Я ухожу от Вас. Вы — обманщик. Возможно, я и сама в чем-то не права. Вот только не знаю, в чем. Мне уже двадцать четыре. В этом возрасте себя не переделаешь, даже если очень захочешь. Вот если бы умереть, как Иисус Христос, а потом снова воскреснуть... Я знаю, что самоубийство — великий грех, поэтому хочу расстаться с Вами и хоть немного пожить так, как считаю правильным. Я боюсь Вас. Может быть, в этом мире только так, как Вы, и нужно жить, но я больше не в силах терпеть.

Пять лет прошло с тех пор, как я пришла в Ваш дом. Мне было тогда девятнадцать. Я переехала к Вам весной, почти сразу же после смотрин. Отец и мать были против нашего брака, теперь-то я могу в этом признаться. Даже младший браг — он только-только поступил тогда в университет — и тот беспокоился и спрашивал, как взрослый: «Ты уверена, что не пожалеешь?»

Я боялась рассердить Вас и потому не рассказывала, что у меня были два других предложения. Подробностей я не помню. Один из этих людей окончил юридический факультет университета Тэйкоку и готовился стать дипломатом. Мне показывали его фотографию. У него спокойное, жизнерадостное лицо. Его рекомендовал господин Оанэ из Иэбукуро.

Вторым был тридцатилетний инженер, служивший в компании отца. Многое забылось за эти пять лет, но, кажется, он был старшим сыном в большой семье, занимал приличное положение в обществе и был хорошо обеспечен. Он очень нравился моему отцу, они с матерью советовали остановить свой выбор на нем. Его фотографии я, кажется, не видела.

Конечно, теперь это не имеет никакого значения, но я решила рассказать все, что помню. Пожалуйста, не смейтесь, мне это неприятно. Я вовсе не хочу уязвить Ваше самолюбие. Мне самой очень тяжело. Поверьте, у меня и мысли не было, что с другим мне жилось бы лучше. Так думать было бы нечестно и глупо. Да мне и не нужен никто другой. Не смейтесь. Когда Вы смеетесь, я теряюсь. Я ведь говорю совершенно серьезно. Выслушайте же меня до конца.

Ни тогда, ни сейчас я и не помышляла о другом. В этом Вы можете быть уверены. Я с детства ненавидела всякие недомолвки. И отец, и мать, не говоря уже о господине Оанэ из Икэбуку-ро, старались перетянуть меня на свою сторону, уговаривали пойти хотя бы на смотрины, но я не видела особой разницы между смотринами и свадебной церемонией, а потому не поддавалась на уговоры. У меня не было ни малейшего желания выходить за того человека. «Если он так хорош, как говорят, — думала я, — за него пойдет любая. А мне, что мне в нем?» Я ведь хотела связать свою жизнь с человеком — о, Вы, конечно, уже смеетесь, — за которого Не пошла бы ни одна женщина, кроме меня.

Тут как раз поступило предложение от Вас. Но оно было сделано в такой форме, что отец с матерью сразу Вас невзлюбили. Все началось с того, что господин Тадзима из антикварной лавки пришел к отцу якобы затем, чтобы продать ему картину. Сначала они болтали о том о сем, потом господин Тадзима заявил, что у автора картины большое будущее, и довольно бесцеремонно пошутил: мол, вот бы вам породниться. Шутку эту отец предпочел пропустить мимо ушей, а картину купил и повесил в гостиной компании.

Через два или три дня господин Тадзима появился снова и на этот раз сразу заговорил обо мне. Это было просто неприлично. И отец, и мать были возмущены. Тадзима есть Тадзима, чего от него ждать, но поручать ему столь щекотливое дело... Потом-то я узнала, что Вы ничего об этом не знали, что все это с начала до конца было затеей Тадзимы, желавшего доказать Вам свою преданность. Да, Вы должны быть ему благодарны.

