1

Спускались сумерки, я стоял рядом с тетей в воротах дома. На ней было нэннэко, наверное, на закорках она держала кого-то. И сейчас помню, какая мертвая тишина стояла тогда на полутемных улицах. «Ушел сын неба», — объяснила мне тетя и добавила: «Живое божество». Кажется, заинтересовавшись, я прошептал: «Живое божество». А потом сказал что-то непочтительное. Она пожурила меня, мол, так говорить нельзя, надо было сказать "ушел". Я все хорошо понимал, но рассмешил тетю, нарочно спросив у нее: «А ушел куда?»

Родился я летом 1909 года, то есть, когда умер великий император, мне было чуть больше четырех. По-моему, именно тогда тетя водила меня в дом родни, в деревню приблизительно в двух риот нашей, и там я увидел водопад, который никогда не забуду. Водопад был в горах совсем недалеко от деревни. Широкий поток воды ниспадал белыми пенящимися струями с поросшего голубым мхом обрыва. Сидя на закорках у незнакомого мне мужчины, я завороженно смотрел на воду. Рядом был какой-то храм, и мужчина стал показывать храмовые дощечки с оставленными на них пожеланиями, но вскоре мне все надоело, и я заплакал, повторяя: «Гатя, Гатя». «Гатя» — так я называл тетю. В низине под горой на расстеленном ковре она веселилась вместе с остальными, но, услышав мой плач, быстро встала. Очевидно, тетя зацепилась ногой за ковер и, потеряв равновесие, сильно пошатнулась. Все стали смеяться над ней: «Пьяная, пьяная». Я был далеко, но все видел и от обиды зарыдал во весь голос. А однажды ночью мне приснился сон, будто тетя собирается бросить меня и уйти из дома. Ее грудь совсем заслонила проем небольшой двери прихожей. По набухшей красной груди катились крупные капли пота. Тетя грубо, сквозь зубы, процедила: «Ты мне надоел». Я припал щекой к ее груди и, захлебываясь слезами, умолял не оставлять меня. Когда тетя разбудила меня, я плакал в постели, уткнувшись лицом в ее грудь. И потом еще долго всхлипывал, вспоминая ночной кошмар. О том сне я не стал никому рассказывать, даже тете ничего не сказал.

С тетей связано много воспоминаний. А вот воспоминаний того времени о родителях, к сожалению, совсем нет. Прабабушка, бабушка, отец, мама, трое старших братьев, четверо старших сестер, младший брат, тетя, четверо ее дочерей, — у нас была большая семья, но, честно говоря, до пяти-шести лет ни о ком, кроме тети, я почти ничего не знал. В памяти остались лишь призрачные картинки: помню девочек, забравшихся в пасмурный день на старые раскидистые яблони, а вот я и девочки в том же широком дворе за нашим домом, сдвинув раскрытые зонтики, любуемся под дождем распустившимися хризантемами. Возможно, те девочки и были моими родными и двоюродными сестрами.

Лет с шести воспоминания становятся более четкими. Читать меня учила служанка по имени Такэ, вместе с ней я прочитал много разных книг. Казалось, она полностью посвятила себя моему обучению. Я часто болел, поэтому обычно читал, лежа в постели. Когда все было прочитано, Такэ брала детские книжки в деревенской воскресной школе и опять заставляла меня читать. Я научился читать про себя, а потому совсем от чтения не уставал. А еще Такэ объясняла мне моральные принципы. Она часто водила меня в буддийский храм, поучала, показывая свитки с картинками рая и ада. Грешники корчились в страшных муках: на спинах поджигателей красным огнем пылали корзины, сластолюбцев душили синие двуглавые змеи. Озера крови, горы острых игл, бездонная пропасть «огненного ада», над которой клубится белый дым, и повсюду надрывно воют, разевая рты, бледные, изможденные люди. «Вот будешь лгать, тоже попадешь в ад, и черти вырвут тебе язык», — сказала она, а я, испугавшись, расплакался.

За храмом на невысоком пригорке находилось кладбище. Вдоль живой изгороди из керрий или, может быть, каких-то других растений плотными рядами стояли ступы. К ним были прикреплены черные, размером в полную луну железные обручи-колеса. «Надо раскрутить обруч, — сказала Такэ,—если он сразу же замрет на месте, то крутивший человек попадет в рай, а если, остановившись, обруч вдруг повернет вспять, значит, человека неминуемо ждет ад». Когда крутила Такэ, обруч, приятно поскрипывая, какое-то время двигался, а потом обязательно замирал на месте. Если же крутил я, не раз случалось, что обруч начинал двигаться в обратную сторону. Помню, как-то осенью я один пошел в храм и стал крутить обручи, но все они, как будто сговорившись, поворачивали обратно. Я все крутил и крутил, с трудом сдерживая нарастающую ярость. Стало смеркаться, и мне пришлось уйти с кладбища. Я был в отчаянии.

Отец и мать, кажется, жили тогда в Токио. Тетя как-то возила меня к ним. Говорят, мы пробыли в Токио достаточно долго, но лично я мало что запомнил. Помню лишь старуху, которая время от времени заходила в наш токийский дом. Я ее терпеть не мог и каждый раз, когда она приходила, плакал. Однажды старуха подарила мне красную почтовую машинку, но мне ее игрушка нисколечко не понравилась.

Вскоре я поступил в местную начальную школу, и, судя по воспоминаниям, жизнь моя резко изменилась. Перестала приходить Такэ. Она вышла замуж и уехала в какую-то рыбацкую деревню, просто исчезла и все, ничего мне не сказав, наверное, боялась, что я увяжусь за ней. Кажется, на следующий год во время праздника Бонона приезжала к нам погостить, но держалась как-то отчужденно. Спросила о моих школьных успехах. Я молчал. Но кто-то все-таки ответил ей. Такэ особенно меня не хвалила, сказала только, что старание превыше всего.

Почти тогда же мне пришлось расстаться с тетей. Немногим раньше ее вторая дочь вышла замуж, третья умерла, а старшая привела в дом мужа — зубного врача. Решив жить своей семьей, тетя вместе со старшей дочерью, зятем и младшей дочкой уехала из нашего дома куда-то в далекий город. Сначала я тоже поехал с ними. Была зима, вместе с тетей я забился в угол саней. Сани все не трогались, и младший из моих старших братьев стал насмехаться надо мной: «женишок, женишок», он даже смог несколько раз шлепнуть меня, натянутый на сани полог ему не помешал. Стиснув зубы, я стерпел это унижение. Я-то думал, что тетя забрала меня навсегда, но, когда наступило время идти в школу, мне пришлось вернуться в родную деревню.

Поступив в школу, я очень скоро перестал чувствовать себя ребенком. Как-то в погожий летний день на заброшенной усадьбе, заросшей буйными травами, нянька моего младшего брата научила меня такому, отчего у меня перехватило дыхание. Мне было приблизительно восемь, а няньке едва ли больше 14-15 лет. В нашей деревне клевер называли пастушьей травкой. Так вот, нянька, сказав: «пойди поищи четырехпалуюпастушью травку», отослала от нас братишку, который был на три года моложе меня, потом обняла меня, и мы, упав, покатились по траве. Дальше мы с ней развлекались, прячась либо в сарае, либо в стенном шкафу. Брат ужасно нам мешал. Из-за него нас как-то обнаружил младший из моих старших братьев. Братишка, оставленный один снаружи, захныкал, и старший брат, выяснив у него, в чем дело, сразу же раздвинул дверцы стенного шкафа. Нянька совершенно спокойно сказала, что просто обронила в шкафу монетку.

Я тоже частенько привирал. То ли во втором, то ли в третьем классе во время праздника девочекя соврал школьному учителю, что домашние просили меня пораньше вернуться домой, чтобы помочь им украсить дом к празднику, и, не позанимавшись и часа, ушел. Домашним же я сказал, что в школе выходной по случаю Дня девочек, и принялся доставать из коробки кукол, хотя в моей помощи и не было особой нужды. А еще мне нравилось собирать яйца маленьких птичек. Яйца воробьев я находил под черепицей на крыше сарая, их у меня всегда было много, но вот яиц птички сакурадори и вороньих яиц на нашем сарае не водилось. Эти ярко-зеленые яйца и яйца в причудливую крапинку приходилось выменивать у школьных приятелей. Взамен они получали по пять или даже десять книг из моей домашней библиотеки. Добытые яйца я аккуратно заворачивал в вату и складывал в ящик стола. Похоже, младший из старших братьев что-то пронюхал про мои тайные сделки и потребовал, чтобы я дал ему почитать две книжки: сборник зарубежных сказок и какую-то еще, не помню ее название. Я ненавидел брата за его вредный характер. Дело в том, что этих книг уже не было, я их «вложил» в яйца. Если бы я сказал, что книг нет, брат, ясное дело, стал бы выяснять, куда же они делись. Поэтому я ответил, что наверняка они где-то здесь, попробую поискать. Сначала, конечно же, искал в своей комнате, потом с лампой в руке стал искать по всему дому. Брат следовал за мной по пятам, посмеиваясь и приговаривая, что, похоже, книг все-таки нет. «Есть», — упрямо твердил я. Я даже вскарабкался на кухонный шкафчик и пошарил там. В конце концов, брат сказал: «Ну ладно, довольно».

