Так обстояли дела, когда я получил письмо от Мартини, который после смерти Иосифа II состоял при дворе Санкт-Петербурга и который извещал меня, что там нужен автор, добавив, что благодаря репутации, созданной мне «Редкой вещью» и «Древом Дианы», как среди городских театров, так и в театре «Эрмитаж» Екатерины II, более чем возможно, что я буду вызван. Я не колебался и попросил отпуска. Генеральный интендант в Вене отсутствовал, я должен был адресоваться к Торварту, он обратился с этим к императору, который распорядился отдать мне приказ оставаться на моем посту до окончания моего ангажемента, до которого оставалось еще шесть месяцев. Прошел месяц, и я снова увидел Торварта; он объявил мне, что император больше не нуждается в моих услугах, позволив мне удалиться. Я ответил, что если Его Величество желает заплатить мне за оперу, которую я писал по приказу Интендантства, и за все либретто, которые у меня еще остались, а также жалование за пять месяцев, что мне остались до окончания контракта, я сразу покину театр, хотя и убежден, что будет уже слишком поздно, чтобы ехать в Санкт-Петербург. «Я не думаю, – ответил он, – что Его Величество вам откажет. Передайте мне ваш счет». Что я и сделал без промедления и получил все, чего просил: сумма достигала восьми-девяти сотен флоринов.

Я написал Мартини, что в моем отпуске мне было отказано, и мне невозможно быть в его распоряжении ранее, чем через шесть месяцев. Я опасался, что он мог написать в Италию, чтобы связаться с другим поэтом, я переговорил с Моцартом, пытаясь увлечь его сопровождать меня в Лондон, но Моцарт, который получил пожизненный пенсион от Иосифа II за своего «Дон Жуана» и который в данный момент был занят написанием музыки к немецкой опере «Волшебная флейта», работой, за которую он надеялся обрести новые милости и новую славу, попросил у меня шесть месяцев, чтобы принять решение. Я должен был, таким образом, подчиниться обстоятельствам, которые толкали меня на путь, вполне противный тому, что я наметил. Все, что я могу сказать, это что по истечении одиннадцати лет службы и несмотря на значительные блага, которые доставила мне продажа моих опер, добавив сюда и многочисленные милости, что я получил от Иосифа II и от других вельмож двора, у меня оставалось едва шесть сотен пиастров. Я надеялся, что этой суммы, хотя и скромной, мне будет достаточно, чтобы жить прилично до того, как Провидение снова придет мне на помощь.

Я продолжил вести тот же образ жизни и ни в чем не менял своих привычек. После нескольких дней спокойствия я находился в столь счастливом расположении духа, что почувствовал желание присутствовать на представлении моего «Ассура», которого должна была петь новая труппа. Я был остановлен в дверях театра, и мне показалось, что продавец билетов смотрит на меня в смущении. Я пользовался вплоть до этого дня свободным проходом. В этот вечер я не счел для себя возможным воспользоваться этой привилегией и запасся оплаченным билетом; я предъявил его контролеру, который его вежливо отклонил и сделал мне знак проследовать за ним. Мы отошли в сторонку и он мне сказал смущенно:

– Мой дорогой синьор Да Понте, я уверяю вас, что это не по моей воле, но у меня есть приказ не пускать вас в театр.

– От кого получили вы этот приказ?

– От Торварта.

Принц д'Аусперг, который проходил в этот момент, услышал этот разговор; взяв меня за руку, он провел меня в свою ложу. Я рассказал ему о заговорах, плетущихся против меня. Он был этим явно огорчен и предложил мне испросить у императора ясно выраженного изъявления милости, но я, наслаждаясь миром, который уже в течение длительного времени был мне незнаком, умолил его ничего не делать.

Я покидал Вену, овеянный достаточной славой, чтобы утешиться; за одиннадцать лет я сочинил пятнадцать драм, из которых девять были единственными, что ставились без конца и всегда сопровождались аплодисментами; две из моих трех кантат являли собой развлечение для Вены, а третья – на смерть Иосифа II – имела честь быть включенной в «Поэтические анналы Венеции» и была опубликована в Тревизо, так же как и в некоторых других городах Италии, с аннотациями Гвидо Тренто. Я не мог опасаться, что мое имя канет в неизвестность.

При новости о моей немилости мои враги, более ничего не опасаясь, громко повторяли, что император был лишь справедлив, и что именно так следует поступать со всякими проходимцами. Но среди всей этой волны осуждений никто не мог назвать действительный мотив моей отставки.

Император покинул столицу и уехал в Италию.

