Люди искусства — народ чрезвычайно неприспособленный к жизни. Мечется такой совершенно бессмысленно, отчаянно прижимая к груди птичью клетку. А отберешь у него клетку — умрет, стиснув зубы. Так что лучше не отнимать у них этих клеток без особой на то нужды.

Все думают только о том, как бы сделать свою жизнь лучше, светлее. Спокон веков шедевром принято считать произведение, которое окрыляет людей надеждой на лучшее будущее, дает им силу жить. И наши усилия всегда были направлены на то, чтобы создать такое произведение. А это ох как нелегко! И все же мы, доходя до крайнего предела, не оставляющего места для метаний из стороны в сторону, старались как только могли. И нам ничего не остается, как продолжать начатое. Все, что у нас есть, — ниспосланная Богом птичья клетка. И более ничего.

«Поближе к Государю» — вот тайное желание каждого японца. Стоит Государю молвить: «На гору Касаги», и мы, даже не будучи Фудзифуса или Суэфуса, рыдая, падаем ниц. Немеем, робея от безмерной радости и восторга. Все ясно и никаких сомнений. Но ведь и безгласный светлячок иногда может что-то сказать, разве не так?** Сказав же, наверняка жестоко о том пожалеет.

Однако в наши дни опасно и робкое молчание. Тому, кто молчит в замешательстве, придется потом жалеть более, чем кому-либо другому, ведь его тут же станут упрекать в отсутствии патриотизма. Все это просто ужасно. И я в свойственной мне манере возжигаю свой скромный фонарь — вношу свою малую лепту.

Эта история произошла восемь лет назад. Мы сидели с братом в его мрачной каморке на Канде, и он жестоко бранил меня. Это было вечером 23 декабря 1933 года. Весной мне полагалось закончить университет, но поскольку я ни разу не соизволил явиться на экзамены и не представил дипломной работы, никакой надежды на получение диплома у меня не было. Узнав об этом, брат призвал меня к себе на Канду, где снимал комнату, и устроил мне хорошую взбучку. Он был очень вспыльчив. И сразу же раздражался, если сидящий перед ним тупица — то есть я — позволял себе хоть малейшее движение. Поэтому я сидел, чинно сдвинув колени, а поскольку очаг был довольно от меня далеко, дрожал от холода. Это брату тоже не понравилось:

— Ты что, явился с докладом к министру, что ли? — недовольно проворчал он.

Так, излишнее смирение тоже не годится. Я постарался принять независимый вид, раздвинул колени, поднял голову и натянул на лицо подобие улыбки. Но это вызвало новый взрыв возмущения —да как ты смеешь так нагло себя вести! Поспешно сдвинув колени, я опустил глаза, и был тут же обруган за то, что не умею держаться с достоинством. Угодить ему было невозможно. Я совсем растерялся и сидел, боясь пошевелиться. А он все больше расходился.

Тут с улицы донесся смутный гул приближающейся толпы. Потом кто-то, громко стуча ногами, пробежал по коридору, послышались перешептывания и смешки служанок. Я перестал слушать нотации брата и навострил слух. Наконец мне удалось разобрать, о чем они шушукаются. И быстро подняв голову, я сказал брату:

— Шествие с фонарями.

Выражение его лица мигом изменилось. Тут толпа закричала «Ура!» да так громко, что в комнате чуть не рухнули перегородки.

23 декабря 1933 года родился Его Высочество Наследный принц. Вся страна ликовала по этому поводу, один только я не разделял всеобщей радости, а после полученной головомойки был печален вдвойне. Брат совершенно спокойно снял телефонную трубку и заказал машину. «Пронесло!» — вздохнул я.

Не глядя на меня, брат снял ватное кимоно и стал собираться. На лице его застыло серьезное, даже немного торжественное выражение.

— Поедем, посмотрим.

— Ну, если ты хочешь... — этот хитрец, младший брат, был рад-радехонек.