Честно говоря, мои школьные сочинения тоже были абсолютным враньем. В них я старался изобразить себя на редкость примерным мальчиком. Именно такие сочинения удостаивались всеобщей похвалы. Я даже занялся «литературным воровством». «Теневые картинки младшего брата» — сочинение, которое учителя назвали шедевром, на самом деле было слово в слово списано с рассказа, получившего первую премию в каком-то детском журнале. Заставив меня набело кистью переписать «мое» сочинение, учитель поместил его на выставке. Позже плагиат был обнаружен одним учеником-книголюбом. Как я желал тогда его смерти. Или еще сочинение «Осенняя ночь», за которое меня очень хвалили учителя. «Занимался, у меня разболелась голова, я вышел на открытую веранду дома и оглядел сад. Была лунная ночь, в пруду плавали карпы и резвились золотые рыбки. Как во сне любовался я этим спокойным пейзажем, из забытья меня вывели доносившиеся из соседней комнаты веселые голоса, среди которых был и мамин. Когда грезы окончательно рассеялись, головной боли как не бывало» — вот такое совсем маленькое сочинение. В нем не было ни единого слова правды. Описание сада я списал у своих старших сестер, а вот того, чтобы я занимался когда-то до головной боли, такого вообще припомнить не могу. Я терпеть не мог школу и ни разу даже не заглянул в учебники. Читал только то, что было мне интересно. Домашние же думали, раз я читаю, значит, занимаюсь.

Если же я писал в школьных сочинениях правду, это всегда заканчивалось для меня плохо. Когда я написал о своей обиде на родителей, которые меня не любят, завуч вызвал меня в учительскую и отругал. Когда же мне была дана тема: «Если начнется война», то я написал, что если начнется война, которая куда страшнее «землетрясения, грозы, пожара и отца», я сразу же убегу в горы. Убегая, позову с собой учителя, «учитель — человек, и я — человек, и мы оба одинаково боимся войны». Тогда со мной уже разговаривали двое — директор школы и классный наставник. Они спросили, почему мне пришло в голову так написать, и я, чтобы только что-то ответить, сказал, что писал просто ради интереса. Наставник пометил в своей записной книжке: «любопытен». После этого я и классный наставник вступили в небольшую дискуссию. Он спросил, вот ты пишешь: «и учитель — человек, и я — человек», то есть ты думаешь, что все одинаковые. Да, думаю, сказал я нерешительно. Я был не особенно разговорчивым. Когда он спросил: «Вот я и директор школы, оба мы — люди, тогда почему у нас зарплата разная», я на какое-то время задумался. Потом ответил, что, наверное, это потому, что работа разная. Узколицый классный наставник в очках с железной оправой сразу же записал мои слова в книжечке. Мне всегда нравился этот учитель. Потом он задал мне такой вопрос: «Твой отец и все мы тоже одинаковые?» Вопрос застал меня врасплох, и я ничего не смог ответить.

Мой отец был человек очень занятой и почти не бывал дома. А если и бывал, то с детьми не общался. Я его боялся. Помню, мне очень хотелось получить отцовскую авторучку, но сказать об этом я не решался и мучался, постоянно мечтая о ней, дошло даже до того, что как-то вечером, притворившись спящим, я лежал в постели с закрытыми глазами и еле слышно обращался к отцу, который в соседней комнате беседовал с гостями, «пожалуйста, пожалуйста, подари мне авторучку», но, конечно же, моя мольба не достигла ни его ушей, ни его сердца. Как-то я и младший брат беззаботно играли на большом рисовом складе, заваленном мешками с рисом. Вдруг в дверном проеме появился отец и стал браниться: «Эй вы, безобразники, а ну, пошли, пошли отсюда». Свет падал отцу в спину, поэтому его большая фигура казалась совсем черной. Даже сейчас мне становится не по себе, когда вспоминаю, как тогда испугался.

К матери я также не питал никаких теплых чувств. Получилось так, что вскормленный молоком кормилицы, опекаемый в детстве тетушкой, я до второго или третьего класса начальной школы матери вообще не знал. Два наших работника меня кое-чему научили, и однажды ночью мать, которая спала недалеко от меня, обратила внимание на шевеление под моим одеялом. «Что ты там делаешь?» — спросила она меня. Ужасно смутившись, я ответил: «Болит поясница, я ее массирую». «Ну, тогда лучше ее размять хорошенько, от похлопывания никакого прока», — сказала мать сонно. Некоторое время я молча тер поясницу. С матерью связано много неприятных воспоминаний. Как-то взяв из сарая костюм старшего брата, я надел его и стал прогуливаться на заднем дворе между цветниками, тихонько напевая какую-то печальную песенку, мелодию которой импровизировал на ходу, расчувствовался и даже всплакнул. В таком наряде я думал пойти куда-нибудь развлечься с мальчишкой-учеником, прислуживающим у нас в конторе, и уже отправил служанку позвать его, но тот все не появлялся. Я ждал его на заднем дворе, забавляясь тем, что с треском водил носком ботинка по бамбуковой изгороди, но, в конце концов, потерял всякое терпение и, засунув руки в карманы, разревелся. Мать, увидев, как я плачу, почему-то сорвала с меня костюм и отшлепала. Я едва не сгорел со стыда.

Очень рано я стал проявлять интерес к одежде. Терпеть не мог, если на манжете была оторвана пуговица. Любил белые фланелевые рубашки. У нижнего кимоно признавал только белый ворот. Всегда следил, чтобы он немного выглядывал из-под воротничка. В праздник осеннего полнолуния все ученики приходили в нашу деревенскую школу в нарядной одежде, и я каждый год, надевая фланелевое кимоно в широкую коричневую полоску, пробовал бегать по узкому школьному коридору мелкими, по-девичьи порхающими шажками. Однако щеголял я тайно, стараясь, чтобы окружающие этого не заметили. В семье меня считали самым некрасивым ребенком, и я боялся, что все станут смеяться, увидев в таком уроде щеголя. Мне приходилось делать вид абсолютного безразличия к одежде, и, кажется, до определенной степени я в этом преуспел. Окружающие, похоже, считали меня неотесанной деревенщиной. Когда я сидел за столиком рядом с другими детьми, бабушка и мама часто совершенно серьезно говорили, что я некрасивый, и мне становилось очень обидно. Я же считал себя вполне интересным мужчиной, однажды даже зашел в комнату к служанкам спросить, кто из всех братьев самый красивый. Служанки ответили, что лучше всех старший брат, а за ним сразу же Осамчик. Я зарделся, однако все-таки был слегка разочарован. Мне-то хотелось от них услышать, что я лучше старшего брата.

Кроме моей внешности бабушку раздражало, что я был очень неловким. Каждый раз во время еды она делала мне замечания, мол, я совсем не умею пользоваться палочками, еще говорила, что, кланяясь, я противно задираю зад. Тогда меня усаживали перед бабушкой и заставляли раз за разом повторять поклоны, но, как я ни старался, она ни разу меня не похвалила.

Впрочем, я тоже ее недолюбливал. Когда в нашу деревню на открытие театрального павильона приехала токийская труппа Судзумэ Дзабуро, я не пропустил ни одного представления. Театральный павильон был построен моим отцом, и я всегда мог бесплатно пройти на лучшие места. Вернувшись из школы, я переодевался в удобное кимоно, привязывал к поясу тонкую серебряную цепочку с маленьким карандашиком на конце и скорее бежал на представление. Впервые в жизни увидев спектакль Кабуки, я был восхищен, многие эпизоды вызывали у меня слезы. После последнего представления пришло решение поставить собственный спектакль, и я организовал свою труппу, пригласив в нее младшего брата и детей родственников. Мне и раньше нравились такого рода развлечения; часто, собрав работников и служанок, я читал им сказки, крутил волшебный фонарь или показывал движущиеся картинки. Мы начали с постановки трех сценок: «Яманака Сиканосукэ», «Голубиный домик» и «Каппо-рэ». Сначала я переделал в пьесу эпизод из одного детского журнала, как в чайном домике на берегу горной речки Яманака Сиканосукэ нанимает слугу Хаякава Юминосукэ. Особенно трудно было такую длинную фразу, как «Извольте представиться, я — Яманака Сиканосукэ», привести к поэтическому ритму Кабуки. Роман «Голубиный домик» я перечитывал много раз и всегда над ним плакал, самые грустные места романа заканчивали второе отделение моей постановки. Все актеры труппы Судзумэ Дзабу-ро после каждого представления исполняли танец «Каппорэ», и я решил, что он тоже нам необходим. Несколько дней продолжались репетиции, и вот, наконец, настал день премьеры, широкий коридор перед домашней библиотекой мы превратили в сцену и даже соорудили небольшой раздвижной занавес. Уже к полудню все приготовления были закончены, но тут бабушка, проходя мимо, подбородком зацепилась за проволоку занавеса. Она стала браниться, говоря, что этой проволокой ее хотели убить, и требовала, чтобы мы прекратили подражать нищим балаганщикам. В тот вечер собралось человек десять слуг и служанок, и нам все-таки удалось показать представление, но на душе остался неприятный осадок от сказанных бабушкой слов. Я играл роль Яманака Сиканосукэ и роль мальчика в «Голубином домике», танцевал «Каппорэ», однако настроение было испорчено. Потом я еще ставил «Коровьего вора», «Усадьбу Тарелок», «Сюн-току-мару», но бабушка всякий раз сердилась.

