Я пользовался до сего дня продажей за наличные; мой барыш был умеренным, но он уберегал меня от неблагоприятных факторов. Мой зять указывал мне, что противная система предоставляет мне гораздо большие преимущества. Я позволил себя соблазнить и поддался его гибельным советам. Я был настолько зачарован этим человеком, что «very Good» из его уст было достаточно, чтобы меня убедить. Я поддался его убеждениям и стал продавать в кредит. Прознав про этот образ действий, сбежались авантюристы; в несколько недель мои магазины оказались опустошены, без того, чтобы мой кошелек от этого стал туже набит; вместо этого мой портфель переполнился простыми векселями, шансы на оплату которых оказывались, увы, как у осенних листьев, приносимых ветром. Мой зять не переставал меня нахваливать, сопровождая каждое новое имя моих должников восклицаниями: «Good, very Good, all very Good». Со сроками оплаты получилось совсем другое дело. Восклицания поменялись и сменились другими: «Bad, very Bad, all very Bad». Между тем следовало подумать над тем, чтобы наполнить мои магазины. Я думал податься в Филадельфию, где надеялся раздобыть несколько сот пиастров у моего друга Астольфи, как за товары, что я ему поставил, так и вернув ему лошадь и почтовую коляску, что он мне продал, и, может быть, также избавиться от лошади Теллера, и использовать эти деньги на закупку товаров. При нехватке начального капитала, я обратился к своему зятю, который сходил у меня за Креза, и попросил у него сотню пиастров, предложив ему в залог один из тех векселей «very Good», срок оплаты которых был близок. Он предложил мне обратиться к свекру, который мог бы, возможно, заняться моими лекарствами, которыми не занимался доктор Г. Я согласился и в обмен шести сотен пиастров, что стоили мне эти лекарства, получил часы с репетицией, которые перепродал за сто шестьдесят пиастров, вексель со сроком оплаты в пять лет, и сорок экю наличными; с этим богатством в руках я сел в мою коляску, запряженную моими двумя лошадьми, и в три дня приехал в Филадельфию. Лошадь Астольфи была неплоха, та, что Теллера, хотя и хромая, казалось, имела крылья; на въезде в город, видя, что она хромает больше, чем обычно, я показал ее кузнецу, который указал мне, что у нее на ноге неизлечимый дефект, и предложил за нее шесть пиастров. Я поблагодарил его и продолжил свою дорогу. Я направился к Астольфи. Его прием предвестил мне неприятное приключение.

«Как себя чувствует синьор да Понте?» – спросил он, предлагая мне стул, и, сев рядком, мы заговорили о погоде, но не о делах. Это начало меня заинтересовало, но, тем не менее, сдержавшись, я спросил у него с наибольшим хладнокровием, как продвигается его коммерция.

– Плохо, очень плохо, дела умерли.

– А мои ликеры?

– Мараскин не имеет силы, корица – без запаха; я боюсь, что не смогу возвратить сумму, которую вам авансировал.

– Раз дело обстоит так, верните все мне.

– Это невозможно, – воскликнул он, перебивая меня, – я запродал партию и надеюсь развязаться с остатком.

– А прибыль?

– Какая прибыль? Я сочту себя счастливым, если потеряю только сотню пиастров.

Я молча посмотрел на него и резко покинул этого якобы порядочного человека, проклиная его лицемерие и мою глупую доверчивость.

Не сумев ни продать моих лошадей, ни превратить в деньги вещи, что я привез, я сделал очень мало приобретений и пустился в обратную дорогу в Санбери. На горе, откуда наблюдалась деревня Орвисбург, обе оглобли моей почтовой коляски поломались одновременно. Испуганные, мои лошади закусили удила, коляска стукнулась днищем о землю и от этого удара я вылетел на расстояние десяти шагов, на каменный обломок, который сломал мне ребро и вывихнул левое плечо. Прохожий, свидетель происшествия, перевез меня в местную гостиницу, где я оставался двадцать дней, во время которых мне делали кровопускания, после чего я велел отнести себя на носилках в Санбери, заплатив пятьдесят шесть пиастров хозяину, который меня приютил.

Несмотря на заботы, которыми окружила меня моя семья, в течение более чем трех месяцев последствия этого несчастного случая не давали мне возможности действовать. Особенно досаждала мне внутренняя боль, которая никак не утихала. Мне советовали податься в Филадельфию, чтобы проконсультироваться у врача; я согласился. Наступал период моих денежных поступлений; никто не появлялся. Я не мог, однако, уехать и оставить мои дела нерешенными. Я объединил своих должников и, при невозможности получить все сразу, мне пришлось дать им отсрочку до времени уборки урожая – единственного времени, когда я мог надеяться что-то получить за счет продуктов их земледелия. Этот момент настал, почти все сдержали слово, и я увидел мой дом наполненным продуктами всех сортов. Сохранив только то, что было мне необходимо для собственного употребления, я разделался со всем остальным, за исключением зерна, которое я сохранил для перегонки – вида деятельности, о котором я имел некоторое понятие, надеясь извлечь из этого больше выгоды, благодаря обучению, которое я прошел в Нью-Йорке.

Я сначала взялся за дистилляцию, затем – мне понадобился человек во главе моего предприятия. Вместо одного я встретил троих, которые мне подходили, тем более, что они представлялись с наилучшими рекомендациями. Я поставил одного начальником, двух других – как старших мастеров, и, доверив им мое зерно, отправился в Филадельфию. Я велел позвать доктора, который назначил мне наружное лечение и велел оставаться в постели. На мой вопрос, что я могу принимать, он ответил – «ничего, приходите ко мне завтра».

Поспав два часа, я пошел прогуляться и, не обращая внимания на его предписания, проходя мимо рыбного рынка, я купил очень хорошую рыбину, которую велел отнести к себе и которую съел всю целиком с наилучшим аппетитом. Назавтра я был у моего доктора; он был рад меня видеть, и еще более рад тому, что я религиозным образом соблюдал диету, которую он мне предписал, и велел ее продолжить; в течение пяти дней я действовал таким же образом и был совершенно во здравии.