Если хорошенько подумать, из всего молено сделать рассказ. Икута Тёко.
Ну, и какой же мне написать рассказ? Меня переполняют истории. Я мог бы выступать с ними со сцены. Даже описать свое спящее лицо для меня пара пустяков.
Когда умру, мое лицо подгримируют так, чтобы все видели, какой я был печальный человек. Надеюсь, К. об этом позаботится.
Ей сейчас тридцать два, на два года старше меня.
Рассказать, что ли, о К.?
Между нами нет кровного родства, но с детских лет она часто приходила в наш дом и стала восприниматься, как член семьи. Ныне К., так же как и я, убеждена, что «лучше было бы не рождаться». За первые десять лет жизни мы увидели все самое прекрасное, что есть в мире. Поэтому умирать, когда бы это ни случилось, не обидно. Но К. продолжает жить. Жить ради детей. Ради меня.
«Наверно, я тебе отвратителен».
«Да, — К. задумчиво кивает головой. — Иногда мне кажется, что я должна поспособствовать твоей смерти».
В моей родне умерли многие. Старшая сестра умерла в двадцать шесть. Отец в пятьдесят три. Самый младший брат умер в шестнадцать. Третий по счету брат в двадцать семь. Едва начался год, умерла следующая по старшинству сестра. Ей было тридцать четыре. Племянник двадцати пяти лет и младший двоюродный брат, оба очень привязанные ко мне, скончались один за другим в этом году.
Если тебе так необходимо умереть, скажи прямо, возможно, я уже бессильна чем-то помочь, но хотя бы поговорим. Хочешь, в день по слову. Пусть нам понадобится целый месяц, два месяца. Я попытаюсь тебя развлечь. Если все же настанет момент, когда жизнь для тебя потеряет всякий смысл, нет, даже тогда ты не должен умереть один. Мы умрем вместе. Ведь всего несчастнее будет тот, кто останется жить. Знаешь ли ты, как глубоко любит отчаявшийся?
Поэтому К. продолжает жить.
Поздней осенью, надвинув на глаза клетчатую охотничью шляпу, я наведался к ней. Трижды свистнул. К., тихо открыв заднюю дверь, вышла.
«Сколько?»
«Я не за деньгами».
Она посмотрела с удивлением.
«Захотелось умереть?»
«Вроде того».
Легонько прикусила нижнюю губу.
«По-моему, у тебя каждый год как раз в это время обостряется желание умереть. Холод, что ли, на тебя так действует? Наверно, нет теплой одежды. Э, да ты босой!»
«Для большего шика!»
«Кто это тебе внушил?»
Я вздохнул:
«Никто мне ничего не внушил!»
К. тоже тихо вздохнула:
«Завел очередную подружку?»
Я улыбнулся:
«Давай съездим куда-нибудь, вдвоем».
К. с серьезным видом кивнула.
Поняли? Вы всё поняли. К. едет со мной путешествовать. Она не может позволить дитятке умереть.
В тот же день, в полночь мы сели на поезд. Только когда поезд тронулся, мы оба, и я, и К., вздохнули с облегчением.
«Как твоя книга?»
«Не пишется».
В кромешной темноте стук колес — тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та.
«Покурим?»
К. достает из сумочки одну за другой иностранные сигареты, три разные пачки.
Когда-то я написал такой рассказ. Главный герой, решив умереть, в последний момент закуривает пахучую сигарету и, под влиянием этого пустого удовольствия, раздумывает умирать. Вот такой рассказ я написал. К., разумеется, его знает.
Я покраснел. И однако, напустив на себя притворной важности, выкурил беспристрастно одну за другой три сигареты.
В Иокогаме она купила сандвичи.
«Поешь?»
И сама с наигранной вульгарностью стала жадно есть.
Я тоже, как ни в чем не бывало, стал уплетать за обе щеки. Пересоленный.