Хотя мне хотелось покинуть как можно скорее места, что внушали мне лишь скуку и отвращение, необходимость закончить некоторые важные дела побуждала побыть там некоторое время, когда я получил от директора театра, в самый день возобновления спектаклей, письменный приказ удалиться из столицы. Недоброжелатели ему напели, что с помощью своих сторонников я плету интриги против авторов – моих соперников. Один из них дошел даже до того, что сказал, что пока я остаюсь в Вене, никто не осмеливается ничего публиковать. Эта ссылка нанесла удар по моему достоинству и чести; я выехал, тем не менее, и остановился в двух милях от Вены. Первый день, когда я оказался в этом одиночестве, был одним из самых грустных в моей жизни: я видел себя принесенным в жертву, изгнанным из страны, где прожил одиннадцать лет среди почестей и триумфов, покинутый друзьями, которым столь часто расточал доказательства преданности, выгнанный из театра, который существовал только благодаря моим усилиям. Многократно мне приходила в голову мысль покончить жизнь самоубийством; далеко не утешая меня, чувство моей невинности добавляло мне отчаяния, потому что эту невинность я не мог бросить в глаза судьи, который меня осудил, не выслушав, а сам уехал. Я провел три дня и три ночи в полном отчаянии, когда ко мне явились с визитом две персоны, которым я указал место моего пребывания. Они посоветовали мне ждать возвращения императора, заверив, что оправдают меня в его глазах, призвав моих обвинителей к ответу, поскольку я не нахожусь уже на службе. Я дал себя убедить и написал подробный рассказ обо всех обстоятельствах этого эпизод моей жизни, сопроводив его самыми очевидными доказательствами. Я был счастлив, что смогу передать эту записку в руки Леопольда.

То ли из-за нескромности этих друзей, то ли по какой другой, мне неизвестной, причине, вскоре в городе узнали о том, где я скрывался, и о шагах, что я предпринял. Мои враги заволновались и, чтобы предупредить действенность моего отмщения, решились не оставить мне времени для действий; два агента полиции получили приказ меня арестовать. Они явились вырвать меня из моей постели на рассвете и препроводить в Вену, где, по прошествии двух ужасных часов, проведенных в полнейшей неуверенности, не отведут ли меня в застенок, мне было указанно удалиться в двадцать четыре часа не только из столицы, но и из всех окрестных городов. Я настолько смирился с капризами судьбы, что в первый момент этот удар оставил меня равнодушным. Я спросил без эмоций, кто отдал этот приказ. Мне сухо ответили: «Тот, кто может командовать». Я выразил желание предстать перед президентом этого трибунала, что было нелегко осуществить. Этим президентом был граф Саур, один из самых благородных людей королевства, имя которого я не могу произнести без чувства глубокой благодарности и уважения. Я предстал перед ним; я представил ему точный рассказ обо всем, что со мной произошло; он ответил, что, к сожалению, он только исполнитель высшей воли; что он не знает, что вменяется мне в вину; что он никогда не состоял в полиции, директором которой он является, – легкий кивок в мою сторону, – но что в театре у меня есть могущественные враги, которые разрисовали меня мрачными красками при дворе, и, в частности, в глазах императрицы. Я заверил его в моей невиновности; он, казалось, был этим убежден, потому что на его лице запечатлелась искренность, которая не обманывает. Я просил о предоставлении мне отсрочки на неделю, чтобы иметь время оправдаться; он не осмелился взять на себя это решение, но пообещал обратиться к эрцгерцогу Францу, наследнику трона, отец которого был назначен регентом.

Я воспользовался предоставленным временем. Я пренебрег сутью обвинений, выдвинутых против меня; я попытался, однако, рассеять мрак, окутывавший мои действия, и сформулировал в этом смысле ноту, которую мне удалось переправить регенту. Я заключил ее, после самого подробного анализа, тем, что мне кажется невозможным, чтобы меня следовало лишать свободы. Этот принц, неуклонный исполнитель воли своего отца, прочел мой мемуар, пожалел меня и дал совет поехать в Триест, где со дня на день ожидают императора, и постараться по возможности его увидеть, – совет, который я принял без колебаний. Прибыв в Триест, я явился к графу Брижидо, губернатору города. Он был в курсе дела; неважно, из каких источников он мог получить эти сведения; как бы то ни было, он приветливо меня принял и заверил в своей протекции и благожелательности; ничто не давало мне в этом уверенности. Ему нужно было набраться храбрости, чтобы заявить себя в этот момент моим защитником: граф был в курсе того, что я в немилости. Он осмелился на это, и я был спасен. Эпоха, давно прошедшая, оказания мне этой услуги и мое теперешнее независимое положение не дадут заподозрить меня в лести; то, что я пишу, есть лишь дань благодарности, которую диктует мне сейчас моя совесть.