Человек по имени Урасима Таро жил, если мне не изменяет память, в провинции Танго, в деревне Мидзуноуэ. Танго—древнее название северной части нынешней киотоской области. Я также слышал, что в одной деревушке на северном море до сих пор сохранился синтоистский храм, посвященный некоему Таро. Самому мне в этой деревне бывать не приходилось, но многие говорят, что морской берег там на диво суров и дик. И вот там-то жил наш Урасима Таро. Разумеется, жил он не один. У него были отец и мать, а также братишка с сестренкой. И много слуг. Ведь наш Урасима был старшим сыном в семье, принадлежавшей к древнему и знатному роду. А в старину (да, впрочем, и в наши дни тоже) старшему сыну благородного семейства была уготована роль продолжателя аристократических традиций, и соответственно он должен был отличаться необыкновенной изысканностью вкуса. Эта изысканность может показаться как утонченностью, так и распущенностью в зависимости оттого, с какой точки зрения на нее посмотреть. Причем следует подчеркнуть, что распущенность эта не имеет ничего общего с так называемым развратом, который проявляется в чрезмерном пристрастии к женскому полу и неумеренном пьянстве. Грубое распутство, выражающееся в грязном пьянстве, непристойных связях, постоянных склоках с родственниками, скорее характерно для средних и младших сыновей благородных семейств. Старший сын не позволяет себе опускаться до такой степени. Поскольку к нему переходят по наследству все семейные регалии, он с малых лет воспитывается в строгости и становится в конце концов носителем твердых устоев. Словом, некоторая распущенность в поведении старшего сына существенно отличается от непристойного распутства, к которому нередко проявляют склонность средние и младшие сыновья. Выражается она, как правило, в стремлении заполнять свой досуг безобидными развлечениями. И он чувствует себя вполне удовлетворенным, если эти невинные утехи, с одной стороны, создают ему славу человека тонкого и обаятельного, каким, собственно, и положено быть старшему сыну, а с другой — скрашивают его существование, которое иначе тяготило бы его своей бессмысленностью.

— Наш милый братец не любит рисковать, — жалуется сестренка-шалунья, которой скоро исполнится шестнадцать, — право, он просто сноб.

— Ничего ты не понимаешь, — протестует ее восемнадцатилетний брат с задатками настоящего бандита, — таким и должен быть настоящий мужчина.

Он смугл и безобразен.

Урасима Таро не обижался, слушая, как брат с сестрой бесцеремонно обсуждают его, а только горько улыбался.

«Дурно быть слишком любопытным, но подавлять в себе всякий интерес к окружающему миру ничуть не лучше. К тому же неизвестно, что опаснее. Впрочем, у каждого своя судьба». Так говорил он себе, словно постигая нечто сокровенное. Затем, заложив руки за спину, уходил из дома и в одиночестве прогуливался по берегу моря.

Челны рыбачьи,

словно брошенные листья,

смятенные качаются в волнах...

Он бормотал себе под нос отрывки из утонченных стихов и размышлял, важно покачивая головой: «Неужели люди не могут жить, не осуждая друг друга? Цветы хаги на песке, малютка-краб, подползающий к моим ногам, дикие гуси, качающиеся в волнах прилива, — никто из них не осуждает меня. Так же должны вести себя и люди. У каждого человека свои достоинства и свои недостатки, так почему же нельзя уважать его таким, каков он есть, ценить как личность особенную, непохожую на других? Вот я, например, стараюсь жить никому не мешая, просто и изящно, а все почему-то недовольны. И как же надоели мне вечные попреки!» — и он сокрушенно вздыхал.

И вдруг у самых его ног раздался голос:

— Урасима-сан, а Урасима-сан!

Смотрит, а это черепаха, та самая, которую он недавно спас.

Я вовсе не собираюсь демонстрировать перед вами обширность своих знаний, но считаю долгом напомнить, что черепахи бывают разные. Пресноводные, к примеру, совсем не похожи на морских. Черепахи, которых все вы привыкли видеть греющимися на солнышке на берегу пруда богини Бэнтэн, называются, если я не ошибаюсь, каменными черепахами — «исигамэ». И вот что меня всегда занимало: в детских книжках Урасима Таро очень часто изображается сидящим на спине именно у такой черепахи — прикрывая глаза рукой, он вглядывается в неясные очертания Морского дворца. А между тем стоит каменной черепахе оказаться в морской воде, она в тот же миг погибнет от удушья. На «островах счастья», которые обычно преподносятся в праздничные дни с пожеланиями счастливой и долгой жизни, рядом со знаменитой горой Хорайи неразлучной четой стариков-супругов можно увидеть и черепаху, сулящую долголетие; говорят ведь, что журавлиный век —тысяча лет, а черепаший — десять тысяч. Так вот, и на таких «островах счастья» почему-то обязательно помещают именно каменную черепаху, во всяком случае, я ни разу не видел там морских черепах, хотя в природе существует немало их разновидностей. Очевидно, не без причины именно каменная черепаха стала символом долголетия, как не случайно и то, что ей приписывается роль провожатой Урасима Таро (к тому же Морской дворец и остров Хорай, в сущности, одно и то же).

И все-таки трудно себе представить, чтобы каменная черепаха с ее неуклюжими когтистыми лапами могла спуститься на дно морское. С этой задачей куда лучше справилась бы обычная морская черепаха «таймай» с широкими плавниками, с которыми гораздо удобнее передвигаться в воде. Кроме того, — хотя, повторяю, я никоим образом не собираюсь убеждать вас в своей широкой осведомленности в данном вопросе, — есть еще одно обстоятельство, которое вызывает большие сомнения. Дело в том, что морские черепахи, насколько мне известно, живут обычно в южных районах нашей страны — в Огасаваре, на островах Рюкю и на Тайване. В Танго же, на берегах северного моря, черепахи «таймай», к сожалению, не водятся. Можно было бы, конечно, поселить нашего Урасиму в Огасаваре или на Рюкю, но так уж повелось с давних пор, что его считают жителем Мидзуноуэ, к тому же именно здесь находится храм, посвященный Урасима Таро, так что, хотя сказки далеко не всегда отражают истинное положение вещей, в данном случае следует все-таки отнестись с должным уважением к истории собственной страны и соблюдать максимальную точность.

Таким образом, все вышесказанное ставит нас перед необходимостью переселить черепаху «таймай» из Огасавары или с Рюкю на берег Японского моря. Но подобное предложение будет наверняка встречено в штыки негодующими биологами (как можно, это же абсурд!), а кому хочется стать объектом яростных нападок ученых, никогда не упускающих случая заявить о неспособности литераторов мыслить научно? Долго я ломал себе голову над этим вопросом. Да неужели, кроме «таймай», нет ни одной морской черепахи, у которой лапы были бы в форме плавников? И наконец вспомнил! Есть черепаха, которую называют оливковой кареттой. Лет десять назад (да, много воды утекло с тех пор) я проводил лето на морском побережье в Нумадзу и однажды, выйдя из дома, увидел у моря толпу взволнованных рыбаков. Подойдя ближе, я услышал, что на берег выползла черепаха диаметром в пять сяку, и поспешил к морю, чтобы посмотреть на такое чудо. Я очень хорошо помню, что рыбаки называли ее оливковой кареттой. Вот она-то нам подходит как нельзя лучше. Так что пусть это будет каретта. Уж если она появилась на берегу Нумадзу, то почему бы ей не поселиться в Японском море и в один прекрасный день не выползти на берег Танго неподалеку от деревни Мидзуноуэ? Право, даже биологам нечего будет возразить. А если они и теперь найдут повод придраться, тут уж ничего не поделаешь. Остается одно — заявить решительно и непреклонно: появление черепахи в Танго, там, где они обычно не водятся, — чудо, и вообще это не простая черепаха, а волшебная. А научно это или не научно — какая разница? Ведь, в сущности, все постулаты и аксиомы тоже не более чем гипотезы. Так что нечего этим ученым особенно задаваться.

Так вот, оливковая каретта (название это не слишком удобоваримо, поэтому далее мы будем называть ее просто — Черепаха) высунула голову из воды и, глядя снизу вверх на Урасиму, сначала окликнула его: «Эй, послушайте-ка!», а потом проговорила: «Вы совершенно правы, и я вас прекрасно понимаю».

Ну и удивился же Урасима!

— Что за чудеса такие! Да ведь это же та самая черепаха, которую я недавно выручил. Почему же ты до сих пор здесь околачиваешься?

И действительно, это была та самая черепаха, которую поймали и мучали дети и которую Урасима, пожалев, выкупил и отпустил в море.

— И не стыдно вам так говорить? «Околачиваешься!» Право, даже обидно. Можете думать обо мне все, что угодно, только я не из тех, кто забывает отблагодарить за добро. С того злополучного дня я каждый день подплываю к берегу, надеясь увидеть вас.

— А вот этого-то как раз и не следует делать! Это очень неблагоразумно. Что, если тебя снова поймают? На этот раз ты так просто не отделаешься.

