1

В некотором царстве, в некотором государстве, далеком и в то же время удивительно близком, живет-поживает воистину счастливый народ и правят им по справедливости и в радости король и королева. Король славится добрым нравом, королева — отменной рассудительностью. Они любят и любимы, и рождается у них дочь — длинноногая, стройная, с сияющим взором, совершенная во всех смыслах.

На церемонию Именин ненаглядной новорожденной приглашаются достойнейшие мужи и жены, великие и благородные, изысканные и прекрасные, мудрые и неистовые. На таких празднествах гости стараются угодить подарками, стараются от всей души, ибо, как известно, одарить принцессу — все равно что получить высочайшее благословение. Прелестной крошке подносят несказанную красоту, неотразимое обаяние, редкую обворожительность, завидную мудрость, пылкость и отвагу. Растет девочка, и вместе с ней крепнут ее дарования, расцветают таланты, и потихоньку-полегоньку под щедрым солнышком и редкими свирепыми ливнями принцесса превращается в признанную красавицу, непревзойденного знатока мудреных наук и сказочную умницу-разумницу.

Но вот однажды принцесса покидает ту страну, что очень далека и очень близка, прибывает в наши края и поселяется среди нас.

И я вижу вас насквозь.

Принцесса не может удержаться от смеха. Ведь в родном королевстве она могла быть только принцессой — непростительное расточительство талантов и сокровищ, коими она обладает. Здесь же она станет королевой.

Принцесса совершенна во всех отношениях, во всех смыслах, со всех точек зрения… если не считать одного позабытого в суматохе дара. И красота, и обаяние, и вкус, и мудрость — все есть у королевской дочери, нет лишь сострадания. Фея Сострадания застряла в метро и на торжества по случаю Именин не попала, пропала в подземелье вместе с подарком. Но о ней никто и не вспомнил. Чары Феи Красоты были столь неотразимы, смех Феи Комедии столь заразителен, а интеллект Феи Ума столь отточен, что отсутствия Феи Сострадания даже не заметили. А она, всеми забытая, сидела в грязной пещере метро, красная от духоты и злости.

С тех пор и повелось, что для королевской дочери вечная любовь сродни скабрезному мифу, кроткая нежность — гниющему персику, а поцелуй — пустой причуде. Родители для нее обуза, мать — досадное препятствие на пути к трону. Ну да ничего, со временем она осилит этот путь, возьмет свое. Пока же… Она красива, остроумна, мила, привлекательна, а ее жестокость упрятана в искуснейшей выделки футляр, сработанный из прекрасных глаз, носа, рта, волос, рук, ног, груди, ступней, торса и промежности. И принцесса понимает нас, и мы любим ее, и только Фее Сострадания снятся тревожные сны.

 

2

Я живу в башне из слоновой кости. Темной слоновой кости. Выдранной из морды истекавшего кровью слона. Бивень отмыли, отскоблили, отшлифовали и превратили в произведение искусства, но запекшаяся кровь по-прежнему просвечивает сквозь молочную гладь. Я живу в Ноттинг Хилле. Дом мой — замок. Старинное словцо придает стройности многоголосью многоквартирного блока, сложенного из холодного бетона, — типичного образца архитектуры тридцатилетней давности. В этом монолите зияют священные пещерки страсти — шестьдесят домашних очагов втиснуты в постройку семидесятых. Моему очагу, безусловно, равных нет. Я убрала его в райские голубые и зеленые цвета; легкие облака, что заглядывают в мои балконные двери, искренне убеждены, будто видят небо, целующее море. Стены снисходят к гладкому деревянному полу; плинтуса кокетничают со сверкающим паркетом, выточенным из лакированной древесины. Огромный лес был загублен, дабы украсить пол, по которому я ступаю. И я ценю эту жертву.

Порой, в минуты одиночества, я подношу свою точеную ступню к пухлым губам, изогнутым наподобие лука, закрываю огромные прекрасные глаза и целую себя. Поцелуи жемчужным семенем ложатся на матовую щиколотку. Бледно-розовым язычком я провожу вдоль подъема ступни, наслаждаясь вкусом сладкой кожи и соленого пота, покусываю мягкие, как у младенца, круглые косточки, смыкаю губы над пальчиками изумительной формы. Порою я сама дивлюсь моей красоте и, чтобы вкусить ее в полной мере, пробую себя на язык. Я очень хороша на вкус. Моя плоть — манна небесная, и яблоко райское, и сверх того.

Ноттинг Хилл вовсе не дыра, хотя, возможно, лет через сорок я изменю свое мнение. Я выбрала Ноттинг Хилл из-за его обитателей. Их здесь изобилие. А потому выбор широк, ассортимент бесконечен. Обыватели, туристы, уличные торговцы и уличные девы, производители и потребители. Последних великое и пестрое множество: ленивые хипповатые покупатели субботнего полудня, заспанные пожиратели позднего воскресного завтрака, строгие хозяева и хозяюшки, лощеные господа и дамы. Шеи выворачиваются, когда я иду по улице. Я ступаю в ореоле собственного сияния, я — страсть, освещающая мое бытие; и людей влечет мой огонь, они летят на него, чтобы согреться. Лодыжки подворачиваются на ровных тротуарах, когда я прохожу мимо в кажущемся безразличии. Но внезапно я замечаю их — избранников, отрешенно сцепивших руки в жарком ореоле любви и похоти.

С высоты моего горнего гнезда я углядела пару. Облака услужливо рассеиваются, проясняя видимость, и мой острый взор впивается в любовников. Я пристально слежу за ними, за каждым неуклюжим телодвижением — от смачного мясистого поцелуя при встрече и до постели. Я проникаю в их планы, в их маленькие хитрости: мой дом плюс твой дом равно нашему дому; мое имя помножим на твое имя, получим наше имя — что может быть проще! Свадьба, фата, кружевные шелка, надрывное дыхание. И на всем белом свете изо дня в день одно и то же — старая-престарая, набившая оскомину история. Я люблю, я хочу, я добьюсь. Я — половинка, с тобой — целое. Я — ничто, с тобой — все. Без тебя меня нет. С тобой я есть.

Терпеть не могу эти гнусные пары. Ненавижу их самодовольство, нежности, их любовные прозвища-игрища, чары; ненавижу их девиз «мы — одно целое». Презираю их угодливость, уступчивость, добровольный отказ от греха, удовольствий и наслаждения; презираю их беспросветную ложь и чахлую правду. Меня тошнит, когда я слышу: «он понимает меня, как никто» или «я не мог бы ей солгать». Меня трясет от их вульгарности: «одному хорошо, а вдвоем лучше».

Мне лучше одной. Всегда.

Но дело в том, что мне недостаточно быть свободной. Презирая пары, я желаю им вкусить от моей свободы, незапятнанной предательством. Я урожденная освободительница. Вот я и выпускаю парочки на волю. Спасаю от самих себя. Открываю золотые клетки, разбиваю цепи, сжигаю наручники из тисненой бумаги, зубами прокусываю обручальные кольца там, где сквозь позолоту пробивается дешевая медь.

Я самая соблазнительная женщина на свете, благосклонно и милостиво я дарую свое внимание всем. По капле роняю медовые соблазны на любого, кто случается на моем пути, кто случайно спутается со мной. Но лишь по капле. Потому что берегу себя. Обязана беречь себя, свои чары, обязана хранить их свежими и терпкими, чистыми и незамутненными. Ведь не стану же я только тем и заниматься всю жизнь, что сводить с ума. Я порезвлюсь под щедрым ливнем любви, но притворяться, будто мне больше делать нечего не намерена. Как бы не так! Я обременена знанием, меня гнетет ответственность. Каждый, кто прикасается ко мне, отнимает частичку моей любви, но даже мой колодец страсти не бездонен, а источник щедрости не неиссякаем. Дары мои дорогого стоят. Я не осыпаю ими каждого встречного без разбора. Уж в назойливости меня не упрекнуть. Но выбираю исключительно пары. Потому что ненавижу их. Пары, что спариваются, лижутся, сюсюкают: «люблю тебя, люби меня, родим ребеночка, заживем своим домом» — такого типа пары.

В два часа пополудни из окна, выходящего на северо-северо-запад, я замечаю их. Он и она. Держатся за руки, электрические разряды проскакивают меж их ладонями. Как раз то, что надо. Им конец. А я молодец.

 

3

Салли и Джонатан женятся в марте. Сейчас сентябрь. Сентябрь, больше похожий на позднее лето. Пока солнце лениво катится к осеннему равноденствию, Лондон цепляется за август жаркими ясными неделями и редкими знойными днями с духотой и ливнями. Теплый ветер гоняет полчища картонных стаканов из «Макдоналдса»; освободившись от драгоценного груза, картонки в безумной пляске кружатся на тротуарах, путаются под ногами прохожих. Салли и Джонатан, устроившись в маленьком кафе на Хай-стрит, не обращают внимания на погоду. И на мусор. И на уличное движение. Они держатся за руки. Миниатюрная хорошенькая блондиночка Салли с обожанием заглядывает в большие, темно-синие, как Тихий океан, глаза Джонатана. Они строят планы. Строят уже полгода. Составляют списки, прикидывают, обходят магазины, выбирают, заказывают — и так шесть месяцев кряду. Великий день приближается, и все субботы с воскресеньями поделены и расфасованы на часы, проведенные в магазинах, или в спортзалах, или где-нибудь еще, но непременно вместе.

Салли держит большие ладони Джонатана в своих, иногда умолкает на полуслове, чтобы уже в который раз подивиться огромности его рук, поцеловать отполированные ногти. Она так рада, что у ее парня большие руки, ведь именно такие и должны быть у настоящего парня. Настоящий мужчина, даже самый большой и сильный, никогда не забывает хорошенько отмыть ладони и отскрести ногти, прежде чем прикоснуться к своей девушке; спрыснуть себя приличным одеколоном, прежде чем поцеловать ее. В прежние времена Джонатан пользовался только жидкостью после бритья, но в эпоху Салли он значительно расширил свои познания в мужской косметике и ныне запросто кевин-кляйнит самое лучшее. Джонатан не отрывает глаз от Салли. Он любит ее и потому без слов понимает, почему на свадьбе тетушку Сибил необходимо посадить подальше от дядюшки Фреда, и отчего Салли так хочется, чтобы его матери понравился ее отец. Джонатан любит Салли и, наклонившись над чашками с остатками кофейной гущи, целует ее нахмуренный лоб, касается губами крошечного шрама под левым глазом. Обнаженными нервами влюбленного Джонатан чувствует волнение Салли, вспоминает, что она ужасно стесняется своего шрама, который у нее с тринадцати лет. Навеки преданный и любящий Джонатан собирается в ближайшие полвека зацеловать ее стеснительность до смерти. Разгладить шрам поцелуями.

Они не слышат, как подходит официантка. Уже в третий раз эта особа нависает над ними, выпытывая, что подать. Пара едва замечает, как официантка швыряет на стол тарелки с остывшей едой. Они едят, толком не чувствуя вкуса блюд. Салли рассеянно надкусывает ржаной хлебец, вспоминая вкус кожи Джонатана после душа — вкус мыла и поцелуев, отмерших клеток и волос. Джонатан прихлебывает холодный кофе и припоминает, как он изумился, обнаружив, что на вкус Салли каждый день разная. Они не видят, как официантка мнет двадцатифунтовую бумажку, оставленную на блюдце со счетом (всего-то 18.96), и скалится им вслед. Менее 20 фунтов — совсем недорого, если учесть, что они заказали по бокалу вина, воду, три блюда и два натуральных кофе. Дешево даже, будь это счет за двоих. Но Джонатан и Салли настолько слились в одно целое, стали столь нераздельны, что заказывают один обед и при этом не голодают. Они с радостью делят и обед, и завтрак, и дышат одним воздухом. Воздухом, в котором рождаются поцелуи. Джонатан и Салли определенно любят друг друга. Любят всей душой.

И вот-вот разлюбят.

Салли познакомилась с Джонатаном в доме своей подружки. Джим, любовник Сюзи, знал одного парня, который мог понравиться Салли. Высокого парня, темноволосого, симпатичного, хорошего парня. Джонатан познакомился с Салли в доме своего друга Джима. Его любовница Сюзи пригласила девушку, которая могла бы понравиться Джонатану. Милую девушку, воспитанную, симпатичную, хорошую девушку. Салли и Джонатан встретились и не успели даже заикнуться о совместной ипотеке, семейном пособии, снижении муниципального налога и одобрении общества, как с головой погрузились в предсвадебные хлопоты. Сюзи дуется и чувствует себя обойденной. Джим до сих пор не сделал ей предложения, а ведь они знакомы уже полтора года. Почти год живут вместе, но Сюзи все еще не может похвастаться заветным колечком. Она не станет носить кольцо, которое сама себе купит, потому пальцы у нее остаются голыми. Желая помочь Сюзи, Салли предлагает ей перспективную роль главной подружки невесты. Но Сюзи в сомнениях: вряд ли простенькое платьице подружки невесты из пурпурного шелка дожмет Джима. Однажды после «маргариты» — то ли первой, то ли восьмой — Сюзи высказывается в том духе, что Джим — похоже, не семейный человек. Салли хмурит в гармошку свой маленький чистенький лобик и обещает поговорить с Джонатаном, чтобы тот поговорил с Джимом. В пылу любви она утверждает, что ее жених может все. Так неужто ему не под силу разобраться с таким пустяком? Как было бы чудесно, если бы Салли и Джонатан на своей свадьбе объявили о предстоящем бракосочетании Сюзи и Джима! А вдруг Джим сделает предложение, когда будет произносить речь шафера? Как было бы романтично! Джонатан с нежностью поглядывает сверху вниз на свою невесту. За магазинной пиццей и бутылкой теплого «шардонне», следя одним глазом за «Неспящими в Сиэтле», он ошарашивает Салли откровением: по его мнению, Джим — не семейный человек. Хороший парень, но абсолютно не семейный. В глубине души Салли знает, что это правда. И хотя в комнате тепло, она придвигается поближе к Джонатану в трогательной и непоколебимой уверенности: уж она-то, Салли Уитерс, не промахнулась. Нашла то, что искала. Настоящий бриллиант искуснейшей огранки (хоть сейчас надевай на палец!), редчайшего представителя мужской породы — семейного парня. Салли и Джонатан Алмаз смотрят кино. И вид у них даже более самодовольный, чем у Билли Кристела.

Когда на следующее утро в незатейливо сером и тускло-черном кабинете Джонатана появилась Кушла, он не поверил своим глазам. Это была Она, Девушка Его Мечты. Он мечтал о Ней с шестнадцати лет, с тех пор, как начал понимать, что такое женщины; с той поры, когда воображение впервые нарисовало ему картину светлого будущего. С годами картинка потускнела, краски поблекли, реальность перезагрузила и перепрограммировала ее десятки раз, заменив в конце концов правдивым изображением Салли. Той Салли, которая никогда не вырастет под метр семьдесят, у которой никогда не будет сорок шестого размера и умопомрачительной груди. Салли, которая не умеет говорить негромко и веско, но зато слишком часто хихикает, и потому ее не назовешь «крутой». Салли, у которой нет карих глаз, рыжих волос, гладкой кожи медового цвета и длинных стройных ног. Салли, которая никак не тянет на Идеал и годится лишь в реальные подружки. Салли, которая его любит. И которую любит он.

Однако вот Она, в его собственном офисе — вылитая Девушка Его Мечты! Ее он описывал во всех подробностях Джиму, Мику, Биллу — всем без исключения приятелям, когда за пьяным ночным разговором они мечтали о будущем и воображали своих будущих жен. Правда, Джонатан всегда понимал, что Идеальной Женщины в реальности не существует, просто не может существовать. Джима, вознамерившегося дождаться Идеала, он считал идиотом, придурком, кретином и, не стесняясь, говорил ему об этом. И Джим соглашался, мол, да, он дурак, но что поделаешь. Сюзи не была Девушкой Его Мечты, и, хотя Джим ее любит, он лучше подождет. На всякий случай. А раз уж мечта не торопится осуществиться, сойдет и Сюзи — покуда терпит его. Но лишь в качестве подружки, ни в коем случае не жены. Джим женится только на мечте, либо не женится вообще. Джонатан, обругав Джима за инфантильность, взял свою судьбу в собственные руки, а реальность — в качестве учебника жизни. Путь до обручального кольца оказался недолгим — короче, чем в один шаг. И понимая, что Идеал никогда не станет реальностью, — такого ведь не бывает! — Джонатан сделал предложение Салли. И он любил ее, и с нетерпением предвкушал медовый месяц и будущую жизнь в их общем доме, где они заведут детишек и заживут на славу. Джонатан был счастлив. Был.

И надо же такому случиться — Девушка Его Мечты из сослагательного наклонения перебралась в изъявительное. Обрела плоть, кровь, имя — Кушла. Вот она стоит перед ним и спрашивает, чем может помочь. Она здесь для того, чтобы помогать ему. Это ее работа — быть всегда рядом. Новая секретарша станет его постоянной девушкой с понедельника по пятницу. Станет его новой девушкой.

 

4

Обожаю работать рыжей. Приятно, когда подворачивается случай выделиться из толпы. Слишком часто приходится быть блондинкой. Светловолосой подружкой Бонда, платиновой куколки, что в романтическое воскресенье льнет к плечу мужчины, сидящего за рулем «форда». Каждая вторая теперь блондинка. И немудрено, ведь стать светловолосой — пара пустяков, на это уходит меньше часа. Даже брюнетки нынче стали блондинками. Но рыжая — совсем иное дело. Рыжие волосы я ношу в идеальном сочетании с веснушчатой кожей; кожей, которая меняется в зависимости от времени года, оживает под летним солнцем; веснушками, как азбукой морзе, посылает тайные сообщения и, словно хамелеон, отражает мерцающий свет. Статистика лишь усиливает мою тягу к рыжему обличью. Только у одного человека из семи рыжие волосы, и это среди европейцев. Добавьте Китай, и соотношение уменьшится до одного на двадцать три. В Китае натуральной рыжины почти не встретишь.

Для рыжих проектов у меня припасены особые трюки. Из разряда опасных. К примеру, можно попросить его пересчитать веснушки. Разумеется, когда вы станете достаточно близки. Подставить руку, а уж он-то сообразит, в какую сторону путешествовать по просторам моей плоти. Пересчитает все веснушки, любуясь и легко касаясь кончиком ногтя, — интимное начало ведет к неминуемому концу. Или взять волосы — они такие тонкие, тоньше, чем волосы любого другого цвета. Тоньше и мягче. В рыжих проектах я выступаю в роли малышки. Умудренной опытом малышки. Прозрачная нежная кожа, мягкие локоны. Вот почему я предпочитаю сочетать рыжие волосы с карими глазами. Голубые и зеленые слишком банальны и оттого смотрятся чересчур трогательно, чересчур симпатично. А ведь под волосами, глазами и кожей я остаюсь сама собой, просто прячусь в заново созданном теле. Нельзя идти на поводу у плоти, облекающей меня. А вдруг я стану такой же, как они, — симпатичной. И отвечу на любовь любовью… Ни за что.

И, конечно, с рыжими волосами я выделяюсь на общем фоне. Он не проскочит мимо, не сможет проскочить. Умница Джонатан правильно сделал, что вообразил Девушку Мечты рыжеволосой. Такую легче приметить в толпе. И я знаю, что сейчас творится в его голове; знаю, что происходит с его гипофизом и лимфатическими узлами; вижу, как серотонин с бешеной скоростью пульсирует по его венам. Он купился на миф, на все мифы разом, заплатив с лихвой за каждый. Брошенный украдкой взгляд — и он уже уверен, что под моим невинным веснушчатым обличьем таится жадный зверь. Ему уже ведомо наверняка, что мои длинные стройные ноги — необходимое и достаточное условие для построения похотливой геометрической фигуры с мужской и женской сторонами. В глубине его души, что осталась первобытной, пульсирует презрение к реальности с ее джентльменским кодексом, приличными манерами, банковскими процентами, ценными бумагами, мамочкой и папочкой, черными смокингами и белыми подвенечными платьями с голубыми бархатными саше. В глубине души, где ревут и стонут, и хрипло дышат хромосомы X и Y в неукротимой ДНК, он твердо знает, что трахаться со мной высший класс.

И он прав.

 

5

Джонатан не мог поверить своему счастью. Кушла согласилась пообедать с ним не только в первый же свой рабочий день, но и во второй, и в третий. Путешествуя по ресторанам, они пробовали на вкус Европу — от современной Англии через старушку Францию к вырожденческой Италии. Во время третьего ланча за фрейдистскими спагетти с морскими черенками и головками спаржи и кремовым персиковым тортом на десерт (торт они съели сообща, зачерпывая по ложечке, теплый янтарный сок стекал по ее пальцам) Кушла предложила на следующий день отправиться после работы в бар. Просто посидеть, выпить. «Пропустим по стаканчику и разбежимся», — сказала она. И что в этом плохого? Все ходят в бар, разве нет?

Но только не Джонатан и Салли. Они копят на дом.

Вторая половина рабочего дня выдалась у Джонатана очень насыщенной: он старательно избегал простодушного взгляда Кушлы, отказывался подходить к телефону и уговаривал совесть заткнуться. Джонатан не желал внимать ее предупреждениям и даже шепотом, наедине с собой, не хотел признать правды. А насторожиться было из-за чего: он ни словом не заикнулся Салли о новой секретарше. Равно как и не упомянул о трех обедах и предстоящем походе в бар. Дальше больше: не моргнув глазом, он солгал, когда Салли предложила заехать за ним вечером, — они еще не все закупили к свадьбе и не составили меню. Но Джонатан увернулся от вечерней прогулки по магазинам, сославшись на усталость, занятость и работу над новым отчетом. Салли его поймет, правда? И Салли поняла. Это ведь ее работа — понимать. Она собиралась посвятить всю жизнь тому, чтобы понимать Джонатана, любить Джонатана, поддерживать Джонатана — что бы ни уготовила ему судьба, ведь в конце концов его судьба станет их общей. Будучи постфеминисткой девяностых, то есть женщиной, идеологически незашоренной, Салли не сомневалась, что каждую ее жертву Джонатан когда-нибудь с готовностью компенсирует равной жертвой. И сейчас она так хорошо все поняла, что договорилась отправиться за покупками с Сюзи вместо Джонатана. Девушки составят небольшой списочек, сконцентрируются на трех-четырех наиболее важных предметах и прекрасно обойдутся без жениха. Ему не придется морочить свою занятую головушку всякими глупостями вроде рисунка на фарфоре. Глупостями вроде тарелки, с которой он каждый вечер станет ужинать всю оставшуюся жизнь.

Джонатан ругал себя за то, что обманул Салли, он ненавидел себя за ложь, клял за невольную измену. А потом, когда Салли дочиста отмылась от традиционного утреннего секса, Джонатан облачился в чистые носки, боксерские трусы из красного шелка, лучший костюм и провел день, считая минуты до шести часов. Кушла ушла с работы за полчаса до Джонатана, как и было уговорено. Он сбрызнул себя туалетной водой для мужчины нового поколения и вышел на улицу. Его вел запах ее плоти.

Переступая порог тесного бара, выбранного Кушлой, на удивление тихого и темного, Джонатан уже знал, что поставил свою подпись под их неписаным контрактом. Оглядев небольшое сумрачное помещение, он увидел в углу Кушлу: блики свечного пламени плясали в ее волосах. Она сидела, откинувшись на вышитые подушки, и лениво водила пальцем по капельками испарины, выступившей на бутылке воды. Стоило Джонатану войти в бар, как Кушла тут же ощутила на себе его цепкий взгляд колонизатора. Не отводя глаз от блестящей бутылки, она небрежно откинула волосы, легонько вздохнула, втянула живот, выпятила идеальную грудь и медленно поднесла поблескивающий влагой палец к губам. Пока Джонатан преодолевал расстояние в пять шагов, она приоткрыла губы и кончиком пальца коснулась уголка влажного темного рта. Она знала, что Джонатан уже рядом, уже подходит к ее креслу, но подняла голову лишь, когда он уперся в ее локоть. Она взглянула на него со смущенной полуулыбкой, точно ребенок, застигнутый врасплох, но заведомо знающий, что ругать его не станут — язык не повернется. Кушла провела пальцем по нижней губе — вправо, влево:

— Ох, ты меня застукал.

Джонатан нахмурился, слово «застукал» вызвало в нем новый прилив виноватости.

— Прости, что?

— Не могла ждать. Начала без тебя, — она облизала палец. — Надеюсь, ты не возражаешь.

Джонатан не возражал. Ни против столь очевидного заигрывания; ни против того, что Кушла флиртовала с напором скорее не секретарши, но ангелочка Чарли; ни против такого расклада, когда все козыри оказались на руках у Кушлы, точеных ухоженных руках. Джонтан был слишком несведущ, чтобы возразить. Не понимал, что вправе возразить. Он по-прежнему воображал, будто знает, что делает. Последняя ходка налево. Чтобы с корнем вырвать сорняки греха. И доказать себе, что Девушки Мечты в действительности не существует. Еще один, последний разок, прежде чем я отдам себя Салли навеки — и в горе и в радости. Аминь. Джонатан не возражал, ибо до сих пор не осознал, что Девушка Мечты стала реальностью. И не догадывался, что реальность эта ограничится рамками потного, беспокойного кошмара.

Они выпили по бокалу белого, потом по бокалу красного и остановились на бутылке дорогого и особо рекомендованного официантом красного. После чего Джонатан выложил Кушле все о своем детстве в Суиндоне; о футбольной команде, за которую играл по воскресеньям в парке; о матери, которая умудряется каждое воскресенье пересушить жаркое, и об отце, что раз в две недели стрижет газон — зимой и летом, в солнце и дождь. Кушла ничего не рассказывала, она лишь создавала впечатление, будто они ведут беседу. И в каком-то смысле так оно и было. Он говорил, она слушала. Он не закрывал рта, она же кивала, хмурилась, похлопывала его по руке, поглаживала по колену, приобнимала за плечи. Он говорил по-английски, она отвечала на языке тела. И хотя слова произносил только один из них, диалог между ними определенно состоялся. За разговором Джонатан умял две порции чипсов с сыром и луком, горячую картошку с чесноком и острой сальсой, жирный кусок морковно-апельсинового торта с творожным кремом. Вкуса Джонатан не чувствовал. Он говорил и говорил, а когда умолкал, набивал рот едой, до отказа заполнял его пищей, вином и опять вином. Открыли другую бутылку. Принесли еще еды. А он по-прежнему не закрывал рта — чтобы отправить в него очередной кусок или извергнуть очередную порцию слов. Он жевал и говорил, говорил и жевал. В уголках рта собиралась слюна и картофельно-чесночные крошки; Джонатан неуклюже вытирал губы и пачкал фирменный галстук жирным кремом. Он шевелил губами, наполнял рот, набивал, облизывал — делал все что угодно, лишь бы удержаться от того, чего он более всего желал, о чем молила каждая молекула его плоти. Все, что угодно, лишь бы не взять ее за руку — за ту руку, которой она отбрасывала свои рыжие волосы, поправляла на бедрах тонкую шелковую юбку, задумчиво проводила по незапятнанным едой губам. Он жаждал схватить эту нежную руку и запихнуть себе в рот, сожрать ее, затем плечо, шею, грудь. Джонатану до боли хотелось заглотить целиком это дышащее, волнующее тело. Кушлу словно выложили перед ним лакомым блюдом, а вкусить не позволяют — мешают правила, придуманные им самим, и «нельзя», отчеканенное обществом.

Помеха не самая серьезная.

То ли он напился и вино развязало ему язык, то ли его вынудил к действию затягивающий взгляд темных глаз Кушлы, но Джонатан наконец взял ее за руку, неловко перецеловал пальчики один за другим и предложил уйти. Вместе.

— Пойдем к тебе, Джонатан?

Он покачал головой, которая и без того шла кругом:

— Нет! То есть… понимаешь, у меня…

— Занято, — шепотом закончила свободная Кушла и улыбнулась.

Салли тоже заканчивала за него предложения, но при этом она не клала ладонь на его левое бедро.

Джонатан поперхнулся последним кусочком морковного торта — не оставлять же добро! Язык его заплетался тем сильнее, чем отчаяннее он цеплялся за трезвость:

— Да-а. А что-а, ес-сли мы п-пойдем…

— Ко мне, Джонатан? Ты хочешь пойти ко мне домой?

Слово «домой» в устах Кушлы прозвучало как «бордель». Да, Джонатан хочет домой.

Туда он и отправился. Следом за Кушлой. Радостно виляя хвостом.

 

6

Сегодня Джонатан исследует другой Лондон. Открывает для себя новый город. До сих пор Джонатану был известен лишь тот Лондон, который с ним делит Салли. Город забегаловок «Пицца-хат», вечерних походов в кино и редкого, отчаянно дерзкого карри в полночь. Пятнадцать остановок на метро до Лестер-сквер — и вот они, лондонские пригороды. Так называемый «внешний» Лондон, куда семья Джонатана мигрировала, когда ему исполнилось пятнадцать. Где он и Салли болтались подростками по вечерам, предвкушая приключения; где его родители живут и поныне — всего в нескольких кварталах от квартирки Джонатана и Салли и чуть дальше от центра. Вот уже с десяток суббот Джонатан и Салли отовариваются исключительно в местном супермаркете, охотно покупая выдохшиеся огурцы (в строгом соответствии с нормами ЕС) и идеально закругленный, бездушный голландский перец. Живя в этом Лондоне, на работу они ездят «в центр», прихватывая завтраки из дома, которые готовят друг для друга. Они жуют эти завтраки, сидя в пабе с коллегами за полпинтой пива — острые сандвичи с курицей для закаленного Джонатана и салат с тунцом для Салли, обладающей более нежной конституцией и слишком легко полнеющими бедрами. После помолвки они каждый месяц совершают вылазку «в город» — поглазеть на витрины и сравнить цены, не с целью что-нибудь купить, но чтобы порадовать Салли: насколько дешевле обойдется пуховое одеяло в цветочек, если заказать его по каталогу. Эти поездки дают обоим повод жаловаться на людские толпы, загазованность и шум. На спасительном метро они спешат обратно к дальним рубежам мегаполиса, изголодавшись по ароматной замороженной пицце из супермаркета. Разумеется, сначала они ее разогреют в микроволновке — вместе с нарезанным картофелем из пакета. И проглотят, запивая бельгийским пивом, купленным из-за красивой бутылки — вкус не играет роли.

Суббота за субботой они паркуют машину на аккуратно разлинованной стоянке; нагруженные пакетами и коробками, вприпрыжку несутся мимо их личного куста бирючины, вверх по ступенькам и выгружают покупки в своей чудесной синтетической квартирке, что прячется за только что отстроенным фасадом из красного кирпича. Вечерами они устраиваются перед телевизором, проверяют лотерейные билеты и смотрят взятый на прокат фильм. Боевик для Джонатана, романтическую комедию для Салли или же кровавый триллер, чтобы всколыхнуть молчаливые бездны, таящиеся в обоих. Вечера до-супружеского счастья. Они блаженствуют. У них все хорошо.

Пока.