Ведь и Ваше нынешнее положение в обществе — заслуга господина Тадзимы. Он полностью избавил Вас от финансовых забот. Разумеется, он делал ставку на Ваше будущее. О, Вы всегда должны помнить о господине Тадзима.

Тогда, узнав о его предложении, сделанном в столь странной форме, я была удивлена, однако мне захотелось встретиться с Вами. Не знаю почему, но я очень обрадовалась. Однажды я тайком пришла в контору отца — посмотреть на Вашу картину. Впрочем, я, кажется, уже рассказывала Вам об этом. Притворившись, что у меня есть к отцу дело, я прошла в гостиную и, оставшись одна, долго рассматривала Вашу картину. В тот день было очень холодно. Вся дрожа, я стояла в просторной нетопленой комнате и изучала Вашу работу. На ней был сад и залитая солнцем веранда. Веранда пуста, на ней лежит только белая подушка для сидения — дзабутон. Три цвета: зеленый, желтый, белый. Разглядывая картину, я никак не могла унять дрожь. Мне вдруг подумалось, что только я могу ее понять. Я говорю серьезно, не смейтесь.

После всего этого меня несколько дней трясло, как в лихорадке. Я решила, что должна стать Вашей женой. Сгорая от стыда, понимая, что веду себя непристойно, я осмелилась все же открыться матери. Как же она рассердилась! Однако я была к этому готова и сумела устоять, а вскоре сама дала ответ господину Тадзима. Он воскликнул: «Молодец!», вскочил, но зацепился за стул и упал, однако ни я, ни сам господин Тадзима даже не улыбнулись. Что было потом, Вы хорошо знаете.

Мои родители старательно собирали все скандальные подробности Вашей биографии. Тайком от семьи Вы уехали из дома и поселились в Токио, от Вас отвернулись все Ваши родственники. Вы пьете. Ваши картины ни разу не выставлялись. Вас подозревают в связях с ультралевыми. Неизвестно, закончили ли Вы вообще художественную школу. Мать и отец обрушивали на меня всю эту информацию, сопровождая ее соответствующими комментариями.

Тем не менее, благодаря настойчивости господина Тадзима, дело дошло до смотрин. Мы с матерью пришли на второй этаж отеля Сэнбикия. Вы оказались точно таким, каким я Вас себе представляла. Меня почему-то умилило, что манжеты Вашей рубашки были безукоризненно белыми. Когда я передавала Вам чашку, руки у меня сильно дрожали от волнения и ложечка так звенела, что я не знала, куда деваться от стыда. Потом, когда мы вернулись домой, матушка ругала Вас с еще большим, чем обычно, ожесточением. Прежде всего ее возмутило то, что Вы все время курили и явно не желали с ней разговаривать. К тому же ей решительно не понравилось Ваше лицо. «От человека с таким лицом ждать нечего», — твердила она. Однако я уже решила, что буду жить с Вами.

Наконец месяц спустя я победила. Обсудив все подробности с господином Тадзимой, я пришла в Ваш дом почти с пустыми руками. Те два года, что я прожила в квартире на Ёдобаси, были самыми счастливыми в моей жизни. Все новые и новые замыслы рождались в Вашей голове. Не думая ни о выставках, ни о славе, Вы писали только то, что хотели. Мы жили все беднее, но я, как ни странно, чувствовала себя счастливой. Ломбард и букинистический магазин были милы мне так же, как те далекие края, где прошло мое детство. Когда кончались все деньга, я ощущала настоящий душевный подъем: вот случай, когда я могу показать, на что способна. Когда нет денег, еда доставляет особое удовольствие. Помните, какие вкусные блюда я изобретала? А сейчас ничего не получается. Когда можешь купить все, что хочешь, не о чем мечтать. Прихожу на рынок, а в душе — никаких желаний. Покупаю то же, что другие женщины, и ухожу.

С тех пор как Вы вдруг сделались знамениты и переехали из Ёдобаси в Митака, меня уже ничто не радует. Я разучилась делать даже то, что умела. Вы вдруг сделались разговорчивы, стали больше заботиться обо мне, а я казалась себе кошкой, которую сытно кормят, и очень страдала.

