До встречи с мужем, который упал со звездой и которого звали Ульфом Ночным Странником, я прожил в Кавернах примерно полгода, может, чуть больше, но в конце я стал считать порт, нижние кварталы и Каверны своим домом. И все же после полугода я продолжал считать, что почти никто меня там не знает. Когда я шел улицей, редко с кем здоровался и меня мало кто замечал. В Ледяном Саду было по-другому, чем в городах, которые я видел ранее. Многие из обитателей кварталов для чужеземцев, что носили на шее знак корабля, чувствовали себя там, как на ночном постое во время странствий. Они тут лишь на время и скоро должны были отправиться в дальнейший путь, а потому не обращали особого внимания на других людей. Сад был для них местом, в котором можно хорошо вести дела и откуда можно вернуться домой с полным кошелем серебра, и одновременно он был проклятым урочищем, о котором лучше не говорить слишком много. Они предпочитали сохранить знание для себя — о каменном городе за морем, где можно добыть богатство, — но и боялись, что их посчитают людьми, которых затронула сила урочища, что всегда приносит несчастье.

Когда я прибыл в Сад, стояло позднее лето. Потом наступила осень, а вместе с ней пришла пора штормов, корабли возвращались на юг, к Побережью Парусов, а вместе с ними исчезали и очередные обитатели Каверн. Чем ближе была зима, тем больше кораблей покидало порт, прибывало же их немного, и капитаны не имели желания отправляться в самое пекло, в которое превращался Северный пролив в Остроговых островах, и им приходилось оставаться тут до весны. В гостиницах начали появляться новые люди, одни отплывали, другие прибывали, и каждый интересовался исключительно собственными делами.

Именно потому я и смог появиться в Кавернах в новой одежде и с новой историей, в компании Н’Деле, спокойный, что никто не станет надоедать мне расспросами. Я мог считать, что тот, кого знали как Фьялара Каменного Огня, погиб некогда от рук Отверженных Древом, я же не имел с ним ничего общего.

В Каверны мы вошли не через привратную башню, что вела в кварталы Верхнего Замка, с ее пылающим огнем и каменными, но живыми драконами, но со стороны Каменного торжища и портов. Двое мужей, кебириец и амитрай.

Больной кебириец, которого сотрясала дрожь, идущий, словно старик или ослабленный, — и молодой амитрай со старым шрамом от клинка на щеке, с черными волосами, заплетенными в косичку ветерана, с однолезвийным ясарганом амитрайской пехоты на боку, с железным амулетом двух лун на груди рядом с деревянной подвеской с выжженным знаком корабля и именем: Арджунг. Потому что именно так городской чиновник записал чужеземное имя Арджук. Это я.

Снова Арджук Хатармаль. Но на этот раз не чиновник-синдар, но воин. Восемнадцатый «Морской» тимен из Кангабада, третий бинлик, первый бинхон, служба — галера «Непобедимая Кобыла», лучник, вторая палуба, правый борт, четырнадцатый щит. Верный военный пес Подземной Матери, пусть все станет единым.

Взятый в плен на далеком море «волчьим кораблем» моряков Земли Медведей и проданный в рабство. Освобожденный стирсманом Кальгардом Шагающим-с-Огнем за спасение жизни при нападении, потом — наемник. Нынче злой, взбунтовавшийся почитатель Подземной, который уже слышал о возвращении Красных Башен в свою страну. Оскорбленный городской религией Сада.

Мастер Фьольсфинн сварил микстуру, благодаря которой мои волосы и борода на три дня становились иссиня-черными, а ресницы и брови казались наведенными углем, к тому же от нее у меня припухли веки, придавая глазам совершенно другой разрез. Пойло это при мне. Он и Ульф сделали еще один трюк: нарисовали мне татуировку летающей рыбы на левом плече, знак кандагарского тимена, и черные полосы на костях руки и запястье, поскольку я якобы происходил из степей под Саурагаром. Добавили мне шрам, проведя по лицу смоченным в чем-то пером. Выкрикнули надо мной имена богов, после чего я ощутил, как кости лица чуть сдвинулись, а кожа натянулась, особенно на щеках и вокруг глаз.

А потом я взглянул в зеркало и окаменел, поскольку на меня оттуда взглянул чужой амитрай. Исчезли кирененские черты, вроде бы и лицо осталось то же самое, но выглядело как-то иначе. Было другим, и пусть казалось мне настолько же глупым, как и раньше, вот только я этого лица не знал.

Пошили мне военную куртку в синем цвете восемнадцатого тимена, а потом истрепали ее, и, когда я в конце концов ее получил, выглядела она так, словно прошла со мной сквозь ад, после чего ее починили и выстирали.

На рыбном торге я нашел небольшую таверну, где купил Н’Деле миску юшки и накормил его, поскольку у него слишком уж тряслись руки, себе же я гневно требовал кислого молока или воды, чего, конечно же, у них не было, потому я съел лишь кусочек хлеба, бурча и ругаясь себе под нос.

Н’Деле покорно принял несколько ложек еды, а потом отодвинул мою руку и попытался остатки супа выпить сам, но руки и голова его тряслись так, что часть он пролил на стол.

Когда мы выходили, корчмарь мимолетно глянул на меня и сразу отвел взгляд, а я услышал, как он цедит что-то негромко о «паршивых, мать его, южанах», вытирая тряпкой стол. Кажется, дело даже было не в разлитом супе — дело было в презрении, с которым я отказался от его пива.

Я бывал здесь раньше, пил пиво и несколько раз перекинулся парой слов с хозяином, который хотел знать, откуда я происхожу и какие там царят обычаи в делах между мужчинами и женщинами. Тогда-то я отнесся к нему по-доброму, и он тоже говорил со мной вежливо. Теперь я внимательно смотрел ему в лицо и видел, что он не только не узнал меня, — ему и в голову не пришло, будто я ему кого-то напоминаю.

Нитй’сефни не преувеличивал: Каверны изменились с того времени, как я тут жил. Словно бы все и оставалось таким же, но в воздухе что-то висело. Может, причиной тому оказались надписи на стенах, окнах и дверях, может — странная пустота и тишина, может — закрытые двери таверн и постоялых дворов, но по какой-то причине, назвать которую я бы не сумел, мне казалось, что район напоминает Маранахар перед бунтом.

Естественно, не до конца: тут не было засухи, заразы и вообще каких-то особенных проблем. Трупы не лежали на улицах. Вдоль домов все еще стояли лавки, а за дверьми таверн все так же сидели люди, пили, болтали и слушали музыку. И все же люди вели себя тут как домочадцы Сверкающей Росой, когда пришли холодные туманы, а вместе с ними — призраки урочищ. Казались тише, печальней и, как для мореходов, слегка испуганней.

Ночлег мы нашли без особых проблем, подальше от «Волчьей Лежки» и других гостинец, в которых я ранее обитал. Хватило поискать в трех местах. В первой гостинице свободных комнат не было, во второй корчмарь выставил нас, едва взглянув на меня, а в третьей мы получили двойную комнату за шесть пенингов ежедневно. Я разыграл целое представление, вращая глазами, торгуясь, дергая себя за бороду и ругаясь, в конце снизив цену на пару скойцев, и заплатил за месяц вперед. Говорил я довольно топорным языком, стараясь произносить слова с гортанным акцентом и амитрайским придыханием, а Н’Деле и вовсе не отзывался, сидя под стеной, опершись о мой посох шпиона, и его колотила крупная дрожь.

— Что с ним? — спросил, кивнув на него, хозяин. — Не разнесет какой заразы?

— Неделю тому он был здоров, как и я, — отвечал я сухо. — Мы наемные воины. Слышали, что в Саду берут воинов, и пошли. А на него так повлияли ваши песни богов. Он болен из-за фальшивой религии Древа. Кара ему, потому что есть только одна религия — Подземной Матери, да станет все единым.

— Могу прислать тебе знахаря, — сказал он. — Стоить будет едва шеляг, а поставит на ноги любого.

— Не нужен ему ваш знахарь, — прорычал я. — Не нужны ему зелья и порошки. Его вылечит слово истинной силы. Потому я и ищу жреца с Юга. Он вылечит его словами силы, что сильнее тех, которые его отравили. Тут, на Севере, нет ничего — только грех, жадность, мороз и тьма. Если бы вы знали слова истины…

— Слушай, парень, — прервал меня хозяин. — Прими добрый совет, он тебе пригодится, по крайней мере, пока ты в краю мореходов и живешь тут, между нами. А у нас так, что всякий верит, во что хочет, уважает богов или нет, доверяет им свою судьбу или хочет, чтобы его не замечали. Но пока ты не обижаешь остальных, это никого не интересует. Наши боги в такие дела не вмешиваются — в то, что ты пьешь, ешь, говоришь или как желаешь жить. И тем более ты не повстречаешь здесь никого, кто позволил бы вмешиваться в такое посторонним. Станут его уважать или нет — это их дело. Если хочешь здесь поучать других, заглядывать им в кувшин или в спальню, жаловаться, проклинать и призывать на них месть демонов — долго не проживешь. Говорю тебе это я, Скафнир След-на-Снегу. Смолоду я обплавал весь мир, погулял и на Юге, и видел, как выглядит твоя истина и как поступают люди, поклоняющиеся вашей богине. И пока хочешь жить в моей гостинице — поступай, как человек рассудительный. Делай что хочешь, но следи за своими делами и не лезь в чужие, разве что случится убийство, кража или нападение. Потому что это моя гостиница, и я не вынесу тут умничающего амистрандинга. И я и пальцем не шевельну, если кто разобьет тебе голову, когда станешь призывать на него проклятие своих божеств. Нынче идет война богов, и люди в таких делах могут быть раздражительны, потому что никогда не ясно, когда проклятие поселится в теле. Помни также, что у нас есть закон, есть и власть, и по городу ходят стражники, но первый приговор тут обычно выносит меч, который быстрее законоречца.

Я терпеливо выслушал Скафнира и решил не перегибать.

— Ты честный муж, пусть и неверный, — заявил я. — И я поселюсь под твоей крышей, и прикрою глаза и уши на мерзости вашего треснувшего мира, хотя Мать приказывает уничтожать зло в зародыше. Пребуду меж вами, как тот, кто спит и ничего не видит.

— Будь ты постарше, разговор наш был бы короток, — ответил он. — Но поскольку тебе немного лет, а у меня тоже есть сыны, мне тебя жаль. Полагаю, что со временем ты наберешься ума-разума, когда увидишь побольше и немного забудешь то, что в твою голову напихали эти ваши жрецы. Я видел, как ты заботишься о своем товарище. Ты помогал ему взойти по лестнице и ищешь для него помощи, а значит, у тебя есть какие-то человеческие чувства и где-то в сердце ты знаешь, что некоторые люди значат для тебя больше, чем остальные, и что они не столь одинаковы, как рыба в косяке.

Так-то мы и поселились в гостинице Скафнира, в небольшой комнатке, где едва помещались две сколоченных из бревен кровати и наш скромный скарб.

Когда мы проверили соседние пустые спальни, хорошенько обыскали нашу комнату и поняли, каким образом из нее можно выбраться через окно, мы закрыли дверь и смогли уже не притворяться.

Микстуры действовали как нужно. Я еще чувствовал припухлость на веках и губах, но Н’Деле уже мог выплюнуть листья, которые он жевал, — они вызывали у него тошноту и заставляли пот выступать на лице.

— Я постараюсь выглядеть больным и без этого, — сказал он. — Кружится голова, а это может оказаться опасным. Не знаю, сумел бы я справиться с серьезной дракой после целого дня жевания эдакой-то гадости.

— Я сделаю отвар, — предложил я.

— Кто-то может почувствовать запах, — ответил он. — А ведь тебе как амитраю нельзя его пить?

— Верно, но ты-то — как кебириец — можешь. А я смотрю на это сквозь пальцы, поскольку ты болен. К тому же отвар — это не вино и не пиво. Да и в армии его разрешено пить, если совсем уж начистоту.

В тот же день мы пошли на поиски мест, где могли бы собираться недовольные.

Мы заглядывали во многие корчмы, сперва лишь затем, чтобы посидеть в уголке и поглядеть на остальных.

Притворяться амитраем оказалось непросто. Я не мог напиться пива или морского меда — да и любого другого напитка. Не мог закурить трубку. Пытался все время представлять себе, что сделал бы Арджук Хатармаль, бывший лучник галеры «Непобедимая Кобыла». Почти все солдаты, каких я встречал в гостиницах Маранахара, без проблем употребляли вино со специями, целыми днями вдыхали дым хархаша, передавая друг другу туту — булькающую деревянную трубку, наполненную водой, сквозь которую фильтровался дым смолы и угля, — или просто жгли бакхун, но такое бывало во время власти моего отца. Я же должен был отыгрывать солдата набожного, но не перегибая. Хатармал, может, и тосковал по опеке Подземной, но оказался далеко от дома и жрецов, а потому о возвращении Красных Башен лишь слышал. Что бы он сделал: упрямо держался бы за Кодекс Земли или дал бы себе свободу, зная, что вокруг одни неверные? Я не мог решиться, а потому первые вечера пил воду с уксусом, и только.

Большая часть разговоров, которые мы слышали, особого значения не имели. Сидящие на лавках у огня люди ждали весну и строили планы морских походов, которые сделают их богатыми. Мужи флиртовали с женами, а жены — с мужами. Рассказывали друг другу о своих приключениях на морях и в чужих землях. Жаловались на войну богов и скверные времена, в которые им пришлось жить. Некоторые ссорились, но словно бы нехотя. Говорили, что в такую-то мерзкую предвесеннюю пору пиво водянисто и скверно, делали вывод, что это война богов вызывает дурную погоду, а жадные купчишки на торжищах поднимают цену на мясо и рыбу выше, чем нужно.

Из всего этого ничего не следовало. Часто кто-нибудь подсаживался к нам, однако не мог сказать ничего интересного.

Время от времени я расспрашивал о лекарях или Деющих с Юга, которые могли бы помочь Н’Деле, но дало это немного. Люди, как правило, советовали нам отправиться в городской храм или говорили, что слышали, будто мастер Фьольсфинн скоро найдет лекарство для всех измененных. Порой кто-то горячо советовал нам хорошего знахаря, которым, как правило, был его брат, сват или кто-то навроде того. Что же до чужеземных жрецов, молитв и песни богов, то уверяли нас, что от таких вещей тут держатся как можно дальше, а потом забирали свою кружку и отсаживались прочь.

Не большего добились мы и на рынках, подле лавок. Как правило, я находил корчму, оставлял Н’Деле сидеть, опершись о мой посох шпиона и с исключительно дешевой кружкой пива, сам же искал лавку, где продавали лечебные корешки, мази, порошки из далеких стран. Почти каждый купец обладал совершенным лекарством, которое могло бы поставить моего приятеля на ноги, преимущественно за шеляг-другой, но никто не желал разговаривать ни о каких магах или лекарях с Юга.

Профессия шпиона требует невероятного терпения. Дни напролет следует изображать кого-то другого, помня, что нельзя ни разу ошибиться, — и ждать. Это как охота в местности, бедной на добычу. Нужно сидеть тихо, ставить и проверять силки, раскладывать приманки. Так объяснял мне Н’Деле, когда — один за другим — утекали дни, а мы не находили и крохотного следа.

И потому мы бродили из корчмы в корчму, желудок мой уже корчился от воды с уксусом, мы вслушивались в вопли мореплавателей, в их странные разухабистые песни, которые они ревели хором, расплескивая пиво и размахивая кружками.

И казалось, что вокруг не было ни единого человека, которому было бы хотя б какое-то дело до знаков на стенах или до странных культов Юга.

И все же кто-то писал на стенах: «Вернутся истинные боги» или «Один закон у чудовищ: слабые будут пожраны».

И все же улицы пустели странно рано и странно быстро.

И все же глубокой ночью мы порой слышали вопли, топот и крики о помощи, что отражались эхом в каменных лабиринтах Каверн.

И все же по утрам базальт городских стен бывал забрызган свежей краснотой.

Я смотрел на моряков, сидящих за своими кувшинами, наблюдал, как они медленно напиваются, как орут с этой своей дикой, волчьей животностью, которая кипела в них, — и знал, что здесь я не найду шпионов Праматери. Кодекс Земли приказывал позабыть о любом достатке для себя и ближних, а вместо этого стремиться к единству со всеми прочими и действовать только вместе. Учил, что именно это дает силу и безопасность. Приказывал быть птицей в стае, каплей в ручье. Настоящий амитрай никогда не заботился о бытии, поскольку ничего не имел. Все, от урожаев до повседневных вещей, было собственностью Праматери, которая говорила через свои храмы. Устами жрецов, которые не обладали плотью, лицом и земными потребностями и наделяли обязанностями, едой и защитой каждого согласно тому, что говорил Кодекс, всякую касту по-своему. Для того, чтобы материнская опека освободила их от душевных разладов, порождающих зло: от искушения дать ближнему больше, чем остальным, или от того, чтобы самому протянуть руку за чем-то иным, чем то, что дано другим. От того, чтобы выделить себя — или кого-либо — среди других.

Те, кто сидел на лавках передо мной, боролись на руках, вешали на себя серебро и золото, смеялись и кричали, — были невообразимы для набожного амитрая. Они были животными. Во время власти Красных Башен такой вот шум, громкий смех, откровенные шутки и игры немедленно карались бы как проявления эгоизма. Тут всякий был отдельно, сам по себе и рассчитывал только на себя да на друзей, которых он считал более важными, чем остальные люди, а потому заботился о них, а об остальных куда реже. Никого тут не удалось бы убедить, что все — «одно». Эти люди хотели отличаться друг от друга со всех точек зрения. Всякий хотел оставаться более известным, удачливым, благородным и богатым. Всякий хотел быть другим, исключительным. Всякий даже выглядел иначе. Им казалось, что такой порядок — естественный, а тот, о котором говорит Кодекс Земли, лишь придуман, странен и противен рассудку, а подобные вещи казались им отвратительными.