Салли сидит на диване — голова на плече Джонатана, в руке стакан с теплой шипучкой. И пока пицца разогревается до бутулического месива, пока растекается пластиковая моцарелла, Салли в который раз строит планы на будущее. Она знает, что когда-нибудь они переедут в просторное жилье, в большой собственный дом с маленьким садом, который Джонатан выложит каменными плитами — все лучше, чем подстригать газон. Джонатан не похож на ее отца, он открыт переменам. Возможно, они даже заведут пруд. И обязательно купят мангал для барбекю, и длинными летними вечерами станут угощать старых добрых друзей импортным пивом и легким австралийским белым вином. Будущее выглядит розовым, светлым и таким теплым, что Салли может согреть свои вечно мерзнущие ноги, укутав их в одеяло, сотканное из планов. Салли знает, что в их доме будет детская. Это знание глубоко въелось в ее матку, которую она застенчиво называет лоном. Да благословен будет ее плод. Она намерена выкрасить детскую в приятный лимонный цвет с белыми, как яичная скорлупа, полосками — в цвета материнства. Джонатан предлагал взять оттенок настоящего желтка — яичный желток в белоснежной скорлупе. Но Салли отказалась: многовато яиц для ее и без того переполненных яичников. Ее матка, случалось, уже жаловалась на незапланированное вторжение, так что они остановились на более безопасном сочетании лимонного и белого. Салли — девушка лимонных меренг. Она знает, что когда-нибудь детская наполнится сладкими запахами чудесного малыша, младенца из каталога, выбранного с тщанием и умом. И обойдется он им много дешевле, чем если бы они выбирали его на Ковент-гарден или Оксфорд-стрит. Милый, спокойный, быстро засыпающий, идеальный ребенок. От дочки Салли никогда не будет пахнуть какашками, и малышка не станет орать с полуночи до рассвета; а сын Джонатана не будет срыгивать прокисшим молоком, оставляя пятна на лимонно-желтой кофте бабушки.

Такова бледная реальность Лондона, известного Джонатану и Салли, — большого города, где всем хватит места для образцово-показательной жизни в идеально чистых домах с легко отмывающимися поверхностями и низкими потолками, с кухней для Салли и сарайчиком в саду для Джонатана, двойными рамами и складной мебелью. Складным всем.

Однако теперь Джонатан прочесывает иной Лондон. Этот Лондон — божественная арена для всякой червоточины. Огромный дряхлеющий город был когда-то сложен из цветущих деревень, сонных ожиревших городков и скреплен разноцветными линиями подземки, крашеными в розовый колер такси и смрадной, упрятанной под землю канализацией. В этом городе тьма закоулков, слишком уютных, чтобы быть безопасными, тьма узких аллей и укромных зеленых садов за тяжелыми решетками. Здесь полно высокомерных отелей и грязных задрипанных баров. И обескураживающе много людей — вроде тех, что сидят за столиком в углу. Джонатан с изумлением пялится на них: они неизменно одеты в черное, если только модные журналы не объявляют коричневое или серое новым черным, но и тогда их отлично сшитые костюмы отличаются лишь смутным намеком на иной цвет подкладки. Люди, вполне реальные во флуоресцентном сиянии плюшевых офисов, видятся мерцающей паутиной, когда зрачок резко меняет фокус, попадая с залитых солнцем улиц в покой вечных сумерек. Джонатан встречается с Кушлой в Сохо, в темных тихих ресторанах, укрывшихся в аллеях и тупиках, где интимность сама собой разумеется, а жирные устрицы водятся в нежном младенческом изобилии — моллюски истекают теплым маслом, но не пройдет и нескольких секунд, как сладкое масло превратится в прогорклый жир. Эти рестораны не ведают солнечного света, избегают просторных перекрестков, забиваются в темные углы, ночные клубы, подвальные переходы. Этот Лондон — город миниюбок; плоти, обнаженной среди зимы; бойкой торговли сексом без возврата товара и денег; город вышедших на охоту тел, их длинные ноги смыкаются у вожделенной гавани — мужской или женской. Какого именно рода та или иная гавань, Джонатан, не имеющий соответствующей подготовки, определить не в силах. Сплетения и мутации многоликого города, через который он прежде только проезжал, отворачиваясь от всего, что могло вызвать головокружение. Или эрекцию. Улицы с мягкими постелями за почасовую оплату — чтобы наспех перепихнуться, ускоряя темп с каждой секундой. Джонатан не знал об этом городе и теперь счастлив в него попасть.

И, разумеется, он заплатит куда больше, чем за один час.

В обеденный перерыв Джонатан поспешно уходит из офиса — спустя десять минут после стремительного исчезновения Кушлы; надо соблюдать осторожность, иначе о них начнут трепать языками. С него достаточно трепещущего розового язычка Кушлы. Он запихивает документы в первые попавшиеся папки; в пустом зеркальном лифте дышит в потную ладонь, желая убедиться, что изо рта пахнет мятой. Джонатан спешит к месту встречи. Обгоняя автобусы и нахальных велокурьеров, он летит к всемогущей Кушле. Она ждет его в комнатке в Сохо — двумя этажами выше тротуара, запруженного мужчинами в рекламных щитах и женщинами с лотками; наглухо запертые окна заглушают стоны.

Но сама Кушла вовсе не заперта наглухо. Она приглашает Джонатана войти, приветствие ее горячо: долгий поцелуй у входа в дом и еще один — на лестнице. Джонатан плавится. Сжав губы, стиснув зубы, уперев в нёбо язык, он борется с галстуком. Кушла прерывается на секунду, чтобы прошелестеть ему на ухо: не надо утруждать себя, она примет его одетым. Ловким движением она расстегивает пуговицы на его ширинке и, чуть помедлив, — рассчитан каждый жест — легко опускается на пол. Пятисекундная напряженная пауза. Кушла — человек искусства. Стоя на коленях, она смотрит на Джонатана. Он нависает над ней, крепко расставив ноги на шаткой ступеньке, вытянув руку вперед в попытке ухватить то, что он считал несуществующим. Другая рука лежит на ее голове, на рыжих кудрях, готовая в любой момент вцепиться в них. Вот он стоит, мужчина, закормленный мифами, и видит себя звездой телефильма. На полнометражное кино Джонатану не достает воображения. Кушла знает, какое впечатление она производит, и безжалостно медлит еще две долгих секунды, наслаждаясь своей царственной властью. Выглядит она фантастически — широко раскрытые темные глаза блестят, длинная белая шея перетекает в тяжелые груди, покрасневшие соски едва прикрыты классическим черным шелком. Кушла восхищается собой и смиренно улыбается Джонатану; и мужчину прямо-таки распирает от гордости и сознания собственной силы. Следуя рисунку роли, Кушла хлопает ресницами, а Джонатан и в самом деле начинает верить, что сумел поставить ее на колени.

Кушла молитвенно берет в рот и просто берет его. Заглатывает целиком, не давясь. А Джонатан все еще думает, что контролирует ситуацию.

Хуже того, он думает, что сможет остановиться, когда захочет.

 

7

Угрызения совести превращают Джонатана в более чем трудного партнера. Он обращается с Салли по-свински. Салли списывает это на предсвадебную нервозность. Джонатан то холоден и груб, то избыточно ласков и нежен. Салли винит во всем загруженность на работе. Он приносит ей новые духи и дорогие лосьоны для тела в больших бутылях, а через десять минут закатывает скандал из-за пустяка и хлопает дверью. Салли винит себя. Отчего Джонатан бесится еще сильнее.

— Черт, Салли, ты ни в чем не виновата. Просто у меня поганое настроение. Можешь ты это понять? Ты тут ни при чем! — Подавшись вперед, кричит ей в лицо Джонатан.

Салли нелегко расстаться с убеждением, что если не причина, то по крайней мере следствие имеет к ней какое-то отношение. Молчание — более разумная тактика, но Салли не искушена в стратегии военных игр.

— Доверься мне. Я чувствую, что-то не так. Расскажи, Джон, поделись.

Терпеливая, добрая Салли кладет руку на сжатый кулак Джонатана. Рассказать ей все. Не опуская непристойных подробностей, страстных поцелуев, изощренного секса. Салли — его невеста, но и друг тоже. Ему действительно хочется обсудить с ней свои трудности, ведь он ей полностью доверяет. Да и с кем еще ему поговорить по душам? Возможно, Джонатан не всегда уважает мнение Салли, но он не раз пользовался им, чтобы подкрепить свое собственное. Поддержка ему необходима.

Джонатан представляет ее покорное согласие: «Да, дорогой, понимаю, перебеситься — это очень важно. Милый, конечно, тебе надо гульнуть напоследок. Не стесняйся, трахайся, вот тебе мое благословение».

Джонатан рад бы услышать такое. Но это невозможно. Салли никогда не даст благословения и слово «трахаться» не из ее лексикона. И Джонатан в бешенстве сбрасывает ее руку со своей и, отвергая попытки к примирению, хлопает дверью. Кушла сказала, что не сможет встретиться с ним сегодня, поэтому он в одиночестве бредет в паб и втолковывает третьей пинте пива то, что не смог растолковать будущей жене. Четвертую пинту он пьет вместе с Джимом — мужское братство, футбол, музыка и на закуску правда. Джонатан с завидным красноречием описывает тело Кушлы, вожделение, которым он переполнен. Куда труднее объяснить, зачем ему все это надо.

— В общем… видишь ли… просто..

— Ты торчишь от нее?

— Да, конечно, но не только. Все намного сложнее. Она — та, что мне нужна, старик. Та самая.

— Что ты имеешь в виду?

— Единственная, понимаешь? У меня роман с женщиной моей мечты. Я нашел ее. Слишком поздно, но нашел.

Джим нервничает: двойной баланс пар под угрозой. Кроме того, Джонатан невольно напомнил ему о его собственной тоске по несбыточному идеалу. Джим пытается вернуть друга в наезженную колею:

— Но ведь ты не бросишь Салли ради нее?

In vino veritas, в реальном реальность. Кружка осушена, и Джонатан смотрит поверх заляпанного пивом стола на своего старого друга, школьного друга, лучшего друга. Больше прежнего он тщится быть честным. Его плечи сами собой приподнимаются, и этот жест красноречивее слов:

— Не знаю. Я люблю Сэл, правда, люблю. И не хочу ее обижать, и знаю, что это убьет ее, но дело в том, черт побери, что Кушла — само совершенство, она — мой идеал. Все просто и все так дико запутано. Ума не приложу, что делать. Но Салли мне мало, и, если честно, всегда будет мало.

Джиму нечего ответить, и он отправляется за следующей порцией пива. Беседа в медленном пьяном свинге сворачивает от насущного, съезжая на работу и погоду. Необходимость хранить тайну не обсуждается, обещание полного и абсолютного молчания само собой разумеется. Мужчины, даже напившись, умеют хранить секреты, но оба понимают: стоит шепнуть словечко на ушко Сюзи, как словечко это немедленно передадут Салли — в жанре эпического сказания, и тогда все будет кончено. Джонатан не хочет, чтобы все кончалось. Он хочет всего разом.

Салли обсуждает ситуацию с матерью. Положа руку на сердце, ее матери Джонатан никогда особенно не нравился; она надеялась, что старшая дочь достигнет в жизни большего: покорение легкой вершины под названием Миссис Джонатан — не великий подвиг. Но банкетный зал и угощение уже заказаны, портниха трудится над подвенечным платьем и венком, в типографии печатаются приглашения, и потому мать Салли не намерена подпитывать сомнения дочери — сейчас не время.

— Глупости, милая. Разумеется, Джонатан тебя любит.

Салли отбрасывает со лба светлый завиток. Она обзавелась этой новой и неприятной привычкой, когда перестала грызть ногти. Обкусанные ногти не годятся для большой свадебной фотографии с обручальным кольцом.

— Знаю, что любит, мама. Только мне кажется… не знаю, что мне кажется. Просто он ведет себя так, будто и не любит вовсе.

Мать Салли вздыхает. Ей хочется сказать дочке, что Джонатан никогда не вел себя, как настоящий влюбленный. Никогда не вел себя, как мужчина, который знает, что такое любовь. Она окунает ладони в муку с разрыхлителем и продолжает раскатывать слоеное тесто. Отец Салли обожает яблочные пироги. Яблоки, выращенные в собственном саду, тесто домашнего приготовления, час с лишком стряпни и ровно пять минут на уничтожение пирога до последней крошки.

— Послушай, Сэл, компромиссы неизбежны. На них и держится брак. Думаешь, у нас с отцом все и всегда было гладко?

По мнению Салли, брак ее родителей идеален и неколебим, но она качает головой, хитрит в надежде, что материнская мудрость рассеет саднящую тревогу.

Мать Салли переворачивает тесто, снова присыпает его мукой, трет мучнистые ладони друг о друга; от этого шершавого звука по спине Салли бегут мурашки — быстрее, чем пальцы с необкусанными ногтями барабанят по столу. Мать раскатывает тесто в противоположном направлении, заглаживая по ходу дела все шероховатости.

— Знаешь, наш брак с папой идеальным не назовешь. Поначалу, когда мы жили с его родителями, это был просто ад. — Она кладет на тесто форму для пирога, аккуратно обрезает лишнее и скатывает обрезки в комок — они пойдут на украшение пирога. Салли рассеянно щиплет комочек теста, и мать хлопает взрослую женщину по пальцам. Откровения продолжаются: — Его мать была настоящей ведьмой, относилась ко мне ужасно…

— Бабулечка Айрин?!

Салли шокирована. Бабулечка Айрин умерла, когда Салли было одиннадцать. Айрин была крошечной старушкой, лишь на дюйм выше одиннадцатилетней Салли. За спинами родителей она тайком скармливала Салли мятные леденцы. Она любила Салли больше, чем ее младшую сестру Джейни. Бабулечка горой стояла за старшую внучку.

— Да, наша чудесная бабушка Айрин. Меня она терпеть не могла. Постоянно твердила твоему отцу, даже после того, как мы поженились, что без меня ему будет лучше. А что она говорила до свадьбы! Потом мы переехали, и я забеременела тобой. Мне казалось, что теперь все изменится, но я ошибалась. Она продолжала доставать меня, несколько кварталов между нашими домами были ей не помехой.

Мать Салли защипывает края пирога плохо гнущимися артритными пальцами, протыкает пирог вилкой, лепит из помятого комочка теста двухмерное яблоко и три симметричных листочка. Украшает ими серединку пирога и осторожно ставит форму в духовку. Салли озадачена и голодна, она выпивает три кружки чая одну за другой, заедая бутербродами.

— Но я помню ее совсем другой. Очень доброй. Когда мы с Джейни были маленькими, мы любили ходить к ней в гости. Почему она переменилась?

Мать Салли ставит чайник. Рассказать дочери о завещании дедушки Мака? О последнем завете человека, совсем молодым умиравшим от рака печени? Своей последней волей он наделял целой тысячью фунтов неназванную любовницу, женщину, с которой перестал встречаться двенадцатью с лишним годами ранее. Нотариус позаботился о передаче наследства. Бабулечка Айрин так никогда и не узнала, кто была любовницей ее мужа. Утверждала, что и не хочет знать. Только трое были посвящены в тайну. Мать Салли подозревает, что ее муж давно забыл об этой истории с завещанием. Она кладет по ложке растворимого кофе в кружки — не парадные, но и не затрапезные — и оставляет правду невысказанной.

— Дедушка Мак умер, и мы стали ей необходимы. Особенно я, папа никогда не умел с ней ладить. Никогда не знал, как с ней разговаривать. Я была нужна, чтобы ухаживать за ней, и я ухаживала.

— Но почему? Если она так жутко к тебе относилась?

— Я выполняла свой долг, Салли. А как же иначе? Раз сделала выбор, отступать уже не годится, даже если временами бывает трудно. Так уж устроен мир. А трудно бывает часто, дорогая, всем, независимо от обстоятельств. И хорошо, когда есть на кого опереться, потому что в конечном счете мы все одиноки. Бабушка Айрин тоже была одинока. Поэтому не стоит разбрасываться людьми.

Салли отхлебнула кофе и улыбнулась матери. Порядочная работящая женщина, ее мать. Женщина, способная дать разумный совет, ни на секунду не отрываясь от тушения бараньей ноги в розмарине и выпечки яблочного пирога из домашнего теста. Они поболтали ни о чем, пока Салли не допила кофе и не отправилась домой к Джонатану — с пластиковой коробочкой домашних бисквитов, уложенной в пластиковый пакет. Салли и впредь будет любить Джонатана и ладить с ним, несмотря на его переменчивые настроения, и создаст с ним семью. Она пойдет с ним по жизни, покуда у нее хватит сил. И она позаботится, чтобы все было хорошо.

Мать Салли украдкой выкурила сигарету, роняя пепел на горку тонких яблочных кожурок (она очень старалась срезать кожуру как можно тоньше). Быть может, размышляла мать Салли, следовало рассказать дочери правду. О том, что бабулечка Айрин была права на все сто, не доверяя ей. Ибо она знала, что у матери Салли был роман, когда она выходила замуж за отца Салли. Правда, Айрин не знала, с кем. У матери Салли хватало ума соблюдать осторожность. Но бабулечка Айрин понимала, что происходит. Она переполошила мать Салли за день до свадьбы — заявилась к ней в комнату в родительском доме и умоляла не выходить замуж за ее мальчика, не заманивать его в безлюбый брак. Бабулечка Айрин упрашивала мать Салли поступить честно, признаться в измене и отпустить отца Салли на все четыре стороны.

Но бабулечка Айрин не знала, что человек, с которым мать Салли крутила роман, был уже женат. Мать Салли не могла сказать правду, иначе осталась бы одна. Этот человек никогда бы не бросил жену, он так и сказал; он любил свою жену, а отец Салли тоже любил мать Салли. Поэтому она решила покончить со всем этим, выйти замуж за отца Салли, порвать с любовником и стать счастливой. Она будет счастливой, потому что она так решила, и пусть это не настоящая любовь, ничего страшного. Кто знает, что такое настоящая любовь? Она прогнала бабулечку Айрин и продолжила гладить нижнюю юбку. Она обзаведется спутником жизни, и этого ей хватит, она позаботится, чтобы хватило. Возможно, с отцом Салли они начинали жить не во взаимной любви, но постепенно до нее дожили. А разве у других бывает иначе?

Со временем она научилась любить своего мужа, пусть и не сразу. В конце концов, он стал ей очень дорог. И, конечно, наследство в тысячу фунтов пришлось весьма кстати.

 

8

Мое совершенство не случайно. Эта чистота формы — результат блистательного замысла: цель, метод, творение. Я сотворена игрой мысли. Я плаваю, бегаю, играю, и любое, даже самое случайное движение увязано с какой-нибудь телесной функцией, группой мышц, органом, суставом, порой, клеткой. Все, что я делаю, призвано заново творить меня каждую минуту, совершенствуя оригинал. А ведь меня от рождения благословили совершенством Я плод безупречного зачатия, мои члены гибки и длинны, глаза сияют, волосы блестят. И какая же я изумительно крепкая, здоровая, счастливая и целостная!

Почти целостная.

Но даже я не могу сохранять безупречность одним усилием воли. Ее надобно восполнять — выковыривать мягкотелость из укромных местечек, придавать гибкость крепким мускулам, что натягивают гладь кожи, — ежедневными и неукоснительными упражнениями.

Сказав «ежедневные», я имела в виду еженощные.

Всю ночь она плавает. В три, четыре часа утра. Городской бассейн пуст, луна и инфракрасный глазок сигнализации скользят взглядом по недвижной водной глади. Она плывет под водой, по пять-шесть раз пересекая бассейн — без передышки. Выныривает только для того, чтобы быстро наполнить легкие беззвучным, чистым кислородом; и снова плавно скользит по луже рассеянного лунного света. Лучику налитого кровью глазка не проникнуть на глубину шести футов, и она плывет, забывшись, в безмолвном ночном бассейне. Ни звука не слышно, кроме едва различимых всплеском у бортиков; ничего не видно, кроме мутноватых лунных бликов, застрявших в крошечных лужицах на краю ее ночного зрения. Ее тело обнажено, и расслаблено, и совершенно.

В тиши прохладного бассейна вынашиваются эмбрионы моих планов. В эти минуты полной отстраненности плавание заменяет сознание, и на пике физического напряжения, когда меня затопляют эндорфины — истинная причина всего на свете — я обретаю мудрость. Каким будет следующий шаг: к чему прикоснуться, в какой момент поцеловать, улыбнуться, крикнуть, трахнуть. Каждый миг соблазнения стратегически выверен, проанализирован мыслью и физическим усилием, воплощен в реальность. Джонатан возгордился бы, узнай он, сколько энергии я затратила на создание его будущего. И удивился бы. Он убежден, что мною движет волшебное наитие. Я глубоко дышу и размашисто загребаю воду, влага струится по моему обнаженному телу, лаская и возбуждая куда эффективнее, чем прикосновения Джонатана. Я кончаю и ныряю вглубь, где даже гулкое эхо бассейна не настигнет меня. Быстрому водному потоку, омывающему мою кожу и члены, нетрудно меня усладить, я погружена в него, растворена в нем, я становлюсь его частью. Это миг моего освобождения, и когда на десятифутовой глубине я кричу от вожделения, мне открывается истина — я знаю, что делать дальше.

Полагаю, малютке Салли пора кое-что увидеть.

 

9

То, что увидела Салли, смыло любовную катаракту с ее младенчески голубых глаз, мутная рябь сменилась ослепительным отчаянием. Соленый душ, хлынувший на налившиеся кровью зрачки, едва не затопил и без того нестойкий разум Салли. Едва, но не совсем. Ползучая волна боли постепенно схлынула, удержав лихорадочную мысль у кромки гибельного прибоя самобичевания — щепотка благоразумия уцелела. Салли накрыла свое сердце непробиваемым панцирем. И с облегчением выдохнула.

Она наблюдала за Джонатаном и Кушлой с безопасного, освещаемого лишь свечами расстояния в новом баре, куда неведомо по какому наитию забрела, удивительно тихом баре на углу Ковент-Гардена. Они с женихом любили гулять здесь, по длинной галерее — темному подземелью, проложенному под улицей, — держась за руки и шепотом на ушко соблазняя друг друга прелестями мебельных гарнитуров, распродажными скидками и быстрым сексом в укромных уголках. Салли наткнулась на этот бар, отправившись в очередной поход за покупками к свадьбе. Ноги устали, руки ныли под тяжестью пакетов, битком набитых ее будущим; и тут Салли увидела написанное мелом объявление, предлагавшее вино, кофе и сандвичи — все то, что составляло часть обожаемого ритуала под названием «поездка в центр». Сиживая в одиночестве в барах, Салли чувствовала себя взрослой, а в компании с Джонатаном, смеявшимся над ее притязаниями, — ребенком. Она обожала такие заведения, но при Джонатане о них не поминала. В конце концов, у каждого должны быть свои маленькие секреты, даже у женихов и невест.

Салли оставила бармену притязавший на взрослость заказ, нашла свободный столик, разложила у ног горы пакетов и взялась за журнал. Она торопливо пролистала серьезные статьи о нищете третьего мира и трех оргазмах за ночь и добралась до гороскопов. Салли глотала слюну в предвкушении сыра «бри», нежного бекона с прослойками жира, легкого белого вина и воды, когда услыхала его смех. Смех Джонатана. Долетевший из темноты и коснувшийся Салли нежным поцелуем. Хорошенькая головка Салли машинально повернулась, радостная улыбка уже отплясывала зазывную джигу на ее лице.

Они сидели через шесть столиков от нее. Ладонь женщины лежала на его бедре, женщина отбивала ритм пальцами, покачивая в такт головой, игривые пальчики почти касались того органа, который Салли стыдливо именовала «интимной принадлежностью». Салли вдруг отчетливо осознала, что принадлежность эта — весьма заурядное хозяйство Джонатана. Разговаривая, Джонатан то и дело касался своей спутницы, не в силах удержать руки в покое. В сумрачном свете бара Салли сразу разглядела, что женщина отличается необычайной красотой, стройностью и обаянием, в то время как Джонатан не обладает ни тем, ни другим, ни третьим.

Отблеск свечи и удачно расположенная женская рука мигом исправили зрение Салли. Ее Джонатана — парня с искристыми глазами, большими сильными руками, заботливо поддерживающими Салли на жизненном пути, который они себе запланировали, — этого Джонатана рядом с красивой женщиной не было. Этот Джонатан куда-то пропал, растворился в пригородной дымке. Рядом с красавицей сидел парень с крестьянскими лапами, слишком шершавыми, чтобы гладить нежную кожу этой женщины; ногти его были слишком грубы, чтобы скользить по ее плоти, не оставляя царапин вокруг выпирающих косточек. Новый Джонатан был обычным похотливым козлом. Новый Джонатан лебезил, пускал слюни, захлебывался смехом и потом, украдкой вытирая капли грязным жирным пальцем. Салли оторопела.

Джонатан смотрел на свою прекрасную спутницу, как тот греческий крестьянин на статую Венеры, которую он выкорчевал грязным плугом из сухой земли (в прошлом году, в отпуске Салли с Джонатаном видели это поле, столь удачно распаханное жарким полуднем сто лет назад). Джонатан смотрел на свою спутницу с глубоким трепетом, и страхом, и слегка глуповатым изумлением. С расстояния в шесть низеньких столиков Салли догадалась, что это взгляд любви. Она и прежде часто ловила этот взгляд — в зеркале. И теперь Салли чувствовала себя совсем как Алиса, провалившаяся в зазеркалье, где любовь — сплошная глупость, а ее сердце — кусок толстой кровавой плоти, бьющийся под слишком маленькими грудями. Артерии и вены, аорта и клапаны. Штуковина из плазмы и мышечных тканей, вся сентиментальность отжата. Салли встала и направилась — к ее удивлению, ноги исправно двигались — в туалет. Ей требовалось стряхнуть со спины осколки разбитого зеркала.

Из полутемного уголка она попадает в дамскую комнату, розовую, кокетливую, наполненную девичьим щебетом и мягким светом, льстящим коже. В туалете Салли тошнит. Она выблевывает Джонатана, все с отменным аппетитом поглощенные куски — рассказы о его детстве; любящую мамочку, замкнутого отца; школьную дружбу с Джимом; университетские семестры с пивом и телками; пустые, серые дни в ожидании встречи с Салли. Она вываливает все это в начищенный до блеска белый фарфоровый унитаз, корчится пока от Джонатана не остается ни капли, только худенькая пустая Салли. И когда она выходит из кабинки — покрасневшее лицо, опухшие глаза, бурлящий желудок — красавица тут как тут. Та самая. Ухоженная, стильная, элегантная. Салли колеблется секунду и — невероятная смелость! — делает шаг вперед. Ноги ведут себя абсолютно независимо. Торс, члены, шея и голова Салли разъединились и разболтались. Вроде бы части тела стыкуются там, где положено, но она их больше не чувствует. Салли стоит у зеркала, умывает забрызганное желчью лицо, покуда красотка подкрашивает губы помадой — густого бордового цвета с легчайшим жемчужным оттенком. Салли разваливается на части, ей чудится, будто голова ее вот-вот слетит с хрупкой шеи, тогда как женщина рядом с ней совершенна.

Красавица на целую голову выше прелестной малютки Салли, она участливо оборачивается, смотрит сверху вниз на бледное дрожащее существо и ласково спрашивает:

— Вам плохо? Могу я чем-нибудь помочь?

Салли молча качает головой, она боится, как бы голова не брякнулась в раковину и ее не засосало в сливное отверстие; она страшится тех слов, что готовы сорваться с губ.

Но от женщины не так просто отделаться.

— Принести вам воды? — не унимается она. — Или, может быть, заказать чашку чая? У вас такой вид, словно вы пережили потрясение.

Рот Салли сам собой открывается и тоненькое «нет» прорывается сквозь склеившиеся зубы, стиснутые губы.

Отлично понимая, что делает, — она умееет повернуть нож в ране с той же ловкостью, с какой вскрывает устриц, — красавица высказывает еще одну участливую идею:

— Давайте я попрошу моего парня отвезти вас домой. Он видеть не может расстроенных женщин, такой он жалостливый… Я позову его, ладно?

И тут Салли удивляет себя, ошарашивает. Силком выдернув себя из шаткого зазеркалья, она выпрямляется во весь свой крошечный рост, поворачивает хорошенькое, искаженное болью личико и плюет в красавицу. В лицо плевок, правда, не попадает; жалкий сгусток окрашенной желчью слюны падает на роскошные рыжие волосы. Но тем не менее это настоящий плевок. Салли отрывается от сверкающих раковины и зеркала и уходит прочь. Хлопает дверь, тишину и розовую плоть дамской комнаты более ничто не потревожит. Кушла смотрит на свое отражение; одной рукой она стирает тоненькую струйку слюны, а другой посылает себе поздравительный поцелуй. Сегодня она отлично поработала.

Разобравшись с Кушлой, Салли на удивление твердым шагом направляется в бар, и пока новое зрение умножает ее силы, три чистых виски, добавленных к счету Джонатана, укрепляют ее решимость. Скромность бельгийской шоколадки с мягкой начинкой трансформировалась в пьяную одержимость, и Салли рванула домой менять замки.

 

10

Черная ярость и жестокая месть — в этом искусстве у Салли маловато опыта. В жизни миниатюрных блондинок, как правило, не возникает повода к сокрушительному возмездию. Во всяком случае, в жизни этой хорошенькой девушки. Верно, однажды Салли дернула за волосы младшую сестру. Достаточно сильно, чтобы вырвать с корнем три длинных волоска. Так она наказала Джейни за то, что та отправилась гулять с Барби под дождем, сдуру одев куклу лишь в пляжный костюм и оставив дома кукольный зонтик. Салли никогда не забывала прихватить зонтичек, выводя Барби на прогулку. Салли очень рано уяснила, что осторожность никогда не вредит. Джейни явилась домой расхристанная; мокрые локоны Барби и загубленный пляжный костюмчик вывели маленькую Салли из себя — в восемь лет она уже понимала, что Барби надевает бикини не только для того, чтобы вымокнуть. И в расстройстве Салли выдрала горсть кудряшек у шестилетней сестры. Что не укрылось от глаз мамочки (заваривавшей чай), которая пожаловалась папочке (когда тот вернулся с работы); а тот столь сурово (и столь доходчиво) побеседовал с Салли, что она немедленно выразила желание подарить еще непросохшую Барби сестренке — в качестве компенсации. Папочка удержал дочку от необязательной жертвы, здраво рассудив, что нежное сердечко Салли отныне и навсегда запомнит разницу между намеренной пакостью и чистосердечной оплошностью. И Салли запомнила. Мамочка с папочкой никогда не ошибаются.

Салли выросла великодушной и честной, всегда готовой прощать друзьям мелкие промахи. Пустяковые знаки невнимания, когда Салли забывали поздравить с днем рождения, или легкую бестактность вроде высказанных вслух опасений, как бы Джонатан не растолстел от сказочной стряпни своей невесты — полуфабрикатов из универсама. Пока грубость оставалась непреднамеренной, Салли с готовностью прощала все что угодно. Ее щедрость и доброта были столь велики, что граничили с глупостью, но не противоречили ее жизненному опыту. Ну кому, скажите, в уютном мирке хорошенькой блондиночки придет в голову намеренно причинить боль?

Помимо замены замков, Салли предстояла еще одна, более болезненная операция — отсечь двадцать шесть лет миниатюрной светловолосой добропорядочности. Двадцать шесть лет добродушного игнорирования нечаянных обид, которые другую привели бы в ярость. Двадцать лет покровительственного отношения друзей и невинных замечаний насчет ее девичьего интеллекта, и годы дополнительной нагрузки в виде снисходительности Джонатана. Другая бы давно взбесилась. Впрочем, Рим не в одни день строился, так и хорошенькой блондинке, чтобы перекраситься, нужно уронить немало медных брызг на банный коврик.