Никогда не думала, что Вы сумеете так преуспеть. Я была уверена, что до самой смерти Вы будете жить в бедности, писать только то, что хотите, что никаким насмешкам не удастся смутить Ваш покой и ни перед кем не склоните Вы головы, а будете все так же пить свое любимое сакэ, и грязь этого мира никогда не пристанет к Вам. Наверное, глупо было так думать.

И все же я верила тогда — и продолжаю верить сейчас, — что в мире существуют такие прекрасные люди. Хотя бы один человек. Поскольку его лавровый венок никому не виден, все считают его дураком, и ни одна женщина не согласится связать с ним свою судьбу. А я мечтала посвятить жизнь именно такому человеку. Мне показалось, что я нашла его в Вас. Вы явились предо мною, словно посланец Небес. Я думала, что, кроме меня, Вас никто не поймет. И что же? Внезапно Вы стали знаменитостью. А я? Почему-то мне ужасно стыдно.

Меня вовсе не страшит Ваша растущая популярность. Напротив, узнав о том, что Ваши странно печальные картины с каждым днем обретают новых поклонников, я неустанно благодарила богов. Я едва не плакала от радости. Когда мы жили на Ёдобаси, вы делали все, что Вам вздумается, и рисовали то, что хотели: то почему-то Вам приглянувшийся задний дворик, то ночные улицы Синдзюку. Когда же кончались деньги, приходил господин Тадзима, забирал две-три картины, а взамен оставлял изрядную сумму. Тогда Вы жалели только о том, что приходится расставаться с картинами, а о деньгах и думать не думали. Заходя к нам, господин Тадзима каждый раз тайком вызывал меня в коридор и, пробормотав ничего не значащие слова, засовывал мне за пояс белый квадратный конверт. Вы делали вид, будто ничего не замечаете, а я никогда не опускалась до того, чтобы сразу же проверить содержимое конверта. «Да пусть там хоть ничего не будет!»— думала я. Мне и в голову не приходило отчитываться перед Вами. Мне казалось, что Вы выше этого. Я никогда не просила у Вас денег, никогда не требовала, чтобы Вы стремились к славе. Я считала, что такой человек, как Вы, косноязычный и — прошу прощения — грубый, не может стать богачом, а уж тем более знаменитым. Однако на самом деле все вышло иначе. Почему, ну почему?

После того как господин Тадзима завел разговор о персональной выставке, Вы стали следить за своей внешностью. И прежде всего пошли к зубному врачу. У Вас были очень плохие зубы, и когда Вы улыбались, то выглядели стариком. Раньше Вы не придавали этому значения, а когда я предлагала пойти к дантисту, говорили, шутя, что, мол, ничего, вот когда не останется ни одного, пойдете и вставите все сразу, будете сверкать зубами и нравиться женщинам. И вдруг такая перемена!

Как только у Вас выдавалась свободная минута, Вы уходили к врачу и каждый раз возвращались, сверкая новым зубом. Когда я говорила: «А ну-ка, улыбнитесь!» — Ваше заросшее густой бородой лицо вдруг краснело, и Вы извиняющимся голосом начинали оправдываться: мол, этот Тадзима надоел своими насмешками.

Персональная выставка состоялась осенью, через два года после того, как я переехала к Вам. Я была очень рада. Да и как было не радоваться тому, что теперь Ваши картины станут любимы многими. И я оказалась прозорливой! Однако потом мне стало страшно: газеты наперебой расхваливали Вас, все выставленные картины были раскуплены, от многих известных мастеров пришли письма. Все это было слишком хорошо.

Хотя и Вы, и господин Тадзима настоятельно приглашали меня на выставку, я целыми днями сидели в своей комнате и вязала. Меня трясло, как в лихорадке. Я едва не плакала, представляя себе людей, толпящихся у Ваших картин. Мне казалось, что этот неожиданный успех не принесет нам добра. Каждую ночь я молила богов о снисхождении. «Счастья нам больше не надо, его и так довольно, — говорила я им, — лучше защитите его от болезней и от всякого зла».

