Не могу удержаться от описания этого празднества.

Ротонда могла вместить, помимо исполнителей, около трехсот-четырехсот зрителей. Я декорировал ее в стиле, напоминающем замок. В середине, на пьедестале помещалась статуя Флоры, которую я велел убрать и заменил певицей, одетой в такие же одеяния. Эта живая статуя должна была сохранять неподвижность, пока играл оркестр. Замок был едва освещен; позади статуи находился убирающийся занавес, скрывающий от взоров зрителей многочисленную группу музыкантов с их инструментами. По сигналу замок внезапно ярко освещался. Оркестр начинал прелюдию с пианиссимо, затем, постепенно, надвигалось крещендо, заполняя зал гармонией. Аудитория располагалась среди цветов. С исполнением инструментальной части, после первой ариетты и речитатива, продекламированного богиней, группы амуров, приблизившись к августейшим обрученным, передавали им букеты из миртов и роз, им следовала Минерва, держа в руке оливковую ветвь и лавры Аполлона; в тот же момент Флора сходила со своего пьедестала и, сняв со своей головы корону, которой была украшена, возлагала ее к ногам королевы, матери принцесс. Королева, приняв этот дар, возлагала корону на голову певицы, как бы в честь ее таланта. Эта сцена имела замечательный эффект.

Принц д'Аусперг, как нельзя более удовлетворенный, велел назавтра распределить вознаграждение между всеми артистами, занятыми в празднике, и направил мне табакерку вместе с кошельком, полным цехинов.

Маркиз дель Гало был менее удовлетворен партией дивертисмента, посвященной ему. Он обратился к Петтичио, как принц д'Аусперг обращался ко мне, и Петтичио, который был только музыкантом, обратился к аббату Серафини, у которого попросил слов. Этот аббат, который в жизни ничего не написал, но был убежден, что достаточно любим музами, чтобы они соблаговолили внушить ему, после больших усилий с его стороны, составление двух начальных стихов выступления, с которым город Неаполь должен был обратиться к королю:

В тот миг, когда я увидел его, он утонул, исчез в волнах… и не мог больше взойти на третий стих, он признал свое поражение, симулируя приступ лихорадки; не прошло и трех дней, как я увидел прибежавшего ко мне охваченного живейшей тревогой маркиза.

После преамбулы, произнесенной высокопарным тоном, он оказал мне честь обратиться за помощью в поисках выхода из затруднения. Я всегда старался не противоречить сильным мира сего; я вежливо ему ответил, что нахожусь в полном его распоряжении. Он отъехал, довольный, и отправил ко мне Петтичио, который прибыл со старой партитурой, извиняясь, что не имел времени сочинить новую. Я постарался приспособить к ней слова кантаты, которую сотворил в тридцать шесть часов. Я всегда сомневался, что эта музыка, которая казалась мне хорошей, была сотворена Петтичио, который никогда ничего не писал, кроме гадости. Все получилось лучше того, на что я мог рассчитывать. Маркиз был доволен.

Молодой, красивый, замечательных внешности и ума, маркиз дель Гало был хорошо принят при дворе; к несчастью, благородство не всегда сочетается с другими преимуществами. Он написал мне прекрасное письмо на двух страницах, со вложенными в него пятьюдесятью флоринами, которыми я отблагодарил слугу, что мне его принес. Урок его смертельно ранил; однако, затаившись, он снова пришел ко мне; его визит меня лишь смутил и, прежде, чем он взял слово, я высказал ему следующее:

– Господин маркиз, честь, которую вы мне оказали, и счастливый результат моих стараний сделать вам приятное являются для меня достаточным вознаграждением. Отправив мне деньги, вы задели мои чувства; одобрительного слова из ваших уст мне было бы достаточно. Я подарил высланную сумму одному из ваших слуг, неспособному оценить качество кантаты, но хорошо понимающему ценность золота.

– Синьор Да Понте, вы нанесли мне смертельное оскорбление, несмотря на это, соблаговолите обозначить мне то, что я могу сделать для вас, и я буду счастлив в своем отмщении, выполнив ваше пожелание.

У меня мелькнула было идея просить его поговорить обо мне с императором, потому что мне не понадобилось много времени, чтобы заметить, что Леопольд дурно настроен по отношению ко мне; но, прочитав в глазах любимчика, что его предложение более чем неискреннее, я счел благоразумным уклониться. После минутного молчания он, достав из жилетного кармана золотые часы, заметил: «По крайней мере, извольте принять эту безделушку как знак памяти о нашем знакомстве». Эти часы не стоили больше пятидесяти флоринов, но я не осмелился отказаться; пару часов спустя я подарил их моей музе-вдохновительнице. Это новое его унижение доставило мне смертельного врага: из уст самого императора я узнал об этом в дальнейшем.