Салли начала с самого доступного — с замков. Затем настал черед одежды — классический жест, расхожий атрибут дневных телесериалов, Салли их видела-перевидела. Что может быть менее оригинальным, чем вышвыривание прикидов бойфренда? Однако удовольствие Салли получила: элегантные костюмы Джонатана попадали в черные пластиковые мешки, а черные пластиковые мешки — в вонючие мусорные баки; красивые пузырьки с одеколонами Джонатана были разбиты и тоже последовали в мусорный бак — надо же как-то перебить запах грязи. Салли не решилась зайти так же далеко, как та шикарная дама из «Ричарда и Джуди», что в сердцах порезала костюмы мужа на мелкие кусочки. Правда, Салли знала, что Джонатан все равно не наденет брюки, весь день провалявшиеся на помойке, поэтому к чему натирать мозоль на пальце и тупить ножницы? После одежды логично было заняться машиной. Салли схватила суперклей, тесак, замахнулась над дверной ручкой и застыла. И передумала. Злость — поразительно хороший учитель, и новая поумневшая Салли сообразила, что не стоит уродовать машину, которую Джонатан благоразумно приобрел на ее имя, чтобы она могла претендовать на налоговые льготы, а он на еще большие налоговые льготы. Умница Джонатан!

Салли гордилась собой. Она отомстила. И не извинилась. Пока.

Два часа спустя она стояла на пороге квартиры Сюзи, уставшая, заплаканная и дрожащая. Умная новая Салли слишком долго пробыла под холодным дождичком и теперь больше походила на ту Салли, что «все равно любит своего парня, хотя он обошелся с ней по-свински». Сюзи дала ей валиума, вина и упаковку носовых платков размеров с обувную коробку. После чего накормила подругу уткой по-пекински, рисом с яйцом и гигантской плиткой «Галакси» с лесным орехом. Затем, прежде пять раз не пустив его на порог, привела к ней Джонатана. Воспользовавшись случаем, Салли плеснула в Джонатана половиной четвертого бокала вина. И хотя бросок получился не очень ловким, Джонатану пришлось признать, что Салли, почти не целясь, попала точно в цель — теплая едкая шипучая смесь из вина и слез залила ему пах. Пах, все еще нывший после вчерашнего свидания с Кушлой.

— Прости.

— Я не думал, что так случится.

— Ты слишком хороша для меня.

— Я и сам не знал, что так получится.

— Дело не в тебе, дело во мне.

— Да, я скотина.

— Я не мог удержаться.

— Я не способен дать тебе того, что ты хочешь.

— Я не хотел причинить тебе боль.

— Это сильнее меня.

— Ты не виновата, ты не сделала мне ничего плохого.

И наконец предсказуемый финал:

— Я люблю тебя, хочу тебя, нуждаюсь в тебе… но я встретил другую.

Джонатан мог бы поклясться, что никогда не говорил ничего подобного, — ему просто некому было такое сказать — но, как ни странно, слова сыпались с его языка, точно переспелые персики с дерева, раскачиваемого ураганом. Наверное, такие фразы принадлежат коллективному подсознательному каждого мерзавца. Или стервы. Старые затертые слова, которые произносят те, кто творит неизбежное, люто ненавидя себя за это. Мир вокруг Салли полетел вверх тормашками. Если она думала, что раскаявшийся Джонатан примчится просить прощения и умолять ее вернуться домой, то она искала живое сердце не в той человеческой упаковке. Эта была уже просрочена.

Джонатан, как ни печально, не воспользовался шансом:

— Понимаешь, Салли, я люблю тебя. Честное слово, люблю. Любил тебя все эти годы. Как бы я хотел сохранить вас обеих! — Заслышав условное наклонение, Салли открыла рот, но Джонатан зачастил, не желая, чтобы она перебивала его импровизацию. — Но Кушла… понимаешь, она… Салли, милая, прости, но она совсем другая. Такого со мной никогда прежде не бывало. Я не ожидал… И не знаю, как… Это необъяснимо.. Прости, мне правда очень жаль.

Новая любовь устами Джонатана изрыгала клише и штампы.

— Не хочу тебя даже слушать! И не хочу ничего знать о ней! — поторопилась соврать Салли.

Радуясь, что его сняли с инквизиторской дыбы, Джонатан ухватился за предложение заткнуться:

— Ладно. Хорошо. Как скажешь.

Молчание длилось три секунды. Разбитое сердце Салли бильярдным шаром металось в ее мозгу, сокрушая все на своем пути. Хочу знать, не хочу знать. Хочу слушать, не хочу слушать. Хочу узнать все до мельчайших подробностей об этом гнусном прелюбодеянии… Меня тошнит, как подумаю, что они просто задевали друг друга рукавами в толпе, не говоря уж о том, что он прикасался к ней. Прикасался, целовал, домогался, имел ее!

Реальность победила.

— Где вы познакомились?

Двумя часами позже все было кончено. Джонатан и Салли вышли из-за плотно закрытых дверей гостиной и поведали разбухшей от чая Сюзи и одуревшему от пива Джиму о своих дальнейших планах. Джонатан и Салли проявили благоразумие. Джонаттан был благоразумен, потому что таким образом мог немедленно вернуться к мягким грудям Кушлы. Салли была благоразумна, потому что, когда трехчасовая эйфория миновала, она сообразила, что останется одна, и теперь уповала на возвращение Джонатана — если, конечно, она будет хорошо себя вести. Очень, очень хорошо себя вести. Салли позвонит своим родителям, Джонатан переговорит с Джимом, и пусть взрослые разбираются с последствиями добрачного развода. Салли вернется в квартирку. Джонатан поселится у Джима. Разумеется, Джим понимал, что на самом деле Джонатан поселится у Кушлы. И Сюзи понимала, что Джонатан наверняка поселится у Кушлы. Сам Джонатан именно это и имел в виду. Но Салли с радостью проглотила ложь, лишь бы только не думать о том, как Джонатан спит с другой. По крайней мере, не сегодня вечером.

На том и порешили. В общих чертах.

Правда, когда Джим доставил Салли в темную холодную квартирку, то с приглашением на чашку чая он получил и приглашение наверх, в спальню — перепихнуться на скорую руку. В машине по дороге домой Салли подумала, что если она собирается всю жизнь оставаться очень, очень хорошей, то, наверное, стоит поторопиться и разделаться со всем плохим в себе прямо сейчас. Разумеется, вслух Салли ничего подобного не произнесла, неблагозвучное «перепихнуться» застряло бы в ее распухшем от слез горле, замерло бы на потрескавшихся губах. Просьба Салли прозвучала в более традиционных выражениях. Не бордельный клич, но мольба невесты:

— Мне так нужно побыть с кем-то, хоть немного.

Увы, Джим, по-прежнему дожидавшийся Девушки Мечты, на более чем перепих, был и не способен. Тем не менее секс продолжался достаточно долго, чтобы усыпить Салли; валиум, подсыпанный доброй Сюзи в чай, тоже помог.

Вторая небольшая проблема возникла, когда Джонатан разыскал дом Кушлы. На задворках Лондона. По адресу, который Кушла выдумала от первой до последней буквы. Джонатан стоял у дома, где никогда не бывал, но о котором столько мечтал. Через полуоткрытую дверь его приветствовала симпатичная турчанка, четверо детей визжали у ее ног, пятый прижимался к полуобнаженной груди.

Маленький мальчик в синем лупил маленькую девочку в розовом.

— Нет, не знай я никакая Кушла.

Девочка постарше в школьной форме ударила мальчика в синем.

— Нет, такая здесь нет. Мы жить здесь шесть лет.

Самый старший мальчик треснул троих младших, а маленькая девочка в розовом пнула мать.

— Нет, нет, ошибка нет. Может, вы ошибайся?

Грудной младенец повернул голову, Джонатан заглянул в его чистое невинное личико. И когда голубые младенческие глазки превратились в темно-карие глаза Кушлы, а младенческое гулькание — в похотливый смешок, в темной бездне, бывшей до сих пор сознанием Джонатана, сверкнул крошечный слабенький огонек. Джонатан вдруг задумался, а не совершил ли он и в самом деле ошибку. И когда ребенок рыгнул, и рвота дугой упала на единственный уцелевший костюм, Джонатаном овладело легкое беспокойство.

 

11

Мне это нравится. Нет, слишком слабо сказано. Нравится? Да я от этого кончаю, черт побери. Непрерывно. Я испытываю оргазм от собственной потрясающей изобретательности. Увы, приходится самой петь себе хвалу, нет свидетелей, чтобы воздать мне должные почести. Будь я благосвенна так, как благословила бы сама себя! Я их уделала. С потрохами. И разделала. Джонатан и Салли разбежались, разлучились, раскололись пополам. Из двух в одном опять получились двое, и теперь уж не в сумме один плюс один, но гораздо меньше. Она заливается слезами, горюет, тоскует. Он ошарашен, уязвлен и ничего не понимает. Ни один, даже самый блестящий план не привел бы к такому успеху. Хотя я всегда и все планирую. Я дотошна. Но, разумеется, до окончательной развязки не знаешь наверняка, что получится. Даже на моей родине события порой приобретают странный оборот. Взять хотя бы меня. Почему бы дочери Ее Величества не довольствоваться беззаботной жизнью в неконтролируемом послушании и своевольном смирении? Но нет. Я добьюсь пришествия царствования моего. И кое-чего еще в придачу.

А пока я добилась поистине блистательного результата. Кланяюсь самой себе — отличная работа! Я наблюдала за ним у дома турчанки и едва не захлебнулась сдавленным смехом, когда отрыжка ребенка молочной кислотой упала на его единственный чистый, отутюженный двубортный костюм. Расцеловала бы себя, так я собой гордилась. Я жаждала расцеловать себя. И поспешила в Ноттинг Хилл.

Преодолев множество ступенек, поднялась на мою башню. Как же я соскучилась по моему настоящему облику златовласой принцессы! Брезгуя лифтом — запахом сырости и грязи, скопившейся в углах, — я взошла по чистейшим, нехоженым ступеням, ощущая, как крепкие скульптурные мускулы возносят меня. Я пританцовывала в такт ликующему ритму пустоты, стучавшему там, где должно быть сердце. Эта славная сердечная полость — поистине неоценимый дар. Тело, состоящее исключительно из мускулов, вен, крови и тканей — и ни щепотки жалости. Мое совершенное тело функционирует без сердца, выживает вне сердца. Я преклоняюсь перед бессердечной формой, воспеваю ее за четкость действий и логику поступков, за то, что ее никогда не одурманит страсть или желание. Прославляю трезвость моего священного сердечного пространства и в завершении церемонии воздаю должное поезду метро, не позволившему фее Сострадания явиться на день моих первых Именин.

А вы думали, я не знаю? Но разве такое возможно? Я ведь сама остановила поезд, подложив на рельсы тело.

Волнуясь, решительно запираю за собой дверь. Дом тих, пуст и безмолвен — мой полый жених, что ждет, когда я наполню его собой. В огромные незащищенные окна льется лондонский свет, отбрасывая на потолок оранжевые блики. Нежно я стаскиваю отсыревшую одежду, обнажая гладкую оболочку моего нынешнего тела. Пальто, туфли, платье, колготки, лифчик и, наконец, трусики. Одежда падает влажной горкой, и я ступаю на прохладные половицы. За окном дождь поливает улицы водой, которая еще грязнее, чем сами улицы, смывая усталых людей в теплые уголки. Несколькими этажами ближе к земле слышно, как автомобильные шины рассекают лужи, как осушают мокрые дороги ради дорогостоящей безопасности водителей, запасшихся аварийной подушкой. Но я выше всего этого, и в моем доме царит тишина. В мое сердечном пространстве — тишина, оконное стекло глушит стук дождя, а гравитация лишает голоса даже уличные сирены.

Но сирена внутри меня не молчит. Обнаженная, я ложусь на голые доски, в их лаковом покрытии отражается моя кожа, в моих лакированных ногтях отражается структура дерева. Мы два в одном — дерево и я. Дерево так же естественно, как и я. И его присутствие здесь столь же неестественно, как и мое. Оно росло не для того, чтобы я его топтала. Ничто не растет с этой целью, хотя многое оказывается под моими подошвами. Я рассматриваю свое отражение. Регулирую зрение, чтобы яснее видеть — чудесная улыбка, безупречная кожа, прекрасные волосы. Комбинация всего того, о чем веками поют в шлягерах — сочетание, воссозданное в девственном великолепии. Изогнувшись, касаюсь ртом плеча; пухлые сочные губы жаждут дотронуться до прохладной кожи, на которой до сих пор не просохла влага внешнего мира. Приоткрываю рот. В комнате холодно, и от моего теплого дыхания по спине пробегает дрожь. Целую левое плечо, потом правое. Левую руку, затем правую. Справедливость всегда при мне, к обеим сторонам моего тела я испытываю одинаковое и трезвое желание. Жадным ртом кусаю предплечье. Вкусовые рецепторы трепещут, распознав мясо. Я изумительна вкусна. Потому что я вообще изумительна, свежа и выхолена. Свободной рукой глажу рыжие волосы, массирую лебединую шею. Я изгибаюсь, чтобы встретиться с собой, я готова.

Руки проворно скользят по плечам, по набухшей груди, к изящному изгибу — моей талии. Ладоням так и хочется задержаться здесь, но остальная часть еще более соблазнительна. И руки не останавливаются. Это гонка, а я — большой приз. Я люблю любить себя, у меня в этом большой опыт. Я тянусь к левой ступне, покусываю изящные ухоженные ногти. Царапаю атласную кожу на лодыжке. Отбрасываю нежность и жадно набрасываюсь на себя — кусаю, лижу, щиплю и царапаю, скручиваю и кровоточу, и блаженствую. Я беру себя. Беру везде. Везде и всегда. У меня это отлично получается. Проделай я то же самое с Джонатаном, его бы сейчас не было с нами. Я дала ему лишь почувствовать, чем он мог бы обладать. Раскройся я Джонатану целиком, он не пережил бы утраты. Я — львица, что рыком приводит себя в готовность; я — жертвенный агнец, что рвет нежную плоть, добираясь до совершенной и блаженной пустоты. Закончив, я готова опять начать сначала. Как я же хороша! И как же мне хорошо с собой трахаться!

Постепенно я вычерпываю свою бездонную страсть. Минули часы или дни. Солнце появлялось и пропадало, дождь не кончался. Мы в Лондоне, в конце концов. Поднимаю свое отполированное руками тело с отлакированного вручную пола и тяжело опускаюсь в постель — одна, довольная и насытившаяся. Я могу проспать неделю. А когда проснусь, опять прилетит мотылек, и я скормлю его моему пламени. Ведь я снова проголодаюсь.

 

12

Мартин и Джош — парни, каких поискать, соль земли, прекрасный союз высшей пробы, милостиво осененный свистящим дыханием Вселенной. Все это чистая правда. Полиэтнический, межрелигиозный, мультимедийный союз столь непревзойденных достоинств, что один только взгляд на эту пару рождает чувство ущербности и жалости к себе как на личном, так и на глобальном уровне. По ним плачут воскресные приложения, а они смеются, сидя в кафе в Сохо. Мартин и Джош напрочь лишены недостатков. Джош и Мартин совершенны. Мечта публициста: оба необычайно фотогеничны, невероятно талантливы и, ко всему прочему, симпатичнейшие ребята. Все любят Мартина и Джоша. Джош и Мартин заслужили каждый вздох любви, вырвавшийся из груди поклонников. Ни единая превосходная степень в описании этой пары не станет преувеличением.

Они — общительные, востребованные, желанные, они геи и они вместе. Их зазывают в гости, ублажают, к ним стремятся, о них мечтают — как мужчины, так и женщины.

Мартин — чернокожий, молодой, умный и вместе с тем, как это ни поразительно, слывет хорошим человеком. В свои двадцать три года он пользуется всеобщим уважением, поскольку успел выпустить три книги. Мартин — интеллектуальный гигант, способный в самых простых выражениях донести истину до законченных идиотов. Он пишет для свободомыслящих «Гардиан», «Индепендент» и — вынужденно, подчиняясь настоятельной необходимости прояснить политический момент — для консервативной «Телеграф». Его естественная среда обитания — Радио-4 с девяти до десяти утра, и он из тех, кто просто обожает брать быка за рога.

Джош немного старше, ему двадцать пять, он прожил на двадцать месяцев больше, и след, оставленный им в мире, весьма заметен. Он еврей и атеист. Успешно занимается искусством сразу в нескольких областях, его работы выставлялись в Международном центре искусств, в Фотогалерее и — накануне его двадцать четвертого дня рождения — в галерее Тейт. Джош — режиссер, скульптор и поэт. А также великолепный повар, тонкий знаток вин и страстный любитель розыгрышей. Он предан Мартину и творчеству К. С. Льюиса, пост-нарнианского периода, разумеется.

Родственники души в них не чают. Мартин и Джош живут в круговерти традиционных ритуалов и постмодернистских новшеств. Они обедают на Ханукку с матушкой Джоша; ходят на полночную мессу с отцом Мартина; празднуют еврейскую пасху с Сарой, бабушкой Джоша по материнской линии, и христианскую — с тетушкой Мэри, известной также под именем сестры Терезы из монастыря сестер-миссионерок. Старые монахини привечают «мальчиков» и на каждый праздник шлют им открытки с благословениями, а сестра Зита присылает собственноручно сделанную открытку на Дивали. С матерью Мартина они планируют семейные поездки на родину в Гану, с отцом Джоша предаются воспоминаниям, изумляясь прозорливости бабушки и дедушки, уехавших в Польшу, но не забравших с собой детей — они лишь помахали им из окна вагона. Мартин и Джош нянчатся с полдюжиной племянников и племянниц, они — образцовые крестные для десятка детей своих знакомых.

Они живут насыщенной жизнью. Каждый год расписан наперед уже в ноябре; расцвечен событиями, отмеченными ногтем большого пальца в календаре; целые страницы записных книжек отданы удовольствиям. Развлечениям, над которыми они интенсивно трудятся и которым преданы всецело. Тут и Европрайд, и Винтер Прайд, и Северный Прайд, и Марди Гра, и карнавал в Рио, и Мэйфест, и лондонский кинофестиваль, и Эдинбургский Фриндж, и книжная ярмарка в Хей-на-Уае. И марафон у Джоша — на выбор в Лондоне или Нью-Йорке; а у Мартина — дважды в год уединение в тихом монастыре в Бедфорде. И премия Букера, и премия Тернера, и ежегодный прием в честь конкурса Евровидения. А также приятнейшие воскресные вечера, протяжно начинающиеся у Ллойда и уютно закругляющиеся у Мелвина — чтобы смениться буйной ночью, раскинувшейся от Кэмдена до Клапама с шестнадцатью барами и тремя клубами в промежутке.

Они великолепны, и счастливы, и богаты, и здоровы. Их совершеннолетие совпало с периодом сексуальной настороженности и страха, и оба преодолели ужас с помощью образовательных программ. Их ВИЧ-реакция отрицательна, они моногамны и потому в безопасности. Уже три года как они любовники, два года живут вместе и в будущем году намерены отправиться в Перу, где дадут друг другу тайные обеты при свидетелях — штормовых ветрах. Дважды в году они уезжают в отпуск, один раз с познавательной целью (в этом году в Санкт-Петербург), и второй раз просто отдохнуть — на маленький греческий островок на Цикладах, куда приезжают отдохнуть зажиточные афинские семьи и где голубых парней днем с огнем не сыщешь, как рук у Венеры Милосской. Греческий отпуск они проводят тихо — спят, мечтают, едят, набираются сил перед грядущими пятидесятью неделями страсти, споров, творческих мук, интимного обладания, интеллектуальной безжалостности и абсолютной верности собственному статусу, имя которому «душа общества». Они набираются сил, чтобы оставаться лучшими.

Мартин и Джош заводят новых друзей и не забывают старых — друзей гетеро— и гомосексуальных, супругов и одиночек, пожилых и молодых. Они закатывают изысканные вечеринки и отыскивают в магазинах то, чего никто другой там найти не сможет. Джош сам раскатывает спагетти, а Мартин дарит на Рождество очаровательные баночки с домашними заготовками. У них всегда в запасе коробки, набитые пирожными; сами они пирожные не едят, но хранят для странников, что постучатся к ним в дверь, памятуя об их баснословном гостеприимстве. В их доме хватит места для всех и всегда найдется укромный уголок, где они могут побыть только вдвоем. Женщины обожают их, мужчины уважают. Старушки хвалят, молодежь восхищается и благодарит. Гетеросексуальные пары с крошечными и жуткими младенцами находят у Мартина утешение и понимание, которого так не достает их одиноким бездетным подружкам. Гомосексуальные пары, конфликтующие с родителями, обретают надежду и временную гавань за столом Джоша. Отчаявшихся матерей и разгневанных отчимов несносных подростков Мартин успокаивает, Джон обихаживает; и бедняги возвращаются в лоно враждебной семьи заряженными энергией и подобревшими.

Джош и Мартин обитают в отдельном викторианском доме в Ислингтоне — дом недавно перестроен и выпотрошен по их собственному проекту; теперь он просторный, светлый и красивый. Этот необыкновенный дом радует глаз хромированным блеском и чистотой линий. Мартин и Джош дорожат своей уборщицей и платят ей много больше, чем принято. Гладят они сами. Их сад — обнесенное стеной наслаждение с густым ароматом цветов круглый год и укромными зарослями папоротников и суккулентов. С открытыми лужайками для солнечных ванн и тенистыми уголками, где обретают плоть блестящие идеи, зародившиеся в чердачной студии Джоша и смежном с ней кабинете Мартина. Они творят смежно, но раздельное. От их дома — то плавильного котла, то суровой обители, — рукой подать до бывшего семейного пристанища Тони и Чери и плевком достать до усталых пьяниц в Ислингтонском парке. Более центрового места не сыскать. Мартин и Джош в центре всего.

Джош и Мартин наслаждаются бурной сексуальной жизнью, исповедуя постоянство, страсть и терпимость. В отличие от знакомых пар, их секс не увял со временем и не пострадал от ревности, надуманной либо обоснованной. Их страсти не угрожают ни младенцы, ни лесбийская скука; фатальной печатью голубой неверности они также не отмечены. Они не страдают обманчивыми стереотипами, которыми другие пары объясняют сексуальный разлад. Наслаждение красотой и успехами друг друга не подточено разочарованием одного или провалом другого. Они прекрасные любовники и лучшие друзья. Каждый для другого — наставник, и ученик, и классный любовник. Джош любит Мартина, Мартин любит Джоша — навеки и навсегда. Вот и отлично.

Джош и Мартин вполне созрели, чтобы сорвать их с ветки, отведать и переработать. Переиграть и обыграть.

Я вступаю в игру.

 

13

Кому-то не повезет.

Нечто беспрецедентное происходит в стране — той, что необычайно близка и столь же далека. Какая-то возня, смутные воспоминания, вязкое брожение. Его величество король поглощает бутерброды с маслом и размышляет на любимую тему — о жизни и жене, для него это одно и тоже. Король счастлив. Правда, король всегда счастлив. За исключением тех редких случаев, когда кончается масло. Ее Величество королева обычно думает синхронно — с разрывом в полсекунды — со своим мужем, но внезапно странная непрошеная мысль вызывает у нее тревогу. Она работает в другом крыле дворца, столь отдаленном, что когда король наслаждается весной, королева хмурит лоб в летний зной. Королева вышивает — аккуратно надев на указательный палец наперсток, чтобы не уколоться и не пролить алой королевской крови на белоснежный платочек. И вдруг она осознает, что вокруг чего-то не хватает. Или кого-то. Словно красное пятнышко перед глазами, мысль мелькает в ее мозгу, затем исчезает, чтобы снова вспыхнуть мгновение спустя. Королева делает воздушный стежок за стежком. Она знает: стоит ей задействовать свой мощный ум, как ответ на вопрос явится сам собой — если не с утренней, так с дневной почтой. Твердо веруя, что мудрость не оставит ее, королева позволяет себе улыбнуться, ибо теперь во дворце живет сын. Красивый мальчик, кладезь обаяния и ума. Благодаря поправкам в расписании метро и слегка подновленной тарифной сетки зарплаты на транспорте, принц в полной мере наделен сочувствием и жалостью. Более того, корзинка феи Сострадания была столь переполнена щедростью, а ее большое сердце чувством вины, что царственного младенца одарили двойной дозой преданности и любви, пока он гулил в колыбели. Гулил, да и потонул в собственном величии.

Королева откладывает рукоделие и пристально смотрит на рисунок — Мадонна с младенцем… Ну конечно! Ведь был еще один ребенок. Девочка, кажется. Совершенная во всех отношениях. Даже чересчур. Честолюбия многовато. Вот так королева и вспомнила о своем первенце. Она поделится этой проблемой с мужем. Он не будет знать, что делать, — он никогда не знает — но, возможно, в беседе с ним она сама найдет решение. Путешествие обратно в весну отнимает некоторое время, по пути королева целует набухшие майские почки. И куда запропастилась эта глупая девчонка? Королева не заметила, как она ускользнула. Потихоньку улизнула из-за стола за завтраком? Или сбежала перед полдником, когда пеклись булочки и мед томился в бочонке, готовый растечься по теплой корочке, смазанной маслом? А, может, исчезла месяц назад, или год назад, или десять лет? Вопросы встают неуклюже и выглядят странно во дворце, где обычно царят ясность и безмятежность. Противная девчонка нарушила идиллию. Это чересчур для короля, и корона на его голове съезжает набок — он не привык хмуриться и не знает, как хранить величие, когда ему не по себе. Когда в государстве назревает смута. И король засыпает.

У Ее Величества, разумеется, рождается план. Она проверит комнату дочери. Кто-нибудь из слуг должен знать, где эта комната находится. Ибо королева — женщина большого ума, и она помнит, что в толстом фолианте, стоящем на полке в библиотеке, приведено уравнение для измерения пыли: число непотревоженных пылевых частиц прямо пропорционально времени, в течение которого их не стирали. Если к полученному результату добавить пустые минуты, потраченные на размышления о пропавшем ребенке, то общую сумму можно принять за координаты того места, где девчонки нет. А дальше путем элементарных вычислений — с привлечением метода обратного преобразования — легко определить если не точное место пребывания беглянки, то хотя бы длительность ее отсутствия. Приоткрыв один глаз, король косится на безумные математические выкладки и радуется: какой же он умный, что женился на математическом гении. И весело бежит в осеннюю игровую комнату, чтобы втолковать трехлетнему сыну важность учета недвижимости и финансов. Или фунтов масла?

Спустя всего лишь полтора месяца Ее Императорское Величество завершает анализ. И все подданные, не смевшие в течение шести недель громко вздохнуть, узнают, что их принцесса отсутствует либо шесть часов, либо шесть дней, а, возможно, с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать. Время нематериально, и его величина отныне не имеет значения, ибо королева обнаружила то, что мы уже давно знаем, — ее дочь в бегах.

Брожение и гвалт усиливаются. Народ шлет во дворец челобитные и парламентеров. На улицах королю грозят пугачами и рогатками. Монархия в опасности. Такое случается даже с самыми лучшими королевскими домами. Что-то нужно делать. Либо создать видимость деятельности. Так и происходит. Во дворец, расталкивая экипажи на дорогах, прибывает фея Сострадания. Вместе с сестрой Мудростью и братом Красотой, она стоит в старинной зале пред маленьким принцем. Фею Комедии на общий сбор не позвали, и без нее управились. Фея Комедии осталась дома — обновлять крючком гэги: кто знает, не пригодится ли в конце концов немая сцена. Троица визитеров — столь старых, что они ужене считают годы, и столь мудрых, что не ведают страха, — объявляет во всеуслышание о состоянии дел в государстве. Дрянная девчонка! Маленькая засранка сбежала из дворца и теперь пакостит, как может. Выход один — отрядить следом сына, чтобы он навел порядок. Маленького принца взращивают, собирают в дорогу и отправляют. На этот раз король и королева хотя бы не забывают помахать ему на прощанье и подарить элегантный дорожный будильник. Время с возрастом скукоживается и тает, и далекое королевство подбирается очень близко, его даже можно увидеть, если разучиться смотреть. Но мы продолжаем смотреть, и принцесса тоже.

Страна возвращается к работе, а король и королева на кухню — печь пирог к возвращению детей. Пирог, пожалуй, будет с черными во́ронами; дрозды мелковаты и потому их понадобится слишком много. Вероятно, пройдет немало времени, прежде чем мальчик вернется домой, но он не горюет, ибо в своей стране он лишь принц, тогда как в нашем мире он на голову выше всех. Здесь он король в каждом жесте и каждый его шаг — поступок.

Возможно, случится дуэль, и дуализм убьет соперников. Меньше чем за один солнечный денек принц из маленького мальчика превратился во взрослого мужчину.

Обычно так оно и бывает.

 

14

Джош и Мартин. Надо пошевеливаться. Что-то происходит, кто-то крадет у меня секунды. Не знаю, кто и что, а уж как — тем более выше моего понимания, но я чувствую, надо торопиться. И я начинаю.

Выбор не так уж прост. На ком из двух мужчин остановиться? Элементарный контраст «черное-белое» не работает. Хотя в данном случае и он важен, если рассуждать в абсолютных категориях. Взять хотя бы черного — в буквальном смысле слова — Мартина. Он черен по-разному — как подгоревший соевый творог, как теплый кофе; я имею в виду горькие звонкие арабские зерна, а не рыжеватые колумбийские. Он не похож на легкомысленную балладу Пегги Ли о черном кофе, простом и одинаковом, сколько его ни размешивай. Темно-коричневые лицо, руки и мускулистая грудь постепенно бледнеют до цвета растаявшего шоколада в жаркой витрине — по краям Мартин светлее и прозрачнее. Понятно, что речь идет об очень хорошем шоколаде, с содержанием какао минимум семьдесят процентов. Дорогом и особом. Оттенки черного у Мартина многообразны и изменчивы. Однако в разговоре нам следует придерживаться лондонского стиля: политкорректность требует аккуратности в словах.

Опять же белый: что это за цвет такой? Отражение всех цветов, поглощенная пустота. Белый — это все или ничего. Как бы возмутились те, кто объявил белый цветом совершенства и положил его в основу своих велеречивых пророчеств! Как Мартин не буквально черен, так и Джош не чисто бел. Но он и не розовато-белый, как кельты; и не серовато-белый, как бедняки, которыми нашпигованы бетонные башни; и не молочно-голубой, как пугливо хранимое от непогоды парниковое дитя. Кожа Джоша цвета темной слоновой кости — цвет этот достался ему от испанских евреев до-инквизиторского периода. Сефардский налет паленой, медной желтизны покрывает его плоть, проникает под кожу и светлеет на гладких мускулах. Зимой Джоша покрывает интересная бледность, летом он смуглый средиземноморский красавец.

Джош и Мартин знают, что их физическая красота — минное поле для политкорректных высказываний. К счастью, их взаимоотношения достаточно длительны, чтобы не требовать плясок на пуантах вокруг точных терминов и фраз. Они достаточно долго целовались, ласкались и трахались, а потому не нуждаются в деликатных оговорках. Мартин и Джош знают: они — разные и в то же время одинаковые. Генетическая этика играет крошечную роль в их партнерстве. Ибо у них любовь. Любовь, которая только обоняет, но слепа, как летучая мышь.

А иногда она вцепляется партнеру в волосы.

Прежде чем решить, кем стать, я должна выбрать, кого взять. Встряхнуть. Вывернуть наизнанку. «Просто женщина» здесь не справится. Я должна стать и «просто мужчиной» тоже. И «просто человеком». Словом, мечтой феминисток.

Превратиться в мужчину? Я оборачиваю взор внутрь — на яичники, матку, срединную полость, определяющие мой пол. Дышу через лунные изгибы кровотока. Моя кровь густа и богата минералами. От ее насыщенности у меня кружится голова. Нет, я не покину женщину. Это не по мне. Слишком привязана я к этой полости внутри себя, к пустому утробному пространству, залогу неопределенного будущего. Я бессердечна, но не бездушна. И, кроме того, мне страшно нравится быть девушкой.