«Короче говоря, если бы у меня было желание мучить других, мучить без всякого повода, я мог бы просто молчать и улыбаться, но я — писатель, я должен все время что-то говорить, в этом моя жизнь, поэтому мне так тяжело. Я не способен надлежащим образом полюбить даже цветок. Стоит мне влюбиться в его слабое благоухание, как я не могу удержаться. Я налетаю на него, как ветер, срываю, кладу на ладонь, сощипываю лепестки, мну их и при этом не могу сдержать слез, запихиваю в рот, мелко разжевываю, выплевываю, растираю ногой, а после не нахожу себе места. Хочу себя убить. Может быть, я вообще не человек. Последнее время я и вправду так думаю. Может быть, я этот, как его — сатана? Камень-убийца. Ядовитый гриб. Не скажешь же, что я — Ёсида Го-тэн. Все-таки я мужчина!»
«Неужели?»
На лице строгость.
«Ты меня ненавидишь. Ненавидишь во мне всеобщего угодника. А, все понятно! Ты веришь в то, что я сильный. Ты переоцениваешь мой талант. Ты не знаешь, каких усилий, неведомых людям, идиотских усилий мне это стоит. Кожуру с луковицы сдираешь, сдираешь до самой сердцевины, глядь, а внутри — ничего. Нет, должно же что-то быть, непременно должно! Хватаешь другую луковицу, сдираешь, сдираешь — опять ничего. Знаешь эту тоску, достойную обезьян? Любить всех, кого ни попадя, без разбору, значит не любить никого!»
К. дернула меня за рукав. Я почти кричал.
Я рассмеялся.
«В этом тоже мой рок».
Югавара. Сходим с поезда.
«Что внутри ничего нет, это — вранье, — сказала она, переодеваясь в гостиничное кимоно. — Посмотри, какой на этом кимоно синий узорчик, правда милый?»
«Угу, — я устал. — Ты это про луковую шелуху?»
«Да, — переодевшись, К. уютно присела ко мне. — Ты не веришь в настоящее. Вот в это, данное мгновение — можешь поверить?»
К. рассмеялась невинно, как маленькая девочка, заглядывая мне в глаза.
«В данное мгновение нет виноватых, никто ни за что не несет ответственности. Это я знаю. — Я уселся на подушку важно, как барин, скрестив руки. — Но по мне этого мало для счастья. Я могу верить лишь в святость мгновения смерти. А что касается мгновения, когда мы, как говорится, вкушаем земные радости...»
«Боишься отвечать за последствия?»
К. немного повеселела.
«В любом случае, потом никак не развяжешься. Фейерверк — всего одно мгновение, а плоть не умирает и вечно пребывает в своей мерзости. Было бы славно, если б в тот миг, когда мы видим дивный свет, плоть воспламенялась и сгорала без следа, но так, увы, не получается».
«Это от безволия».
«Слушай, меня уже воротит от слов. Сказать можно, что угодно. Спрашивай о мгновении у тех, кто живет сегодняшним днем. Тебе обстоятельно все объяснят. Каждый гордится своей стряпней. Приправа к существованию. Жить воспоминаниями, отдаться сиюминутному мгновению или жить надеждой на будущее, как ни странно, возможно, именно это делит людей на глупых и умных».
«Ты глуп?»
«Да ладно тебе! Ни глупый, ни умный. Мы много хуже».
«Кто это мы?»
«Буржуазия».
Пуще того, разорившаяся буржуазия. Живем только памятью о своей вине. Вконец испортив друг другу настроение, мы поспешно встали и, прихватив полотенца, спустились в баню.
Не будем говорить ни о прошлом, ни о будущем. Я и она, мы отправились в путь, молча поклявшись жить сейчас, жить нежнейшим сейчас. Не говорить о семейных делах. Не говорить о своих трудностях. Не говорить о страхах за будущее. Не говорить о толках других людей. Не говорить о прошлом стыде. И сейчас мы молча мылись, моля о том, чтобы именно сейчас, хотя бы только сейчас, настали тишина и покой.
«К., видишь, у меня вот тут на животе — шрам? Аппендикс вырезали».
К. по-матерински ласково рассмеялась.
«Ты, К., длинноногая, но мои ноги, смотри, гораздо длиннее. Готовые брюки мне все малы. С какой стороны ни посмотри, неудобный я мужик».
