— Эй! — орет доктор Пассионария Калло, колотя в двери. — Есть там кто?! Выпустите меня! Где я?! Кто вы?! Вы не имеете права меня тут держать!

За ее спиной порхают некие странные, сюрреалистические создания, не то стрекозы, не то младенцы — маленькие, не больше воробья, — на полу же вьется обезумевший плющ, ползает еще что-то, вода в стакане булькает и меняет цвета. Воздух дрожит от магии.

Пассионария вдруг теряет силы и запал, сползает спиной по едва различимым в стене дверям. Не плачет — просто глядит перед собой стеклянным взглядом. Сейчас впадет в бешенство и попытается разрушить помещение, то есть снова станет бросаться постелью, будто разгневанный павиан, метнет в стену стакан и кувшин с водой, перевернет тяжелый стул. Все остальное — круглое, мягкое, намертво прикреплено к полу и неуничтожимо. А потом комнату заполнят созданьица, будто из ночного кошмара. И так по кругу.

Я не понимаю, как там прибраться, пока в ней остается фактор «М», а потому небьющиеся стакан и кувшин стали первыми необходимыми изобретениями.

Иначе Калло закончила бы, бродя по битому стеклу.

— Ну, она хотя бы устает, создавая этих уродцев, — неуверенно говорит Фьольсфинн.

— Да где там, — цежу я со злостью, грызя трубку. — Все довольно нестабильно. Вернее, полустабильно. Оно слишком плотно, чтобы высосать его через кондёр, а потом распадается и снова проникает, само лезет в нее, пока она спит. Ты вытянешь лишь то, что есть в воздухе на базовой стадии. Я заглядывал в камеру за фильтрами, где все это дерьмо должно было бы кристаллизироваться в те твои цветочки: там уже должны бы цвести сады Семирамиды, а по факту — пяток несчастных папоротников. У нас тут клинический псих с тяжелым ПТСР, наделенный силой творения. Как будто у нас мало проблем.

— Ну, кое-чего мы достигли, — замечает он скромно, словно поработал больше нас.

— Тктчно… — я стараюсь, чтобы голос мой не истекал иронией, но получается так себе. — К утру будут пылающие Каверны и стены, увешанные отдавшими богу душу мутантами, угольщиками и трубочистами. Ты ведь их друг на друга натравил! Ты вообще читал ту свою речуху на трезвую голову?

— Никаких погромов не будет, — заявляет он решительно, чем стал бесить меня еще больше. — Богиня Древа четко это запретила, только ты эту часть не услышал. А я послал на улицы стражников, которые должны задерживать всех подозрительных.

— А потом что? Построишь в горах свой концлагерь Ёдок?

— Сказано же было: «чернота на ладонях». А они всегда окунали в миску лишь два пальца, указательный и средний на правой руке. Но никто непосвященный этого знать не будет. Кроме того, это очень специфический краситель, его легко идентифицировать. Не сажа, не смола, не сепия. Немного сажи там есть, но есть также человеческие жир и кровь, и всякие такие вещи. Те, кто просто грязен, будет торжественно освобожден, их с помпой отпустят законоречцы как людей невиновных и честных.

— А те потом поразбивают головы добрым соседям и получат от меня медаль, которую я немедленно спроектирую!

— Эту сеть нужно ликвидировать полностью, goddehelve! — теперь злится он: у него краснеет то, что осталось от лица под ледяной маской, увенчанной лесом башен. — Ты сам мне объяснял, что у нас война. Секта, которую ты разгромил, наверняка не единственная, и наверняка она не всем составом пришла на этот обряд. У тебя нет монополии на правильные действия. К тому же прибирать следует до конца, и именно это я и сделал. Свою часть, чтобы поддержать твою. Это и называется сотрудничество, Драккайнен.

Я чувствую усталость.

— Прости, у меня и правда нет монополии. Но я чувствую, что мы ходим по тонкому льду.

— Война, напоминаю. Если полагаешь, что мы не измажем рук…

— Мои уже грязны по локоть, Фьольсфинн, а очень скоро измажутся еще сильнее. И если даже мы каким-то чудом выживем и сумеем убрать или эвакуировать наших paskapää земляков, то я все равно сомневаюсь, что там, дома, Большой Брат купит мне лодку, винтовку, щенка, птичку и билеты на хоккей. Когда я смотрю в зеркало, то там, по ту сторону, вижу того, кто выглядит как идеальный козел искупления. Наша большая европейская родина — самая завравшаяся, нелояльная и брехливая сучка, какую только Земля видала.

— Да перестань ты дергаться, — заявляет он, вручая мне рюмочку своей бормотухи. — Всегда можешь остаться здесь. Еще одного такого они вряд ли пришлют.

— Я не дергаюсь, — бурчу я. — Я просто устал и не могу полностью во всем разобраться. Мне не хватает глобальной стратегической концепции. Я мучаюсь с небольшими частными делами и не понимаю, куда это меня приведет. Я тактик, не стратег. Это какие-то безумные четырехсторонние шахматы втемную, соединенные с техасским покером и русской рулеткой.

Я выпиваю, пыхаю трубочкой, откидываюсь в кресле. Я бы охотно нырнул поспать. Мышцы ног трясутся от усилий, в жилах все еще кипит адреналин, даже ладони трясутся. Всего-то пару часов тому назад я сражался в темных, вонючих каналах под городом.

— Мы не можем ее так оставить, — говорю наконец. — У тебя, кстати, есть микрофон? Позаботился о коммуникационной системе?

— Да, — отвечает он, словно в некотором сомнении. — Достаточно провернуть башку вон того дракона и сказать в его ухо. Но что ты ей скажешь? А вдруг она снова сбрендит?

— Наверняка хуже не будет. Что за дурацкая идея… Perkele, дракон с ушами.

Я встаю, подхожу к стене с окошком, что выходит на камеру Пассионарии Калло. Окно стрельчатое, обрамлено нишами, в которых стоят базальтовые не то драконы, не то грифоны. Посредине есть даже нечто вроде контрольной доски с драгоценными камнями, что, похоже, выполняют роль лампочек и кнопок.

Я поворачиваю птицезмеиную башку, украшенную по сторонам треугольными, обращенными назад ушами, и отвожу ее в сторону.

— Доктор Калло! — говорю я, одновременно слыша собственный усиленный металлический голос из соседнего помещения. Пассионария рефлекторно вскакивает на ноги, потом скорчивается, и некоторое время кажется, что она вот-вот потеряет сознание.

— Кто здесь?! Кто здесь?! Кто говорит?! Это ты, Пьер?

— Доктор Калло, вы все еще на Мидгарде, но в безопасном месте. Это переходный лагерь спасательного отряда. Вы находитесь на карантине, ждете эвакуацию. Существует опасение, что вы заражены ксеноморфным фактором. Карантин необходим. Прошу сохранять спокойствие.

— Выпустите меня отсюда! Немедленно! Кто вы такой?

— Меня зовут Вуко Драккайнен. Я прошу вас вести себя соответствующим образом, госпожа доктор. Прошу взглянуть вокруг. В комнате постоянно возникают явления, которые вызывают сомнения относительно вашего состояния. Мы не знаем материальной причины этих миражей и не знаем, с какими изменениями они могут быть связаны. В данной ситуации инструкция предусматривает карантин. Пока не будет принято решение о предохранительных мерах или пока ваше состояние не сделается стабильным, мы вынуждены исполнять инструкции. Мне очень жаль, мы постараемся доставить вам все, что в наших силах, чтобы обеспечить удобства, но вы ведь сами понимаете, что я не стану нарушать инструкции. Безопасность важнее всего. Таковы правила.

— Вы не понимаете, — говорит она куда-то в потолок. — Это никакие не миражи. Это мои дети. Впрочем, неважно. Они не навредят вам. Мы… сделали здесь открытие, — она некоторое время колеблется. — Я сделала открытие. Я должна отвезти их на Землю. Все должны узнать. Это все изменит. Вы понимаете?! Все! Ликвидирует голод, насилие, нетолерантность! Мы сможем формировать климат, общество, все! Мы вырастим нового человека! Вы это понимаете?!

— Доктор Калло, — прерываю я ее. — Вы что, не понимаете, что это чрезвычайная ситуация и что нам приходится действовать согласно разработанным процедурам? Повторю еще раз. Это вопрос безопасности. У меня инструкции.

— Когда будет эвакуация? — спрашивает она, закусив губу. Услышала заклинание, от которых любой европеец отскакивает словно от стены в той старой, двадцатого века еще опере «The Wall». Безопасность. Инструкции. Процедуры. The Wall.

— Наш корабль появится в системе к концу лета. Эвакуация наступит, когда мы вышлем сигнал. Пока что продолжаются поиски оставшихся в живых членов экспедиции.

— Кто еще выжил? И как вы нашли меня?.. Я… у меня провалы в памяти…

— Очень прошу не задавать таких вопросов. Не могу на них ответить. Ваше состояние… деликатно. Вы пережили посттравматический стресс. ПТСР. У вас может проявиться самая разная симптоматика, как психическая, так и психофизиологическая. Дезориентация, состояние страха, амнезия, перебои в ритме сердца, проблемы с речью, даже частичный моторный паралич. Потому я прошу вас избегать сильных эмоций. Прошу ни о чем не переживать и отдыхать. Вы в абсолютной безопасности и находитесь в хороших руках. Вам нужно просто отдохнуть и дать нам работать.

— Нет! Не ищите их! Они погибли! Боже, как же вы не понимаете! Мы должны покинуть эту ужасную планету как можно быстрее! Немедленно, вы понимаете?!

— Пока что это невозможно. Эвакуация произойдет в установленные сроки. Пока что прошу успокоиться и отдыхать. У вас есть какие-то пожелания?

Она смотрит в потолок с недоверием и расстроенно.

— Я веганка. Прошу не давать мне молочных продуктов. Это недопустимо. Никаких продуктов животного происхождения, слышите?!

— Хорошо, госпожа доктор. Я лично прослежу. Если вам что-либо понадобится, прошу откликнуться. Кто-то из персонала вас услышит и передаст мне. До свиданья. Завтра я с вами еще поговорю.

Я кручу драконью голову с ощущением, словно я вот только что пробежал пятьсот метров с корзиной на голове.

Одно дело из тысяч. Нет, не решенное. Отодвинутое.

Фьольсфинн награждает меня неторопливыми, ироническими аплодисментами.

— Неплохая речь. Жаль, что ты не мог выслушать это на трезвую голову.

— Я сделал свою часть. Сотрудничество, верно?

Пассионария за окном садится на кровать, а потом начинает плакать.

— По крайней мере, она не буянит. Нужно что-то придумать, чтобы лишить ее фактора. Акевитта?

— Во время сна, — отвечаю я и подставляю стаканчик. — Что-то вроде тех яиц, которыми мы очистили долину. Внесем внутрь замаскированными подо что-нибудь нейтральное — и дело с концом.

— Так должен был действовать ее саркофаг, но во время наркоза она частично сумела сохранить это. Может, тут дело в воде онемения.

— Ладно, — прекращаю я дискуссию, убирая графинчик со стола. — Идем дальше.