С другой стороны, подумалось мне, мореходы бывают жадными и горделивыми. Кто-то из них мог бы согласиться помочь шпиону ради золота, уверенный, что глупый жрец с Юга и так мало чего добьется и никому не сумеет навредить.

Н’Деле утверждал, что более всего можно узнать из сплетен, а потому мы шли туда, где люди сплетничали. Выслушали мы множество вещей, но не стали из-за этого мудрее.

Порой подсаживались к нам мужи, которые узнавали во мне амитрая и хотели рассказать мне о приключениях, которые случились с ними где-то на Восточном побережье вблизи Канадира или Кебзегара, хвастаясь, скольких таких, как я, они положили в портах или на купеческих кораблях и военных галерах. Я тогда спорил с ними, но без особого гнева, поскольку не хотел доводить дело до драки.

Тот, кто наконец сказал мне хотя бы что-то полезное, тоже не хотел меня провоцировать: просто ему казалось забавным, что амитрай и человек с Побережья могли когда-то сражаться друг против друга, а теперь сидят в одной корчме в Ледяном Саду, — за одним столом. Конечно, он хотел узнать, не сражалась ли моя галера против его корабля, и расписывал мне тот во всех подробностях, что казалось ему еще забавней.

— Все «волчьи корабли» выглядели для нас совершенно одинаково, — сказал я ему. — Это просто разбойники, что грабят нашу страну, похищают женщин и убивают мужей. Мы убиваем таких как на торговых путях, так и на море. Не видим особой разницы.

Он все старался, чтобы я с ним выпил, однако я упрямо отказывался.

— Мне нельзя этого пить, — говорил я. — Это отрава, она точит тело точно так же, как червь точит дерево. Делают его из перегнившего зерна. Я видывал уже твоих земляков, которые умирали на веслах от болезней и усталости, поскольку не могли подкрепляться гнилым соком зерна и овощей.

— Даже если и так, то, похоже, умирали они, когда переставали пить, — заметил он. — Я освободил с ваших галер достаточно людей, и все они страдали лишь от голода, усталости и побоев. И ты ошибаешься, когда называешь нас грабителями. Большинство из нас тут, на Побережье Парусов, происходит из стран, что лежали на ваших берегах, но людям пришлось оттуда бежать, когда пришло ваше войско, неся тысячи бунчуков, копий и щитов, сжигая все на своем пути. Поэтому преступники — вы, вы отобрали у нас нашу страну. Мы только пытаемся получить назад свое. И скажу тебе еще кое-что. Я вырубил достаточно ворот в те ваши башни, и нигде не видел столько роскоши, как та, в которой купались ваши жрецы в масках, те, которые вроде бы ничего не имеют и ни в чем не нуждаются. А по дороге я видел ваши селения и города, где бедность была велика, как нигде более. Люди в одинаковых лохмотьях, в жизни которых нет никакой надежды, кроме тяжелой работы с утра до ночи за миску каши. Ты говоришь, что храм заботится о них и что там никто не переживает о своей жизни, потому что жрецы накормят их и оденут. Но я видел лишь море нужды. Взгляни, как оно тут, в Саду. Тут тоже никто не переживает о хлебе, но нужды ты здесь не отыщешь. Всякий может торговать, делать, что пожелает, а если нет у него ничего, то в городском храме его оденут и накормят куда лучше, чем где бы то ни было в твоей стране. Там не спрашивают, богат ты или беден; если ты пришел, туи всегда поставят перед тобой миску. Радуйся, что ты не у себя, что попал в лучшее место на свете, и напейся, наконец. Плюнь на глупости, в которых убеждали тебя толстые кастрированные жрецы, что сами лежат на шелках с золотыми кубками в руках.

— Смотри, что сделали с ним в этом твоем городском храме, — сказал я, указывая на Н’Деле. — Он был великим воином, а теперь трясется, словно старик, и едва в силах подняться на несколько ступеней. Когда бы он не ушел от этих заклинаний, превратился бы в измененного. Столько-то дают твое Древо и твой Сад. Именно потому мне нужен настоящий целитель и настоящая религия.

— Мастер Фьольсфинн найдет лекарство, — пробурчал мой собеседник. — А что до жрецов, то я говорил тебе, что Сад — непростое место. Тут ты найдешь что угодно, даже таких богов, каких пожелаешь. Ты был на площади Пустых Башен?

Я покачал головой.

— Это на Выступе, — пояснил он. — Новый квартал, который недавно открыли за Кавернами. Ты наверняка там не бывал, потому что он для граждан, которые находятся под охраной Древа, как и я. Есть там длинная площадь из камня, с дождевыми колодцами и рядом домов, и у каждого подворье и башенка. Все одинаковы, но с недавнего времени собираются там те, кто ищет утешения в иноземных богах и странных жрецах. Это вроде базара, но продают там чудеса, обряды, амулеты, песни и тени. Много измененных пошли туда искать помощи, и, если желаешь, можешь пойти и ты. Но вот спроси ты меня, сумеют ли там тебе помочь, я отвечу, что ты отдашь серебро просто за то, что кто-то выпотрошит чайку, пошлет в небо голубя или нетопыря, хорошо споет тебе или пустит в глаза дым и рассыплет пепел. Ничего больше. Ты в Ледяном Саду, и тут тебе поможет лишь Сад. Чужеземные боги не могут сюда войти. А что до тех, то я помню, как они в страхе бегали по подворьям ваших башен, в вышитых одеждах и сверкающих масках, а то и с лысыми башками, орали, будто испуганные павлины, а я ждал их с окровавленным топором в руках и смеялся.

Я знал о Выступе, поскольку Фьольсфинн открыл этот квартал, когда мы были еще в походе за Нашей Скорбной Госпожой, но я не знал, что у них там есть какой-то базар с религиями. Почувствовал, что муж, с которым я поговорил, дал мне слабый след.

С наступлением сумерек разговоры в трактире становились все зловещей. Наконец начались сплетни и странные рассказы. Мореходы пили, перешептывались о надписях на стенах и выходили лишь группками по несколько человек, с оружием в руках. И было понятно, что нынче, глубокой ночью, когда корчма пустеет, а до рассвета еще далеко, когда вокруг лишь немного чужаков, а сами они сидят, окруженные друзьями, веселье и радость осыпаются с них — и приходит страх.

Они боялись того, что должно прийти весной, того, что обещали не только проклятия на чужих языках, но и таинственные знаки.

До нас доносилось, как они шепчут о горящем белом коне с окровавленными боками, который бесшумно идет галопом по среднему кругу стен перед рассветом, а потом распадается туманным облаком, и тогда слышен страшный крик.

О жрице городского храма, которую видели идущей каменным пирсом к морю. Жрице в погребальных одеждах и деревянной короне на голове, которая причитала жутким голосом, крича, что город падет; если кто увидит ее вблизи, заметит, что глаза ее вырваны, а плачет она потоками крови, что текут по ее щекам.

О том, что в некоторых местах слышен идущий из-под земли голос, что стонет: «Древо умирает!» — и что это жалуется сам город.

Когда я жил в Кавернах, двери гостиниц закрывали, когда хозяин ложился отдыхать, и обычно это выпадало на удар колокола на башнях, в середине ночи, — примерно в час совы. Теперь, хотя этого никто не приказывал, засовы запирали раньше, а посреди ночи можно было добраться до своей постели лишь после долгого стука в дверь — если, конечно, удавалось разбудить хозяина.

Потому нам, чтобы выходить на ночные вылазки, приходилось выбираться через окно на крышу, а потом красться вдоль ее хребта, добираясь до угла, где у дома был выступ, и там, в самом углу, можно было довольно просто сойти вниз, воспользовавшись парой водосточных труб и карнизов. Возвращались мы той же самой дорогой и могли делать это незаметно, сколько нам было нужно. Каждый, кто обитал в нашей гостинице, голову бы дал на отсечение, что мы по ночам глубоко спим в нашей комнатенке.

Мы надевали черные одежды и капюшоны, брали и оружие. Могли мы набросить капюшоны, застегнуть маски, закрывающие лица пониже глаз и исчезнуть в тени, скользя между светом фонарей незаметно, как вороны, растворяясь в переулках. Но мы могли и перевоплотиться в праздношатающихся, неприметных, одетых в темное прохожих. Не слишком опасных с виду и которых непросто было описать или запомнить.

Мы выходили, потому что казалось нам, будто самые важные вещи происходят в Саду в сумерках, после того, как погаснет огонь в тавернах, и после того, как последний собеседник умостится уже на соломе своей постели за задвинутыми засовами.

К тому же по улицам бродили еще и те, кто взял с собой на стену кувшин, чтобы ощутить в ночной тиши на лице морской ветер, те, кто заснул на лавке под таверной или под стенами, а потом очнулся, видя вокруг опустевшие улицы и запертые двери. Также и те, кто выходил искать легкие жертвы среди пьяниц, и те, у кого были подозрительные делишки, хотя и совершенно иного рода.

В первые ночи мы незаметно прокрадывались на городские стены и проводили немало времени, скрытые в тени, потому что хотели увидеть призрачного горящего коня с кровавыми боками, или заседали в порту, чтобы узреть блуждающую пирсом слепую жрицу, провещающую падение города.

— Ночи, которые мы выбирали, были плохими, — твердил Н’Деле. — Слишком холодно, мокро и пусто. Зачем пугать, когда никого нет?

— Теперь по ночам почти всегда пусто.

— Не всегда. Тут достаточно и нескольких человек. Я бы выбрал ночь, когда погода сносная, как для северной весны, и когда известно, что некто станет еще бродить по городу. Человек, двое, пяток их. Хватит. Двое увидят — узнает весь город, что конь все еще появляется. Брызжет кровью на стены. Что нужно бояться и переживать. Что плохие зимву обещают городу гибель.

— Зачем они это делают?

— Потому что это убивает душу. Человек продолжает жить, горделивый, как всякий мореход. Думает: охраняет меня Древо, если придут чужаки, то я возьму топор, встану на стене и поубиваю их. А что, если город умирает? Если многие видели плохие зимву, то, может, так обстоят дела и на самом деле? Что тогда случится? И носит это в себе, словно яд. В сердце. Если такой человек увидит чужие корабли на горизонте, этот малый страх возрастет и завладеет им. Он уже несет в себе малое поражение, которое подкармливал всю зиму. Его кусок стены и города уже пал. Затем-то они так поступают.

Чтобы попасть туда, где хотя бы что-то происходит, нам приходилось быть в движении, а потому мы бродили пустыми улицами и все выглядело так, что к мрачным легендам, кружащим по городу, добавится еще одна: о двух черных путниках, что появляются и исчезают куда-то в закоулках и подворотнях.

Несколько ночей кряду мы не находили ничего необычного, кроме слоняющихся туда-сюда мужей, слишком пьяных, чтобы добраться до своей постели. Если сбивали нас с толку крики, то оказывалось, что это лишь ссора между шлюхами и их клиентами.

Огонь на стенах мы увидели однажды ночью, еще будучи на крыше, и побежали в ту сторону, стараясь как можно дольше не спрыгивать с крыши.

Бег по крышам — сложное искусство. В Саду они были мощными и представляли собой единую часть с домом, и мы не боялись, что стреха провалится у нас под ногами, зато были они слишком отвесными и гладкими, а потому — скользкими. Несколько раз подошвы моих сапог теряли соприкосновение с поверхностью, и тогда жуткий страх хватал меня за горло, но прежде чем я съезжал по скользкому, покрытому мозаикой, имитирующей черепицу, скальному склону прямо головой вниз на плиты улицы, из темноты выстреливала рука Н’Деле — стремительно, словно змея, чтобы ухватить меня за запястье. Несколько раз нам приходилось перепрыгивать между домами, и хотя пропасти порой были шириной всего лишь с переулок — самое большее, четыре шага, — но когда я пролетал над черной пропастью, не зная, окажусь ли я по другую сторону и сумею ли там устоять, снова чувствовал жуткий толчок страха. Тогда я открыл вдруг, что пропасть у меня под ногами — одна из страшнейших вещей в мире, и, хотя я заставлял себя прыгать, долго еще чувствовал, как колотится в горле сердце и дрожат колени.

Конь шел галопом вдоль длинной опорной стены третьего пояса, со стороны моря, где стена тянулась на добрых триста шагов без всяких барбаканов, дозорных башен и донжонов. Здесь была только стена. Более того — без стражи. По стене третьего круга лишь иногда ходили пешие патрули.

С крыши, где мы стояли, отчетливо было видно белую, обрызганную кровью фигуру, вытянутую в галопе шею и оскаленные зубы. Конь перебирал ногами в воздухе, не касаясь камней, и светился изнутри.

— Близится весна, — процедил я насмешливо, хватая воздух открытым ртом.

— Это вроде штандарта или лампиона, — оценил Н’Деле.

— Нет, дружище, — сказал я ему. — Это не штандарт. Это воздушный змей. Большой, наполненный воздухом, очень хороший воздушный змей, похожий на те, что кирененцы запускают в праздник Разделенных Любовников, в первый день весны, когда поднимаются южные ветра.

Конь продолжал скакать в воздухе, среди подсвеченного дыма из чем-то пропитанного комка ваты, что был у него внутри, — пока в конце стены воздух не нагрелся настолько, что тростниковая бумага начала гореть, причем все сильнее. Я подумал, что если кто-то никогда не видал ничего подобного, то конь мог испугать до смерти.

— Если это воздушный змей, то… — начал Н’Деле.

— У подножия стены! — крикнул я, и мы снова помчались сломя голову, прыгая по крышам, а потом, соскользнув во тьму. Мы бежали по улочке, словно вдогонку невидимым всадникам. Перепрыгивая мусор, корзины и бочки, отталкиваясь от стен и съезжая по балюстрадам каменных лестниц. Кажется, нас никто не видел в эту ночь, но даже и увидь, то рассказывал бы только о несомых ветром черных тряпках — или о еще одних демонах без лиц, что летели переулками.

У подножия стены было темно и пусто, как и везде; конь уже превратился в облако сизого дыма, заметное на фоне неба: облако рвал ветер, а в воздухе чувствовался легкий дух сожженного драконьего масла.

Ладонь Н’Деле чуть прикоснулась к моему плечу. Я взглянул на него, он же ткнул куда-то в темноту. Я напряг зрение, но сумел что-то рассмотреть лишь некоторое время спустя. Вдоль стены, на каменном тротуаре, лежал тонкий, крепкий плетеный шнурок. Мы двинулись, держась в тени и стараясь бежать как можно тише, когда кончик шнурка двинулся в том же самом направлении. Кто-то тщательно свертывал его, не желая оставлять следов.

Через пару шагов Н’Деле вдруг толкнул меня в плечо, откидывая в сторону, сам же отпрыгнул в другую. Я услышал короткий свист разрываемого воздуха, а потом глухой тяжелый удар, когда свинцовый снаряд из пращи ударил в камень где-то позади меня. Н’Деле вдруг остановился, восстанавливая равновесие, и взмахнул рукой. Воздух снова запротестовал, на этот раз это был стальной, свистящий звук, и где-то в темноте что-то тяжело упало на землю с глухим стуком.

Когда мы подошли, было уже поздно.

Парень лежал на земле с вытаращенными глазами и оскаленными, красными от крови зубами. На черепе его и плечах росли черные перья, а в груди торчал кебирийский метательный нож с клинком, покрытым дополнительными крюками и шипами. Я уже видывал такое оружие. Если не считать оплетенной ремнем рукояти, эта почти «звездочка» из клинков разной длины всегда втыкается точно в цель.

— Плохо. Жаль. Ушел к рохокузимву. Мертвые не говорят. Но времени не было. Пойдем. Мы должны его забрать, они не могут узнать, что мы до них добрались.

Это заняло немало времени: добраться до порта, волоча вороноподобного за собой, украсть сеть и какой-никакой груз, чтобы привязать к телу, а потом опустить его с пирса в глубокий канал, что вел в один из военных портов, и при этом остаться незамеченными.

На следующий день мы отправились на Выступ. Квартал был предназначен для граждан, и было там немало домов друг подле друга, смотрящих на море с нескольких расположенных рядом террас на склоне; они вставали одна над другой, а между ними высились молодые деревца, и росли они из дыр в камне. Пока что людей тут ходило немного, улицы казались тихими и дышали спокойствием, и казалось, словно бы здесь идеальное место, чтобы поселиться.

Но около самой стены вставали два ряда зданий, похожих на миниатюрные храмы, глядящие друг на друга через длинную и широкую улицу, и уж вокруг них спокойствия отнюдь не было. У каждого храма было внутреннее подворье, окруженное кольцом строений с колоннадой, посредине — небольшая ротонда, которая могла выступать святилищем, и одинокая башня не выше лесного дерева. Все вместе это не было величественным или большим, но благодаря этому на площади, что тянулась вдоль стен, можно было свободно выбирать, какого надаку ты хотел призвать, — и отдавать им почести самыми странными способами.

Проход на площадь был устроен через небольшие ворота, и там, рядом со стеной, расположились каменщики. Везде громоздились едва обработанные куски камня, брусчатка была покрыта обломками, а несколько мужчин в кожаных капюшонах и фартуках лупили каменные блоки молотами и долотами, создавая очередные скульптурки на основании рисунков, начертанных углем на кусках кожи и дощечках. Похоже, заказов им хватало, а над местом их работы стояло облако белой каменной пыли.

Дальше располагались деревянные прилавки из жердей, на которых продавали жертвенных животных. Везде стояли клетки с птицами, деревянные заплоты с ковцами, продавали даже рыб-прыгунов, птиц и нетопырей. Все, что можно было жертвовать разнообразнейшим надаку, чтобы обратить на себя их внимание и вымолить помощь.