— Ах, я вовсе не хочу привлекать к себе чье-то внимание, не думайте, но должна вам сказать, что мне было бы очень приятно, если бы дети снова поймали меня, а вы бы опять выкупили. Пусть это и неблагоразумно, но мне так хотелось еще раз увидеть вас! Я ничего не могла с собой поделать. Должна признаться, что влюблена в вас с первого взгляда.

Урасима не мог удержаться от улыбки:

— Ну и легкомысленное же ты создание!

А Черепаха сказала с упреком:

— Что я слышу? Вы не находите, что противоречите самому себе? То вы говорите, что терпеть не можете, когда один осуждает другого, то сами называете меня опрометчивой, неблагоразумной, а теперь еще и легкомысленной. Если кто из нас и легкомыслен, так это вы. Я же веду себя так, как считаю нужным, и извольте с этим примириться. — Вот так великолепно она его отчитала.

Урасима покраснел:

— Да я вовсе не собирался тебя осуждать. Просто хотел предостеречь. Или дать добрый совет, если это слово тебе больше по душе. Добрые советы не всегда приятны, но к ним следует прислушиваться, — попытался он отделаться от нее прописными истинами.

— Да, если б важности в вас поубавилось, совсем неплохой бы человек получился, — тихо сказала Черепаха. — Ладно, ладно, молчу. Садитесь-ка ко мне на спину.

Тут Урасима обомлел:

— Как?! На спину?! Да ни за что! Я еще не лишился рассудка! К тому же это просто неприлично — сидеть на спине у черепахи.

— Какая вам разница, прилично это или неприлично! Я собираюсь в знак благодарности показать вам Морской дворец, понимаете? Садитесь же быстрее!

— Что?! Морской дворец?! — Урасима презрительно фыркнул. — Да за кого ты меня принимаешь? Пьяна ты, что ли?

Надо же такое выдумать — Морской дворец! Об этом только в старинных песнях поется да в преданиях рассказывается. А в наше время откуда ты его возьмешь, этот дворец? Что, сама не знаешь? Морской дворец — это всего лишь плод утонченного воображения аристократов, таких вот, как я, некое смутное стремление, греза, —сказал он не без вычурности и, пожалуй, чересчур напыщенно.

Теперь зафыркала Черепаха:

— Это, наконец, просто невыносимо. Лекцию о правилах хорошего тона вы мне прочтете как-нибудь в другой раз, на досуге. А сейчас послушайте, что я говорю, и садитесь ко мне на спину. Неужели вы не понимаете, что и в риске есть своя прелесть?

— Ну, теперь ты заговорила в точности теми же словами, что и моя непутевая сестрица. Не люблю я рисковать, понимаешь? Не люблю. Для меня риск — то же самое, что акробатический трюк. Блеску много, а изящества ни на грош. В сущности, это просто одно из проявлений дурного вкуса и к тому же — полное отрицание всякой связи между традициями прошлого и собственным жизненным предназначением. Говорят же: «Слепой змее не угодишь». Мы, представители утонченной наследственной аристократии, не одобряем такого отношения к жизни. Можно даже сказать, презираем его. Что касается меня, то я собираюсь идти прямо, никуда не сворачивая, по пути, проложенному моими предками.

— Тьфу ты! — снова фыркнула Черепаха. — Да как же вы не понимаете, что путь ваших предков был одновременно и путем риска? Впрочем, «риск», может быть, не совсем подходящее для данного случая слово. Есть в нем что-то беспощадное и жестокое. Но ведь рисковать — значит и верить. Не так ли? Человек может уверовать вдруг, что на противоположной стороне глубокого ущелья цветут прекрасные цветы, и, забыв обо всем на свете, устремится туда, цепляясь за плети глициний. А люди вокруг будут либо рукоплескать, принимая это за ловкий акробатический трюк, либо презрительно морщиться, порицая его желание порисоваться. А ведь этот поступок не имеет ничего общего с акробатикой. Человек, который, цепляясь за хрупкие плети глициний, перебирается на другую сторону ущелья, движим одним-единственным стремлением — увидеть растущие там прекрасные цветы. Он далек от мысли, что при этом рискует собственной жизнью, как далек и от желания гордиться своим поступком. Да и можно ли в данном случае говорить об удовольствии, получаемом непосредственно от самого риска? Вряд ли. Человек просто верит, и это главное. Верит, что там — цветы. И вот эту-то веру и готовность, уверовав, действовать незамедлительно и безрассудно иногда называют риском. И если вам недоступно желание вот так рисковать — значит, вы лишены и способности верить. А так ли противоречит вашим представлениям об утонченности эта способность? И такой ли страшный порок — верить?

Вы, благородные аристократы, привыкли гордиться тем, что ни во что не верите. А гордиться-то здесь нечем. Должна вам сказать, что вас даже и благоразумным назвать трудно, слишком красиво для вас это слово. Вы не благоразумны, нет, вы просто мелочны. Только и думаете, как бы не остаться внакладе. Да не бойтесь же, никто у вас ничего вымогать не будет. Подумать только, вы ведь разучились принимать с открытой душой дары своих ближних! Принимать, не думая о том, что потом придется расплачиваться. Ничего не скажешь — на диво мелочные и расчетливые люди эти аристократы.

— Как ты смеешь так со мной разговаривать? Нечего сказать — нарочно ушел из дома, чтобы не слышать попреков своих родственников, и вынужден слушать их от тебя, черепахи, которую я сам же и спас! Впрочем, чего от тебя ждать, ведь тебе неведомо чувство причастности к древним традициям, чувство, которое определяет мое существование. В тебе говорит отчаяние. Да это и неудивительно. Мне не хотелось бы обижать тебя, но нельзя же не понимать, сколь непреодолима пропасть, отделяющая мою судьбу от судеб тебе подобных, мы принадлежим к разным слоям общества, и с этим приходится считаться. А принадлежность эта обусловлена самим нашим рождением. И не я это устроил. Так распорядились Небеса. Я понимаю, что такое положение вещей должно казаться обидным таким, как ты, поэтому вы всегда и стараетесь низвести до собственного уровня тех, кто выше вас. Но, увы, люди тут бессильны — это в ведении Неба. Ты, к примеру, пытаешься говорить со мной, как с равным, да еще заявляешь, что якобы можешь отвезти меня в Морской дворец. Так вот, ты зря теряешь время и силы, потому что я-то прекрасно понимаю, что движет тобою. Так что возвращайся-ка лучше с миром к себе на дно. А то я тебя спас, а ты того и гляди снова попадешься детям в руки. Куда это годится? Получается, что ты-то и не умеешь ценить дары ближних.

— Хэ-хэ-хэ, — беззлобно засмеялась Черепаха. — Я, разумеется, искренне признательна вам за то, что вы изволили спасти мне жизнь. Но вот что ненавистно мне в вас, аристократах, — оказывая кому-то любезность, вы тут же раздуваетесь от гордости за собственное благородство и в глубине души всегда рассчитываете на вознаграждение за совершенное вами добро. Поэтому ваша доброта всегда кажется мне подозрительной. А вести себя с вами, как с равным, я не собираюсь, можете быть абсолютно спокойны на этот счет. Однако позволю себе заметить — ведь спасли-то вы меня только потому, что я черепаха, а мучители мои — малые дети, встревать же в спор между черепахой и детьми — вполне безопасно. Опять же, пять монов для детей — целое богатство. Правда, я думаю, что вы и тут поскупились, можно было заплатить побольше. Должна сказать, что ваша скупость меня поразила. Да и грустно стало — неужели, думаю, красная цена мне пять монов? Но вы имели дело с детьми, поэтому и за такие гроши смогли все уладить. А почему бы и не исполнить собственный каприз, если он так недорого стоит? Но представьте себе, что вам пришлось бы иметь дело не с черепахой и детьми, а с подгулявшими рыбаками, которые издеваются над убогим калекой-нищим. Уверена, что тогда вы и мона не дали бы, не то что пяти. Скорее всего, вы просто отвернулись бы и поспешно прошли мимо.

Ведь вы, аристократы, так не любите сталкиваться с неприглядными сторонами жизни. По-видимому, у вас при этом возникает ощущение, словно вашу драгоценную судьбу высшего разряда забрасывают дерьмом. Вся ваша любезность и доброта — не более чем баловство, роскошь, которую вы время от времени себе позволяете. Право, почему бы в самом деле не спасти черепаху? Отчего не заплатить детям жалкие гроши? А вот если бы на их месте были пьяные рыбаки и больной нищий — то1да другое дело, тогда увольте. Очень уж вы не любите, когда вам в лицо дует резкий ветер настоящей жизни. Не нравится вам марать свои благородные ручки. Вот сейчас думаете, небось, — и чего она привязалась, да?