— Кстати сказать… — говорю я уже в цилиндрическом лифте с готическими витражами, пока тот ползет вверх. — Откуда взялись эти камеры? Ты не импровизировал их, переделывая из других помещений, когда решил принять здесь Калло. Они возникли вместе с остальным замком. Были запрограммированы еще в зерне. Полностью изолированные магически, плотные, с готовой системой наблюдения и этими фильтрами, нейтрализующими магическую пыль. Сколько их тут на самом деле?

Фьольсфинн вздыхает.

— Семь камер, предназначенных для нейтрализации Деющих. Столько, сколько было экипажа — исключая меня — в исследовательской станции «Мидгард II». Камера для ван Дикена, камера для Калло, для Фрайхофф, но и для Халлеринга и Дюваля, для Завратиловой и Летергази, потому что я не знал, погибли ли они, и еще две запасные, на случай, если бы когда-либо дорогу мне перешел местный Песенник.

Он замолчал. Где-то за стеной постукивало водяное колесо и плескалась вода, поднимая лифт наверх.

— Мы находимся в подвалах высочайшей башни Ледяного Сада, в части, что чуть ниже укреплений на краю кратера, — начинает он снова механическим голосом, будто сопровождает туриста. — Башня встает над внешней отпорной стеной, над стометровым клифом, и имеет сорок пять метров высоты, если считать от фундамента. Носит название Башни Шепотов. Это мой сейф. Место, в котором лежат тайны. В изолированных камерах с полутораметровыми стенами из литого базальта и односторонним экраном из восьмислойного ледяного полимера. Двери находятся в камерах внутри стен, имеют форму базальтового круга, оборудованы гидравлической системой открытия с помощью трех независимых водных двигателей, открываются они из контрольного помещения. Каждая камера имеет отдельный комплекс помещений для стражи, служебного персонала, кухни и кладовых. Специальная система подъемников делает возможной доставку и изъятие предметов без разгерметизации помещения.

Лифт рывком останавливается, мы открываем дверь и выходим в коридор. Фьольсфинн спокойно продолжает программу «экскурсия с проводником».

— Башня Шепотов была первым объектом, который я запланировал в зерне, пока дрейфовал во льду. Сперва, когда я только начал мечтать о замке, он состоял исключительно из этой башни и окружавшего ее кольца укреплений. Это проектирование — назовем его так — продолжалось очень долго. За это время я прошел несколько стадий, эволюционировал, успокаивался. Это оказалась чрезвычайно интенсивная летаргия, хотя сердце мое билось реже одного раза в минуту. Башня Шепотов — это моя песня мести, которая обрела такие вот формы. Она — творение разума полумертвого, ослепленного и искалеченного человека, переполненного болью, яростью и жаждой мести. Моя Бастилия, Тауэр, Алькатрас и Плайя Негра. Создание замка началось от пыточной, Драккайнен. Я непрерывно видел сны о моих преследователях, не только о том, что они мне сделали, но и том, что они хотели сделать миру, когда бы овладели фактором «М». Не только моему миру, но и нашему, Земле. Я мечтал о том, как доберусь до всех них и что потом сделаю с ними, когда уже размещу их здесь. В подземельях Башни Шепотов. Только когда я насытился этим и когда это мне надоело, я сумел оставить Башню и заняться чем-то другим. Я смог подумать о Саде и о настоящих садах. Перестал думать о замке только как о месте мести, а начал как о свободном владении, в котором я мог бы жить, откуда мог бы изучать мир. Он должен был стать не только пыточной, но и бастионом. Моим Аламо. Моим «Stand Alone Complex». Я проектировал стены, катапульты с приводом от водяных колес, вспоминал семинар по древним и средневековым механизмам, в котором я некогда участвовал. А еще я понял, что если прикажу вулкану породить мою крепость, то буду в ней один. Потерянный среди башен, стен и пустынных каменных улиц. Я понял, что Ледяной Сад должен стать прекрасным. Он должен искушать мореходов, чтобы те вошли в его порта. А я должен сделать так, чтобы они захотели тут остаться. А потому я должен был создать здесь инфраструктуру.

Мы останавливаемся перед дверью со стрельчатой аркой: за ней в стене виден чуть вдавленный внутрь каменный круг. Мы стоим, окруженные бойницами, а где-то там, за стеной, в нас целятся из арбалетов, но потом опознают. В стене с плеском течет вода, тарахтят цепи и рычаги. Камень с глухим стуком отваливается и открывает проход. Потом еще одни двери, снова в нас всматриваются бойницы.

Багрянец сидит в своей камере за восьмислойным магическим полимером, который с его стороны выглядит как сплошная стена. Руки его скованы спереди. Наручники цепью соединены с оковами на ногах и с железным ошейником. Он не может распрямиться до конца, а если встанет, ему придется передвигаться небольшими шажочками. Сидит под стеной на полу, со скрещенными ногами, опираясь в колени предплечьями.

Ждет.

Копит силы. Смотрит в одну точку, словно погрузившись в медитацию. Он голый, он закован и заперт в базальтовой пещере, чьи двери весят несколько десятков тонн, и требуется пятиметровое водяное колесо, чтобы сдвинуть их с места.

И все же он смертельно опасен.

Он добрался сюда из самого Амитрая. И, кажется, своим ходом. Сумел запугать и пленить всю семью несчастного Вяленого Улле вместе с домашними и поставить на меня ловушку. Сумел понять, что я — это я. Правда, я оставил после себя следы, известия, объявления на камнях, а еще я нанимал крикунов. Но он знал, что я вернусь в Змеиную Глотку, и перехитрил меня. Чуть не убил моих людей. А потом еще и отправился следом за мной на какой-то несчастной рыбачьей лодчонке прямо в осенний шторм — и достиг, чего хотел. А потом за пару месяцев инфильтрировал Каверны, создал диверсионную сеть, быстро разворачивающийся культ, собрал информацию и амуницию.

А теперь неподвижно сидит передо мной, словно какой-то жуткий Будда из ада, и таращится в стену. Не выказывает ни беспокойства, ни страха, просто сидит с приподнятой мордой и таращится в стену, неподвижно, как варан. Единственным проявлением эмоции остаются кровавые плетения сосудов, горящие на его коже. Перешел в режим ожидания.

А меня тошнит от его вида.

Есть вещи, которых я не сделаю, хотя, по логике, стоило бы. Сведения, которыми располагает Багрянец, могут оказаться бесценными.

Он может знать, как добраться до Фрайхофф.

Он может знать, что она умеет.

Он может знать, что она готовит.

Он может знать когда.

Он может оказаться ключом к выигрышу половины войны. Знание его могло бы спасти тысячи, если не миллионы жизней. И испортить мою.

С того момента, как я сюда прибыл, я убил несколько людей. Может, несколько десятков.

Но — при самообороне или в открытом бою. Я не хочу пытать пленного. Это уже переходит границы человечности, как я ее понимаю. Границы размытые, тонкие, словно паутина. Взять сваленного с ног врага на излом или удушение, надавить ему на едва нанесенную рану, чтобы заставить выдать информацию, — это границу не переходит. Как не переходит ее и то, что я делал со Змеями в Доме Железных Терний. Я был один, их — много. Это они взяли меня в плен, а не я их. Но когда враг связан и безоружен, ситуация меняется, и даже не спрашивайте, отчего оно так. Кроме всего прочего, дело и в эмоциях. В разнице между жестокостью под влиянием ярости и систематическими пытками, применяемыми совершенно хладнокровно.

— И что станем делать? — Фьольсфинн вдруг прерывает тяжелое молчание. Некоторое время мы сидим, глядя на неподвижного Багрянца. Если будешь смотреть на Багрянца достаточно долго, то в конце концов Багрянец взглянет и на тебя.

— Станем решать этические проблемы, непрактичные и глупые с точки зрения тактики.

— У него бы таких проблем не было, как и у тех, кто его прислал.

— Знаю. Потому-то мы от них и отличаемся. Но если мы начнем пытать этого мерзавца, то станем отличаться уже несколько меньше.

— Историческая необходимость, — отвечает он.

— Те тоже обладают своими историческими необходимостями: ван Дикен выводит человечество на более высокую стадию эволюции, а Фрайхофф снова строит утопию. Лес рубят — щепки летят; не сделаешь омлета, не разбив яиц, и всякая такая фигня.

— Он уже несколько часов сидит скованный цепями так, что не может распрямиться, голый, в ледяном холоде, вероятно, с минуты на минуту его скрутит судорога. Это что, не пытки? Мы или закончим то, что начали, или снимем с него цепи, включим обогрев и принесем кофе с рогаликами. Третьего тут не дано.

— Тут есть техническая проблема. Вы сумеете это, господин доктор? Может, посещали семинар и по пыткам? Вот и я не умею. Техники допроса — профессиональное знание. Возможно, отвратительное, наверняка варварское, зато последовательное. Но у меня его нет, особенно учитывая, что здесь нужно знать физиологию чужого на довольно высоком уровне. К тому же это — высококлассный агент. И коллеги наверняка учили его прохождению допросов. Его абы чем не сломить. Чтобы он сломался, его нужно прижать либо сильно, либо делать это долго. Вот только если делать это на любительском уровне, то слишком просто пережать и убить, и тогда все будет зря. Во-вторых, если он даже и сломается, то скажет нам, что захотим услышать, только бы прекратилась боль. И мы не получим точной информации. Сведения, полученные под пытками, обычно мало чего стоят.

— Я кое-что тебе покажу, — говорит он, надевая капюшон. — Давай-ка выйдем.

Сто сорок пять метров над уровнем моря — это немалый путь для лифта с водяным колесом, пусть бы и большим. В соседнем канале опускается противовес, который должен балансировать вес лифта.

Башню Шепотов, стоящую с краю и глядящую на море, я ранее видел только снизу. Когда-то обратил на нее мимолетное внимание, потому что она отличалась от всего остального. Не была увенчана остроконечным шлемом — заканчивалась словно короной из четырех изогнутых уступов, похожих на рога или клинки. Я не посвятил этому особого интереса, посчитав всего лишь необычным украшением.

Теперь, когда мы выходим наверх, эти рога встают над нами, словно незавершенные прясла или ребра кита. Дует холодный ветер, но тут солнечно, а с террасы башни открывается вид, от которого спирает дыхание. Море раскидывается бесконечной, мерцающей плоскостью бирюзы и синевы с контрапунктами белых черточек пены на волнах, а на далеком горизонте маячит абрис какого-то острова.

Со стороны моря каменная стена, окружающая террасу башни, наполнена отверстиями, и можно пройти на дополнительно прицепленный к стене балкон: круглый, словно сковородка. Каменные балюстрадки достигают тут едва полуметра, и выход на эту базальтовую этажерку — своего рода тест на страх высоты. Я фобий не имею, но колени у меня трясутся, и кажется, что балкон дрожит и колышется под ногами.

Взгляд вдоль гладкой стены донжона, а потом и ниже, вдоль клифа, к бирюзово-белой кипени — нечто вроде антигипноза. Слишком легко сбросить отсюда кого-нибудь. Для посадочной площадки вертолета место не слишком пригодилось бы, потому что посредине балкона встает трехметровая каменная арка. Ворота в никуда.

