Недалеко от Спира, во время остановки, сделанной для отдыха лошадей, я узнал о заключении в замок Тампль короля и королевы Франции и о вхождении в Майен французской армии; два события, которые перевернули все мои планы, заслуживали серьезных размышлений. Казанова и один из его советов всплыли в моем мозгу. Этот совет, впрочем, отвечал желанию моей жены. Поскольку ничто больше не звало меня в Париж, где я не мог найти применение письму Иосифа II, я решил податься в Англию, проездом через Голландию. От Спира до Лондона проезд не заключал в себе ничего замечательного, если не считать того, что случился риск, что могут похитить мою жену.

Пока мы обедали в одной гостинице, двое мужчин скверного вида, усевшись за стол и налившись пива, посматривали на нас исподтишка. Думая, что мы не понимаем по-немецки, они не стеснялись громко обсуждать свой план. Он состоял ни в чем ином как последовать за нами верхом и завладеть моей женой, которую они приняли за мою дочь. К счастью, немного понимая этот язык, мы поняли достаточно, чтобы насторожиться. Я вызвал хозяина и спросил у него пистолетных зарядов. Поскольку он показался мне человеком порядочным, я поведал ему о том, что мы только что услышали. Он использовал свой авторитет. Строго отчитав этих двоих, он предупредил их, что если они позволят себе малейшую вольность против нас, он заставит их раскаяться. Затем, объяснив мне, что он является мэром деревни, он предложил мне ехать спокойно, пообещав, что задержит их и не упустит из виду вплоть до вечера. С этой уверенностью мы тронулись в путь и проехали весь перегон без всяких дурных встреч.

Я прибыл в Лондон вполне счастливо: вся моя наличность состояла из шести луи, золотых часов с цепочкой и кольца, за которое я выручил шесть гиней, продав его ювелиру. Мы направились к сестре Нэнси, которая жила в этой столице, но которая, к несчастью, будучи небогатой, могла приютить нас лишь на несколько дней, после чего мы сняли за свои деньги скромную комнату.

Едва поселившись, я постарался с пользой употребить свое время. В Лондоне имелся Итальянский театр. Я думал, что, возможно, мне легко будет там устроиться, и предпринял шаги в этом направлении. В то время владельцем театра был В. Тейлор. У него под началом был Винченцо Федеричи, в качестве директора, и Бадини – как поэт. Этот Бадини, который, среди прочих талантов, обладал тем, в котором превосходил Аретино в злонравии и душевной мерзости, пользуясь необычайным влиянием на Тейлора за счет своего пера. Он знал английский и писал для журналистов, которые, как известно, руководят общественным мнением в Англии. Успех пьес, как и успех всего персонала театра, зависел единственно от него. Что же до Федеричи, это был настоящий сосуд греха из Писания. Достаточно было обладать каким-то достоинством, доброй репутацией или превосходством в чем-нибудь, чтобы стать ему неприятным и быть объектом его преследований. Тэйлор знал его досконально, но тот старался ему услужить. Федеричи, найдя способ быть ему необходимым, доставал ему денег, в которых тот постоянно нуждался, а также неоднократно служил ему Меркурием в самых тонких предприятиях. У меня еще будет случай поговорить о нем подробно.

С Бадини и Федеричи мои проекты были трудновыполнимы, и у меня было немного шансов получить единственное амплуа, на которое я рассчитывал и на котором основывал мои надежды на будущее. Мой дебют был далек от того, чтобы быть счастливым; однако я не отчаивался и стучался во все двери. Я живо свел знакомство со всем, что прямо или косвенно связано было с театром. Первый, кто проявил ко мне признаки симпатии и интереса, был Поцци, неплохой композитор, который, будучи человеком бедным, но одушествляемым чувствами благородными, открыл для меня свой кошелек и представил своим друзьям, среди прочих знаменитой Маара, которая попросила меня написать для нее драму, заплатив за нее тридцать гиней и осыпав меня похвалами и благодарностями; для человека моей натуры похвала была гораздо ценнее, чем деньги. Обладатель суммы, которая в этот критический момент обладала реальной значимостью, заранее предвидя, что еще долго благоприятные ветры не задуют в мои паруса на берегах Темзы, я принял трудное решение отправиться искать фортуну в других краях. Разделив мои тридцать гиней на две части, я оставил десять моей жене и взял себе двадцать, с которыми выехал в Голландию, где, как я слышал, только что закрылся Французский театр, и где я смогу, как мне думалось, заменить его театром Итальянским. Я не ошибся. Я пробыл там едва две недели, как будущее представилось мне благоприятным; я встретил двух ревностных покровителей, одного – г-на Опе, шефа солидного банкирского дома Амстердама, второго – генерала Бутцелера; этот последний был отцом двух юных дочерей, способных музыкантш, которые были знакомы с моей Нэнси, когда она со своей семьей находилась в этой стране. Я воспользовался этим случаем, чтобы расположить к себе генерала, и преуспел в этом.

