Вернемся к феррарке, той женщине, которая стала для меня столь фатальной. Несмотря на свой дурной характер, она была, как я уже сказал, весьма полезна для моего театра. Ее недостатки множили число его врагов, то ли благодаря эффекту соперничества, естественного для большинства артистов, то ли из-за какого другого мотива; немного из-за любви, немного по справедливости, но, прежде всего движимый желанием видеть процветание этого театра, с которым я столь хорошо сжился, что ощущал его как свой собственный, я поддерживал его всеми силами. Она была ангажирована на два с половиной года; этот срок еще не прошел, но стали уже думать о ее замене. Был заключен контракт с певицей, бывшей на хорошем счету и у государя, и у императрицы. Я это учитывал, тем не менее я осмелился просить пролонгации на шесть месяцев для моей протеже. Для этого я обратился, под большим секретом, с просьбой к графу де Роземберг, который, казалось, прислушивался к моим словам, но только разгласил мой секрет, в особенности тем, кто не был заинтересован в феррарке. Они поспешили передать его фаворитке двора, а та – своим покровителям; она написала самой императрице, которая показала письмо своему августейшему супругу, уже предубежденному против меня, который, прочитав его, воскликнул: «К черту этого возмутителя спокойствия!» Прошло некоторое время, пока я смог оказаться в курсе всех этих махинаций, но что я заметил немедленно, это что число моих недоброжелателей возрастало пропорционально моим усилиям покровительствовать феррарке, к которой публика, со своей стороны, все больше привязывалась.

Тучи сгущались и гроза была близко: каждый день приносил новый донос. Охваченный беспокойством, я устремился в отчаянии во дворец, решившись добраться до самого императора и просить у него правосудия. Я встретил там, к несчастью, Торварта, который меня ненавидел, потому что, неосторожный, я не скрыл от него, что знаю о мошенничествах, в которых он был замешан в процессе своего управления. Заметив мое волнение, он спросил о причине, и, что для меня не свойственно, я, вместо того, чтобы быть сдержанным в своих ответах, позволил себе выложить все, что было на сердце. «Я явился просить императора, – сказал я ему, – оказать мне справедливость». Пустив в ход все средства, чтобы отвратить меня от этого демарша, он смог меня успокоить, заверив, что директор театра вот-вот должен быть сменен, и что тот, кто должен его заменить, питает ко мне большое уважение и не следует начинать с того, чтобы настраивать его против меня. Он расписал мне прочие реформы, которые, говорил он, вот-вот будут осуществляться; словом, он добился того, что я остался глупо убежденным и отказался от своего проекта. Два дня спустя я убедился в своей ошибке и раскаялся в ней. Был назначен новый директор, это был Буссани; я просил у него аудиенции, в которой он мне отказал. Беспорядки и интриги разрастались; бездельники, недоброжелатели, фальшивые друзья, в надежде меня напугать, предавались злому развлечению держать меня в курсе всего, что говорилось и делалось, и Бог знает, что они выделывали еще! Один из них объявил мне даже, что граф де Роземберг поговаривал о том, чтобы меня арестовать. Вуссани его убедил, что я препятствовал постановке некоторых опер. Моя ярость не знала берегов: не надеясь получить аудиенцию, я написал ему; но что сделать, чтобы мое прошение дошло до него? Латтанцио, редактор газеты «Vox Populi» взялся доставить его в собственные руки; положение, в котором я находился, заставило меня согласиться, хотя я узнал от некоего источника, что этот человек – фальшивомонетчик, бежавший из тюрем Рима. Он выдавал себя не менее чем одним из фаворитов государя. Я вручил ему мое ходатайство и одновременно золотую табакерку как аванс за его добрые услуги. Он выполнил поручение, но сопроводив его замечанием следующего содержания:

«Это прошение, которое приписывают Да Понте, не стоит принимать во внимание благоразумному монарху».

Двадцать четыре часа спустя он передал мне предполагаемый ответ Леопольда и предрек некоторый успех; убаюкиваемый в течение сорока восьми часов этой надеждой, я увиделся с ним в последний раз, чтобы услышать от него, что император запретил ему всякие отношения со мной. Я усмехнулся и попросил его отнести эту маленькую фальшивку к тем большим, что вынудили его свести знакомство с римскими галерами; позже он был наказан за все свои плутни самим императором.