Бабушку я не любил, но иногда в бессонные ночи был ей признателен. Еще в третьем или четвертом классе начальной школы я начал страдать бессонницей и часто до двух или трех часов ночи не мог заснуть, ворочался в постели и плакал. Домашние давали мне разные советы: пососать перед сном кусочек сахара, считать мерное тиканье часов, помыть ноги в холодной воде или положить под подушку листья сонного дерева — нэму, но все было зря. Я был излишне впечатлительным, все принимал слишком близко к сердцу, поэтому, чем больше из-за чего-либо переживал, тем труднее мне было уснуть. Однажды украдкой я рассматривал отцовское пенсне, но стеклышко неожиданно треснуло, потом в течение нескольких ночей мысли о случившемся не давали мне спать. Недалеко от нашего дома был небольшой магазинчик, в котором помимо всего остального продавались и печатные издания, как-то я разглядывал там картинки в женском журнале, и мне очень понравилась желтая русалка. Решившись украсть картинку, я потихоньку стал вырывать лист, но молодой хозяин лавки заметил это. «Эй, Осаму», — окрикнул он меня, тогда я с силой швырнул журнал на татами и опрометью бросился домой. Такого рода происшествия тоже надолго лишали меня сна. А еще, когда я ложился в постель, меня часто охватывал безотчетный страх перед пожаром. Стоило только подумать: «а что, если загорится наш дом», и всякая надежда заснуть пропадала. Однажды бессонной ночью по дороге в уборную я заметил, что в абсолютно темной секретарской комнатке, находившейся как раз между уборной и коридором, мальчик-ученик в одиночестве смотрит движущиеся картинки. На перегородке мелькало изображение — размером со спичечный коробок — белого медведя, который с льдины прыгал в море. Мне передалось настроение мальчика, и стало невероятно тоскливо. Вернувшись в постель, я еще долго вспоминал движущиеся картинки, и в душе все переворачивалось. Размышлял о жизни ученика, а потом мне в голову пришла мысль, что пленка в кинопроекторе может загореться, и начнется пожар, и — страшно подумать, что тогда будет, — в общем, я ужасно разволновался и до рассвета не мог сомкнуть глаз. Именно в такие ночи я был признателен бабушке.

Сначала часов в восемь вечера меня укладывала спать служанка, она должна была лежать рядышком со мной до тех пор, пока я не засыпал. Я жалел ее и, как только ложился в постель, сразу же притворялся спящим. Понимая, что она тут же потихоньку выскользнет из комнаты, еще усерднее молился, чтобы ко мне поскорее пришел сон. Пытаясь уснуть, я часов до десяти ворочался в постели, но, в конце концов, всхлипывая, вставал. В это время все домашние уже спали, не ложилась только бабушка. На кухне у большого очага она разговаривала со стариком — ночным сторожем. Я, как был в теплом ватном кимоно, заходил в кухню, пристраивался к ним и с равнодушным видом слушал, о чем они говорили. Обычно они сплетничали о деревенских жителях. Как-то осенней ночью, когда я по обыкновению прислушивался к их тихой беседе, откуда-то издалека с праздника «изгнания насекомых» стали слышны барабаны, хорошо помню, как тогда обрадовался: ведь той ночью многие, так же как и я, не спали.

Звуки... Помню, старший брат, который учился в Токио в университете, каждый раз, возвращаясь домой на летние каникулы, знакомил деревню с новыми веяниями в музыке и литературе. Брат изучал драматургию. Его одноактная пьеса «Тяжба», опубликованная в местном журнале, вызвала большой интерес у деревенской молодежи. Дописав пьесу, старший брат сначала прочитал ее своим братьям и сестрам. Слушая, все повторяли: «Не понятно, не понятно». А я все понял. Даже стихи в конце пьесы, где была строчка «какой же мрачный вечер...», были мне понятны. Я подумал, что «Тяжба» не совсем удачное название, и его надо изменить на «Заросли осота», даже написал об этом в уголке его черновой рукописи. Наверное, брат не обратил на приписку внимания и опубликовал пьесу, не изменив названия. А еще брат собирал пластинки. У меня остались воспоминания пяти-шестилетнего возраста, когда отец, устраивая в доме приемы, обычно приглашал из далекого большого города гейш. Помню, как гейши тискали меня, помню песни «Давно, давно, очень давно» и «Эта мандариновая лодка из страны Кии» и их танцы. Поэтому, наверное, родная японская музыка мне была ближе, чем иностранные мелодии, звучащие с пластинок брата. Но однажды ночью, когда я уже лег спать, из его комнаты донеслась приятная музыка. Я приподнял голову с подушки и прислушался. Утром, встав пораньше, сразу же пошел в комнату брата и стал слушать все пластинки подряд. В конце концов, нашел нужную. «Рантё»— вот как называлась пластинка, мелодия которой так взволновала меня прошлой ночью, напрочь лишив сна.

И все же по духу мне был ближе не самый старший, а второй из моих старших братьев. Блестяще окончив коммерческую школу в Токио, он сразу же вернулся домой, работал в местном банке. Домашние к нему относились весьма прохладно. Я слышал, как мать и бабушка говорили, что самый некрасивый — это я, а следующий за мной — он, поэтому мне казалось, что именно внешность мешала ему завоевать популярность в семье. Запомнилось, как брат, посмеиваясь надо мной, бормотал: «Эй, Осаму, ведь правда, все можно отдать за то, чтобы родиться красавчиком?» Я же не считал его некрасивым. К тому же был уверен, что он едва ли не самый умный из нас. Брат каждый день, выпив сакэ, ругался с бабушкой. В эти минуты я ее ненавидел.

А вот между третьим братом и мной была явная вражда. Брату удавалось узнавать многие мои секреты, и я старался держаться от него подальше. К тому же он и мой младший брат были внешне похожи, и все говорили, что они красавчики, я же не мог отделаться от чувства, будто зажат между ними. Спокойно я смог вздохнуть, лишь когда он, поступив в среднюю школу, уехал в Токио.

Младший же брат был последним ребенком в семье и внешне очень хорош собой, поэтому отец и мать его любили. Я постоянно ревновал и даже иногда бил его, мама ругала меня, и я на нее обижался. Однажды, мне тогда, кажется, было 10 или 11 лет, брат, заметив вшей, кишевших, будто россыпь кунжута, на швах моей рубашки и нижнего кимоно, стал смеяться, и я его ударил, буквально сбил с ног. Потом все-таки заволновался и смазал его шишки мазью из баночки с надписью: «Для наружного применения».

Сестры же меня баловали. Но старшая уже умерла, вторая вышла замуж и уехала из дома, оставшиеся две учились в женских школах в других городах. До нашей деревни поезда не ходили, ближайшая станция находилась приблизительно в трех ри от нас, поэтому летом до станции надо было ехать на повозке, а зимой — на санях. Весной, когда снег таял, и осенью, когда шел снег с дождем, туда можно было добраться только пешком. Сестер же на санях укачивало, поэтому и зимой, возвращаясь домой на каникулы, они шли от станции пешком. Я каждый раз встречал их, стоя у большой поленницы на краю деревни. Было темно, но от снега дорога казалась светлой. Как только в тени леса у соседней деревни становился различимым свет фонаря, я начинал громко кричать и размахивать руками.

Городок, где училась старшая сестра, был меньше города, куда уехала младшая, поэтому и подарки от нее, по сравнению с подарками младшей сестры, были всегда скромнее. Как-то она, покраснев и повторяя «прости, больше ничегошеньки нет», достала из корзины несколько пачек бенгальских огней и протянула мне. В моей груди все сжалось. К тому же именно эту сестру домашние называли «некрасивой».

До поступления в женскую школу она жила вместе с прабабушкой на отдаленной усадьбе, и я даже считал ее прабабушкиной дочкой. Прабабушка умерла, когда я оканчивал начальную школу. Мельком взглянув на нее, лежащую в гробу, маленькую и окоченевшую, одетую в белое кимоно, я испугался, что эта картина теперь долго будет преследовать меня. По окончании начальной школы домашние, считая, что я слаб здоровьем, решили отдать меня в начальную школу повышенной ступени только на один год. Отец говорил, что если я окрепну, то он направит меня и в среднюю школу, однако, учитывая мое здоровье, токийские школы, где уже учились старшие братья, мне не подходят, поэтому если и отправлять меня учиться, то в среднюю школу где-нибудь в сельской местности. Я особенно не стремился поступать в среднюю или в какую-либо еще школу, но тем не менее тут же написал сочинение о том, какой я слабенький и как меня это огорчает, кажется, учителя искренне мне посочувствовали.

В то время наша деревня получила городской статус, начальная школа повышенной ступени была построена на средства, выделенные нашим городом и близлежащими деревнями, и находилась в половине ри от города в сосновом бору. Я много пропускал по болезни, но, поскольку в начальной школе всегда был лучшим учеником, то и в этой школе, где было много отличников из соседних деревень, считал своим долгом стать лучшим. Однако, впрочем, как и раньше, особым усердием я все же не отличался. Из-за тщеславных мыслей, что вот-вот стану учеником средней школы, о начальной школе повышенной ступени я думал с пренебрежением и брезгливостью. На занятиях в основном рисовал всякие смешные картинки. На переменках в лицах разыгрывал их перед учениками. У меня даже сохранилось несколько тетрадей с рисунками. Бывало и так, что я мог целый час, подпирая рукой подбородок, бесцельно смотреть в окно. Сидел я недалеко от окна, одно время там была муха— кто-то ее раздавил, и она так и оставалась прилипшей к стеклу, с моего места она выглядела мутным пятном, и иногда я пугался, принимая ее за фазана или сизаря. С приятелями мы часто убегали с занятий и, устроившись на берегу болотца за сосновым бором, обсуждали одноклассниц или забавлялись тем, что, задрав подолы кимоно, сравнивали, у кого гуще растительность.