Урасима-сан! Ведь вы не сердитесь на меня? Я же любя вам это говорю... Сердитесь? Наверное, за бесчестье почитаете, что столь презренное существо осмеливается признаваться в любви утонченному аристократу, которому уготована высшая судьба? И то правда, куда же это годится? Да еще и черепаха к тому же. А что, очень это неприятно, когда черепаха объясняется тебе в любви, а, Урасима-сан? Вы уж простите меня, глупую. О вкусах не спорят. И люблю я вас вовсе не потому, что вы меня спасли. И не за вашу утонченность. Просто люблю, вот и все. И именно оттого, что люблю, говорю с вами таким тоном, такая уж у меня привычка — подтрунивать над предметом своей любви.

Существа, принадлежащие к классу пресмыкающихся, имеют обыкновение именно так выражать свои чувства. Ведь я пресмыкающееся, а следовательно, змеям сродни. И, возможно, вы правы, что не верите мне. Впрочем, я все-таки не змей из эдемского сада, а обычная японская черепаха. И я не замышляю против вас ничего дурного, приглашая в Морской дворец. Единственно, чего я хочу, — вас развлечь, да и самой позабавиться. Почему бы нам не погостить немного в Морском дворце? Там-то уж никто никого не осуждает. Все безмятежны и беззаботны. Где вы найдете лучшее место для отдыха?

Я ведь и на земле бываю, и на дно морское опускаюсь, поэтому у меня есть возможность сравнить здешнюю жизнь с тамошней. И должна сказать, что жить на земле весьма утомительно. Уж слишком вы, люди, нетерпимы друг к другу. Либо вы осуждаете кого-то, либо восхваляете самого себя — все разговоры на земле только к этому и сводятся, противно слушать. Даже я, из-за того что провожу некоторое время на суше, попала под дурное влияние и приобрела некоторые здешние замашки, к примеру, как вы сами уже слышали, научилась осуждать своих ближних. Поверьте, мне и самой это крайне неприятно. Впрочем, со временем и в этом начинаешь находить удовольствие, порой мне даже бывает скучновато в Морском дворце, где, уж конечно, никто никого не осуждает. Что поделаешь, дурные привычки заразительны! Это ведь один из пороков, порожденных цивилизацией, не правда ли? Я, например, постепенно перестаю понимать, кто я на самом деле — морское животное или сухопутное, и где я должна жить — на море или на суше? Словно летучая мышь: не то птица, не то зверь. Да, нелепо... Дошло до того, что на морском дне меня стали считать чуть ли не инакомыслящей. И мне становится все труднее жить в родном Морском дворце. Но для увеселений лучшего места не найдешь. Уж это я вам обещаю, можете быть спокойны. Вы попадете в страну песен, танцев, невиданных яств, изысканнейших вин. Словом, это самое подходящее место для утонченного аристократа. И разве вы не сокрушались только что, признаваясь, что устали от постоянных попреков и поучений? В Морском дворце вам ничто подобное не грозит, ручаюсь.

Урасима молча прислушивался к удивительным речам Черепахи, и последние ее слова, видно, пришлись ему по душе.

— Ане врешь? Неужели и вправду такое место есть на свете?

— Вы все еще не верите? Посудите сами, зачем мне вас обманывать? Удивительное дело! Впрочем, все это вполне в духе отпрыска аристократического семейства — сидеть сложа руки и томно вздыхать. Смотреть противно!

После таких слов Урасима просто не мог повернуться и уйти.

— Что ж, — горько усмехнулся он. — Пожалуй, придется попробовать сесть тебе на спину, если ты этого так хочешь.

— Очень мне не нравится, как вы об этом говорите! — не на шутку обиделась Черепаха. — Что значит «попробовать»? Разве «попробовать сесть» и просто «сесть», в сущности, не одно и то же? Подумайте сами, если сердце ваше исполнено сомнений, и вы, желая только «попробовать», что получится, повернете налево, результат будет совершенно такой же, как если бы вы повернули с полным сознанием и верой в правильность вашего выбора. И в том и в другом случае действие совершено, и возврата к прошлому нет. Тот момент, когда вы начинаете «пробовать», определяет вашу дальнейшую судьбу. Да и применимо ли вообще это понятие к человеческой жизни? Разве пробовать не значит делать? Как же вы все боитесь действовать! Как вам хочется убедить себя в том, что содеянное еще можно исправить!

— Ладно, ладно, я тебе верю и готов сесть тебе на спину.

— Ну вот, давно бы так.

Не успел Урасима опуститься на спину Черепахи, как панцирь ее стал быстро расти и скоро сделался таким большим, что на него можно было бы уложить две циновки, и Черепаха, покачиваясь, вошла в море. Когда они немного отплыли от берега, Черепаха вдруг строго приказала: «А ну-ка, закройте глаза!» Урасима послушно сомкнул веки и услышал, как вокруг словно зашумел ливень, стало очень тепло, потом он ощутил дуновение ветра, похожего на весенний, но более резкого.

— Мы находимся на глубине в тысячу саженей, — услышал он голос Черепахи и почувствовал что-то похожее на признаки морской болезни.

— А ничего, если я сплюну? — спросил он, не открывая глаз.

— Неужели вас тошнит? — в голосе Черепахи зазвучали прежние насмешливые нотки. — Ну и горе-пассажир мне попался! Да вы посмотрите, он все еще с закрытыми глазами! Вот уж, действительно, заставь дурака молиться... Впрочем, именно за это я вас и люблю. А глаза можете открыть. Откройте, и вам сразу станет легче.

Урасима открыл глаза. Его окружал тусклый, мерцающий странным зеленоватым светом полумрак. Никаких четких очертаний — все терялось, растворялось в неясной мгле.

— Это и есть Морской дворец? — спросил он и не узнал собственного голоса.

— Нет, что вы, мы же спустились вниз всего на тысячу саженей, а дворец находится на глубине десяти тысяч.

— Да... — тем же чудным голосом протянул Урасима. — До чего же велико море!

— Вот что значит вырасти на суше! Ваши слова сразу же выдают деревенского жителя. Уж разумеется, море несколько больше ручья в вашем саду.

Вокруг была неясная, зыбкая мгла, внизу, под ногами, насколько хватало взгляда, — бесконечное зеленоватое свечение. Вверху над головой вместо привычного лазурного небосвода мерцала бездонная бездна, глубокое безмолвие нарушали лишь их голоса, а ветер, похожий на весенний, но более резкий, больно бил в лицо.

Внезапно Урасима заметил вверху справа тусклое, еле заметное пятнышко — словно кто-то рассыпал горстку пепла.

— Что это, облако? — спросил он у Черепахи.

— Шутить изволите? Откуда взяться облаку на дне морском?

— Что же это тогда? Словно пролили капельку туши. Просто мусор?

— Ах, до чего же вы бестолковы! Или вы не видите? Ведь это же стая окуней.

— Быть не может! Ну и крохотные же они! Их там две-три сотни, должно быть.

— Ваша глупость меня просто умиляет, — Черепаха язвительно рассмеялась. — Вы что, серьезно так думаете?

—А ты думаешь, что их больше, две-три тысячи, может быть?

— А если получше посмотреть? Их же никак не меньше пяти-шести миллионов.

— Пяти-шести миллионов? Полно, ты смеешься надо мной?

Черепаха расплылась до ушей в улыбке.

— Да никакие это не окуни. Это пожар, обычный морской пожар. А пятна, о которых вы говорите, всего лишь клубы дыма. Думаю, что пожар этот охватил территорию, раз в двадцать превосходящую размерами Японию.

— Ты обманываешь меня. Разве бывают пожары в море?

— Ах, непонятливость ваша не имеет пределов! В воде же есть кислород, правда? А где кислород, там и огонь.

— Не морочь мне голову! Безграмотная казуистика, вот как называется то, чем ты в данный момент занимаешься. Нет, правда, без шуток, что это за пятно наверху? Это действительно окуни? Уж во всяком случае, это не пожар.

— А вот и пожар. Не случалось ли вам задумываться над тем, почему количество воды в море не уменьшается и не увеличивается, несмотря на то, что бесчисленные реки и днем и ночью несут в него свои воды? Как, по-вашему, должно поступать море? Вода в него все вливается и вливается, вот оно и вынуждено время от времени выпаривать лишнюю воду. Видите — горит, горит! Ну и пожар!

— Но посмотри, пятно остается все время на одном месте! Что же, по-твоему, дым неподвижен? Сколько времени я на него смотрю, а оно не сдвинулось нисколько, так что и на стаю рыб уже не похоже. Скажи же мне, наконец, в чем дело, хватит этих дурацких шуток!

— Ну, если вы настаиваете... Это — тень от луны.

— Опять ты надо мной смеешься?

— Нисколько. Со дна морского не видно земли, но вот небесный свод находится как раз напротив и отражается в воде. Поэтому со дна можно увидеть не только луну, но и другие небесные тела. В Морском дворце по ним составили календарь и определяют время года. Видите — круг луны чуть на ущербе — значит, сейчас тринадцатая ночь.

