Два года прошло, прежде чем я полностью вылечился и смог снова взяться за мои труды. Я выбрал сюжетом первой драмы, что предназначил для Мартини, «Благодетельного грубияна». Я принялся за работу. Едва об этом проекте узнал Касти, как, одержимый двойным желанием – стать придворным поэтом и избавиться от меня, которого он считал единственным тому препятствием, – он постарался повсюду известить, что сюжет этот мало пригоден для оперы-буфф. Он имел дерзость повторить эти слова перед сувереном, который счел необходимым мне сказать:

– Да Понте, ваш друг Касти полагает, что ваш «Благодетельный грубиян» не сможет нас насмешить.

– Сир, – ответил я, – я буду счастлив, если он заставит его плакать.

– Я надеюсь на это, – добавил Иосиф II, который понял двусмысленность фразы.

Опера была поставлена и принята с удовольствием с начала и до финала. Видели, что многие зрители, в том числе сам император, аплодировали даже речитативам. «Мы его побили», тихо сказал мне Иосиф II, направляясь к выходу после первого представления. Эти три слова стоили для меня сотни страниц восхвалений. Назавтра я посетил графа де Роземберг; он был наедине со своим дорогим аббатом. Прием, который они оба мне оказали, был ледяной.

– Чего желает синьор поэт?

– Я хотел бы услышать мнение монсеньора Генерального Интенданта театров.

– Синьор поэт уже знает мнение нашей снисходительной публики; мне не хочется разбираться, права ли она.

И покровитель и его протеже сопроводили эти слова сардонической улыбкой, оставив меня с моими размышлениями. Я иного от них и не ожидал; однако мое решение было подать немедленно в отставку. Это слишком много, – сказал я себе, – иметь двух таких могущественных врагов; милость императора будет бессильна преодолеть их ненависть; лучше будет мне удалиться до того, как они меня настигнут. Я направился во дворец. Государь принял меня с явной радостью, сказав:

– Браво, да Понте! Музыка и слова мне понравились.

– Сир! Господин интендант, кажется, придерживается другого мнения.

– Это не интендант, а Касти, и это – ваш триумф. Поверьте, и дайте нам следующую оперу с подобной же музыкой. Следует ковать железо, пока оно горячо.

Он повторил то же самое Розембергу, и тот был достаточно прост, чтобы сказать мне об этом.

Два интригана еще не были окончательно разбиты. Касти, однако, был несколько озадачен. Он не осмеливался более критиковать произведение, которое все признали хорошим; он пустился в арлекинаду. Он его хвалил, но сопровождая многозначительной оговоркой.

«В сущности, – говорил он, – это всего лишь перевод; надо послушать, как будет звучать его оригинальное творение. Однако, грех так издеваться над языком. Слово «taille – лезвие, рост, талия», например, никогда не употребляется в том смысле, что он ему дал». Я случайно находился позади него, когда он гнусавым и насмешливым тоном бормотал эту фразу перед одним из актеров театра. Встав перед ним и тем же гнусавым тоном я процитировал ему стих де Берни:

«Le jeant n'eut jamais une semblable taille – Ни один гигант не имеет подобного роста».

Он посмотрел на меня, поджал губы и набрался достаточно самообладания, чтобы ответить мне: «Черт возьми, он прав!».

«Господин аббат, – сказал я ему, – не найти во всей пьесе для критики ничего, кроме нескольких слов, – это самая большая похвала, что можно себе представить. Я никогда не выискивал галлицизмов в «Короле Теодоре»». Не давая ему времени ответить, я отошел. Его собеседник зашелся смехом, и аббат, смущенный, молчал более десяти минут.

Касти, которому никак нельзя было отказать в звании поэта, совершенно лишен был эрудиции. У него был энциклопедический словарь, откуда он извлекал по мере надобности знания, которых ему не хватало. Ему все время не везло. В опере Трофониус, например, в том месте, где речь идет о Диалогах Платона, он написал:

Платон в своем Федоне и в своем Тимоне…

Я был одним из первых, кто прочел его пьесу, и поправил ее, заменив «Тимон» на «Тимей». Когда я возвращал ему последний исправленный экземпляр и дошел до этого стиха, он спросил, кто автор этого исправления. «Я, синьор аббат» – ответил я. Он обратился к своему словарю, понял ошибку, покраснел и поблагодарил меня, затем со всем упорством захотел вручить мне этот словарь, который я сохранял более двадцати пяти лет и который был у меня украден в моих странствиях.