В нашей школе мальчики и девочки учились вместе, но я никогда по собственной инициативе к девочкам не приближался. Я испытывал сильный зов плоти, но изо всех сил подавлял его и жутко робел перед девочками. Кое-кто из них был неравнодушен ко мне, я же неизменно делал вид, что не замечаю этого. Было несколько способов, при помощи которых мне удавалось унять похоть: иногда я брал с отцовской книжной полки каталог картин с национальной выставки, краснея, рассматривал спрятанные в нем неумелые рисунки, а иногда, случая живущих у меня кроликов, с замиранием сердца следил, как круто выгибалась спинка самца. Мне всегда было небезразлично, что обо мне думают окружающие, поэтому я никому не рассказывал... ну, о том, о «массаже». О его вреде я читал в книгах и изо всех сил старался этим больше не заниматься, но все было напрасно. В то время мне удалось чуть окрепнуть, наверное, потому что стал много ходить — каждый день я шел пешком в расположенную достаточно далеко школу. У меня на лбу выскочили маленькие, не больше просяного зернышка прыщики. Я их очень стыдился. Лоб смазывал красной мазью «хотанко». В тот год состоялась свадьба старшего брата, вечером в день торжества я и младший брат тайком пробрались к невесте в комнату. Она сидела спиной к двери и расчесывала волосы. Мельком увидев в зеркале ее улыбающееся белое лицо, я тут же выбежал из комнаты, таща за собой братишку. Потом, выказывая браваду, громко сказал: «Да ничего такого в ней нет». Из-за намазанного красным лба я чувствовал невероятную неловкость, вот и вредничал.

Приближалась зима, пора было готовиться к вступительным экзаменам в среднюю школу. Просмотрев рекламу в журналах, я заказал в Токио различные справочные материалы. Но справочники так и остались лежать нетронутыми в моем книжном шкафу. Средняя школа, в которую я собрался сдавать экзамены, находилась в главном городе префектуры, а там всегда желающих поступить было в два-три раза больше, чем мест. Иногда меня охватывал страх перед неминуемым провалом. Тогда я начинал усердно заниматься. Недели занятий хватало, чтобы снова почувствовать уверенность в успехе. Занимаясь, часто засиживался до полуночи, а вставал около четырех утра. В такие дни рядом со мной всегда находилась служанка по имени Тами, она разводила огонь и подавала чай. Как бы поздно ни ложился, утром в четыре она неизменно приходила будить меня. Я корпел над математикой, решая задачки о мышке, родившей мышат, а рядом тихонечко сидела и что-то читала Тами. А потом вместо Тами ко мне приставили старую толстую служанку, когда я узнал, что так распорядилась мать, кажется, даже в лице изменился, догадавшись, почему она так сделала.

Следующей весной, когда еще лежал снег, отец заболел, стал харкать кровью и вскоре умер в больнице. Местная газета специальным выпуском сообщила о его смерти. Меня потрясла не сама смерть отца, а то, что это стало сенсацией. В газете среди имен наследников упоминалось и мое имя. Гроб с телом отца на санях был привезен в родной город. Вместе с горожанами я вышел навстречу и дошел почти до соседней деревни. И вот из сумрака леса показалась похоронная процессия, увидев поблескивающие в лунном свете сани, я подумал: «Красиво».

На следующий день все домашние собрались в молельной комнате, где был установлен гроб. Когда сняли крышку, все в голос зарыдали. Казалось, что отец спит. Его нос заострился и стал совсем бледным. Вокруг меня все рыдали, и я тоже заплакал.

Весь следующий месяц в нашем доме ужас что творилось. Среди всей этой суматохи я совсем забросил занятия. На выпускном экзамене сдал ответный лист, где практически все написал наобум. Но в результате по успеваемости я оказался в классе третьим, совершенно ясно, только благодаря особому отношению классного наставника к нашей семье. Тогда я понял, что у меня плохая память: не готовясь, я ничего не смог написать на экзамене. Такое случилось со мной впервые.

2

Хотя и не с блестящими результатами, но все-таки той весной мне удалось поступить в среднюю школу. Надев новые хакама, черные носки, ботинки на шнуровке, щегольски набросив шерстяную накидку, которая до этого служила мне пледом, я уехал учиться в небольшой приморский город. Там поселился у дальних родственников, которые владели магазинчиком тканей. Этот магазинчик со старой порванной занавеской на дверях надолго стал мне домом.

Я очень радовался поступлению и в первое время, даже направляясь в общественную баню, надевал школьную фуражку и аккуратно застегивал воротничок. Улыбаясь, слегка кивал своему отражению, мелькавшему в уличных окнах.

Учиться же оказалось совсем неинтересно. Здание школы находилось на окраине города, оно было выкрашено белой краской, парк за школой тянулся до пролива, в классы врывался шум волн, слышалось поскрипывание качающихся сосен, коридоры в школе были широкие, потолки аудиторий — высокие, — все это мне очень нравилось, но вот от учителей мне пришлось немало натерпеться.

С первого дня меня стал изводить учитель физкультуры. Он заявил, что я нахал. Особенно задевало, что это был именно тот преподаватель, который при поступлении принимал у меня устный экзамен, тогда он посочувствовал мне, сказав, что, наверное, из-за смерти отца, я не смог как следует подготовиться, и я смущенно склонил перед ним голову. Потом мне стало доставаться и от других учителей. Меня постоянно наказывали: то я ухмылялся, то зевал — причины находились самые разные. Говорили даже, что в учительской обсуждают, как неприлично я зеваю во время занятий. Мне же казалось странным, что учителя могут говорить о таких глупостях.

Однажды ученик, приехавший из одного со мной города, отозвал меня за песочную кучу на школьном дворе: «Твое поведение выглядит действительно слишком дерзким, — сказал он, —тебя то и дело наказывают, если и дальше так пойдет, ты провалишься на экзаменах». Я был потрясен. Возвращаясь в тот день после занятий домой, почти бежал по прибрежной дорожке. Я с трудом переводил дыхание, ботинки совсем промокли от накатывающихся волн. Рукавом вытер пот с лица, — прямо перед моими глазами медленно проплывал удивительно большой серый парус.

Я чувствовал себя лепестком, готовым вот-вот оторваться. Дрожал от дуновения легкого ветерка. Малейшее людское презрение вызывало во мне желание поскорее умереть. Мне казалось, что я обязательно стану значительным человеком, и эта моя принадлежность к избранным заставляла заботиться о своем добром имени, даже взрослым я не мог простить пренебрежения к себе, а провал на экзаменах стал бы для меня равносилен смерти. Теперь в школе на занятиях я всегда был настороже, представляя, что в аудитории притаились сотни невидимых врагов. Утром, перед тем как пойти в школу, раскладывал на столе карты, гадая, каким будет день. Черви означали удачу, бубны — везение, трефы предвещали неудачи, а пики — большую беду. В то время мне каждый день выпадали пики.

Неожиданно быстро наступило время экзаменов, но я все-таки успел буквально наизусть выучить каждый знак, каждую букву в учебниках по всем предметам, будь то естествознание, география или мораль. Это, наверное, шло от моей повышенной требовательности, «все или ничего», но такой способ подготовки оказался не особенно эффективным. Знания не были глубокими, результаты оказались нестабильными: иногда мне удавалось давать абсолютно правильные ответы, а иногда изменение одной цифры или буквы в вопросе полностью сбивало меня, и я без всякого смысла марал ответный лист.

Все же по успеваемости за первый семестр я смог оказаться в нашем классе третьим. Даже оценка по поведению была отличной. А ведь я боялся провала. Держа в одной руке табель, в другой — ботинки, я босиком бежал до самого побережья. Радость переполняла меня.

Семестр закончился, на свои первые школьные каникулы я поехал домой. Мне не терпелось как можно скорее и красочнее рассказать младшему брату и всем домашним о своей новой школьной жизни; плетеную дорожную корзину я до отказа набил приобретенными за эти три-четыре месяца вещами, положив даже подушку, на которой обычно сидел.

И вот, покачиваясь, экипаж выехал из леса у соседней с нашей деревни, впереди зеленели раскинувшиеся на несколько ри рисовые поля. Там, где заканчивались квадратики полей, виднелась красная крыша родного дома. Мне показалось, что я не был здесь уже лет десять.

Никогда еще я не чувствовал себя в столь приподнятом настроении, как в тот месяц каникул. С восторгом рассказывал брату и домашним о школе. В своих рассказах, как мог, приукрасил и маленький городок, в котором теперь жил.

Я бегал по полям и долинам рек, делал зарисовки и ловил насекомых. На каникулы преподаватели дали нам задание нарисовать пять акварельных картинок и собрать десять видов необычных насекомых. С сачком за спиной я проводил целые дни на летних лугах, гоняясь за бабочками и кузнечиками, младшего брата я заставлял носить за собой специальную сумку, в которой был пинцет и склянка с ядом. Ночью мы разжигали яркий костер в саду, сеткой или метелкой сбивали слетающихся на свет костра насекомых. Младший из моих старших братьев поступил в школу искусств на отделение скульптуры и теперь каждый день во дворе под большим каштаном возился с глиной. Он лепил бюст сестры, той, что недавно окончила женскую школу. Я тоже пристраивался поблизости и делал ее портретные зарисовки. Потом, сравнивая завершенные работы, мы с братом яростно критиковали друг друга. Сестра позировала нам обоим, но обычно в нашем споре принимала мою сторону. Брат еще в детстве поднимал на смех «мои таланты», говоря: «Ну, ты и гений». Он насмехался и над моими писаниями, называя их «школьными сочинениями, не более». Тогда я тоже с явным презрением относился к его художественному дару.

