Мой успех, и еще более особая милость, которую демонстрировал мне Иосиф II, стимулировали мое поэтическое вдохновение; я чувствовал себя способным не только не бояться моих клеветников, но даже пренебрегать их усилиями, и я с удовлетворением тотчас увидел композиторов, ищущих моих либретто. В Вене было не более двух маэстро, действительно достойных, по моему мнению, этого имени: Мартини, на тот момент фаворит Иосифа II, и Вольфганг Моцарт, которого я имел случай повстречать в то время у барона де Ветцлар, его друга; Вольфганг Моцарт, хотя и обладавший от природы музыкальным гением, возможно, величайшим из всех композиторов прошлого, настоящего и будущего, не мог еще развернуть во всем блеске свой божественный гений в Вене из-за череды происков своих врагов; он пребывал там во мраке и неизвестности, подобно драгоценному камню, который, спрятанный в недрах земли, скрывает там секрет своего блеска. Я не могу без ликования и гордости подумать, что только моя настойчивость и моя энергия стали, по большей части, причиной того, что Европа и весь мир стали свидетелями полного раскрытия волшебных музыкальных композиций этого несравненного гения. Несправедливость, ненависть моих соперников, журналистов и немецких биографов Моцарта никогда не согласятся отдать эту славу такому итальянцу, как я; но весь город Вена, все те, кто знал Моцарта и меня в Германии, в Богемии, в Саксонии, вся его семья, и особенно сам барон де Ветцлар, его поклонник, в доме которого зародилась первая искра этого божественного пламени, – все они свидетели той правды, что я здесь говорю…

И вы, месье де Ветцлар, вы, господин барон, что дали мне недавние свидетельства вашей верной и благодарной памяти, вы, кто так любил и так ценил этого поистине небесного человека, и кто имеет столь справедливую часть в его славе, в славе, что становится еще более великой и более священной из-за зависти, которая ее сопровождает, и даже в нашем веке, который единодушно ее подтверждает после его смерти, будьте мне свидетелем для потомков.

После успеха «Благодетельного грубияна» я обратился к Моцарту, которому рассказал о том, что произошло между Касти, Розембергом и императором. Я спросил, не согласится ли он положить на музыку оперу, написанную специально для него.

– Я бы сделал это с бесконечным удовольствием, – ответил он, – но сомневаюсь, что смогу получить разрешение.

– Я берусь преодолеть все трудности.

– Ну что ж, действуйте.

Я пребывал в раздумьях по поводу выбора сюжетов, которые я мог бы представить двум столь несхожим талантам, как Моцарт и Мартини, когда получил приказ из Интендантства написать драму для Газзаньига, довольно хорошего маэстро, но композитора, вышедшего из моды. Чтобы поскорее избавиться от этой неприятной нагрузки, я выбрал французскую комедию «Слепой ясновидящий». В несколько дней я набросал пьесу, которая не имела успеха ни по музыке, ни по словам. Она была поставлена три раза, а затем убрана из театра.

Этот провал, хотя и неприятный, никак не повлиял на мою репутацию, и я вновь принялся размышлять над операми, которые я предназначал для моих двух друзей. Я вполне понял размеры гения Моцарта, заслуживающего сюжета драмы обширного, многообразного, возвышенного. Болтая со мной однажды, он спросил, не могу ли я поставить в опере комедию Бомарше под названием «Женитьба Фигаро». Предложение пришлось мне по вкусу, и успех был неожиданный и всеобщий.

Незадолго до того эта пьеса была запрещена приказом императора как написанная в аморальном стиле. Как же было взяться за нее снова? Барон предложил мне, со своей обычной щедростью, разумную цену за мою поэму; он заверил меня, что позаботится, если пьесе будет отказано в Вене, поставить ее в Лондоне или во Франции. Я на это не согласился и принялся за дело под большим секретом, выжидая подходящего момента, чтобы предложить ее либо в Интендантство, либо самому императору, если наберусь смелости. Один Мартини был посвящен в тайну и был достаточно щедр, из уважения к Моцарту, чтобы предоставить мне время закончить мою пьесу до того, чтобы заняться с ним. По мере того, как я писал слова, Моцарт сочинял музыку; в шесть недель все было закончено. Добрая звезда Моцарта хотела, чтобы удобные обстоятельства представились и позволили принести мою рукопись прямо императору.

– Как вы знаете, – ответил мне Иосиф, – Моцарт, замечательный в инструментальной музыке, ничего не писал для пения, за исключением одного случая, и это исключение не явилось таким уж прекрасным.

– Я сам, – ответил я скромно, – если бы не доброта императора, ничего бы не написал в Вене, кроме одной драмы.

– Это верно; но эта пьеса о Фигаро, я запретил ее в немецкой труппе.

– Я знаю это; но, преобразовав эту комедию в оперу, я убрал там целые сцены, сократил другие и постарался, чтобы исчезло все, что может шокировать в отношении приличий и хорошего вкуса; словом, я сделал из пьесы вещь, достойную театра, который Ваше Величество почтило своим покровительством. Что до музыки, насколько я могу судить, она кажется мне шедевром.

– Ну что ж, я доверяю вашему вкусу и вашему благоразумию; передавайте партитуру копиистам.

Через мгновение я был у Моцарта. Я не успел еще поведать ему об этой доброй новости, как прибыла депеша, предписывающая ему явиться во дворец со своей партитурой. Он повиновался и дал прослушать императору различные куски, которые того очаровали. У Иосифа II был отменный вкус в музыке и во всем, что касалось искусств. Выдающийся успех, который имело во всем мире это замечательное творение, служит тому доказательством. Эта музыка – вещь невероятная – отнюдь не вызвала единодушного одобрения. Венские композиторы, которых она уничтожила, особенно Роземберг и Касти, не замедлили начать ее поносить.