Каждый вечер за Вами заходил господин Тадзима, и вы отправлялись с благодарственными визитами к разным знаменитостям. Возвращаясь на следующее утро, Вы, хотя я и не думала упрекать Вас, принимались подробно рассказывать, как провели ночь — что за тип такой-то, да как он глуп. Мне было странно слышать, что Вы, человек обычно молчаливый, говорите о таких пустяках. За те два года, что мы прожили вместе, я не помню ни единого случая, чтобы Вы отзывались о ком-то плохо. Теперь же Вы с удовольствием перемывали косточки другим, да еще с таким самоуверенным видом! А ведь именно тогда Вы и утратили свою независимость. К тому же Вы старались убедить меня в том, что не делали ничего предосудительного и совершенно чисты предо мной, малодушно изворачивались и оправдывались, как будто я так наивна, что ничего не понимаю. Лучше бы Вы не лгали, а сказали прямо все, как есть! Я бы помучилась денек-другой, а потом утешилась, и все пошло бы своим чередом. Ведь я Ваша жена, и Ваша жизнь — моя жизнь. Не в моем характере ревновать по пустякам, хотя я и знаю, что доверять мужчинам нельзя. Ваши измены ничуть не волнуют меня, и рассказы о них я способна слушать с улыбкой. В жизни бывают горести и пострашнее.

Очень быстро мы разбогатели. У Вас сразу же появилась масса забот. Вам предложили вступить в два творческих объединения, и Вы согласились. Скоро Вы стали стыдиться нашей тесной квартиры. Господин Тадзима тоже настаивал на переезде, говорил, что никто не станет доверять человеку, живущему в такой квартире, что Ваши картины никогда не поднимутся в цене, что надо употребить все усилия и снять большой хороший дом, давал всякие сомнительные советы. Вы тоже загорелись этой идеей, твердили, что в таких местах живут одни неудачники, что люди будут смеяться над нами... О, если б Вы знали, как горько мне было слушать эти речи, как тоскливо!

Господин Тадзима объездил на своем велосипеде весь город и нашел для нас жилье в районе Митака. Мы переехали в этот отвратительно просторный дом со всем своим скудным скарбом, которым до того прекрасно обходились. Ничего не сказав мне, Вы пошли в магазин и накупили кучу разных вещей; контейнеры все прибывали и прибывали — сначала у меня просто было тяжело на душе, а потом стало невыносимо грустно. Вы вели себя, словно самый заурядный нувориш. Но я по-прежнему молчала, заставляя себя казаться всем веселой и радостной. Прошло совсем немного времени, и я как-то незаметно превратилась в «Вашу почтенную супругу», что всегда мне претило. Вы даже предложили мне взять служанку, но я категорически отказалась. Я не могу пользоваться чужим трудом.

Как только мы поменяли квартиру, Вы тут же заказали триста карточек с уведомлением о переезде. Триста! Когда Вам удалось завести стольких знакомых? У меня было такое чувство, будто Вы идете по канату, и мучительный страх сжимал мое сердце. Я все время ждала какой-то беды. Вы не тот человек, который может безнаказанно заводить столь вульгарные знакомства. Я изнемогала от беспокойства, но Вы не только не оступались, но, наоборот, все увереннее продвигались вперед. Впрочем, может быть, я была не права...

В наш дом стала приходить моя мать, и каждый раз приносила то новое кимоно, то сберегательную книжку. Судя по всему, она была очень довольна. Отец, поначалу бывший весьма невысокого мнения о Вашей картине и собиравшийся оставить ее в гостиной компании, теперь перенес ее домой, вставил в хорошую раму и, говорят, повесил в своем кабинете. Господин Оанэ из Икэбукуро тоже прислал письмо, где поздравлял Вас с успехом.