Однажды вечером брат подошел к моей постели. «Осаму, смотри, странное насекомое», — прошептал он и, сев на корточки, потихоньку подсунул под москитную сетку неплотно свернутую бумажную салфетку. Он знал, что я собираю необычные виды. Из свертка слышалось шуршание. Вместе с этим слабым звуком я вдруг остро ощутил чувства родного мне человека. Я резко развернул салфетку. «Осторожно, убежит ведь», — затаив дыхание, еле слышно сказал брат. Это был самый обычный жук-олень. Но все-таки я включил его в свою коллекцию из десяти необычных видов.

Каникулы закончились, и мне стало очень грустно. Покинув родной дом, я вернулся в город, слезы подступили к горлу, когда в одиночестве я стал разбирать дорожную корзину в комнате на втором этаже магазинчика. Обычно, если мне становилось совсем тоскливо, меня спасала книжная лавка. Вот и тогда я тоже побежал в ближайший книжный магазинчик. Тоска странным образом исчезала, стоило мне взглянуть на переплеты стоящих в ряд книг. На угловой полке было выставлено несколько изданий, которые меня очень интересовали, но купить их я стеснялся. Иногда, с равнодушным видом украдкой листая страницы, чувствовал, как дрожат у меня колени. Но все-таки ходил я в книжный магазин не только, чтобы читать статьи, так сказать, медицинской направленности. В то время в книгах я обретал отдых и душевный покой.

Учиться в школе стало совсем неинтересно. Больше всего не нравилось мне домашнее задание по раскрашиванию акварелью на контурной карте горных хребтов, заливов и рек. Выполнял я все тщательно, поэтому на такое задание у меня уходило часа три-четыре. А учитель истории велел в специальной тетради вести конспекты его лекций, но сам на занятиях лишь вслух читал учебник, и нам ничего не оставалось, как тратить время на переписывание в тетрадь текстов из учебника. Я же следил за своей успеваемостью, поэтому каждый день старательно выполнял абсолютно все задания. С наступлением осени в городе начались межшкольные спортивные соревнования. Я приехал из провинции и раньше ни разу не бывал на бейсбольном матче. Из книжек узнал такие бейсбольные термины, как полный круг, атакующий бросок, центральный, и скоро стал понимать, что происходит во время матча, но особого азарта не испытывал. Считаясь членом школьной команды болельщиков, на бейсбольных матчах, теннисных турнирах или во время соревнований по дзюдо я вместе со всеми должен был криками подбадривать игроков, и это тоже омрачало мою школьную жизнь. Иногда капитан команды болельщиков, нарочно небрежно одетый, неизменно с веером «хи но мару»в руках, взбирался на небольшой пригорок в углу школьного двора и выступал с речью, а ученики, слушая его, радостно улюлюкали. В перерывах матчей он, раскрыв веер, кричал: «АН stand up!» Мы вставали и, дружно размахивая фиолетовыми треугольными флажками, распевали песню поддержки: «Сильный противник, сильный противник и все же мы сильней». Мне было ужасно стыдно. При первой же возможности я сбегал с матча и возвращался домой.

Однако не могу сказать, что я был совсем неспортивным. Свой землистый цвет лица я относил на счет злоупотребления тем самым «массажем», и когда кто-нибудь говорил мне, что я плохо выгляжу, ужасно смущался, видя в этом намек на мою постыдную тайну. Спортом я начал заниматься, надеясь повысить содержание в крови гемоглобина.

Я и раньше страдал малокровием. В четвертом или пятом классе начальной школы услышал от младшего из старших братьев о демократии, а мать как-то при мне жаловалась гостям, что вся эта демократия ведет к тому, что налоги заметно повышаются, и на них уходит почти весь выращенный рис. Тогда демократические идеи увлекли и меня. Помогая нашим работникам летом косить траву, а зимой скидывать снег с крыши, я разъяснял им азы демократии. Потом, правда, узнал, что работникам моя помощь особой радости не доставляла. Кажется, после меня траву все равно приходилось докашивать. Честно говоря, помогая, если это, конечно, можно было назвать помощью, я рассчитывал улучшить цвет лица, но все мои старания оказались напрасными.

Когда решение о моем поступлении в среднюю школу было принято, я, думая, что физические упражнения улучшат цвет лица, стал в жаркие дни после школьных занятий плавать в море. Мне нравилось плавать по-лягушачьи, широко раскидывая ноги. Когда плыл, держал голову прямо над водой, поэтому мог любоваться переменчивостью волн, зеленой листвой на берегу, плывущими облаками. А еще я, будто черепаха, сильно вытягивал вверх шею. Мне хотелось приблизить лицо к солнцу и побыстрее загореть.

За нашим домом находилось большое кладбище, от него до дома я наметил себе стометровую дорожку и стал бегать по ней. Кладбище было окружено высокими тополями, отдыхая от пробежек, я прогуливался по нему, читая надписи на каменных памятниках. «Ростки луны во тьме пучины», «В душе твоей три мира существуют» — эти две буддийские строчки помню и сейчас. А однажды на черном кладбищенском камне, полностью заросшем мхом, прочитал: «покойный Дзякусэй из хижины Чистого Одиночества» и почувствовал странное волнение. Я обмакнул в грязь указательный палец и на белых бумажных лепестках лотоса, наверное, недавно оставленных на могиле, еле различимо, будто бы писал призрак, вывел слова, подсказанные мне одним французским поэтом: «Сейчас я под землей с червями забавляюсь». Следующим вечером, перед пробежкой, зашел на эту могилу и обнаружил, что послание «мертвого духа» исчезло без следа в потоке утреннего ливня, не успев вызвать слезы кого-нибудь из ближайших родственников умершего, а белые лепестки были местами порваны.

Так я проводил время в свое удовольствие, да и бегать стал гораздо лучше. Мышцы на ногах заметно окрепли. Однако цвет лица так и не улучшился. Осталось неприятное ощущение, что под внешним темным слоем загара затаилась грязновато-мутная бледность.

Я всегда испытывал интерес к своему лицу. Когда надоедало читать, доставал маленькое зеркальце и, глядя в него, гримасничал: улыбался, хмурился или, подпирая подбородок рукой, изображал задумчивость. Мне удалось придумать такую гримасу, которая могла рассмешить людей. Прищуренные глаза, наморщенный лоб, чуть надутые губы, получалось очень симпатично, будто бы медвежонок. Такое лицо я делал, когда был недоволен или когда чувствовал смущение. Однажды, навещая сестру в терапевтическом отделении префектуральной больницы, я состроил ей «медвежонка», и она, хватаясь за живот, буквально покатилась со смеху. С ней в больнице постоянно находилась только служанка средних лет, и сестра очень скучала, поэтому стоило ей услышать мои приближающиеся шаги, приходила в неописуемый восторг. Я же всегда очень громко топал, проходя по длинному больничному коридору. Если же вдруг целую неделю не заходил к сестре, она посылала за мной. Служанка с совершенно серьезным видом уверяла, что, когда я долго не появляюсь в больнице, сестре становится явно хуже, даже странным образом повышается температура.

К тому времени мне уже исполнилось 15 или 16 лет, на тыльной стороне рук выступили синеватые вены, и я чувствовал себя необыкновенно возмужавшим. Тогда же воспылал нежными чувствами к невысокому однокласснику с темным, будто бы загорелым лицом, и он отвечал мне тем же. Обычно, возвращаясь из школы, мы шли рядом. Краснели, стоило нашим мизинцам соприкоснуться. Как-то по дороге домой он заметил в полевой канавке, заросшей петрушкой и мокричником, тритона, и ни слова не говоря, выловил его и протянул мне. Я терпеть не мог тритонов, однако, изобразив радость, завернул подарок в носовой платок. Потом выпустил тритона в небольшой пруд во дворе нашего дома. Он плыл, вертя из стороны в сторону головой на короткой шее, но, когда на следующее утро я пришел взглянуть на него, тритона в пруду уже не было.

Моя излишняя гордость не позволяла мне с кем-либо откровенничать. Даже со своим приятелем я почти ничем не делился и уж тем более никогда не разговаривал с худенькой девочкой, ученицей женской школы, к которой был в то время неравнодушен: встречаясь с ней, почти всегда резко отворачивался, выражая презрение. Как-то осенью, среди ночи недалеко от дома начался пожар, я проснулся и вышел из дома — совсем рядом, вблизи синтоистского храма были видны сполохи пожара. Храмовые криптомерии, казалось, пытались преградить путь огню, а над деревьями, словно опадающие листья, метались маленькие птички. Я знал наверняка, что в воротах соседнего дома стоит девочка в белом ночном кимоно и наблюдает за мной. Повернувшись так, чтобы ей был виден мой профиль, я, не двигаясь, смотрел на пожар. Мне казалось, что на фоне красного пламени мой профиль неотразим. Я всегда так себя вел, поэтому, наверное, ни с тем учеником, ни с соседской девочкой отношения у меня так и не сложились. Наедине же с собой я становился гораздо смелее. Глядя в зеркало, заигрывал со своим отражением, улыбался и подмигивал. Вырезав ножичком на столешнице тонкие губы, целовал их. Потом губы эти раскрасил красными чернилами, но они получились слишком темными, мне стало неприятно, и я тем же ножичком их соскоблил.