В Маранахаре под властью моего отца царило подобное многообразие культов, религий и божеств, вот только там все было больше и разбросано по городу. Казалось, будто храмы и святыни стоят там с древних времен, что они вросли в землю и пропитались верой бесчисленных поколений, которые выгладили подошвами своих ног ступени, ведущие к святилищам, и продавили лбами ямки в каменном полу. Пение верных и дым благовоний, жаркие просьбы и молитвы за сотню лет проникли в стены, а храмы, казалось, вросли в город. Там я тоже не доверял чужим, неизвестно откуда привезенным божкам далеких народов, но там я чувствовал их присутствие.

В Ледяном Саду, в этом районе, святое место напоминало скорее базар. Храмы походили друг на друга, были новыми, а возникновение их не было связано с некими глубокими мыслями. Никто их не ставил, пытаясь отыскать ответы на вопросы о формах человеческой судьбы или смысле смерти человека. Никто не хотел отыскать защиты существа с неба. Это был только след мысли Фьольсфинна, когда он, заклятый во льду, пытался выпеть для себя крепость; а может, это была даже ошибка имени богов, бессмысленно повторяющаяся форма дома — не более чем рефрен, вроде тех ступеней или сплетенных башен на Верхнем Замке.

И все же кружили здесь люди, пытавшиеся в малые эти храмики вдохнуть хоть какое-то содержание с помощью поспешно намалеванных молитвенных флажков и дешевых каменных тотемов, не больших чем коновязь, один за другим вырубаемых каменщиками у ворот.

Где соберется мореходов больше, чем трое, — на поединок ли, на пожар или на какие обряды, — сразу найдется и тот, кто организует пару бочонков, какое-нибудь место для сидения и начнет продавать пиво. Я быстро наткнулся на такое заведение, а потому посадил там над большой кружкой Н’Деле, а сам прошелся по площади с рядами храмов. Расставленные всюду прилавки с жертвенными животными, благовониями, молитвенными веерами и флажками, а еще амулетами, маслами и скульптурами только усиливали впечатление базара, как и стоящие перед входами в храмы аколиты в разнообразных одеяниях: били в барабаны, танцевали, кричали или читали святые стихи, словно торговки.

В большинстве своем были это те, кто исповедовал культы Севера, которых я не знал, однако мне было известно, что каждое племя мореходов имеет своих богов, к которым относится очень серьезно. Выглядело все так, что, несмотря на дышащие силой городские храмы и религию Древа, люди здесь тоскуют по своим старым богам.

Я шел вдоль пестрых, выкрикивающих приглашения аколитов и осматривался. Мне не нужна была помощь божества, должного обеспечить благосклонность равнодушной любимой, мне не нужно было благословение, что поможет найти дорогу в шторм или даст знание звезд, не нужно мне было и умение разговаривать с мертвыми или напиток, что позволит мне проникнуть к богам.

Я проходил мимо мореходов, что казались больными, без рук и ног, с бельмами на глазах, или бледных от каких-то хворей. Видел женщин с застывшими от боли лицами, которые пестовали плохо выглядевших младенцев, и видел юношей, что роются в любовных амулетах.

С площадок храмов поднимались жертвенные дымы, доносились стонущие песни, стук барабанов и рев рогов, воздух рвали визги, квохтанье и беканье жертвенных животных. Я продирался сквозь толпу, но большая часть людей тут была гражданами или странниками с деревянным знаком корабля на груди, а вот измененных было немного.

Я же искал красные плащи и серебристые зеркальные маски жрецов Праматери, скульптуры Госпожи Страды и знаки Подземного Лона. Правда, больших надежд у меня не было, поскольку, хотя Ледяной Сад и был странным местом, я сомневался, что кто-то из жрецов Подземной осмелится вышагивать по его улицам в своем плаще и маске. Мореходы даже здесь оставались собой и мало что не любили больше, чем Амитрай. Настоящего жреца со всеми атрибутами тут наверняка убили бы просто по привычке, как по привычке растаптывают скорпендру.

Я мог ходить по улицам города в своей линялой и латаной военной форме, поскольку я был один и казался неопасным и потерянным. Я никому не угрожал.

Наконец я их высмотрел, поскольку знал, что именно должен искать. Несколько измененных с животными чертами лица, выставленными клыками и мощными руками, а с ними — пара чужеземцев, все в плащах и с капюшонами на головах. Они не заняли собственного храма — просто стояли сбоку, словно чего-то ожидая.

— Глупцы! — услышал я старческий голос. Мужчина с неаккуратной, встопорщенной бородой и спутанными волосами, скрученными в отдельные прядки, стоял на облицовке дождевого колодца и ругал прохожих, тыча в них палкой, вырезанной из корня. — Взгляните вокруг! Посмотрите на город, силой вырванный у матери-земли! Близится гнев! Близится огонь! Уже шагает по морю! Думаете, что вас уберегут стены, рожденные богомерзостью некоего приблуды?! Что вы можете торчать в своих каменных хлевах, выдранных из кровавого тела матери, и копить свое золото, обжираться телами детей земли и заливаться гнилыми соками порченых плодов?! Что можете кутаться в свои тряпки и оскорблять Мать, спариваясь, словно животные? Что можете обижать дочерей земли?! Отказывать им в истинной власти только потому, что Мать далеко?! Но время исполняется! Близится конец треснувшего мира! Конец жадности и мерзости!

На него почти не обращали внимания. Для прохожих он был лишь орущим стариком. Тем, кто выкрикивает нечто непонятное в шумной толпе. Завернутый в тряпку дедуган, трехнутый или пьяный. Однако нашлись и такие, что останавливались и слушали, легонько кивая. Меньше дюжины и по большей части женщины.

Я же узнал слова Кодекса Земли, точно такие же, какие при власти моего отца можно было услышать на базарах. Всегда одно и то же: первый урок таков, что все возможные несчастья возникают из-за того, что позабыли Кодекс Земли. У всякого бывают проблемы, что падают на него со всех сторон без малейшей, казалось бы, причины, а потому он может обратить внимание на пророка, который один знает ответ на вопрос: «Почему?» А потом — обещание жестокостей, какие охватят мир, если тот не придет в себя и не направится за единственным учителем. Это тоже всегда действует, поскольку, в какие бы времена ни приходилось жить людям, они всегда полагают, что мир близится к катастрофе. А все, что они видят, пусть и не напрямую, говорит им об этом. Всегда и везде найдутся суеверные и потерянные, которым нужно, чтобы некто их направлял.

Чем дольше смотрел я на старикана, тем больше узнавал его. Грязный плащ не был первым попавшимся капором — был это традиционный амитрайский мальхаштук из плотной овечьей шерсти, крашенный некогда в алость Праматери. Беспорядочная густая борода и волосы тоже не были случайны: я знал, что он весь покрыт коркой грязи, а под одеждой у него лохмотья гнилых тряпок, поскольку ничто, что не является сутью служения Матери, не имеет для него значения. Он отбрасывает треснувший мир и презирает его. Это единственный мужчина, который может поучать, не будучи жрецом, нахардал — пустынник. Мудрец из Пустошей. Тот, кто отрекся от всего, и потому открыт голосу Матери, доносящемуся из-под земли.

Я не подходил ближе, укрывшись в толпе и внимательно присматриваясь, поскольку его изборожденное, вытянутое лицо, обросшее серыми клочьями волос, казалось мне мучительно знакомым. Один глаз его был затянут мерзким бельмом, белым, словно нашлепка из молока, поросшим кровавыми жилками; старик скалил длинные, кривые зубы, вонял как стадо козлов, и я не мог вспомнить кого-то подобного, встреченного мной на своем пути, однако я чувствовал, что откуда-то его знаю.

Сперва я думал, что просто насмотрелся во время оно на нахардалов в Маранахаре, поскольку каждый из них выглядел точно так же, как и остальные.

Измененные и прохожие, что стояли группкой сбоку, прикрывали головы полами плаща на знак покорности, некоторые тянулись к миске, наполненной чем-то черным, смачивали два пальца и рисовали себе полосу на лбу. Ничего не говорили, только смотрели на старика, склонив головы.

Это наверняка был символ покорности и раскаяния, потому меня удивило, что это делают и Отвергнутые. Я понятия не имел, что могло бы им понравиться в Кодексе Земли, если уж они желали быть как чудовища, пожирая слабых и делая об этом надписи на стенах. Я наблюдал за ними и понял, что они рисуют на лбу знаки раскаяния и накрывают головы лишь напоказ. Я видел их прищуренные глаза, нагло скользящие по лицам в толпе. Один из них, с массивным лицом и словно бы быковатыми чертами, стоял на широко расставленных ногах, держал двумя руками уголки платка, которым прикрывал голову, и время от времени двигал вверх-вниз руками, водя налитым взглядом вокруг, — и уж в нем точно не было никакой покорности.

Я решил присоединиться к ним. Развязав плащ, я уже собирался смазать лоб покаянной мазью, когда кто-то кинул в старика гнилым плодом. Перезревшая, мягкая слива ударила его в грудь, забрызгав всех вокруг. Стоящие поблизости крикнули и расступились, а дед замер с возмущением на окаменевшем худом лице.

— Прочь отсюда, падальщик! — крикнул городской стражник, ткнув в сторону пророка дубовой палкой. С ним было еще двое в шлемах и туниках со знаком дерева, и это именно он бросил сливу. — Не затем ты получил гостеприимство Сада, чтобы теперь лгать и проклинать людей. Заткни хлебало и слезай с колодца, прежде чем я тебя оттуда сброшу. Давай!

— Прочь, прислужник! — крикнул кто-то. — Мы можем молиться тем богам, каким захотим! Идет погибель!

Казалось, измененные только этого и ждали. Одновременно сняли с голов покаянные платки, перебросив их себе через шею, и бросились в толпу.

Раздались вопли и звуки первых ударов, стражники схватились за палки, а я освободил кафтан от чей-то хватки и выпутался из толпы, которая как раз превратилась в многоногое, бесформенное животное, кружащее по площади.

В этот вечер на тихой мансарде в нашей гостинице мы составили очередное зашифрованное послание и ночью отослали нетопыря в Верхний Замок, где его ждал Нитй’сефни. Мне не удалось смешаться с новыми верными пророка, но я нашел старика и теперь знал, что стану его искать и дальше.

Ждать пришлось недолго: встретились мы на следующий день в Кавернах. Он стоял посредине улицы и размахивал своим кривым костылем, обзывал пьющих пиво мореходов, что сидели за деревянным столом перед таверной.

Я сел неподалеку, и мне хватило и одного взгляда на мореходов, чтобы понять: у пророка будут проблемы.

Пока он шлялся улицами и бормотал проклятия, на него не обращали внимания, но теперь он стоял у их стола, называя их несчастными свиньями, хлещущими жидкую гниль мира. Один из сидящих, муж крепкий, с темными волосами, охваченными серебристой повязкой, в синем драгоценном плаще и с коротко подрезанной бородой, медленно поднял голову, словно только сейчас заметил старика, и вдруг оскалился, словно пес, а потом медленно встал, доставая меч. В этот момент нахардал как раз орал: «Не станешь пожирать тела детей матери, приправлять пищу приправами иль солью и не станешь пить ферментированных напитков», — и ткнул палицей в кувшин, свалив его на стол.

Пьющие вскочили на ноги, когда пиво разлилось по доскам, а богато одетый муж одним движением запрыгнул на стол, со скрежетом выхватывая оружие.

Я сорвался со своего места, встал между ним и стариком.

— Останови свой меч! — крикнул я. — Он немного не в себе, ты не покроешь себя славой, убивая его!

— Прочь! — рявкнул он. — Кто ты, чтобы вставать между Хальгромом и его железом!

— Прости, — сказал я быстро. — Не хотел тебя обидеть! Заплачу за все проблемы и за пиво. Безумец не может оскорбить такого сильного мужа, как ты, как не может этого сделать брешущий пес. Прими в оплату шеляг и мои глубочайшие извинения.

— Безумства этого козла дорого тебе обходятся, — сказал он спокойней, увидев серебро. — Он твой родственник?

— Не совсем, — ответил я. — Но я чужеземец, а он происходит из моих краев, и потому мне его жаль. Не хочу смотреть, как мой земляк гибнет из-за своего безумия.

— Ладно, — сказал тот. — Но забери его отсюда. Как можно дальше. Если я снова его увижу, то растопчу как змею, и все серебро Юга его не спасет. Пока что не выжил никто из тех, кто опрокинул бы мое пиво.

Взял у меня серебро, а потом взглянул на залитый пивом стол, вокруг которого, ругаясь и стирая с кафтанов напиток, стояли его приятели.

Взял одну из кружек, избежавшую катастрофы, а потом обернулся и выплеснул все ее содержимое на нахардала.

— Теперь все, справедливость восстановлена, — заявил он под смех товарищей.

Я удержал пророка за рукав, не давая ему взмахнуть рукой с палицей. Плащ его был липким от грязи, и мне казалось, что на моих руках остаются вонючие пятна, словно я прикоснулся к грязному овечьему руну.

— Пойдем, ситар нахардал, — сказал я по-амитрайски. — Это недостойно, чтобы ты погиб от рук неверного животного с Севера.

— Хара! — рявкнул он. — Ни железо, ни огонь не остановят святого слова! Истина сильнее меча!

— Пойдем, — повторил я терпеливо и ласково, но неуступчиво, потянув старика за рукав. Тот бурчал и ворчал, но двинулся вперед, стуча палицей и вытирая лицо от пива.

— Хочешь ли умыться от нечистого напитка? — спросил я, когда мы шли улицей, оставив на полшага позади приволакивающего ноги Н’Деле.

— Тело — мерзость, точно так же, как воздух, вода и земля треснувшего мира. Нельзя смыть грязь грязью. Чист только дух, который вышел от Матери и должен к ней вернуться, но он не принадлежит никому.

Некоторое время мы шли в молчании.

— Кто ты и зачем прервал поучения, которые давались пред лицом мерзости? — спросил он наконец.

— Чтобы они не стали причиной пустой смерти, которая ничего бы не дала ушам, глухим для истины, — ответил я.

— Из какого ты племени?

— Я пес войны. Из рода синдаранов. Теперь же странствую я между чужаками и тоскую по истине.

— Истину ты должен нести в себе. Она уже однажды была дана твоим ушам. Что ты делаешь в этой стране мрака и мерзости, где существование твое не служит ничему?

— Меня бросила сюда судьба. Меня и того кебирийца, которого поразили колдовства Ледяного Сада. Я ищу для него слов истины, которые его излечат.

— Разве не знаешь, что он не имеет значения, как и ты? Всякий из вас — единство. Одна капля, упавшая во прах. Кто смотрел бы на каплю, когда рядом течет ручей?

— Я хочу вернуться в ручей. И этого же желаю для него. Он может быть полезным, как и всякая капля укрепляет руку. Ручей состоит из капель, хотя он больше их.

— Ты языкат и нагл, как для пса войны. Там, где ты служил, не наказывали за такую брехню?

— Я бывал во многих местах, бывал и в пустыне, потому знаю, что порой бесценна любая капля, и что не стоит легкомысленно от нее отмахиваться.

Теперь уже он, сопя и шаркая, вел меня закоулками Каверн в сторону, где ночевали измененные. Раз мы прошли рядом с тем перекрестком, где некогда на меня напали юнцы с базара, и по коже моей пробежали мурашки. На миг я вернулся в тот ливень, потоки крови и вонь драконьего масла.

Мы встали под дверью, окруженной путаницей невысоких каменных фигур, у которых поотбивали головы или конечности. Старик поднял свой костыль и ударил три раза в дверь, а потом обернулся и пробуравил меня своим слезящимся оком.

— Приходи завтра в сумерках к этим дверям, — заявил. — Когда спросят, чего ты ищешь, отвечай, что пустынного ветра, который принесет огонь истины.

Вечером мы отправились в таверну «У Сельди», где я провел некоторое время, попивая воду и дремля на лавке, поджидая, пока на другой лавке на другой стороне таверны не сядет мой информатор, но как и прошлый — и позапрошлый — раз я ждал зря.

Ночью нетопырь доставил нам зашифрованный ответ от Ночного Странника. Н’Деле взял шифровальную палочку, обернул вокруг нее полоску тонкой бумаги и написал ответ, развернул бумажку и переписал на маленьком листочке знаки так, как они уложились.

Был это простой шифр, но никто, у кого не оказалось бы точно такой же палочки, не сумел бы его прочесть; к тому же тут, в замке, риск, что кто-то сумеет перехватить нетопыря, был очень мал.

На следующий день мы стояли у каменной рамы, украшенной скульптурами, и, когда я произнес фразу о пустынном ветре, что несет пламень истины, появился старик — он узнал меня и приказал ввести внутрь. Муж, который нас вел, был почти одного роста с Н’Деле, но куда мощнее фигурой, его кожа была совсем белой, словно рыбье брюхо, лысая остроконечная голова с мощными челюстями выглядела словно доставленной в мир из болезненных кошмаров, а глаза его пылали невероятным красным светом.

Мы шли по узкому коридору, потом по отвесным ступеням, постоянно вниз, откуда тянуло запахом моря и ила, сквозняк был настолько сильным, что пламя на факеле нашего проводника издавало монотонное пофыркивание.

В конце концов мы остановились перед какими-то дверьми, где белое создание высоко подняло факел, вытянуло скользкую, рыбью руку и удивительно громко заскрежетало когтями по доскам. Нам открыли. Позади находился большой подвал, освещенный бледным светом едва-едва пары светильников, и несколько рядов коленопреклоненных людей, но мы видели только их спины и головы, укрытые плащами. Спины, движущиеся, словно море, когда они одновременно били челом в поклонах.