Черепаха говорила как будто серьезно, и Урасима подумал, что, должно быть, на этот раз она его не обманывает. А если и обманывает, все равно куда приятнее было считать маленькое пятнышко, неясно вырисовывающееся в углу зыбкой зеленоватой небесной бездны, тенью от луны, чем стаей окуней или клубами дыма, —это более отвечало его утонченным вкусам и порождало приятно томящее чувство, похожее на ностальгию.

Внезапно стемнело, откуда-то с оглушительным ревом налетел яростный порыв ветра, и Урасима чуть было не свалился с черепашьей спины.

— Закройте-ка снова глаза, — строго сказала Черепаха, — мы у входа в Морской дворец. Когда вы, люди, исследуя морское дно, добираетесь до этого места, вам всегда кажется, что дальше уже ничего нет, и вы возвращаетесь наверх. Вы первый человек, который переступит эту черту, а может быть, и последний.

Урасиме показалось, что Черепаха перевернулась вверх ногами. И в этом перевернутом состоянии —животом кверху — поплыла дальше, так что Урасима, вцепившийся что было сил в ее панцирь, очутился в очень странном и неудобном положении человека, не успевшего завершить сальто-мортале, но, как ни странно, не упал, а совершенно непостижимым образом вперед ногами стремительно понесся куда-то вверх вместе с Черепахой.

— Можете открыть глаза, — услышал он ее голос и понял, что головокружительный полет в перевернутом состоянии закончился. Открыв глаза, он увидел, что по-прежнему сидит на спине у Черепахи, и они плывут куда-то вниз.

Его окружал тускло светящийся, словно предрассветный, полумрак, а под ногами что-то неясно белело. «Как будто вершины гор, — подумалось ему. — Или стоящие в ряд башни. Впрочем, башни не бывают такими высокими».

— Что это там — горы?

— Да.

— Горы у Морского дворца?! — от возбуждения голос его прерывался и звучал хрипловато.

— Да, — Черепаха быстро плыла вперед.

— Какие белые! Уж не снег ли на их вершинах?

— Да, нечего сказать, у людей, которым уготована высшая участь, по-видимому, даже голова устроена не так, как у простых смертных. Чудеса, да и только! Значит, по-вашему, на дне морском может идти снег?

— Ну, если на дне морском бывают пожары, то почему бы и снегу не пойти? — Урасима решил отплатить за насмешку. — Что тут особенного, ведь есть же в воде кислород?

— Даже если и существует какая-то связь между снегом и кислородом, установить ее практически невозможно. Так что глупо говорить об этом. Очень вас прошу, не отвлекайте меня подобными пустяками. Поразительно, насколько не развито чувство юмора у таких утонченных аристократов, как вы. «Пойти еще куда ни шло, а возвращаться страшно». Неужели вы находите, что это остроумно? Впрочем, ваш кислород еще хуже. Так можно договориться до чего угодно. — Словом, переспорить ее было невозможно.

Урасима опять горько усмехнулся.

— Но ведь те горы... — начал было он, но Черепаха снова захихикала.

— Горы... Те горы знать не знают о снеге. Они из жемчуга, только и всего.

—Из жемчуга? —удивился Урасима. —Ты, наверное, опять морочишь мне голову. Даже если положить друг на друга сто или двести тысяч жемчужин, такая высокая гора все равно не получится.

— Зачем же так мелочиться? Что такое тысяча или двести тысяч жемчужин? У нас в Морском дворце жемчуг не считают на тысячи. Мы здесь скупиться не привыкли и считаем его на горы — одна гора, две горы... Принято, что одна гора состоит из тридцати миллиардов жемчужин, но никто этого, конечно, не проверял. Так вот, если поставить друг на друга около миллиона гор жемчуга, то получится как раз такая вершина, как эта. У нас тут проблема —трудно стало найти место для жемчужных свалок. Ведь, в сущности, что такое жемчуг? — Рыбий помет.

Тем временем они подплыли ко входу в Морской дворец, который оказался меньше, чем представлял себе Урасима. Дворец стоял у подножия жемчужной горы и излучал сияние. Урасима слез с черепашьей спины и, низко согнувшись, прошел в главные ворота. Вокруг — лишь тусклое мерцание и тишина.

— Тихо как здесь... Даже странно. Словно на тот свет попал.

— Смелее, смелее, — Черепаха похлопала его плавником по спине. — В Морских дворцах всегда тихо. Или, может быть, вы полагали, будто его обитатели, подобно непутевым рыбакам из Танго, круглый год предаются разнузданному веселью? Если так, то мне вас искренне жаль. А я-то думала, что высшим воплощением прекрасного является для вас простота. «Тот свет» — что за вульгарный образ мыслей! Когда вы привыкнете, то поймете, каким несказанным покоем наполняет душу этот неясный полумрак. А пока смотрите себе под ноги и постарайтесь не споткнуться. Иначе вы можете поскользнуться и упасть, а это будет неизящно. О, да вы до сих пор не сняли сандалии? Скорее снимите, как вам не стыдно!

Урасима покраснел и, сняв сандалии, пошел босиком. Под ногами было что-то скользкое и удивительно неприятное.

— Что это за дорога? Очень противно по ней идти.

— Вовсе это не дорога, а галерея. Ведь мы уже во дворце.

— Ну и дела... — Урасима удивленно огляделся: ни стен, ни колонн — ничего. Вокруг все тот же тусклый и зыбкий полумрак.

— В Морском дворце не бывает ни дождя, ни снега, — снисходительно поучала его Черепаха. — Поэтому здесь не нужны такие дома, к которым вы привыкли у себя на земле — с крышами и стенами.

— Но ведь у ворот была крыша?

— А это как ориентир. Крыши и стены есть у ворот и в покоях Принцессы. Но и там они скорее выражают почтение к ее высокому сану, нежели служат защитой от дождя и росы.

— Вот оно что... — недоверчиво протянул Урасима. — А где они — покои Принцессы? Я не могу отделаться от ощущения, что я на том свете: безмолвие и пустота — ни деревца, ни травинки.

— Уж конечно, вам, провинциалам, по душе другое. Вы всегда, разинув рты, глазеете на огромные здания и восторгаетесь кричащей роскошью — а вот красота безмолвия, покоя вам недоступна. Да, Урасима-сан, приходится признать, как это ни прискорбно, что ваш вкус оставляет желать лучшего. Впрочем, это ничуть не удивительно и даже вполне естественно для аристократа с дикого побережья Танго. Все ваше так называемое классическое образование гроша ломаного не стоит. Я не буду говорить уже о ваших хваленых аристократах крови. Вот вы сейчас смотрите на все, что вокруг вас, словно баран на новые ворота, провинциал провинциалом. Не пора ли вам отказаться от игры в хорошие манеры?

После того как они вошли в Морской дворец, Черепаха стала язвительнее прежнего.

Урасима почувствовал себя одиноким и беспомощным.

— Но ведь вокруг и вправду ничего не видно, — сказал он, чуть не плача.

— Поэтому я и говорю вам, смотрите не вокруг, а себе под ноги. Ведь это же не простая галерея, а висячий рыбий мост. Так что следует быть осторожнее. Не понимаете? Сотни тысяч рыб прижались плотно друг к другу, вот и получилось нечто вроде пола.

От изумления Урасима даже привстал на цыпочки. «Вот почему ступням так скользко и противно», — подумал он. Посмотрел вниз — и правда: несметное множество рыб, больших и малых, застыли в неподвижности, плотно прижавшись друг к другу боками.

— Но ведь это ужасно, —теперь он ступал, замирая от страха и омерзения. — Какая мерзость! В этом и заключается ваша хваленая красота безмолвия и покоя? Что за дикость — ходить по рыбьим спинам? Во-первых, жалко рыб. Хотя, может быть, это и есть верх изысканности, недоступной для понимания такого жалкого провинциала, как я? — он почувствовал даже некоторое облегчение от того, что ему удалось дать волю гневу и отомстить Черепахе за насмешки.

— Вы ошибаетесь, — раздался вдруг тоненький голосок откуда-то из-под ног. — Мы каждый день собираемся здесь и слушаем, как Принцесса играет на лютне. Мост построен здесь вовсе не для красоты. Не робейте же и проходите дальше.

— Да... — усмехнулся Урасима. — А я-то думал, что это одно из украшений Морского дворца.

—Ну, разумеется, — тут же откликнулась Черепаха. — Не удивлюсь, если вы возомнили, что Принцесса, желая оказать достойную встречу господину Урасиме, нарочно повелела рыбам...

—Да, нет, что ты, — Урасима смутился и покраснел. — Напрасно ты считаешь меня таким самонадеянным. Я... Просто я подумал... Ведь ты сказала, что это вместо пола, вот я и подумал, что, может, рыбам больно, когда на них наступают...

