Меня разбудил звук. Над головой был неисправный динамик, он-то и просипел неразборчивой фразой. Страшно, когда в самолете хоть что-то не работает. В голову приходят ненужные мысли. Шторку иллюминатора сперва закрыл, а потом подпер спящей головой бритый господин. Праги не было видно.

Она появилась, только когда я отъехала от аэропорта. А понравилась, когда вышла из такси на Староместской площади. Было не холодно, а как-то промозгло. Гостиница называлась «У Принца». Регистратура помещалась на втором этаже, и проходить туда нужно было через ресторан на первом. Там пахло квашеной капустой, жареным мясом и сигарами.

Можно было уже о чем-то догадаться, когда портье вздрогнул, услышав мое имя, посмотрел испуганно и горько заторопился, выдавая ключи.

Номер угловой, на третьем этаже, и, несмотря на два окна, очень мрачный. Наверное, из-за темных портьер и обивки кресел. Кровать стояла в центре, свирепо расставив лапы. На стене справа – картина в золоченой раме, изображавшая Староместскую Ратушу с ее астрономическими часами. На другой вокруг овального зеркала симметрично – два акварельных рисунка цветов, сделанные на манер иллюстраций к Ботанической энциклопедии. Над изголовьем кровати – две грустные латунные лампы. Резной комод в прихожей, в нем маленький сейф, одежная щетка, утюг со складной ручкой и пакеты для грязного белья с бланками для прачек.

Одно окно номера выходило в торец здания, из него был виден кусок той самой Ратуши, а другое – во двор-колодец.

Я с трудом подняла чемодан на шаткую подставку, открыла его и только собралась разобрать вещи, как в номер громко постучали и тут же заклацали тяжелой ручкой.

* * *

От неожиданности я испугалась, но потом все-таки пошла и открыла запертую на ключ дверь.

В проеме стоял человек, который почему-то сразу показался мне татарином. Небольшие глаза, блестящие высокие щечки. В руках он держал черную кожаную папку.

– Вот и славно, – сказал человек и шагнул в комнату.

– А вы, собственно, кто?

Человек не ответил, просто обошел меня и стал внимательным образом все расссматривать.

– И часы наши известные прямо в окно можно наблюдать... – Он поправил занавеску и подошел к чемодану. – А вот чемодан придется осмотреть.

– Что?

– На предмет безопасности и согласно постановлению о несанкционированном возникновении...

– Не понимаю. Кто вы?

– Я понятно кто – скромный государственный служащий при исполнении. – Он передал мне маленькую книжечку с фотографией в углу, на которой действительно был он, только моложе. – А вот вашу личность нам придется еще разгадать. Больно уж все запуталось.

– Слушайте... Объясните, что происходит, почему вы здесь. Я ничего не понимаю.

– А это не важно, что вы не понимаете, так как на этот момент важно, чтобы мы понимали, что происходит... И чем быстрее это понимание произойдет, тем быстрее, так сказать, вы относительно освободитесь, так как, будучи взрослым человеком, вы, конечно, понимаете, что абсолютная свобода невозможна, да и не нужна, в сущности, никому.

Человек двумя пальцами уронил документ в оттопыренный карман пиджака и сел на стул.

– Вы тоже можете присесть, – разрешил он.

– Нет, спасибо... Слушайте, вы уже распоряжаетесь в моем собственном номере.

– А кто вам сказал, что это ваш номер?

– Что?

– Шучу... Я просто думаю, что нам лучше не устраивать... Муки из слона...

– Мухи из слона... И говорят – делать... И если вы не объяснитесь... Я вынуждена буду вызывать полицию...

– Конечно, конечно, я и сам сначала хотел разговаривать с вами в участке, но потом подошел к этому делу по-человечески и решил без шумихи. А то ведь, знаете... Солдафоны, руки заломили, по лестнице... И опять же через ресторан... А здесь просто на вопросы ответите, и все...

Он пригладил прядь на макушке и посмотрел нежно:

– Правда, ведь так оно лучше...

– Скажите, что вам от меня нужно?

– Вы располагаете некоторой информацией, которая нас интересует. Вот и все.

– А право на осмотр?

– Так я же при вас... Поймите, ведь не хочется поднимать шумихи. Раз-раз, и я ушел.

– Вы уверены, что ничего не путаете?

– Ну что вы! – Он склонил голову набок и протянул мне папку.

В папке было листов шесть, не больше, первую страницу открывала моя чуть смазанная фотография, остальное все на чешском, из чего узнаваемым было только мое полное имя. Я перелистывала листы бессмысленного текста, человек же перебирал вещи в чемодане. Наконец я закрыла папку и села на кровать.

– У вас в чемодане есть замочек? – ласково спросил он.