К. смотрела в темное окошко.
«Как думаешь, можно сказать —доброе злодеяние?»
«Доброе злодеяние...» — повторил я за ней шепотом.
«Дождь?» — она внезапно стала прислушиваться.
«Горная река. Там, внизу, совсем рядом. Вот увидишь, утром это окно забьют опавшие листья. Прямо у нас под носом — высоченная гора».
«Ты здесь часто останавливался?»
«Нет, всего раз».
«Чтобы умереть?»
«Да».
«В тот, прошлый раз ты кутил с гейшами?»
«Ничего подобного!»
«А сегодня ночью?..» — К. сохраняла на лице полное спокойствие.
Я рассмеялся:
«Чего это ты? Это и есть твое доброе злодеяние? Чего это ты вдруг? Я еще даже...»
«Ничего».
Я, наконец, решился:
«Я подумал, не согласишься ли ты умереть со мной на пару?»
«А... — на этот раз засмеялась К. — Можно сказать — “злая доброта”?»
Выбираясь по длинной лестнице из купальни, медленно, медленно преодолевая каждую ступень: доброе злодеяние, злая доброта, доброе злодеяние, злая доброта, доброе злодеяние, злая доброта...
Позвал гейшу.
«Когда мы вдвоем, — объяснила ей К. серьезным тоном, — нас гнетет опасное желание — совершить парное самоубийство, будьте добры, этой ночью не спать и подежурить возле нас. Если придет бог смерти, гоните его прочь».
«Слушаюсь, —ответила гейша. — В тяжелую минуту, случается, совершают и тройные самоубийства».
Начали играть. Подожгли крученый бумажный шпагат, пока огонь не потухнет, надо успеть назвать имя условленной вещи и передать соседу. Ни на что не годная вещь. Начали.
«Треснувшее гэта».
«Хромая лошадь».
«Сломанная лютня».
«Не снимающий фотоаппарат».
«Нелетающий самолет».
«Эта, как ее...»
«Быстрее, быстрее!»
«Истина».
«Чего-чего?»
«Истина».
«Глупо. Ну ладно —терпение».
«Сложновато. Мне кажется — страдания».
«Дерзание».
«Декаданс».
«Позавчерашняя погода».
«Я», — это К.
«Я».
«Ну что же, я тоже — “я”».
Огонь потух. Гейша проиграла.
«Для меня это слишком сложно», — гейша безо всякого притворства чувствовала себя с нами непринужденно.
«К., ведь это шутка? И истина, и дерзание, и то, что ты сама — ни на что не годная вещь, все это ведь шутка? Даже такой как я, пока живу, отчаянно пытаюсь жить достойно. К., ты—дура!»
«Катись-ка домой! — К. обиделась. — Обязательно нужно всем демонстрировать, какой ты несчастный?»
Красота гейши раздражала.
«И уеду! Сейчас же вернусь в Токио. Дай денег. Уезжаю».
Я вскочил, сбросил халат.
К., подняв на меня глаза, плакала. Сохраняя на лице слабую тень улыбки, плакала.
Я не хотел уезжать. Но никто меня не удерживал. Эй, давай умрем, умрем... Я переоделся в кимоно, надел носки.
Вышел из гостиницы. Побежал.
Остановившись на мосту, устремил взгляд вниз на пенящиеся струи горной реки. Я казался себе дураком. Дурак, дурак, обзывал я себя.
«Прости», — К. неслышно подошла сзади.
«Даже в любви, даже в любви надо соблюдать умеренность», — я расплакался.
Вернулись в гостиницу. Там уже были разложены две постели. Я принял веронал и сделал вид, что тотчас уснул. Через некоторое время К. приподнялась и приняла то же лекарство.
На следующий день мы далеко за полдень еще дремали в постелях. К. встала первой. Раздвинула в коридоре ставни. Шел дождь.
Я тоже поднялся и, ничего не сказав, один спустился в баню. «Утро вечера мудреней. Утро вечера мудреней». Повторяя про себя привязавшуюся фразу, я размашисто плавал по просторному бассейну.