— В мире рыб полы никому не нужны. Просто это отдаленно напоминает то, что называется полом в ваших земных домах, поэтому я и сказала: «пол». И как вы могли подумать, что рыбам больно? На дне даже ваш вес не больше веса листа бумаги. Неужели вы не чувствуете, что тело ваше словно парит?

Да, теперь Урасима и впрямь почувствовал, что тело его ничего не весит и легко колышется в воде. И ему стало очень досадно, что Черепахе и на этот раз удалось оставить его в дураках.

— Я уже просто не знаю, во что верить. А ты еще спрашиваешь, почему я не люблю рисковать. Откуда мне знать — обманывают меня или нет? Единственное, что мне остается, — во всем положиться на своего проводника и принимать на веру все, что ты скажешь. Вот и получается, что риск не оправдывает ожиданий. Никаких, к примеру, звуков лютни я не слышу, — обидевшись на весь свет, ворчал Урасима.

Черепаха же невозмутимо отвечала:

— Вы, люди, живете на земле — на плоскости — и потому привыкли ориентироваться по четырем сторонам света. А на дне морском существуют еще два измерения — верх и низ. Вот вы, например, полагаете, что покои Принцессы находятся где-то впереди, и в этом ваша главная ошибка. Почему бы вам не посмотреть вверх? Или вниз? В морском мире все плывет и колеблется. Ворота, через которые мы вошли во дворец, жемчужные горы — все здесь подвижно и зыбко. Да и ваше тело постоянно совершает колебательные движения — вверх-вниз, вправо-влево... Потому-то вы и не чувствуете, что все вокруг постоянно меняется. Вы, наверное, считаете, что все это время мы с вами продвигались вперед, а на самом деле мы оставались на месте, скорее даже отодвинулись назад. Направление течения сейчас таково, что тянет нас назад, к тому же мы поднялись вверх саженей на сто. Но пройдемте еще немного по рыбьему мосту. О, теперь рыбьи спины расположены не так плотно, как раньше, смотрите, не оступитесь. Впрочем, если вы и оступитесь, ничего страшного не случится, вниз не свалитесь. Не забывайте, что вы не тяжелее листка бумаги. А мост этот, к вашему сведению, еще и обрывается на середине. Идешь себе, идешь и вдруг— конец, впереди пустота. Но посмотрите-ка вниз. Эй, рыбешки, расступитесь, молодой господин идет к Принцессе! Рыбы ведь у нас служат чем-то вроде балдахина над главными покоями дворца. «О балдахин трепещущей медузы...» — так бы сказал поэтически настроенный аристократ вроде вас, верно ведь?

Медленно и безмолвно рыбы подались в стороны. И тогда откуда-то снизу из-под ног донеслись тихие звуки лютни. Они напоминали звуки обычной японской лютни, но были значительно нежнее, изящнее, мелодичнее. Роса на лепестках хризантемы. Тонкий узорчатый шелк. Ночное небо. Птицы, уснувшие в волнах... Пестрый фазан в горах. Впрочем, трудно подобрать подходящее сравнение для этой чудесной мелодии. В ней звучала легкая печаль, способная пленить даже изощренный слух аристократа, прозрачная хрупкость соединялась с удивительным благородством.

— Какая странная мелодия. Как она называется?

Черепаха прислушалась:

— «Святое примирение».

— Святое что?

— «Святое примирение». От слова «мир».

— Ах, примирение, — пробормотал Урасима, постепенно начиная понимать, что слишком многое в жизни Морского дворца не соответствует тому, к чему он привык на земле, и его хорошие манеры здесь действительно бесполезны. Права была Черепаха, когда говорила, что его классическое образование и благородные привычки гроша ломаного не стоят. Неотесанный провинциал, стремящийся во всем подражать другим.

— Отныне я буду верить тебе во всем. «Святое примирение». Подумать только! — потрясенный Урасима, не двигаясь с места, вслушивался в дивные звуки лютни.

— Ну вот, а теперь мы спустимся. Не бойтесь, это совсем не страшно. Стоит вытянуть руки в стороны — вот так, шагнуть вперед — и вы тотчас плавно и легко полетите вниз. Если мы спустимся именно отсюда, с места, где обрывается мост, то очутимся как раз у главной лестницы в дворцовые покои. О чем это вы задумались? Спускаемся! Готовы?

Черепаха медленно двинулась вниз. Урасима, собравшись с духом, вытянул в стороны руки, шагнул вперед и, оторвавшись от края моста, без всяких усилий поплыл вниз. Щеки его ласкал легкий ветерок, тело овевало прохладой, вокруг, словно он попал под полог густой листвы, сгущались тени, звуки лютни раздавались все ближе и ближе. И вот он уже стоял у главной дворцовой лестницы рядом с Черепахой. Правда, лестница эта отличалась от обычной — на ней не было даже ступенек, скорее, она напоминала пологий склон, по которому были разбросаны поблескивающие сероватые бусины.

— Это, наверное, тоже жемчуг? — вполголоса спросил Урасима.

Черепаха взглянула на него с жалостью:

— Стоит вам увидеть что-нибудь круглое, как вам сразу же мерещится жемчуг. Ведь я же объясняла, что выброшенный жемчуг у нас складывают в высокие юры, такие, как мы видели по дороге. Зачерпните-ка эти бусины рукой.

Урасима послушно зачерпнул обеими руками — бусины были очень холодными.

— Похоже на град!

— А теперь попробуйте их на вкус. Урасима покорно положил в рот несколько холодных как лед бусин.

— Вкусно!

— Вот видите! Это морские вишни. Съевший их триста лет остается молодым.

— Да ну? А если еще съесть, то что будет?

И позабыв о своем воспитании и хороших манерах, Урасима потянулся за новой горстью чудесных бусин.

— Уж очень не хочется быть старым и немощным. Смерти я не боюсь, а вот быть дряхлым стариком — это не по мне. Может быть, мне еще съесть этих вишен?

— Ах, посморите-ка скорее! Видите, там наверху вас ждет сама Принцесса. Она смеется! Сегодня она еще прекраснее, чем всегда!

Там, где обрывался усыпанный вишнями склон, стояла, тихо смеясь, невысокая женщина в легких голубых одеждах. В складках полупрозрачной ткани виднелись жемчужно-белые руки. Смутившись, Урасима отвел глаза.

— Это Принцесса? — спросил он у Черепахи. Лицо его стало пунцовым.

— А разве вы сами не видите? Что это вы вдруг так растерялись? Скорее кланяйтесь ей.

Но Урасима все не мог прийти в себя:

— Но что я должен сказать? Допустим, я назову свое имя, что с того? Я явился сюда слишком неожиданно. Ах, все эго совершенно бессмысленно! Лучше мне уйти, — и обладатель судьбы высшего разряда так смутился, что готов был уже спасаться бегством, то есть повел себя более чем недостойно.

— Да ведь Принцесса давно знает о вас. Разве вы забыли, что око монарха вездесуще? По-моему, вполне достаточно учтивого и любезною поклона. Даже ее Принцессе о вас и неизвестно, ничею страшною в этом нет. Она не чопорна и лишена предрассудков, это вы должны хорошо запомнить. В крайнем случае скажем, что вы приехали сюда погостить.

— Но это невежливо. Посмотри, она все смеется... Наверное, надо все-таки поклониться.

И Урасима почтительно склонился перед Принцессой, коснувшись ног кончиками пальцев.

Черепаха заволновалась:

— Чрезмерная почтительность тоже ни к чему. Это может ей не понравиться. К тому же вы как-никак мой благодетель и должны держаться с достоинством. Конечно, в почтительности, доведенной до предела, есть определенная изысканность, но, с другой стороны, в ней всегда чувствуется что-то вульгарное. Но смотрите. Принцесса сделала нам знак следовать за ней! Надо идти. Расправьте плечи и выступайте уверенно и горделиво, словно вы первый любовник Японии, обладающий к тому же лучшими на свете манерами. Нам-то, конечно, известно, что так ведут себя лишь самодовольные выскочки, но ведь женщины —существа неприхотливые!

— Ах нет, нет, с такими высокими особами надо вести себя соответственно, — голос Урасимы срывался от волнения, ноги заплетались. Пошатываясь, нетвердой походкой он шел по лестнице, а добравшись до конца ее, увидел огромную комнату, которую правильнее было бы назва1ь залом. А впрочем, скорее всего, это был сад. В этой комнате назовем ее все-гаки так, — погруженной в неясный полумрак, который прорезали неведомо откуда исходившие зеленоватые, похожие на тени лучи, там и сям валялись уже знакомые Урасиме похожие на град бусины, а кое-где громоздились какие-то странные черные утесы. Больше там ничего не было. Не видно было ни одной колонны, не говоря уже о крыше. Вокруг, насколько хватало взгляда, простиралось бесконечное пустынное пространство, которое могло бы послужить достойным фоном для живописных древних развалин. Приглядевшись, Урасима заметил крохотные лиловые цветочки, выглядывавшие из-под разбросанных бусин, но они лишь усиливали чувство печали и одиночества, которое навевала эта пустынная местность. Очевидно, по местным понятиям, это было верхом изящества, но Урасима с тоскою подумал о том, как уныло, должно быть, жить в столь безрадостном месте. Потом ход его мыслей принял иное направление, и он украдкой взглянул на Принцессу.