Я кивнула.

– Тогда застегните ваш чемодан, и я запечатаю его, чтобы вы не сомневались... И в случае возвращения все вернется к вам в полной сохранности. Не волнуйтесь. Это просто формальность, которой, увы, нам не избежать. Не думаю, что это будет продолжительной процедурой.

– Что значит – «в случае возвращения»?

– Не цепляйтесь к словам. Нынче все, кто хоть мало-мальски образован, просеивают все, что ни услышат, сквозь сито, найдут там соринку и ну кричать об этом. Будто несостоятельность чью-то хотят доказать... Что, например, в вашем случае совсем нецелесообразно, так как мы здесь для того, чтобы вы нам кое-что разъяснили, а не наоборот.

Человек достал из кармана веревочную катушку и металлическую таблетку с прорезью, кусок веревки перекинул через чемоданную ручку, вставил концы в прорезь таблетки и зажал ее маленькими аккуратненькими плоскогубцами. Получилось подобие печати. Одернул пиджак и резко выбросил вперед руку, приглашая идти. Взял с вешалки мое пальто, открыл дверь и вышел, чуть подталкивая меня перед собой.

Я поплелась к лифту.

Прозрачная кабина остановилась перед нами, в ней стоял высокий блондин, который спускался, видимо, из бара на крыше. Я встала между ними, Татарин нажал на кнопку, на которой было выдавлено «-2». Мы медленно проплыли сначала мимо клетки, в которой кричали два зеленых попугая, а затем мимо столика, ножками которому служили женские ноги в туфлях.

Блондин посмотрел на меня с интересом. Я отвернулась. Он вышел на первом, а мы поехали дальше вниз.

– Я не предполагала здесь подвалов, – сказала я, когда мы с Татарином попали в темное сводчатое помещение, заваленное всяким барахлом – старыми плетеными креслами, пронумерованными ящиками, металлическими контейнерами, рамами, с которых местами облетела гипсовая лепнина.

Здесь он ловко обошел меня и зашагал влево по узкому коридору. Мне ничего не оставалось, как пойти за ним.

– А куда мы идем?.. Извините.

– Не волнуйтесь. Мы идем к пониманию. – Он засмеялся. – Мы идем туда, где вас смогут принять.

Шли довольно долго, несколько раз поворачивали. Иногда спускались на несколько ступеней вниз. Воздух становился более влажным. Сильно запахло парником. Каменные плиты под ногами стали скользкими, и я еле успевала за ведущим. Стало холоднее, и Татарин с улыбочкой подал мне пальто.

– Почему здесь так холодно?

– Просто мы только что пересекли Широкую и скоро дойдем до Бржеговой улицы...

– И что?

– А сейчас над нами кладбище.

– Кладбище?

– Да, старое Еврейское кладбище. Еще немного, и мы дойдем.

Я невольно посмотрела наверх. Там был все тот же каменный низкий свод.

– Что вы хотите там увидеть?

Я вздрогнула и пожала плечами.

Узкий коридор стал чуть шире и светлее. Наконец начали появляться двери, а не только ответвления коридоров. Из одной даже высунулась женщина, но тут же с шумом ее захлопнула.

Татарин остановился, достал из кармана ключи, открыл одну из них под номером 24 и пригласил меня внутрь. Комната была квадратная и пустая. Мебелью в ней служил выступ, идущий по периметру – высотой и глубиной сантиметров шестьдесят. Верхние открывающиеся крышки служили сидениями, внутри которых можно хранить всякую всячину. На стенах, тоже по периметру, шли деревянные вешалки. Видимо, для верхней одежды.

В комнате было так же холодно, поэтому я не стала снимать пальто, села на выступ, засунув под себя ладони. Татарин вышел, но тут же вернулся с господином средних лет в очках с толстыми стеклами. Тот сел недалеко от меня, а Татарин вытащил из одного из ящиков маленький складной столик, поставил перед господином в очках и открыл на нем черную папку.

Очкарик откашлялся.

– Мы хотим знать то, что знаете вы.

– Все?

– Все.

– Боюсь, тогда мы здесь просидим долго. Я третий год раз в неделю хожу к психоаналитику, а самого главного еще так и не сказала.

– Не ерничайте, вы отлично понимаете, о чем я спрашиваю!

– О чем?

– Об Игре.

– О чем?

– Об ИГРЕ.

– Игре?

– Только не валяйте дурака... Расскажите все, что вы знаете об Игре.

– Какой Игре?

– Ну что вы, ей-богу, повторяете одно и тоже. Вы же отлично все понимаете.

– Ничего я не понимаю... Вы меня с кем-то путаете...

– Нет, ничего мы не путаем... Мы вообще никогда ничего не путаем... Даже в случае, если нас очень хотят запутать.