Вылез из воды, открыл окно, посмотрел на бурный горный поток, несущийся крутым зигзагом.
Вдруг мне на спину легла рука. Я обернулся — К., голая.
«Трясогузка».
Она показала на вертлявую птичку, скакавшую по скале над бурным потоком.
«Трясогузка напоминает элегантную тросточку, а еще беспечного поэта. Но трясогузка строже, мужественнее, ей нет никакого дела до человеческих проблем».
Я тоже так думал.
К. скользнула в бассейн.
«Красные осенние листья — это ужасно пошло».
«Вчера вечером...» — я замялся.
«Хорошо выспался?» — спросила К. невинно, ее глаза были ясны, как вода горного озера.
Я плюхнулся в бассейн.
«Пока ты живешь, я не умру».
«Буржуа — это так плохо?»
«Плохо, на мой взгляд. И одиночество, и скорбь, и благодарность — все только прихоть. Порождения самодовольства. Мы живы одной только гордыней».
«Ты так заботишься о том, что о тебе болтают другие... — К. легко вылезла из бассейна и начала быстро обтираться полотенцем, — как будто сам всей своей плотью принадлежишь им».
«Богатый не войдет в царство небесное... — попытался пошутить я, но осекся, как будто меня обожгло плетью. — Простое человеческое счастье, наверное, это самое трудное».
К. пила чай в холле гостиницы.
Вероятно из-за дождя, в холле было людно.
«Если наше путешествие окончится благополучно, —я сел на стул возле К., устроившейся у окна с видом на горы, — обещаю сделать тебе какой-нибудь подарок».
«Крестик», —прошептала К. У нее была тонкая, слабая шея.
«Мне — молока, — сказал я служанке и, вновь повернувшись к К.: — Ты на меня сердишься. Мои вчерашние угрозы уехать, это все комедия. Наверно, я отравлен театром. Каждый день хоть раз, а должен что-нибудь такое выкинуть, устроить сцену. Без этого мне жизнь не в жизнь. Даже сейчас, сидя здесь, мне до смерти хочется что-нибудь из себя изобразить».
«А любовь?»
«Бывали вечера, когда, обнаружив в носке дырку, я по одной этой причине навек терял любовь».
«Как тебе мое лицо?» — К. пригнулась ко мне.
«В каком смысле?»
«Я—красивая? —точно совсем чужая. — Молодо выгляжу?»
Мне захотелось ее ударить.
«Бедная ты моя!.. Не забывай — ты примерная супруга и добросовестная мать, а я — хулиган-недоросль, дерьмо».
«Только ты... — начал я говорить, но в этот момент служанка принесла молоко. — А, спасибо».
«Каждый свободен страдать, — продолжал я, пригубив горячее молоко, — но и наслаждаться — каждый свободен».
«Между прочим, я не свободна. И в том и в другом».
Я тяжело вздохнул.
«Позади несколько мужчин. Кто из них тебе нравится?»
Четверо молодых людей, видимо, служащих, играли в маджан. Двое мужчин средних лет читали газеты, попивая виски с содовой.
«Может быть, тот, что посередке», — прошептала, глядя на горы, через которые переваливали потоки тумана.
Я оглянулся. В центре холла стоял невесть откуда взявшийся юноша и, руки в карманах, рассматривал установленную справа от входа композицию из хризантем.
«Хризантема — трудный цветок», — К. занимала высокий ранг в какой-то школе икебаны.
«Ты не меняешься. Разве он не вылитый мой старший брат — в профиль... Гамлет». Брат умер в двадцать семь. Был неплохой скульптор.
«Так ведь я не слишком искушена в мужчинах». К. была явно смущена.
Экстренный выпуск газеты.
Служанка обошла холл и раздала всем свежие листы. — Восемьдесят девятый день после начала войны. Осада Шанхая проходит успешно. Беспорядочное отступление разгромленного врага по всей линии фронта.
К., мельком заглянув в газету:
«Ты кто?»
«Огонь».