А она молча повернулась и не спеша пошла вперед. Тут Урасима впервые заметил, что за спиной Принцессы плыла, поблескивая, тесная стайка крохотных рыбок. Они неотступно следовали за ней, и казалось, что на плечи Принцессы ниспадает нескончаемый золотистый дождь. Это придавало ее облику особое, можно сказать, неземное благородство.

Принцесса шла босиком, и края ее тонкого платья при каждом шаге взлетали вверх. Присмотревшись, можно было заметить, что маленькие белоснежные ножки не наступали на рассыпанные по дороге бусины, а словно парили над ними. Скорее всею, эти прелестные ножки никогда ничего не касались. «Они, должно быть, нежны, как у новорожденного младенца», — подумал Урасима, и тело Принцессы в более чем скромном, лишенном драгоценностей уборе показалось ему исполненным необычайного благородства и изящества. «Как же мне повезло, что я попал в Морской дворец», — подумал он и возблагодарил случай, приведший его на дно морское.

— Ну что, неплохо здесь? — зашептала ему на ухо Черепаха и пощекотала бок плавником.

— А? Что? смутился Урасима и поспешил перевести разговор на другое. Взгляни, какие милые лиловые цветочки.

— Цветочки? — Черепаха отнеслась к его восторгу без всякого энтузиазма. Эго цветы морской вишни. Похожи немного на фиалки, верно? Если пожевать лепестки, то захмелеешь. Из них делают вино, которым обычно потчуют в Морском дворце. А вон, видите, будто бы скалы - на самом деле это водоросли. Им много тысяч лет, поэтому они переплелись между собой так плотно, что стали похожи на скалы. В действительности же они мягче пастилы. Вряд ли вы пробовали что-нибудь подобное у себя на земле. И у каждой скалы свой вкус. Вот так здесь во дворце и живут — едят водоросли, хмелеют от лепестков, а если пересохнет горло, утоляют жажду сочными вишнями. Если же захочется развлечься, услаждают слух прекрасными звуками лютни, любуются танцами маленьких рыбок, кружащихся, словно живая цветочная метель... По душе ли вам это? Приглашая вас сюда, я говорила, что Морской дворец — страна песен, танцев, изысканных яств, тончайших вин. Теперь вы все это видите сами. Так как же, не обманула я ваших ожиданий?

Урасима натянуто улыбался и не отвечал.

— Понимаю. Значит, вы полагали, будто здесь, во дворце, и днем и ночью — дым коромыслом: подают на огромных блюдах сасими из окуня или из тунца, пляшут девицы в алых платьях, повсюду золото, кораллы, узорчатая парча...

— И вовсе нет, — недовольно сказал Урасима. — Ты обо мне слишком плохо думаешь. Но, понимаешь ли, я ведь всегда считал себя очень одиноким человеком, а попав сюда, вдруг встретил человека истинно одинокого, куда более одинокого, чем я, и мне стало стыдно за прежнее высокомерие.

— Это она-то одинока? — переспросила Черепаха, невежливо кивнув в сторону Принцессы. — О каком одиночестве здесь может идти речь? Посмотрите на нее, она же совершенно спокойна. Человек мучительно переносит одиночество только в том случае, если его одолевает честолюбие. А если не помышлять о лучших мирах, если не стремиться к недоступному, то можно и сто, и тысячу лет прожить в одиночестве и быть вполне довольным жизнью. Особенно это полезно иметь в виду тем, кто слишком болезненно относится к критике, направленной в его адрес. А куда вы, собственно, идете?

— Я? Да никуда особенно... — Урасиму смутил неожиданный вопрос Черепахи. — Ты ведь говорила, что Принцесса...

— Принцесса вовсе не собирается вести нас в какое-то определенное место. К тому же она давно забыла о нашем существовании. Она просто идет в свои покои. Да очнитесь же! Это ведь Морской дворец. Понимаете? Морской дворец! И дальше я вами заниматься не намерена, развлекайтесь сами, как вашей душе угодно. Или вас это не устраивает?

— Не мучь меня. Я же не знаю, куда идти и что делать. — Урасима был готов заплакать. — Не думай, пожалуйста, я вовсе не возгордился оттого, что госпожа Принцесса изволила выйти мне навстречу, я просто решил, что долг вежливости повелевает мне следовать за ней. И при чем здесь «устраивает» или «не устраивает»? Ты так говоришь, словно хочешь меня в чем-то уличить. Клянусь, у меня и в мыслях не было ничего подобного! И как ты только могла подумать!

—Да не расстраивайтесь вы так. Принцесса очень простодушна. Ничего удивительного, что она вышла вам навстречу. Во-первых, гости с суши бывают здесь не часто, а во-вторых, вы как-никак мой благодетель! К тому же очень милый, добросердечный и мужественный молодой человек. Впрочем, это я уже так, в шутку, не вздумайте снова задирать нос. Так вот, Принцесса вышла специально, чтобы встретить столь редкого гостя, а потом, предоставив вам развлекаться во дворце по собственному усмотрению, скромно удалилась в свои покои, только и всего. Вам, конечно, трудно проникнуть в ее мысли, но, скорее всего, подобное поведение объясняется ее исключительным простодушием.

— Ну вот, теперь мне все более или менее понятно. Наверное, ты права. Очевидно, здешний этикет предписывает члену высочайшего семейства, встретив гостя, тут же забыть о нем, при этом словно невзначай расставив повсюду лучшие вина и изысканнейшие яства. Музыка и танцы тоже словно и не на гостя рассчитаны. Принцесса играет на лютне просто так, ради собственного удовольствия, никого при этом не имея в виду. Рыбы пляшут, когда им вздумается, а вовсе не для того, чтобы продемонстрировать свое умение публике. Похвалы же зрителей им тем более ни к чему... И гостю вовсе не обязательно изображать на лице почтительное внимание или благоговейный восторг... Более того, он может просто заснуть или вести себя так, словно все, происходящее вокруг, его не касается — этого никто и не заметит... Хозяин-то уже забыл о его существовании. При этом гостю разрешается вести себя совершенно свободно. Хочешь есть — ешь, не хочешь — не ешь... Можешь, захмелев, задремать и в полусне слушать музыку — никто не сочтет это неприличным. Да, наверное, так и нужно принимать гостей. У нас на земле так не умеют— назойливо потчуют самыми заурядными кушаньями, осыпают неуклюжими комплиментами, громко смеются, когда совсем не смешно... Да, вот что значит истинно царское гостеприимство! Сюда от этих жалких болванов, которые считают своим долгом жеманно изумляться, слушая совершенно неинтересные им вещи, убивать часы за пустейшей светской болтовней, в которой все ложь, все — от первою до последнею слова. При этом они воображают, будто именно так и положено принимать гостей в высшем обществе. Их волнует одно — как бы не ударить в грязь лицом, вот они и затрачивают массу бесполезных усилий, дабы продемонстрировать гостям свою крайнюю предупредительность, но искренности в них — ни на грош. Обмениваются дежурными фразами типа: «ну, еще кусочек, пожалуйста, отведайте еще этого вина», «да, пожалуйста», «нет, спасибо»...

— Я совершенно, совершенно с вами согласна, — обрадовалась Черепаха,— только не надо так нервничав, а то вас может хватить удар, а эго нам сейчас совсем ни к чему. Присаживайтесь лучше на этот утес из водорослей и отведайте вишневого вина. Имейте в виду, что запах цветов может с непривычки показаться вам слишком сильным, поэтому положите на язык вместе с лепестками несколько вишен. Тогда, медленно тая, они превратятся в чудесное прохладное вино. В зависимости от количества того и другого вкус меняется, ваша задача — добиться наиболее приятного для вас сочетания.

Урасиме тут же захотелось выпить чего-нибудь покрепче. Он взял три лепестка и две вишни, положил их на язык и сразу же ощутил во рту вкус первоклассного вина, каждый глоток которого наполнял его душу восторгом. Вино приятно щекотало горло, и по всему телу разливалась истома.

— Ах, как прекрасно, лучшего снадобья от меланхолии и желать нечего.

— От меланхолии? переспросила Черепаха. А что, у вас есть причины для меланхолии?

— Да нет, в общем-то нет. Не в том дело... Ха-ха-ха, он бессмысленно рассмеялся, чтобы отвлечь ее внимание, потом, вздохнув, стал смотреть в сторону удаляющейся Принцессы.

Принцесса молча шла одна-одинешенька. Тусклые зеленоватые лучи освещали ее фигуру, пронизывали насквозь, линии ее тела были благоуханно-зыбкими, словно изгибы морских трав.

Куда она идет? невольно вырвалось у Урасимы.

В свои покои, скорее всею, невозмутимо ответила Черепаха, так, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся.