Учась уже в третьем классе, я как-то ранним весенним утром по дороге в школу остановился на мосту, облокотился на красные круглые перила, и на какой-то миг окружающий мир перестал для меня существовать. Под мостом мирно текла широкая река, почти такая же, как Сумидагава. По-моему, именно тогда я впервые смог полностью расслабиться и забыть обо всем на свете. Обычно мне казалось, что кто-то постоянно следит за мной, и я всегда был начеку. Контролировал себя даже в мелочах, не делая ничего машинально, мне мерещилось, что окружающие обсуждают каждое мое действие: «смотрите, он в недоумении посмотрел на ладонь», «а теперь он что-то бормочет, почесывая за ухом». Очнувшись, почувствовал острую тоску. Обычно в таком состоянии я начинал думать о своем прошлом и будущем. Вот и теперь медленно шел по мосту, погружаясь в воспоминания, будто грезил наяву. Потом, вздохнув, подумал: «А смогу ли я достичь чего-либо в будущем?» Именно тогда моя душа потеряла покой. Ничто не удовлетворяло меня, я, кажется, все время топтался на месте. К лицу словно прилипла многослойная маска, за которой никто не мог разглядеть мою истинную тоску. И, в конце концов, я нашел для себя пусть жалкий, но выход. Творчество. Похоже, многие, так же как и я, чувствовали это необъяснимое томление. «Стану писателем, стану писателем», — втайне мечтал я. В тот год младший брат тоже поступил в среднюю школу и стал жить вместе со мной, я посоветовался с ним, и приблизительно в начале лета, объединившись с несколькими приятелями, мы создали свой журнал. Напротив нашего дома как раз находилось большое издательство. Туда мы и обратились. Обложку для журнала заказали красивую, выполненную литографическим способом. Готовые экземпляры раздавали одноклассникам. Каждый месяц я писал что-нибудь для нашего журнала. Начал с философских размышлений на темы морали. Хорошо удавались мне и эссе — короткие, всего в одну-две строчки. Журнал издавался уже год, когда из-за него у меня разладились отношения со старшим братом.

Брата беспокоило, что мы излишне, по его мнению, увлечены литературой. Я получил от него длинное письмо. Он писал достаточно жестко: «В химии есть уравнения, в геометрии — теоремы, причем всегда дается оптимальный ключ к их решению, а в литературе такого ключа не существует; я считаю, что, не достигнув необходимого возраста и не имея определенных условий, нельзя по-настоящему заниматься литературным творчеством». Я был с ним совершенно согласен. Однако верил, что я именно тот, кому уже сейчас позволительно литературой заниматься. И сразу же написал ответ. «Все, что ты пишешь, совершенно справедливо, я счастлив, что у меня такой замечательный старший брат, однако ради литературы я вовсе не пренебрегаю учебой, а как раз наоборот, литературная деятельность служит стимулом в учебе». Словом, был тверд, отстаивая свою позицию, правда, постарался смягчить ответ явной лестью в адрес брата.

Лив самом деле усердно занимался, пусть даже и потому, что постоянно внушал себе: «Ты должен подняться над толпой». Начиная с третьего класса, по успеваемости был неизменно лучшим в классе. Обычно лучших недолюбливают и обзывают «зубрилами», но мне удалось этого избежать, более того я научился подчинять себе одноклассников. Не перечил мне даже капитан нашей команды дзюдо по прозвищу Осьминог. В углу аудитории стоял большой кувшин, куда выбрасывали всякие ненужные бумажки, стоило мне, указывая пальцем, сказать: «Эй ты, Осьминог, не хочешь в него залезть?», Осьминог сразу же запихивал туда голову и начинал смеяться. Смех отзывался из кувшина гулким эхом. Красавчики нашего класса тоже боготворили меня. Даже когда, вырезав из пластыря треугольнички, шестиугольнички и цветочки, я залепил ими выскочившие на лице прыщи, никто и не подумал надо мной смеяться.

Из-за этих прыщей я невероятно страдал. А их было много, утром, еще в постели, я, ощупывая лицо, старался определить состояние кожи. Для лечения испробовал всякие средства, но результата заметно не было. Отправляясь в аптеку, заранее выписывал названия лекарств на листочке и, выясняя, есть ли то или иное, делал вид, будто выполняю чье-то поручение. Считая прыщи символом похоти, стыдился их так, что, казалось, темнело в глазах. Даже подумывал о смерти. Критика моей внешности в кругу родственников достигла тогда апогея. Говорят, что самая старшая из сестер, та, что вышла замуж и уехала из нашего дома, договорилась до того, что вряд ли найдется девушка, которая согласилась бы стать женой Осаму. Я упорно продолжал мазать прыщи лекарствами.

Младший брат тоже переживал из-за моих прыщей и не раз ходил в аптеку за лекарствами для меня. В детстве я с ним особенно не ладил и, когда он сдавал экзамены в мою среднюю школу, желал ему непременно провалиться, лишь только когда мы стали жить вместе, одни вдали от дома, я смог оценить его добрый нрав. Взрослея, брат становился застенчивым и молчаливым. Иногда он тоже писал что-нибудь для нашего журнала, но все его тексты казались какими-то робкими. Успеваемость брата была гораздо ниже, чем моя, и это очень его огорчало. Если же я начинал утешать его, он, наоборот, еще больше мрачнел. Брата ужасно раздражало, что волосы у него на лбу росли треугольником в форме горы Фудзи, делая его похожим на девочку. К тому же он был абсолютно уверен, что именно из-за этого узкого лба он так плохо соображает. Такому своему братишке я прощал все. В то время, общаясь с людьми, я либо ничего им не говорил, либо наоборот, так и резал в глаза всю правду. От брата я ничего не скрывал, и он от меня тоже.

В начале осени безлунной ночью мы вышли на портовый причал, с пролива приятно дул легкий ветерок. Мы говорили о «красной нити». О ней я узнал на уроке родного языка — учитель рассказывал: «К мизинцу правой ноги каждого из вас привязана незаметная глазу красная нить, она длинная-предлинная и легко тянется, другой ее конец обязательно привязан к пальцу какой-нибудь девочки. Эта нить не порвется, как бы далеко ни расходились двое, и никогда не запутается, как бы они ни приблизились друг к другу, даже если встретятся посреди уличной толпы. Нитью предрешен выбор будущей жены». Рассказ произвел на меня сильное впечатление, и, вернувшись домой, я сразу же пересказал его младшему брату. Ночью на причале, прислушиваясь к шуму волн и крикам чаек, мы говорили об этом. Я спросил брата: «Интересно, что сейчас делает твоя будущая жена?» Несколько раз двумя руками он с силой толкнул перила и, смущаясь, ответил: «Она идет по саду». Я подумал, что ему и в самом деле очень подошла бы девочка с веером, в больших садовых гэта, любующаяся распустившимися в ночи цветами. Наступила моя очередь говорить, но, не отрывая взгляда от темного моря, я только и сказал, что она завязала красный пояс, и замолчал. Из-за линии горизонта, светясь желтыми огнями кают, будто огромная плавучая гостиница, медленно выплывал пересекающий пролив рейсовый корабль.

Но я не был тогда откровенен с братом. Когда я приехал этим летом домой, мне довольно грубо помогла снять дорожный костюм новенькая, небольшого роста служанка, одетая в юкатас красным поясом. Звали ее Миё.

У меня была привычка, размышляя над названиями будущих произведений, тайком курить перед сном. Миё как-то узнала об этом и однажды вечером, расстелив постель, поставила у подушки пепельницу. На следующее утро, когда она пришла убираться, я выговорил ей, что курю тайно и ставить пепельницу не надо. Она ответила «понятно», но явно надулась. В те же каникулы в нашем городе выступала труппа нанива-буси. Всех наших слуг отпустили в театральный павильон. Мне и моему младшему брату тоже было велено туда идти, но мы презирали такого рода представления и нарочно ушли ловить светлячков. Дошли почти до леса у соседней деревни, но так как уже выпала вечерняя роса и стало слишком сыро, решили вернуться, в корзинке у нас было светлячков двадцать. Вскоре пришли и те, кто ходил на представление нанива-буси. Миё постелила нам постели и навесила сетку от москитов, мы потушили лампу и выпустили под сетку светлячков. Они тут же разлетелись в разные стороны. Миё какое-то время стояла у сетки и смотрела на них. Лежа рядом с братом, я чувствовал, что меня привлекало не столько голубое мерцание светлячков, сколько смутно белеющая в темноте фигурка Миё. «Ну как, понравилось тебе представление?» — несколько натянуто спросил я. До этого я обращался к служанке только по необходимости. Миё очень тихо ответила: «Нет». Я рассмеялся. Брат молчал, энергично отгоняя веером севшего на подол светлячка. Почему-то мне стало неловко.

Тогда я почувствовал, что неравнодушен к Миё. Поэтому, когда мы заговорили о «красной нити», именно образ Миё возник в моем воображении.

3

Я перешел в четвертый класс, и почти каждый день ко мне стали приходить два одноклассника. Я угощал их вином и сушеными каракатицами. И рассказывал им всякие байки. То говорил, что вышла книжка о способе разжигания угля, то, облив машинным маслом книгу «Звериный механизм», написанную неким новомодным писателем, заявил, что в столь необычном переплете она и продается, а однажды заменил несколько страниц в переводной книге «Поклонник красоты» на собственный совершенно жуткий текст и тайно упросил в знакомой типографии перенабрать их, потом же, показывая друзьям, приговаривал: «Ну и странная книга». Друзья только диву давались, слушая мои рассказы.

Воспоминания, связанные с Миё, постепенно бледнели, кроме того, мне казалось весьма неудобным вступать в какие-то отношения с человеком, живущим со мной в одном доме, да еще я успел создать себе репутацию женоненавистника, поэтому мысль, что позволил Миё смутить свой покой, злила меня, и я, конечно, не стал рассказывать о девушке ни младшему брату, ни своим друзьям.