К нам стало ходить много гостей. Иногда их набивалась полная гостиная. В такие вечера Ваш веселый смех доносился до кухни. Вы стали разговорчивы. Раньше из Вас, бывало, слова не вытянешь, я думала: вот человек, который все понимает, но не любит болтать попусту. Похоже, что я ошиблась. Какой только вздор Вы не несли, беседуя с гостями. Услыхав чье-то мнение о Вашей новой картине, Вы назавтра чопорно излагали его в качестве собственного; иногда, поделившись с Вами впечатлениями о прочитанной книге, я на следующий день слышала, как Вы с важным видом говорили гостям: «Что ж, Мопассан, несмотря ни на что, был послушен догматам церкви». То есть слово в слово повторяли мои мысли, и, когда я вносила в гостиную чай, мне становилось так стыдно, что я готова была провалиться сквозь землю.

Простите, но Вас ведь не назовешь образованным человеком. Я не хочу сказать, что знаю больше, нет, но я всегда старалась излагать свои мысли собственными словами. Вы же либо молчали, либо повторяли то, что говорили другие. И несмотря на это, Вы добились успеха.

В тот год две Ваши картины получили премию одного издательства, в газете появились восторженные статьи, авторы которых расхваливали Вас так неумеренно, что стыдно было читать. «Одинокий гений», «бессребреник», «мыслитель», «певец светлой печали», «молитвенный экстаз», «японский Шаванн» — чего только там не писалось. Обсуждая потом эти статьи с гостями, Вы говорили с деланно безразличным видом: «Что ж, в общем правильно». Ну разве так можно? Какой же Вы бессребреник? Может, показать Вам сберегательную книжку?

Переехав в новый дом, Вы сделались совсем другим человеком, стали все время говорить о деньгах. Если гости просили показать им картины, Вы, ничуть не стесняясь, сразу же называли цену. Вы говорили им, что с самого начала должна быть ясность, чтобы потом ни у кого не возникало никаких претензий. Когда я слышала такие разговоры, у меня сразу портилось настроение. Откуда в Вас эта страсть к деньгам? Важно, чтобы Вы писали хорошие картины, а остальное как-нибудь образуется. Конечно, мало приятного, если ты создал что-то хорошее, а об этом никто не знает, и ты продолжаешь жить в нищете и безвестности. Мне не нужны деньги, ничего не нужно. Я предпочла бы, чтобы Вы не поступались своей гордостью и жили тихо и уединенно.

Вы дошли до того, что стали проверять мой кошелек. Обычно полученные деньги Вы делили на части — одну клали в свой большой кошелек, вторую — в мой, маленький. В свой клали пять крупных купюр, а в мой — одну, сложенную вчетверо. Остальные деньги Вы относили на почту или в банк. Я всегда наблюдала за этим молча. Однажды я забыла закрыть на ключ ящик, в котором хранились сберегательные книжки, а Вы обнаружили это и так долго ругали меня, что я совсем пала духом. Когда Вы ходили в картинную галерею получать деньги, то возвращались лишь на третьи сутки, да и то поздно ночью, пьяный. Громко стучали дверью, а войдя в комнату, сразу же говорили: «Эй, а у меня еще целых триста йен осталось, можешь проверить!» Мне было очень горько. Это Ваши деньги, вот и тратили бы их, как хотели. Может же случиться, что Вам просто так для собственного удовольствия захочется истратить кучу денег? Да пусть бы Вы прокутили все до последнего сэна, неужели я огорчилась бы? Я знаю цену деньгам, но нельзя же вечно думать только о них.

Мне было так грустно, когда Вы с гордым видом приносили мне эти триста йен. Я никогда не просила у Вас денег. Не требовала ни какой-то особенной еды, ни дорогих вещей, ни развлечений. В доме можно было бы обойтись подержанной мебелью, одежду я тоже могла бы не покупать, стирая и перешивая одно-единственное кимоно. Большего мне не нужно. Если в доме есть одна вешалка для полотенец, незачем покупать новую. Кому нужны эти лишние вещи?