— Ты вот все говоришь покои, покои, а где они, эти покои? Ничего же не видно.

Вокруг, насколько хватало взгляда, простиралось тускло светящееся пространство, похожее на обширную плоскую равнину, и нигде не было никаких признаков дворцового убранства.

—А разве вы ничего не видите там, впереди, куда направляется Принцесса? — сказала Черепаха, и Урасима стал напряженно вглядываться в ту сторону.

— Да, теперь, когда ты сказала, мне действительно кажется, что там что-то есть.

На расстоянии примерно одною ри от того места, где они стояли, виднелось что-то похожее на белоснежный подводный цветок. Окруженный призрачно светящейся мглой, он словно плавал над бездной.

— Но это что-то совсем маленькое. Неужели она там и живет?

— Принцесса живет одна, зачем же ей большие покои?

— Да, но все-таки... странно... — Урасима смешал и проглотил новую порцию вишневого вина. — А что, она всегда так молчалива?

— Разумеется. Ведь язык обязан своим возникновением тягостным заботам человеческой жизни. Подобно тому как гнилая земля родит ядовитые пурпурные грибы, жизненные заботы порождают слова. Есть, конечно, и слова радости, но они утратили ныне своп исконный смысл. И в радости не может человек отрешиться от тягот повседневного существования. Слова — лишь жалкие уловки, при помощи которых он старается приспособиться к жизни. Они искусственны. А в мире, лишенном докучных забот, нет нужды цепляться за слова. Я ни разу не слышала, чтобы из уст Принцессы вырвалось хоть одно слово. Вы скажете, что и на земле бывают молчаливые люди, душу которых, как говорится, посещают и осень, и весна, но замкнутые уста ничего не выпускают наружу? Принцесса не похожа на них. Она не из тех, кто копит в сердце обиды, таит в душе неприязнь и злобу. Ей вообще не свойственно предаваться размышлениям. Живет как придется, смеется, играет на лютне, прогуливается по этой равнине, пьет сок из лепестков вишни... Словом, живет совершенно бездумной жизнью.

— Да... Значит, Принцесса все-таки пьет вишневое вино? Это чудесно. Когда есть такое вино, остальное уже не имеет значения. Можно мне еще выпить?

— Конечно, можно. Церемонии здесь ни к чему. Вы можете делать все, что вашей душе угодно. Не желаете ли, например, отведать какое-нибудь из местных кушаний? Ведь эти водоросли вкусны необычайно. Угодно ли вам что-нибудь пожирнее? Или попостнее, с кислинкой? Здесь есть все, на любой вкус.

— Ах, слышишь? Опять лютня зазвучала. Ничего, если я буду слушать полулежа? — Урасима никак не мог свыкнуться с мыслью, что здесь, в Морском дворце, разрешается абсолютно все. Позабыв о правилах хорошего тона, приличествующих его благородному происхождению, он лег и с наслаждением вытянулся. — Ах, как приятно кружит голову легкий хмель! Теперь хорошо бы закусить чем-нибудь этаким... Интересно, бывают водоросли со вкусом жареного фазана?

— Конечно, бывают, вот они.

— Вот их-то я и попробую. А водоросли со вкусом ягод шелковицы?

— Думаю, что найдутся и такие. Но я смотрю, вы привыкли к довольно грубой пище.

— Ничего не поделаешь, таков уж я есть. Провинциал! — теперь Урасима говорил совсем по-другому. — Именно эти блюда считаются у нас верхом изысканности.

Он поднял глаза: высоко-высоко над его головой чуть колебался туманно-голубой балдахин. Внезапно от него отделилась стайка рыб и, сверкая серебристой чешуей, закружилась, заплясала в вышине. Словно снежные хлопья, разметавшиеся по небу.

В Морском дворце не было смены дня и ночи. Всегда было тихо и тепло, как майским утром, а зеленоватые лучи света, словно тени трепещущей листвы, пронизывали все вокруг... Урасима не знал, сколько дней он провел здесь. Ему по-прежнему разрешалось все. Однажды, собравшись с духом, он вошел в покои Принцессы. И она не рассердилась на него, не прогнала, только тихо засмеялась.

Но в конце концов Урасиме наскучила жизнь во дворце. Может быть, его стало тяготить именно отсутствие запретов, кто знает. Только он вдруг почувствовал, что его тянет на землю к привычной, пусть и несовершенной жизни. Даже люди, оставшиеся там, на земле, — люди, которые вечно осуждали друг друга, плакали и сердились, ссорились по пустякам, — даже они стали казаться ему милыми и необыкновенно близкими.

И однажды Урасима сказал Принцессе: «Прощайте». Она ничуть не удивилась, только молча улыбнулась. Ведь в Морском дворце не существовало никаких запретов, и каждый мог поступать так, как ему угодно. Принцесса вышла к лестнице проводить Урасиму и молча протянула ему маленькую раковину. Прелестную двустворчатую раковину, излучавшую яркое пятицветное сияние. Это и была известная по преданиям шкатулка — чудесный дар Морской Принцессы.

«Да, и уходить нелегко, и возвращаться не легче», — Урасима снова сел на спину Черепахи и без сожаления расстался с подводным миром. Но скоро сердце его сжалось от мучительных сомнений. «Ах, как все-таки нехорошо получилось, ведь я даже поблагодарить &е забыл. Да и где на земле найдешь такое место? Надо было мне остаться в Морском дворце навсегда. Но ведь я земной человек. И как бы привольно ни жилось во дворце, я не в силах забыть свой дом, родные с детства места. Напьешься вволю первоклассного вина, заснешь — а во сне увидишь вдруг родную деревню... От одного этого зачахнуть можно. Не тот я, видно, человек. Не подхожу для жизни в таком чудесном месте».

— Ах, сил нет, тоска заела, — воскликнул Урасима в отчаянии. — Сам не понимаю, что со мной такое, да только мочи моей больше нет... Эй, Черепаха, выругалась бы ты, что ли? Давненько я от тебя ничего подобного не слыхивал. Ты все как-то больше молчишь последнее время.

Черепаха, не отвечая, усердно работала плавниками.

— Неужели ты сердишься? Неужели обиделась, что я покидаю Морской дворец, а тебе еще приходится мне в этом помогать?

Как же вы все-таки мнительны! За эту мнительность я и не люблю людей. Хочешь уходить — уходи. Разве вы забыли, что можете делать все, что вашей душе угодно?

Извини, мне просто показалось, что ты немного не в духе.

— Вовсе нет, скорее, это вы удручены чем-то. А я просто не люблю провожать, прощаться... Встречать всегда приятно, а вот провожать тяжело.

— Словом, «уйти непросто...»

— Вы еще шутите? Вряд ли вы найдете человека, который любил бы провожать. Тягостные вздохи, слезы, неизбежность скорой разлуки...

— Значит, и тебе грустно расставаться? растрогался Урасима. Я очень благодарен за все, что ты для меня сделала.

Черепаха, молча покачала панцирем, словно говоря: «Ну что ж ты, право», и поплыла быстрее.

А бедняжка Принцесса осталась одна-одинешенька, сокрушенно вздохнул Урасима. — Какую красивую раковину она мне подарила. Не знаешь, она съедобная?

Черепаха язвительно фыркнула:

— В Морском дворце вы успели стать гурманом. А раковина вряд ли съедобная. Я вижу такую впервые, но мне почему-то кажется, что в ней что-то есть.

Эти странные слова Черепахи, словно коварные речи змея-искусителя из эдемского сада, возбудили любопытство в душе Урасимы. Таково, очевидно, жизненное предназначение всех пресмыкающихся. Впрочем, нет, к нашей добропорядочной Черепахе это не относи гея. Она ведь и сама говорила когда-то Урасиме: «Я не змеи из эдемскою сада, а японская черепаха, посему прошу вашего милостливого внимания к своей ничтожной особе». И мы даже жалели ее, когда Урасима упорно отказывался ей верить. А если вспомнить, как тщательно она заботилась о нем вплоть до настоящего момента, то невозможно представить себе, что она могла вдруг уподобиться эдемскому змею и подло и коварно нашептать Урасиме слова, таящие в себе страшный, губительный соблазн. Чем больше размышляешь об этом, тем менее вероятным кажется такое коварство. Скорее всего, Черепаха просто была несдержанна на язык, но ни о каком злом умысле с ее стороны не может быть и речи. Во всяком случае, очень хочется верить, что дело обстояло именно так. Но послушаем, что творит Черепаха.

И все же мне почему-то кажется, что эту раковину лучше держать закрытой. Что, если в ней заключен страшный морской дух? Вы откроете ее, а оттуда выползет и раскинется перед вами заманчивый мираж, который лишит вас разума, и море выйдет из берегов и начнется великий потоп. Кто знает, что может случиться! Воздух Морского творца, выпущенный на суше, не принесет вам добра, эго уж точно. Черепаха говорила совершенно серьезно, и Урасима согласился с ней.