Под патронажем г-на Опе и генерала мой план быстро продвинулся и мои комбинации, казалось, им понравились. Я спросил, не могут ли они предоставить мне четыре сотни тысяч флоринов, чтобы я смог открыть два театра, один – в Амстердаме, а второй – в Гааге. Штатгальтер подписался первый в заглавном листе на сорок тысяч флоринов, предназначенных для одного театра в Гааге, в котором я предполагал по два представления в неделю. Его подпись дала нужный толчок, и я увидел полную возможность получить более, чем ту сумму, в которой нуждался. Я написал моей жене, чтобы сообщить ей эти добрые новости и вызвать ее ко мне присоединиться; она ответила, что не может этого сделать из-за отсутствия денег. Двадцать гиней, что я оставил себе, также подходили к концу, и я не знал, что нам делать, если нам не поможет Провидение. В один из дней, когда я открылся о моем положении и о моих проектах итальянцу Сера, который проявил добрую волю и желание прийти мне на помощь, но у которого не было денег, мне принесли письмо. При виде подписи моей жены, которая написала мне через столь короткий промежуток времени, мною овладело необъяснимое беспокойство, я, дрожа, вскрыл его. Неожиданный сюрприз! Она сообщает, что отправляет мне восемьдесят флоринов, что она оставляет себе двадцать на свое путешествие и что менее чем через неделю она будет в моих объятиях. Эти деньги, – добавила она, – были ей присланы уважаемым приором аббатства де Сен-Эдмон, который, узнав о нашем кошельке, потерянном на горе Лихтембергер и найденном честным крестьянином, который на следующий день после нашего отъезда принес его и отдал, даже не открывая. Он был нам отослан этим достопочтенным прелатом, который получал от нас лишь очень мало писем и только в последний момент узнал о нашем прибытии в Лондон.

Моя жена заканчивала этой фразой:

«Ты видишь, что никогда не следует терять веру в Провидение».

Вскоре она и прибыла. Мои дела шли своим путем, мои письма к лучшим певцам и композиторам Италии отправились по назначению, мой договор был подписан, к общему удовлетворению любителей театра. Но… тщетны человеческие планы! Внезапно прибыло известие о катастрофическом поражении английского флота под Дюнкерком, и всякая мысль о дивертисментах и празднествах пропала, уступив место всеобщему огорчению и церковным службам, направленным на то, чтобы смирить гнев Небес…

Стоило поразмыслить в этот момент об ужасе моего положения! Без денег, без друзей, в чужой стране и без средств и надежды из нее выбраться!..

Эти восемьдесят флоринов не могли надолго задержаться в руках человека, плохо разбирающегося в экономии; и, ко всему, суровая зима этого года заморозила каналы и парализовала всякое сообщение. Это лишало меня всяких шансов получать письма, которые, из какой бы страны они ни шли, могли бы смягчить мою ситуацию. Казанова был единственный человек, к которому я мог бы адресоваться. Чтобы его лучше к себе расположить, я надумал написать ему в стихах, расцветив мои затруднения и умоляя переслать мне немного денек, учитывая, что он оставался мне должен. Далекий от того, чтобы мне посочувствовать, он ограничился тем, что ответил мне вульгарной прозой, запиской, которую я здесь привожу:

«Когда Цицерон писал своим друзьям, он воздерживался от того, чтобы говорить с ними о делах».