— Накрыть головы, поставить знак на лоб — и на колени, — прошипел стражник с факелом.

В помещении было три входа — тот, которым зашли мы, и два, что вели в противоположные стороны. Прямо перед нами находилась освещенная красным ниша, в которой стояла статуя Госпожи Страды. Верные стояли на коленях четырьмя рядами, и было их сорок восемь. Тот, что нас проводил, был единственным измененным и единственный имел оружие на виду.

Едва я вошел, взглянул в вытаращенные глаза Азины — и сердце у меня едва не выскочило из груди. Я сразу же опустил лицо, расстегнул плащ, чтобы набросить его на голову, и мне удалось скрыть гримасу неприятия.

Мазь в чарке, что стояла на столе сбоку, была жирной, и я подумал, что ее непросто смывать, и что наверняка у предателей Сада удастся найти следы на лбу и на пальцах.

Потом мы стояли на коленях в конце зала, уперев руки в бедра, одновременно приподнимаясь и кланяясь скульптуре так глубоко, чтобы касаться лбом пола. Откуда-то — словно бы отовсюду — доносилось пение женщин, песня без слов, что поднималась и опадала, как бесконечный крик. Одновременно голос произносил молитву к Подземной Матери, по одной строфе за раз, и все мы повторяли ее, запечатывая поклонами.

— Праматерь Матерей, заверши свой круг!

Поклон.

— Самка Самок, отвори свой дом!

Поклон.

Продолжалось это долго.

Очень долго.

Через некоторое время открылись двери справа, и оттуда вошло двое мужей в капюшонах. Известный уже мне нахардал и некто, кто носил сверкающую серебряную маску жреца, хотя плащ его был черным, местным.

Музыка, молитвы и поклоны прекратились, а оба они уселись на пол под памятником.

— Мерзость города притягивает гнев и войну богов! — обратился звучным голосом тот, кто был в маске.

— Салах акидилла! — ответил ему хор голосов.

И снова поклон.

— Мать вспомнит о своем!

— Салах акидилла!

Поклон.

Все это тоже продолжалось довольно долго.

Но наконец прекратилось.

Потом муж в маске указал на одного из нас серебряной указкой, что выглядела как скелет руки с чрезвычайно длинными пальцами, которые заканчивались когтями, а указательный палец был выпрямлен.

— Ты! Что ты сделал для падения города?

— Продал страже рыбный соус, зараженный черным грибком.

— Ты! Что ты сделал для падения города?

— Указал Отверженным на городского шпика.

Так оно и шло. Кто-то добавил навоз в пивной солод, кто-то написал зловещие слова на стенах. Потом пришла и моя очередь. Серебряный коготь ткнулся в мою сторону.

— Я спас святого мужа от тщетной смерти, — сказал я.

— Ты тот, кто прозрел?

— Я тот, кто нашелся, — ответил я.

— Подойди сюда, — сказал тот, в маске жреца, и я подошел. — Прими поцелуй истины.

Он поднял маску и поцеловал меня в губы, и было это самым отвратительным, что когда-либо со мной случалось. Он вонял странными зельями, смолой снов и еще чем-то непонятным. Когда он прижал осклизлые губы к моим, я почувствовал словно бы ледяное щупальце морской твари, что ощупывает содержимое моего черепа. Было это мерзкое впечатление, напоминающее то, что делали с моей головой кебирийские иглы. Но подходя к жрецу, я потянулся воспоминаниями к Красной Башне, к той огромной скульптуре Праматери, и услышал звенящий отзвук, которым полнились те подземелья. Я позволил, чтобы воспоминание росло и заполоняло мою голову, заслоняя все остальное.

— Чего ты ищешь? — спросил он наконец.

— Ищу пустынный ветер, несущий огонь истины. Истины, что исцелит приятеля.

— Поработай для этого, дай Матери, что ей надлежит, и сойдешь под землю, дабы вкусить ее милости.

Следующие дни нам приходилось выдумывать способы мешать крепости, не принося серьезных проблем. Это должно было оказаться нечто, что принесет одобрение мужа в маске, но что можно будет исправить.

Ульф в письме подбросил нам пару идей, кроме прочего, указал на пару поставок с базара в Верхний Замок, которые мы могли испортить или уничтожить.

В другую ночь мы напали на двух стражников. Н’Деле свалил первого, сбив с него шлем и нанеся молниеносный удар локтем в голову, мне же удалось справиться со своим лишь благодаря внезапному пинку в пах, но стражник был гибким, словно змея, сумел развернуться и, несмотря на боль, которая согнула его напополам, отмахнулся от меня палкой. Я парировал удар своим посохом и оглушил его, но притом он успел разбить мне голову. На следующий день кровавая припухлость размером с большой палец на моей голове добавила мне убедительности перед жрецами. Еще мы забрали у стражников оружие, кольчуги и шлемы, а также туники со знаком Древа, оставив их полуголыми, без сознания в переулке, а добычу отнесли жрецу в маске.

Кроме того, мы били поклоны перед статуей Матери, произносили строфы из Кодекса Земли и ждали, когда наступит Призыв. Но ничего такого не случалось.

К тому времени мы уже оставили ночные вылазки, бег по крышам и поиски следов в тавернах. Сколько бы раз мы ни покидали корчму, где обитали, поблизости всегда был кто-то из измененных, крутился малолетний воришка, а иногда мы натыкались на внимательный взгляд из-под капюшона сидящих под стенами домов — бесцельно, на расстоянии броска камня от постоялого двора.

Также я начал примечать заговорщицкие взгляды и знаки у случайно встреченных людей. Следы черной краски на двух пальцах правой руки или втертой в морщины лба, амулет со знаком Подземного Лона или двух лун, легкий жест, которым кто-то словно бы случайно прикасался ко лбу и губам. Торговка на базаре, прохожий, разносчик дров. Не было их много — не так, что в городе сделалось тесно от последователей Подземной, но нечто такое я встречал чуть ли не каждый день.

Но хуже всего было то, что мы, хотя и сумели проникнуть в ряды верных, не могли узнать чего-либо существенного. Жрец лишь отдавал приказания, а нахардал оделял поучениями и оставался в стороне. Однажды я попытался спросить, как долго нам ждать падения города и возвращения истинных богов, но лишь услышал, что «время наступит, когда наступит», и что «исполняется мера мерзости», второй же произнес гневную речь о терпении и о моем месте среди верных, которым должно оставаться как муравьям, что вместе тащат травинку, не задают вопросов и ждут приказаний. После такого я перестал расспрашивать и покорно бил лбом в пол, а ночами рисовал на стенах проклятия знаками чужих алфавитов, прикидывая, что делать, когда однажды прикажут нам кого-либо убить.

Ответ Ульфа Нитй’сефни был короток и весом: «Тогда сразу отошли нетопыря, кого и когда». Мне слегка полегчало, но не слишком, поскольку я не понимал, будет ли возможность как-то нам помочь.

Пока же выглядело так, что ждали и мы, и заговорщики. Лед у Побережья Парусов и на реках наверняка начинал трескаться. Плиты его в заливе и в порту то и дело выстреливали с грохотом, крушились на мелкие осколки, покрывая море шубой колышущихся белых обломков. Если весной должен был прийти вражеский флот, им пришлось бы дожидаться, пока не наступит пора мореходства, потом собрать корабли и спустить на воду, а затем еще и найти дорогу к Ледяному Саду. Если люди жреца ждали именно этого — впереди было несколько месяцев скуки.

А еще я не нашел мужа, называемого Багрянцем, даже и следа его, хоть и не знал, кто скрывается под серебряной маской жреца и сколько таких же бродит еще по подземельям Ластовни или Каверн.

Однажды вечером, когда мы закончили обряд поклонов статуе Азине, жрец снова начал выпытывать верных об успехах в битве с городом. Когда пришел мой черед, он даже не дал мне открыть рта, но ткнул своим когтем:

— Останешься, когда все уйдут. Хочу с тобой поговорить.

Я почувствовал ледяную дрожь на затылке и по спине, но только лишь поклонился.

— Хафрам акидил, — ответил покорно, коснувшись рукой губ и лба.

Раздался гонг. Верные вышли в молчании, пятясь, как приказывал обычай. Я остался в одиночестве, коленопреклоненный в подземелье, перед статуей, освещенной светильниками, в тяжелом запахе благовоний. Жрец, обернутый красным плащом, неподвижно сидел на подушке рядом с нишей, в которой стояла Азина, и всматривался в меня черными дырами своей продолговатой, блестящей маски. Собственно, казалось, что, кроме маски и плаща, у него ничего и нет.

Через минуту молчания края его одежд раздвинулись, показалась белая ладонь, ухватившаяся за ручку маленького колокольчика, тряхнула им.

Один из Отверженных поставил перед жрецом круглый поднос с кувшином и двумя чарами, а потом молча вышел.

— Сказано, чтобы беседующие не сидели слишком далеко, — произнес жрец.

Я встал и осторожно подошел ближе.

— Налей отвара, — приказал он.

Поднос был медным и покрыт рисунками всадников и лошадей. Кувшин тоже был красивым, с кончиком в виде клюва цапли. Все это могло стоять в. войлочной палатке амитрайского всадника посреди бескрайних степей, очень далеко отсюда — сложно было поверить, что все оно сюда попало.

— Выпей.

Я покачал головой.

— Боюсь губительных напитков, дарующих неестественную радость.

— Ты пес войны, — пролаял он. — Можешь получать освобождение от святых ограничений. Я позволяю тебе.

Я взял чару и отпил глоток. Неохотно и колеблясь.

— Сколько людей ты убил?

Я беспомощно огляделся.

— Я был лучником на галере. На твой вопрос не ответишь, если бьешь из лука в толпу, а порой и в дыму с огнем, ситар.

— «Ситар» мы говорим обычным верным, не жрецу.

— Прости, харган. Я не знаю точно. Знаю лишь о девяти убитых лицом к лицу. Мой лук достал еще с десяток, может, с два. Я служил едва второй год, когда попал на корабль мореходов.

— Ты должен был умереть, — заметил он сухо. — Как рыба, что выпала из косяка.

— Я был раненым и без сознания, харган. А потом я решил вернуться в косяк.

— Хочу, чтобы ты убил для меня, Арджук.

Я поднял взгляд, но не сказал ничего, лишь чувствуя, как колотится у меня сердце, — казалось, от его стука эхо разносится по всей комнате. Два пятнышка мрака посреди зеркала маски упорно всматривались в меня.

— Кого? — спросил я наконец.

— Командира городской стражи в Ластовне, которому нравится преследовать верных и который непрестанно выслеживает нас, отложив прочие дела. Более того, он поносит Кодекс Земли и Мать. Принесешь мне его голову. Завтра.

— Харган, я лучник с галеры, я не знаю искусства скрытного убийства. Мой приятель к тому же болен, и я не могу на него рассчитывать. Мне нужно больше времени, чтобы к этому приготовиться.

— Сколько?

— Три-четыре дня, все зависит от того, когда представится удобный случай. Я никогда не делал чего-то подобного.

— У тебя три дня, не больше. Он зовется Агнар Морской Ветер, живет на улице Углежогов, в районе Верхнего Кольца, в доме, называемом Драконий Глаз. Не прячь тело, пусть они его найдут. Просто убей его, лучше всего — в его доме.

— Да, харган.

— И помни. Принесешь мне его голову.

Нетопырь от Ульфа был в тот же вечер. «Приди туда завтра ночью и забери голову». Нитй’сефни меня удивил и испугал, хотя я уже и привык ничему не удивляться.

На следующий день я проснулся с желудком, полным страха, разбитый и больной. К полудню мы с Н’Деле вышли, чтобы, как обычно, посидеть за столом перед гостиницей. Каждый день я выводил его и сажал там, словно он был стариком, которого следует проводить подышать.

Сидели мы так, Н’Деле попивал свои отвары, а я — проклятущую воду с уксусом против болезней, которая раздражала мой желудок. Просидели мы недолго, и вот к нам подошел некий муж и оперся о наш стол.

— Странный нынче ветер, — заявил он. — Словно дует из пустыни. Как если бы ветер должен принести огонь истины.

Я поднял взгляд и увидел худого, невысокого мужа с неприметным личиком, похожим на крысиную морду, с выпирающими вперед зубами.

— Пойдем со мной, — сказал он мне. — Кое-что увидишь.

Он развернулся и отошел, а я оставил Н’Деле перед гостиницей и отправился следом за крысоватым. Мы шли улицами и переулками, крутыми лестницами вверх, потом вниз, в ворота и мимо домов из высших районов замка, которые я почти не знал. Он остановился подле узкого дома, втиснутого между прочими, с узким же входом, над аркой которого разлегся каменный дракон, вытянув перед собой морду с вытаращенными глазами.

Мой проводник словно нехотя хлопнул рядом с воротами и пошел дальше. Я понял, что вижу дом, который называется Драконий Глаз.

Потом мы снова шли по каменному городу, пока не вернулись в Ластовню, где на минутку уселись подле рыбного базарчика, как два хороших приятеля. Таких, которые вот только успели о чем-то поспорить и не хотят пока что разговаривать, но знают друг друга настолько хорошо, что их не сковывает просто так сидеть рядом друг с другом.

Мы сидели, мимо шли люди, светило солнце, кипела рыбная торговля, а мы молчали.

Несколько раз мимо нас прошел отряд стражников, но мой проводник таращился в никуда и не мог сказать ни слова.

Прошло какое-то время, миновал полдень, и на башнях ударил колокол, означавший час гуся. Стражники, бродившие улицами и базаром, сошлись в одно место и сбились в группку, а потом направились к другому отряду, что как раз вышел из ворот.

— Первый, идет впереди, — сказал мой крысовидный приятель, неподвижно глядя перед собой, не глядя ни на меня, ни на идущих стражников. — Не носит копья, в отороченном плаще, со знаком на шлеме и наплечнике.

Муж, который предводительствовал стражникам, имел горделивое выражение лица, была у него коротко постриженная черная борода и морщинистое лицо. Черный его плащ с белым знаком древа имел нашитую по краю полосу из желтой материи, а на шлеме спереди был золоченый круг с символом древа, на левом же плече — блестящий наплечник, похожий на треугольный щит, с тем же самым знаком.

Взглянул на меня, проходя мимо, и наши глаза встретились.

Я не знал его, был ему, скорее, приятелем-союзником, не врагом, но все же нынче ночью должен был отобрать у него жизнь. Не в битве, обороняя себя или друзей, но как убийца на побегушках у жреца Праматери.

«Приди и забери голову».

Я не мог поверить, что должен сделать это на самом деле.

Решил положиться на Ульфа. Может, он что придумает? Может, знает, что делать?

Может…

— Я увидел достаточно, — сказал я моему крысовидному спутнику. — Узнаю его.

— Когда туда пойдешь? — спросил он.

— Сегодня ночью.

— Буду ждать тебя возле гостиницы.

Я разозлился.

— Я тебя не знаю, и ты наверняка со мной не пойдешь. Последнее, что мне сейчас нужно, так это неизвестно кто, путающийся у меня под ногами. Достаточно и того, что я, простой корабельный лучник, вынужден осваивать профессию тайного убийцы.

— Приказ жреца, — сказал он коротко. — Хочет, чтобы я взглянул, как ты станешь убивать ради богини.

На это я не нашелся, что ответить, а потому смолчал, не чувствуя даже страха — только опустошение. Мне казалось, что я должен пройти по жерди между двумя высокими домами и что мне как раз кто-то неожиданно набрасывает на голову мешок.

В гостинице меня ждало новое известие от Ночного Странника. Длиннее обычного. Когда я пришел, оно уже было расшифровано, поскольку Н’Деле умирал от скуки в комнатке в мансарде.

«Приди ровно в двенадцать колоколов. Войди соседними воротами на подворье, рядом с бочкой найдешь открытое окно. Что бы ни случилось, беги по лестнице наверх. Мы за всем присмотрим. Будем за твоей спиной, пусть ты нас и не увидишь».

Едва я это прочел, как схватил бумагу, шифровальную палочку и тушь, хотя и знал, что уже поздно. Подступали сумерки, то, что собирались сделать Ночные Странники, требовало немало приготовлений, а это означало, что моя весточка будет совершенно зря ждать в Верхнем Замке.

— Нужно верить, — поучал меня Н’Деле. — Мы тут не одни, хотя и может так показаться. Где-то там, не слишком далеко, несколько стен и улиц отсюда, немало людей, которые думают о том же, что и мы, и у которых та же цель. Много раз, когда мы ночами выходили на слежку, я видел таящихся на стенах людей в одежде Ночных Странников: они высматривали и выцеливали арбалетами туда, откуда нам могло что-то угрожать. Часто я слышу их в темноте. Их не видно, но они там. Как и написал Ульф. Мы — Амзика Вазингу, Странствующие Ночью. Заботимся о своих. Потому будь готов так, словно ночью ты и правда идешь убивать врага, и не давай волю мыслям. Они должны быть как стадо антилоп, которые мчатся в одном направлении, а не как испуганные кролики, бегущие куда попало. Хуже всего, что я хотел бы отправиться вместо тебя.

Поэтому я надел бурую, неприметную куртку с капюшоном, под которой я спрятал амитрайский меч, натянул на предплечья кожаные браслеты, укрепленные металлом, затянул пояс со спрятанным позади маленьким ножичком и повесил на шею кастетный клинок Бруса. Я не стал брать нож разведчика. Корабельный лучник наверняка не мог такой иметь и наверняка даже не видел такой никогда, а кирененские разведчики такой обычно не теряли.

Мы пожали друг другу предплечья и загривки, как это было в обычаях у Людей Огня, а потом я тихо прикрыл за собой дверь и сошел в общий зал.