Я поворачиваюсь и ступаю в нее: та стоит как одинокий дольмен, вырванный из Стоунхенджа, а потом поставленный на террасу башни, в тень странно зловещих шпилей, выгнутых в небо, словно когти. Посредине главной террасы стоят еще и два столба.

Фьольсфинн торчит между ними со сложенными на груди руками. Высокий, будто у монаха, капюшон лежит на короне из башен, солнце моргает в ледяных кристаллах, наполняющих его глазницы.

— Чудесный вид, — говорю я.

— Он и должен быть чудесным, — отвечает он весомо.

— Экскурсия, да?

Он молчит минуту-другую.

— Верхушка Башни Шепотов, — начинает он. — Около ста сорока пяти метров над уровнем моря. Последнее место, с которого мои узники должны были видеть мир, если бы я так решил. Помни, что ты стоишь в месте, созданном заклятым во льду, искалеченным безумцем.

— «Прогулка по доске», как на пиратском корабле, а потом полет к морю? Или же эти ворота — просто виселица?

— И одно, и второе, — роняет он деревянным голосом. — Сперва петля и люк, причем виселица становится инструментом исключительно гуманным: натяжение веревки может наступить и после десятиметрового полета. Потом достаточно будет ее просто перерезать. Таким-то образом мы получаем уверенность, что казнь была успешной. Но есть и другая возможность, — он поднимает руку и показывает на смыкающиеся над нами когти. — Внутри каждого находится медный прут сечением с большой палец мужчины; каждый выступает из скалы еще на пару метров. Сквозь сердцевину шпилей тянется под полом до самого столпа. По два к каждому, а потом — к железным кольцам, к которым пристегивались бы кандалы. А потом достаточно просто подождать грозы.

— Умно, — отвечаю я. — А если в грозу в башню так и не ударит молния — тогда что? Помилование?

— Честно? Не знаю. Но боюсь, что лишь следующая гроза. Я ведь говорил: я когда все это выдумывал, был не в лучшем психическом состоянии.

— Зачем ты все это мне показываешь?

— Это одна из тайн этой башни. Один из ее «шепотов». Я показываю тебе, что я не такой академический тюфяк, каким ты меня считаешь. Во-первых, я рассчитывал, что однажды это использую, причем против старых приятелей по экспедиции. Во-вторых, хорошо бы мне сказать, что я был тогда не в себе, что мне стыдно, что я сконструировал нечто подобное, но я вовсе в этом не уверен. На самом деле я радуюсь, что у меня есть место для казни, и порой я сюда въезжаю, чтобы удостовериться: эти жуткие машины все еще ждут. Каким-то довольно нездоровым образом это дает мне ощущение, что я настоящий король. Если уж у меня есть собственный остров, башня и подданные, то я должен быть готовым убивать людей. И меня радует, что я не был бы безоружен перед лицом по-настоящему отвратительных преступников. Когда я на это смотрю, у меня есть ощутимое чувство силы моего города. Тебе этого не понять, но мне кажется, что я начинаю думать несколько по-средневековому. Есть ценности, такие как праведность, благородство, милосердие и великодушие — или справедливость, — однако мне кажется, что для управления Ледяным Садом обязанностью правителя остается требовать их исполнения и обладать силой для их защиты. Я не должен переживать, что некто невиновный получит смертный приговор из-за продажности юристов или их невнимательности, поскольку все тут происходит по другой шкале. Феодальной. Каждый случай можно разрешить в индивидуальном порядке. Никто не окажется неосторожно осужден на смерть, поскольку такую-то карту и приговор я приберегаю для крайних случаев. А кроме того, приговоры отдаю я сам. Согласно собственному суду. Под собственную ответственность.

— Ну ладно, Ваше Величество, — говорю я, придавливая жар в трубке. — И что же из этого следует для нас? Мы можем приволочь сюда Багрянца, а перед казнью поджечь на нем одежду да набить карманы фейерверками. Но уничтожение этого амитрая, пусть бы и максимально изощренное и зрелищное, ничему не послужит. Мы ничего не получим таким-то образом. К тому же я сомневаюсь, чтобы он испугался достаточно — он вряд ли осознает связь между электричеством и молниями. Это производит впечатление на меня, потому что однажды меня ударила молния.

— Это только вступление к тому, что я хотел тебе показать. Терраса Башни Шепотов — просто доказательство моей решительности. Но есть и нечто еще. И уж оно может пригодиться. Возвратимся.

И снова лифт, ползущий внутренностями башни вниз, на уровень, на котором находились подвалы максимальной защиты. У меня начинает кружиться голова от этих постоянных путешествий вниз-вверх.

Мы стоим в круглом зале, напоминающем опрокинутую вверх дном хрустальную миску. В нем метров двадцать диаметра и десять — высоты, и, несмотря на то, что мы находимся под землей, с хрустального свода сочится туманный отсвет, словно в теплице, окрашенной известкой, — или словно здесь наступил туманный день. Ассоциации с теплицей, кстати сказать, кажутся вполне разумными, поскольку вдоль стен растут ледяные растения, позванивая прозрачными листьями и цветками. Но они ощетинены шипами: у цветов — слишком хищный вид, будто у мухоловки или геометризированной ядовитой орхидеи.

— Филиал Ледяного Сада? — спрашиваю я.

— Его изнанка, — говорит он. — В том я приветствую будущих граждан, приглашаю их на пир, показываю новую жизнь, какая ждет их в городе, — но он еще и сад, в котором они окажутся после смерти. Даю им образ, что будет находиться у основ религии Древа. Этот зал — полная противоположность. Если тот — образ Эдема, то здесь у нас ад.

— И ради какой же цели?

— С мыслью о тех, о моих коллегах по экспедиции. Как инструмент перевоспитания, как комната пыток — да не все ли равно?

— И что оно может сделать?

— Может сломать, причем быстро. За несколько часов, а не месяцев. Воздействие индивидуализировано. Что увидит узник — полностью зависит от его разума.

— Я встречался с кое-чем подобным, — говорю, вспоминая страховку на станции червепоезда с побережья. — Но это не будет совместимо с психикой чужака. Та система была рассчитана на местных, от меня через некоторое время отстала.

— Я имею некоторый опыт в манипулировании психикой местных, — скромно отвечает Фьольсфинн. — Каждый гражданин проходит инициацию, рождается в Ледяном Саду снова и видит это место как лучшее в своей жизни. В этом случае мы, собственно, должны сделать то же самое. Единственная разница в том, что он — наш враг, а значит, мы сначала должны его сломать, а только потом показать ему альтернативу.

— Как-то становится мне жаль Багрянца, — говорю я кисло. — Рядом с твоей мозговыжималкой классические пытки кажутся типа честными и более добрыми.

* * *

— Кто тебя прислал? — спросил Вуко.

Все выглядело до отвращения типично: пустой подвал без окон, стол, ярящаяся люминесцентная лампа, двое Братьев Древа с неприятными, красными лицами и голый человек, прикованный цепью к дубовому креслу, сколоченному из толстых колод.

Худой, угловатый, с лицом варана, покрытым алыми пятнами разветвленных сосудов. Было мерзко. Вся ситуация была мерзка.

Сидел и молчал.

— Знаешь что? — сказал Вуко устало. — Ты мне надоел. Тебя ведь учили, как идут такие вот разговоры. Нельзя ли пропустить пару циклов? Ради нас обоих. Ты хорошо знаешь, что не выдержишь и в конце концов заговоришь. Так, может, сразу перейдем к этому? Гляди, как просто.

Молчание.

— Смотри, что у меня есть. Твои вещи. Не стану тебе рассказывать, что с помощью этого можно сделать, потому что я и сам толком не понимаю. Ты в этом разбираешься лучше меня. Вот три стеклянных кинжала, что мы забрали из твоего жилища, и бич, сделанный из щупальца этой твоей жаловицы. Полагаю, этого вполне хватит. Понимаешь, в чем состоит проблема? Я в этом не слишком разбираюсь. Стану экспериментировать. Скажем, буду бичевать тебя некоторое время. С паузами, чтобы не сделалось оно монотонным, но я понятия не имею, не убьет ли это тебя в какой-то из этих разов.

Молчание.

— Кто тебя прислал — я знаю. Но спрошу снова. Вопрос, на который я знаю правильный ответ, позволит мне проверить, можем ли мы уже начать разговор.

Драккайнен потянулся за бичом, что лежал на столе: металлическим, посверкивающим и жутковатым на вид; пока что он выглядел словно короткая, отполированная палка.

— Поправь меня, если я что-то сделаю не так. Сперва снимаем это металлическое навершие, осторожно, чтобы не прикоснуться к этой скользкой мерзости внутри… Хорошо, теперь оно начинает разворачиваться, я должен бы его слегка встряхнуть, чтобы оно полностью расплелось, да? Оно живет или как? Гляди-ка, а движется вполне живенько. Когда махну, оно ведь наверняка растянется в воздухе?

Багрянец продолжал молчать, но принялся резко втягивать воздух носом и выпускать его через рот, словно с каким-то змеиным шипением.

— Ага. Станешь похваляться выдержкой и тренированностью. И в итоге все это будет тянуться дни напролет. Возможно, ты рассчитываешь на то, что я нечаянно тебя убью, а может, и специально, поскольку приду в ярость. А это что?

Багрянец, словно черепаха, выглядывающая из панциря, вытянул шею, цепь звякнула, а ошейник впился в горло. Лицо амитрая покраснело так, что горящие алостью сосуды под кожей почти исчезли, зато глаза чуть не вываливались из глазниц.

— Отцепить его ошейник! — приказал Драккайнен.

Братья Древа подскочили к креслу, звякнули звенья. Освобожденный от ошейника Багрянец наклонился вперед, хрипя и заходясь сухим кашлем.

— Застегните ошейник ему на лбу, — сказал разведчик, держа бич щупальцем вниз совершенно неподвижно. Вьющийся отросток шевелился все медленнее, начиная сокращаться, утолщаться и скручиваться в спираль. Наконец заплелся так плотно, что снова можно было надеть защитные ножны.

Вуко осторожно положил орудие на стол, потом уселся и сплел пальцы.

— Ну ладно. Похоже, насчет стратегии выживания мы договорились. Ты фанатик. С радостью умрешь в мучениях, а я буду совершенно зря пытать тебя, поскольку ожидает тебя рай или что-то такое. Может, я ошибаюсь, но религия Праматери не предусматривает жизни после смерти — или же предусматривает, но только для избранных? Да без разницы. Ты этим не воспользуешься и в рай не попадешь. Но нет, я не стану марать рук. Вместо этого я пошлю тебя в прижизненный ад.

Повернулся к стражникам.

— Господа, а мотнитесь-ка кто-нибудь в мои казармы и там попросите парней, чтобы те выдали мои переметные сумы: мне понадобится кое-что, что там лежит.

Когда стражник вышел, Вуко вынул трубку, огниво, мешочек с табаком и коробочку с деревянными щепками.

— А сейчас — подождем, — заявил Ночной Странник. — Может, поболтаем? Просто так, чтобы убить время? Нет? Ну что ж. В следующий раз ты станешь меня умолять, чтобы я задал тебе какой-нибудь вопрос.