Но тут я как раз прочитал роман известного русского писателя и многое смог переосмыслить. Роман начинался с истории одной заключенной. Ее соблазнил некий князь-студент, хозяйский племянник, с этого, собственно, и началось падение героини. Подробностей я уже не помню, но у меня сохранилась закладка из засушенного листочка на странице, где под цветущей сиренью они впервые поцеловались. Я не мог читать это замечательное произведение как нечто, совершенно меня не касающееся. Но я и не отождествлял себя и Миё с героями романа. Мне только казалось, что, если буду смелее, смогу стать таким же, как тот князь. Когда я об этом думал, то сознавал и собственное малодушие. Именно малодушие делало мое прошлое слишком обыденным. Захотелось стать страдальцем и прожить яркую жизнь.

Сначала я во всем признался младшему брату. Сделал это вечером, как только мы легли. Я собирался преподнести все строго и немного торжественно, но, наверное, мне помешало, что я слишком много думал, как именно буду говорить, поэтому при разговоре очень нервничал. Почесывал затылок, сжимал руки, в результате мой рассказ получился каким-то совсем не возвышенным. С тоской думал, что сам себя подвел. Брат слушал, не шевелясь, время от времени облизывая тонкую нижнюю губу, казалось, ему трудно было это произнести, но он все-таки спросил: «Ты на ней женишься?» Я почему-то испуганно вздрогнул. И напустив на себя унылый вид, ответил: «Не знаю, смогу ли». Брат стал что-то говорить длинно и не очень связно, неожиданно по-взрослому, но смысл сказанного им сводился к одному: «Боюсь, что все-таки не сможешь». Услышав это, я вдруг понял, чего хочу на самом деле, и, почувствовав, что задет за живое, страшно разозлился. Отбросив одеяло, четким и громким шепотом сказал: «Вот потому и надо бороться, и я буду бороться».

Казалось, брат заметался под цветастым ситцевым одеялом, собираясь что-то сказать, но, взглянув украдкой на меня, прыснул со смеху. Я тоже расхохотался. Потом я заявил: «Все, начинаю новую жизнь», и протянул брату руку. Он из-под одеяла как-то стыдливо протянул мне свою. Посмеиваясь, я пожал несколько раз его безвольные пальцы.

Заручиться поддержкой друзей оказалось совсем не трудно. Слушая меня, они выражали заинтересованность, высказывали свои соображения, я же заранее знал, что в конце разговора они обязательно во всем со мной согласятся. Так и получилось.

Тогда же, учась в четвертом классе, я пригласил друзей к нам домой на летние каникулы. Пригласил якобы для того, чтобы втроем начать подготовку к вступительным экзаменам в лицей. На самом же деле мне хотелось показать им Миё. Боясь, что домашним мои друзья не понравятся, я молился, чтобы этого не произошло. Старшие братья даже в провинции выбирали себе друзей только из знатных семей, и, в отличие от моих, их приятели не носили пиджаки лишь с двумя блестящими пуговицами.

За домом у заброшенной усадьбы был выстроен большой курятник, рядом с которым находилась сторожка. Там мы обычно занимались до полудня. Сторожка снаружи была выкрашена в белый и зеленый цвета, в комнатке площадью в два цубо с дощатыми стенами стояли стулья и почти новый покрытый лаком стол. На восточной и западной стороне домика были широкие двери, на южной — окно, когда все двери и окно открывали, в комнату врывался ветер, норовя спутать страницы в учебниках. Вокруг сторожки росла густая трава, в ней резвились желтые цыплята.

Мы всегда с нетерпением ждали обеда. Нас занимало, кто из служанок придет за нами. Если это была не Миё, мы устраивали ужасный шум: барабанили по столу, щелкали языком. Если же приходила Миё, все замолкали, а когда она уходила, разом прыскали от смеха. Как-то в солнечный день младший брат занимался вместе с нами. Наступил полдень, мы, как всегда, стали гадать, кто придет сегодня. Только брат не принимал участия в нашей забаве, он ходил вдоль окна, заучивая английские слова. Мы шутили, кидались книгами, топали ногами так, что пол начинал скрипеть, и в какой-то момент я потерял чувство меры. Думая втянуть брата в общее веселье, я, закусив губу, сказал ему: «Что это ты вдруг примолк, может быть...», и уставился на него с подозрением. Услышав это, он как-то очень быстро крикнул: «Нет!», и резко взмахнул правой рукой. Карточки с английскими словами, которые он держал, разлетелись в разные стороны. Удивившись, я отвел глаза. Горький вывод напрашивался сам собой. Я решил, что с этого дня должен выбросить Миё из головы. Потом опять стал смеяться, как будто ничего и не случилось.

К счастью, в тот день звать к обеду пришла не Миё. К дому все шли гуськом по узкой дорожке между грядками фасоли, я пристроился в самом конце, радуясь хорошей погоде, машинально обрывал один за другим круглые фасолевые листочки.

Я вовсе и не думал приносить себя в жертву. Мне просто было противно. Белые грозди сирени оказались запачканы грязью. Особенно было больно, что совершил это мой же родной брат.

Следующие два-три дня я провел в раздумьях и переживаниях. Разве я не видел, как Миё иногда проходит по саду. Вот почему он был так смущен, когда я пожал его руку. Короче говоря, я оказался слишком наивным. Почувствовать себя дураком — что может быть хуже.

Тогда мне казалось, что все складывается против меня. Однажды во время обеда я, мои друзья и брат сидели за столом, Миё нам прислуживала, она обмахивала нас веером, на котором была нарисована красная обезьянка. Я пытался соизмерить силу ветерка, исходившею от веера, с чувствами Миё. Она явно больше обмахивала младшего брата. Разозлившись, я швырнул вилку на тарелку с котлетой.

Меня не покидала мысль, что все издеваются надо мной. Я стал очень подозрительным, про друзей думал: «Наверняка они все давно знают». Тогда я для себя решил забыть Миё.

Прошло еще два или три дня, и однажды утром я ушел в сторожку, забыв у подушки пачку сигарет, которые курил прошлой ночью, а в ней оставалось еще несколько штук. Вспомнив об этом, я поспешил обратно, но комната была уже чисто убрана, и пачки там не оказалось. Я рассердился. Позвал Миё. «Где сигареты? — сердито спросил я. — Ты их видела?» Миё с очень серьезным видом отрицательно покачала головой. Потом, встав на цыпочки, пошарила рукой за дверной балкой и достала небольшую зеленую пачку с нарисованными на ней двумя золотыми летучими мышами.

С этого дня я стал в сто раз смелее, ко мне вернулась прежняя решительность. Однако мысли о брате все-таки не давали мне покоя, с друзьями я как мог избегал разговоров о Миё, кроме того, в отношении брата испытывал чисто физическую неловкость. Соблазнять Миё я не стал. Ждал, когда она сама обо всем догадается. Я неоднократно предоставлял ей такой шанс. Время от времени просил Миё зайти ко мне в комнату, без особой нужды о чем-то ее спрашивал. Когда она приходила, делал вид, что ничем не занят, а просто отдыхаю. Стараясь понравиться Миё, я заботился о своем лице. К тому времени прыщи как-то сами собой прошли, но по привычке я все еще пользовался пудрой. У меня была красивая серебряная пудреница с гравировкой: на внешней стороне крышки переплетались похожие на плющ тонкие стебли растений. Пудря лицо, я вкладывал в это занятие все свои чувства.

Теперь все зависело от решения Миё. Однако случай никак не представлялся. Во время занятий я иногда убегал из сторожки и возвращался в дом. Закусив губу, тайком наблюдал, как она убиралась, грубо возя по полу веником.

Тем временем летние каникулы подошли к концу, мне, моим друзьям и брату нужно было уезжать. Я очень хотел оставить в сердце Миё хоть какую-нибудь память о себе, чтобы она не забыла меня до следующих каникул. Но мне это так и не удалось.

И вот наступил день отъезда, мы сели в черный семейный экипаж. Домашние выстроились в прихожей, Миё тоже пришла проводить нас. Она не смотрела ни на меня, ни на брата. Опустив глаза, перебирала, словно четки, желтые тесемки развязавшихся рукавов. Даже когда экипаж медленно тронулся с места, Миё не подняла глаза. С чувством глубокого разочарования покидал я родной дом.

Наступила осень, мы с младшим братом уехали на прибрежные горячие источники, находившиеся в тридцати минутах езды на поезде от города, где была наша школа. Мама сняла там домик и жила вместе с младшей из моих сестер, которой надо было восстановить силы после болезни. Я перебрался к ним и стал готовиться к вступительным экзаменам. Чтобы сохранить хорошую репутацию, мне во что бы то ни стало надо было после окончания четвертого класса средней школы поступить в лицей. Честно говоря, учебу я ненавидел, но продолжал упорно заниматься, будто движимый какой-то неведомой силой. С горячих источников я каждый день на поезде ездил в школу, а по воскресеньям ко мне приезжали друзья. Казалось, Миё была забыта. С друзьями мы обычно устраивали пикники. На плоской скале, выступающей в море, готовили нику-набэи пили вино. У брата был хороший голос, он знал много новых песен, мы просили его научить нас и потом пели все вместе. Устав, засыпали прямо на скале, а ко1да просыпались, казалось, что еще находимся во власти сна: вокруг была вода — прилив превращал нашу скалу в остров.