В корчме уже запирали засовы на главных дверях, хотя в зале еще горел огонь и несколько гостей раскачивалось над кувшинами за столом. Я осторожно вышел через заднюю дверь, миновал подворье, после чего быстрым шагом отправился в сторону Верхнего Кольца. Я знал, что человек жреца торчит где-то неподалеку, но не собирался ни ждать его, ни что-либо ему облегчать.

Он догнал меня через два переулка и пошел рядом, голова под капюшоном — тот прятал его крысоподобное лицо.

— Послушай, — процедил я. — Ты не лезешь, не говоришь и не мешаешь мне. Если я посчитаю, что из-за тебя мне грозит опасность, я ухожу в гостиницу.

Он только фыркнул и ничего не сказал.

Молчал и когда я заблудился и встал на перекрестке, пытаясь вспомнить, куда мы шли нынче днем. Только заложил руки за спину и глядел с издевательской ухмылочкой.

Презрительно сплюнув сквозь зубы, я выбрал первое попавшееся направление и вскоре уже начал узнавать переулки. Ночь казалась почти теплой, снег полностью исчез с улиц, было пусто, только газовые фонари сверкали своим странным ртутным сиянием, так непохожим на обычный огонь. Изредка я проходил мимо небольших групп припоздавших прохожих. Добравшись до Верхнего Кольца, я пошел осторожней, а когда до меня донесся грохот тяжелых сапог городской стражи и стук оружия о брусчатку, я спрятался в закоулок и подождал, пока они пройдут. Если бы не проклятый шпион жреца, я бы просто взял амулет со знаком древа, означающий, что я гражданин и имею право бродить ночью по Верхнему Замку.

Я высматривал следы присутствия других Ночных Странников, но бесполезно. Город лежал в ночи, блестя темными окнами меж тенями арок, горгулий и карнизов.

Сделалось холодней, и в закоулки вполз туман, взявшийся невесть откуда. Туман — это хорошо. Туман помогает преступникам, ворам и убийцам.

Я шел и старался успокоить дыхание и сердце.

На Углежогской царили те же тишина и мертвенность, что и всюду. Я укрылся в подворотне, разглядывая Драконий Глаз и прикидывая, не помешает ли мне кто. Мой крысолицый товарищ молчал и следил за тем, что я делаю, с кривой, презрительной ухмылкой.

Я долго стоял, опершись об арку и скрывшись в тени, ожидая, грея ладони и сплетая пальцы. Я чувствовал крысеныша за спиной, его презрение и нетерпение. Несколько раз он негромко фыркал, но большего позволить себе не мог. Я все еще мог развернуться и отправиться домой.

Где-то высоко раздался писк ночного хищника, потом мрачный крик сыча. В Ледяном Саду гнездилось множество птиц, и их крики никого не удивляли, но в это-то время для сыча было рановато. Я предположил, что это знак, который должен придать мне смелости, — и так и случилось.

Я постоял еще немного, чувствуя, как притаившийся позади меня шпион кипит от злости, но сам я не двигался, даже дышал совершенно бесшумно.

На башнях всего города отозвались колокола, объявляя час совы.

С последним ударом я внезапно отлепился от подворотни и быстрым шагом двинулся в сторону узкого переулка рядом с Драконьим Глазом, а потом осторожно взобрался на кучу бочек и сундуков, чтобы дотянуться до зубцов стены, и соскочил во внутренний двор. Не было тут собаки, не было стражи, никто не охранял. Минутку я просидел, низко притаившись у земли, с рукой на костяной рукояти ясаргана.

Шпион перескочил через стену, но в темноте пнул какой-то жбан, который покатился по двору с деревянным стуком. Я зашипел неодобрительно и решил подождать еще. В таких случаях стоит выказать большую терпеливость, чем тот, кто мог проснуться от шума и теперь сидит, прислушиваясь. Он ждет, не раздадутся ли еще шумы, приснилось ли ему или и вправду он что-то слышал. Пусть ему надоест, пусть он начнет сражаться с сонливостью и успокаивать самого себя, что это только крыса, ласка или бездомный пес.

Когда прошло достаточно много времени, я наконец встал и пробрался к двери. Проверил ее — естественно, та была заперта — потом проверил окна, пока не добрался до одного, небольшого, на самом углу, о котором писал Ульф. Окошко оказалось узким, но я бы без труда в него пролез. Как и обещал Нитй’сефни, оно было приоткрыто.

Я осторожно отворил его. Подскочил, хватаясь за каменную раму, а потом всунул одну руку и голову в отверстие и проскользнул внутрь, падая на холодный пол.

В помещении было совершенно темно. Я отчетливо видел квадрат очага под полукруглым покрытием, где среди сгоревших угольев еще теплился жар, подвешенную на цепях решетку, ряды тесаков и кастрюль на стене, пучки трав и корзину корнеплодов. Железный котел на полу.

Шпион протиснулся в окошко, постанывая, цепляясь руками за пол и подтягивая ноги, словно у него был перебит хребет. Я схватил его за полу куртки и стянул вниз, чтобы он присел рядом со мной.

В доме царила тишина, только где-то вдали раздавался храп.

Все еще притаившись, согнутый, я осторожно обошел очаг и направился к дверям. По дороге я нащупал котел с остатками ужина, провел ладонью по его бокам, собрав толстый слой копоти и сажи, а потом провел себе по лицу.

Я выполз из кухни и просочился во тьму следующей комнаты. Через окна с цветными стеклами внутрь ворвалось сияние уличных фонарей, рисуя проблески на колоннах, каменной узкой лестнице, что вела вверх, на арках проемов в другие комнаты.

Лампы не были выключены, фитильки их подрагивали зеленовато-синеватым пламенем, будто светлячки. И как раз в миг, когда я это отметил, все они одновременно зашипели и выстрелили вверх, ярко освещая холл.

На миг мне показалось, словно в венах моих закопошилась армия муравьев. Раздался дикий ор: «Спасите! Воры!», и невесть откуда появился муж в красно-белой тунике с мечом в руках, который бросился на моего товарища. Я услышал звонкий стук клинков, грохот переворачиваемой мебели, после чего сам отпрыгнул в сторону, выхватывая ясарган, но не имея и понятия, что происходит.

«Что бы ни случилось, беги по лестнице наверх», — услышал в голове и так и поступил, перепрыгивая через каменные ступени с клинком, сжимаемым обратным хватом. Снизу раздавались вопли и стуки боя.

Наверху лестницы я снова замер, не зная, что делать, и тогда кто-то в темноте схватил меня за запястье и оплел шею рукой. Я отчаянно напрягся, но услышал шепот:

— Огонь и Древо! Успокойся.

Открылась дверь, меня втолкнули в комнату, дверь сию секунду захлопнулась.

Я стоял в освещенной шипящими лампами спальне, щурясь, дыша и потирая шею, совершенно ошеломленный.

Муж позади, в смоляной черноте одежд, с капюшоном и маской, отстегнул завесь на лице — я увидел Варфнира. Посредине же комнаты стоял Ульф, тоже в темных одеждах Ночного Странника, но без маски и с отброшенным капюшоном, и был тут тот, кого я должен был убить, — Агнар Морской Ветер, командир городской стражи. Собственной персоной. Была на нем обычная, неприметная одежка и наброшенный на спину коричневый суконный плащ. Без туники, нагрудника и шлема он выглядел немного иначе. Был совершенно лыс, с лоснящимся гладким черепом, и только его рот окружали жесткие волосы. Он казался высоким, когда стоял так на расставленных ногах и со злостью смотрел на меня. У меня в голове мелькнула мысль, что никто не поверит, будто я сумел лишить головы кого-то такого, пусть бы и поймал его врасплох в постели.

Потом я перестал помаргивать, привык к яркому свету и вдруг увидел, что комната выглядит точно бойня. Кровать с резным изголовьем, застеленная льняной постелью, небольшой письменный столик, креслице, сундуки под стенами, сами стены — все забрызгано свежей кровью, на постели и на полу — лужи. Все было красным, мокрым, текло и воняло, словно городская мясная лавка. И только потом я понял, что то, что я посчитал скомканной мокрой периной, — это запутавшееся ногами в постели, наполовину свисающее на пол безголовое тело большого мужчины с безвольно раскинутыми руками. Сама голова лежала неподалеку, в большой луже крови, с приоткрытым ртом, и смотрела на меня из-под не закрытых до конца век. Была это та самая голова того самого человека, который с гневом всматривался в меня.

— Очнись, — сухо сказал Нитй’сефни. — Грюнальди еще некоторое время займет твоего дружка, но у нас немного времени. Возьмешь кожаный мешок из-под стойки для оружия и упакуешь голову. Кровь уже вытекла, не просочится. Беги вниз в холл, там снимешь засовы с двери и лети в гостиницу кратчайшей дорогой, после чего поднимись по водосточной трубе, как ты уже делал. Не морочь головы петлянием, мы проследим, чтобы не было проблем.

— Но… как… — пробормотали.

— Да, знаю, — ответил он нетерпеливо. — Не переживай, у него не было брата, и мы никого не убили. В Ледяном Саду люди тоже умирают. Мы изменили этого несчастного песней богов и только лишь одалживаем у него голову. Не обеднеет, а пока что та ему никак не пригодится. После всего устроим человеку достойные похороны. Протяни руку. Ты должен выглядеть, как тот, кто едва-едва выжил. Через два перекрестка на запад есть колодец, быстренько умоешься там.

Я протянул ладони, а Ульф вынул из жбана наполненный кровью пузырь, проколол его, и теплая жидкость обдала мне предплечья, забрызгала куртку и лицо, я почувствовал тяжелый, железистый смрад овечьей крови. Непроизвольно содрогнулся и сплюнул то, что попало мне в рот.

— Хватит.

— Минутку, — отозвался вдруг Агнар, следивший за всем в молчании. — Еще одно.

Подошел ко мне и вдруг ударил: коротко и сильно, после чего комната кувыркнулась у меня перед глазами, а я перевернул письменный столик, разбрасывая свитки, лампы, черновики и тростинки для письма, и проехался по забрызганному полу до самой стены.

Он меня не оглушил, но я чувствовал, что кость скулы будто бы треснула, как глиняный кувшин. Я вскочил на ноги, скалясь, и толкнул стражника в грудь, вскидывая ясарган к правому уху, но одновременно Варфнир протиснулся между нами, поднимая кулак, а Ульф в тот же миг молниеносно сплел свои руки с руками Агнара и широким пинком подбил ему обе ноги, повалив на спину.

Несколько мгновений он нависал над стражником, придавливая его коленом, выкрутив ему руку и вскинув кулак для удара, при этом ругал его на том своем чужом трескучем языке, что звучал, как сало, шипящее на сковороде, а потом и на том втором, похожем на каменный перестук жерновов.

— Это с моей головой он будет идти под мышкой, хайсфинга! — стонал Агнар Морской Ветер.

— Мы всегда можем использовать по-настоящему твою, глупый козлина, — рявкнул Нитй’сефни. — Вставай — и никаких больше номеров, molopaa!

Глянул на меня.

— Ты в порядке?

Я тряхнул головой, наполненной пульсирующей болью и обломками разбитого кувшина. Щека моя горела огнем и росла на глазах.

— Выживу.

— Держись, парень, мы исчезаем. Помни, что мы всегда за твоей спиной.

Ночной Странник дернул завесу, открывая еще одну дверь, за которой стояла темнота, и потянул Агнара за воротник.

— Мы еще поговорим об этом, кабан ты чумной! — рявкнул на него. — И когда закончу с тобой, захочешь поменяться с этим вот на полу.

Они ушли в темноту. Варфнир вышел последним, подняв прощально руку, и опустил завесу, а на лестнице раздался звук шагов — кто-то бежал, перепрыгивая ступени.

Когда человек жреца отворил дверь, застал меня посреди разгромленной комнаты, забрызганного кровью, с окровавленным ясарганом в руках над безголовым трупом.

Он схватил меня за плечо, открывая рот, чтобы что-то сказать, но я развернулся, резко сбивая его руку. Прыгнул на него, воткнув колено в подбрюшье, потом толкнул на стену, вжимая предплечье в горло и целясь клинком в глаз.

— Не смей, червяк, и руку протягивать в мою сторону! — шипел я сквозь оскаленные зубы. — Хочешь увидеть, как я убиваю?! Хочешь?! Я тебе покажу! Еще раз коснись меня!

Плюнул ему в лицо кровью, что сочилась из разбитой щеки и наполняла рот.

Он вытаращил глазки-бусинки, скаля зубы, и теперь выглядел совсем уж крыса крысой — только что безволосый.

Я держал его так несколько мгновений, сдавливая ему горло и дыша в лицо боевой яростью, после чего отпустил и позволил сползти по стене и раскашляться.

— Тот сбежал… — оскалился он. — Сейчас приведет помощь…

Я вытер клинок о лежащее на полу покрывало, спрятал оружие, потом потянулся к кожаному мешку у стойки, на которой поблескивал полупанцирь со знаком древа на груди. Раскрыл мешок и пинком загнал голову внутрь, а потом затянул ремень. Была она тяжелее, чем я ожидал.

— Пошел отсюда, — рявкнул я. — Внизу, через дверь и на улицу. И чтобы я тебя больше не видел, а не то убью.

Возвращение домой напоминало сон. Я мыл руки и лицо в корыте у колодца и смотрел на кровь, черную в свете фонаря. Брел пустыми туманными улочками, а тяжелый кожаный мешок с человеческой головой бил меня по ногам, словно я нес камень.

Я так устал, что у меня заплетались ноги, но одновременно я чувствовал облегчение, потому что не взял на себя бремя убийства невиновного. К этому времени мое го-ханми уже было отягощено жизнью нескольких человек, но это были враги. Те, кто выступал с оружием в руках. У меня была на руках кровь, но я имел право ее пролить. Она не делала меня убийцей, была лишь военной судьбой. Но я чувствовал, что убить человека, только чтобы остаться в роли шпиона, — это чересчур для меня, и потому радовался, что Ульф это понимает. Это давало чувство, что я сражаюсь на правильной стороне.

Когда я прошел по карнизу с мешком, переброшенным через спину, едва сумел ухватиться за раму окна и, полагаю, когда бы не Н’Деле, то свалился бы — он ухватил меня за запястье и втащил внутрь.

Алигенде только глянул на меня, а потом вынул из тайничка плоскую, обшитую мехом фляжку и налил мне полную чарку. В воздухе запахло медовыми сливами и резким запахом дистиллята. Амбрия. Я без слова выпил, но на этот раз, хотя была она, словно жидкий огонь, из ферментированных плодов и давала грешную, неестественную радость, не закашлялся.

Я рассказал другу, что случилось, после чего мы прикрепили ремень мешка к стене, а сам его вывесили в окно, скрывая среди безлистых побегов плюща.

В ту ночь я снова сидел в пустой бане, по горло в воде, в каменном бассейне, и трясся, глядя на пламя светильников.

На следующий вечер, после обряда, жрец, как и обычно, протянул в мою сторону свою указку. Когда серебряный, тонкий, словно лапа паука, палец скелета ткнул в сторону моей головы, жрец не дал мне и рта раскрыть и приказал остаться после молитвы, чтобы поговорить со мной. Потому мы подождали конца молитвы, стоя на коленях на своих местах. Когда все вышли, а жрец послал за отваром, я взял свой жуткий груз, схватил Н’Деле под мышки, помогая ему подняться, и направился к статуе.

Мы снова сидели рядом: он — на возвышенности, на вышитой подушке, а я на полу, у стоп статуи Азины, с надутым животом и жертвенным серпом в руках, и смотрела она на меня диким взглядом.

Вот только на этот раз чуть поодаль сидел Н’Деле с глуповатым, равнодушным выражением на лице, чуть раскачиваясь.

— Ты, говорят, исполнил приказ Праматери, хотя самого действия не видели, — произнес жрец.

— Тот, кто пошел со мной, вступил в бой со стражником и не поспел следом, а я не мог ждать. Это был большой человек, я бы не справился с ним в открытом бою.

Я потянулся назад и передвинул мешок. Несмотря на весну, было все еще холодно, и его содержимое не успело завонять.

Он указал серебряным пальцем на место рядом с подносом с кувшином.

Я положил мешок на помост и дернул, ослабляя ремень. Жрец словно нехотя протянул свою указку и сдвинул край мешка, чтобы посмотреть на серое лицо с прикрытыми глазами.

— Святотатствовал против Кодекса, а нынче лежит тут без тела и глядит во тьму, а душу его пожирают безглазые демоны Праматери. Вот судьба отступников, неверных и предателей. Скоро много таких голов окажется на стенах, надетые на колья, а в сердцах жителем проклятого города поселится ужас, и они не осмелятся даже слово шепнуть против Матери, да станет все единым.

Я наклонил голову.

— Хафрам акидил! — произнес я.

Он молчал минуту, глядя на меня сверху вниз своей сверкающей маской.

— Послушание достойно похвалы, — заявил он. — Можешь теперь задать вопрос — и услышишь ответ.

Я заколебался. Это мог быть хороший случай, чтобы узнать о вещах, какие я хотел узнать, но с тем же успехом я мог себя выдать. Я решил спросить о чем-то малозначимом.

— Харган… О неверных, которые есть среди нас. О тех, со странными телами, Отверженных Древом. Они не приняли веру. Они не почитают Праматерь и не принадлежат к народу Амитрая. Так чего они желают от нас? Не понимаю.

Он зашипел под маской: может, это было покашливание, а может, он засмеялся, хотя собственно смех был запретен.