Я взвешиваю все плюсы и минусы. С Мартином такое уже бывало, с Джошем нет. Следовательно, Мартину уже ведомо, что этого ему не надо, он попробовал — не получилось. Джошу ничего подобного не известно. Можно сказать, он дважды невежда. Неведомое не может причинить боль. По крайней мере, сильную. И — о да! — невежество равно блаженству. Кто я такая, чтобы лишать Джоша блаженства? И кто знает, возможно, девушка, с которой Мартин спал, ему не подходила. Ибо девушки столь же разнообразны, как и парни, разве нет? Вероятно, даже более разнообразны, если учесть огромный выбор маскировочных средств, доступных нам в каждом универмаге. Я мастерица от «Мастерс и Джонсон», максимальный фактор «Максфактора».

Я раздумываю обстоятельно и не спеша. Исчерпав возможности яви, ложусь с образами молодых людей в постель и грежу о них в расширяющейся тьме и сужающемся свете. Я чураюсь сияния звезд — их блеск может фальшиво разукрасить мой выбор, и позволяю цветам в вазе умереть. Сейчас моя башня — все равно что нашлепка льда на полюсе; я допускаю в дом не более четырех часов дневного света. Я экспериментирую, играю, перелицовываю себя, преображаюсь исключительно в темноте. И моему взору является идеальная «она». Теперь я знаю, как мне достать этих двоих. Я сыграю роль женской закуски к главному мужскому блюду. Я не стану перебивать вкус, но лишь подчеркну его. Выгодно. Для себя.

Я черна, но хороша собой, о дщери Иерусалимские!

Я черна и хороша всем, о матери Северного Лондона!

Я пришла забрать ваших сыновей.

Ну, может, только одного или парочку.

Теперь я — милая еврейская девушка из Северного Лондона. С первым апреля! Признаю, возможно, я сделала не очень оригинальный выбор, но что-то есть в этих маменькиных сыночках, некий запах вечности, исходящий от их воспитания. Я подумывала преобразиться в черную девушку для еврейского парня или в экзотическую еврейку для черного мужчины. Но потом припомнила бар-митцву Джоша, последний религиозный акт его юности, и мне пришло в голову, что, возможно, Джошу от бабушки перепало чуть больше, чем бледно-зеленые глаза на смуглом, заостренном и лишенном морщин лице. От нее ему перепало страдание, скрытое под тяжким бременем избранности. Конечно, Джош изрядно подкован в любви, политике и гендерном поведении, он оставил далеко позади примитивное понимание коллективного подсознательного и генетической вины. Джош — воплощение всеобъемлющего сознания, сочувственного понимания, простирающегося много дальше древнего чувства «избранности». Такое сознание — все равно, что концентрат живительной мудрости в стакане свежевыжатого яблочного сока, который он ежедневно выпивает.

Не то, чтобы мне не хочется трахнуть Мартина. Я бы даже предпочла мужчину, который хотя бы раз уже прошел через это, чем рисковать с гетеросексуальным девственником. Впрочем, возможно, я попробую обоих. Достойная получится кода. Но у меня нет вечности в запасе, а с Джошем будет проще. Надо закончить любовный триптих, и время не ждет.

Когда Джош посмотрит на меня, он увидит женскую версию самого себя. У меня светлые глаза, темная кожа, черные густые волосы в тугих завитках и длинные тонкие пальцы. Я — его сестра, его мать, все его бабушки, и дочь Фрейда на моей стороне. Я — сотня прародительниц против горстки братьев с другом Мартином во главе. Наши мягкие губы смягчат темный грех. Какой мужчина сможет долго противиться зеркальному отражению собственной красоты? Я — идентичная инверсия Джоша. Еврей Джош называет себя атеистом, но к кому он воззовет, когда войдет в меня? И завидев мальчишку, что мочится в закоулке, не захочет ли он, чтобы его член стал таким же?

Ну и дела. Для выполнения моей миссии я должна задолбать негра. Либо еврея. Интересно, кого либеральному сознанию менее жалко?

(И какого я, по-вашему, цвета?)

 

15

Когда Мартин увидел Кушлу, он сразу же подумал о Джоше. И не ее внешность была тому причиной, но сама Кушла. Мартин не сомневался, что Джошу она понравится, что он захочет подружиться с ней, пожелает втянуть ее в чудесный круговорот их друзей, ужинов и воскресных экскурсий по Старой Англии. Мартин познакомился с Кушлой благодаря магии Интернета — через безобидное объявление в одном из сетевых форумов. Кушле хотелось с ним поговорить. А Мартин любил поговорить.

Она собирает материал для своего второго романа; она слышала его выступления по радио; прочла четыре последних колонки в газете за его подписью и уже одолела половину его третьей книги; она просто в восторге от того, что он делает. Мартин не удивился ее энтузиазму, он привык. Собственно, ничего иного он и не ждал. И отвечая на ее электронное письмо — адрес, как водится, он узнал у приятеля подруги любовницы ассистента издателя — любезно обещал помочь. Он обожает помогать людям искусства. И согласился встретиться с Кушлой за ланчем. В рабочее время. Мартин и Джош, эта идеальная пара яппи, слишком молодых, чтобы запачкаться коммерциализацией и алчностью восьмидесятых, не считали двухчасовой ланч потерей драгоценного времени, которое суть деньги. В эти два часа они изучали человеческую натуру. Удачным ланчем можно наполнить еще одну главу, еще одну статью, картину или фриз. В понимании Мартина встреча в обеденный перерыв равна работе. И к этой встрече он подходил с той же вдумчивостью, с какой сочинял первую фразу. На одно-единственное предложение можно потратить целое утро. И связать тысячу слов за полчаса. Муза Мартина скорее измеряла качеством, а не количеством.

Правда, ланч обычно занимал не меньше половины дня. Подготовиться, сосредоточиться, одеться, съездить в Вест-Энд. Ужин в Ислингтоне, или в Клеркенвелле, или даже в Клапаме, или в Баттерси, но ланч всегда и только в Сохо. В течение полутора часов Мартин высказывает свои оригинальные мнения, делится секретами, использует свои щедрые мозги; все это вполне стоит затрат на ланч вдвоем. По крайней мере, так считал бухгалтер Мартина. Сам Мартин только рад посыпать блюда тертым пармезаном своего блестящего интеллекта, а потребитель почитает за счастье оплатить счет. В какую налоговую инспекцию он потом его отправит, Мартина не заботило. Еда оборачивалась сделкой. Любовь Мартина была без остатка отдана Джошу, но накопленная мудрость продавалась съедобными кусками любому достаточно интересному персонажу, подвернувшемуся на пути.

Но наш обед оплатил Мартин.

Мартин надел скромный черный костюм и хлопчатобумажную рубашку пронзительной небесной синевы. Двубортный пиджак от Армани придавал ему массивности; бледные шелковые трусы льнули к бедрам. Информация к размышлению для Джоша. И Джош размышлял — о новой творческой задаче. Когда в сердце Джоша-художника зарождалась идея, он взращивал ее в лишенном холестерина жиру на теплой кухне. И только после этого переносил идею в прохладную студию, выносил на безжалостный к неточностям белый свет. В течение двух недель в доме пахло свежим хлебом, и медовыми заготовками, и чесночным томлением по образу, который вынашивал Джош. Мартин полнел на творчестве Джоша. Ему нравился этот период. Скоро Джош запрется в студии, и они обретут былую стройность, питаясь обрезками искусства. Муза Джоша великодушно позволяла им оставаться привлекательными и любимыми. Мартин улыбался про себя, спускаясь в ланчевом великолепии по лестнице. Какой удачный выбор — искусный муж. Джоша выбирали с удовольствием и умом.

Уходя из дома, Мартин поцеловал Джоша на прощание. Поцеловал осторожно и страстно — необычное и хорошо отрепетированное сочетание, призванное снизить расходы на сухую чистку. Он поцеловал Джоша на кухне, где тот выпекал хлеб — содовый хлеб из муки грубого помола. Сначала поцеловал обсыпанные мукой руки Джоша, след от размолотого зерна молочным мазком лег на темно-бордовые губы Мартина. Затем поцеловал мускулистые руки, мягко ухватившие драгоценный выдох поцелуя — кислородный пузырек за пузырьком — и ловко замесившие их в тесто. Затем поцеловал засученные рукава накрахмаленной белой рубашки, свежий запах прачечной осел на гладкой щеке Мартина. Затем его рот прошелся драгой по хлопку на груди Джоша и, минуя налет утренней щетины, подобрался к припухлым от частого дыхания губам. Джош потел над тестом, разделывая и вожделея.

Они целовались без участия рук, без участия тел. Целовались одними губами, хранившими столько чувственной памяти, сколько необходимо, чтобы домыслить все остальное. Целовались с уверенностью в будущей многократности увлажненных губ, нежно укушенных языков, сжатых на миг зубов.

Пока Мартин шагал к метро, его вкусовые рецепторы все еще смаковали Джоша, и теплое дыхание любовника еще не остыло на его губах. Мартин шел медленно, с легким сердцем и считал часы до возвращения домой.

Он улыбнулся встречным старушкам, думая о теплом пышном хлебе. Миновал красивого африканца, зная, что сегодня вечером, подражая горячему хлебу, упадет, раскрыв поры, в ждущие руки Джоша. Он купил билет, спустился под Лондон и сосредоточился над расписанием сегодняшнего дня. Ланч займет четыре часа — от двери до двери. Двести сорок минут канут в вечность. Отлично, он мог позволить себе оторвать эти минуты с секундами от своей настоящей жизни. Ланчи с незнакомцами никогда не были пустой тратой времени, его аппетит только разгорится к тому моменту, когда он вернется домой. Мартин и Джош обязательно возместят себе эти четыре часа, возместят в своем прекрасном будущем каждую сочную одну шестую каждого чудесного дня. Потому сегодняшние четыре часа выглядели пустяковой жертвой.

Мартин принесет домой хорошего вина, чтобы запить свежий хлеб. И бледно-розовой баранины на ужин.

Ланч — слишком банальное слово для того, что воспоследовало. Для Кушлы и Мартина встреча в кафе за креветочным майонезом и картошкой с запеченной фасолью стала событием. Четыре часа растянулись до пяти и накрыли шестой. Мартин отлично проводил время. Он ел макароны с диким базиликом, запивал их морозным белым «совиньоном», чуть отдававшим зеленым, как слива-венгерка, летом; далее последовал крепкий эспрессо с сахаром и рюмочка мягкого янтарного бренди. Во вторую чашку эспрессо Мартин добавил капельку бренди. Мартин чувствовал себя просто замечательно.

Кушла постаралась на славу. Она тоже оделась с тщанием. Истинная и законченная женщина. Ни намека на андрогинность. Она сделала выбор и больше не колебалась. Узкие плечи, широкие бедра, полная грудь — ничего искусительного. Длинные темные волосы зачесаны назад, но непокорные локоны нет-нет, да и выбьются из прически, художественно обрамляя лицо необычайной привлекательности. Хотя она и не красавица. Для достижения цели Кушле требовалось нечто большее, чем просто красота. Она обзавелась оливковой кожей теплого оттенка, и удивительно бледными зелеными глазами, и длинными густыми ресницами, и тонкими точеными пальцами, и нежным незаметным макияжем, и тихим смехом. Она казалась просто очень хорошенькой. И очень безопасной.

Как же.

Кушла могла быть сестрой Джоша, если бы болтала не о Фуко и Лакане, а о младенцах и колясках. Кушла могла быть матерью Джоша, если бы от нее пахло не «Лэр дю Там», а ланолиновым туалетным мылом. Кушла могла быть Джошем, но она была женщиной. Кушла могла быть их другом, любовницей, человеком из ближнего круга обожаемых и обожателей. Мартин целиком отдался этой встрече родственных умов и душ. Разумеется, во время ланча он дважды звонил Джошу, сообщая об изменениях в повестке дня. Негромкий разговор по деликатному мобильнику, ничуть не обеспокоивший других посетителей. Заслуженно прославленный интеллект Мартина порою чрезмерно бьет в глаза, но его манеры всегда скромны.

Джош не обиделся. Их отношения были лишены мелочной ревности и банальной требовательности. Ведь Мартин работал. И Джош это понимал. Из обширных познаний Мартина сейчас черпали ковшом, его немаленькое самолюбие тешили вовсю. Джош все отлично понимал. И не купит ли его дорогой, когда наконец двинется домой, бутылочку чего-нибудь хорошего? Не так давно Джош очень кстати сообразил, что упреки и жалобы вызывают скорее раздражение и злость, нежели чувство вины. А виноватость приносит домой симпатичные подарки. Сегодня Джош ожидал шампанского, и не новозеландской дешевки.

Ланч невероятно удался. Официанты тактично не прерывали их беседы в уголке, недаром Кушла кокетничала с ними всю дорогу. Они бесшумно накрывали столы для ужина, убирая препятствия для атаки Кушлы, а Мартин даже не замечал опасности, змеившейся в ее волосах. Возможно, наступившие сумерки притупили его зрение. На Лондон опять спустился вечер, зеркальные окна наполнились людьми, возвращавшимися с работы; усталые лица хмурились от мысли о предстоящем ужине из полуфабрикатов. Над столиком Кушлы и Мартина царила атмосфера завершенности. Кушла уже пометила себе все, что хотела. А Мартин рассказал все, что знает — по крайней мере, об одном из предметов. У его собеседницы теперь есть, о чем поразмыслить. И есть, от чего оттолкнуться. И у нее, конечно, возникнут вопросы. Она невероятно признательна Мартину за потраченное время, за отзывчивость. За возможность встретиться с ним.

Верно, Мартин поразительно умен, но у Кушлы в активе магия и королевская кровь.

И как она может отблагодарить его за любезность?

— Позвольте мне заплатить за ланч.

Мартин качает головой, словно услыхал нечто немыслимое. Сущую нелепость. Впрочем, приятную нелепость. Голова Кушлы клонится на два полновесных градуса к плечу, она улыбается; левый уголок ее рта приподнимается на полсантиметра выше правого. Она отвечает тихим низким голосом, и Мартину чудится, будто он слышит Джоша, выпевающего голосом Кушлы:

— Очень мило с вашей стороны, Мартин. Тогда позвольте пригласить вас как-нибудь поужинать. Вместе с Джошем, разумеется.

Очевидно, Мартин не смог скрыть удивления — бровь его выдала. Ну конечно, Кушле известно о Джоше, друге Мартина. Всем известно о друге Мартина. Да и каким образом отраженное сияние золотой пары могло не задеть эту девушку? Другими словами, Мартину не оставили выбора.

Он неохотно расстался с неотчетливым наброском, сделанным воображением, — долгие беседы одни на один с Кушлой.

— Да, наверное, вам следует познакомиться. Это было бы неплохо. Возможно, он тоже сумеет помочь вам в работе. Он вам понравится. А вы ему наверняка. Да, точно, поужинаем вместе.

Мартин расхваливал замечательную идею, пока не поверил, что она принадлежит ему. Кушла позволила своему лицу сиять на миг дольше, чем это полезно для здоровья. Блестящие глаза и счастливое лицо стали сверкающей наградой Мартину за великодушие.

— Если вы и в самом деле не против. Это было бы чудесно.

Кушла взяла его за руку, и Мартин, не спускавший с нее глаз, почувствовал, будто она прикасается к нему руками Джоша. Не успев сообразить, что делает, он пригласил ее в гости — в их чудесный дом.

Спешу домой, в тепло, покой,

О дом родной, от бурь укрой.

Кушла с радостью придет к ним. Она мечтает увидеть их дом, отведать их еды, выпить их вина.

Разбить их сердца.

В четверг вечером, в половине восьмого. Свидание назначено.

 

16

Из приглашения, оставленного на автоответчике, не всегда очевидно, во что выльется потенциально прекрасный вечер; бывает, он оборачивается адом, и впоследствии о нем вспоминают не иначе как о последней чайной соломке, переломившей горбатую спину торта-мороженого.

Замысливается изысканное угощение, под стать деликатесам подбираются напитки. Покупаются ароматические свечи и цветы без запаха; температура в комнате регулируется — она должна быть чуть прохладнее, чем обычно, для комфорта большой компании. Гости проходят строгий отбор. Каждый своеобразен и интересен, каждая симпатичная пара дополняет и украшает собрание. Человеческий фактор учитывается с единственной целью — превратить вечер в чудесный и незабываемый. И однако, чья-то индивидуальная непереносимость может свести все усилия на нет — люди и мыши, собравшиеся за великолепным столом, попросту не стыкуются.

Она находит его занудой, он пилит по ее постфеминистским нервам новой комедией про мальчишник. Какая-нибудь пара внезапно обнаруживает, что их бывшие половины соединились. Влюбленные голубые ошарашены враждебностью розовых, дважды сходившихся и дважды расставшихся.

Неожиданно звонит нянька: она не сможет прийти. Зато вполне ожидаемо у младенца начинаются колики, и он захлебывается ревом. Чья-то овдовевшая свекровь приезжает в гости из Йоркшира, и в последнюю минуту старушку — будь она неладна — впихивают на лишнем стуле в компанию, где громогласные богохульства клубятся над ее редеющей седой макушкой, а пикантные шутки, увы, произносятся слишком тихо, чтобы уловить их глохнущим старческим ухо.

Или хуже того, она улыбается ему. Жмется к нему. Передавая соль, она прямо-таки влезает ему под кожу, и где-то между запеканкой из баклажанов и отбивными из страуса стабильная привязанность рассыпается на глазах — под звон бокалов и пиликанье ножей, затачиваемых на острых языках.

Мартин и Джош почти весь день готовили. Они любят готовить вместе. Скользить, огибая друг друга в синхронных пируэтах, по белой хромированной кухне, меж чистых широких поверхностей и огромных окон. Это идеальная кухня. Обычное окно, выходящее на тронутый осенью сад, спроектировано столь умело, что пар на нем не оседает и ничто не мешает любоваться видом. Мартин маринует, Джош давит. Джош парит и потеет, Мартин рубит, режет, трет. Рози пылесосит, полирует, смахивает пыль. Рози учится вечерами на дизайнера, собрать пылесосом выпавшие волосы Мартина и Джоша — для нее творческий акт. Ей платят два фунта в час, больше, чем она получает от других клиентов, и в налоговых декларациях эти расходы не упоминаются. Втроем они наскоро обедают, затем Рози прячет пылесос в шкаф, а Мартин и Джош ровно в два часа вырубают Радио-4, служившее фоном для стряпни, — передачами с неумелым подражанием американскому акценту на Би-Би-Си они брезгуют — и бегут наперегонки наверх, чтобы по-быстрому заняться сексом. От них пышет огнем — жарче, чем от духовки.

Мартин принимает душ и возвращается на кухню уже одетым для приема гостей. Теперь он творит еще более вдумчиво — не стоит оставлять пятна на шелке. Джош отправляется за два квартала: официально за тем, чтобы исследовать винные полки и вернуться домой с нектаром, неофициально — чтобы полюбоваться кроем своего нового пиджака из мягкой кожи, отражением плывущего в сумеречных витринах.

А тем временем Мартин на кухне кладет последние штрихи: прячет меж хрустящих корочек домашнего слоеного теста кусочки стилтона и спаржи. Подогревает кружочки лосося, переложенного свежими травами из собственной теплицы. Тщательно отжимает каждый младенчески нежный листочек шпината, склеивает их яичным белком с пряностями и быстренько запекает до образования тонкой нежной корочки. На все про все у Мартина уходит три часа. Затем он раскладывает угощение, создавая шедевры на подносе. Гости с бокалами в руках и ртами, набитыми словами, и не заметят, что едят произведения искусства. Но Джош и Мартин знают, чем угощают, и этого достаточно.

Появляется Кушла. Но прежде она проехалась на такси и прогулялась по улицам, где подстерегла несколько случайных жертв. Ей требовалось убедиться, что она, во-первых, желанна; а во-вторых, готова действовать. Убедилась. Продавец в магазине предложил ей стопроцентную скидку на «Лоран Перье», таксист не взял чаевых, но поцеловал ей руку. На мгновение Кушле захотелось бросить все и поразвлечься. Легко кружащиеся головы сулили более приятный вечер, чем тот, что она запланировала. Но это стало бы удовольствием, а Кушле надо работать. У нее особая миссия. Ей предстоит показывать фокусы, и сейчас не время устраивать перерыв на чай.

Кушла входит в чудесный холл и, как заведено в этой компании, поначалу не стремится блистать. Она замирает на месте: хрупкая фигурка в обрамлении широкого дверного проема, шампанское в одной руке, шоколад в другой. Тело ручной работы облечено в неброскую светло-серую парусину и бледно-зеленый шелк.

Рядом с американской красотой Мелиссы, владелицы галереи, — стильность и выпирающие кости, упакованные в серебро, — Кушла кажется маленькой и чуть более женственной, чем хотелось бы Мелиссе.

— Боже, дорогая, где Мартин тебя откопал? Да ты просто прелесть!

Кушла улыбается, когда Мелисса — по привычке высокой женщины подчеркивать свой рост и значимость — публично принижает ее. Кушла знает: Мелиссе приходится надувать щеки, потому что она спит одна, а со своими одинокими друзьями трахается исключительно ради общения. Мелисса не способна удержать любовника подле себя, как не способна поддерживать свою костлявую худобу без ежевечернего промывания желудка. После этой процедуры она вбивает в кожу ночной крем и забывается тоскливым сном. Просыпается Мелисса в тихом доме, где нет мужчины, который потревожил бы ее утреннее похмелье. А она так мечтает о мужчине, который потревожил бы ее утром, пусть даже и с похмелья.

На фоне пугающих чар Суниты, скандально известной азиатской актрисы, задрапированной в красный и пурпурный бархат, подчеркнуто серенькая Кушла положительно теряется.

— Ты ведь не актриса, правда? Нет, вряд ли. Ты ведь не врываешься в комнату так, будто готова сожрать любого мужика! — Сунита хохочет своим знаменитым раскатистым смехом, ловит взгляд Мелиссы и добавляет: — И половину баб в придачу.

Мелисса отворачивается к собеседникам-мужчинам. Да, она переспит сегодня с Сунитой. Если придется. И Сунита переспит с ней, если так сложится. Но на самом деле обе нормальны, и секс с женщинами приносит им лишь скудное удовлетворение. Они предпочли бы отправиться домой с мужчиной, с любым мужчиной. С другой стороны, они предпочтут секс, любой секс, еще одной ночи без теплой плоти под боком.

Приятели и бывшие любовники Мартина и Джоша сочли Кушлу милой, хорошенькой и весьма заурядной. Она не намерена спорить с ними. Если надо, Кушла будет милой и заурядной. А сегодня как раз тот случай. Она станет разогревать их медленно. Начнет вечер простушкой и закончит неотразимой дивой. Они и не заметят перемены, которая произойдет у них на глазах. Не заметят, пока не станет слишком поздно. По сравнению с видавшими виды Джоан и Питером, журналистами и супругами старой закалки, Кушла — сама юность. И, следовательно, сама невинность.

По мере того, как вечер ползет к финалу, вино перетекает в желудки, а разговоры набирают темп, очарование Кушлы проступает все явственнее.

Если Джоан гневно разносит в пух и прах своих коллег-предателей, переметнувшихся к правым, то Кушла остроумно иронизирует над собой. Подержанная феминистская агрессия Джоан лишь впечатывает новые морщины в ее грубое скуластое лицо со следами многолетнего запойного курения, а смешок Кушлы разглаживает даже мимические морщинки в уголках ее глаз.

Если Мелисса пытается потрясти собравшихся речью о миллионных закупках галереи Саатчи и музея Гугенхайма, то Кушла нашептывает Джошу про зал прерафаэлитов в галерее Тейт — тот самый зал, в который только ленивый не бросил камень. Эти женщины в зеленом и красном, с длинными волосами, с тонкими руками — давняя привязанность Кушлы. Джош молча соглашается и предлагает ей гранат.

Пока мужчины судачат о журналах, машинах и ценах на недвижимость, а женщины — о часах, машинах и ценах на недвижимость, Кушла придвигает стул поближе к Джошу и заводит разговор о нем. Не о том, как Джош встретил Мартина и как Джош любит Мартина, но о самом Джоше. Кушла кивает, улыбается, тихонько шепчет.

Кушла не напивается, она не смешивает напитки. Единственная из гостей, она остается в здравом уме. Ест она не так много, как Мелисса, и не так мало, как Сунита. Непрестанная улыбка обнажает маленький изъян в прикусе, который Джош, к собственному изумлению, находит сексуальным. Об этом открытии он не поведает своему дневнику. Тому самому дневнику, что, как отлично известно Джошу, читает Мартин. Дневнику, который он пишет по вечерам с нескрываемой целью — возбуждать Мартина по утрам.

Если Джош и слышит колокола тревоги, то полагает, что это сработала сигнализация в адвокатской конторе по соседству. Он не замечает мигалок, и сирена не режет ему слух.

Но Мартин видит и слышит все, и проклинает себя за то, что привел эту женщину в дом.

Мартин и Джош прощаются с гостями, усаживая их далеко за полночь на такси. Когда они перемывают и перетирают посуду, долго собиравшаяся гроза разражается мощным ливнем.

— Похоже, ты отлично провел время. — Мартин запихивает тарелки в хромированную подставку.

— А ты против? — Джош подает ему винные бокалы, их тонкие ножки едва не гнутся в пальцах Мартина.

— Она тебе понравилась?

— Полагаю, ты имеешь в виду Кушлу? Да, мне было с ней интересно.

— Это все поняли.

Стекло хрустит в руке Мартина. Джош забирает у него треснувший бокал и выбрасывает в мусор. Каждый шепчет заклятие, адресованное богине примет. Но шепчут слишком тихо, богиня их не слышит. Она снимает макияж, готовясь ко сну, под громкое пение Кэрол Кинг. У богини выдался отвратительный вечер, и она пребывает в растерзанных чувствах.

Нытье Джоша отдается звоном в голове Мартина:

— Она ведь твоя знакомая, Мартин, это ты ее пригласил. Я был всего лишь вежлив с ней. Мы разговорились. А что, было бы лучше, если бы я счел ее тупой занудой и предоставил тебе наслаждаться ее обществом?

— Было бы лучше, если бы ты не игнорировал других гостей и не выделял Кушлу среди прочих.

— Вряд ли Сунита обиделась бы, даже если бы я вытолкал ее за дверь, чтобы без помех побеседовать с новой гостьей. К девяти часам наша актриса была уже в стельку.

— Как обычно.

— И что, я должен был общаться с Сунитой, только потому, что она надралась? Ладно тебе, Мартин, по большому счету ей глубоко на все плевать, она не могла дождаться, чтобы отвалить с Мелиссой.

— Не совсем так. Она не могла дождаться, чтобы отвалить.

— Неважно.

— Я лишь хочу сказать, что все это с моей точки зрения выглядело несколько странно.

— Странно?

— Да.

— Черт, да ты ревнуешь!

Раздражение Мартина находит выход в резком и чересчур затасканном:

— Что ты сказал?

Джош пожимает плечами, отказываясь принимать всерьез гнев любовника — Мартин ведет себя, как ребенок.

— Ты познакомился с девушкой, решил, что она может стать хорошим другом, исключительно твоим другом, и теперь бесишься, потому что мы с ней отлично провели время.

— В ущерб остальным.

— А тебе бы хотелось оказаться на моем месте? Мартин, не надо злиться на меня за то, что ты сам хотел сделать.

Джош принимает мудрое решение — хранить благоразумное спокойствие. Он не заглотнет наживку, не поддастся возмущению. И почему он должен защищаться? Он пока ни в чем не виноват.

— Наши гости остались вполне довольны, — делает он попытку к примирению.

Мартин морщится и не желает успокаиваться, тарелки гремят с пущим неистовством. Джош оборачивает спокойствие склокой:

— Только ты и дулся весь вечер.

— Ага! Значит, ты заметил, что мне было не весело?

— Заметил. Все заметили. Не сомневаюсь, Питер уже строчит в своей колонке: «Ревнивый ислингтонский муж тычет вилкой в морские язычки, в чьих пупырышках отражается его всепожирающая ярость.»

Мартин пренебрежительно усмехается попытке Джоша подражать Питеру, известному фельетонисту. Мартин прекрасно знает: Джош обидится, если ему намекнуть, что он не дотягивает до стилистического уровня бывшего любовника.

Джош оскорблен кривой ухмылкой Мартина и продолжает атаковать:

— По тебе было отлично видно, что ты дико злишься. Но я нарочно не стал ублажать твое самолюбие и потакать смехотворной детской ревности.

Ссора длится, пока они моют посуду. Когда тарелки вымыты и высушены, бокалы, отполированные мягкой тряпочкой, сверкают в темноте шкафа, а кухонный пол выметен, Мартин обнимает Джоша и целует его. На кухне тепло от горячей воды и злости. Из гостиной просочился застоявшийся сигаретный дым, и Джош открывает дверь в сад. Пролившийся дождь очистил небо, и теперь мороз тщится заманить зимний месяц на постой, впечатывая в иней отражение луны пустой.

Мартин босиком ступает на холодную траву, Джош следует за ним. Они целуются под замерзшими звездами, и Джош изо всех сил старается отдаться поцелую. Честно старается.

Они трахаются наверху, на мягком красном хлопке, и — по всей видимости — с легким сердцем желают друг другу спокойной ночи. Но новая луна висит вверх ногами, проливая свет судьбы, и Джош ворочается во сне. Они с Мартином спят спиной друг другу, в узкой, двухдюймовой щели меж их спинами разливается лунное море.

 

17

Через весь Лондон Кушла летит домой на своих прелестных ножках, скользит по льду с волшебным озорством. Этим вечером она не станет тратиться на уличный флирт. Миссия в самом разгаре, тело и разум сконцентрированы на одной цели. Прядка длинных черных волос надежно утоплена в раковине ванной Мартина и Джоша, уложена колечком под затычкой. Блеск хромированного фильтра обманчив, за ним не видно темно-зеленой плесени, нарастающей двумя сантиметрами ниже, и никакая Рози с ее хваленым домохозяйственным усердием не справится с этой зеленью. Волосок укладывается в изгибе, обещая превратиться в затор. Кушла заперла Джоша и Мартина, теперь у них нет выхода. Отныне Кушлу не смоешь, не сотрешь — ни любовью, ни силой. Серебряная сережка, незаметно оставленная на выбеленной березовой колоде для разделки мяса, напряженно прислушивается к обрывкам крикливой ссоры, улавливает шипение горячечных поцелуев и посылает раскатистые сигналы чистой победы через спящий город, в гнездо Кушлы из слоновой кости. Густо обмазанная тушью ресничка, которую Кушла уронила на чистую наволочку Джоша, увеличивает, как на фотоснимке, его беззащитное лицо во время яростного секса, а потом медленно подмигивает его крепко закрытым глазам. За Джошем и Мартином шпионят, но они сознают это обстоятельство не более, чем матерый олень, который со слепой верой в могущество Бемби приходит к идиотскому выводу, будто ребенок-охотник не выстрелит. Олень умирает медленно, удивленный и окровавленный. Любовь освободила Мартина и Джоша, она выкрасила стены их чудесного дома нежностью и светом, но не научила осторожности.