Прошло несколько минут. Драккайнен попыхивал трубочкой, отпивал из кубка и барабанил пальцами по столешнице, а Багрянец сидел неподвижно и молчал.

Когда принесли сумки, Вуко покопался там и вынул кожаный футляр; развернул его, открывая запихнутые в кармашки металлические детальки.

Все присутствовавшие молчали удивленно, а Вуко позвякивал металлом, монтируя какое-то устройство и тихонько посвистывая.

Наконец он поднялся, держа в руке шприц и ритмично двигая поршнем.

— Мое последнее зерно, — произнес с сожалением. — Я его берег, мечтал, что приручу какого-нибудь волка, да что там. Полагаю, хватит, зеленая отметка появилась. Теперь держите его голову, чтобы он не двигался.

Багрянец и правда пытался дергаться, рычать и шипеть сквозь оскаленные зубы, но, естественно, это не слишком-то помогло. Вуко одной рукой придержал обруч на лбу Багрянца, запрокидывая ему голову, а второй ввел шприц глубоко в нос шпиона и нажал на поршень, чувствуя серьезную отдачу.

Они отскочили, когда Багрянец забился в цепях, сипя и кашляя, а потом стал орать, дергая головой во все стороны, когда зерно освободилось и начало свое путешествие.

— Через какое-то время его попустит, — объяснил Драккайнен. — Как перестанет биться, доставьте его в «выжималку».

* * *

— Увидим то же, что и он? — заинтересовался Драккайнен.

— В каком-то смысле, — кивнул скандинав. Они сидели в контрольном помещении около ледяного зала, который Вуко окрестил «выжималкой», а на полу корчился и трясся Багрянец. — Его мозг создаст объекты, которые окажутся для него пугающими, но все дело в контексте. Он увидит страшного коня, который стоптал его в детстве, но для нас это будет просто конь. Вот только ему сперва нужно прийти в себя, чтобы механизм вообще начал действовать, а пока что ничто на такое не указывает. Мне кажется, этот идиотский имплант его убьет. Чего тебе вообще ударило в голову сделать нечто подобное?

— Поглядим, — заявил Драккайнен. — Пока что мы не в курсе, подействует ли эта твоя «выжималка» вообще.

Однако шпион не пришел в себя до следующего утра. Лежал, из носа, глаз и ушей его вытекало немного крови, его били конвульсии, но, кроме этого, не происходило ничего, достойного внимания, — только в помещении вставал холодный туман, то и дело вытягивая в сторону лежащего без сознания мужчины щупальце.

Канарейка Фьольсфинна добралась до Вуко за завтраком. Драккайнен поспешно запихнул в карман кусок чего-то, похожего на сушеную колбасу, краюху хлеба с пластом сыра, забрал с собой кубок с отваром и пошел. Взял с собой Филара, который утверждал, что если уж шпион амитрай, то он может помочь или же, по крайней мере, переводить.

Когда они вошли в помещение контроля, окруженные тучей пахучего дыма из трубок, Багрянец был уже в сознании, но лежал, свернувшись в клубок, и отчаянно всхлипывал.

— Что его так расклеило? — спросил Драккайнен, ставя кубок на пульт. — Кстати, а что, на всей планете нет никакого аналога кофе? Этот их горячий «Доктор Пеппер» невозможно пить.

— Ничего его не расклеило. Проснулся и плачет. «Выжималка» еще даже не запустилась. Это только начало, не конец. Туман что-то создает. Не знаю, что оно такое, — какие-то дома, кажется, — ответил норвежец, прихлебывая из кубка.

Картины, проявляющиеся в завесах тумана, напоминали бледные, полупрозрачные голограммы. Самые резкие были впереди. Остальные казались пастельными и смутными, будто миражи. Потом картина сгустилась, появилась выписанная желтыми красками улочка какого-то города. Дома — словно куличики из песка; казалось, они вылеплены из глины — плоские крыши прижимаются одна к другой, словно грибы в колонии. Это немного напоминало арабскую Медину, а еще — мексиканское пуэбло. Везде валялся мусор, стены были поцарапаны, побелка сходила клочьями.

— Город в Амитрае, это точно, — произнес Филар.

— Странные пропорции, — заметил Фьольсфинн. — Тротуары выглядят так, будто в них метра три ширины. Дома под небо, а в них, самое большее, два этажа.

— Нет. Это не вещи такие большие, — возразил Драккайнен. — Это он маленький. Мы смотрим с перспективы ребенка. Это детское воспоминание.

Багрянец скорчился под призрачной стеной, начал отползать в сторону, а вокруг вышагивали огромные прохожие. На нем не было кандалов, а потому он сумел кое-как встать: сценарий вокруг него изменился, появились другие улочки и площади, какие-то побережья и базары, где прилавки вставали над его головой до небес. Багрянец ползал между всем этим, копался в мусоре и старых бочках с объедками, на него нападали крысы размером с нутрий, шипя и кусая кривыми резцами. Потом за ним гнались собаки, потом появились другие дети. Эти выглядели и вправду жутко в странно увеличенной перспективе. Худые, словно пауки, с обезображенными голодом и болезнями лицами, невозможно грязные и оборванные, неестественно большие. Окружали его, крича и осыпая насмешками, с преувеличенно мерзкими карикатурными лицами, с дикими глазами и щербатыми пастями, под носами их то и дело повисали отвратительные зеленые сопли. Когда они бросились на него всей компашкой, пиная, лупя куда попало, царапая и дергая, Багрянец свернулся в клубок и заслонил голову руками, отчаянно скуля.

— Это какой-то портовый город в южных провинциях, — спокойно сказал Филар. — Судя по одежде прохожих, во время царствования моего деда.

Сцены сменялись быстро, за ними было нелегко поспеть. Яркий, но какой-то гниловатый, туманный свет залитых солнцем улочек сменился вдруг душной тьмой. Тьмой, в которой маячили ржавые проблески словно бы раздуваемого тут и там жара, что подсвечивал ползущие полосы дыма. Кажется, это было помещение, полное людей, лежащих на полу, едва прикрытом грязными тряпками. Выглядели они как клубок чудовищ с обезображенными лицами, резкими, высохшими чертами — или, иной раз, напухшими, покрытыми сочащимися гноем язвами. Морды их маячили во тьме вокруг, отовсюду вытягивали к Багрянцу свои руки с длинными, словно когти, сломанными ногтями, а он, дрожа, шел по центру прохода с несколькими медяками в руке.

Лежащие заполняли весь пол, и было видно, что лежат они группками по несколько человек, передавая друг другу побулькивающие трубки с прицепленной к тем снизу керамической емкостью, в которой то и дело разгорались угли, а с другой стороны люди потягивали жирный дым, черный, словно от горящей смолы.

— Хархаш, — пояснил Филар. — Наверняка портовый город на севере, там были такие курильни Смолы Снов. Эта — для последних бедняков, тех, кто почти отсюда не выходит, почти ничего не ест и лежит, погрузившись в бред, пока не закончатся деньги, хархаш или жизнь. Тогда их выбрасывают в канал и освобождают места для новых. Те, кто еще может двигаться, порой нападают ночью на прохожих, воруют. Такие готовы на любую подлость, только бы заработать на кусочек смолы.

Шпион тем временем стоял, дрожа, окруженный испарениями, и протягивал ладонь куда-то вверх: на той лежали медяки. В темноте перед ним что-то начало двигаться, и из лоснящихся от пота, сплетенных тел высунулась отвратительная грязная женщина в рванине, с опухшим лицом и вишневыми язвами. Было видно, как она шевелит губами, пытаясь сосчитать четыре монеты, а потом глаза ее расширились от ярости, и она бросается на Багрянца. Наверняка была она женщина довольно невысокая и исхудавшая — если не обращать внимания на опухоли — но со странной перспективы, которую давала «выжималка», казалась огромной, как гиппопотам, когда лупила шпиона, свернувшегося клубком, палкой, а потом отвешивала ему пинки.

— Ругается, — заявил Филар. — Жалуется, что родила бесполезного лунного пса вместо девочки, которая имела бы чем заработать и смогла бы о ней позаботиться как следует. Теперь просто ругается… А теперь проклинает судьбу, Багрянца и вообще все на свете.

А потом курильня исчезла, вместо нее была ночь, свет факела при входе в какую-то пещеру или подвал и дождь снаружи. Багрянец стоял в темноте и держал за руку ту самую женщину. Ее свободно свисающая ладонь была чуть повыше его плеча. Он то и дело поглядывал вверх, желая увидеть ее лицо, ноги его тряслись. Из темноты подвала кто-то приближался. Двое людей, монструозно высокие и худые, завернутые в темно-красные плащи с капюшонами. Когда подошли ближе, стало видно, что на лицах их сверкающие полированным серебром маски; вот только обычно маски жрецов были продолговатыми, лишенными выражения и напоминали стилизованные головы насекомых или пришельцев. Эти же выглядели как маски театра кабуки или самурайские боевые маски демона к шлему кабуто. Лица, искаженные крайней яростью, скалили зубастые пасти.

— Ого, значит, они существовали на самом деле? В таком случае мы, по крайней мере, знаем, откуда они взялись, — сказал Филар.

— А конкретней? — спросил Драккайнен.

— Я думал, что это легенда. Мать продает его Харрасим, Молчаливым. Это орден культа Подземной. Кулак храма. Шпионы и убийцы. Когда при власти моего деда храмы культа Праматери стали терять власть, их призвала Мать Атма, чтобы они сражались с императорскими чиновниками за то, что ранее принадлежало храму. Молчащие были как раз для таких дел. Фанатичные и непобедимые, с силой Деющих — так, по крайней мере, гласили слухи. Якобы жрицы и жрецы покупали детей в бедных кварталах, выставляли их под силу имен богов и дрессировали в монастырях, пока те не делались храмовыми шпионами. Я слышал, что отец моего отца выбил их до последнего, но уверенности в таком не было. Это была война в темноте и молчании, ведущаяся людьми, которых никто не видел. Об этом писали поэмы, ставили спектакли, но никто не знал, что в них сказка, а что нет. Этот наш наверняка не летает по воздуху и не умеет проникать сквозь стены. И, насколько я знаю, шпионы моего деда тоже не порхали как бабочки.

Появился зал, полный грязных, одетых в рванину детей, что дрались за кусок хлеба. Несколько старших методично мучили орущего Багрянца.

— Кто-то говорит: «Вы должны быть первыми. Всегда первыми. Иначе в вас нет смысла». Это жрица. Судя по ожерелью, сама Атма. Согласно легенде, это было ожерелье из человеческих зубов. Теперь она кричит: «Азина не ведает милосердия к слабым. Вы должны быть как Лунные Братья. Кто слаб, станет кормить остальных».

Сцены менялись, словно в калейдоскопе. Склизкие подземные коридоры и пещеры, подвалы и мрачные каменные стены какой-то горной крепости, карканье птиц и клубящиеся по небу темные тучи. И во всех сценах кто-то мучил Багрянца, смеялся и издевался над ним. Над бессильным, окровавленным и плачущим.