– Я просто объясняю, что совсем не понимаю, о чем вы. Я только что прилетела в вашу страну, тут же меня привели сюда, где вы задаете туманные вопросы, на которые невозможно ответить... А когда я пытаюсь вас понять, вы говорите, что я вас запутываю.

– Я говорю с вами предельно ясно. Расскажите нам все, что вы знаете об Игре.

– Объясните, какая игра вас интересует?!

– Та самая...

– Та самая... Которая...

– Прекратите! – Очкарик покраснел, а Татарин посмотрел на меня с укором.

– Я действительно хочу вам помочь...

– Тогда говорите.

– Объясните, о какой игре идет речь, и я вам все расскажу. Я очень устала после перелета. Хочется в душ и спать. В последний раз я играла в шарады, будучи абсолютно пьяной, на собственном дне рождения лет пять назад, а до этого видимо, лет эдак в десять, в морской бой.

– Хорошо... Если вам угодно упрямиться... Речь идет об Игре, которая не так давно появилась, но уже завладела умами многих.

– И?

– Что «и»? Нам давно известно, что вы играете в эту Игру.

– Я?

– Прекратите. Мало того, что вы в нее играете, вы еще часто выигрываете. А в ряде стран, правительства которых заботятся о своих гражданах, запретили у себя эту Игру. Но некоторые отдельные индивидуумы играют в нее... Так вот, нам доподлинно известно, что вы тоже в нее играете.

– Я?

– Да, вы. А в нашей стране, как и во всей объединенной Европе, Игра запрещена. Так вот, мы пригласили вас сюда...

– Пригласили?

– Могли бы, между прочим, быть куда грубее... Короче, если хотите вернуться, расскажите! Все!

Я промолчала, потому что не знала, о чем говорить. Очкарик встал:

– Я оставлю вас на минуту.

– А вы тут подумайте, – добавил Татарин и тоже встал.

Вышли, один за другим, аккуратно прикрыв за собой дверь.

В комнате было очень тихо. Только стучали часы. Я легла, подложив под голову ладони. Вспомнилась нянька писателя Толстого... Как лежала она одна-одинешенька, только ходики стучали. И все домогались: кто ты – что ты? Кто ты – что ты? Кто ты – что ты?

Я не знаю, сколько проспала. Меня разбудил Очкарик, тряся за плечо. Страшно болела голова.

Очкарик присел к столику и опять начал перекладывать листы из папки.

– Ну, так о чем мы?

Я промолчала.

– А... Что вы даже выигрываете... – Он пристально посмотрел мне в глаза. – Хотя, говорят, в эту игру нельзя выиграть... Но можно выигрывать...

Вошел Татарин с подносом. Поставил на стол тарелку с трубочками из теста, посыпанными орехами, чашку кофе и стакан с водой. Очкарик продолжал:

– Вы усложняете свое положение...

Мне вдруг стало все равно. Я отпила горячий кофе.

– Как вы понимаете, избавиться навсегда от Игры можно только при условии ее неупоминания...

– Что?

– Нельзя никому о ней рассказывать! Вот что!

– Что же вы сами нарушаете порядок? Рассказываете мне о ней!

– Ой, не нужно, не делайте только вид, что вы и без нас не в курсе... Ведь проигрывает тот, кто о ней думает? Правда? А для того, чтобы выигрывать, нужно просто о ней не думать... А как же можно о ней не думать, когда ты уже задался целью? Когда ты уже играешь? То есть чем дальше, тем ты более всего проигрываешь... Хотя стараешься этого не делать, и ровно тогда попадаешься на крючок... Не многим удается... Скажем так... Управлять своим подсознанием...

Я зевнула, но не потому, что мне было неинтересно, а потому, что уже вторые сутки толком не спала.

– Извините, я очень устала. И, честно говоря, так и не знаю, чего вы от меня хотите. Я ничего не знаю ни про какую Игру. Тем более не могу ни выигрывать в нее, ни проигрывать... Рассказать о ней я тоже не могу, так как не знаю, что...

– Опять сначала... Как вы не понимаете, что все это мы делаем для государственной безопасности... Затем, чтобы наши граждане не замутнили собственное сознание подобной глупостью... Мы должны не допускать распространения этой заразы здесь, на территории Свободной Европы. – Тут Татарин закашлялся, а Очкарик замолчал.

– Но теперь действительно можно сказать, что что-то я уже знаю...

– Прекратить! – заорал Очкарик и сморщился. Потом ударил себя в грудь, начал хватать губами воздух, захрипел пузырящимся ртом и упал вперед, ломая столик.

Татарин закричал на чешском, подхватил упавшего подмышки и выволок за дверь. Там забегали люди, через некоторое время проскрипела колесами каталка. Все стихло.