Из святилища холодной девственной постели Кушла наблюдает, как мужчины занимаются любовью; наблюдает, как они лепят любовь из злости. Алхимия акта впечатляет, но вечно она продолжаться не может. Искусство превращения жизни в золото требует постоянных усилий и сосредоточенности. Кушла откроет им топорность их методов. После секса наступает некое подобие покоя, и вспотевшие мужчины соскальзывают в сон. Джош ворочается, погружаясь в неопределенность, и летучая ресница Кушлы утыкается в его глаз — краткий, но эффективный контакт мгновенно вызывает раздражение. И приязнь. Кушла продолжает наблюдать. Их сон длится, она не отдыхает. Утром Джош не свеж и бодр, как обычно, — его зеленые глаза покраснели и болят, словно от слез. Или от вздохов. Или от того, и другого. Немудрено, что Джош устал, ведь ему всю ночь снилось, как он трахает Кушлу. Всю ночь он трахал Ее. Его солнечное сплетение натружено от приснившихся толчков. Никогда ничего подобного Джошу не снилось, и он просыпается с алым подростковым румянцем на щеках. Мартин ошибочно списывает жар друга на жару в комнате и подумывает уменьшить нагрев. Их дом, похоже, чересчур хорошо отапливается. Вполне достаточно любви, чтобы оставаться поджаристо теплыми всю предстоящую карнавальную зиму.

О нет, не достаточно.

День Мартина расписан по минутам: написать эссе, которое будет опубликовано в новом году; собрать материалы для статьи в «Обзервере», поразмыслить над будущим фильмом. Он верит обещаниям успешной молодой жизни. Мартин целует Джоша на прощанье и беззаботно отчаливает из тихого белого особняка, пребывая в убеждении, что каждая сегодняшняя встреча творит их совместное счастливое будущее. Его любимый проведет день в творческих раздумьях. Мартин вернется домой к вечеру, Джош спустится навстречу ему из чердачной студии — оба будут утомлены созиданием, и оба изголодаются друг по другу — в равной степени.

Вчерашние напряжение и злость забудутся, и они встретятся в сердце дома, поцелуются, перекусят теплым хлебом и выпьют холодного вина. Их поцелуи будут пахнуть желанием — прошлым, будущим и настоящим. Мартин уверен, что так оно и случится — ведь так было всегда. Он слишком молод, слишком мало испытал разочарований и потому не знает, что у радости, пережитой в прошлом, нет гарантии на будущее. Но он узнает. Ссора забыта в свете серого доброго утра. Мартин не вспоминает о своей вчерашней ревности, а если и вспоминает, то как о пьяном наваждении. Мартин любит Джоша и верит, что их любовь в безопасности. Он уходит из дома в темно-синем костюме от Пола Смита и пальто от кутюрье Довольства.

Джош взбирается по лестнице в студию. Девять тридцать утра стекают дождем по застекленной крыше. Он не знает, с чего начать, что-то пытается вырваться из него, но он не понимает, что именно. Джош пробует рисовать, но краска не желает выдавливаться из тюбиков, пускаясь на хитрые уловки. Синяя слишком бледна, красная — отвратительна, словно разжиженная аспирином кровь. Джош оставляет двухмерность на другой день. В углу стоит глыба мутирующего известняка. Сыпучий материал требует острожного обращения. Джош начал скульптуру две недели назад, но черты Мартина не желают держаться на подвижном молодом углероде. Однако сегодня четкие контуры головы быстро формируются под длинными пальцами Джоша. Спустя три часа так и не проявившиеся губы Мартина срезаны, на их месте выточена идеальная линия девичьего рта. Ее рта.

Четыре часа спустя Кушла усмехается, глядя на Джоша из своего поднебесья. Лондон омывает окна снаружи, и Джош облизывает губы. Облизывает ее губы. Известняк должен быть сухим и отдавать мелом, но, к изумлению Джоша, минерал влажен и податлив. Вырезанный рот Кушлы — теплый. С зимней быстротой опускаются сумерки, и Джош видит свое отражение в наклонной плоскости стеклянной крыши; видит, как целует девушку из сна. Подражая дождю, ползущему по стеклу, уголки ее губ змеятся, и голова Кушлы смеется над ним. Джош не понимает, чем все это кончится. Джош лишь знает, что кончает, накрывая ухмыляющуюся голову своим телом. Джош так захвачен происходящим, что ничему не удивляется; на голых стенах студии лишь мелькает легкая тень сожаления об утрате самоконтроля. В конце концов, это помещение предназначено для искусства. Час спустя Джош снова благоразумен и больше озадачен, чем смущен. Он признает, что в его поведение, возможно, вкралась неправильность, но однозначно дурным его назвать нельзя. Будучи носителем более древней веры в их иудейско-католическом союзе, Джош отвергает самообслуживание исповеди, но совершает омовение, как символ отпущения грехов. Он скоблит себя овсяным мылом и обливает в наказание холодной водой. К возвращению Мартина Джош снова чист, готов и ждет — как и предполагалось. Но хотя он и чист, новую скульптуру Мартину он не покажет.

Бо́льшую часть дня Кушла тратит на то, чтобы освежить свои знания. Короткая пробежка по галерее Тейт, Сейнсбери Уинг, Королевской академии. Кушла позволяет себе лишь улыбнуться на бегу охраннику. После чего тот уходит с работы, бросает жену и садится в первый же поезд на Париж. Торопливое перелистывание тридцати девяти книг по искусству двадцатого века и долгая минутка обеденного перерыва, выхваченная меж двух дождей, — Кушла стоит на мосту Ватерлоо, наблюдая, как мутная Темза течет под ее ногами. Мимо бредут старик и одинокая молодая женщина. Старик раздумывает, не утопиться ли, и спешит обратно на работу — все лучше, чем глядеть в глаза правде своего убогого существования. Женщина сберегает порыв до моста Бэттерси, где ее вялая попытка самоубийства оканчивается погребением в платной психиатрической клинике — по настоянию богатой родни — и наградой за храбрость молодому констеблю, уговорившему ее слезть с перил.

Кушла продолжает образовательную программу. Все это она изучила еще во дворце. Сегодняшние занятия — повторение пройденного. Дворец предлагает очень качественное образование, превосходные наставники исполнены творческой энергии и только рады передать ее ученикам. И вот наступает момент, когда Кушла готова набрать темп — старушке Темзе теперь за ней не угнаться. Кушла готова стартовать к объекту под названием Джош.

Ей следовало бы освежить еще кое-какие знания, но она чересчур увлечена собственными планами, чтобы оглядываться назад.

 

18

Если лондонская блудница с готовностью раскорячила ляжки для Кушлы, то город Лондон не торопится подпустить поближе принца Дэвида. Принц ведь не какой-нибудь Дик Уиттингтон, явившийся пытать счастья. Для начала Дэвид терпеть не может кошек. И, кроме того, принц уже познал счастье, он носит его в сердце, и без подсказки трепетной невесты знает, что нет лучше места на земле, чем дом родной. Принц стойко вынесет ссылку, но сдаваться на милость городу не намерен. Хотя он от рождения обладает умением превращать булыжник в золото, лишь ступив на камень, принц предпочитает ходит по земляным дорожкам, а не по красным мостовым. Дэвид всегда предпочитал деревенскую пастораль, его окна во дворце выходят на поля и реку. Полупрозрачная сетчатка на его левом глазу более приспособлена к звездному свету, чем к мельтешению огней, загрязняющих окружающую среду. Его правый глаз, выбирающий на что смотреть по своему усмотрению, теперь постоянно настроен на фильм, коим является жизнь его сестры. Принц сканирует глазом чердак, откуда Кушла наблюдает за уличным движением; сканирует уличное движение, наблюдая, как она гуляет, работает. Принц ждет ее следующего шага. Он мог бы, если б захотел, смотреть, как она ложится спать или принимает ванну, но с врожденным благородством принц закрывает глаза перед прекрасной наготой, которую брату видеть не годится. Очень современный принц, худой, бледный и утонченно красивый, бродит ночами по городским улицам, куря одну сигарету за другой, мурлыча странный мотив и невольно моргая, когда мимо проносится минитакси или миниюбка.

Дэвид изучает Лондон. Первый семестр — словарь, фразы, времена, причастие. Хотя он поначалу и пытался, искренне пытался, собрав в кулак все свое мужество, нырнуть с разбега под землю, но от метро пришлось отказаться. Полное и неизбежное отчуждение от четырех стихий ранит его по-королевски фермерскую душу, и Дэвид предпочитает пережидать дорожные пробки в толкучке на крыше автобуса № 13, чем париться под землей в жарком дыхании миллиона пассажиров. Чувствительная душа, этот маленький принц.

После языка наступает черед географии. Новую землю принц наносит на карту собственными ногами со свежими мозолями, совершая долгие прогулки от Хэкни до Стоук Ньюингтон, затем в Хайбери, Ислингтон, Кингз Кросс, Юстон и снова в город. Словно все, что находится за пределами Вест-Энда, — деревня. Принц удаляется от центра-спрута, не нуждаясь ни в банках, ни в счастливом случае, но его правый глаз неизменно нацелен на жизнь сестры.

Когда Дэвид разглядывает Кушлу через глазную линзу, окаймленную длинными ресницами, он смотрит на нее не с упреком, но скорее с антропологическим интересом. Его сестра — инородный элемент; пришелица, разгуливающая среди расы людей, неспособных уразуметь ее непохожесть. Люди жадно вдыхают ее чужой заморский запах и, тем не менее, обманывают себя, уверяя, что она — одна из них. Что она может принадлежать одному из них. Дэвид заворожен их глупостью и ее дерзостью. В его детских воспоминаниях нет сестры; в памяти не осталось ни тайных признаний, сделанных глубокой ночью в общей спальне, ни воспоминаний о рождественских подарках, в которых они украдкой рылись, а потом торопливо заклеивали смесью слюны и вины. Но Кушла — его сестра, потому он чувствует ее за три мили; и даже воздух, загрязненный выше всякого предела, ему не помеха. Кушла всего лишь оказалась с ним в одном городе, но этого хватило, чтобы спровоцировать легкое брожение в его ДНК.

Никогда ранее Дэвид не жил среди чужих, и это возбуждает его, он смакует их иностранности. В Хайбери Филдс принц снимает модные ботинки и ступает по серой подмороженной траве, желая ощутить следы, оставленные теми, кто ходил здесь до него. Он удивляется, когда его чуткая подошва опознает лишь вмятины от «Доктора Мартина», кед, «Катерпиллера» и «Найк». Там, где он вырос, трава оказывает столь радушный прием босым ногам, что воздержаться от прогулки по траве просто немыслимо. Впрочем, принц ведь не принадлежит к породе взъерошенных лондонцев, гуляющих без поводка, — что противозаконно — по урбанистическим паркам.

На кладбище Эбни Парк, продираясь сквозь заросли, принц обнаруживает буйную поросль ангелов и херувимов — каждое существо играет на сломанной флейте, и эта музыка ускоряет разложение умерших. Дэвид прикладывает ухо к надгробным камням и слушает шелест признаний покойных лондонцев. Им особенно нечего сказать. Давно и недавно умершие не более в курсе своей судьбы, чем только что рожденные или почти взрослые. Инстинктивное озарение — дар, не слишком ценимый в солидных столичных кругах, где знания чаще измеряются размерами сада и числом гостевых спален, а мудрость — остроумием няньки. Но только не в Хэкни, конечно. Там с детьми до сих пор нянчатся бабушки. Сравнивая и смущаясь, слушая и приглядываясь к реальной жизни и железным рельсам, по которым катится его сестра, Дэвид многое узнает о своем новом доме. Этот умненький маленький принц.

Прекрасный принц. Высокий — шесть футов с лишним — и с головы до ног вылитый любимец публики самого современного образца. Реальный любимец публики куда реже забредает на Приходскую улицу в районе Стоук Ньюингтон, но если его там заметят, то непременно с восторгом. Ибо современная версия поп-идола — настоящий восторг. Ангел, англизированный поздним Боуи с подачи раннего Болана, в изысканном прикиде девяностых определил гендерное сознание мужчин и стал воплощением совершенства. Незыблемого совершенства, которое, в принципе, способно выйти за установленные рамки, но только если возникнет — действительно возникнет — настоятельная в том необходимость. Девушки от идола поголовно без ума, а заодно и кое-кто из парней. Щегольская челка манит не только оглянуться, но и заглянуть в глаза. Дэвид плавно скользит — красота облегчает шаг — рассекает улицы, и мусор под ногами ему не помеха. Его запредельная элегантность перелетает через водяные капканы стоков, и принц приземляется в лужи, укрывающие его готовым платьем собственной выделки.

Этот принц — настоящий подарок. Женщины понимающе улыбаются вслед; девушки хихикают, вожделея; и, случается, юноша кладет ласковую руку на его беспечное плечо. Дэвид стряхивает с себя всех и вся, но с понимающей улыбкой. Его послали на Землю с определенной целью и заданием. Он здесь для того, чтобы остановить побоище, положить конец убийству любви. Он миссионер. И неважно, что его матери потребовалось шесть лет, чтобы вспомнить о дочери, а отцу шесть секунд, чтобы о ней забыть. Дэвид — человек слова. Не для него дурашливая возня с простыми смертными, которой соблазнилась Кушла; не для него жадная дегустация человеческой плоти. Он истовый отшельник Хэкни, эстет пустошей. У Дэвида есть цель, и он будет ждать, сколько потребуется, пока сестра не совершит ошибку.

Он подолгу глазеет на то, что выделывают ее чары, медленно ступает — но это до поры, до времени, пока она не приступит к третьей части. И тогда он обретет право действовать. Надо дождаться третьего проступка. И закон, и дворцовая мудрость основаны на справедливости: отступника обязательно подвергнут суду, но сначала дозволят немножко порезвиться. Правило трех ударов не новость. Вся магия осуществляется в троичном ритме, и принц полностью осознает необходимость завершить задание безупречным вальсовым тактом. Он гуляет и ждет.

Конечно, занятый полевыми исследованиями, Дэвид то и дело проходит мимо магазина с видеокассетами, газетного киоска, книжной лавки, «Телевизоров на прокат», кафе-мороженого, секс-шопа, церкви, синагоги, мечети или храма. Он мельком разглядывает товары. И испытывает резонное удивление — правда, столь мимолетное, что мысль не успевает пустить корни, — почему люди поднимают такой шум по поводу секса? Почему для них так важен этот плотский акт, примитивнейший животный инстинкт? Почему вокруг него наверчено столько музыки и литературы? В чем проблема, почему люди просто не трахнутся и не покончат с этим? Однако принц быстро переключает внимание с этой ничтожной загвоздки и возвращается к делу. Кто-то ведь должен оставаться спокойным и невозмутимым, кто-то из членов семьи должен взять на себя роль праведника, пусть таковым и не являясь.

Видит Бог, эта обязанность не для разбитной сестрицы из Ноттинг Хилла.

 

19

Спроектированное свидание все равно спонтанно, несмотря на предварительную подгонку. Кушла знала время и место, но даже она не могла надеяться на столь многообещающее начало.

Случайная встреча в метро, с ее точки зрения, не относится к разряду идеальных совпадений, однако предоставляет отличную возможность измерить глубину впечатления, произведенного на Джоша. Попав в город, затопленный людьми, Кушла очень быстро уразумела, сколь просто затеряться в подземке. Она наблюдала, с какой легкостью люди не замечают скучного знакомого, растолстевшего и постаревшего одноклассника, даже бывшего возлюбленного, что сидит, уткнувшись в вечернюю газету всего через четыре сиденья. Разумеется, еще лучше, когда обе стороны участвуют в преднамеренном игнорировании. Никто не ловит взгляда, уголки губ не взлетают от радости, а путь к отступлению открывается с шипением каждые две минуты — когда трясущийся поезд испускает тормозную вонь. Человеку так же легко избежать контакта в метро, как политику увильнуть от раздачи грошовой милостыни уличным попрошайкам. И плевать на все эти россказни про верблюда и игольное ушко.

Сидя через пять человек от Джоша, Кушла понимает, что в любой момент он запросто может встать и выйти из вагона. Ведь она не ищет настойчиво его внимания. Стена из плоти между ними — готовый предлог, чтобы не видеть ее, не вдыхать ее запах, не слышать мягкий шелест ее волос, когда она вытаскивает их из низкого ворота. Да, она одета не по погоде, раздета не по погоде: на улице ветер грызет ее тонкие девичьи ключицы. Но те детали, что пока не стоит выставлять напоказ, благоразумно укутаны. Как бы ни восхваляли деревенский, заботливо утепленный шарм, обнаженная плоть всегда одержит верх над самым мягким кашемиром. К тому же, у Джоша аллергия на кашемир, а уж что-что, но сбор данных Кушла всегда проводит безупречно.

Джош замечает ее уголком глаза. И немедленно в вагоне становится жарко и тесно, слишком много людей вокруг, душно, ему нечем дышать. Джош и не хочет дышать, пока не окажется рядом с ней, пока не сможет вдохнуть ее запах. Аромат его туалетной воды мешается с ароматом ее духов, Джош ощущает на губах ее вкус. Поезд прибывает на Лестер-сквер. Джош вытягивает шею над жирным американцем, тощим хорватом, замотанными горожанами, юнцами, вожделеющими пива, карри и драки. Ему плохо ее видно, два «Гардиана», мокрый зонт и старый захватанный том из серии «Классика Пингвина» заслоняют ее лицо. Он видит лишь ее левую ногу, левую руку и складку расстегнутого замшевого пиджака, там, где ткань бугрится над левой грудью. Он напрягает взгляд: не собирается ли она встать. Нет, он спасен, она продолжает сидеть.

На следующей остановке трое выходят, двое готовятся к выходу, один человек входит, четверо садятся, и — в результате шахматной многоходовки — место рядом с ней оказывается свободным. Джош уже собирается сесть рядом, как в вагон врывается женщина — протиснувшись меж закрывающихся дверей, она ловко огибает Джоша и с молчаливым триумфом плюхается рядом с Кушлой. Чистая победа, причем игроки не обменялись даже взглядом. Поезд трогается, и Джоша, зажатого между желанием сесть и вопросом, зачем ему это надо, отшвыривает назад. Сброшенный с пьедестала ног, он валится на ноги Кушлы.

Она не вздрагивает от боли и не вскрикивает. Не скрипит зубами, не кривится в усмешке и даже не утыкается смиренно в газету соседа. Нет, она поднимает глаза и улыбается Джошу, словно свежие синяки — самое приятное из того, что она приобрела за день. И после кратчайшей паузы Кушла зажигает взгляд веселым изумлением узнавания, а человек, пытавшийся ее искалечить, протискивается назад, густо покраснев и бормоча извинения.

— Джош, как приятно! У меня в сумочке лежит для тебя открытка!

Открытка? Но зачем она ему написала? Неужели она знает? Знает то, в чем Джош не способен признаться даже себе? Даже шепотом?

— Открытка? Хм… замечательно. — Безмозглое слепое вожделение побеждает. — И что там?

— То есть, она адресована вам с Мартином. Как чудесно мы провели время! По крайней мере, я. Просто не знаю, как вас благодарить. Сегодня весь день вспоминаю вчерашний вечер и улыбаюсь.

Улыбается. Она улыбается. И он тому причиной, они, он. Что она имеет в виду? Он смешон? Она смеется над ним? Что ей известно?

Джош немало времени провел у психотерапевта, а потому понимает, что происходит. Он прекрасно сознает природу своей паранойи, своих тайных страхов. И он знает, что если его что-то волнует, значит, на то есть причины. Он пытается разобраться. Да, Кушла его привлекает. Да, он впервые испытывает нечто подобное. Но что это означает? Он — гей, у него есть партнер, он счастлив. Мартин тоже счастлив, они процветают, их уважают, у них есть дом, благословение родных и общества. Не говоря уж о том, что он любит Мартина. Джош — голубой, он предпочитает мужчин. А Кушла — женщина, но она так похожа на него, невероятно похожа. И Джош находит ответ. Кушла напоминает его самого, следовательно, это чистейший случай нарциссизма, что само по себе простительно. Наверное, ему надо расширять контакты с женщинами; в конце концов, он ведь не подписывался навсегда оставаться в гетто… и пошло-поехало. К тому же, его тянет не вообще к женщинам, его тянет к определенной женщине. Он ведет себя не как обычный гетеросексуал, но как уникальная личность с индивидуальной манерой поведения. Рассуждениями Джош загоняет похоть в темный угол, а себя — в крайне щекотливую ситуацию. Спустя пять секунд, подпрыгнув на трамплине, очищенном от иллюзий, он ныряет вниз в головой — в перспективу нырнуть с головой в Кушлу:

— Послушай, ты не занята? В общем, Мартин еще не скоро придет… а я ненавижу возвращаться в пустой дом. Скоро моя остановка, а там… около нашего дома есть симпатичное кафе… вроде бара…

Джош стремительно теряет самобладание. Слова спотыкаются на языке, Джош — пародия на втрескавшегося по уши подростка. Джош делает вдох и пытается имитировать безразличие.

— Впрочем… у тебя, наверное, другие планы… ведь сегодня пятница…

Безразличие не срабатывает. Джош подразумевает, что пятница — это конец недели и начало шестидесяти трех часов свободы от офиса. Но стоит словам сорваться с губ, как он вспоминает, что разговаривает с еврейской девушкой. Наверняка она едет домой, в Северный Лондон, к родителям, живущим в доме на две семьи; там ее ждет пятничный ужин с традиционной бутылкой северо-лондонского «Палвина №4». Но с другой стороны, возможно, она не придерживается традиций и теперь усмехается про себя, причислив Джоша к категории еврейских маменькиных сынков. Джош угодил в вуди-алленовский кошмар, а он не выносит Вуди Аллена. Ему всегда хочется треснуть этого суетливого мозгляка и велеть ему повзрослеть наконец и перестать ныть. Но Кушла, похоже, ничего не заметила. Она по-прежнему улыбается.

— Нет, никаких планов у меня нет. Я просто гуляла. Весь день провела в городе. После вчерашнего вечера на меня нашло вдохновение. Целый день бродила по галереям, не могла оторваться. Лондон полон истинной красоты, а мы ее часто не замечаем. Ты не находишь?

Она смотрит на него, и он не может не заметить истинную красоту, которую ему демонстрируют. Его мозг искрится хвалебными репликами, феминизированной версией торжественного посвящения в любовники, что пел ему Мартин в первый год их совместной жизни.

— Господи, какие у тебя нежные губы.

— Я хочу целовать тебя.

— Мне нравятся твои неистовые кудри.

— Я хочу ласкать тебя.

— Твои глаза так зелены, что белков не видно, позволь мне вылизать эту зелень.

— Я хочу почувствовать тебя.

— Что за пальцы — длинные, сильные, гладкие!

— Я хочу обнять тебя.

— Твоя грудь великолепна.

— Я хочу тебя.

— Ты — чудо.

— Я хочу тебя.

— Хочу тебя.

Она не отводит взгляда, поезд движется дальше, толпа в вагоне редеет.

— Лондон? Галереи? — Он кивает, соглашаясь с ней, и с Мартином, и с собой. Да, он хочет ее, и да, галереи — это здорово. — Да, да. А мы об этом забываем.

Воровка пассажирского места выходит, и Джош придвигается к Кушле. Все в нем немножко больше, чем в ней. Голова чуть массивнее, шея чуть длиннее, тело слегка шире. Она очень похожа на него, они поворачиваются друг к другу, и он видит под ее нижней губой, слева, крошечный шрам; поднимает руку и ощупывает точно такой же шрам под своей нижней губой. Джош изумлен, но не растерян.

Следующая остановка его, они выходят вместе. Он ступает на эскалатор первым, не оглядываясь; узкие турникеты они минуют в молчании и останавливаются на выходе из метро. Теплое кафе на другой стороне улицы — шум, свет и сладкий сигаретный дым готовы затянуть их внутрь. Но путь к близости преградила мостовая: влажным вечером машины мчатся сплошным потоком, мотоциклисты устраивают дурацкие турниры с таксистами, светофоры отражаются в лужах, дробящих свет. Заминка на какой-то миг приводит Джоша в чувство, он почти обретает способность повернуть назад, стряхнуть волнение и опасность, быстренько выпить чашечку эспрессо и бодро, с легким сердцем зашагать к дому.

Но Кушла берет его под локоть, кожей касаясь его кожи, она рядом, почти прижимается к нему, часто дышит и ступает прямо на проезжую часть. Поток машин расступается перед ними, грязные лужи высыхают, и она ведет его через дорогу в землю обетованную.

 

20

На пути к кафе случается еще одна секунда, которая могла бы все исправить. Джош перемахнул бы через дорогу в неведомое, выпил бы один-единственный эспрессо и отправился домой. Даже на бегу, когда машины расступаются перед ними, Джон все еще сомневается. Они добираются до разделительной линии живыми: Джош видит, какое волшебство Кушла способна творить, он чувствует жар ее пальцев на своей руке, он потрясен. Но все еще можно изменить. Джош — не кальвинист, свободная воля всегда при нем, и он мог бы навеки поселиться на островке посреди уличного движения. Но он пересекает черту, белую линию, проложенную четыре года назад Лесом Холловеем на второй день работы на новом месте. Проехали.

Кушла и Джош переступают через белую линию, проложенную душным летним днем, — тогда она была новой, чистой, свежей. В тот день Лес был почти уверен, что нашел стоящую работу. Первую неделю после двух лет на пособии по безработице он прямо-таки наслаждался трудом. Опять же свежий воздух. Четыре года назад новая работа, и новая квартира, и новая жена — все казалось мечтой наяву. С тех пор Лес поумнел, поэтому он теперь один, поэтому пьет девятую пинту в грязном пабе в Баундз Грин. Лес будет пить, пока не закончатся выходные, и он опять не проснется в понедельник с проклятиями. Лес ненавидит свою работу, ее монотонность, погоду, козлов-водителей, снующих вокруг него каждый день, ненавидит вонь дорожной краски. Но тогда работа была новой, и линия новой, и любящее солнце сияло над Лесом и его новой жизнью. Так сияло, что Лес расхваливал свою должность, и когда проводил эту тонкую белую линию, говорил себе, что делает полезное дело. Его работа была важна. И как Лес сказал, так и случилось. Линию, что он провел, трудно перейти, но если перешел, то всё — возврата назад нет.

Эспрессо обернулся вином и минералкой, «выпьем по рюмочке» — двухчасовой безоглядностью, рукопожатие — сплетенными пальцами. И Джош больше не боится.

— Не хочешь зайти ко мне?

«Ко мне», сказал он, не «к нам».

— А Мартин дома?

— Нет. Мартина ушел на весь вечер. Дома никого.

Джош произносит слово «дом» так, словно он живет там один. Его ответ звучит приглашением. А Кушлу не надо дважды просить.

 

21

Он лежит лицом к ней. Свежая простыня слегка подернулась рябью. Пока она чиста. Они оба чисты и сладко пахнут. Она немного слаще, чем он. Как ни крути, она все же девушка, а, значит, тоже сделана из «Кекса домашнего», что лежит на полках родного супермаркета, но из другого пакета — с большим содержанием сахара. Их лица рядом, ее груди на одной линии с его накаченными грудными мышцами, ее подбородок чуть выдвинут вперед. В поцелуе ее нос легко огибает его нос, ее верхние зубы при столкновении с его эмалью высекают нечаянный, но глубокий звук, пронзительное удивление мутирует в чистейшее «до». Ее глаза открыты и улыбаются точно таким же глазам Джоша, легкие ресницы пляшут в их мощных лучах. Черты в унисон, их общая собственность. Уши, глаза, нос, губы, зубы, язык, лицо одного — водная гладь для другого, зеркальная, мерцающая.

Джош об этом не задумывается, он не может себе позволить думать о том, что делает. Он просто скользит по пути, на который случайно встал. По пути всей живой плоти. Коллективное бессознательное и двадцать пять лет в реальном мире волокут его по накатанной классической дорожке, на которой парень встречает девушку, хотя на личной мостовой Джоша стоял отчетливый знак «Только для мальчиков». Не в пример юному гею-девственнику, впервые пробующему мужчину, Джошу не надо спрашивать, что делать. Джош вырос среди нас. Он видел фильмы, читал книги, спал под телесериалы и анализировал информацию. Он знает, куда это заводит, к чему приводит и как происходит. Как слону на велосипеде, ему не нужно вспоминать то, что, впрочем, ему никогда не давали забыть.

Джош вытягивает руку и дотрагивается до нее — начали. Отправной пункт — ее указательный палец, такой же, как у него. Вверх по руке, по тонкой плоти, бледно-голубым венам, проступающим наружу сквозь кожу оттенка слоновой кости — их общего достояния. Руки, предплечья — прозрачный резервуар общности. Пока все одинаково. Безымянным пальцем левой руки, тем пальцем, что посредством обручального кольца напрямую подсоединяется к сердцу, Джош продолжает исследование. Она молчит, наблюдая. Один, второй палец касаются ее губ, губы раскрываются, выдыхают поцелуй и смыкаются на секунду, слегка закусив подушечку пальца. От губ через подбородок к груди ведет прямая линия. Теперь три пальца и робкая ласка. Джош припоминает, что отстоящий большой палец развился у homo sapiens не для того, чтобы сжимать молоток, но чтобы сжимать руки, груди, член. Она сжимает его в объятии. Для женщины у нее очень длинные пальцы, но они все равно короче, чем у Мартина. Короче и мягче. Мартин может быть образцом изящества, но у Кушлы руки идеального партнера с хромосомами XY. Джош позволяет себе краткий миг рассуждений, замаскированных под логику: это женщина рядом с ним — иная и одновременно такая же. Она выглядит неотличимой от него по цвету и тону. Но она иная. Она похожа на него, но она женщина. Его партнер Мартин не похож на Джоша, но он мужчина. А она похожа на него, но женщина. Такая же и другая. Другой и такой же. Что ж, и на том спасибо. Если взглянуть на происходящее с такой точки зрения, то сейчас он по сути трахает Мартина, разве не так?

Он пока еще никого не трахает.

Продолжение следует. Ее груди самого сочного среднего размера, упругие и натуральные. Они свешиваются на левый бок, гладкие, они покоятся над тем местом, где нет сердца. Джош опять вспоминает об эволюции и обхватывает груди. Упругой плоти как раз хватает, чтобы наполнить его ладони, ее левая грудь немного полнее правой. Джош удивлен, асимметрии он не ожидал. Левое яичко Мартина чуть больше правого. Опять другое и то же самое. В спальне нежарко, куда жарче меж ее грудями, источник тепла скрыт в складке кожи. Он видит, как вздымаются и опадают ее легкие. Отмечает ее соответствующее обстоятельствам дыхание и на мгновение прислушивается к собственному телу. Но оно молчит. Его сердце ничего ему сегодня не говорит.

Кушла целует его, и он переворачивается на спину, чтобы дать простор поцелуям. Женщина-кошка рыщет по его телу, гибкие члены и острые кровожадные зубы пробуют его на вкус, покусывают его торс, грудь, руки, запястья, плечи, соски, живот, пальцы на ногах, ступни, лодыжки, бедра, член. Она кусает его член. Девичьи зубки остры — их прикосновение болезненно и одновременно нежно, их прикосновение сладостно. И Джош наслаждается, но укусы прекращаются. Теперь она пьет его, поглощает целиком. Если Джош закроет глаза, он спасен. Тогда Кушла станет кем угодно, любым человеком, даже мужчиной.

Если Джош закроет глаза, он пропал. Уж я-то знаю. Я на этом собаку съела.

Джош держит глаза открытыми, он хочет знать, что происходит. Да и что, собственно, происходит? Этот пресловутый акт он может проделать с кем угодно, да и проделывал с кем угодно. Ведь это не тот случай, когда рискуешь своим браком ради минета за десять фунтов. Джош готов, он может сделать это прямо сейчас. Более того, он хочет сделать это прямо сейчас. Только что она лежала рядом, и вот она уже облегает его, словно по мановению волшебной палочки, словно перчатка — вот наиболее подходящая метафора, — и Джош находит, что перчатка впору. Джош и Кушла подходят друг другу, как мистер и миссис, созданные друг для друга.

Кончайте заливать! Парень-то голубой.

Но… о, я поплыла!