Иногда Вы брали меня с собой в город и водили по дорогим китайским ресторанам, но блюда, которые там подавали, казались мне невкусными. Я нервничала, робела, да и к чему было тратить столько денег? Меня куда больше порадовали бы не триста йен и не китайские рестораны, а если бы Вы смастерили в саду у дома решетку для люффы. Вечером на веранду бьет солнце, и заслон из люффы был бы очень кстати. А Вы ответили, что если уж мне так нужна эта решетка, то можно вызвать садовника, и не стали ничего делать. Что за барские замашки — «вызвать садовника»! Мне так хотелось, чтобы Вы сделали для меня эту решетку, а Вы все говорили: «Ладно, ладно, может, в будущем году...» — и так до сих пор.

Для себя Вы готовы на любые, самые бессмысленные траты, а до других Вам просто нет дела. Помните, у одного вашего знакомого, господина Амамия, заболела жена, он был в стесненных обстоятельствах и пришел к Вам за советом? Вы нарочно позвали меня в гостиную и с озабоченным видом спросили: «Что, в доме есть деньги?» Это было так глупо, так нелепо, что я совершенно растерялась. Я покраснела, сконфузилась, а тут Вы говорите эдак насмешливо: «Не скупись, если хорошенько поискать, йен двадцать, наверное, удастся наскрести». Я была поражена. Всего двадцать йен! Я посмотрела Вам прямо в глаза. Вы спокойно встретили мой взгляд да еще сказали: «Ладно, не будь такой прижимистой, дай их мне в долг». А потом, обернувшись к господину Амамия, засмеялись: «От друзей-бедняков толку мало, верно ведь?» От удивления я лишилась дара речи. Вы вовсе не были бессребреником, куда там! А «светлая печаль»? От нее и следа не осталось. Теперь Вы—жизнерадостный себялюбец. Не Вы ли каждое утро, умываясь, громким голосом распеваете: «Работу — на потом, оставим на потом»? Мне стыдно оставаться рядом с Вами.

«Молитвенный экстаз», «японский Шаванн» — ах, какой вздор! «Одинокий гений»! Неужели Вы не видите, что Вас окружают одни льстецы и прихлебатели? Гости, приходящие к Вам в дом, почтительно называют Вас учителем, а Вы, придирчиво разбирая работы других художников, сетуете, что никто из них не пошел по Вашему пути. Однако, если Вы действительно так думаете, стоят ли они того, чтобы о них злословить, настоятельно требовать от присутствующих признания своей правоты? О, Вы не любите, чтобы Вам противоречили! «Одинокий гений»! Неужели Вам так важно, чтобы все до одного восхищались Вами? Вы обманщик!

В прошлом году Вы вышли из обоих объединений, задумав возглавить новое направление, которое назвали «неоромантическим». Как я горевала тогда, хотя и не говорила Вам ничего!

А Вы собрали вокруг себя всех, над кем за глаза смеялись, кого считали дураками! Вы совершенно беспринципны! Неужели правда на стороне таких, как Вы?

Когда приходил господин Касаи, вы вдвоем ругали господина Амамия, возмущались, высмеивали его. Когда приходил Амамия, Вы, обласкав его, говорили: «Ты— мой единственный друг!» — причем все — с самым искренним видом, а потом начинали критиковать Касаи. Неужели так живут все, кому удалось преуспеть? Неужели они тоже идут по канату уверенно, никогда не оступаясь? Я думала об этом со страхом, смешанным с изумлением. Я все время ждала несчастья. Я даже тайком молилась, чтобы оно поскорее произошло, — и ради Вас, и ради того, чтобы ощутить участие богов. Но ничего плохого не происходило. Вам неизменно сопутствовал успех.

Первая выставка Вашей группы привлекла всеобщее внимание. Я слышала, как посетители шептались, что Ваша картина — та, с хризантемами, — очищает душу, что от нее исходит аромат возвышенной любви. Откуда они это взяли? Я не знала, что и думать.