Я какое-то время сидела и ждала, что же будет дальше. Потом наконец сообразила, что самое время уйти, встала, открыла дверь и бросилась бежать. Конечно, обратной дороги я не нашла, но через несколько часов мне попалась железная лестница, ведущая наверх, я вскарабкалась по ней, ломая ногти, сдвинула в сторону тяжелую крышку люка и вылезла у самого Карлова моста. Было раннее утро. Мост растворялся в белом. Не было никакого другого берега Влтавы...

Через десять минут я была в гостинице. Дверь в номер мне открыл портье. Там стоял мой запечатанный чемодан. Я падала с ног от усталости. Горячей водой вымыла лицо. Очень хотелось принять душ, но оставаться здесь не имело смысла.

И тут опять постучали. Я не открыла. За дверью сказали, что такси в аэропорт ждет меня. Я выключила воду и поняла, что сейчас действительно лучше уехать. Надела пальто, взяла чемодан и вышла.

На Староместной площади шел снег. Дому «У минуты» очень шла белая крыша. Серые фигуры на грифельном фоне будто склонились от ее тяжести. Забили часы на Ратуши, толпа захлопала в ладоши, кто-то засвистел... Я села в машину и тут же заснула. Потом сдавала багаж, предъявляла кому-то документы, потом опять спала.

Дома оказалась утром на следующий день. Сын уже встал. Он включил чайник.

Мы сели на диван перед камином...

– Я скучал.

– Я тоже. Сильно.

– Я больше...

Замолчали.

– Я проиграл...

Я молча повернулась к нему и кивнула.

Из своей комнаты вышла мама.

– Мамуль, как хорошо, что я дома. И как хорошо, что мы перевезли сюда этот диван.

Сын прыснул.

– Я тоже рада, что ты здесь. А с диваном... – Мама засмеялась. – Его как-то долго везли... И когда, наконец, позвонили, грузчиков здесь уже не было... Так вот, диван поставили на улице, а я пошла кричать грузчикам, которые курили за домом. Они поднялись буквально через три-четыре минуты и сказали, что никакого дивана внизу нет. И что они уже и так долго ждали. Слышишь? Они, наверное, решили, что я сумашайка. Что мне от одиночества хочется любого мужского присутствия. И что про диван я выдумала. .. Слышишь? Я уже и сама на секунду задумалась, а был ли мальчик... У меня бывают провалы, конечно, но про диван я помню точно, и главное: прошло минут пять, не больше. Я спустилась вниз, вот как сейчас, в халате, слышишь? И стала спрашивать... Народу, главное, полно вокруг – и гуляют, и сидят. Я спрашиваю, вы диван тут не видели? Видели, говорят. Вот здесь стоял. А куда делся, спрашиваю? Унесли его. Кто унес? Трое мужчин и одна женщина, говорят. А куда понесли, не видели? Не заметили, случайно, спрашиваю. Заметили, говорят, вон туда, и показывают туда, где дорога к остановке. Ну я, естественно, туда, там опять люди и никакого дивана... Ну, я опять к людям. Не проносили ли здесь диван? Проносили, говорят. Вон туда повернули. Ну я туда, где двор с липами. Женщина, говорят, одна и мужиков трое... Там улицу подметают два каких-то с темными лицами, я опять: не проносили ли здесь диван, белой такой обивки? Да, кивают, проносили. И добавляют, что вот в ту парадную внесли. В парадной, между прочим, совсем узкой, как они там только прокорячились, на третьем этаже дверь хлопнула, ну я, как ты понимаешь, туда. В звонок звоню, а он не работает, дверь дернула, она открыта, ну вошла... Раз открыта, что мне было делать? Слышишь? А там комната такая большая, окна такие, как я люблю... Почти в пол. Так вот, в комнате телевизор работает, и фильм о любви, а напротив наш диван себе преспокойненько стоит и эти четверо, то есть трое мужиков и женщина эта, на нем так себе преспокойненько сидят и фильм этот смотрят. Ты представляешь? Просто как будто годы прошли...

Она начинает хохотать.

– А как ты решила, что фильм был о любви?

– Там окно было, в фильме, и занавески раздувались...

– И что?

– Так понятно, что о любви... Но скучный.

– А что они сказали?..

– Ничего.

– Ничего?

– Ничего. А как ты съездила?

– Ничего.

Мы уже хохотали вместе.

– Но более всего меня наш диван поразил... Такое предательство! Стоял там, как будто чужой...

Зазвонил телефон. Мама пошла искать трубку.

Сын повернулся ко мне:

– Я опять проиграл. – Он внимательно смотрел на меня. – Но почему я всегда проигрываю, а ты нет? А, мам?

Я улыбнулась.