— Ты разочаровал меня, парень. Пустой интерес привел тебя в места, далекие от кого-то из твоей касты. Но я обещал, а потому отвечу. Это правда, что измененные не почитают Праматерь. Но они прославляют силу и жестокость. А в этом мире ничто не обладает большей силой и ничто не является настолько кровожадным, как разгневанная Мать, что сражается за своих детей. Они полагают, что, когда придет Огонь, они сумеют вкусить эту силу, а потому хотят присоединиться к уничтожению. Они сами предложили нам свои услуги, а потому мы посчитали их тарман гахал. Теми, кто не осознает, но кого можно использовать как волов, что тянут повозку. Мы даем им возможность вкусить кровь, а им это нравится. Мы можем направить их гнев и ненависть к верным целям, как мы умеем направить бег ручья на мельничное колесо. До некоторого времени мы будем это принимать. Хафрам акидила. А теперь забери мешок, своего товарища и ступай следом. Сможете принести этот дар в достойном месте.

Мы пошли за ним в боковые двери, освещенные факелами коридоры, в холод подземелий, что тянулись под городом. Шли мы долго, петляя и ныряя в новые переходы, пока не оказались в круглой естественной пещере, освещенной спрятанными лампами, что отбрасывали странный зеленоватый отсвет на торчащие из потолка каменные иглы и на статую Праматери в соседней пещере. Впереди, на поблескивающем от воды алтаре, сделанном из перерезанной напополам скалы, лежали отрезанные головы в разной стадии разложения, а в воздухе вставал тяжелый запах гнили. Я миг-другой смотрел на жабьи рты и мертвые глаза, которые глядели на меня со всех сторон.

— Принесите дар, — приказал жрец. Не пойми откуда раздалось мрачное жужжание, словно бы отзвук большой деревянной трубы, а по краю пещеры появилось несколько Отверженных. Во тьме и слабом свете замаячили полузвериные морды, заблестели нечеловеческие глаза и кривые клыки.

У меня был спрятанный плоский нож, Н’Деле опирался на мой посох шпиона, который изображал его трость, и, полагаю, у него был и нож следопыта. И это все.

Я взглянул на жреца, что указывал своим серебряным когтем на жертвенный стол, расшнуровал мешок и выкатил голову несчастного между прочими.

— Да… — произнес довольно жрец. — Грядет время подземной мистерии. Великого пира, на который будут призваны верные, чтобы все стало единым.

Он хлопнул ладонями, и измененные подошли с четырех сторон, но мы стояли совершенно спокойно, ожидая, что будет. Один из них, с мясистой мордой, похожей на голову буйвола, держал деревянный поднос с двумя чарками.

— Задание выполнено, — сказал жрец. — В награду я даю позволение выпить молочный огонь.

Я едва не фыркнул. Ждал не пойми чего. Две чарки молочного огня… Для набожных амитраев это был святой напиток, выдаваемый на большие праздники, и его разрешено было потреблять только жрецам и женщинам. Порой позволяли его пить в награду в армии, на церемониях, сопровождавших повышение в ранге, или при оказании почестей за мужество в битве. Вот только это был довольно слабый напиток, что делали из кобыльего молока, сладковатый, отдающий скользким творогом. Я такой пил даже ребенком, когда запрещали мне более крепкие напитки, во времена амитрайских праздников, когда сидел рядом с отцом в смердящем войлочном ритуальном шатре, который ставили на Лугу Тысячи Цветов, и принимал военные процессии. Далеко этому напитку было до пальмового вина, амбрии или простого пива со специями.

Я взял чарку с подноса и снова почувствовал этот запах. Не хватало лишь мускусного, козлиного аромата шатра и тошнотной вони жирного мяса сурков, печенного на углях, чтобы я снова оказался в детстве.

Пока мы пили, измененные приблизились к нам, жадно глядя на чарки в руках.

Молочное пиво имело не совсем тот вкус, какой я помнил, и было, пожалуй, еще хуже, но воспоминание из детства настолько задурило мне голову, что когда Н’Деле вдруг выплюнул содержимое чарки прямо в лицо ближайшему измененному, сам я проглотил то, что держал во рту. Понял, что происходит, лишь когда мои губы и язык превратились в куски дерева.

Вода онемения.

Н’Деле подпрыгнул, опираясь на посох шпиона, и пнул ближайшего измененного в голову, развернулся в воздухе, ударил еще одного, а потом упал на землю, подхватывая посох, и направил очередной удар в голову следующего противника. Крутанул палицей, выписывая ею сложный знак, а потом перебросил через спину, вытянув один конец в мою сторону. Я схватил и провернул, высвобождая меч, а потом развернулся в сторону жреца, который ловко отскочил за каменную колонну, махнув своим плащом. Н’Деле снова крутанул посохом, и я услышал, как со щелчком блокируется наконечник копья; один из измененных повалился на землю, другой тряхнул головой, по которой потекли потоки крови, третий качнулся бессильно, держась за живот.

Но я уже не чувствовал лица, пол пещеры вдруг показался мягким, словно трясина, и начал проваливаться под ногами, а потому я сумел сделать только пару неуверенных шагов, волоча кончик клинка по скале и хватаясь за край алтаря, который был куда дальше, чем казалось. Звук труб пульсировал у меня в ушах, словно далекий зов морских чудовищ, а желудок мой подкатил к горлу, как на палубе галеры. Опрокидываясь на стол, я еще заметил, что и Н’Деле начинает покачиваться и терять равновесие, а из темноты на него падает сеть, утяжеленная грузиками. А потом лицо мое ударило в тонкий слой воды на поверхности гладкого и холодного жертвенного стола.

Последнее, что я увидел, было синее лицо Агиара Морского Ветра, глядящее на меня с насмешливой, кривой гримасой.

* * *

Пробуждение от воды онемения всегда одинаково. Темнота, головная боль и жажда. Горло — как высохшая на солнце кожа, язык — как сдохший зверек во рту. Даже мои глаза казались сухими. В затылке и висках что-то болезненно пульсировало, словно желая выбраться на свободу. Я не мог понять направления, не видел, где верх, где низ.

Казалось, что я ослеп.

В отчаянии я открывал и закрывал глаза, но не обнаруживал никакой разницы. Я чувствовал только ледяную поверхность мокрой скалы и холодное, влажное давление на запястьях и на щиколотках. Я попытался шевельнуться, услышал звон железных звеньев и почувствовал рывок за ногу.

Мне удалось сесть, хотя в моей погруженной во тьму голове все перевернулось, а боль навылет прошила виски.

Я сложился напополам, меня стошнило. Теперь я сидел не только в темноте и влажности, но и в резком смраде содержимого собственного желудка.

Я был голым. На руках моих — железные кандалы, соединенные друг с другом несколькими звеньями. Посредине я нащупал еще одну цепь — она вела к оковам, в которые были взяты мои ноги, и та убегала дальше в темноту. Я дернул ее без особой надежды, но цепь, естественно, сидела как влитая. Сумей я встать, позволено бы мне было сделать не больше пары шагов.

Я перекатился вбок, пытаясь вытянуть, сколько удастся, скованные руки. Некоторое время я извивался по полу, словно слепая змея, но все же нащупал стену. Неровную, с резкими гранями поверхность голой скалы.

Значит, все еще пещера. Где-то глубоко под городом, в лабиринтах коридоров внутри горы, где никто меня не услышит и даже Ульф не вынюхает.

Ползая, стуча цепями и раня тело, я ощупал еще две стены и отверстие между ними, закрытое решеткой из толстых — в палец — прутьев, до которых я едва дотягивался руками, до предела натянув цепь, что держала меня за щиколотки. Кроме этого вокруг был только камень.

Люди цивилизованные даже самому ненавистному врагу дают в камеру одну, по крайней мере, вещь. Жбан воды. Если не кусок хлеба, то хотя бы несколько глотков жизнетворной жидкости. Вот только я не был жертвой людей цивилизованных. Я был взят в плен своими земляками — фанатичными дикарями, которые называли себя самой большой мировой империей, Матерью Народов, но до такой степени презирали отдельного человека, скованного и бессильного, что скупились на кубок воды.

Обитатели Побережья Парусов за худшую черту характера считали издевательство над побежденными и к тем, кто так поступал, относились с презрением.

Исследовав свою каморку, я выбился из сил. С меня ободрали одежду, к тому же вода онемения выпила из меня все силы, а будучи скованным, я едва мог шевелиться. Потому я скорчился у стены и лежал там совершенно обессиленный, с приоткрытым ртом, словно рыба, у которой уже нет сил биться.

Очнулся я, лишь когда почувствовал, что плечо мое, прикасающееся к стене, сделалось мокрым и что катятся по нему капли воды.

Потом я провел некоторое время, целуя и облизывая стену, словно та была телом любовницы, и пытался высосать растущие на ней капельки воды, отдающей на вкус камнем. Таким-то образом я сумел — через какое-то время — сделать хотя бы несколько глотков, но даже этого хватило, чтобы немного прийти в себя.

Тогда мне стало казаться, что в окружавшей меня темноте что-то маячит. Что с той стороны, где отверстие в пещере и решетка, темнота чуть более глубокая и полная.

По крайней мере, это могло означать, что я не ослеп, а только оказался в месте, куда не добиралась и капля света. А еще я начал слышать негромкие звуки. Далекое капанье, тихий, едва слышный посвист ветра, что летит целые стайе вьющимися, словно кишки, коридорами под городом. Через некоторое время мне начало казаться, что я слышу легкое побрякивание цепей.

Я замер, прислушиваясь. Нет, я не ошибался. Ветер принес тихий перезвон железа. Звук, казалось, раздается то вблизи, то подальше, то с одной стороны, то с другой.

— Н’Деле! — крикнул я. — Н’Деле! Ты там?!

Голос эхом разнесся в темноте. Недалеко, будто в паре шагов, залязгали цепи.

— Замолчи, дурак! — отозвался чужой, хриплый голос. — Замолчи, а не то привлечешь сюда жрецов или, того хуже, измененных.

— Я тут! — крикнул в ответ Н’Деле издали. — Жив, просто немного избит. Вот только сковали меня так, что и шевельнуться не могу.

— Со мной точно так же.

— Заткнитесь оба, проклятые идиоты! — повторил кто-то в темноте.

А потом вдали раздался скрип тяжелых деревянных дверей и разнесся по всей пещере, охваченной внезапной тишиной. Дверь скрипнула снова, издав протяжный звук, потом — глухой удар по косяку, после чего донеслись шаги нескольких человек. Глухие, мерные — они раздавались все ближе. Я увидел слабый проблеск огня на стенах, заметил форму коридора, очерченную далеким пламенем, и решетку.

Я заметил скобу с запором, который закрывал ее. Если бы не скованные руки, я без труда дотянулся бы и открыл решетку, а потому я подумал, что сперва придется управиться с цепями. Сущая мелочь для голого, которого сковали так, что он едва шевельнуться может.

Шаги приблизились, и туманный проблеск света сделался ярче. Одновременно в темноте пещеры раздался явственный перезвон цепей и хор молитв, криков и стонов, нараставший, словно волна. Был это самый ужасный звук, какой я слышал в своей жизни. Истерические крики людей, позабывших даже об остатках гордости, людей, которые скулили и выли в страхе, хотя пока ничего не происходило, а просто слышны были шаги и виделся свет приближающихся факелов. Я и сам почувствовал, как горло мое перехватывает жуть, как сдавливает мне грудь.

Свет залил стену пещеры передо мной, когда пришедшие остановились у решетки моей камеры.

Жрец, нахардал и еще четверо Отверженных толклись в коридоре. Я видел мощные руки, палки и плетеные бичи, блеск на чешуйчатой коже одного, с получеловеческим-полузмеиным лицом. Железная кованая лампа в руке жреца шипела, билась пламенем и сыпала искрами.

Стукнула скоба, когда они открывали решетку, двое втиснулись в камеру — тут сразу сделалось тесно. Я пытался сопротивляться, но в том не было никакого смысла. Один из измененных прижал меня коленом к полу, и я увяз в путанице сильных рук, будто сражался с морским чудовищем. Раздался лязг звеньев, ледяная цепь скользнула по моей груди и между ногами. Потом мощным рывком меня поставили на ноги и выволокли в коридор.

Если бы они сняли кандалы с моих ног, я мог бы сражаться даже скованным. Ульф учил нас этому. Увы, кандалы остались. Цепь между ними была достаточно длинной, чтобы я мог делать короткие шаги, к тому же на шею мне наложили ошейник с цепью, к которой пристегнули и тот короткий кусок между руками. Каждое движение мое блокировалось какой-то цепью, а занимающиеся мной измененные вели себя так, словно волокли бугая на клеймение или на бойню.

Где-то сзади я слышал скрип решеток других клеток, а крики раздались с такой силой, что заглушили все прочие звуки.

Меня погнали по крутым лестницам в темноту, разгоняемую только светом факела. Крики других пленников остались позади. Я все еще слышал их, однако были они едва слышными и искаженными, словно бы отделенные стеной. Похоже, их гнали другой дорогой. Сам я не кричал, семеня между скальными стенами, но чувствовал, что трясусь от страха так, что звенья цепи позвякивают.

Иногда идущий впереди жрец в раздуваемом сквозняком плаще сворачивал в другой коридор, сыпля искрами из лампы, меня направляли в ту же сторону с помощью рывков и пинков. То и дело в спину меня колол острый кончик какого-то оружия.

Наконец мы оказались в большой пещере с полукруглым куполом, под сводом, ощетинившимся каменными иглами. Измененные втолкнули меня внутрь, схватили под руки, подбили ноги и бросили на колени. Один из них наклонился и пристегнул цепь от ярма на шее к железной проушине, вбитой в скалу. В цепи было не больше полутора локтей, а потому я мог лишь склоняться, словно в молитве.

Сзади я слышал шорох, шум и лязг цепей, но не мог увидеть, что там происходит.

А видел я только пол пещеры и ноги тех, кто подошел ко мне. Кто-то дернул меня за волосы, задирая мое лицо прямо в жар и свет пылающего факела, ярмо врезалось мне в шею, чуть не поломав кости.

Внезапно в лицо мне плеснули какой-то вонючей, едкой жидкостью, но, к счастью, это не было драконье масло, а потом подставили ко мне большое деревянное ведро, наполненное отваром из странно и резко пахнущих трав, — и ткнули туда мою голову.

Я дергался, давился, слышал бульканье, в которое превращались мои вопли, чувствовал, как по бедру течет теплая струйка мочи. Я тонул в ведре странной жидкости, терял силы, а то жуткое ощущение, с которым отвар проникал в мои легкие, невозможно было передать словами, и хотя я продолжал пинаться, но делал это все слабее.

Тогда меня отпустили.

И оставили давиться спазмами кашля, блевать на камень пеной и хватать воздух со страшным свистящим звуком — словно раздувался дырявый мех.

А потом я лежал лицом на камне, время от времени сотрясаемый кашлем, и лишь судорожно дышал. Мои палачи продолжали потихоньку совещаться.

Я лежал и ощущал, что с лицом моим происходит нечто странное, что оно все деревенеет, будто обсели меня миллионы насекомых, что некоторые места пухнут, а в других, казалось, одеревенение отступает. То и дело челюсти мои сводило судорогой, словно кто-то втыкал в них ржавый гвоздь, мышцы пульсировали, будто лицо жило собственной жизнью.

Чувство было настолько жутким, что я принялся хрипло орать, не в силах узнать собственный голос. А потом судороги стали слабеть и наконец сошли на нет.

Я лежал. Не знал, что ждет меня дальше, но не было сил сражаться. Единственное, что я мог сделать, — это дышать и лежать. Из глаз моих сами по себе текли слезы.

— Полагаю, мы уже можем увидеть, — отозвался жрец откуда-то сбоку.

Я заскулил и принялся дергаться на цепи, хотя, естественно, это ничего не дало.

Снова болезненный рывок за волосы запрокинул мое лицо к жару факела.

— Отодвинь огонь, а то не вижу, — отозвался нахардал, но голосом измененным, без старческого скрипения и гортанного акцента Внешнего Круга. Голосом, что показался мне удивительно и пугающе знакомым.

Жгущий мою щеку светильник отодвинулся в сторону, и я сумел открыть глаза. У пустынного старца не было волос. Он все еще носил топорщащуюся во все стороны бороду, но теперь по-другому держал голову, не чавкал, не скрывался под капюшоном своего грязного плаща. И отсверкивал лысым черепом: похоже, он носил шапочку с прицепленными волосами, словно нассимский актер.

— Я знал! — воскликнул он. — Знал, что это никакой не амитрай! Он мне сразу не понравился. Более того, я знаю, кто он таков. Это раб. Кирененский пес, которого приволокли с караваном контрабандистов в земли Людей-Медведей. Служил в доме Сверкающей Росой, низверг на него месть других неверных дикарей, а те сожгли двор и зарубили мою госпожу, которая уже почти приняла истинную веру. Вот только тогда у него были рыжие патлы. Узнаешь меня, пес?

Я узнал. Удулай Гиркадал. Лекарь. Надзиратель у Смильдрун. Тот, которого я должен был убить, но не смог.

Стоял надо мной. Связанным и бессильным.

— Рыжие, да? — повторил жрец. — Очень интересно. Возможно, мы поймали рыбку куда интересней, чем я думал.

Откуда-то издали донесся хор сладких голосов, тонущих в собственном эхе, бьющихся между стенами. Из щелей в полу начал сочиться свет.

— Начинается жертвоприношение, — заявил жрец. — В устах отступников уже камни позора, чтобы они своими воплями не нарушали мистерии. Мы примем в нем участие. Но ты не отдашь свое сердце богини. Еще нет. У нас впереди длинный разговор. Я хочу знать, кто изменил тебе лицо и выслал между верными, чтобы шпионить. Что он хочет, откуда о нас знает и откуда у него сила для деяний. Ты понял, что я хочу знать, парень?

Я собрал всю свою отвагу и плюнул жрецу в лицо, но только заплевал себе бороду.

— Нет-нет, — произнес вдруг жрец. — Он должен говорить. Ты не можешь ломать ему зубов, разбивать губы или нос. Он должен говорить, причем отчетливо.