Смеркалось. Брат жадно, не отрываясь, разглядывал сквозь окно машины празднично украшенный город. Море государственных флагов. Что ж, мне хорошо понятна эта народная радость, долго сдерживаемая и внезапно прорвавшаяся. И в чем другом она может выразиться, если не в оглушительных криках «ура»?

— Замечательно! — пробормотал брат и глубоко вздохнул. Потом вдруг снял очки.

Тут я почувствовал, что меня мутит. В 1925 году, когда я учился в третьем классе средней школы, родился принц Тэра-мия. Учился я тогда неплохо, и брат был мною вполне доволен. По существу он был мне скорее отцом, чем братом, ведь отца мы лишились очень рано. Помню, что вскоре я вернулся домой на зимние каникулы, и мы обменивались с невесткой впечатлениями об этом столь знаменательном событии. Оказалось, что оба при известии о рождении принца испытали прежде всего безграничное — до слез — умиление. Когда раздались первые залпы праздничного салюта, я сидел в парикмахерской, и меня стригли. Я не сумел сдержать слез, отчего ужасно смутился. Она же была занята в тот момент шитьем, но, услышав залпы, отложила работу — ее душили слезы. Брат, сидя рядом, прислушивался к нашему разговору.

— А я вот не плакал, — гордо сказал он.

— Правда?

— Неужели?

Ни она, ни я просто не могли этому поверить.

— Да, не плакал, — повторил брат и засмеялся.

А сейчас он снял очки, чтобы вытереть глаза... Пересиливая подступающую тошноту, я отвернулся, сделав вид, будто ничего не замечаю.

Не доехав до Кёбаси, мы вышли из машины.

Гиндза была забита людьми. Все улыбались всем.

— Замечательно! Ничего большего Японии и не нужно! Замечательно! — не переставая повторял брат и сопровождал каждое свое слово энергичным кивком головы. Он совершенно забыл о том, что еще совсем недавно буквально кипел от гнева. А хитрый братец, у которого словно камень с души свалился, вприпрыжку поспешал за ним, не чуя под собою ног от радости.

Перед зданием, где помещалось издательство газеты А., тоже толпились люди. Все вполголоса читали вспыхивающие на стене неоновые буквы. Мы тоже долго стояли, читая и перечитывая одни и те же бегущие строки.

Наконец брат сдвинулся с места, и мы пошли в маленькую закусочную на задворках Гиндзы. Он заказал сакэ и для меня.

— Прекрасно! Большего и желать нечего! — сказал он и, достав носовой платок, старательно вытер потное лицо.

В закусочной тоже было шумно. Подошел какой-то господин в визитке, настроение у него было весьма приподнятое.

— Господа, поздравляю, поздравляю всех! — сказал он.

Брат, улыбнувшись, поднялся ему навстречу. Господин сообщил, что, услышав весть о рождении Его Высочества, тут же надел визитку и отправился с благодарственными визитами.

— Не очень-то уместно с его стороны говорить о благодарственных визитах, — шепнул я брату, и он поперхнулся.

Подумать только, по всей стране, в самых глухих деревнях развеваются сегодня флаги, люди улыбаются друг другу, идут по улицам с фонарями, кричат «ура!»... Представив себе эту картину, я пришел в восторг от ее такой далекой и такой скромной красоты.

— Как говорится в Высочайшем указе... — громко начал все тот же господин в визитке.

— А ведь Высочайший указ-то еще не оглашен, — зашептал мне брат и захлебнулся счастливым смехом.

Выйдя из закусочной, мы отправились в другую и до поздней ночи шатались по улицам, забитым ликующими толпами. Процессии с фонарями катились по городу огненными волнами. Брат, не выдержав, стал вместе со всеми кричать «ура!». Никогда еще я не видел его таким возбужденным.

Боюсь, что в будущем мне вряд ли придется когда-нибудь услышать такие же Искренние, рвущиеся к синему небу крики радости и благодарности. Надеюсь, что все же, еще хоть раз... А пока надо терпеть, даже если никто вам этого и не скажет.