«А я —дерево. — Она пугающе громко рассмеялась. — Я сейчас смотрела совсем не на горы. Я рассматривала вот эти капли дождя, падающие со стрехи. У каждой — своя индивидуальность. Есть бойкие, есть торопливые и есть точно изможденные, одни падают с кокетливым звоном, другие — со скучающей миной отдаются на волю ветру...»
И я, и К., мы оба ужасно устали. В тот же день мы уехали из Югавары, а когда добрались до Атами, город был уже окутан вечерним туманом, в домах горели огни, на сердце было тревожно.
Остановились в гостинице. Решив прогуляться до ужина, взяли зонтики. Пошли к морю. Море под нависшими тучами сонно колыхалось, волны рассыпались ледяными брызгами. Море казалось неприветливым и равнодушным.
Когда повернули назад, город мерцал россыпью огоньков.
«В детстве, — заговорила К., остановившись, — мы протыкали иглой дырочки в почтовых открытках, и когда подносили к лампе, изображенные на них дворцы, леса, военные корабли покрывались иллюминацией, помнишь?»
«Этот пейзаж, — сказал я с притворным безразличием, — я уже видел однажды в волшебном фонаре. Все было немного не в фокусе».
Мы медленно шли по дороге вдоль берега.
«Холодно. Сейчас бы хорошо окунуться в горячую ванну».
«У нас уже не осталось никаких желаний, да?»
«Это все отцовское наследство».
«Твоя тяга к смерти... — присев, К. счистила налипшую на босые ноги грязь, — мне понятна».
«Почему мы не можем жить собственными силами? — я расчувствовался как тринадцатилетний подросток. —Я был бы не прочь стать, да хоть торговцем рыбой!»
«Никто бы нам этого не позволил. Нас, как будто назло, опекают с раннего детства».
«Именно. Я бы рад заняться каким-нибудь грубым ремеслом, но ведь засмеют!..»
На глаза попалась фигура рыбака.
«Вот бы так всю жизнь удить рыбу, жить полным идиотом!»
«Не получится, ты слишком хорошо разбираешься в душах рыб».
Оба засмеялись.
«В общем, ты поняла? Когда я назвал себя сатаной. Все, кого я люблю, все, катятся к гибели».
«Я так не думаю. У тебя нет врагов. Ты возводишь на себя напраслину».
«Я — слащав?»
«Как памятная стела О-Мия».
На обочине дороги стояла каменная стела, посвященная «Золотому демону»*.
«Сказать тебе одну очень простую вещь? Только учти, это серьезный разговор. Согласна? Меня...»
«Хватит, я уже поняла».
«Правда?»
«Я все знаю. Знаю даже, что моя мать была любовницей твоего отца».
«Так получается, мы...»
«Осторожно!» — К. прикрыла меня своим телом.
С треском зонтик, бывший в руке К., зацепило колесом, и в следующую минуту она, точно сделав нырок, скользнула прямиком под автобус и кубарем завертелась: телега, груженная цветами.
«Стой! Стой!» — меня точно огрели дубиной по темени, я был в ярости. Изо всех сил пнул борт наконец-то остановившегося автобуса. К. лежала под автобусом красиво, как намокший на дожде цветок колокольчика. Несчастная женщина.
«Не прикасайтесь!»
Подняв на руки потерявшую сознание К., я разрыдался.
Я нес ее до ближайшей больницы. К. тихо похныкивала: «Больно! Больно!»
Она пробыла в больнице два дня и вместе с приехавшими за ней родичами вернулась домой. Я вернулся на поезде один.
Повреждение оказалось не опасным. С каждым днем ей становилось лучше.
Три дня назад я по делам оказался в районе Симбаси, на обратном пути прогулялся по Гиндзе. Вдруг в витрине одного из магазинов заметил серебряный крестик, зашел, но в результате купил не крестик, а бронзовое колечко. В тот вечер у меня в кармане было немного денег, только что полученных в журнале. Кольцо было украшено цветком нарцисса из какого-то желтого камня. Я послал его К.
В ответ она прислала фотокарточку своей старшей дочери, которой в этом году исполняется три. Я получил ее сегодня утром.