— Но он бы не выжил в секте, оставайся он лишь жертвой, — заметил Драккайнен.

— Наверняка. Должен был побеждать и развиваться, но он этого не помнит, — ответил Фьольсфинн. — Не в «выжималке». Этот зал действует как воплощенная депрессия.

Багрянца прижигали факелом.

— Голос говорит: «Ты должен стать бесчувственен к боли. Если поддашься ей, будешь слаб. Станешь мясом для тренировки остальных. Один — ничто».

Его растянули на каменном столе лицом вниз, а голый жрец в маске, напоминающей череп зубастого оленя родом из ада, грубо и методично насиловал его большим железным фаллосом, привязанным к бедрам.

— «Ты познаешь боль, которую в треснувшем мире дочери земли должны выносить ежедневно», — перевел Филар.

Картинки менялись быстро, но все были жутковатыми. Попеременно крики, кровь, темнота, боль и отвращение. И снова крики. Отчаянные, испуганные, бесконечные.

— И с чего бы все это позволило создавать идеального агента? — спрашивал Драккайнен. — Он же должен в конце концов сойти с ума или совершить самоубийство. Меня тоже учили, но с железным хером ко мне никто и подойти не смел. Не вижу тут ничего, кроме бессмысленной жестокости.

Фьольсфинн покачал головой.

— Это не фильм. Мы не смотрим доклад о его обучении — только проекцию самых глубинных страхов. Полагаю, что даже не все это происходило на самом деле.

— То, что мы только что видели, как раз возможно, если он должен был достигнуть посвящения, предназначенного для высших жриц, — заметил Филар.

Все это тянулось долго, и казалось, что сценки набирают скорость и постоянно ускоряются, будто центрифуга для тренировки космонавтов.

Время шло. Они сидели в молчании, обстреливаемые криками, плачем и снова отчаянным скулежом.

Багрянец лежал, свернувшись в клубок, с головой, укрытой руками, и орал, а вокруг него пульсировал стробоскопический ужас, атакуя его десятками образов. Но это вовсе не был монотонный ор боли и ужаса — это была вполне различимая фраза.

— Что он там кричит? — спросил внезапно Драккайнен.

— Кричит: «Спаси меня, Ульф», «Спаси меня, Ульф». Раз за разом.

— А откуда ему известно твое имя? — удивился Фьольсфинн.

— А он как раз его узнал. Зерно начало действовать, — загадочно сказал Драккайнен, выстукивая трубку об пустую глиняную кружку. — Можешь влиять на то, что там происходит? Пересылать собственные образы?

— Да, — ответил норвежец. — По крайней мере, должен бы.

Он подошел к пульту, после чего поднял встроенную деревянную крышку, под которой показалась отполированная зеркальная поверхность, вырезанная в точности по контурам его лица, вместе с наростами в форме башен на черепе, а по сторонам находились углубления, отвечающие по форме его ладоням. Фьольсфинн встал на колени на обитый кожей порожек, а потом старательно вставил руки в углубления.

— Что ты хочешь делать? — спросил норвежец Драккайнена.

— Сперва поставь на паузу «выжималку». Пусть он останется в тумане, пустоте и тишине. Подержи его так пару минут. Потом пусти ему какие-нибудь пропагандистские кусочки из той своей религии, потом покажи всякие чудеса Ледяного Сада, а в конце из тумана выходим мы оба: сверкающие, разодетые, бритые и немного пьяные. Такие, чтобы просто «ах!». Это можно сделать, или программа переиначит все в кошмар?

— На ручном управлении — можно. Сначала я должен остановить это.

Он наклонился, сунув лицо в зеркальную маску. Некоторое время ничего не происходило.

А потом вдруг все исчезло. Жуткий калейдоскоп в один момент распался в туман, что охватил всю комнату неспокойной завесой. Исчезли видения, образы пыток и боли.

Продолжал звучать только крик.

Багрянец продолжал орать и ползать по полу, заслоняя голову, и отчаянно призывать Ульфа. А потом заскулил и стих, свернувшись в дрожащий клубок.

Некоторое время он лежал так, судорожно трясясь и не подавая больше никаких признаков жизни. Наконец он начал осторожно ощупывать тело в поисках ран, но те исчезли — вместе с призраками, кровью и синяками.

Остались туман, каменный пол и бессильный худой человек, на нем лежащий.

Когда из тумана начали проступать цветы и деревья и одновременно с тем раздался легкий перезвон арф и пение флейт, Багрянец испуганно заорал и попытался заползти в панике под стену. Усеянный цветами луг окружил его ласковым ковром, к музыке присоединился весенний хор птичьего щебета, но больше не происходило ничего. Каждая новая картина пугала амитрая так сильно, что он продолжал отползать и вскрикивать, призывая на помощь Драккайнена. Не появлялись никакие гигантские монстры, чтобы его мучить и пытать, но все равно, прошло немало времени, прежде чем он успокоился. И все же не настолько, чтобы сесть или не прикрывать голову.

Наконец он осторожно расслабился; вокруг него лилась сладкая музыка, а внизу открывался вид на залив и Ледяной Сад, утреннее же солнце играло на сверкающих башнях и зеленых крышах домов.

Потом появилось Древо. Светящееся серебром, оно укрыло шпиона прохладной тенью и открыло картины счастливого Багрянца, идущего улицами рядом с красивой высокой девушкой с лицом иконы и медной кожей; Багрянца, сидящего с удочкой на маленькой лодке в заливе; Багрянца, поднимающего вверх маленького ребенка, чтобы тот взглянул с зубцов стены на корабли, выходящие из порта в закатное солнце; целующего свою кебирийку в цветущем саду; наконец Багрянца в почтенных годах, засыпающего последним сном на ложе, окруженном детьми и внуками, — лишь затем, чтобы из мертвого тела восстала полупрозрачная фигура молодого и здорового Багрянца и побежала в тень Древа, к Ледяным Вратам, и вошла в новый Сад, еще более прекрасный, чем настоящий, навстречу бегущей к нему кебирийке, что ступает по цветам и лепесткам, осыпающимся с цветущих деревьев. На фоне этого сладкий голос серебряного лица, глядящего со ствола Древа, рассказывал ему об истине, любви, красоте и благородстве.

Багрянец глядел на все это и отчаянно всхлипывал. Фьольсфинн неподвижно лежал с лицом в своей маске: казалось, он заснул на столе. Филар зачарованно смотрел на все это широко раскрытыми глазами, а Драккайнен закинул ноги на контрольный столик, сложил на груди руки и раскачивался на стуле, поглядывая в потолок и пыхая трубочкой.

А потом снова пришел туман, и осталась только тень Древа, маячащая где-то в глубине, и вот из дыма вышли две фигуры.

Шли с обеих сторон Древа. Фьольсфинн шагал в синем плаще с узором древа, вышитым золотом, и опирался на длинный серебряный посох, увенчанный еще одной короной серебристых ветвей, — точь-в-точь маг из виртуальной игры, — а с другой стороны шел Драккайнен. С мечом за спиной и в куртке Ночного Странника с откинутым капюшоном.

Багрянец, все еще на коленях, протянул к нему руки.

— Ульф… Спаси меня… — шепнул.

— Это что, типа я? — проворчал недовольно Вуко. — Я могу что-нибудь ему сказать, у тебя ведь нет второго такого зеркальца?

Фьольсфинн поднял голову, распрямился и помассировал виски, а потом какое-то время стоял так, спрятав лицо в ладони.

Обе фигуры в комнате спокойно стояли, сверкая, и глядели на коленопреклоненного шпиона.

— Это просто управляющее оборудование, оно тебе не нужно. Ты должен говорить, я анимирую. Говори в ухо дракона, — норвежец снова потер щеки и склонился к маске.

Драккайнен придвинул резной стул поближе к пульту и повернул каменную башку дракона.

— Кто ты теперь? — спросил гремящим голосом.

Багрянец уперся ладонями в бедра и склонил голову.

— Я тот, кем ты пожелаешь, чтобы я был.

— Почему?

— Потому что ты меня спас. Я служил подлым людям и обману, а ты показал мне истину. Я нес немало зла, полагая, что это не имеет значения, но ты открыл мне правду. Я служил лжи, полагая, что истины нет, ты же показал мне ее. Потому теперь я твой.

— Кто ты?

— Меня звали Багрянец, но он умер. Раньше называли меня Баррах Шилгадей, но он тоже умер. Теперь буду, кем захочешь.

— Останешься Багрянцем. Хочу, чтобы ты помнил.

— Да, харган.

— Я не амитрайский жрец. Будешь называть меня «Ульф», как и все.

— Да, мастер Ульф.

— Просто «Ульф», без «мастер». Кто тебя прислал?

— Прислала меня Нагель Ифрия. Пророчица. Жрица из другого мира, которая вышла из пустыни, благословенная силой имен богов, научая измененной вере Праматери.

— Какое было у тебя задание?

— Добраться до Побережья Парусов и выследить пришельцев из далеких стран, что всюду чужаки и что ищут восьмерых своих земляков, исчезнувших в краю, что зовется Пустошами Тревоги. Найти и убить Теркея Тенджарука, наследника свергнутого императора. Обратить в веру Подземной, кого только сумею, и приготовить Побережье Парусов к приходу Нагель Ифрии, если та пожелает обратить свой взгляд на эти страны. Но самое важное — найти чужаков. Я нашел только тебя, и я отправился по твоему следу.

— Что ты должен был сделать, когда их найдешь?

— Доставить живьем пред ее лицо, заманить или похитить, а если не удастся — убить.

— Почему?

— Пророчица полагает, что это воины, которые захотят забрать ее домой, через Море Звезд, а она желает остаться здесь и завершить задуманное.

— И что она задумала?

— Мир равенства для всех. Сияние тирании мудрецов, где все сделается единым, когда все обиды прошлого будут позабыты. Ифрия учит, что все зло происходит от разума отдельного человека, что глядит на мир изнутри своей головы. Потому что тогда он ищет блага для своих близких и себя, а достигает такого за счет общности. Потому необходимо это преодолеть, так, чтобы все сделались единым и не думали больше о собственном благе. Потому что большая часть людей глупы, словно ковцы, и словно ковцы, должны иметь пастырей, которые станут за них решать. Якобы в старых амитрайских племенах выше прочего стояло общее добро, а не благо одиночки, и мать клана решала, кто выживет, а кто умрет, кто должен пожертвовать собой, а кто — служить ради блага клана. Они имели единую душу, а не много душ. Так должно стать и сейчас. Сперва в Амитрае, а затем по всему миру. Она желает закончить это и не даст себя прервать. Пророчица полагает, что если пришельцы исчезнут, то через Море Звезд не отправится еще одна лодка. Властители решат, что это не поможет. Если же они доставили бы Ифрию назад, ее ждала бы жизнь, лишенная смысла, среди треснувшего мира и вдали от Праматери. Она бы потеряла там всю свою силу и не могла бы продолжить своего дела.

— Как ты должен был ей сообщить?

— Только странствуя, как я и прибыл, через пустыню или морем. Другого способа нет. Тигриный Трой в Маранахаре от Побережья Парусов отделен тысячами стайе. Их необходимо преодолеть. По-другому не получится. Через Нахель Зим или морем.