— Понимаю, — ответил Удулай. Опустил кулак, зашел ко мне со спины и с размаху пнул меня между ногами. Крик увяз у меня в глотке, воздух со свистом ушел из груди, сам же я скрутился, словно червяк, страдая от боли.

— Чудесно, — заявил жрец. — И сделай-ка цепь подлиннее.

Удулай на несколько звеньев удлинил крепящие меня к скале оковы. Когда я пришел в себя настолько, чтобы снова дышать, я уже мог встать на колени, но вместе этого все еще корчился, заслоняя горящий огнем пах.

— Взгляни сюда, — приказал жрец.

Я невольно вскрикнул. Позади меня поставили деревянную раму, к которой приковали Н’Деле с раскинутыми руками и ногами, пристегнутыми к углам.

Жрец подошел к моему другу и что-то вынул из-за пазухи. Изогнутый, сверкающий — нечто, похожее на клык, вырванный из челюсти дракона.

— Это — Коготь Подземника. Ритуальный нож. Не откованный, но вырезанный из скалы, рожденной от вулканического огня. Сперва его упираем сюда…

Я заорал и задергал цепью, словно безумный. Жрец поднял Коготь, словно долото, приложил чуть наискось посредине туловища Алигенде и уперся второй рукой в рукоять.

— Потом нужно воткнуть его, но не слишком глубоко…

Н’Деле дико оскалился, не издав ни единого звука, а по животу его потекла струйка почти черной крови. Я перестал биться, упал на скалу и расплакался. Я хотел умереть. Тут и сейчас.

— Дальше нужно провести по обе стороны этой плоской кости, чтобы подрезать ребра, а потом крепко ухватить за них и загнуть вверх. Потом мы суем руку внутрь и прорезаем такой мешочек, в котором находится сердце. Мы можем схватить его снизу, как плод, и обрезать сосуды, на которых оно держится, словно слива на ветке. Если все пройдет хорошо, то жертва может жить еще достаточно долго, чтобы увидеть собственное сердце, трепещущее в руке жреца.

Жрец отступил и показал окровавленные ладони, но в них ничего не было. Н’Деле бессильно свисал на цепях, но он был жив, я видел, как двигался его живот, когда он дышал. Посредине груди у него было три кровоточащих пореза, больше ничего.

— А теперь, парень, расскажу тебе о жаловице. Знаешь, что это такое? Это морская тварь. Выглядит, как подводный цветок. Посредине у нее голова размером с голову вола, окруженная глазами, пылающими чудесным разноцветным светом. Вся она сверкает, как огромный лампион. У нее есть плавники, легкие, словно перья, а внизу — венчик щупалец, как у кальмара, с крючками. Вокруг зубастой пасти, в которой может поместиться половина овцы, у нее длинный клубок движущихся волос, толщиной с пучок подводной травы, а на концах они становятся тоньше. Это при помощи этих волос жаловица убивает морских созданий, чтобы потом рвать их крючками на щупальцах. И знаешь, что самое интересное? Яд. Легчайшее прикосновение такого пучка впустит в тебя яд, что похож на жидкий огонь. Зверь, чудовище или человек, который попадет в ее щупальца, умирает в страшных муках. Даже самые большие плоскуды и другие морские твари сбегают, едва только почувствуют в воде запах цветов, который распространяет жаловица. Да. Именно потому, парень, бойся жаловицы, несмотря на ее красоту и привлекательные цвета, которым множество морских тварей не могут сопротивляться, хотя и знают, что их ждет, знают об этом ужасном конце. Но, но… Впрочем, у меня же есть тут одно щупальце. Я тебе покажу.

Он сунул руку в стоящий на скале деревянный сундучок и вынул нечто, выглядящее как короткая палка или корабельный мачтовый нагель. Предмет сверкал полированной сталью, но кончик его оказался лишь металлической втулкой, которую жрец снимал очень осторожно. Внутри оказалось нечто, напоминавшее тесно сплетенный моток веревки, вот только веревка эта сверкала странным зеленовато-красным отблеском. Жрец повернул ладонь, направив жгут вниз, и тогда моток расплелся, щупальце развернулось и начало удлиняться, сверкающее и скользкое на вид, а кончик его делался все тоньше, опускаясь к полу и извиваясь, словно червяк.

— Взгляни, — сказал жрец гордо, словно показывая мне великое произведение искусства. Чуть шевельнул ладонью и приподнял кнут. Щупальце со свистом растянулось на десять локтей, описало светящийся круг, после чего хлестнуло по телу Н’Деле и снова сократилось, возвращаясь в сторону рукояти.

Тело моего друга резко напряглось, а лицо его — с вдруг широко открывшимися глазами, оскаленным ртом и венами, что выступили на лбу, словно шнуры, — превратилось в жуткую маску. Н’Деле со свистом втянул воздух, после чего ужасно закричал.

Я никогда не слышал такого крика. Тот длился бесконечно, мне казалось, что от него должна обрушиться пещера. Я затрясся, словно от приступа болотной горячки, и внезапно всхлипнул. Не мог сдержаться.

Н’Деле внезапно выгнулся в цепях, но сразу же обессиленно повис.

— Это может воскресить мертвого, — пояснил жрец в тишине, но все казалось, что крик Н’Деле продолжает висеть под сводом. — И это еще не все. Яд жаловицы можно добыть, если знаешь как. Это опасно и трудно, поскольку тот должен быть взят от живого создания. Ты наверняка слышал о мастерах стекла из Ярмаканда. Они умеют получать стекло тонкое, словно волос или пузырек морской пены, — и толстое и чистое, словно бриллиант, а то и окрашенное в любые цвета.

Я лежал совершенно без сил, а звучный, успокаивающий голос жреца покорял меня, словно звуки флейты — спящую змею. Н’Деле свисал на цепях с опущенной головой, а все тело его била мелкая дрожь.

— Мастера стекла, — продолжал спокойно наш мучитель, — создают в своих стеклодувнях драгоценные кубки-украшения. Фигурки животных размером с женский ноготь, которые умеют ходить, словно живые. Лампы и кристаллы, позволяющие видеть то, что находится вдали, хрустальные воздушные колокольчики, играющие чудесные мелодии. Умеют заклинать в стекле имена богов и создавать деющие предметы. В искусстве их множество тайн, не могущих выходить за границы цеха. Если бы кто попытался выдать их тайну чужаку — любую: например, как окрашивать стекло, — его ожидала бы старая как мир кара. Стеклянная смерть. Та, которую принес бы ему один из мастеров их искусства.

Он сунул руку за пазуху и вынул кинжал с полупрозрачным, словно лед, клинком.

— Взгляни, парень. Вот стеклянная смерть. Кинжал со стеклянным острием, что входит в тело, словно сталь, но сразу же ломается в осколки. К тому же он пуст внутри и наполнен… чем? Угадал, парень. Это чистый яд живой, взрослой жаловицы. Сумеешь ли представить себе, что такое смерть, когда в грудь втыкаются стеклянные осколки, а яд наполняет вены? Верно. Не сумеешь. Никто не сумеет. Именно потому искусство мастеров стекла из Ярмаканда остается на их острове и никогда его не покинет.

Он подошел к Н’Деле и направил кинжал тому в грудь.

— Нет! — крикнул я испуганно. — Скажу все, что захочешь! Сделаю, что захочешь, не нужно этого!

— О да, скажешь. Естественно, скажешь. Но медленно. Впереди у нас длинный разговор, но пока что нас ждет ритуал жертвоприношения. От того, что сделаешь, будет зависеть, как умрет твой друг. В муках от яда жаловицы или быстро? Под кнутом, а затем со стеклянным клинком в животе, если будешь молчать или врать? Но сперва мы должны накормить Праматерь.

Он кивнул двум Отверженным, которые выступили из темноты. Те отстегнули не сопротивляющегося Н’Деле от рамы и поволокли его в темноту.

Удулай же по очередному кивку жреца пошел вглубь пещеры, где встал над колодезным отверстием, из которого бил помаргивающий отсвет и доносилась песня — хор нескольких высоких голосов. Брякнули цепи, сверху съехала кукла жуткого демона, и если бы я не был в таком вот состоянии, то наверняка бы испугался, но сейчас мне было все равно. Удулай потянулся между развевающимися полосами муслина и достал оттуда кожаную упряжь, а потом начал в нее облачаться.

Двое измененных отстегнули мою цепь и потянули меня, совершенно безвольного, по коридору вниз. У одного из стражников был высокий череп, покрытый сверкающей белой кожей и красными наростами, похожими на жабры, а второй вонял козлом и постоянно скалил серебрящиеся, словно сталь, зубы, торчащие из лишенного губ рта. Я подумал, что наверняка уже мертв и попал теперь в ад державы демонов, вот только еще не до конца это понимаю.

Меня отвели в пещеру, где я раньше молился, ту, с вырезанной в стене нишей для алтаря и статуей Праматери. Статуя, освещенная множеством светильников, сверкала от воды. Раньше она казалась бесформенной и едва напоминала человеческую фигуру, но теперь, подчеркнутая светом и подвижными тенями, выглядела пугающе, даже глаза ее всматривались, казалось, в людей, стоящих поблизости, с накрытыми головами и означенными темными полосами лбами. Был это довольно мрачный взгляд чего-то жутко древнего, что выползло из глубочайших пропастей, чтобы пожирать и требовать жертв.

В стороне, за густой порослью каменных шпилей, я видел скорченных голых людей, глухо стонущих сквозь воткнутые во рты камни. Ноги мои сделались словно из железа, а измененные, вывернув мне руки, поволокли меня, тянущего стопы по земле, бросили на колени сбоку от алтаря и снова пристегнули мою цепь к железному кольцу на полу.

Отрубленные головы, что раньше украшали алтарь, были перенесены к постаменту вокруг статуи и смотрели на меня помутневшими глазами, словно рыбы на базаре.

Песня росла и опадала, а несколько десятков мужчин, которые дали себя соблазнить жестокой религией моей страны, вторили ей, подпевая без слов.

Жрец вошел в пещеру меж верными, что падали перед ним на колени и протягивали руки. Те, кто стоял ближе прочих, пытались целовать край его плаща. Напротив меня, по другую сторону от алтаря, стоял на коленях Н’Деле, скованный точно так же, как и я, трясясь и шипя сквозь зубы от боли. Я опустил взгляд, не в силах вынести этого зрелища.

У меня уже не осталось сил, я ничего не чувствовал, и казалось мне, что я не сумел бы ничего сделать, даже если бы вдруг оборвались сдерживающие меня цепи. Я стоял на коленях и равнодушно смотрел, как двое обнаженных до пояса измененных со знаком двух лун, начертанным кровью на груди, волокут первого из узников, отчаянно дергающегося, пинающегося и издающего вопли сквозь камень во рту.

Еще двое схватили несчастного за ноги, вчетвером они подняли его высоко над толпой, после чего растянули на алтаре. Жрец широко развел руки, держа в ладони взблескивающий стеклом Коготь.

— Нынче узрите истину! — крикнул он. Верные склонили головы еще ниже, целуя скалу под ногами. — Этот алтарь оросит кровь неверных, как вскоре — улицы этого проклятого города! Увидите сердца неверных, мы накормим ими Праматерь, а она пришлет одного из своих подземных демонов, который явится в своем жутком виде здесь, перед вами, и станет пророчить вам будущее.

Он взмахнул клинком к потолку, где находилась щель, соединенная с пещерой выше, где стоял Удулай Гиркадал, застегивая пояса упряжи, переодеваясь в одеяния демона и его маску. Когда наступит время, он спустится на веревке к обрызганному кровью памятнику, накормленному сердцами, и станет пророчествовать.

Истину.

Вокруг будет полно дыма и пара, будет таинственно сверкать пламя. Они поверят. Поверят во все. А потом пойдут убеждать других, заражать их своей истовостью и рассказами о том, что отныне никто не будет в одиночестве и никому не придется ни о чем заботиться, потому что храм даст ему все. Что не нужно будет завидовать, поскольку у всякого будет всего поровну.

А потом город падет. Чтобы все сделалось единым.

Мы проиграли сражение раньше, чем его начали. Хватит фокусов, дыма и зеркала, да еще рассказа о новом мире, где все будут одинаковы. Где все станут единым. О силе, которая дарует радость. Об огромном муравейнике, перед которым падет все живое, поскольку все вместе они — сильнее непобедимой армии. О пучке стрел, которого не сломать, в то время как одну любую сумеет переломить даже ребенок. А мы, что должны были обещать им мы — кроме того, что и всегда? Кроме зноя и переменчивой судьбы, в которой всякий должен выковать свое имя?

Жрец соединил руки над головой, сжав Клык, и откинул голову назад.

— Заткнись, несчастный дурак! — раздался вдруг некий голос. Мощный, но какой-то булькающий и шипящий. — У тебя нет никакой власти, мерзкий обманщик! Ты и твой каменный болван — ничто. Тут — Ледяной Сад!

Это говорила отрубленная голова Агнара Морского Ветра, лежащая на сверкающем, облитом водой постаменте. В толпе, замершей во внезапной тишине, раздались одинокие вопли ужаса. Жрец стоял неподвижно, глядя на шевелящую губами голову, и казалось, будто бы его продолговатая, сверкающая как ртуть маска обрела выражение удивления.

— Тут правит Древо! — крикнули мертвые уста Агнара. — Дух города не позволит тебе никого обидеть! Идет Ледяной Сад!

Раздался жуткий грохот, и скульптура Праматери с треском распалась на дымящиеся куски камня; одновременно жрец выше вскинул нож, а из темноты донесся хорошо известный мне звук арбалетной тетивы. Сеть в форме креста с грузиками на концах развернулась в воздухе, словно цветок, а потом упала на жреца, превратив его в сверток у подножия алтаря: он лежал, оплетенный тонкими веревочками и бьющийся, словно рыба.

Вспыхнул жуткий шум и паника. Измененные отскочили от алтаря, двое сразу свалились с торчащими в груди стрелами.

— Огонь и Древо! — крикнуло одновременно множество голосов, и вокруг зароились черные фигуры, то появляясь, то исчезая во тьме, то и дело сверкая клинками.

Пещеру наполнил шум, вопли ужаса, боевые крики Ночных Странников, звон стали и щелканье арбалетов. Куда бы я ни взглянул, видел шмыгающие черные фигуры, брызги крови и падающих на камень измененных. Тот, кто вел меня, вдруг шагнул в мою сторону с мечом в руках, но остановился, окрутился вокруг оси, судорожно выгибая тело, и упал рядом, брызжа кровью из перерубленной артерии. Я даже не заметил того, кто его ударил. Несколько воинов окружило меня кольцом, люто рубя всякого, кто желал приблизиться, не щадя и верных, бегающих в панике. А над всем этим вставал дикий, жуткий смех безумца, в котором не было ничего человеческого.

Мой смех.

Кто-то присел рядом со мной с долотом и молотком в руках, а потом уверенными движениями принялся выбивать перемычки в моих кандалах.

— Чисто! — раздался рык где-то между каменными шпилями.

— Чисто! Чисто! — ответили дикие крики отовсюду.

И сразу после — еще крик:

— На землю! На землю! Мордой в пол! Лапы на затылок! Быстро, а не то вырежем!

Еще несколько Ночных Странников добрались к согнанным в кучку перепуганным верным, выдергивая их по одному и грубо валя на пол среди пинков и криков. Другие волокли тела мертвых и умирающих Отверженных, бросая их подле алтаря. Жрец все еще бился на земле, стуча маской о скалу, и тогда стоящий неподалеку замаскированный Странник с размаху пнул его в живот.

Чуть выше, над полом, дергался в ремнях оглашающий истину демон, маша ногами и безуспешно пытаясь отстегнуть упряжь и подтянуться по веревке к верхней пещере.

Посредине стоял самый высокий из Странников со своим узким, окровавленным мечом с длинной рукоятью. Рывком сдернул маску, позволяя той повиснуть вдоль лица, — показалось искривленное гневом лицо с оскаленными, большими, словно у волка, зубами и дикими глазами.

Он подошел длинными шагами, подхватил мои лежащие на скале оковы и принялся стегать ими жреца, будто желая порубить его на куски.

— Jebal tebe pasl — орал. — Раздеть эту падаль! Догола! И заковать! Только жестко! В эти же цепи. Поволоку эту скотину улицами в Верхний Замок! Я тебе покажу шабаш, suuksi vituun! Perkele saatani vittu!

Развернулся в мою сторону. Я сидел, окруженный Странниками, меня поили чудесной холодной водой из фляги, и я думал, что никогда не перестану пить.

— Что он тебе сделал?

Я не мог ответить.

— Ничего… Все нормально… Ульф… Н’Деле! Его били щупальцем жаловицы… Яд…

Он стиснул губы в тонкую линию, а потом пошел к Н’Деле, который лежал, свернувшись в клубок, а его медное лицо сделалось странного желтоватого цвета.

— Прости меня, дружище, — сказал Ульф, — но это может помочь. Такое делают в моих родных землях.

И тогда, к моему страху и удивлению, он встал над Н’Деле, расстегнул штаны и облил его мочой. Мне показалось, что то ли я сбрендил, то ли он.

— У нас есть похожие создания, — пояснил Ульф. — Яд можно снять и другими жидкостями, но моча есть у всякого, и она помогает. Я должен был рискнуть — знаю, как сильно оно болит.

Н’Деле поднял лицо, которое медленно начинало возвращать себе цвет меди.

— Я прошел весь мир и прожил немало лет, — сказал мой соратник, — но никогда бы не думал, что скажу нечто подобное. Не мог ли кто-нибудь из вас помочиться на меня снова?

По коридору вдруг прошли стражи в шлемах и черно-белых туниках со знаком древа. В пещере начало становиться тесно. Слышался звон цепей, когда сковывали последователей Подземной; Ночные Странники отстегнули маски, и я наконец увидел вокруг знакомые лица: теперь мы могли поприветствовать друг друга. Кто-то дал мне мешок с моей одеждой Ночного Странника, но я сперва хотел умыться, потому получил смоченную водой, стекающей на статую, рубаху, сорванную с одного из пленников.

