Мы провели у Тейлора три дня, во время которых я имел возможность глубоко изучать его характер и все более убеждаться, что, имея возможность следовать своим собственным наклонностям, этот человек был лучшим из людей. Во время одной из наших частых бесед он спросил, не хотел ли бы я совершить путешествие по Италии, – меня, самым горячим желанием которого было снова увидеть моего отца и мою семью, после более чем двадцатилетней разлуки! Я не мог выразить всю мою радость и после моего ответа, данного при всех, о желании совершить это путешествие, он сказал, что, вполне доверяя моей порядочности и моему вкусу, он предоставляет в мое распоряжение сотню гиней, предназначенных на то, чтобы компенсировать частично мои расходы, если я готов выехать немедленно, поручая мне в то же время найти для его театра примадонну буффо и тенора, которые ему нужны. Можно представить, с какой готовностью я встретил это предложение; отправившись сразу в Йоркшир, я купил там легкую коляску и, объединив свои денежные ресурсы, заимел, как в деньгах, так и в драгоценностях, сумму в тысячу фунтов стерлингов. Окончив приготовления, я отплыл в Гамбург. Мое путешествие было коротким и счастливым: выехав из Лондона 2 октября, я был 10 уже в Гамбурге, без всяких приключений, и 2 ноября заночевал в Кастельфранко.

Прибыв в этот город, недалеко от Венеции и от Ченеды, и желая вполне самому насладиться радостью и удивлением, что сулило мне мое возвращение в семью, я оставил свою прекрасную и молодую компанию по путешествию в Кастельфранко и назначил ей рандеву в Тревизо. Тревизо расположен лишь в двенадцати милях от Кастельфранко. Мы должны были встретиться там утром 4 ноября. Я поехал и прибыл вечером в Конельяно, что расположен всего в восьми милях от Ченеды, моей дорогой родины.

Еще немного, и я оказался в дверях отчего дома; в момент, когда ноги мои коснулись земли, где стояла моя колыбель и где я вдыхал теплые дуновения родных небес, что вскармливала меня в течение стольких лет юности, я ощутил трепет во всех моих членах; такое чувство узнавания и благоговения протекло по моим венам, что я оставался в течение некоторого времени неподвижным и как бы неспособным двинуться с места. Я не знаю, сколько времени я был бы в этом состоянии, если бы не услышал неожиданно с высоты балкона голос, который, казалось, нежно потряс мое сердце и который я сразу узнал.

Я высадился из почтовой коляски на некотором расстоянии от отчего дома, чтобы не привлекать внимания и не дать понять стуком колес и топотом копыт о прибытии в город иностранца. Моя голова была укутана платком, который спадал мне на лицо, из страха, чтобы при свете фонарей меня не узнали из окон; и когда я, постучав робко в дверь, услышал с высоты балкона: «Кто это?», я постарался изменить звук своего голоса и сказал только: «Откройте!». Но этого единственного слова было достаточно, чтобы меня узнала, по звуку голоса, та из моих сестер, что меня услышала, и, издав громкий крик удивления и радости, бросилась к остальным моим сестрам: «Это он! Это Лоренцо!».

Они молниеносно все подбежали ко мне по лестнице, бросились взапуски мне на шею, почти задушив в объятиях и покрыв поцелуями, отвели меня к моему бедному отцу, который, заслышав мое имя на лестнице и затем увидев меня у своих ног, остался неподвижен и почти окаменел в течение нескольких мгновений.

Помимо радости и удивления от моего неожиданного появления, было еще одно предшествующее обстоятельство, которое делало это удивление и это счастье бесконечно более для него поразительным, потому что этот день был как раз вторым днем ноября или днем Поминовения усопших, траурным днем, особенно отмечаемым во всех католических странах.