— Где находится Море Звезд?

— Нагель Ифрия учит, что за миром. За небосклоном. Там есть далекие острова, откуда она происходит, и есть корабли из металла, умеющие плавать через это море так же, как наши плавают по водам мира, но они дороже золота и бриллиантов, оттого выплывают редко. Звезды — это солнца, что светят над островами, только видимые из далекой дали. Под поверхностью этого моря есть невидимые течения, с большой скоростью движущиеся от звезды к звезде. Корабли из металла умеют погружаться и входить в течения, а потом скользят с неимоверной скоростью. Потому их мореплаватели в силах прибыть сюда за несколько месяцев, в то время как нашим кораблям понадобится бесконечность. Нужно знать сильные имена богов, которые раскрывают только Матерям и немногим посвященным.

— Откуда пророчица узнала о тебе?

— Я монах из секты Молчаливых. Уцелело нас едва лишь несколько, мы живем между людьми. Мы сами пришли к ней, когда она начала учить. И это принесло ей немало радости, поскольку восстало против нее множество врагов, а императорские убийцы таились рядом, чтобы ее уничтожить.

— Где остальные Молчаливые?

— Когда я уходил, живы были трое. Находятся рядом с ней как наперсники. Остальные погибли.

— А твои люди?

— Обычные храмовые шпионы, они не из ордена. А еще — Удулай Гиркадал, которого убил император.

— В Змеиной Глотке с тобой был еще один, большой и лысый, с серьгой. Говорил как нассимиец.

— Утонул на море, в грозу, когда я преследовал твой ледяной корабль. Но есть и еще один, о котором вы ничего не знаете, потому что я завербовал его уже здесь, а во время обряда его не было. Он человек Владыки Змеев, Аакена, но здесь он помогал мне, считая, что наша цель схожа. Его тоже прислали сюда, чтобы он тебя нашел. Владыка Змеев тоже охотится на чужаков, которые могли бы его искать, поскольку он тоже происходит из-за Моря Звезд, как и пророчица, — и точно так же он не намерен возвращаться. Тот Змей зовется Баральд Конский Пот, и я покажу его вам.

— Он один?

— С двумя людьми. Один — Одокар Снежный Ветер, второй — Грюнф Бегущий-с-Лавиной. Оба живут в гостинице «Волчья Лежка».

— Сейчас тебя отведут в камеру, где ты получишь хлеб и воду.

— Да, Ульф. Молю об одном. Я никчемный человек. Когда я уже не буду тебе нужен, позволь мне отобрать у себя жизнь.

— Ты не сделаешь ничего без моего приказа.

— Да, Ульф.

В камере Багрянец опустился на пол, а потом одним духом выпил кувшин воды и получил еще один. Потом сел под стеной, как и тогда, когда оставался скован, однако теперь он не таращился в противоположную стену, но смотрел в собственные ладони, глядя на них с таким удивлением, словно видел их впервые.

* * *

— Ты ему веришь? — спрашивает Фьольсфинн, когда мы выходим из Башни Шепотов. — Может, это просто игра. Он умен и хитер, потому дурит нас.

— Я верю в «Нисима Биотроникс». Кроме того, на большую часть вопросов ответ я знал, он это знание лишь подтвердил. Кстати сказать, тех трех Змеев сразу нужно взять под наблюдение, но пока не трогать. Мы должны подтвердить, что они Змеи и что их зовут так, как он утверждает. А потом — не сводить с них глаз.

— Отчего бы нам их не задержать…

— Потому что они могут пригодиться, — отрезаю я решительно.

— У тебя такое лицо…

— Я плету, да, — соглашаюсь. — В моей голове наконец-то потихоньку появляется план. План дорогостоящего фокуса. Самое время нам перехватить инициативу…

— Вот, в общих чертах, — договариваю я, когда мы добираемся до Верхнего Замка, в круглый, накрытый стеклянным куполом зал, где наконец падаем в кожаные кресла.

По дороге я раскрываю Фьольсфинну общие пункты плана. Не слишком много, но и не слишком мало. После разговора с Багрянцем, я чувствую себя так, словно разгрузил вилами вагон щебня.

— План требует доработки, но он позволяет соединить все разрозненные элементы, использовать все козыри, которые у нас есть и о которых враги не догадываются, а еще решить все дело одним махом и на наших условиях. Понятное дело, риск тут есть, но…

— Это, по-твоему, риск? Это безумие, а не риск. Самоубийство!

Я смотрю на него сквозь рюмочку акевитта.

— Это еще почему? Ты ведь сам говоришь, что Ледяной Сад неприступен, и ты можешь оказаться прав. К тому же мы получим усиление — если все удастся, утроим свои силы. В-третьих, мы заставим их действовать в спешке, а значит, мы будем готовы, а они нет. В-четвертых, наконец, сложим все рассыпанные элементы в общую картину и благодаря этому сумеем контролировать, что и когда происходит.

— Вот только тут остается много неизвестных. Все упирается в Багрянца, а отчего ты думаешь, что ему вообще можно доверять?

— Потому что можно доверять зерну и, полагаю, твоему ледяному тумбу-юмбу. Но на самом деле все это значения не имеет. Он ведь и правда на миссии. Может, и не до конца так, как задумывалось, но известие, которое он доставит, будет правдивым.

— Вот только ты не знаешь, как Фрайхофф на него отреагирует.

— Полагаю, отреагирует очевидным образом. Другого логичного выхода для нее я не вижу. Ей что, ждать, пока конкуренты усилят свой запас «М»? Она также должна понимать, что делает ван Дикен. А ты разве не хотел бы при оказии перехватить весь ее потенциал фактора «М»? А она что, должна позволить ему занять Сад и наши запасы? Подумай! Что бы ты сделал на ее месте? Заметь, что у нее будет совсем немного времени, если она захочет обогнать ван Ди-кена, ведь он-то ближе к нам.

Фьольсфинн не кажется убежденным.

— А кроме того, какая же у нас альтернатива, пока они сидят в своих крутящихся замках и столицах, окруженные войсками? Покушения? Я провел два. Ну, ладно, одно, в прямом столкновении. Первая попытка была идиотской: я полагал, что просто его арестую, а если он будет сопротивляться, то проколю его мечиком. Но второе было, прекрасно подготовлено: у меня было превосходное оборудование. А эффект? Я там потерял хорошего человека.

— Ладно, — отвечает он. — Может, ты и прав. А что с ван Дикеном? Как заманить его?

— Я уже придумал. Сделаем завтра ночью. Мне нужна только техническая помощь.

— Как?

— Это же очевидно. Через господ Конский Пот, Чего-то-там-Ветер и Съезжающего-с-Лавиной. Никто не видел Багрянца среди пойманных, а процессия была в полный рост, с фейерверками, трубами и волочением пленников через весь город.

Он смотрит на меня с недоверием.

— Но ведь верные видели, как его сковывали.

— Видели, как мы начинаем, но не как заканчиваем. И потом, когда их уже вывели, он на волосок был от того, чтобы освободиться по-настоящему.

— Вот именно! Ты же не хочешь его отпустить? Ты ведь не сошел с ума? Так веришь в это свое зерно?

— А знаешь, несмотря на все проблемы, что сыплются мне на голову, раз в день я должен взять моего Ядрана за стены, на остров, и объездить его? Иначе он впадает в депрессию. Когда стоял пару месяцев в конюшне Дома Огня, его едва сберегли. У Атлейфа был какой-то супер мастер по лошадям, который едва-едва с ним справился.

— А откуда знаешь, что оно вообще действует? Этот кусок бионики предназначен для животных. В человеке он может не приняться.

— Потому что это чрезвычайно эластичная программа. Это бионически кодированный паразитарный ИИ. Что-то вроде моей Цифраль. Сам приспосабливается к биохимическим механизмам, с которыми сталкивается. А Багрянец, заметь, начинает говорить по-английски. Сказал мне: «мастер». Но я сомневаюсь, чтобы у него возник резонатор. Нет такой необходимости. Вирусы зерна распознали нейронные структуры, отвечающие за артикулированный язык, и использовали их.

— Ужасная вещь. Такое теперь используют на Земле?

Я качаю головой.

— Наверняка неофициально. Эти сделали для нужд нашей экспедиции. «Серый» проект. Очень тайный. Отросток программы, которая создала цифрал. Ты ведь знаешь, сколько теперь можно получить за эксперименты на животных?

Норвежец с сомнением покачивает головой.

— Ты все еще меня не убедил. Он ведь, в лучшем случае, сбрендит. И что тогда?

— Ядран не сбрендил, — отвечаю я. — Как и я сам. А Багрянец будет мне нужен только на пару недель. Потом может сходить с ума, сколько захочет. Беремся за работу. Оборудование мне нужно на завтра.

* * *

— Ты знаешь, что должен сделать? — спросил Драккайнен.

Багрянец поднял голову.

— Да, Ульф.

— Понимаешь, что буду стоять позади и что у меня кинжал с ядом жаловицы?

— Да, Ульф. Было бы правильным, когда б ты меня им ткнул.

— Сделаю это, если пойдет не так, как задумываю.

— Say a wish, and I'll grant it.

— Говори на языке мореходов. Аж мурашки идут по спине, когда тебя слышу.

— Да, Ульф.

— Одевайся, выходим.

Багрянец взял не бросающийся в глаза обыкновенный наряд из его собственного склада в нерабочем квартале, а Вуко с растущим нетерпением смотрел, как он застегивает крючки и петельки на мягких кожаных сапогах, как надевает рубаху, тесные кожаные штаны, как шнурует их. На голову надел свою тяжелую шляпу, короткий плащ набросил на спину — из какой-то черной змеиной кожи, покрытой чешуей и укрепленной железными бляшками. Свое лицо ящерицы он спрятал под глубоким капюшоном, в тень.

Из Башни Шепотов они вышли подземным коридором, а потом дождевым колодцем прямо на подворье одного из неоткрытых пока что кварталов. Было тихо, пусто, по небу над квадратом двора тянулись тучи. Городской шум остался где-то позади. Никто не видел ни эскорта, ни Багрянца. На это время из коридоров исчезла даже стража, решетки и каменные шлюзы остались открытыми. Выходили они вчетвером.

Первым — Грюнальди, потом Багрянец, Драккайнен и Филар.

Остальные ждали на площадке.

Варфнир, Спалле и Кокорыш одеты были как Ночные Странники, в руках — взведенные арбалеты. Н’Деле, Ньорвин и Сильфана — в простых одеждах, не бросающихся в глаза, оружие спрятано. Все стояли кругом, мрачно поглядывая на Багрянца.

— Ладно, — сказал Драккайнен. — Идем. Как ты с ними связываешься?

— Да, Ульф. В Кавернах я найду паренька и прикажу ему доставить весточку. Я умею делать так, чтобы сам он не знал толком, что передает. Покажет им тайный знак, чтобы они знали: известие от меня. Но поскольку они слышали, что верных Праматери схватили, могут подумать, что кто-то заставил меня это сделать под пытками, потому могут не поверить, что весточка от меня. А значит, мне придется на минутку открыть пареньку свое лицо со шрамами, также покажусь и им — на короткое время и издали. Таким-то образом они узнают то, что нужно, чтобы они узнали, а я вернусь в свою камеру, где ты сможешь приказать сделать со мной, что захочешь.