Многие годы Джош разыскивал потаенную гей-литературу, гей-ТВ, гей-фильмы. Как все ему подобные, как любая группа, меньшинство, клика, элита, он искал то, что рассказывает о нем. Охотился за проблеском искренности, чтобы хоть изредка увидеть себя, свою жизнь, свое дыхание, отраженными на экране. Он ходил на еврейские фильмы, и на гомосексуальные фильмы, а иногда на фильмы, для тех и для других разом; случалось, он даже видел в кино черно-еврейскую гей-пару, словно списанную с него и Мартина. Словно существующую в реальности где-то за пределами его дома. Джош профессионально жаден до кино, он смотрит все. И по крайней мере в одном из каждой сотни фильмов показано событие, с которым остальной мир настолько свыкся, что даже перестал замечать, — его нынешний тайный сексуальный опыт выплескивается одним махом на экран, на раскрашенный в кричащие акриловые цвета целлулоид.

И вот теперь он делает это. Делает то, что видел столько раз, о чем пел столько раз, читал. Все верно: она мягкая, у нее фантастический запах, она меньше него, она сексуальна, и — о как это верно! — она хороша в постели. Все и сразу. Но оказывается, что когда он находится внутри этого пульсирующего совокупления, когда просматривает видеозапись мгновения, ему уже не важно, что рядом с ним именно Кушла. Это обстоятельство избыточно. Джош смотрит на происходящее, и видит лишь парня в постели с девушкой. В следующее мгновение он уже внутри нее, и как же это, черт возьми, легко и приятно. Он внутри нее и это, твою мать, легко и приятно. Их тела смыкаются — самец и самка. Джош въезжает на члене в миф и летит кувырком, через ее зад, через ее сиськи прямиком в капкан. Джош не «нормальный» и никогда им не станет, но в классическом споре между природой и воспитанием редко учитывают тот факт, что петь детские песенки намного легче, когда уже знаешь мотив. Джош вырос среди нас, в нашем плотском мире. Мотив он знает наизусть. И пока он поет в задыхающемся, синкопированном сексом ритме, все просто, все понятно, и нет конфликта, нет драмы. И все, что от него требуется, чтобы оставаться в этой приятной безопасности, — трахать ее. Что он и делает.

Холодным зимним вечером в спальне в Ислингтоне Джоша с головой накрывает сексуальный китч Европы и Америки, и он чувствует себя в нем как рыба в воде.

Совсем неплохо для дилетанта.

 

22

Кушла понимает, что для проведения новой кампании нужны особые методы. Вторжение в мир близнецовой преданности потребует бо́льшего, чем раскаленный жар страсти. Брючный ремень, стягивающий Джоша и Мартина, должен расстегнуться и упасть к ее ногам. Голый секс не разобьет эту любящую пару. И Кушла переходит к стратегии медленного поджаривания. Она обработает семена их отношений с Джошем так, что всходы проклюнутся не раньше, чем после знойного дня, проведенного под жгучим солнцем греха. Она готова подождать. Награда более чем оправдает ее усилия. А пока она очень недурно проводит время. Несмотря на ее стремление разбивать пары, любые пары, Кушла все-таки предпочитает породистый адюльтер, а Джош с Мартином знают толк в постельном белье. В конце концов, принцесса она или нет!

Гетеросексуальная девственность Джоша несомненно принесла Кушле немало очков и заслуженную медаль, увеличивающую грудь не хуже имплантанта. Но главным призом станет сам Джош. Умница Джош известен своим красноречием и убедительностью. Он публично комментирует положение в Европе и отстаивает собственную точку зрения на классическое образование. Кушле еще предстоит узнать, что он любит медленные прогулки и быстрые пробежки, любит быстрый секс в постели и медленный — в ванне, а также Марию Каллас и футбол, когда побеждает «Челси». А еще лучше, когда «Челси» забивает голы под пение Каллас.

Ворованные часы и дневные свидания не только расточают удовольствия, но и согласуются с планами Кушлы, приближая ее к цели. Хитроумные планы Кушлы — эротический сон маньяка от эргономики. Системный подход начинает подмывать здание, построенное Мартином и Джошем. А Мартин — это вам не Салли или Джонатан, он не глуп и не доверчив. И уж во всяком случае, не намерен сдаваться без боя. Мартин не знает точно, что происходит, но ему хватает интуиции, чтобы понимать: утомленность Джоша — не обычное зимнее истощение, вызванное солнечным голоданием. Отстраненность, которую он замечает в Джоше, не излечить неделей вдвоем во Флориде. Мартин достаточно умен, чтобы обнаружить проблему, и любит достаточно сильно, чтобы испугаться. И готов во что бы то ни стало найти причину разлада и уничтожить ее на корню.

В среду Джош прячет от любовника два приятных часа, проведенных в симпатичном отеле неподалеку от Дома радиовещания, прежде чем отправиться за Мартином — тот в очередной раз вещает на Радио-4. Мнение Мартина, передаваемое в эфир, о гаромничности архитектуры на пустырях, его остроумные комментарии по поводу строительных проектов, посвященных Миллениуму, находят живой отклик соотечественников. Примерно в то же самое время идеально спроектированные губы Кушлы в полной гаромнии скользят по грудной клетке Джоша в направлении к живо откликающемуся члену. Второй раз за день. Спустя почти две недели ворованных полудней и краденных часов секс с женщиной все еще остается для Джоша извращением, а потому возбуждает, и настораживает, и манит новизной. Когда его естество повторно и глумливо оттрахано, Джош одевается и заказывает чай. Он оставляет на развороченной постели голую Кушлу утолять остатки голода теплыми булочками, тающим маслом и клубничным джемом. Джош отхлебывает остывшего «лапсан сучонга» из ее чашки, целует губы в крошках и уходит — как раз вовремя: через вращающуюся дверь Дома радиовещания он проходит точно в тот момент, когда Мартина благодарят за выступление.

Мартин уверенно направляется к лифту со стрелочкой «вниз», выходит в фойе и на мгновение утрачивает стать мыслителя, увидев, как Джош приглаживает волосы, убирая с виноватого лба густые темные завитки, которые когда-нибудь выпадут естественным путем. Мартин намерен присутствовать при упадке. Он продирается сквозь толпу курьеров; игнорируя обеспокоенный взгляд любовника и подкопченный вкус его губ; Мартин целует, обнимает Джоша, выводит на улицу, сажает в такси и увозит домой, в их общую постель. А когда Джош, дважды выжатый, засыпает в его объятьях, Мартин вырабатывает тактику нападения — быстрого, эффективного и тщательно замаскированного. Для начала необходимо сорвать покров с притворщика.

Утром в четверг Мартин приступает к делу. Он следует за Джошем в город. Но прежде он трижды за ночь будит его и еще раз рано утром, чтобы заняться сексом. Если сегодняшняя стратегия не сработает, Мартин по крайней мере надеется настолько вымотать Джоша, чтобы тому не хватило энергии для обмана. Он следует за Джошем на деловую встречу в Сохо, затем к парикмахеру на Оулд-Комптон-стрит, где кудрям Джоша искусной рукой придают более выраженную нечесанность, чем задумано природой. Пока Джоша стригут, Мартин жмется к витрине кафе, расположенного по диагонали напротив, согреваясь — ароматом, увы, не насладиться, — полистиреновым капуччино. Джош мотается по удручающе банальным делам в пределах центрального гей-Лондона, Мартин тащится за ним. Наконец Джош пересекает границу и попадает в гетеромир — на северном окончании Оксфорд-стрит. Мартин уже готов сдаться и отправиться домой, когда Джош входит в кафе и широко распахивает объятья, в которые влетает Кушла.

Кушла собирается поцеловать Джоша, утешить его холодные губы своими, покрытыми стойкой помадой и подогретые горячим чаем, но разреженная волна, возникшая на периферии зрения, привлекает ее внимание к человеку на улице. Человеку в теплом пальто и темной шляпе. Человеку страдающему. Человеку, застукавшему ее с Джошем слишком рано, — вопреки всем ее планам. Кушла меняет наклон головы и легко скользит поцелуем, точно кисточкой, по щеке Джоша.

— Улыбнись, обрадуйся встрече и садись.

Джош не понимает. Он почти привык публично целоваться с девушкой при встрече.

— Но почему?..

— Мартин. Он стоит через дорогу. Наблюдает за тобой. За нами.

Джош в ужасе. Как открытое столкновение, так и бегство отпадают, посему ему остается более традиционный человеческий маршрут — немедленная паника.

— Что? Черт. О, черт!

Джош забывает почти весь свой обширный словарный запас, прилив адреналина размывает фразы. Он хочет удовольствий, страсти и вожделения и не хочет сцен. По крайней мере, до тех пор, пока не придумает рисунок для своей роли. Джош испуганно лепечет:

— Он понял, что ты его заметила?

— Сомневаюсь. Хотя возможно.

Кушла знает, чувствует: Мартин еще ничего не понял, но предпочитает не говорить об этом Джошу. Она намеренно умалчивает — пусть застывшее сексуальное томление Джоша оттает, потершись о его чувство вины.

Она уговаривает его не волноваться. Джош неохотно садится, сухожилия и ягодичные мышцы протестуют, когда он заставляет себя опуститься на сиденье. Они заказывают еще чая и пирожных. Когда подходит официантка с подносом, Кушла встает, чтобы помочь ей, проворно оборачивается к окну, ловит взгляд соглядатая и машет — весело, дружелюбно.

— Джош, смотри-ка, Мартин! На улице. Как здорово!

Джош оборачивается в деревянном притворстве, и взмахами рук Мартина зазывают в кафе. Он входит, чувствуя себя не лучше Джоша, но Кушла сглаживает момент, аккуратно проливая чай, и пока все суетятся, вытирая и обсушивая, неловкость улетучивается. За новой порцией чая следует объяснение, зачем Кушле потребовался Джош: хочет попросить его помочь раскрутить новую выставку. Ее беззаботный тон добавляет объяснению правдоподобия, и треугольник формируется — равнобедренный, не равносторонний. Джош медленно выныривает из страха.

Мартину заказывают кофе, Кушле — еще одно пирожное, а Джошу гренки с сыром. У Мартина плохо с аппетитом. Джош не замечает, как съедает весь сыр. Но время идет, чашки осушаются, и треугольник постепенно выравнивается: смех компании слышен в полуподвальной кухне. Кушла изображает закадычную подружку гомосексуалистов, мужчины — влюбленных педиков, познакомившихся в кафе, а солнце тем временем садится за Оксфордской площадью. Мартин играет кудрями Джоша, Джош съедает половину пирожного Кушлы, а Кушла платит по счету за троих. Они расстаются с наигранными улыбками и столь же искренним «надо бы вместе поужинать».

Джош едет домой — предаваться в равной мере угрызениям совести и неутоленной страсти. Он испытывает облегчение, но не понимает, почему: то ли потому что избежал разоблачения, то ли потому что сегодня ему не придется врать. По крайней мере, сексуально.

Мартин успокоился и готов поверить — на сегодняшний вечер — что его подозрения не обоснованы. Он хватается за любую возможность избавиться от сомнений. Мартин от природы — доверчивая душа, он не станет терзать свою инстинктивную веру сверх необходимости. Кроме того, если Джош и встречается с кем-то на стороне, то уж наверняка не с этой женщиной. Мартин немного злился, когда Джош увел у него Кушлу, перспективную подругу, но теперь все забыто. В их совместной жизни ревность к приятелям допустима, выбор друзей может иногда раздражать и даже ранить, но по большому счету не имеет значения. «Она — мой друг, не твой, она из моей тусовки, а ты не лезь». Для Мартина и Джоша игра в личных друзей означает подростковую привязанность, но никак не секс. Друзья нужны для тайных признаний и пожатий рук украдкой, но не для тайных поцелуев и траха украдкой. И сегодня Мартин знает: Джош ему верен.

Кушла наслаждалась обществом обоих, выступая в роли близкой подружки, о которой эта счастливая пара могла только мечтать. Но наслаждаясь, она каждую секунду приближала крах их идиллии. На следующее свидание она непременно захватит пирожные. В компании Мартина и Джоша — в тот длинный серый вечер — она так много смеялась, что почти избавилась от назойливого ощущения, будто за ней кто-то следит. Теперь она точно знает: слежка была. Ощущение стороннего любопытства не почудилось ей. Мартин следил за ними.

И принц.

 

23

Вуайеристскому глазу принца Дэвида нравится такой секс. Он отличается о того, что принц ожидал увидеть, к чему он привык. Отличается от дворцового соития. Принцу кажется, что он начинает понимать, почему некоторые из здешних людей столь озабочены сексом. Дома оргазм дуэтом — приятная рутина. Оргазм бывает навязанным, но иногда и страстным. В любом случае, нового в нем ничего нет. Благодаря неожиданному, но вполне неизбежному всплеску либерализма половой акт на его родине стал столь естественным, что превратился в обыденность. Дэвид, бледный и прекрасный, видит: то, что происходит между его сестрой и Джошем, куда как далеко от обыденности. Его Императорское Высочество едет на 43-ем автобусе домой, но уже давно проехал свою остановку. Не получается отмечать левым глазом замызганные таблички остановок, когда в правом глазу вовсю идет секс-шоу Кушлы.

К половому воспитанию во дворце применяется взвешенный подход. Даже если мальчик становится мужчиной за один день. В стране Дэвида время — бродячий пир, но меню всегда четко расписано. Обучение начинается в возрасте пяти лет. Поздней весной в компании с наставником совершается прогулка на дальний луг. Юный Дэвид ложится на прохладную траву и оглядывается — неметеный ковер крошечных маргариток; желтые глазки подмигивают на уровне лба принца; соцветия трепещут под нежным бризом, но слоеные лепестки остаются недвижны. Наставник, королевский Ботаник и Пасечник, ложится рядом. По подсказке учителя Дэвид вслушивается в далекое жужжание; постепенно оно становится громче и ближе и накрывает наблюдателей черным облачком, дробясь на сотни отдельных тонов. Маленький мальчик окружен роем королевских медоносных пчел, он беззаботно позволяет им ерошить пушистые волоски на его руках и ногах — пчелы взбираются по нему к истомленным от желания маргариткам. Жадные пчелы высасывают пыльцу из распахнутых цветов, затем разом улетают — медленнее, чем прилетели, их толстые гудящие тельца разбухли от пыльцы. Так принц узнает про пчелок.

Далее, птицы. Дэвиду уже шесть, и он ворует птичьи яйца вместе с Дворцовым Орнитологом. Они залезают на высокие сосны, разглядывают грачиные гнезда и совиные дупла. Наставник осторожно кладет яйцо в карман и спешит по стволу вниз, прежде чем вернутся птицы-родители и бросятся в атаку. Его Высочество пока не поднаторел в лазаньи по деревьям, отчего насыщенность урока только повышается — два предмета разом. Под присмотром учителя Дэвид аккуратно разбивает недозревшее яйцо, обнаруживая внутри наполовину сформировавшегося птенца. Наставник рассказывает о частях тела, жизненном цикле. Принц сосредоточенно кивает, в юной голове тяжким грузом откладываются знания. Разбитое, изученное и изувеченное яйцо оставляют под деревом в качестве здоровой подкормки для лисиц и белок, но только не кошек. Дэвид терпеть не может кошек. Вернувшись во дворец, Его Высочество рисует ульи, птенцов, медовые соты и яйца. Он изучает латынь и современный греческий, и читает Анаис Нин. Теперь он знает о птичках.

После семнадцатого дня рождения и ритуального убийства, Дэвиду вручают ключ от библиотеки и отпускают резвиться на свободе среди миллионов томов. Некоторые книги он уже понимает, а некоторые никогда не поймет. Принц — жадный читатель. К тому времени, когда Дэвид присоединяется к практикующему секс большинству, он уже готов принять вызов. Первый и второй раз он занимается сексом с дворцовой челядью, в третий раз — с лучшей подругой матери, четвертый — с феей Страсти, а пятый — с проезжим коммивояжером. Желание более не загадочно, Его Высочество стал взрослым и отныне знает, что делать.

Таким образом, храбрый принц поразвлекся, попрактиковался и изучил все виды похоти. И все они были легки и приятны, и ни один не представлял даже отдаленной опасности. Вот почему Дэвид, как ни старается, не в силах отвести наблюдающий глаз от сестры и Джоша и сосредоточиться на дороге домой. Во дворце роящиеся пчелы или лазанье по деревьям были абсолютно безопасным занятием. Не отрывая глаза от сестры, Дэвид закуривает новую сигарету и понимает, чего ему не хватает.

 

24

Он лежит на мне, его тело накрывает мое, шея выгнута дугой, голова нуждается в поддержке и находит ее на моем плече. Там, где его волосы чуть длиннее — на узкой затылочной впадине — они сплетаются с моими. Наши кудри смыкаются, словно бесконечная цепь. Я выбрала идеальные волосы для этого предприятия, они с готовностью путаются с его волосами. Вычесывать колтуны из шевелюры мне помогает его ополаскиватель. Грудь к грудям: цвет идентичен, дымчатый светло-оливковый переходит на моих сосках в темно-розовый, у него — то же самое. Мужские ореолы мельче, что не мешает им идентифицироваться с маскулинностью. Мы почти одно целое. Он чуть шире и немного выше, чем я, но моему телу в самую пору. Из всех ненужных вещей покрывало из мужчины наиболее близко генетическому коду женщины. Он немного свешивается по бокам. Пока. Очень скоро я сделаюсь чуть больше, и, почти не отдавая себе отчета, он соскользнет, упадет, нырнет, утонет во мне.

Дневной секс получает передышку на спасательном плоту — послеполуденном чае. Номера в анонимных дорогих отеля чисты, теплы и услаждают хлопковой белизной. За спинами позолоченных швейцаров Лондон нетерпеливо проталкивается к концу ноября, вывешенные загодя рождественские украшения не сочетаются с ленивым солнцем, садящимся рано, встающим поздно. Выметенные ветром и вымазанные дождем, узкие улицы прячутся от холода в душных магазинах; кафе пышут капуччиновым паром, и молочная влага оседает на окнах. Поездка через весь город, чтобы добраться до Джоша, требует усилий. Но я не жалуюсь, ведь это моя работа. А я очень серьезно отношусь к своим обязанностям. Они хорошо оплачиваются и заслуживают полной отдачи. От моей девичьей башни я еду на метро, в непогоду беру такси. Опасности подземки давно и подробно задокументированы: мужчины, что прижимаются ко мне, злобные женщины — всем я адресую очаровательную улыбку. И удивляясь самим себе, они пятятся назад, уступают мне место, освобождают пространство для моих изящных ножек. Я берегу силы для Джоша и допускаю лишь разумные траты — только, чтобы обеспечить себе дорожный комфорт. В такси не повеселишься, в черной дыре автомобиля ничто не развлечет. Мало того, приходится терпеть неприятное соседство — протухшие разговоры, въевшиеся в продавленное сиденье; никого не волнующий крик, прорывающийся сквозь шума двигателя. Откинувшись на грязную спинку, я осязаю чувственные отпечатки несчастных душ, эти метафизические пятна, в которых мне предлагается выпачкаться. Я сторонюсь чужой тоски насколько возможно. Не желаю разделять их боль и не стремлюсь завоевать их любовь. Я выполняю миссию, а для этого мне нужна ясная голова. И я позаботилась о том, чтобы усилия мои были вознаграждены. Мы стали немножко умнее: мой близнец Джошуа и я. Замышляя наши тайные сходки, мы проявляем особую изобретательность в мелочах. Теперь мы в безопасности.

Мы встречаемся в середине дня, солнце только что вышло на сцену. В эти рано кончающиеся дни солнечное шоу втиснуто между дождем и скупым закатом и длится всего полчаса — Гринвич известен своей прижимистостью. Мы здороваемся, и я иду за ним — на четыре шага позади, с рабским послушанием следуя букве супружеского протокола. Еще одни гранд-отель, швейцар, портье, администратор — все поднаторели в светской тактичности, ибо мы — чертовски приятная пара, мы выглядим богатыми и запросто оплачиваем наши удовольствия. Джошуа регистрирует нас как мистера Имярек и его половину; диккенсовская интонация производит впечатление на клерка. Тягучее путешествие на лифте в номер. Цветы, что сохраняют свежесть не более часа, покидают целлофановую тюрьму. Шторы слишком незаметны, потому задергивать их не имеет смысла. Табличка на дверь — «Не беспокоить»; щелчок замка; табличка смотрит в коридор, не на меня. Ко мне она не имеет отношения.

Да я и не смогла бы откликнуться на эту просьбу.

Джошуа прежде никогда этого не делал — ритуал обмана ему в новинку. Но он быстро освоился с содержимым бара, как и с моими вкусовыми пристрастиями: сначала неторопливо выпить две маленькие бутылочки шампанского; потом игриво съесть шоколадку; далее — поцелуй; затем секс, постель, ванна, душ, телевизор, радио и, если у нас остается в запасе часок, я вызываю гостиничную обслугу. Дары серебряного подноса и полотняной салфетки — белый хлеб, соленое масло и толстые куски отменного свежего окорока. Иногда в придачу — сладкий фруктовый джем. Позже я буду выковыривать зернышки из зубов. Хороший отель предоставляет немало удобств, и я пользуюсь каждым из них, чтобы развратить Джошуа.

Очень скоро новизна становится рутиной, все идет как по маслу. Я забралась ему под кожу, Джош не может насытиться мной, но даже его страсть отмеряется считанными часами. И, разумеется, не обходится без чувства вины. Я твердо заявила, что его угрызения совести меня не касаются. Ему не дозволяется ни упоминать имя Мартина при мне, ни высказывать вслух опасений, что наш обман раскроется. Отчего моя власть только укрепляется. Я не участвую в сговоре, вся закулисная деятельность осуществляется исключительно Джошем. Это он заказывает номер в отеле, назначает место встречи, подгадывает время. Мое присутствие — знак молчаливого согласия. Я лишь следую за ним, угождаю его страсти, устраиваю его счастье так же легко, как мы устраиваемся в гостинице. Я опавший листок, плывущий по реке его желания.

Я — отлученный от церкви священник, который только и ждет своего часа, чтобы затеять смуту.

Кроме того, очень важен хронометраж. Поцелуй хронометрирован, секс тоже. Вовремя предложить щепотку кокаина, строго дозированную и беспечно высыпанную в ложбинку между моими ключицами. Вовремя перелить шампанское из моего рта в его; вовремя слизнуть кончиком его жадного языка пенистую струю, свободно текущую меж моих грудей. Вовремя сжать мускулы, искусственно приближая оргазм. Естественные ритмы наших тел не более совместимы, чем у любой другой пары, но я творю единство не медля. Не для нас месяцы и годы ожидания, пока мы сольемся воедино. Я способна раздваиваться; каждую свежую мысль, зародившуюся в его присутствии, вручаю ему, как дань. И вскоре мое воображение становится его фантазиями. Мы образуем симбиоз, Джош потрясен. Запертый в четырех стенах вины, желания, стыда и удивления, он приходит в отчаянный восторг от законченных в два голоса фраз, от нашего клонированного вожделения. Он понимает, что мы ведем себя как пара, идеально настроенная на одну волну. Сродство, для достижения которого ему с Мартином потребовались годы, мы обрели всего за несколько сеансов отборного краденого секса. Он изумлен. Он почитает это чудом. Он видит в этом тайну.

А вся тайна в том, что домой я возвращаюсь выжатая, как лимон.

На задворках его сердца не умолкает назойливый голосок, который со временем становится все громче и громче. Нахальный голосок советует чистосердечно во всем признаться, а потом загладить свою вину. Вечный Жид на исповеди у еретика-католика — это не совсем то, что я имела в виду. По крайней мере, не сейчас. Примирение — наименее подходящее таинство из предложенного ассортимента, я всегда предпочитала последние ритуалы.

К тому же, у нас еще есть время, прежде чем наступит черед дознанию и изгнанию. Я пока не насытилась. За исповедью неукоснительно следует отпущение грехов — как апофеоз прощения. А так не годится. Не для того я затеяла все это, потратила столько сил. Не для того сублимировала свою личность, чтобы какая-то пара, пережив горькую измену, сплотилась еще крепче и ограбила меня, лишив заслуженной награды. Какой смысл выкладываться, если моя щедрость не раздавит их в лепешку? Последовательность — первейшее мое достоинство.

Разбивать сердца — первейшее мое умение.

Мы снова трахаемся. Очень скоро я добьюсь своего.

 

25

Дэвид ждет. Собирает информацию, сличает доказательства. Ожидание третьей части займет столько времени, сколько займет. Он не может поторопить сестру, да и — с тех пор, как ему открылся Лондон, — не хочет. Он примет все необходимые меры, чтобы следить за ней, а пока суть да дело, он тоже намерен пожить в свое удовольствие. Принц спит до полудня, затем — поскольку даже самый утонченный эстет должен иногда питаться — осеняет своим присутствием ресторан, всякий раз иной. Дэвид радуется, что в зимнем городе хватает теплых уголков, где можно укрыться, покурить и просто поглазеть на мир, пока не померкнет дневной свет, мелькнув кроваво-красным заревом за утепленными витринами. Дэвиду нравится глазеть. Там, в дворцовом городе, смотреть не на что, право, не на что. Солнце светит непрерывно, луна всегда голубая, птицы поют, и все кругом прекрасно. Дворцовый мир безусловно прекрасен. Но Дэвид обнаружил, что совершенство не обязательно гарантирует качественные вечерние развлечения.

Он выходит из дома, впереди еще один рабочий день. Принц понимает, что слегка кривит душой — он гуляет, а не работает. Бродит по Лондону, а когда ноги устают биться о щербатую мостовую, залезает на крышу автобуса, предусмотрительно выбирая опытных вожатых, тех, что умеют плавно огибать острые углы. Вечерний туман увлажняет его идеально взбитую челку. Он ест фалафель на Сент-Мартин-лейн, и китайские кокосовые булочки на Литтл-Ньюпорт-стрит, и терпеливо едет по верху домой, где его ждут ямайские пирожки и крепкое пиво. Он жадно разглядывает разномастных зазывал и еле плетущихся бродяг; день проносится стремительно — мысленной видеозаписью, включенной на ускоренный просмотр. Дэвид счастлив. Он притворяется, будто у него отпуск. Обманывает себя. Если принцессе — представительнице матриархальной линии — позволено иногда создавать собственные правила, принц всегда следует установленным законам. А если и не всегда, то в конечном счете.

Когда Дэвид возвращается домой, автоответчик портит ему настроение, слепящий красный огонек мигает с укором. Сообщения из дворца. Король желает знать, почему его единственного сына не было сегодня утром в Счетной палате. Король всегда был немножко рассеянным, но с тех пор, как изобрели новую монетарную систему, дела в палате пошли их рук вон. Даже самое соленое масло на бутерброде не может утешить короля. Он ворчит, хнычет и в раздражении бросает трубку.

Ее Величество лучше владеет собой.

— Дорогой, это мама. Я. Королева. Послушай, милый, дело в том, что мы не очень понимаем, как там у тебя подвигаются дела. Из отчетов, которые ты прислал, видно, что пока сделано не очень много. Тобой сделано, я хочу сказать. Очевидно, наш женский генетический код отличается большей шустростью, если можно так выразиться. Теперь мне понятно, что ответственность за происходящее в основном лежит на ней, но не мог бы ты ускорить события? Продумай об этом, ладно? Вот и умничка. Не то, чтобы я жалуюсь, Дэйви, но время идет, а мы не становимся моложе. То есть, строго говоря, это не совсем верно, с тех пор, как изобрели динамику возрастной инверсии… но о-хо-хо, ты понимаешь, что я имею в виду. И ужасно хочется, чтобы ты успел на бал, вы оба. Если это в принципе возможно… а если нет… знаешь, мы придумали еще один план, который тебя, возможно, заинтересует…

Автоответчик пикнул, Ее Величество израсходовала положенные две минуты; у техники нет никакого уважения к правам помазанников божьих. Опять двойной сигнал. И снова королева:

— Хм-м, так о чем же я?.. А, точно! Так вот, как я уже сказала, хочу, чтобы вы оба вернулись к балу, но… хм… как бы половчее выразиться? Если ты приедешь один, тоже неплохо. Видишь ли, у нас будет еще один ребенок. Еще одна маленькая принцесса, как мы полагаем. Разве это не чудесно? В свое время я намеревалась родить целую дюжину, но папа сказал, что тогда мы разоримся на бальных туфельках, да и к тому же в последнее время ощущается нехватка приличных принцев… Словом, коли ее нельзя вернуть домой, мы не станем расстраиваться. Что хорошего в том, если по дворцу будут бегать сразу две принцессы? Папарацци нам покоя не дадут, они просто поселятся на дворцовой лужайке. И, честно говоря, я начинаю подозревать, что она зарится на мою должность, а так не годится, правда? Посему, Дэйви, милый, сделай, что в твоих силах, чтобы ускорить процесс, а потом закругляйся. Прежде, чем она примется за номер три. И ты ведь не забудешь привезти ее сердце? Знаю, милый, это ужасно архаично, но мы должны блюсти традиции, да и публика любит, когда предъявляют доказательства. И кроме того, в нашей стране есть место только для одной королевы сердец, верно? Мне надо бежать, малыш, крепко тебя целую.

Дэвид перематывает и стирает сообщения. Он смущен. Он всегда полагал, что у его сестры нет сердца. Эту историю ему рассказывали с раннего детства, она известна всем. Принц торопливо набирает номер дворца. Протокол требует, чтобы он осведомился о здоровье всех четырех покойных бабушек и дедушек, о половой жизни матери, банковском счете отца и полностью проигнорировал беременность королевы. Получив положительные ответы на все вежливые вопросы, он наконец спрашивает о сердце.

Ее Величество смеется:

— Нет, дорогой, ты совершенно прав. Пока у нее ничего нет. Но будет, я полагаю.

— Так было предсказано?

— Не совсем. Я вчера гадала на внутренностях. Мы казнили одного молодого человека.

— За что?

— Он разбил футбольным мячом окно во дворце. Всюду осколки. Кошмар.

— Но, мама, это несправедливо.

— Потом мы вернули ему жизнь, милый, не будь таким неженкой. Нам с папой надо было позарез знать, какая будет погода сегодня. Мы собирались на пикник. А поскольку Его Величество отказался от кофеина, чайных листьев для гадания в запасе не осталось.

— И сейчас светит солнце?

— Нет. Льет и льет, как при недержании. Наверное, я перепутала восходящую толстую кишку с нисходящей. Между прочим, у парня был жутко распухший аппендикс. Мы его удалили, чтобы в будущем он его не беспокоил. Это предзнаменование, поверь мне. Так утверждает фея Здоровья. У твоей сестры отрастет сердце. Не удивлюсь, если уже к концу года. Не волнуйся, оно будет не слишком большим. При желании ты сможешь удалить его маникюрными ножницами. Мне надо бежать, милый. Папа приготовил ланч.

— А что вы едите?

— Мед, дорогой. Хлеб с медом. Никаких новшеств, мы не изменяем нашим добрым обычаям. Ты ведь не забудешь про сердце, да? Пока, малыш!

Дэвид кладет трубку и медленно встает, оглядывая свою маленькую квартирку. Теплое солнце закатилось. В комнате темно, если не считать оранжевого света, льющегося с улицы. Нож, каким пользуются дровосеки, лежит на столе, блестящее лезвие холодно охрится. Принц вздыхает и легко проводит пальцем по острой кромке. Пора приниматься за работу.

