Первый, кто вовлек меня снова в карьеру коммерции, столь пагубную и столь мало пригодную для меня, был англичанин, которого я знал по Лондону, где он меня уже обманул. Когда я снова встретил его в Нью-Ньорке, он предстал передо мной столь раскаивающимся, он был, по его словам, настолько другим, он вымаливал прощение с такой настойчивостью, что, уступая порывам своего сердца, я счел его оправданным. Он занимался винокуренным делом, надо сказать, очень умело, и сулил мне большие выгоды, если я смогу обеспечить ему какие-то вложения – единственное, что ему не хватало для процветания. Я доверил ему сумму, достаточно большую, и все шло отлично в течение нескольких месяцев. Но вскоре его лень и его беспорядочность заставили меня раскаяться в том, что я оказался замешан в его дела. Я принял решение порвать с ним и, чтобы покончить со всякими проявлениями слабости, уехать из Нью-Йорка, чтобы более не пытаться возобновить школы, которые я создал. Я вообразил, что энтузиазм моих учеников охладел. Я был в таком расположении духа, когда получил письмо от родственницы, поселившейся недавно в Санбюри. Она дала мне столь прекрасное описание этих мест, что зародила во мне желание поселиться там с моей семьей. 10 июня 1811 года я туда прибыл, и трех дней мне хватило, чтобы решиться, хотя прием, который я там встретил, был намного менее любезен, чем следовало из письма, которое меня соблазнило; потребность в отдыхе, очарование города и моя вера в Провидение не оставили во мне места для нерешительности. Я скопил в Нью-Йорке три-четыре тысячи пиастров, я думал, что с этой суммой, проявив немного разумности, я могу выйти из дел. Я поделился моим проектом с доктором Г., которого я мог считать моим другом; он его одобрил и сказал, что если мой небольшой капитал ликвиден, я хорошо сделаю, использовав его для приобретения различных товаров, и особенно – фармацевтических средств, для которых он обещал мне сбыт тем более уверенный, что он сам был врачом. Я слепо последовал его совету. Я вернулся в Нью-Йорк привести в порядок мои дела и выполнить часть моих закупок; оттуда, проехав в Филадельфию, чтобы их пополнить, я зашел там в лавку, где услышал разговор по-итальянски. Хозяин, по имени Астольфи, продавал там ликеры и сласти. Я как раз располагал ассортиментом этих товаров; я предложил их ему и повел его к себе, чтобы передать образцы. Он пригласил, в свою очередь, меня к себе, чтобы повидаться. Я пришел в тот момент, когда он садился за стол; этот час был назначен, чтобы стать для меня фатальным! Он пригласил меня, я отказывался; но он, закрывая свою дверь на ключ, заставил меня согласиться. Он обращался со мной очень хорошо, в этот день, так же как и в последующие. Добрая репутация, которой он пользовался, меня очаровывала. Он был человек организованный, экономный; он посещал церкви, все его считали совершенно порядочным человеком. Товары, что я ему предлагал, ему подходили, но он опасался вложить в них слишком большой капитал. Я приветствовал его скрупулезность и предложил ему приобрести их за мой счет; после вычета расходов, мы должны были поделить прибыль. Видя меня столь доверчивым, он решил, что может себе позволить все, и, выбрав благоприятный момент, предложил мне почтовую коляску и лошадь, что меня устроило, за четыреста пятьдесят пиастров, которые я ему отсчитал. Дела мои закончились, я уехал. Его прощание было нежным, он сжал меня в своих объятиях, помог мне подняться в мою коляску, и я возблагодарил небеса, что они дали мне такого друга. Проезжая Рединг, где я остановился, чтобы дать овса моей лошади и самому перекусить, я стал объектом неприязни, которая стоит того, чтобы о ней упомянуть.