— Где в Кавернах ты встречаешься с тем пареньком?

— Перед входом на Каменное Торжище. Там много таких крутится, а люди, туда приходящие, заняты своими делами и не обращают на них внимания.

— Знаете, где это? — спросил Драккайнен. — Филар, пойдешь с ними.

Н’Деле, Ньорвин и Сильфана молча кивнули.

— Багрянец, вставь в уши затычки и развернись к стене. Кокорыш, проверь его, спасибо. Контролируете место, как я сказал. Каждый по отдельности, со своей точки. Когда мальчишка пойдет, он должен находиться в вашем квадрате. Следите за ним, как мы отрабатывали. Варфнир, Кокорыш и Спалле — на крыши с арбалетами. Следите за ним, но во имя всех ваших богов, не убивайте без необходимости. Он очень важен. Без него шансы наши слишком малы. Грюнальди и я контролируем Багрянца. Вы нас не увидите, он тоже, но мы там будем. Ладно. Пусть кто-нибудь поставит гада на ноги, откройте ему уши — и ходу. Сперва арбалеты, потом вы, я и Грюнальди — последними. Встречаемся здесь. Удачи.

Стрелки осторожно разрядили арбалеты, пряча отравленные жаловицей, надпиленные, словно гарпуны, стрелы в специальное отделение в колчанах, а потом отработанными движениями забросили оружие за спину, натянули капюшоны и исчезли с площади, нырнув в сливное отверстие, словно капли смолы.

Н’Деле, Филар, Ньорвин и Сильфана подождали еще немного, в явном нетерпении, пока Вуко не решил, что пора, и не махнул им рукой. Без слова, друг за дружкой они двинулись через ворота на улицу с минутным интервалом. Сильфана, уходя, угостила Драккайнена долгим заговорщицким взглядом, который тот почувствовал, словно прикосновение к щеке — неуверенное и вопросительное.

У входа на Каменное Торжище крутилось, как для Ледяного Сада, много людей. Перед аркой выставили деревянные столы, вдоль улицы тарахтели одноосные платформы, заваленные корзинами, бочками и тюками с товаром, под ногами крутились гиеноподобные твари с шипами на загривках, которые выполняли тут роль собак, по канавам текла мутная вода, выплескиваемая из мясных лавок, а внутри торга клубилась толпа из пришельцев, обитателей Ледяного Сада и измененных.

Никто не обращал внимания ни на неспешно прохаживающегося улицей худого мужчину со странным ящерицеподобным лицом, спрятанным под капюшоном, ни на худощавую девушку с гривой темно-синих волос до лопаток, с узким длинным носом и острыми, как у волчицы, зубами, девушку, которая рылась в дешевых побрякушках на одном из лотков. Не привлекали взгляда и молодой блондин, одетый цветасто и достойно, с вышивкой на плаще, что сидел за столом с оплетенной бутылкой морского меда, как и смуглый высокий юноша, похожий на чужеземца из неопределенного племени, в простой кожаной куртке и с посохом странника в руке, прохаживающийся вдоль прилавков без какой-либо цели. Еще один человек в городской одежде, купивший горсть орехов и теперь неспешно закидывающий их в рот, равнодушно поплевывая скорлупки в канаву над каменными ступенями, тоже ничем не привлекал к себе внимания.

Улица вокруг них была полна такими же людьми, делающими примерно то же самое. Никто не обращал внимания и на три фигуры, что таились на крышах, прячась между трубами, словно дополнительные горгульи, — просто потому, что этих-то никто и не замечал.

Как никто не замечал и двух мужчин, сидящих за деревянным столом на вершине ближней стены, отделяющей Каменное Торжище от Каверн: те попивали пиво, купленное у торговца с тележкой: он толкал ее вдоль парапета, поставив на козлы бочонок, и громко расхваливал свой товар.

Они сидели в мрачном молчании над глиняными кубками, глядя сверху на толпу, перекатывающуюся по Каменной улице, что вела к торговым павильонам. Один из них, с ярко-рыжей бородой и в маленькой войлочной шапке с кованым ободком, поглядывал туда, где внизу ртутно лоснилось море, убегал взглядом к линии горизонта.

— Переживаешь о своих? — спросил Драккайнен.

Грюнальди сделал глоточек и кивнул.

— Порой думаю, что неопределенность — хуже всего. Один Хинд знает, что там происходит, а я сижу здесь и ничего не могу сделать.

— Ты делаешь больше, чем мог бы, сидя за стенами Дома Огня. И мне кажется, что своих ты увидишь уже через пару недель. Скоро. Быстрее, чем думаешь.

— Ульф, я доверяю тебе и надеюсь, что ты знаешь, что делаешь. Но когда станет понятно, так ли оно, как ты планируешь, на что-либо другое времени не будет. Все эти песни богов, эти странные жидкости, разговаривающие птички, сияние в небесах и дым — это то, от чего я бежал всю жизнь, а теперь сижу в самом центре этого и молю Хинда, чтобы получилось из этого что хорошее, пусть бы я никогда такого не любил.

— Нет другого способа убрать Песенника, как только песнями богов. Против них недостаточно железа. А я надеюсь, что сумею их обмануть.

— А я — что мы совладаем хотя бы с Багрянцем. Думаю, он сбежит при первой возможности.

— Что-то происходит, — прервал его Драккайнен. И правда, Багрянец перестал гулять вдоль прилавков и присел на ступенях, ведущих к колоннаде. Сидел, как тогда, в камере, но чуть более свободно, опершись о колонну, с лицом, спрятанным в тени капюшона. Рот его был приоткрыт, словно бы он что-то говорил.

Драккайнен прижмурился.

— Он поет, — заявил удивленно. — Вернее, гудит, словно рог или труба.

Грюнальди глянул на Вуко над кубком.

— Ты слышишь на таком расстоянии?

— Да, если сконцентрируюсь, — ответил Драккайнен неуверенно. — По крайней мере, раньше я так умел. Теперь словно бы тоже слышу, а может, оно мне только кажется.

— Не узнаешь, пока не станет поздно, — заявил Грюнальди. — Так обычно и бывает.

Багрянец легонько раскачивался, издавая глубокое, басовое жужжание, подобное звукам диджериду, и держал перед собой плоско сомкнутые ладони, будто придерживая невидимую книгу.

Перед ним проходили мужчины, несущие мягкие торговые корзины, плетенные из водорослей, проходили женщины в юбках с разрезами и шнурованных блузках, тоже с корзинами в руках, пробегали дети. Хорошо одетые дети горожан или грязные беспризорники. Как оно бывает в Саду, годков примерно десяти — как и должно, когда большая часть обитателей города — случайные мореплаватели.

Вдруг Багрянец вскинул голову, а звук, вылетающий из его рта, завибрировал, принялся подниматься и опадать в гипнотическом ритме, и теперь Драккайнен был совершенно уверен, что слышит его.

Пробегающий неподалеку ребятенок в слишком большой куртке со взрослого плеча, стянутой широким и длинным поясом, вдруг притормозил, споткнулся и остановился, глядя на сидящего под стеной и издающего странные звуки мужчину в капюшоне.

Тот чуть приподнял голову, и глаза его, скрытые капюшоном, вдруг зажглись странным желтым светом, словно на каждом из них было металлическое бельмо. Ребенок бессильно опустил руки и двинулся к нему слепым, механическим шагом.

Драккайнен нахмурился и непроизвольно наклонился. Впереди и чуть ниже, за краем ощетинившейся башенками и трубами крыши неподалеку от входа на Каменный Торг, мелькнула темная, замаскированная фигура, втиснувшаяся между трубой и стеной башенки; человек этот поднял арбалет.

Грюнальди свистнул: пронзительно, но не слишком громко, совсем не изменившись в лице. Стрелок глянул в их сторону, а Вуко скрестил ладони и совершил ими жест в стороны, словно отрезая что-то. Стрелок кивнул, опустил арбалет и показал правую руку, отодвинув ее от спусковой скобы.

Багрянец продолжал издавать вибрирующий звук и вытянул перед собой руки с распрямленными ладонями, словно держал между ними нечто невидимое. Беспризорник вошел прямо в объятия амитрая и вдруг замер, когда ладони его оказались прямо между руками шпиона.

Рот Багрянца все еще был приоткрыт, но теперь губы его начали шевелиться. Он продолжал издавать все тот же вибрирующий звук, но теперь одновременно говорил: теперь, правда, расстояние не позволяло Вуко услышать, что именно.

Продолжалось такое, может, пару минут, а потом Багрянец опустил руки и вдруг махнул ладонью перед лицом мальчишки: кругообразным движением, будто протирал невидимое зеркальце. Паренек покачнулся, ноги у него подломились, и он вдруг сел на каменные ступени. Шпион хлопнул в ладони, и тогда беспризорник вскочил, хватаясь за колонну, и отправился дальше, неуверенным механическим шагом, словно зомби.

Драккайнен потянулся к свертку, прикрытому плащом Грюнальди, и поставил его на лавку, а потом снял материю, открыв мастерски сплетенную из проволоки клетку, в которой на жердочке сидела ярко-желтая птаха, похожая на воробья. Вуко открыл дверку и свистнул. Птичка выскочила на стол — несколько неохотно — и принялась чистить клювом перышки. Грюнальди покачал головой и сплюнул с неодобрением.

Птичка перелетела на край стены, посмотрела темным глазком на Драккайнена, повернув головку набок, а потом спорхнула вниз, словно желтая молния.

Он еще увидел, как она догоняет мальчугана, что бредет, словно лунатик, по улице, и увязывается за ним, то и дело приседая на желобах, подоконниках и мордах горгулий.

Длинноволосая девушка, разглядывающая побрякушки, наконец заплатила, бросила выторгованную подвеску в мешочек у пояса и отправилась дальше по улице. Юноша в вышитом плаще забрал со стола свою бутылку, оставив скоец серебром, и направился уверенным шагом, словно куда спешил, перескакивая через ступеньки. Горожанин, что выглядел как гражданин Сада, выплюнул в канаву последнюю скорлупку, поднялся со ступеней, откинув за спину плащ, и исчез в одном из переулков. Молодой чужеземец с посохом странника, идущий вниз по улице, повернул в противоположную сторону и пропал между домами.

Тем временем Багрянец исчез.

Драккайнен, грязно ругаясь, вскочил и заглянул под стену, однако место, где на ступенях сидел шпион, было пустым. Одним жестом Вуко подхватил клетку со стола, сложил ее в плоский блин и бросился бегом. Грюнальди погнал следом, подхватывая плащ с земли. Стрелок с крыши напротив стоял над трубой и водил вдоль улицы арбалетом, но когда ему свистнули, развел руками и покачал головой. Остальные двое стрелков — один, спрятавшийся между арками и подпорками портика ворот Каменного Торга, а второй на крыше еще одного здания — уже исчезли.