На другом краю города, на западной его оконечности, послеполуденное солнце задерживается на несколько лишних секунд, ложась темно-красными полосами на плечи Джоша. Три минуты спустя светило бледнеет до темно-розового оттенка и выходит на сцену в Южном полушарии, сдавая ночь на попечение грязно-мутным уличным огням. Кушла обнимает спящего Джоша, мягкие простыни разогреты сексом и сном. Через пять минут она встанет и начнет все сначала, но пока она лежит, собираясь с силами, пусть накатившая волной тьма восполнит ее сексуальную энергию. На улице велокурьеры лавируют между такси, машины с визгом тормозят, некстати провоцируя у пассажиров рвотные позывы, и сбиваются в пробку на спуске к супермаркету «Селфриджес». Лежа на кровати в начале Оксфорд-стрит, Кушла слышит, как Лондон закрывается, отправляясь развлекаться рано наступившим вечером; гудение машин приглушено двойными рамами и толстым синим бархатом. Кушле мерещится странный звук, будто открывается какая-то дверца.

Она лежит в обнимку с Джошем, окружая его спящее тело прежде ей неведомым теплом. Уютно, но и опасно одновременно. В темнеющей комнате его грудь вздымается и опадает, Кушла неловко баюкает Джоша — неумелость ей внове и лучше ее не замечать. Джош лежит справа от нее, а под ее левой грудью ощущается еле заметное шевеление, в животе — щекотный трепет. Мерное дыхание Джоша перекрывает этот легкий шум. Кушла крепче обнимает его.

В сумрачном свете Кушла догадывается, что все вот-вот прояснится, толкование поставлено на паузу, и стоит повернуть голову, как глаза наткнутся на призрачный экран с разгадкой.

Я удивлена. Я и не предполагала, что оно может вырасти по собственной воле. Я чувствую во рту его приятный вкус. Я чувствую на языке нежный вкус Джона. Так вот чего они все добиваются. Я улыбаюсь, обнимая его, но за объятием стоят слезы. Это сладко-горькое клише: желание и долг, и в то мгновение, когда я кусаю кончик его мизинца, все кажется возможным. Как хорошо лежать в тепле. И даже мелькает мысль: а не стать ли, как они?

Не веря себе, Кушла улавливает послевкусие страха и закрывает глаза, защищаясь. Она будит Джоша, вслепую целует его и овладевает им, с силой запихивая его в себя. Вбирает его в себя до тех пор, пока не остается места для неожиданностей, для нежелательных последствий — тех, что она не в состоянии контролировать. Кушла может отмахнуться от собственных сантиментов, но она прекрасно различает привкус страха на кончике языка и знает, как с этим бороться.

Время идет, я снова прихожу в себя. Я гордая принцесса, придет день, и я сяду на трон, потому что я так решила, а мне лучше знать. А его мне не надо. Вернусь в мою башню и вырву его. Голой рукой, если понадобится. Это не очень больно, анестезия требуется только тем, у кого есть чувства.

Их двое — брат и сестра, но заняты они одним делом. Результат будет зависеть от того, кто окажется проворнее. С другой стороны, сердечные дела — всегда лотерея.

 

26

Джош делает следующий шаг. Он устал от вранья, но забыл, как говорят правду. Он почти не разговаривает с Кушлой — они проводят время, насыщаясь, — и не знает, что она думает о будущем.

Правды он все равно не услышит, даже если спросит. Вдалеке от Кушлы Джош спрашивает себя: что она обо всем этом думает и что они творят с собой и с Мартином. Но когда он с ней, у него нет ни времени, ни желания задавать вопросы. И однако он не в силах дольше притворяться, что-то должно измениться. А значит, ему пора на решаться. Но он не хочет расставаться с Мартином. И вовсе не намерен расставаться с Кушлой. Джош хочет пирожное, сливки и никакой диеты. И никаких усилий. Однако застойная неопределенность его доканывает. Он хочет, чтобы кто-нибудь все исправил, но его лучший друг — Мартин, а больше не к кому обратиться. Полуправда оказалась куда болезненней, чем он предполагал. Его распирает от невысказанного. И он пытается сказать Мартину, что, наверное, им надо отдохнуть друг от друга.

К удивлению Джоша, Мартин хватается за это предложение:

— Да, дорогой, конечно, ты прав. Отличная идея.

Мартин остро чувствует свою уязвимость. Он бы и предложение провести воскресенье на барахолке счел отличной идеей, если бы оно сорвалось с лживых уст Джоша. Мартин еще крепче придавливает виной любовника, наваливая сверху свой суетливый страх.

— Лондон в ноябре отвратителен. Серый, мерзкий. Ты, конечно, прав. Нам надо отдохнуть. Куда поедем? Я отвезу тебя в тепло, к морю. Например, в Таиланд. Ты не против Таиланда? Да? Отлично. Пхукет, целый день на солнце, ты будешь спать в гамаке. А я могу работать где угодно, возьму с собой ноутбук. Заказать билеты? Ты согласен? Так мне заняться поездкой?

Мартин всем телом умоляет Джоша согласиться. Его желудок напрягся в ожидании ответного удара. Джош вертит в руках нож и вилку, хватается за бокал и проливает вино. Официант проворно вытирает лужу и еще проворнее подливает белое «фюме», усердствуя ради больших чаевых. Эти педики суют пяти— и десятифунтовые бумажки, не глядя, лишь бы их вызволили из беды. По крайней мере, так считает официант. А хрустящие двадцатки они приберегают для услад — сыпят кокаин почем зря на деликатные нервные окончания и мозговые клетки, которые не восстанавливаются. Официант уходит. Джош не смотрит на Мартина. Он уставился в тарелку, тыча вилкой в скользки бобы.

— Собственно, я не имел в виду нас обоих, — делает он второй заход. — Тебя и меня. Я говорил об отдыхе. То есть, мне нужен отдых. От нас.

Мартин застывает. Толстая кишка сжимается — реакция у нее отменная. До мозга Мартина сообщение еще не дошло, и сердце его пока глухо. Всю предыдущую неделю Мартин топил тревогу в притворном неведении. Затыкал тонкий голосок, упрямо шептавший: дело — дрянь. Вчера утром, в момент просветления, наступившего после двухчасовых занятий в спортзале, Мартин принял сознательное решение: перестать беспокоиться. Правду он вытрясет из Джоша спустя год или пять лет. Потребует честности, когда правда станет историей и не сможет больше ранить. Но теперь Джош бросает ему реальность в лицо. В ресторане. В безопасном общественном месте.

Тем не менее Мартин не бросается в бой, загнанная в угол лиса поначалу тиха и смиренна:

— Что ты имеешь в виду?

У Мартина хватает ума не дергаться, он уже играл в эти игры. И проигрывал. Принимай пощечину, как ласковый шлепок, не нападай, не дави, отпусти поводок — пусть шкодливый щенок побегает на просторе и вернется к тебе еще более преданным. Отмерь любовнику побольше веревки, чтобы ему было на чем удавиться. Или тебе.

Джош удивлен вялостью сопротивления. Обложенный со всех сторон собственной жгучей ложью, он не замечает страха Мартина, не видит, как тот по-кошачьи трется о его больное место — в надежде удержать любовника. Джош отправляет кусочек баранины с кровью в рот, жует мягкую розовую плоть, ждет, пока она растает на языке и, так и не ощутив вкуса, отвечает:

— Ничего особенного, Мартин. Правда. Всего лишь небольшой отдых. Я хочу… я чувствую себя… разбитым.

Джош делает вид, будто подыскивает нужное слово, словно он не репетировал свою речь целый день, словно не заказывал столик в ресторане специально для этой беседы. Мартин не может есть, не может смотреть, не может слышать. Джош бубнит с заученной безмятежностью:

— Ничего особенного. Я просто устал. Всего несколько дней. Мне просто нужно немного времени, чтобы побыть одному. Все просто.

«Просто» Джоша звучит предельно честно. Словно он не совершает подлость. Словно все это не имеет никакого значения. Джош произносит «просто» ровно столько раз, сколько надо Мартину, чтобы убедиться: любовник лжет. Правило трех. Один раз — правда. Два раза — либо завуалированная подготовка к неприятному сюрпризу, либо банальная и несносная привычка к самоповтору. Но третий раз — доподлинно ложь. Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя. Третье «люблю» для многих пар — уже перебор.

У Мартина есть три варианта. Закатить скандал прямо в ресторане, привлечь внимание не только к ним двоим, но и к собственному страху. И официально проштамповать разрыв вкрадчивыми взглядами публики. Второй вариант: подождать, вернуться домой, и разобраться с любовником наедине. Ведь что бы ни произошло за закрытыми дверьми, в будущем оно всегда может обернуться еще одной стороной правды. Когда-нибудь, позже, они сумеют притвориться, будто никакой травмы и в помине не было. И наконец, третий — принять слова Джоша за чистую монету.

Мартин не дурак, он тщательно обдумывает положение и останавливается на третьем варианте. Улыбается, кивает, сыпет названиями мест, куда бы Джош мог поехать; перечисляет, чем бы Джош мог заняться на отдыхе; приканчивает ужин, даже позволяет манговому мороженому подтаять, увлекшись обсуждением грядущего уикенда; не спеша выпивает вторую чашку кофе, создавая полное впечатление добродушного альтруизма. Джош платит по счету, оправдывая надежды официанта непомерными чаевыми, которые тот ошибочно списывает на свой профессионализм, а не на эйфорию Джоша, счастливо избежавшего публичной сцены. Мужчины быстро шагают к дому, воздух слишком влажен, чтобы беседовать на ходу. Они входят в свой тихий эдем с центральным отоплением, запирают дверь. И тут Мартин принимается за вариант номер два.

Швыряет на пол пальто, бумажник, ключи. Он бы и Джоша швырнул на пол, но мешает хорошее воспитание. Мартин набрасывается на Джоша, стоит им переступить порог, припирая его к идеально отштукатуренной и некрашеной стенке напором слов:

— Что это все значит, мать твою?

Джош удивлен. Чему, спрашивается? Ему следовало бы предвидеть такой поворот; обычно он куда лучше соображает, но сейчас его мыслительный процесс блокирован Кушлой и планами побега. Удивление лишает Джоша дара речи:

— Что? Ты о чем?

— Эта бодяга насчет отдыха. Отдыха от нас. И как ты мог вывалить на меня все это в ресторане? Нашел место! Что ты себе позволяешь, черт побери?

Джошу хватает секунды, чтобы опомниться, нервные клетки ощетиниваются, готовясь к контратаке. Он стоит в чудесной прихожей их чудесного дома, и он не хочет все это потерять. И он не хочет потерять Кушлу. Желание дать отпор берет верх над защитным инстинктом, Джош тоже начинает орать:

— Мне что, нельзя уехать на несколько дней? Ты это хочешь сказать? Я не могу провести пару дней в одиночестве?

— Я тебе не верю.

— Чему ты не веришь?

— Не верю, что ты хочешь уехать один.

Первый раунд за Джошем. Мартин допустил грубую тактическую ошибку. Его атака захлебнулась жаждой поскорее узнать правду. Он подбросил Джошу возможность мигом изменить планы. Верно, Джош надеялся уехать с Кушлой, но что если он и в самом деле уедет один? Самое время обдумать дальнейшие отношения с возлюбленными. Теперь он в силах не только продолжать врать, — и себе, и Мартину — но даже обрести по ходу разборки моральное превосходство. В полсекунды Джош убеждает себя в том, что он с самого начала намеревался отвалить один. Любой человек заслуживает нескольких дней полного покоя. А Мартин не только ведет себя неразумно, но и совершает куда более тяжкий грех с точки зрения обитателей мира самодостаточных привязанностей: он проговорился, что не доверяет партнеру. К такому умозаключению Джош приходит за полторы минуты, пока снимает и вешает пальто. Мартин, в страхе и гневе ожидающий ответа, лишь укрепляет праведную позицию любовника еще одной претензией:

— Что на тебя вдруг нашло? Мы ведь никогда не расставались. Все это выглядит сомнительно.

Джош с благодарностью хватается за прозвучавшее святотатство:

— Значит, ты во мне сомневаешься?

— Я этого не говорил.

Слишком поздно. И во втором раунде Мартин повержен. Он намекнул на недоверие. Заявил об этом вслух. Теперь у Джоша развязаны руки, и он заводит литанию, которую и репетировать нет нужды. Это подручное средство дается нам одновременно с первой любовью и первым поцелуем, оно у нас в крови, генетически запрограммировано. Каждый парный индивидуум знает манипулятивное кредо наизусть:

Если ты не доверяешь мне, то как мы можем жить вместе?

И как ты можешь не доверять мне после стольких лет?

Если ты сомневаешься во мне, тогда зачем я тебе вообще нужен?

Без доверия наши отношения ничего не стоят.

И далее уловки с 22-й по 98-ю: возможно, я дал тебе повод не доверять мне, но если ты мне не веришь, то плох ты, а не я…

Джош манипулирует любовником не сознательно. Просто так получается. Ведь Джош — человек. И куда лучше поставить Мартина в положение грешника, чем признать собственную неправоту. Куда лучше перевернуть стол, чем сидеть за ним в качестве обвиняемого. Джош — простой смертный, и в схватке его животные инстинкты прорываются наружу. Бей или беги. Джош выбирает и то, и другое. Поочередно. Сначала он обманным приемом отправляет любовника в нокаут, придавив для верности грузом ответственности, потом хватает заранее упакованную сумку и уходит. Он не знает, куда направляется. И мобильник с собой не берет. Он позвонит Мартину через пару дней. Прощальный поцелуй отменяется.

Мартин спит один и мерзнет. И просыпается в бешенстве.

 

27

Кушла готовится. Сбрызгивает сладкой розовой водой и апельсиновым цветом комнату по углам, погружается в ванну, густую от морской соли. Она знает, что надо делать; видела, как это делается — всего один раз, но воспоминание намертво отпечаталось в ее мозгу. Ей не положено было этого видеть, но так уж случилось.

Когда Кушле было семь лет, она, устав от сладостной неги дворца, поцеловала няньку, отменила дневные занятия по древнегреческому и современному китайскому и отправилась на прогулку в город. Она пребывала в полной безопасности, люди были счастливыми, страна беззаботной, ребенок мог гулять в радиусе десяти миль, а родители не беспокоиться, где он и что с ним. По крайней мере, так сказано в мифе.

Принцесса шла и шла, уплетая на ходу завтрак, упакованный в коробочку, — перепелиные яйца, оливковый хлеб, свежая икра и зрелый «бри». На десерт — бутылочка охлажденного шампанского и стаканчик изюма. Заядлой туристкой в собственной стране Кушла миновала дворцовые ворота. Стража кивнула ей — едва заметно, шомполами приученная всегда держать спину прямо. Кушла спустилась по недавно обновленным каменным ступеням на городские улицы. Прошла через чудесный городской район, потом через еще более чудесный, потом через самый чудесный. Она брела до тех пор, пока не перестала понимать, куда идет; пока не покончила с завтраком и не настала пора либо возвращаться, либо продолжить путь.

В тот момент, когда надо принять решение, обычно, откуда ни возьмись, появляется река с мостком или раздвоенная дорожка: направо — дом, налево — лес. Кушла выбрала прогулку среди деревьев. Ей хотелось побродить в густой зелени. Она вошла в лес и очень скоро набрела на колокольчики, незабудки и полянку с коттеджем. Маленький домик с витой трубой утопал в жимолости и подсолнухах — высоких, выше маленькой Кушлы. Но несмотря на яркое солнце, пробивавшееся сквозь крону деревьев, коттедж окружала густая темно-зеленая тень. Кушла подкралась к окошку, влажная трава попискивала по ее босыми ногами, мелкие насекомые разбегались в поисках укрытия. Она вытянулась на носочках и увидела кабинет феи Сострадания. Ту самую комнату, где фея творила любовь, и чудеса, и страсть, и радость. Мастерскую, где она изготовляла сердечный покой из выброшенных за ненадобностью сердец.

Фея Сострадания склонилась на каким-то стариком. Нежная детская неопытность не помешала принцессе понять, что старик устал. Возраст трудился над ним многие годы, и теперь его глаза помутнели, суставы скрючило артритом, спина согнулась. Даже в сказочной стране возраст в конечном итоге оборачивается дряхлостью. Но сердце старика все еще перекачивало кровь и любовь, он по-прежнему каждое утро и каждый вечер целовал жену, с которой прожил полвека. По-прежнему держал ее за руку во сне. Просил ее совета и любви, прежде чем принять решение. А она уже пятнадцать лет, как умерла. Фея Сострадания знала об этом, и старику пришла пора отдать ей должок. Ласково улыбаясь, фея склонилась над ним и затянула потуже узлы на лодыжках и запястьях:

— У тебя было пятьдесят лет ее любви, пора и честь знать.

— Но я не знаю, как буду без нее жить.

— Научишься, старина. И хватит ныть. Я подарила тебе пятнадцать лишних лет, а могла бы заткнуть этого твоего любящего жаворонка, когда ее мертвую и холодную закопали в землю.

— Но она не умерла! Она живет в моем сердце.

Фея Сострадания согласно кивнула:

— Вот и я о том же.

Старик плакал. Кушла стояла на цыпочках, ноги у нее ныли. Фея Сострадания проявляла нетерпение:

— Твое время кончилось, старый. Давай его сюда.

Фея наклонилась над стариком и заточенным ногтем разрезала хлопчатобумажную рубашку. Грудь старика была тощей и впалой, редкие седые волосы не уберегали ни от холода, — постоянные плюс десять градусов в кабинете обеспечивали свежесть любви — ни от жара лезвия, которое фея Сострадания держала в руках. Кушла завороженно наблюдала. Под кожей, тронутой желтизной, она увидела сердце, судорожно бившееся о грудную клетку, — плененная птица, рвущаяся на волю. Фея Сострадания завела связанные руки старику за голову и толчком уложила его на деревянный стол; старческая спина выгнулась, подставляя грудь под нож. Придерживая пациента за руки, фея аккуратно надрезала плоть. Крик старика потонул в ласковом колыбельной, которую мурлыкала фея Сострадания. Бросив нож на стол, она копалась в открывшейся полости, пока не ухватила сердце цепкими пальцами. Колыбельная и нежное поглаживание вынутого сердца успокоили старика, фея отпустила его руки, и они безвольно упали. Целуя глаза подопечного, она отсекла вены, соединявшие старика с жизнью. Сердце не знало, что его человек умер, и билось в ладони феи Сострадания в такт нежной колыбельной. Маленькие ножки Кушлы затекли, икры корчились от судороги, пальцы, цеплявшиеся за подоконник, онемели, но она не отводила глаз.

Фея Сострадания положила сердце на рабочий стол и ловко разрубила его на четыре части.

— Одна для поцелуев, одна для желаний, одна для страсти и одна для любви, — приговаривала она, не переставая напевать.

Фея измерила и осмотрела каждую часть, прежде чем разложить четвертинки сердца по четырем кувшинам. Добавила в каждый кувшин розовой воды, апельсинового цвета и запечатала. Колыбельная не умолкала ни на секунду. За спиной феи отворилась дверь, и в комнату вошла старушка. Старик встал со стола, путы на руках и ногах сами собой развязались. Мужчина улыбнулся женщине. Порывисто подошел к ней, обнял и поцеловал. Затем старушка подняла старика и вынесла за порог через распахнутую дверь и прочь из дома. Кушла попыталась проследить, куда они пойдут, но стоило им выйти из тени и оказаться на солнечном свету, как они тотчас исчезли из вида. Фея Сострадания не отрывалась от работы. Она услышала, как захлопнулась входная дверь, пропела «до свидания» и «спасибо», на секунду оборвав шестнадцатый куплет колыбельной.

Кушла наблюдала за феей Сострадания, пока не спустилась ночь. Наблюдала, как она готовит любовные зелья для пораженных в самое сердце парней и питье, придающее смелости недооцененным девушкам. Слушала, как фея модулирует младенческие поцелуи из не смолкавшей колыбельной. Когда последний солнечный луч убрался из леса, фея вышла на порог и протянула Кушле фонарь:

— Будет чем посветить, когда пойдешь домой. Надеюсь, ты внимательно смотрела. Наука пойдет тебе впрок, хотя лучше бы она тебе никогда не пригодилась. А если все-таки дойдет до дела, помни: разрез должен быть тонким и ровным, и ни в коем случае не слушай сердце, когда оно начнет плакать и умолять.

Она вручила Кушле фонарь и бледной мягкой рукой потрепала семилетнюю девочку по голове. Потом отвесила с размаху крепкую оплеуху и добавила:

— И только посмей еще хоть раз появиться здесь, маленькая мерзкая проныра!

Кушла стоит в башне из слоновой кости, окна выходят на старый добрый Лондон, раскинувшийся внизу буфетной стойкой. Она ждет в тишине, прислушиваясь к мольбам. Ничего не слышно. Отлично, значит она вовремя спохватилась. Кушла зажигает все лампы, ее квартира — спасительный маяк в холодной ночи. Расстилает на деревянном полу чистую белую простыню, снимает черный шелковый халат и, голая, становится посреди простыни. В правой руке она держит бритву, левой приподнимает грудь. Первый надрез дается легко и ложится ровной полоской под грудью. Боль пустяковая, Кушле не привыкать к ножевым порезам. Она собственноручно нанесла себе ритуальные насечки, когда ей было девять лет — на два года раньше, чем бабушка по материнской линии, прежняя обладательница дворцового рекорда. Затем Кушла проводит лезвием поперек первого надреза и раскрывает сердечную полость, как инжир. Заглядывает внутрь. Вот оно. Крошечное, жалкое, но абсолютно настоящее. Кушла слышит пение и слабые мольбы, слышит, но не прислушивается. Она отключает слух и быстро вырезает младенческое сердце. Весь процесс целиком занял приблизительно две минуты, Кушла потеряла не более трех унций крови. Она покидает квадрат белого хлопка, подходит к окну и выбрасывает крошечный кусочек собственного мяса на улицу, где его тут же подхватывает выведенный на прогулку пекинес, заглатывая целиком. Пекинес немедленно утрачивает злобность и отвратительную привычку пискляво лаять и на следующий день изумляет хозяев дружелюбной игрой с их ребенком. Он также утрачивает врожденный оскал и, соответственно, титул Мордоворота в собачьих соревнованиях.

Кушла — девушка весьма образованная. Она знает больше многих. Но и она неопытна в том, что касается сердца. Она не понимает, что любовь растет, как раковая опухоль. Ее редко удается удалить полностью. Всегда остаются ползучие образования похоти и желания, которые могут трансформироваться в любовь, не успеет Кушла моргнуть своим прекрасным глазом.

В Стоук Ньютингтон на Хай-стрит спит принц. Лежащий на столе охотничий нож в ножнах из кожи газели ворочается и кряхтит. Работа до сих пор не сделана.

 

28

Беспокойство становится повсеместным. Никто из игроков не спит крепким сном.

Главная проблема Джоша заключалась в том, что, хлопнув дверью идеального дома, который он делил с Мартином, он теперь толком не знает, куда податься. Разумеется, у него куча друзей. И сотни знакомых. Но, если он обратится за кровом к друзьям, то волей-неволей придется рассказать правду о случившемся. Или, по меньшей мере, изложить версию, рисующую его в выгодном свете. Но Джош не знает никого, кому бы он осмелился поведать даже такую, кастрированную, правду. Одно дело — изменять, рвать прежние связи и даже открыто признаваться в неверности. И совсем другое — подвергать опасности редкий и прекрасный союз, столь ценимый окружающими. Вряд ли Джош нашел бы приветливый отклик у друзей, расскажи он им, как обошелся с Мартином — все равно что признаться в покупке меховой шубы. И даже хуже: шубу можно представить как случайный всплеск комедийного китча, генетически свойственного простым смертным. Но разрушение идеального союза никак не укладывается в китчевые рамки, и на опьянение наркотиком постмодернизма или алкоголем это тоже нельзя списать. И кроме того, Кушла была женщиной. Геям, бросающим давнего партнера ради юной девушки, как правило, не достается ни понимания, ни сочувствия. А гетеросексуала, в кои-то веки обновившего любовницу, приветствуют как героя. Вывернутый наизнанку мир — словно безвкусный особняк, полный несуразностей.

Но и это еще не все, на самом деле Джош не хочет расставаться с Мартином. Джош по-прежнему считает себя геем. Он и есть гей. Но когда он думает о Кушле, низ его живота сводит в невольной похотливой судороге. Джош вспоминает, как он целовал полные губы Кушлы, и одно лишь воспоминание о ласковом касании заводит его. Накануне встречи с Кушлой Джош не смеет дышать, а, сказав ей «привет», трепещет всеми молекулами в страхе, что она не ответит тем же. И когда она улыбается, смеется и, по всей видимости, радуется его обществу, на Джоша накатывает безумная радость. Он влюблен, и горячечное сексуальное томление выталкивает вон любую мало-мальски здравую мысль. Он помнит, что испытывал нечто похожее с Мартином. Помнит, как первый взгляд, брошенный на Мартина у кого-то в гостях, обернулся блаженной ночью потенциальной страсти. Как он провел целый вечер, рассеянно прислушиваясь к разговорам, омывавшим его, и тщился уловить запах обещанного. В тот вечер он следовал за хозяином дома из комнаты в комнату, многословно восхищаясь каждой вещью, купленной в «Хилз» или «Хабитат», и каждый раз надеясь, что в следующей комнате окажется Мартин. Джош помнит, каково это — испытывать подобные чувства к Мартину: сладкая пытка сексуальным томлением, постоянное напряжение, когда канун новых отношений поглощает без остатка, пожирает целиком. Джош знает, что томление, как и у всех долгоиграющих пар, сменилось прочной любовью, стойким желанием, совместными планами на будущее и стабильностью — они знают, чего друг от друга ждать. Открывать больше нечего. Мартин не сделал ничего плохого, он просто слишком долго любил Джоша. И ему нечего противопоставить шоку от прикосновения к новой коже.

От размышлений о желании Джош переходит к собственно сексу. Он не понимает, как так вышло, что он спит с женщиной. У Джоша и в мыслях не было, что ему захочется женщины. Он не раз обсуждал это с Мартином. Тот, испытывая себя, попробовал один раз, и этого раза ему вполне хватило, чтобы кое-что себе уяснить. Мартин проявил искреннюю озабоченность: возможно, Джошу кажется, что он что-то упускает. Мартин проявил редкое великодушие: однажды, в начале их близости, он, перегнувшись через ресторанный столик на двоих, одной рукой обнимал Джоша, а другой широким жестом предоставлял ему свободу действий:

— Знаешь, я бы понял, если бы ты захотел. Ну, попробовать.

— Я не захочу.

— Понимаю, ты уверен, что ты — гей…

Джош улыбнулся и поцеловал руку любовника:

— Я тебя убедил?

— Да, но что если…

Вопрос норовил повиснуть в воздухе, но Джош ухватил его и ловким броском вернул Мартину:

— Если я встречу хорошую девушку? Если меня вдруг потянет на других? Если тебя мне станет не достаточно?

— Да.

— Тогда, — объявил Джош с самоуверенностью невежды, — я скажу тебе правду. Но не думаю, что я обязан трахнуть какую-нибудь бедную девушку прямо сейчас, чтобы ты перестал тревожиться о нашем отдаленном будущем. Современному постфеминистскому гею вряд ли подобает так себя вести.

Мартину пришлось согласиться. А что еще ему оставалось? Возражения отбросили бы его в лагерь свиней-сексистов, а Мартин не был ни твердолобым гетеросексуалом, ни старым педиком, ненавидящим женщин. Ведь они с Джошем намеревались прожить жизнь в окрашенной левизной и радушием терпимости к любому меньшинству или большинству. Их уголок в Ислингтоне должен всегда оставаться либеральным.

Джош прокручивал в голове образ Мартина, когда тот предлагал ему шанс исследовать неведомое, прокручивал по меньшей мере минуты две, пока чувство вины не доконало его и он не вернулся к своей любимой фантазии — он и Кушла. Они с Кушлой любят другу друга, они с Кушлой спят вместе, Джош и Кушла всегда неразлучны. И всегда Джош возвращается домой к Мартину. Он хочет всего и сразу. Он не представляет будущего без Мартина и настоящего без Кушлы. Джошу, известному своей проницательностью, вдруг стало катастрофически не хватать воображения.

Джош уходит из дома без Мартина. Крепко ухватившись за собранную заранее сумку и собственную правоту, он влетает в такси. Ночь прибавила воздуху сырости. Такси отвозит Джоша в дешевую гостиницу в районе вокзала Виктория. Не в загородный дом, где он мог бы укрыться, и даже не в Париж на пару дней и ночей, где он искал бы утешения у призраков, при жизни несовместимых, а теперь соседствующих на кладбище Пер-Лашез. Джош довольствуется тремя ночами и двумя днями на третьем этаже двухзвездного отеля — частично пауза, частично покаяние. Он спит целыми днями и не может проглотить сочащийся кулинарным жиром завтрак. В его снах тесно от любви. К обоим.

Утром в четверг Джош объявляется у Суниты. В девять утра он звонит в дверь, и похмельная Сунита ковыляет вниз по лестнице в клетчатой атласной пижаме и в надежде на хорошенького почтальона с посылкой в руках — ничто иное не смягчит ее утреннюю мрачность. Она уже готова обругать Джоша, когда замечает дорожную сумку. Непривычный вид Джоша, одинокого и потерянного, смахивает последние крохи сна с ее век и внушает дикую надежду:

— В раю проблемы? Ну входи, родной, входи.

Джош следует за Сунитой на кухню — испанская глина, британский бук и шведская береза, приобретенные за один год из трех лет в мыльной опере. Сунита играла наркоманку и эмоциональную калеку. Мыльная опера заработала жизненно необходимые очки за использование азиатской актрисы, Сунита заработала кухню, потрясающую ванную, выплатила изрядный кусок по закладной и подсела на кокаин. Редкие выступления на ток-шоу и Радио-4 не успевают оплачивать новую привычку. А эмоциональной калекой она была с самого начала.

Джош выпивает два стакана клюквенного сока, съедает треть миндального круассана и берет тоненький кусочек копченного лосося. Он выкладывает Суните свою версию правды. Сунита выпивает стакан клюквенного сока, четыре чашки черного кофе, съедает два круассана, солидную порцию копченого лосося, миску хрустящих кукурузных хлопьев с орехами. И тут обнаруживает, что у нее кончилось молоко. Сунита высказывает Джошу версию своего мнения. На самом деле Сунита с радостью бы воскликнула:

— Отлично! Еще одного приложили мордой об стол! Ура, обожаю, когда пары распадаются! Теперь ты узнаешь, каково живется в реальном мире, а не в коконе для двоих, свитом из самодовольства! Ха-ха, мать твою, просто здорово!

Но вслух она роняет: «Черт!"и „Просто жуть!“ и „Боже!“

После того, как Джош поведал ей столько, сколько счел нужным, — с чего все началось и как долго продолжалось — Сунита открывает бутылку виски, желая компенсировать Джошу отсутствие молока в кофе, и задает вопрос по существу:

— И что ты намерен делать?

— Не знаю. — Ты сказал ей, что ушел от него?

— Я не ушел от него. И ей ничего не сказал.

— Но что ты обо всем этом думаешь?

— Я не думаю. Я чувствую.

— Ты любишь ее?

— Да.

— А Мартина?

— Ну да!

— Господи, подумать только, он сам тебя с ней познакомил!

Сунита забывает, что и ее с Джошем тоже познакомил Мартин. И потому вполне резонно ожидать, что, являясь частью приданого Мартина, она могла бы проявить к нему больше лояльности и не столь откровенно наслаждаться происходящим.

Но резоны, как правило, вянут, если их обильно полить хорошей сплетней.

Сунита потрясена этой историей, ей хочется обзвонить общих знакомых и вытрясти нарытое добро перед их вытаращенными глазами — у Джоша есть девушка!

