В это время моя жена получила от своей матери приглашение приехать навестить ее в Америке, где она обосновалась. Я не испытывал никакого отвращения к тому, чтобы дать на это мое согласие, и, чтобы ее не огорчать, я позволил ей взять с собой наших детей, из которых последний был едва отнят от груди. То хорошее, что я слышал об этой стране, и туманная мысль отправиться, быть может, однажды туда переселиться, не дали мне и мгновения поколебаться. Правда, мое занятие в Лондоне и тысяча дел, в которые я был погружен, казались мне такими путами. Я закинул, между тем, словечко сэру Матиасу о моем проекте эмиграции, но он отбросил его далеко, сочтя безумным.

В назначенный день моя жена покинула Лондон с моими четырьмя детьми; я сопровождал их вплоть до Гравезанда. Эта поездка сопровождалась потоком слез, но ничто не может описать терзаний моего сердца, когда я переправил эти дорогие моему сердцу существа на корабль, который должен был их увезти, и когда я в последний раз сжал их в своих объятиях; мне казалось, что железная рука поместилась у меня на сердце и задушила его последнее биение. Боль была столь острой, что я подумывал, то ли мне отвезти их обратно в Лондон, то ли погрузиться вместе с ними на корабль и предаться Провидению. Мой брат был рядом со мной, разделяя мои тревоги и стараясь мне сочувствовать. Его здоровье, уже ненадежное, потому что год спустя я его потерял, требовало моих забот. Какой момент! Он был ужасен! Наконец, я разорвал все свои объятия, корабль развернул паруса, и я остался!..

Отсутствие моей жены должно было длиться не более чем год, это был еще один мотив для утешения. Я вернулся в Лондон, и когда я оказался один в этом городе и в доме, где мы жили с семьей, все мне стало настолько невыносимым, что я не один раз оказывался в настроении все бросить и полететь присоединиться к ним в Америке. Мой брат и сэр Матиас были единственные существа, что привязывали меня к жизни, но какие моральные муки я испытывал! Только тот, кто испытал радости семейной жизни, поймет меня.

День, когда я расстался со своими, был воскресенье. Я вернулся в Лондон к двум часам пополудни; я мог, таким образом, полностью, без отвлечения, отдаться моему страданию. Но не так было на следующий день, когда мои денежные злоключения возобновились и умножились до такой степени, что, не зная, к какому святому мне обратиться, я решил объединить моих кредиторов. Прежде, чем обратиться к такой крайности, я захотел иметь мнение Тейлора, и он, который всегда тешил себя иллюзиями, удовольствовался тем, что посмеялся надо мной: «Уезжайте поскорее в Америку, – сказал он мне, – вас влечет к этому тайное желание; отправляйтесь туда ожидать, что мои дела поправятся. Я всегда остаюсь собственником театра, хотя у меня и отобрали управление им; я продолжу вплоть до настоящего момента ваше жалование и вы будете переправлять мне ваши композиции». Это соглашение соблазняло меня более всего того, что Тейлор мне предлагал, но он, со своей стороны, не мог изменить мое решение. Собрание моих кредиторов состоялось; мой адвокат представил мои счета, произвел выкладки, чтобы определить должные мне поступления и остатки моих долгов. Его спокойно выслушали, но разошлись, ничего не решив.

Вернувшись к себе, я лег в кровать и уснул. В самом глубоком сне я был внезапно разбужен дружеским голосом; это был судебный пристав Двора, от которого я видел изъявления самых добрых и гуманных чувств: он пришел меня известить, что уже утром должны вручить ему одиннадцать мандатов на арест против меня от части моих кредиторов, которые ему пообещали хорошие чаевые, если я окажусь в тюрьме до полудня; напуганный, он прибежал, чтобы посоветовать мне покинуть Лондон незамедлительно. Я хотел сопроводить несколькими гинеями те благодарности, что я выразил этому достойному человеку, но вместо того, чтобы их принять, он настоял на том, чтобы заставить меня принять из его кошелька сумму, которая может мне быть необходима, чтобы бежать безотлагательно, от чего я воздержался. Он пожелал мне счастливого пути, и мы расстались. Была полночь; я направился к Гульду, вице-директору театра; я поставил его в известность обо всем, что произошло, также как и об обещаниях Тейлора, и попросил у него сотню гиней в счет моих гонораров. Я вернулся к себе. На рассвете я был в Сити, осведомившись об отплывающих судах; я остановил свой выбор на корабле под командой капитана Хайдена, который направлялся в Филадельфию, и, после того, как я забрал свой паспорт в Иностранном бюро, почтовая коляска отвезла меня в Гравезанд. Мой несчастный брат сопровождал меня; он был безутешен от моего внезапного отъезда; здравый смысл взял над ним, наконец, верх, но не ранее того, что я дал ему форменное обещание вернуться в течение шести месяцев в Лондон или вызвать его к нам в Америку. Напрасные планы, я не увиделся с ним больше, и он умер год спустя!