Я скучал, если хотя бы день не виделся с друзьями. Как-то в ненастный день начала зимы учитель отхлестал меня по щекам. Наказание, вызванное тем, что я заступился за кого-то, возмутило моих приятелей. В тот день после уроков все четвероклассники собрались в классе естествознания и обсуждали, как добиться увольнения учителя. Некоторые даже громко выкрикивали: «Забастовку, забастовку!» Я растерялся. «Если это только из-за меня, то забастовку устраивать не надо, я совсем не в обиде на учителя, ничего страшного не произошло, не произошло», — просил я одноклассников. Друзья назвали меня малодушным. У меня перехватило дыхание, и я выбежал из класса. Вернувшись на источники, я решил сразу принять горячую ванну. Листья банана, готовые оторваться под натиском сильного осеннего ветра, отбрасывали синие тени на воду. Сидя неподвижно на краю ванны, я погрузился в раздумья.

У меня была привычка уединяться, когда мне было стыдно, и повторять: «да», стараясь избавиться от неприятных мыслей. Вот и тогда, вспоминая, как ходил от одного ученика к другому, шепча: «да ничего страшного не произошло, не произошло», я пригоршней зачерпывал воду и выливал ее обратно, зачерпывал и выливал, повторяя и повторяя: «нда, нда».

На следующий день учитель извинился перед нами, так что забастовка не понадобилась. Инцидент был исчерпан, я смог восстановить дружеские отношения в классе, но все случившееся оставило в душе тяжелый осадок. С новой силой вернулись воспоминания о Миё. Неожиданно я понял: чтобы не впасть в полное отчаяние, мне нужно с ней повидаться.

Как раз тогда мама и сестра, завершив курс лечебных ванн, стали собираться домой, и так как день отъезда приходился на субботу, я под предлогом, что хочу проводить родных, смог съездить домой. Уезжал я тайно, скрыв отъезд от друзей. Брату я тоже не сообщил истинной причины поездки. Хотя, наверное, ему и так все было ясно.

Возвращаясь с источников, мы сначала ненадолго заехали к хозяевам магазинчика тканей, а уже потом втроем — я, мама и сестра — поехали домой. Когда поезд тронулся, провожавший нас брат крикнул: «Успехов!», в окне промелькнул его бледный лоб с неизменным треугольником Фудзи. По простодушию приняв его пожелание на свой счет, я радостно закивал в ответ.

Экипаж проехал соседнюю с нашей деревню, дом был уже совсем близко, и меня охватило сильное волнение. Солнце село, небо и горы казались черными. Осенний ветер доносил слабый шелест с рисовых полей, я прислушивался, и сердце мое трепетало. Я неотрывно вглядывался в темноту за окном, вдоль дороги белели метелки мисканта, иногда они задевали кончик моего носа, и я от неожиданности вздрагивал, подаваясь назад.

Домашние вышли встретить нас, они выстроились у входа в дом под тусклой карнизной лампой. Когда экипаж остановился, Миё неуклюже выбежала из прихожей. Она ежилась от холода.

Той ночью я лег спать в комнате на втором этаже, и меня охватила невероятная тоска. Мучили мысли о заурядности. Не поглупел ли я с тех пор, как стал думать о Миё? Думать о женщинах может каждый. Но ведь я другой, одним словом не объяснишь какой, но другой. В моих мыслях о женщинах нет ничего вульгарного. Но не каждый ли, кто думает о женщинах, думает примерно так же, как и я теперь. «Нет», — запротестовал я, даже поперхнулся табачным дымом. У меня ведь есть идея!

Этой ночью, размышляя о браке с Миё, я понял — столкновения с родными мне никак не избежать, поэтому надо набраться мужества, от этих мыслей меня пробирал озноб. Я все-таки уверил себя в незаурядности своих поступков, в том, что я заметная частичка этого мира. Но все равно всепоглощающая тоска не проходила. Было непонятно, откуда она берется. Уснуть я совсем не мог, поэтому занялся тем самым «массажем». О Миё в тот момент перестал думать. Я не хотел ее запачкать.

Когда утром проснулся, небо было высокое, совсем осеннее. Встав пораньше, пошел в сад за виноградом. Я приказал Миё взять большую бамбуковую корзину и идти вместе со мной. Разговаривая с ней, старался сохранять спокойствие, чтобы ни у кого не возникло никаких подозрений. Виноградник площадью около десяти цубо располагался в юго-восточной части сада. Когда виноград созревал, виноградник со всех сторон обносили тростниковой изгородью. Приоткрыв маленькую калитку, мы прошли внутрь. Там было тепло. Жужжали пчелы. Утреннее солнце проникало сквозь навес из листьев винограда, пронизывало изгородь и освещало фигурку Миё зеленоватым светом. По дороге к винограднику я строил разные планы, даже криво улыбался как злоумышленник, но когда мы оказались наедине, почувствовал невероятную неловкость, и настроение у меня совсем испортилось. Калитку я специально оставил открытой.

Благодаря своему высокому росту, я без всякой подставки срезал садовыми ножницами грозди винограда. Одну за другой передавал их Миё. Она проворно смахивала с них белым фартуком капли утренней росы и бережно опускала в корзину. Все это мы делали молча. Время тянулось бесконечно долго. Постепенно я стал раздражаться. Когда корзина была уже почти полной, я протянул Миё очередную гроздь, но она неожиданно отдернула руку. «Ну же», — крикнул я, протягивая гроздь, даже от досады щелкнул языком.

Миё крепко сжимала рукой правое запястье. Тогда я спросил: «Тебя что, пчела ужалила?» «Угу», — прищурила глаза, будто от яркого света. «Дура», — выругался я. Миё тихо посмеивалась. Больше находиться там я не мог ни минуты. «Давай смажу», — сказал я и опрометью выбежал наружу. Я привел Миё в дом. В прихожей на полочке с лекарствами нашел нашатырный спирт. Как можно грубее сунул ей сиреневый стеклянный пузырек, пускай сама смазывает.

В тот же день вечером я покидал родные места, трясясь в скромном рейсовом автомобильчике с серым откидным верхом, который в последнее время стал курсировать между нашим городом и районным центром. Домашние настойчиво советовали мне поехать в семейном экипаже, но квадратный, отливающий черным экипаж с фамильным гербом, в котором было что-то отвратительно барское, вызывал у меня отвращение. На колени я поставил корзину с виноградом, собранным вместе с Миё. Погрузившись в свои мысли, я вглядывался в сельскую дорогу, словно ковром покрытую опавшими листьями. Я был доволен.

У Миё теперь останутся обо мне воспоминания, пусть даже такие. Теперь можно было успокоиться, она точно будет моей.

Предстоящие зимние каникулы были последними, на которые я уходил учеником средней школы. С приближением дня отъезда наши с братом отношения становились все более натянутыми.

И вот, наконец, мы вместе вернулись домой. Сначала уютно посидели у каменного очага на кухне, потом прошлись по дому. Миё нигде не было. Мы не раз перехватывали беспокойные взгляды друг друга. В тот же день после ужина нас позвал к себе средний брат, в его комнате, устроившись за котацу, мы втроем играли в карты. Любая карта казалась мне черной. Как-то пришлось кстати к разговору, и я решился. «Похоже, нет одной из служанок», — обратился я к брату, пряча лицо за картами, которые держал в руке. Спросил между прочим, как будто мне до этого не было никакого дела. Я принял решение, что если он станет допытываться, скажу все, как есть, тем более и младший брат сидел рядом.

Средний брат раздумывал над тем, какую из своих карт сбросить. «Миё, что ли? Так Миё поругалась с бабушкой и вернулась в деревню, такая упрямая», — сказал сквозь зубы и резко сбросил карту. Я тоже сбросил карту. Младший брат молча сбросил свою.

Через несколько дней я зашел в сторожку у курятников и от молодого сторожа — любителя романов — услышал подробности. Над Миё надругался один из работников, об этом узнали другие служанки, и ей стало невыносимо находиться в доме. Работник этот, замеченный и в других черных делах, в то время уже был выгнан из нашего дома. Сторож слишком увлекся своим рассказом. Он даже поведал как работник, хвастаясь, говорил, что Миё шептала: «Прекрати, прекрати».

Прошли новогодние праздники, зимние каникулы подходили к концу, мы с младшим братом проводили время в домашней библиотеке, рассматривая книги и свитки. Через высоко расположенное окошко был виден падающий мелкими хлопьями снег. Каждый раз, приезжая в родной дом, я с интересом отмечал, что когда хозяином дома вместо отца стал старший брат, в доме многое изменилось: от убранства комнат до выбора книг и свитков. Развернув, я рассматривал свиток, недавно приобретенный им. На нем цветы желтых керрий роняли отцветшие лепестки в воду. Младший брат вытащил большую коробку с фотографиями —там их было несколько сотен, и мы с интересом разглядывали снимки, иногда согревая дыханием стынущие пальцы. Через некоторое время он протянул мне одну небольшую карточку, бумага которой казалась совсем новой. На снимке были мама, Миё и тетя. Я слышал, что в последнее время Миё прислуживала матери, вероятно, они вместе ездили к тете, в доме которой и сфотографировались. Мать сидела на софе, за ней — почти одного роста — стояли тетя и Миё. На заднем плане цвели розы. Сдвинув головы, мы разглядывали фотографию. В душе я давно примирился с братом, да и о том, что произошло с Миё, так и не решился ему рассказать, поэтому, рассматривая карточку, мог сохранять относительное спокойствие. Наверное, Миё во время съемки случайно шевельнулась, ее черты казались несколько смазанными. Тетушка, скрестив руки на поясе, жмурилась от света. «А они похожи», — подумал я.