С потерей этой последней надежды мне ничего не оставалось, как снова начать заниматься тем, что я многократно уже проделывал в разные времена – продавать вещи. Мой чемодан быстро опустел. Я снял жилище у честного немецкого кожевенника, у которого на протяжении целых недель мы жили в самых тяжелых условиях, довольствуясь хлебом и водой и не каждый день имея эти продукты. Страдала более всего не моя жена. Что до нее, она принимала эту нищету с ангельским терпением, стараясь даже веселиться и смеяться, составляя со мной каждый вечер партию в шахматы, чтобы меня развлечь. Она предлагала ставить на кон большую ставку, проигрыш которой оплачивался ласками. Эти бесспорные доказательства ее преданности в иное время составили бы мое счастье, в данный же момент они только удваивали мое огорчение. Однажды вечером мы играли нашу партию; вошел наш хозяин, человек великодушный. Он заявил без предисловий:

– Дорогой месье, я знаю, что это не ваша вина, что вам не везет. Вы представляетесь мне человеком порядочным, но это не дает хлеба моим детям. Вы не смогли заплатить мне за первую неделю, еще менее вы можете заплатить мне за вторую, что начинается сегодня. Я не обращу внимания на то, что вы мне должны, но на будущее моя бедность не позволит мне держать вас дольше; я хочу просить вас искать другое жилье, и пусть Господь вам поможет, так же как и мне.

Он покинул нас после этого сообщения. В этот момент вошел Сера, который давно уже нам сочувствовал, но который – увы! – мог нам помочь только советами. На его вопрос, как идут дела, я передал ему сообщение нашего хозяина. «Вооружитесь храбростью, – ответил мне он, – мне приснился этой ночью прекрасный сон, и я полон надежды». Вспомнив сон, который был у меня в Вене по поводу Казановы, я попросил его рассказать свой.

– Мне казалось, – отвечал он, – что я заметил вас с этой любезной дамой в темном лесу; ужасный зверь, с зубами и когтями, крутился вокруг вас; вы старались от него убежать, он незаметно приближался, готовый вас пожрать. Внезапно лес, казалось, озарился светом и вдали возникла высокая гора, с которой прилетела огненная стрела, которая поразила монстра, уложив его у ваших ног. Мгновение спустя он исчез, поглощенный землей, и вокруг вас все рассвело.

– Трудно представить себе – ответил я ему, – более прекрасный сон; дай бог, чтобы он был пророческим! Но пока эта несчастная женщина, готовящаяся стать матерью, не нашла ничего, чем утолить свой голод, кроме кусочка хлеба, этим вечером!..

Он не дал мне времени продолжить и, убегая, крикнул нам, спускаясь с лестницы: «Я ухожу и вернусь».

Однако, он задержался, и я более на него не рассчитывал, когда дверь отворилась, и я увидел доброго Сера, входящего с пакетом в руке и кладущего его на стол.

– Вот доброе начало моего сна, – говорит он; затем, вскрыв пакет, достает оттуда хлеб, масло, сыр, сахар, яйца и копченую селедку и бежит на кухню взять кастрюлю и гриль; затем, поспешно возвратившись, весело принимается разжигать огонь и готовить эти продукты. Между делом он рассказывает, что, одолжив недавно небольшую сумму одному другу, он направился к нему, и тот заплатил, и с этой суммы он купил продуктов для ужина. Когда все было готово, он расстелил на столе, вместо скатерти, бумагу, в которую были завернуты масло, сыр, сахар и селедки, достал из кармана бутылку можжевеловой водки, пододвинул три стула и сел с нами. Удовлетворение, что блестело в его глазах, оживило наши израненные души. Мы поедали эти простые яства, и час, проведенный весело за этим столом, заставил нас забыть ужас нашего положения. Наш ужин закончился, он составил питье из можжевеловой, воды и сахара, мы заставили его выпить стаканчик, он выпил за наше здоровье, говоря: «Пусть мой сон поскорее сбудется!» Потом он ушел.

В остаток вечера для нас не было места грусти.