Припустив по ступенькам вдоль стены, лавируя между людьми и повозками и проклиная свою глупость, Драккайнен заметил одного из стрелков справа, как рискованно тот мчится по краю крыши с поднятым вверх арбалетом, как перескакивает между домами и окручивается вокруг трубы, целясь вниз из довольно странной позы, придерживаясь за трубу только бедрами.

Вуко ускорился, перепрыгнул повозку, полную мешков, вызвав крики удивления и неудовольствия, оттолкнулся ногой от стены, съехал спиной по каменной балюстраде, перепрыгнул над бочкой, что катили улицей, и, опрокинув ее владельца, и помчался дальше, ворвавшись в переулок, над которым видел своего стрелка. В начале улочки — Н’Деле, стоит в напряженной позе, готовый метнуть свой клинок, похожий на шипованный бумеранг, стрелок, висящий чуть ли не вниз головой с арбалетом у самого края крыши.

А внизу, у стены, на земле сидит Багрянец со свешенной на грудь головой и плачет.

— Что делаем? — спокойно отозвался Н’Деле с одной рукой, протянутой в сторону Багрянца, и с поднятым клинком в другой.

— Пока что сохраняем спокойствие, — заявил Вуко, осторожно подходя к Багрянцу и легонько пиная его ногой. Тот поднял мокрое, покрытое красными полосами лицо.

— Я не знаю, кто я, Ульф, — сказал тот. — В какой-то момент я хотел убежать. На миг… Не знаю, почему так. Не знаю, куда и зачем. Не хочу. Хочу служить тебе. Кто я, Ульф?

— Будешь тем, кем я прикажу быть, — ответил Драккайнен спокойно, пряча нож в кобуру под мышкой, что он носил поверх скрытой курткой кольчуги.

— Да, Ульф… Прошу, не оставляй меня одного.

* * *

Зал был светлым, круглым, словно линза, из-под потолка сочилось сияние — это одна из таинственных лабораторий Фьольсфинна. Под стенами тянулись столы, заставленные странным, напоминающим алхимическое, оборудованием, а посредине примостилась круглая каменная емкость, полная воды, напоминающая большое джакузи, только что вода в нем пребывала в спокойствии.

Они сидели вокруг на стульях и ждали.

— Багрянец в своей камере? — спросил Драккайнен.

Кто-то подтвердил.

— Тогда можем начинать. Сперва я хочу знать, как случилось, что он исчез.

— Очень просто, — сказал Кокорыш. — Вошел в тень балюстрады под стеной и спрятался под козырьком, а потом двинулся под стеной. Те, кто перекрывал улицу, уже шли за мальчишкой, а мы с крыши не видели его, пока не вышел с другой стороны.

— Сел, когда вы его обнаружили?

— Нет. Прошел пару шагов, остановился и сполз под стену. Так мы его и нашли.

— То есть, если бы он захотел, он бы сбежал?

— Нет, Ульф. Мы бы все равно его достали.

Фьольсфинн вошел в комнату с торжественно вытянутой вперед рукой, а на ладони сидела желтая птаха.

— Вернулась, — сказал норвежец. — Теперь можем узнать, что там происходило.

Типа-канарейка соскочила на каменную столешницу и принялась чистить перышки. Фьольсфинн погладил ее одним пальцем, и тогда птичка присела, вытаращила черные глазенки и как бы закашлялась, широко раскрывая клюв.

— Это скверно выглядит… — начал Драккайнен, но Фьольсфинн утихомирил его движением ладони.

Птичка продолжала давиться, резко раздувая горло, пока наконец не выплюнула небольшой шарик льда размером с горошину: тот выглядел как молочная жемчужина. Драккайнен на миг прикрыл глаза и недовольно покачал головой. Тем временем норвежец подхватил шарик со стола, бросил в небольшую стеклянную бутылку, добавил некую жидкость из стеклянного кувшинчика с длинным носиком и встряхнул посудину, позванивая жемчужинкой о стенки. Потом снял крышку с медной лампады, наполненной драконьим маслом, подогрел содержимое бутылки, а когда шарик льда растворился в жидкости, влил ее в каменное джакузи.

— И что теперь? — спросил Драккайнен. — Будем в этом купаться или нужно просто это выпить?

— Вам, славянам, только бы выпить. Посмотрим на поверхность, когда успокоится.

Поверхность воды в бассейне покрылась легким дымком, как на сероводородном источнике. Они сидели вокруг и всматривались, но видели лишь каменное дно миски и собственные отражения на поверхности. Потом вода потемнела, дно исчезло, зато лица их проявились отчетливей, словно они смотрели на темное зеркало.

А потом исчезли и лица.

Появилась картинка улицы Ледяного Сада, но видимая со странной перспективы, изогнутой, словно в жабьем глазу. Картинка казалась плоской, но охватывала больше, чем мог бы охватить человеческий глаз: казалось, она развернута градусов на триста, с узкой вертикальной полоской посредине, где не было никаких изображений. К тому же картинка двигалась с неимоверной быстротой, размываясь по краю, и этот безумный полет на пуле то и дело замирал на секунду-две, а потом изображение снова прыгало вперед, двигаясь странной неровной траекторией.

— От такого будет или обморок, или эпилептический припадок, — заявил Драккайнен капризным тоном.

— Мы видим все с точки зрения маленькой птички, — терпеливо пояснил Фьольсфинн.

— Видим то, что она? — спросила неуверенно Сильфана. — Но это же уже прошло.

— Записано в жемчужине. Мы видим воспоминание. Смотрите, вон тот мальчуган.

Одетого в широкую, потертую куртку беспризорника было видно главным образом при остановке картинки, в двух быстрых сменах изображений, раз с одной, раз с другой стороны, когда птичка крутила головой, чтобы лучше рассмотреть то, что перед ее клювом. Взгляд ее снова двинулся сложным зигзагом, проносясь между колоннами, цепляя крыши, на миг оказываясь на их уровне и сразу же ныряя едва ли не к камням улицы.

Тем временем посланник вышагивал вперед: механически, чуть покачиваясь, наталкиваясь на прохожих и продолжая переставлять ноги в ритме заводной обезьянки. Казалось, что упади он, продолжил бы перебирать ногами с той же скоростью. Он добрался до Каверн, преодолел главную улицу, свернул в пару переулков, а потом миновал гостиницу «Под Драконьим Штевнем» и зашел в кабак чуть дальше. Там остановился перед столом, за которым на перевернутой бочке сидел черноволосый мужчина с бритой наголо головой. Мальчик не оглядывался, не искал пути, просто тупо маршировал, словно шел по следу.

— Этот типчик — Змей, безо всяких сомнений, — заявил Драккайнен. — Уж я на них насмотрелся. У них специфические черты и цвет кожи. Они смуглее, ниже и словно бы жилистей остальных с Побережья Парусов. Татуировки убрали, но если присмотреться, то шрамики и следы на предплечьях остались. Лысый, потому что сбрил их характерную прическу из просмоленных косичек, с ней ничего другого не сделать. Вот видны дырки в крыльях носа и ушных раковинах, куда Змеи любят вставлять костяные украшения.

Тем временем мальчик подошел к мужчине, перед которым стоял рог с пивом на серебряных ножках, кувшин и миска маринованных яиц, плавающих в каком-то соусе.

— Ты — Баральд Конский Пот, торговец рыбой, — заявил мальчик. Не спрашивал, а просто произносил эти слова механическим голосом.

Тот быстро осмотрелся и приподнялся, а правая рука скользнула под полу кафтана.

— Откуда меня знаешь? — спросил сквозь стиснутые зубы.

— Говорит так, чтобы не было видно, что зубы у него подпилены, — сказал Драккайнен с пониманием.

— Тише! — рявкнула Сильфана. — Мы все видали сотни Змеев, причем с детства.

— Я встретил человека с горящим лицом, — ответил мальчик. — Я — весть от него.

Никто в корчме не обращал на них внимания. Баральд Конский Пот уселся поудобней, старательно очистил яйцо и откусил от него.

— Не знаю, о ком ты, — ответил с набитым ртом.

Паренек потянулся за маленьким ножом, лежащим на столе, порезал себе запястье, а потом сжал ранку и выдавил на столешницу каплю крови. Все это — теми же неуверенными движениями лунатика. Даже голова его словно бы клонилась из стороны в сторону, как у паяца со сломанной шеей; глаза же были как стеклянные шарики.

— Ты не видел меня среди схваченных, которых гнали по городу и волокли за повозками, — произнес он вдруг скрипящим голосом Багрянца. — Не видел меня в цепях, потому что я сбежал и сбил со следа преследователей в лабиринтах под городом. Теперь я не могу показаться даже тебе. Долгое время меня никто не увидит, и так и должно быть. У меня здесь есть кое-что, что я должен сделать, а люди, которые меня преследуют, неуступчивы и опасны. Они не смогут меня сдержать, но нам придется изменить планы. Теперь слушай, Баральд, то, что я скажу, поскольку хочу, чтобы ты отнес весточку своему господину. В Верхнем Замке нынче обитает не один человек из-за Моря Звезд, и не двое, но целых трое. Тут есть муж, которого ты искал, называемый Ночным Странником. Есть также женщина, что на чужом языке зовется Пассионарней Калло, а на вашем — Скорбной Госпожой, которую искали многие из твоего племени. Но Ночной Странник нашел ее первым и убил всех до единого ваших разведчиков. Там находится и мастер Фьольсфинн, тоже происходящий из-за Моря Звезд, как и те остальные, и о котором думали, что он погиб. Все они — те, кого зовут Песенниками, и они объединяют свои силы. Потому те, о ком я думаю, должны узнать об этом как можно скорее. Этих троих нельзя убить обычными способами, потому что их охраняют не только каменные стены Верхнего Замка и сталь сотен охранников, но и их собственные песни богов, и они растут в силах. Теперь я уйду, поскольку сказал тебе все, что хотел. Прими совет, Баральд. Иди на пристань и взгляни, как мореходы скребут и смолят днища своих ладей. Посмотри на весенние шторма, что становятся все слабее. Посмотри на людей, сшивающих рваные паруса, посмотри на возвращающихся гусей, почувствуй на лице ветер, который начинает поворачивать и все чаще дует с юга, а вскоре принесет запах медовой сливы и кизила. Прощай, Баральд, возьми знание, которое я тебе дал, и используй его с умом, пока мне придется, словно крысе, прятаться в каналах, и пока я сам не смогу воспользоваться им.

Мальчишка развернулся и вышел из кабака, все еще механически, словно зомби, переставляя ноги, — и все кувыркнулось, когда птичка слетела с притолоки и шмыгнула в дверь, а потом полетела зигзагом в Верхний Замок между стенами и башнями.

— И о чем тут была речь? — спросил неуверенно Грюнальди.

— Приходилось ли тебе ловить рыбу, дружище?

— Случалось, но не припоминаю, чтобы я использовал вместо приманки собственную ногу.

— Мы должны закончить это дело раз и навсегда — и это единственный способ. Теперь так: этих трех Змеев немедленно под контроль. Птичка должна сопровождать их днем и ночью. Несколько птичек — посменно. Одна следит, другая выплевывает нам доклад. Не арестовывать их, не хватать — только наблюдать. Пусть делают, что захотят.