— Вероятно, ты права. Если благородный воздух Морского дворца, заключенный в этой раковине, придет в соприкосновение с грубым земным воздухом, может произойти страшный взрыв. Эту раковину надо бережно хранить, передавая из поколения в поколение как фамильную реликвию.

Тем временем они выплыли на поверхность. Ослепительно светило солнце. Скоро вдали показался знакомый берег. Урасима заранее предвкушал, как, запыхавшись, вбежит в родной дом, как ему навстречу поспешат родители, сестра, брат, слуги, и он станет рассказывать им о своей жизни в Морском дворце. Он объяснит им, что рисковать значит верить, что хорошие манеры не более чем бессмысленное фиглярство, что благопристойность лишь иное название для заурядности.. «Поймите же, скажет он им, настоящая утонченность это высший предел святого примирения, да, это вовсе не простое примирение, и пет ничего страшного, когда тебя кто-то осуждает... Видите ли, гам нет никаких, абсолютно никаких запретов, лишь улыбки, улыбки... Поймите же, о гостях надо забывать...» Он выложит перед ними все вновь приобретенные знания, и речь его будет порою бессвязна и малопонятна... А если его прагматичный братец посмеет недоверчиво ухмыльнуться, он сунет ему под нос удивительный дар из Морского дворца, и тот замолкнет, пораженный... Воодушевленный этими мыслями, Урасима выскочил на берег и, забыв иже попрощаться с Черепахой, со всех ног бросился к дому, но..

Что это? Ни деревни знакомой...

Что это? Ни дома родного...

Лишь пустынное поле вокруг,

Лишь безлюдное дикое поле,

Ни тропы, ни жилья, только ветер,

Ветер стонет уныло в соснах...

Да, все было совершенно так, как говорится в этой песне. И мне кажется, не стоит возлагать на бедную Черепаху ответственность за то, что Урасима, побродив бесцельно по берегу, в конце концов, отчаявшись, решил открыть раковину, подаренную ему Морской Принцессой. Слабость человека — в неумении устоять перед соблазном, его всегда охватывает неодолимое желание нарушить запрет. На этом строится не только легенда об Урасиме. Это же свойство человеческой натуры анализируется в одном из древнегреческих мифов, в котором идет речь о сосуде Пандоры. Разница в том, что в древнегреческом мифе месть богов сознательна и целенаправленна. «Не открывай» — эти слова были произнесены с одной-единственной целью: возбудить любопытство Пандоры. Сосуд велено было держать закрытым именно для того, чтобы его непременно открыли. А наша Черепаха посоветовала Урасиме не открывать раковины исключительно из добрых побуждений. Мне кажется, что все было именно так. Вспомните хотя бы, как она говорила об этом — вскользь, словно невзначай, не придавая своим словам никакого особенного значения. К тому же Черепаха была довольно простодушна.

Словом, я уверен, что не ее следует винить в происшедшем. Есть здесь и еще одна маленькая загвоздка. Всем хорошо известно, что, когда Урасима открыл раковину (или шкатулку), оттуда вырвался столб белого дыма, и юноша тотчас превратился в дряхлого трехсотлетнего старца. Все предания об Урасиме обычно заканчиваются словами типа: «Ах, не надо, не надо было открывать шкатулку», «Вот ведь как нехорошо получилось», «Да, как ни жаль его было...» Мне же такой конец кажется совершенно необоснованным. Ведь тогда получается, что прощальный дар Морской Принцессы, подобно сосуду Пандоры, наполненному духами бедствий, был орудием мести или наказания. Выходит, что Принцесса подарила Урасиме эту раковину (а, если вы помните, она подарила ее молча, с улыбкой всепрощения), затаив в сердце обиду, не простив ему ни малейшего проступка, с мыслью сурово наказать его.

Только пессимист может вообразить, что Принцесса способна была сыграть с ним такую шутку, причем сыграть не злонамеренно, а просто по недомыслию. Бывает, конечно, что так называемые благородные люди, сами того не замечая, заставляют окружающих тяжко страдать, но это другое дело. Остается неясным, как существо, исполненное истинного благородства, могло преподнести столь сомнительный подарок? Возьмем сосуд Пандоры — в нем были заключены мириады всевозможных несчастий: смертельные болезни, страх, злоба, горести, сомнения, ревность, гнев, ненависть, испепеляющие страсти, раскаяние, низость, алчность, лживость, леность, грубость...

Как только Пандора сняла с сосуда крышку, духи бедствий, словно рой крылатых муравьев, вылетели наружу и заполнили всю землю, не оставив и пяди свободного пространства. Однако когда испуганная Пандора опустила голову и заглянула в опустевший сосуд, то на самом дне она заметила драгоценный камешек, сверкавший, словно маленькая звездочка. Говорят, что на этом камне было написано одно слово — «надежда». И этот камень вернул румянец мертвенно-бледным щекам Пандоры. Ибо с тех пор, какой бы злобный дух бедствия ни угрожал человеку, именно в «надежде» черпал он мужество, позволявшее ему противостоять несчастьям. Подарок же Принцессы не оставлял пути к отступлению. Просто дым. И нежданно-негаданно — перед вами трехсотлетний старец. Даже если вдруг на миг представить себе, что в раковине осталась еще маленькая звездочка «надежды», исправить положение было уже нельзя. Урасима стал дряхлым трехсотлетним стариком, а дарить надежду трехсотлетнему старцу — не похоже ли это на злую насмешку? В общем, никакой, даже самой маленькой лазейки. Единственное, что могло бы скрасить положение, — «святое примирение». Но ведь Урасиме было уже триста лет, а когда человеку триста, он уже и так достаточно примирен с жизнью, так что надобность в таком сомнительном даре отпадает. Все тщетно, и ничего не поправишь. Приходится признать, что получил он довольно-таки неприятный по трок. Ничего не поделаешь, остается только опустить в отчаянии руки, либо cогласиться с мнением некоторых иностранцев, считающих, что японские сказки куда более жестки, чем древнегреческие мифы. А досадно, что ни говори. Кроме того, вряд ли стоит дискредитировать Морской дворец, место более чем достойное. Все это, вместе взятое. заставляет искать некий высший смысл в чудесном даре Принцессы. Даже если исходить из того, что несколько дней, проведенные в Морском дворце, соответствуют нескольким сотням лет на земле, остается неясным, зачем надо было дарить эти годы Урасиме столь замысловатым образом. Вот если бы Урасима превратился в седовласого старца сразу же после того, как вышел на сушу, тогда другое дело. Или если бы любовь Принцессы обладала силой сохранить ему вечную молодость...

Но тогда зачем надо было вручать ему эту странную вещь, которую к тому же нельзя открывать? Не проще ли было забросить ее в один из укромных уголков Морского дворца? Или вы полагаете, что она хотела этим сказать: все свое забирай с собой, чтобы и духу твоего здесь не было? Но не кажется ли вам, что это напоминает самую вульгарную семейную сцену? Могу поручиться, что такого у Принцессы и в мыслях не было. Что же тогда? Не знаю. Я размышлял над этим вопросом очень долю, и лишь совсем недавно мне стало казаться, что я начинаю проникать в истину.

Дело в том, что наши рассуждения основаны на одном ошибочном представлении. Мы считаем бесспорным фактом, что триста лет для Урасимы были большим несчастьем. А между тем даже на картинках, изображающих ею в облике трехсотое! него старца, вовсе не написано: «Ах, как печальна моя доля, ах, как она горька».

II стал он седовласым старцем,

вот, что там обычно написано, и ничего более. А всякие там «жалко», «горько», «ах, зачем он это сделал», не более чем домыслы, причем домыслы, отражающие заурядность нашего мышления. Для Урасимы внезапное превращение в дряхлого старца вовсе не было несчастьем, наоборот.

Да, да, на дне раковины все-таки сияла звездочка «надежды», и он был спасен. Пусть моя догадка и отдает излишней сентиментальностью, пригодной разве что для школьниц, и кажется вам немного экстравагантной, но я уверен, что так оно и было, именно дым, вырвавшийся из раковины, спас Урасиму, а оставалось что-нибудь на дне раковины или нет, эго к делу не относится. Не зря ведь говорят:

«Время лечит любые раны».

Или еще:

«Спасение человека — в забвении».

Вот и получается, что дар Принцессы вполне соответствовал гостеприимству Морского дворца. А разве воспоминания не становятся прекраснее но мере удаления в прошлое? И разве не по собственной воле Урасима открыл раковину? Он ведь получил разрешение делать все, что его душе угодно. И если бы ему не стало тоскливо на земле, может быть, он и не открыл бы раковины. А ему ничего не оставалось, как искать утешения в ней, вот он и открыл раковину, а открыв — получил свои триста лет и забвение. А как иначе вы можете все это объяснить? И заметьте, все японские сказки таят в себе подобную горечь.

Говорят, что, став стариком, Урасима прожил еще десять лет и был вполне счастлив.