На Новый год Вы впервые повели меня в гости к господину Окуй, знаменитому художнику и одному из самых пылких Ваших поклонников. Несмотря на свою известность, господин Окуй жил в доме гораздо более скромном, чем наш. «Вот оно, настоящее», — подумалось мне.

Он был очень тучен, казалось, его и рычагом не поднимешь. Сидя напротив, он внимательно разглядывал меня сквозь очки. У него были большие глаза. Наверное, именно такие и должны быть у «одинокого гения». От его пристального взгляда меня стала бить мелкая нервная дрожь, совсем как когда-то в холодной гостиной, куда я пришла посмотреть на Вашу картину.

Учитель держался просто и непринужденно, в его тоне не было ничего менторского. Посмотрев на меня, он пошутил: «Хорошая у Вас жена, похоже, из самурайской семьи», а Вы совершенно серьезно и с гордостью подтвердили: «Да, ее мать из военного сословия». Я покрылась холодным потом. Разве моя мать из военного сословия? И она, и отец — из простолюдинов.

После этого Вы стали всем рассказывать, что моя мать — из аристократического семейства. Ужасно! Не понимаю, почему такой человек, как учитель Окуй, так легко дал себя обмануть? Неужели в этом мире все такие? Учитель сказал, что Вам, наверное, в последнее время приходится много работать, и старался Вас подбодрить, а я вспоминала, как Вы каждое утро весело распеваете в ванной: «Оставим на потом, оставим на потом», и еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

Выйдя от учителя, мы не прошли и одного квартала, как Вы пнули ногой какой-то камешек и сказали: «Вот черт, не знал, что он такой бабник!» Поразительно! Вы просто жалкий, ничтожный человек! Да в своем ли Вы уме? Только что не знали, чем угодить этому прекрасному мастеру, и вот уже ругаете его последними словами! Тогда-то я и решила расстаться с Вами. Я больше не могла терпеть. Так жить нельзя. «Хоть бы с ним что-нибудь случилось!» — снова подумала я. Однако все шло по-прежнему. Вы даже забыли о том, чем обязаны господину Тадзиме, и стали говорить знакомым: «Опять этот дурак Тадзима пришел!» Он откуда-то узнал об этом и, проходя в комнату, уже сам говорил, смеясь: «Опять этот дурак Тадзима пришел». Не понимаю ни его, ни Вас. Где Ваша гордость?

Я ухожу от Вас. Мне начинает казаться, что все вы сговорились и просто издеваетесь надо мной. Вчера Вы выступали по радио, рассказывали о свое*м обществе неоромантиков. Я читала в столовой вечернюю газету и вдруг услышала, как диктор назвал Ваше имя, а затем послышался Ваш голос. Мне он показался совершенно чужим. Что-то в нем было нечистое, фальшивое. «Какой неприятный человек!»— подумала я. Я смотрела на Вас, вернее, на этого незнакомого мужчину, который был Вами, издалека и видела его четко и беспристрастно. Вы самый заурядный человек. Вам и дальше будет сопутствовать успех. Ничтожество! Услыхав, как Вы говорите: «Это — мое сегодняшнее “я”», — я выключила радио. Что Вы хотели этим сказать? Как Вам не стыдно! Ужасные, дикие слова! «Мое сегодняшнее “я”»! Постарайтесь их больше не повторять.

В тот вечер я рано лепта спать. Выключила свет и долго лежала на спине. Где-то трещал сверчок. Он жил, вероятно, под нижней сваей дома, как раз подо мной, а мне вдруг показалось, что у меня в позвоночнике стрекочет маленький кузнечик. Я тогда подумала, что так и буду жить всю жизнь с этим маленьким кузнечиком, тоненько звенящим у меня в позвоночнике. Быть может, не права я, а Вы живете совершенно правильно, однако я никак не могу понять — в чем именно я ошибаюсь...