, в отчаянии, поскольку оттуда плыл наш корабль и, заметив их, принялся разворачивать сверкающий медью сифон, выплюнувший гудящий поток огня. Жуткие крики и визг донеслись до нас, а потом с бортов корабля посыпался поток стрел.

Корабль плыл дальше, пока не прибыл прямо к лугу, где мы стояли лагерем. А из-за поворота уже выплывали следующие. Один за другим, щетинясь в небо десятками мачт, — казалось, по Драгорине плыл лес.

— Сворачиваем лагерь, — сказал я Фитилю. — Время плыть домой. За море.