Вокруг царил хаос, и все, что происходило, казалось мне нереальным, будто сон. Я обмылся как сумел, натянул одежду, пристегнул оружие и снова почувствовал себя человеком — разве что продолжал трястись, словно недавно попал в прорубь.

Сковывать жреца взялись Варфнир, Спалле и Грюнальди. Варфнир прижал его коленями к земле и рассек сеть, чтобы вынуть из-под той одну его руку, Грюнальди держал его за ноги, Спалле ждал с кандалами. Жрец извивался как змея, шипел сквозь зубы. Маска его свалилась, и я наконец смог увидеть его лицо: узкое, треугольное, с крючковатым носом. Он казался похожим на какого-то ящера, к тому же на коже его выступали красные, ветвящиеся пятна. Означало это, что мы нашли шпиона, которого Ульф разыскивал уже давно и называл Багрянцем.

Воины разрезали сеть, с трудом вытянули одну руку дергающегося жреца, Спалле застегнул на запястье обруч и несколькими ударами вогнал в них штифт. Когда же жреца перевернули, чтобы сковать вторую, Багрянец принялся дергаться и биться так, что стряхнул их, выдернул сквозь дыру ладонь и стал подниматься на ноги. Спалле дернул за цепь, а Грюнальди потянул жреца за ногу, снова опрокидывая его на землю. Тот пнул двумя ногами, отбрасывая Последнее Слово, и вдруг все отскочили в стороны — в руке его блеснул кинжал стеклянной смерти. Похоже, люди Ульфа знали, что это такое, и жрецу можно было не рассказывать им о морских созданиях и мастерах стекла.

Он с трудом встал на ноги, с одной рукой в кандалах, волоча за собой цепь. Дернул ее к себе и окрутил вокруг запястья, а потом вдруг бросился, пытаясь уколоть Грюнальди, который ловко отскочил подальше от стеклянного клинка и поднял меч.

Багрянец крутился с выставленным перед собой кинжалом, окруженный кольцом Ночных Странников. Убежать не мог, но никому не хотелось к нему подходить.

Ульф растолкал стоящих и вошел внутрь круга без меча в руке, даже нож не вынул, зато встал в странно напряженной позе, с выставленной вперед правой рукой и с левой на уровне сердца. Кулаки не сжимал.

— Не заходите со спины, а то еще кого наколет! Он быстрее, чем думаете! — крикнул.

Багрянец оскалил мелкие, как у ящерицы, зубы, а кинжал в его руках танцевал. Перебрасывая клинок из руки в руку, он крутил его в пальцах, менял хват на обратный, а через миг снова на прямой. Они кружили друг вокруг друга, но Нитй’сефни выглядел как бы задумчивым и отсутствующим. Багрянец продолжал обходить круг, скалясь и жонглируя кинжалом. Клинок прыгал и крутился в его руках, казалось, что их оплетает полоса огня, кристаллического блеска и гнилого, желто-зеленого яда жаловицы. Клинок сверкал, размывался, чертя разные формы переливающимися цветами, и я не мог оторвать от него взгляд.

Чувствовал, что вот-вот взорвусь и заору. Кажется, никогда в жизни я не хотел никого убить сильнее, чем этого проклятого жреца. Каждый удар его мерзейшего сердца был надругательством над миром. Тем временем мой командир, предводитель, друг стоял напротив стеклянной смерти с голыми руками и мерялся с противником взглядом.

В тишине раздалось тарахтение взводимых арбалетов.

— Я могу и метнуть, — сказал жрец, поигрывая и размахивая кинжалом.

— Он нужен мне живым, — процедил Ульф равнодушно.

Ульф все еще говорил, когда Багрянец внезапно прыгнул в молниеносном выпаде, нанеся ему глубокий укол, который даже заметить было почти невозможно.

Я вскрикнул — и не я один. Крик мой потонул в ропоте остальных.

Ульф настолько же быстро развернулся пол-оборота в одну сторону, затем в другую, связав ладонь Багрянца в каком-то сложном хвате. Жрец кувыркнулся, забились на ветру широкие штаны, которые не успели с него сорвать, и тяжело грянул о землю. Нитй’сефни встал над ним, держа только за руку, но зато скрутив ее под странным углом. Потянул Багрянца и, не отпуская руки, обошел вокруг лежащего тела. Жрец заорал, после чего, шипя от боли, перевалился на живот. Попытался вырвать руку силой или встать, но Ульф шевельнул легонько запястьем, и с губ жреца снова сорвался вопль.

Кинжал покатился по скале, чудом не разбившись. Я подскочил и схватил его.

— Теперь его можно и заковать, — сказал Ульф. — Он уже ничего не сделает.

Я подошел к ним со стеклянным кинжалом в руке.

Присел подле обездвиженного жреца, который с ненавистью таращился на меня, прижатый щекой к камню пола.

Я сунул кинжал в его сторону и кончиком легонько дотронулся до его второй щеки.

— Слышал ли ты когда о мастерах стекла из Ярмаканда? — спросил я его.

Глаза Багрянца сделались большими, и я увидел в них страх.

— Ты этого не сделаешь! — выдавил он. — Нет!

— Я буду чувствовать радость, — кивнул я.

— Увы, не сможешь, — с сожалением произнес Ульф. — Я должен у него кое о чем узнать. По крайней мере, тебе придется отложить.

Я посидел так еще немного, глядя, как в глазах Багрянца ужас смешивается с надеждой и хитростью.

— Филар, прошу тебя, — сказал Ульф. — Я знаю, что ты чувствуешь, но есть вещи поважнее. Эта гнида может помочь нам выиграть войну.

Я встал, тяжело дыша, словно после неимоверного усилия. Спалле наложил жрецу вторые кандалы и забил штифт.

Тогда я развернулся к алтарю и пошел к дергающемуся в упряжи Удулаю Гиркадалу, который, увидев меня, замер — и я услышал, как на алтарь с плеском бежит его моча.

— Помнишь дом Сверкающей Росой? — спросил я. — Кое-что я тебе тогда обещал. Более того, обещал это же и другу.

Он открыл рот и принялся судорожно дергаться, дотянувшись наконец до пряжки.

Тогда я воткнул ему стеклянный клинок в грудь и обломал его у рукояти.

Прошло несколько секунд, прежде чем он начал кричать.

Он умер быстро, потому что на меня после удара свалился такой страх от сделанного, что я схватил арбалет и выстрелил ему в голову. Он повис на ремнях, покачиваясь и брызгая кровью на алтарь.

Ульф ничего мне не сказал, только смерил меня долгим взглядом, от которого мне сделалось стыдно за свой поступок.

— Когда мы принимаем методы врага, то перестаем от него отличаться. Я понимаю, что тебя пытали. Даже понимаю, что ты должен был его убить, но не таким же способом. Если мы начнем с радостью причинять смерть, то одичаем, как они.

— Верно, Ульф, — с раскаянием произнес я. — Вот только они недавно собирались убить этим клинком Н’Деле.

Верных Матери и пленников уже увели, стражники вынесли на носилках и укрытые окровавленным полотном трупы Отверженных, двое городских жрецов пели и обмахивали пламенем ритуального факела головы на постаменте, которые после упаковывали в кожаные мешки. Кто-то срезал упряжь с повисшим на ней телом Удулая.

В коридорах, освещенных стеклянными шарами, крутилось столько людей, что коридоры эти странным образом напомнили городские улицы: порой, чтобы разминуться, приходилось разворачиваться боком.

Мы вышли через круглое отверстие канала водостока, куда подставили лестницы, на квадратную площадь, где тоже было множество людей и стояли повозки. Они были изукрашены и оббиты символами Древа из серебряной жести, запряжены небольшими косматыми лошадками, которых в городе использовали для перевозки товаров — но эти были в прекрасной упряжи, с серебряными бляшками, удилами и налобниками с плюмажами из перьев.

— Будет процессия, — пояснил Ульф. — Через все, perkele, Каверны до Верхнего Замка. Конец предателям, конец запугиванию жителей, на улицах правит Фьольсфинн и городской тинг. В Кавернах тоже. То, что мы нашли в их тайниках — запасы оружия, драгоценности и золото, — едет на повозках, окруженное жрецами, трубами и флагами, верные — в путах за повозками, а все это охраняют стражники в полном обмундировании. А мы отсюда исчезаем. Это должно выглядеть как работа городской стражи, не наша. Нас нет. О нас только передают слухи, да и то — шепотом.

И правда, на подворье было полно стражников в шлемах и белых плащах со знаком Древа, а также городских жрецов в колпаках, ощетинившихся серебряными башнями и шпилями. Пойманных сторонников Азины сковали одного с другим длинной цепью за шеи, а мертвых Отверженных собирались волочить по улицам за повозками. Сносили сюда и различнейшее оружие и ценности, но мне казалось, что его многовато. Правда, чуть раньше я и сам отдал туда палицу и меч, отобранные у стражников, но как-то я не слышал, чтобы в Кавернах была эпидемия воровства оружия. Денег и прочих ценностей, как я полагал, тоже могло оказаться несколько ведер — но не груженые же повозки.

Когда я сказал об этом Ульфу, тот мрачно рассмеялся.

— Так нужно. Это такой… театр… не знаю нужного слова. Эти здесь вообще такого не имеют, а в амитрайском я слаб. Наверное, тебя такому учили, если готовили быть владыкой. Это часть политики. Владыка должен представлять свои деяния так, чтобы те производили впечатление, а слухи о них приносили пользу. Для такого некоторые действия необходимо преувеличивать, другие — преуменьшать, а все вместе представлять должным образом.

— Меня учили и тому, что это оружие — обоюдоострое. Легко к нему привыкнуть, и скоро все уже знают, что провозглашаемое герольдами нужно делить на два, а то и на десять. К тому же всегда и всем известно, что владыка врет и что на самом деле все совершенно иначе, нежели он говорит. И при этом страдает авторитет.

— Увы, бывает и так, что если повторишь ложь сто раз, то многие в конце концов в нее поверят. Мы останемся осторожными. Нынешняя ситуация исключительна. Нужно свести на нет все, чего этим уже удалось достигнуть.

Ночные Странники выволокли из колодца кожаный мешок со скованным Багрянцем. Куль был сшит из толстой кожи и снабжен прихватами, так что его легко могли нести четверо, а еще были на нем железные проушины, к которым мешок можно было привязать и обездвижить.

— Я думал, что мы поволочем его по скале, — заявил Варфнир капризным тоном.

— Он бы испортился и тогда ничего не сумел бы нам сказать, — ответил Грюнальди. — Там путь неблизкий, а еще лестницы…

В стороне стоял обычный купеческий воз, на который натянули бурую ткань. Среди парадных повозок он выглядел осликом подле скакунов. Неприметный и серый.

Четверо Странников подняли мешок и вбросили его внутрь, а потом обездвижили веревками, привязав те к железным кольцам на полу.

— Жаль, что не увидим процессии, — погрустнел Спалле.

— Нам нужно отвезти этого хряка в самую гнилую камеру, какая тут найдется, а потом мы пойдем за мясом и пивом. Это лучше процессии, особенно если иметь в виду эти трубы, — ответил Ульф.

В этот миг, словно в ответ ему, раздался мрачный звук, свалившийся на нас с небес. Он не был похож на звук рогов, разносящийся на восходе и закате с Красных Башен. Но казался таким же беспокоящим. Напоминал зов огромного морского зверя. Процессия уже была готова, повозки выезжали из ворот на улицу, но музыканты еще не поднимали серебряные горны к губам. Звук был слишком мощным, и казалось, что его издает сам город.

— Это раковина Ледяного Сада, — сказал Кокорыш.

— Время для тумана и спецэффектов Фьольсфинна, — произнес Ульф, раскуривая свою трубочку.

— Что такое «эфьектен»?.. — начал Спалле.

— Ох, ну, фокусы. Глянь на небо — сам увидишь, — Ночной Странник выпустил клуб дыма. — Сейчас должен появиться туман.

И тот появился. Не опустился на улицы, а перевалил через вершину горы, от Верхнего Замка и стен, охраняющих горы, и поплыл по крышам, распарываясь о башни и затмевая бледное весеннее солнышко.

— Интересно, получится ли у него… — сказал загадочно Ульф, задирая голову.

Сперва мы почувствовали стекающий холод, потом странные мурашки поползли по коже, ставя дыбом волоски на руках и загривке. Стоны раковины смолкли, зато на верхушках башен появились странные синеватые огоньки, вроде тех, что бывают на болотах. Отовсюду раздавалось странное жужжание, а потом со всех башен в небо ударили тонкие молнии, перескакивая с места на место, потрескивая и постреливая прямо в висящие над ними тучи. Я почувствовал суеверный ужас, хотя и слышал, как Ульф говорит, что все это фокусы Фьольсфинна: однако то, что происходило в небесах, было слишком странным и пугающим. Особенно учитывая, что скоро все молнии стали бить в одно место, формируя огромный голубовато-белый шар, в котором вдруг, будто из-под поверхности воды, показалось огромное женское лицо с короной ветвей над головой.

Я заорал и присел непроизвольно, но сразу же вскочил, полагая, что сделал из себя посмешище. Я ошибался. Ночные Странники тоже поприседали, пряча лица в ладони или хватаясь за мечи. Все, казалось, готовы были распластаться на камнях площади. Смеялся только Ульф.

Лицо из молний сияло некоторое время над городом, а потом шевельнуло огненными губами, и от горы отразился ее ласковый, но громогласный голос — он доносился отовсюду, будто заговорили сами стены Ледяного Сада.

— Жители! — крикнула женщина из молний.

В этот самый миг Грюнальди сорвал с головы свою войлочную шляпу, бросил ее на землю, а потом принялся ржать.

— Хайсфинга! Это же Сильфана!

Я заставил себя взглянуть вверх. Он был прав. Лицо, сверкающее светом молний, вылепленное туманом, было лицом Сильфаны. Я не узнал его, поскольку там, вверху, не было ничего, кроме дрожащего и переливающегося света молний, рисовавших ее лицо. Не были видны темно-синие волосы, выразительные брови в форме крыльев чайки, глаза серны или острые, чуть выступающие зубы молодой волчицы. Были лишь огненные ветви молний и нечеловеческое синее сияние, из которого она проявлялась. Но это была она.

И она говорила к жителям Ледяного Сада. Напоминала им день, когда они избрали долю граждан и приняли Ледяной Сад как дом, «скрывшись в его тени», как сказала, а голос ее отражался эхом от остолбеневших улиц. Потом она говорила к пришлецам, которые приняли знак корабля и гостеприимство Сада, где они могут утешаться, скрываясь от войны богов и любых преследований, живя так, как пожелают.

— Сад гостеприимен! — гремела Сильфана с небес. — И потому, кроме добрых людей, появились тут люди никчемные. В Саду дозволено поклоняться любым богам, и потому пришли сюда такие жрецы, что пожелали уничтожить город и привести его к гибели. Хотели притянуть сюда войну богов! Начали унижать тех, кто верит в иных богов, кроме амитрайской Подземной Праматери или Смейринга, бога Змеев. Начали вводить свои порядки. В нашем Ледяном Саду смерть начала таиться в переулках и подземельях храмов их мерзких культов. Но в Ледяном Саду нет места тем, кто хочет полной власти над остальными и кто желает управлять их верой, мыслями и телом. Древо не позволит обидеть тех, кто нашел защиту под его ветвями! Предатели убили многих, но превысили меру. Дни их миновали. Они подняли руку на людей — на граждан, похищенных с улиц, на прибывших, на Отверженных и измененных урочищами, но город ответил. Схваченные ими уже свободны! Глядите, как открываются в западной стене Каверн новые врата, и они идут. Все целые и здоровые! Глядите, как стража города ведет за ними предателей и иноземных шпионов, пораженных силой Древа. Смотрите на оружие, которое они желали повернуть против вас, и на сокровища, которые они у вас отобрали. Присоединяйтесь к спасенным, что идут Кавернами, Доками, Ластовней и Каменной Рощей до самого Верхнего Замка, в главный городской храм. Ступайте за ними оплакать тех, кто погиб, и благодарить Древо за жизнь спасенных! Сад охраняет своих жителей. Там, за морем, мир пылает. Деющие славят Змея и Праматерь и топят страну в крови. Землями от стран Юга до Побережья Парусов ночами владеют демоны урочищ, а днем люди в железе убивают невинных. Везде слышны крики, рев пламени и плач. Но никогда они не подступят к стенам Ледяного Сада. Сила Древа сильнее силы старых, обезумевших богов. Но даже Древо не спасет, если стены будут пустыми! Город — для вас, но вы должны быть готовы встать на его стенах, когда приплывут корабли, приносящие железо и войну богов! Между вами есть еще предатели! Осмотритесь! У них черные следы на лбу и руках. Они подбивают вас на странные обычаи. Они запугивают. Говорят, что Древо умерло, а весной придет огонь, неся новый мир. Хотят привести сюда королей и жрецов, которые наденут на вас цепи. Захотят править вашим сознанием, тем, что вы говорите, что ешьте и как живете. Вашими детьми и каждым вашим шагом. Хотите ли вы проснуться рабами, бьющимися за миску пищи? Ледяной Сад — ваш дом! Не позвольте его поджечь!

— Идиот! — вдруг отозвался со злостью Ульф. — Сейчас доведет их до погромов, дурак. Пойдемте, хватит уже этого. На эту малышку можете таращиться сколько угодно и дома, она будет так вот светиться и болтать еще с полчаса. Эти патриотические разговоры может выдержать только тот, кто выпил еще больше грушовки, чем тот, кто их придумал.