Джош качает головой: у него нет девушки, у него есть любовница и партнер. И один из них значит для него больше, чем другой. Но Джош точно не знает, кто именно, потому что прямо сейчас ему не под силу расставить приоритеты. Они идут наверх, в гостиную, прихватив виски. Солнце заглядывает в комнату, Сунита опускает ситцевые жалюзи. В алкогольном тепле они продолжают обсасывать события. Где, что, почему. И Сунита наконец получает вожделенную информацию: как часто. И насколько хорошо. Насколько обалденно — чтоб их! — хорошо. Обаяние виски постепенно становится все более явным, и Джош рассказывает Суните правду — какой он ее знает. Он не уверен, что знает всю правду, у него не хватило сил с пристрастием допросить себя о том, что творится в его голове. Вдруг ответы напугали бы его еще больше. Он любит Кушлу и хочет Кушлу, но он также любит и хочет Мартина. И все же один, похоже, значит для него больше чем другой, и в данный момент свет от софита вожделения падает на Кушлу. Сунита тоже говорит правду — свою. Она не доверяла Кушле с первой минуты. Чуяла, что от Кушлы добра не жди. Но, несмотря на это (Сунита явно говорит откровенно, ибо только что выбегала втянуть пару дорожек), она рада, что Джош так вляпался. И Мартин тоже. И не только она, но все их одинокие друзья обрадуются. И не надо этому удивляться.

— Понятно, что все вас любят. Но господи, как же вы достали своим идеальным партнерством! Зажрались вы, ребята, вот вас и накрыло. Но ничего, думаю, это вас немножко встряхнет.

Джош кивает: ее злость искренна и справедлива. Им ничего не грозит, оба, хоть и пьяны, знают, что навеянные алкоголем откровения сотрутся из памяти вечерним похмельем.

Джош и Сунита засыпают на диване, на дне бутыли полощется жалкая пятая часть литра. Три часа спустя их будит звонок в дверь. Два звонка. Сунита, качаясь, плетется в прихожую, открывает дверь и тут же отворачивается. Зажимая рукой пересохший рот, она бежит в туалет, копченый лосось и хрустящие кукурузные хлопья — не самый лучший аккомпанемент старому доброму солоду.

Джош слышит неровные шаги, голоса в прихожей и приподнимается на затекших руках как раз вовремя, чтобы увидеть две головы, заглядывающие в комнату. Он часто моргает, пытаясь свести разъехавшиеся глаза и рассеять двойную иллюзию. Снова смотрит на дверь. Двойная иллюзия на месте. Мартин улыбается ему с любовью и заботой. То же самое делает Кушла.

 

29

Мартин улыбается Джошу:

— И это твое представление об отдыхе?

Джош не находит, что ответить. Пока. Язык прилип к небу, желудок горит, он переводит взгляд с Мартина на Кушлу, в мутных глазах отражаются оба — любовник и любовница. Они стоят над ним, глядя с любопытством и участием.

Кушла стоит чуть позади Мартина. Она не произносит ни слова. А Мартин не может заткнуться:

— Я жутко беспокоился, Джош. Искал тебя, где только мог. В отелях, где мы останавливались, в том заведении в Саффолке — ты вечно твердил, что хотел бы туда вернуться. Обзвонил всех друзей, никто о тебе ничего не слыхал. Вчера я прождал тебя целый день. Целый день! Отменил все встречи. И ничего. К семи вечера я уже всерьез встревожился. И в конце концов сообразил, что, если гора не идет к Магомету, то придется ему самому забираться в базовый лагерь.

Голова Джоша раскалывается, как орех; тяжелое и перепуганное сердце колотит по ребрам, превращая их в пыль:

— Что?

— В общем, я знал, что вы с Кушлой иногда проводите вместе время…

Джошу кажется, что он сейчас потеряет сознание или умрет, но бестактное в своей несокрушимости здоровье держит его на плаву. Прокатившись по ударной волне, он проваливается в следующую впадину страха.

Мартин, похоже, ничего не замечает и продолжает трещать:

— Я поднялся в твою студию… отличная голова, между прочим, — добавляет он, оборачиваясь к Кушле с улыбкой и комплиментом ее тонким скулам и идеальной линии подбородка. — И подумал, что может быть ты у нее.

Угроза конфронтации с правдой становится все более реальной, и Джош чудесным образом обретает дар речи:

— Нет, я был здесь. В гостинице и здесь. С Сунитой. Выпили, конечно. Здесь. Не у нее.

Мартин садится рядом:

— Я так и понял. На самом деле это Кушла предложила наведаться к Суните. — Он понижает голос до заговорщицкого шепота и склоняется ниже: — Откровенно говоря, милый, Сунита — последний человек, к которому я обратился бы за сочувствием и чашкой чая.

Кушла садится слева от Джоша, кладет прохладную ладонь на его сжатый потный кулак:

— Я позвонила тебе домой, но тебя не было. Сказала Мартину, что не видела тебя три дня. Ты забыл, что мы собирались встретиться вчера днем?

Джош забыл. Параноидальное сознание перескакивает через даты, он пропустил свидание, назначенное четыре дня назад. Он поворачивает голову в надежде увидеть понимание в глазах Кушлы. Джош ищет сочувствия, знака тайного сообщничества, расширяющего зрачки. Но находит суровость, холодность и кое-что еще. Глухие ставни опущены и приварены к стене. Это не Кушла. Один быстрый взгляд убеждает Джоша: эта женщина его не любит. Теперь Джош и впрямь сильно напуган. Мартин обнимает его, крепко прижимает к себе, не переставая тарахтеть:

— Прости … я сам виноват… конечно, тебе нужно отдохнуть… ты так много работал…

И в довершение любовная тройная maxima culpa:

— Я тебя понимаю.

Джош плохо слышит Мартина, потому что кровь под страшным давлением бьется о барабанные перепонки, оглушая его, потому что давящее холодное присутствие Кушлы замораживает его чувства. У Джоша мелькает мысль, что вот сейчас его жизни самое время закончиться. Не тут-то было.

Сунита врывается в комнату с шампанским и четырьмя бокалами, опасно накренившимися в раскоряченных пальцах. Она улыбается Мартину, бросает свирепый взгляд на Кушлу и усмехается Джошу:

— Как насчет выпить? Солнце давно за нок-реей, как говорят в Исламабаде.

Джош выбирается из цепких объятий Мартина, встает, шатаясь, делает шаг, и его рвет на коллекцию Суниты, разложенную на журнальном столике — двадцать три новехоньких «Вога» 1960 года издания.

Наверное, все-таки лосось был не свежим.

Все убрано и вытерто. Головная боль исчезла вместе с замытой блевотиной, и напряжение ослабло. Двое мужчин и две женщины сидят в комнате, освещенной зимним солнцем, — бледные лучи набирают цвет у золотистой желтизны стен — и разговаривают. Сунита и Кушла чирикают о магазинах и мужчинах, музыке и приличных барах — девичья болтовня, дешевый треп, который, в представлении Джоша, не может доставлять удовольствия его любимой Кушле. Однако вот она, сидит и нахваливает новый наряд Суниты от Николь Фархи, словно брючный костюм карамельных тонов — самая важная вещь на свете. Словно душа Джоша не зависла над их головами, готовая воспарить или рухнуть вниз — в зависимости от того, какое одно-единственное слово сорвется с прекрасных губ Кушлы. Но она не смотрит на Джоша и не обращается к нему. И Джош едва жив от неопределенности.

Мужчины подливают себе шампанского. Мартин упорно держится за улыбчивую видимость, они посидят еще часок и отправятся домой. Джош ушел бы прямо сейчас, но его ноги забыли, как надо ходить. Забыли, как уйти от Кушлы. Мартин ушел бы прямо сейчас, но заявиться, забрать своего малыша и отвалить — это дурной тон. В конце концов, Сунита не нянька.

И Сунита ушла бы, но это ее дом. Ей отчаянно хочется забраться в постель, заспать похмелье и размытое сознание и проснуться с трезвой головой, а уж потом обзванивать друзей с «я тебе щас такое расскажу». К тому же, несмотря на притупленное алкоголем чутье, Сунита догадывается, что это еще не конец. И Кушла ушла бы, и скоро уйдет, но не сию минуту. Сию минуту все как раз выстраивается к ее удовольствию.

Позже Джош не мог вспомнить, почему он вдруг заговорил. Сунита утверждает, что Кушла его спровоцировала — взглядом ли, улыбкой или жестом. Ни Джош, ни Мартин этого не помнят, не хотят помнить — так забывают подробности дорожной аварии или детской травмы: мозг блокирует наплыв реальности, не пуская его в дневную память; симулирует онемение там, где отчетливое воспоминание вызвало бы агонию. Но Кушла носит тот разговор с собой, вытатуированным вдоль перекрестных шрамов над ее сердечной полостью. Кушла не из тех, кто забывает ударную строчку в хорошем анекдоте.

Сначала она посмотрела на Джоша. Заглянула в его ищущие глаза, поняла, какой ужас творится в его сердце. Джош поймал ее взгляд, первый настоящий взгляд, подаренный ему за весь день, и от сияния ее глаз в комнате установилась тишина. Праздничный брючный костюм с легким шорохом выпал из рук Суниты на пол, хрупкая надежда Мартина на примирение последовала за ним. Глаза Кушлы улыбнулись, потом рассмеялся ее рот, потом все тело согнулось в радостном предвкушении неизбежного. Почти все тело — едва слышное причитание, доносившееся из сердечной полости, не участвовало в телесном веселье. На секунду Кушла заколебалась: не встать ли ей и не уйти. Посреди взрыва смеха она поймала себя на сомнении, на зарождении чего-то, напоминающего жалость к Джошу. Тонкая серебряная ниточка сострадания едва не скрутила Кушлу. Но она перегрызла нить острыми зубами.

Ее смех освободил Джоша, он открыл рот и правда слетела с его губ:

— Мартин, я встречаюсь с Кушлой. Я влюблен в Кушлу. Мне очень жаль.

Сунита вздрогнула, когда ее журнальный столик подвергся новой атаке. На сей раз он пострадал от левой ноги Мартина, который рывком вскочил с дивана и метнулся как можно дальше от Джоша — к окну на другом конце комнаты. Мартин столь пристально уставился на сад, словно в нем таился ответ; черный дрозд выволок из травы двух червей и полетел к гнезду, одного червя он заглотил целиком, другого пронзил клювом. Мартин выжидал. Он не знал, что ему делать. Не совсем понимая, какое впечатление произвели его слова, Джош решил повторить. Он успел выговорить лишь первое слово предельно неуместного «мне очень жаль», как Мартин одним прыжком преодолел расстояние между ними. Инстинкт обиженного парня направлял его гнев, журнальный столик пугливо съежился. Сунита поспешила спрятать брючный костюм в относительно безопасное место за креслом. Левой рукой Мартин ухватил Джоша за загривок и принялся молотить правой. Оторвавшись от костюма, Сунита увидела, как Джош прикрылся локтем в вялой попытке защититься, но тут Мартин хуком справа вмазал ему в грудь. Чуть пониже сердца треснуло ребро.

— Нет! — завопила Сунита. — Господи! Мартин! Мать вашу!

Шок и растерянность редуцировали ее речь до стандартных и односложных восклицаний. Она обернулась к Кушле:

— А ты что стоишь, сука? Сделай что-нибудь! Останови его!

Кушла сидела неподвижно, зачарованно наблюдая за мужчинами. Мартин избивал человека, которого любил. А Джош принимал это как должное. Принимал, ибо верил в правоту Мартина; принимал, ибо сознавал, что поступил дурно; принимал, ибо не знал, как еще искупить свою вину. Даже если бы захотел. Отсутствие контратаки обеспокоило Кушлу. Пассивность Джоша грозила свести ярость Мартина к пресной ничьей — на весах, что измеряют кто, кому и сколько чего причинил и кто виноват, подлая измена и физическое насилие уравновесят друг друга. Кушла решила, что пора вмешаться. Оттолкнув Суниту, чьи неэффективные вопли и попытки дернуть за пиджак лишь пуще разъярили Мартина, Кушла спокойно поднялась и движением, спонтанным и однако выглядевшим так, будто она его репетировали годами, ловко втиснулась между мужчинами. Сбылось ее предсказание: теперь тело Джоша стало меньше, чем ее тело. Потеряв ориентиры, Джош ужался до ее размеров. Кушла встала перед ним, укрыла его от ударов, предложив себя в качестве защитницы и жертвы.

Хрустально-чистый шепот перекрыл потную ярость Мартина:

— Бей меня. Я сильнее. Попробуй.

И он попробовал. Мартин отступил на шаг, выучка «хорошего мальчика» безоговорочно отрицала жалкую месть, но рука одним махом стряхнула воспитание, и Мартин заехал кулаком Кушле по физиономии. Она улыбнулась. Она даже ничего не почувствовала. Зато Джош почувствовал. Физическую боль он еще мог стерпеть, так как понимал, что наказание справедливо. Но боль, которую он испытал, когда Мартин врезал Кушле, была куда резче. Боль сработала, как ловушка Максвелла, поглотив энергию удара и передав заряд гнева, обиды и унижения прямиком телу Джоша. На этом Кушла распрощалась воздушным поцелуем с Мартином, в бешенстве хлопнувшим дверью. И другим воздушным поцелуем — с Джошем, отправившимся домой собирать вещи. Распрощалась навсегда. Ей не надо было говорить Джошу, что они больше не увидятся — Мартин отбил любовнику прошлое. Кушла знала, что Джош сейчас не встанет на якорь ни в одной гавани.

Покидая дом поздно вечером, Джош заберет с собой три чемодана и пластиковый пакет с камнями и пылью — тем, что осталось от скульптурной головы Кушлы после того, как Мартин потрудился над ней. Мужчины не поцелуются на прощанье.

Кушла и Сунита выпивают еще две бутылки шампанского, и Кушла остается ночевать в кровати Суниты. Секс выходит не слишком потрясающим; несмотря на частые контакты с женщинами, Сунита в общем нормальна. Но Кушла получает теплую постель на несколько часов. Вопреки ее твердым убеждениям, в ней шевелится слабенькая жалость к Джошу и Мартину, а потому одинокая ночь в холодной башне представляется не слишком заманчивой перспективой. Женщины пьют, занимаются сексом, опять пьют; Сунита выкуривает тоненький косячок, и спускается ночь.

В три часа утра глаза Кушлы внезапно распахиваются, словно повинуясь какой-то непонятной силе. Кушла не понимает, что ее разбудило, она лежит неподвижно в темноте, рядом свернулась калачиком Сунита; над ними витает запах виски и усталого секса. Кушла ждет. Ничего не происходит. В доме тишина. Когда она закрывает глаза и поворачивает голову на подушке, ее щека утыкается во что-то холодное и мокрое. Кушлу разбудили ее собственные слезы. Заново выросшее сердце-младенец убаюкивает ее колыбельной.

 

30

Сердце, оно вальсирует. Зависает и подскакивает. Танцует без пары, хотя никто на него не смотрит. Ему не нужно ни света, ни воздуха, ни огня, только воды — от слез или выпитого желания. Сердце всегда найдет себе дом, звали его туда или не звали.

Кушла не понимает логики, которая створаживается вокруг нее; непривычное смятение лишает ее способности к интеллектуальному толкованию. Она прощается с Сунитой коротким поцелуем; с обеих сторон не наблюдается ни симпатии, ни желания повторить банальный опыт пьяного секса. Весь день она проводит, лихорадочно строя планы, бросаясь от одного замысла к другому. Отчаявшись что-либо понять умом, Кушла обращается к физическим упражнениям в поисках ясности или хотя бы надежды. Кушла переживает разрыв отношений, суливших долгую привязанность. Но она этого не знает.

Ночью она совершает паломничество в бассейн; блики лунного света на воде не утешают ее, как обычно, но будят молчаливое эхо средь голых стен. Она должна чувствовать себя превосходно, ей следует гордиться своими успехами: работа завершена с блеском, пара Мартин-Джош разбита. Самое время насладиться воссозданием собственного тела, заново обрести крепкую естественную плоть. Самое время праздновать. Но радость сторонится плывущей Кушлы.

В воображении всплывает лицо Джоша, когда он покидал дом Суниты. И Кушла не находит ничего приятного в его слезной мине. Она отталкивается ногами от бортика, готовясь в пятьдесят третий раз пересечь бассейн, выбрасывает вперед руки в посеребренной тьмой воде; сложенные ковшом ладони пытаются выловить ответ. Пальцы фильтруют пустую жидкость и не находят никакого отклика, лишь хлорированный пластырь и выпавшие волосы миссис Джонсон, которая в свои восемьдесят семь — не больше, но и не меньше — по-прежнему плещется по утрам вместе с другими ранними пташками. Даже победная игра в салочки с инфракрасными лучиками на приносит Кушле удовлетворения, и она резко останавливается на глубокой стороне бассейна. Постепенно водная рябь замирает; Кушла немой точкой лежит на неподвижной глади. Тонкий слой тумана поднимается над подогретой водой, ночью воздух прохладен. Сторож не охлаждает воду на ночь, нагревать ее днем заново вышло бы чересчур дорого, но центральное отопление вырубается до утра. Пневматическая Кушла дрейфует на воде, спина нежится в относительном тепле, сверху кожу щиплет холод.

Она медленно набирает в легкие воздуха, задерживает дыхание и начинает погружаться под воду. Все глубже и глубже, вперед тяжелой головой, перевесившей тело; легкие ноги болтаются далеко от головы. Когда плечи касаются дна бассейна, Кушла заставляет ноги вытянуться в параллельную линию и укладывается на бетонном покрытии. Расслабляет мышцы на шероховатой поверхности, глядит вверх сквозь воду. Бассейн освещен лишь зелеными надписями «Выход» и красными глазками сигнализации; ночь выдалась пасмурная, в окнах виднеется подернутая облаками луна. Идеальные глаза с круглым хрусталиком-линзой позволяют Кушле с глубины десяти футов обозревать туманные надводные сумерки. Здесь она спокойна. Здесь она умиротворена. Она бы навеки осталась на дне бассейна, если бы могла. Если бы не знала, что «навеки» заканчивается в полночь, за миг до того, как завтра превращается в сегодня. Она могла бы остаться здесь, в полном покое дрейфуя в утро. Забыла бы о своих планах, забросила бы троичную миссию, которой облекла себя.

Она бы так и поступила, могла бы так поступить, но внезапно — спустя две с половиной минуты после погружения — раздается настойчивый стук, рваный ритм, биение. Толща воды придавливает звук, и Кушла поначалу его не слышит. Но постепенно шум становится назойливым, Кушла садится и прислушивается. Затем всплывает, рассекая поверхность бассейна рукой, хватающей воздух. Она тяжело дышит, такого с ней раньше не было. С ней раньше не было и сердца, колотящегося в груди, требующего крови, насыщенной кислородом. Сердца, которое не позволяет ей оставаться такой, какова она есть. Кушла уже не счастливая маленькая принцесса.

Она рывком вылезает из воды, натягивает упрямые одежды на мокрую кожу, выволакивает свое предательское тело на улицу и идет домой, в башню — замерзшая растрепанная бродяжка. Взбегает на четырнадцатый этаж, к десятому этажу сердце уже выбилось из сил; Кушла проклинает его и, не слушая, торопится дальше, пока едва не падает перед своей дверью. Сегодня ей не до церемоний. Кушла вбегает в квартиру, сдирая с себя мокрую одежду, хватает нож, режет по почти зажившим швам, распахивает края сотканной кожи и идет в ванную, к зеркалу, чтобы осмотреть сердечную полость. Лучше бы она этого не делала. Сердце, бьющееся в ее груди, совсем крошечное, но какая же у него идеальная форма. Оно приплясывает на три такта, миниатюрный матовый барабан стучит изо всех сил, чтобы остаться в живых. У него нет шансов. А у Кушлы нет выбора, она уже наметила следующую пару. План должен быть осуществлен.

Она подносит нож к сердцу, и на этот раз отсекание тягучих вен — обжигающая, иссушающая боль. Кушла прислушивается к плачу и мольбам, барабанные перепонки стучат в такт с сердцем, обезвреживая попытку тоненьких кровеносных сосудов быть услышанными. Она протыкает ткань, защищающую маленький орган, дрожащей рукой режет собственную плоть, каждый надрез глубиной с листок бумаги и шириной с Тихий океан. Кушле хочется кричать, пока она рыщет в своей крови, ей хочется смеяться, когда она сжав в ладони кусок своего мяса, вышвыривает все еще дергающееся сердце в окно, в ночь. Пролетавшая совка — предвестница беды — распахивает клюв и на лету хватает сердце, относит его домой, в семью и вскармливает вместе с орущими птенцами. Сердце-кукушонок вырастает толстым и гладким, и когда приходит пора улетать из гнезда, мать-совка сбрасывает его на землю вместе с другими детьми. Птенцы благополучно улетают в темноту, а последним ударом сердца становится смачный мертвый шлепок о бетонную дорожку. Утром мусорщики в парке выметут его — еще один недожаренный кебаб выбросили на помойку, только добро перевели.

Избавившись от сердца, Кушла заново накладывает кетгутовые швы. На этот раз швы не столь идеально ровны, каждый стежок отзывается болезненным уколом в иссеченной плоти, помнящей о проколе Кушлы. Она моется, вытирает полированный деревянный пол и выбирает наряд на утро. Скоро она обретет новую форму, а пока ей нужно поспать. Кушла укладывается на кровать, но сны не торопятся ее утешить, и она несколько раз просыпается с громким криком, но кого она зовет, неясно. Утро приносит холод с изморосью, переходящей в дождь, и даже телевизионная девушка с прогнозом погоды выглядит уныло.

У Кушлы нет сил.

На другом конце города ее младший братец точит нож.

 

31

В возрасте семи лет Его Императорское Высочество, маленький принц, наследник страны, такой далекой, но в общем очень близкой — поверни за угол и найдешь ее — впервые в жизни отправился на охоту. Утро на его седьмой день рождения выдалось ясным, холодным и безоблачным. Идеальная погода для ритуального убийства. Принц выехал из дворцовых ворот на подарке ко дню рождения — могучем арабском жеребце, много превосходившим в росте и весе своего хозяина. Идеальный конь для мальчика, который унаследует престол. За принцем на небольшом расстоянии, как велит обычай, следовала его мать, сама прекрасная наездница, убившая четырех матерых оленей в день своего семилетия. Маленький Дэвид пел песню про кровь; удалую пару — царствующую мать и сына — горожане приветствовали гирляндами из перевитых тимьяна и крокусов. Они проехали через кварталы бедные и богатые, — зажиточные граждане осыпали бедняков пригоршнями монет, славя их вечные достоинства и редкую благодарность, — переправились на другой берег реки, откуда всегда есть возврат, и углубились в темный густой лес. Дома, во дворце, король запасал бутерброды — располосованные надвое буханки хлеба с медом, а принцесса паковала вещи.

В полдень они встали лагерем, и Дэвид, прекрасный и утонченный даже тогда, съел сандвич с яйцом и кресс-салатом, приготовленный отцом, и выпил на двоих с матерью бутылку темно-красного бургундского. Пока мать пела колыбельные и охотничьи песни, принц Дэвид спал, положив голову на колени королевы; его юное тело накрывала персидская шаль ручной работы с плетеной бахромой из тончайшего искусственного шелка. Мальчик спал крепко, без сновидений, и когда пришла пора, мать разбудила его. До заката оставался один час — достаточно, чтобы выследить добычу, разработать стратегию и приступить к долгому ожиданию до последней звезды. Дэвид с матерью двинулись налегке сквозь густые заросли, юркий маленький принц легко пробирался меж густых деревьев и высокой травы. Полчаса ходьбы, десять кульминационных минут ползком по сырому папоротнику — и мать порывисто притянула к себе сына. Они лежали, прижавшись к земле, и прислушивались. Олени стояли близко. Дэвид, держа нос по ветру, принюхивался к аромату почти готового мяса. Сильный запах кружил голову, вкусовые рецепторы наследника взыграли, предвкушая битву. Принц был готов.

Королева подождала, пока сын самостоятельно обнаружит оленью поляну, затем поцеловала его и вручила нож, отныне принадлежавший принцу. Тонкое лезвие было идеально наточено, костяная рукоять вырезана из бедра еще живого отца королевы, покойного короля, — за час до его смерти. Дэвид взял нож с почтением и волнением воина. Мать в последний раз наказала ему непременно дождаться последней звезды, поцеловала мальчишечьи кудри и ушла, так же бесшумно, как пришла. Она вернулась в их маленький лагерь, собрала объедки, оставила сыну фляжку горячего шоколада и два бисквита с имбирным орехом, чтобы было чем перекусить на рассвете, и отправилась домой. В тот вечер они с мужем ограничились неочищенным рисом и чечевицей, готовясь к долгой череде пиров с олениной. Правда, Его Величество все-таки откушал на десерт ржаного хлеба с вересковым медом. Ни мать, ни отец поначалу не обратили внимания на пустое место за столом, а когда наконец заметили, списали отсутствие принцессы на девичий каприз.

— Наверное, она на диете, дорогой, — обронила королева. — Ты ведь знаешь этих девочек-подростков. Они еще слишком малы, чтобы по достоинству оценить вкус учащенного пульса.

Его Величество важно кивнул, его мысли были заняты более весомыми предметами, такими как отличный запасец меда, заготовленный сегодня на клеверном лугу.

Тонкая шея юного Дэвида ныла. Он провел семь часов, ворочая головой вперед и назад. То наблюдая с близкого расстояния за безмятежными оленями, то вглядываясь в далекое небо. Он отмечал каждое движение оленей, которых скоро убьет; затем проверял: взошла ли звезда, одна и другая. Знаток астрономии и астрологии, он помнил, не только когда и где взойдет последняя звезда, но и в каком астрологическом доме она появится и что это означает. Сегодняшняя ночь благоприятствовала новым начинаниям. Принцесса, тоже знавшая о предзнаменовании, запихнула в чемодан косметичку. Наконец взошла последняя звезда, в чем принц и не сомневался, как не сомневалась сама звезда, — эффектное появление с опозданием ровно на три эффектных минуты.

Как Дэвид чуял запах оленей, так и они чуяли его присутствие. Но принц пробыл рядом с ними так долго, что олени решили, будто он не представляет опасности, и провели ночь, размышляя над влажной травой под копытами. Дэвид подползал ближе, дюйм за дюймом, в болезненно медленном темпе. В левой руке он держал нож, правой отталкивался от земли, в голове была только одна мысль: лезвие должно остаться острым и чистым. Он подобрался на десять футов к самому старому самцу. В ярком свете последней звезды, за сорок минут до рассвета, рога оленя осеняли и мальчика, и все вокруг — они простирались ввысь, за верхушки деревьев и дальше в ночь. Острия рогов были заточены искусней и тоньше, чем любой нож. Еще на два фута ближе, на три, на четыре. Самец поднял голову, потревожив олениху слева от себя. Принц затаил дыхание, усилием воли заставил затаиться каждую молекулу своего тела. Тишина, лишь запах винного дыхания ребенка. Ничего не изменилось. Олениха снова задремала, а самец выдрал зубами еще один пучок травы. Пора.

Дэвид вскочил и выпрямился во весь рост. А весь его рост укладывался в длину между землей и сердцем оленя. Глаза человека и животного встретились — нож пронзил мех, шкуру, мышцы и сухожилия, в единый миг достигнув цели. Олень удивленно захрипел, испустил последний вздох и тяжело рухнул к ногам принца; при падении он поддел на рога двух оленят. Мальчик изогнулся в прыжке, окровавленный нож прокладывал ему путь, тащил его за собой, как на привязи. Дэвид едва успел осознать свое следующее движение, а нож уже полосовал горло оленихи, вонзался в легкие молодого оленя и отсекал голову еще одной самке. Третья олениха с молодым самцом и двумя малышами ринулись во тьму леса и неминуемое утро.

Принц стоял в тишине — шесть мертвецов у его ног, четверо пали от его руки.

Солнце уже сочилось сквозь тень, падало на верхушки деревьев с востока. Омываемый холодным светом, принц бережно вынул оленьи сердца. Два детеныша, вздернутые на рога вожаком стаи, не были, строго говоря, добычей принца, но поскольку они пали на охоте, он причислит их к военным трофеям. Врать он не станет. Да и смысла нет. Каждую тушу отволокут через весь любопытствующий город в парадную залу для пиров. Там соберутся вместе лесничихи и браконьеры, они изучат смертельные раны и сложат песнь об отважном и ловком мальчике.

Отложив в сторону священный нож, Дэвид сгреб в охапку шесть сердец, прижал их к собственному сердцу и шепотом вознес молитву о высшем прощении. В теле семилетнего мальчика поселилось сознание мужчины. Он выполнит свой долг и потребует за то благословения. Дэвид сложил сердца в деревянный короб — надо принести доказательства — и пустился в обратный путь. Тяжелый короб оттягивал юные руки. К тому времени, когда Дэвид достиг дворцовых ворот, там уже собрались сотни зевак, следившие за каждым его усталым шагом, переживавшие за мальчика-мужа: донесет ли он сердца в целости и сохранности до Парадного зала. И Дэвид донес, рухнув без сил к ногам матери; его хватило лишь на то, чтобы величественным жестом вручить короб королеве.

Позвали доктора, сердца были осмотрены и признаны здоровыми. Двенадцать девственниц отрядили в лес за оленьими тушами. С мальчика стянули грязную одежду, отец речной водой смыл с него кровь животных, а мать вручила ему сердца, одно за другим. Принц собственноручно вставил каждое сердце в полость, откуда оно было вырезано. Сердца идеально легли на место. Браконьеры и лесничихи уже принялись слагать хвалебную песнь, когда главный врач потребовал тишины. Все умолкли, и врач простер нож над головами мертвых животных. Произнес заклятие нового рождения, шепотом подхваченное присутствующими и громко выкрикнутое мальчиком. В тот же миг все шесть сердец снова забились, раны затянулись. Первым поднялся на ноги матерый самец, ошеломленный и растерянный. Но он скоро понял торжественность обстоятельств, поднял своих сородичей, и олени гурьбой направились в Дэвиду. Все шестеро преклонили колени перед мальчиком, и принц был окончательно признан совершеннолетним.

А потом начались песни, пляски, фейерверки и гулянья. Малышей, пронзенных рогами вожака, возвратили в лес, а четверку, убитую непосредственно рукой принца, отвели на кухонный двор, где олени с благодарностью отдали себя на заклание и с честью были доставлены на королевский пир.

По традиции веселые празднества длились неделю; отбивные из оленины чередовались с пирогами из оленины, бутербродами с холодной запеченной олениной, и под конец, когда горожане почти насытились, жареными пирожками с олениной.

Принцесса радовалась, что не осталась пировать, она вообще подумывала стать вегетарианкой. И хотя маленький принц чувствовал, что на празднике чего-то или кого-то не достает, он был слишком захвачен новой дружбой с охотничьим ножом, чтобы беспокоиться о пропаже.

 

32

Я встаю много позже первых лучей солнца и еще час просыпаюсь. Когда я наконец прихожу в себя, отхожу от холодных снов в жаркой постели, утренний свет уже покидает город. Остервенелый дождь налетает на мои окна в поисках щели или трещины, норовя заползти внутрь и напакостить. Я крайне уязвима. Но сейчас не время осторожничать. Я плохо спала, не отдохнула для следующей атаки. Время идет, а я даже не замечаю. Я уже опаздываю.

Итак, следующий шаг. Я оцениваю свое состояние, глядя в зеркало. Нет у меня состояния, оно осталось дома, где я давно не была. Швы синеют на сморщившейся коже, на бесформенных стежках засохла кровь. Я брожу по башне, изредка вспоминая, что надо поесть, попить. Хлеб зачерствел, вода застоялась. Здесь плохо кормят. Надо бы распустить мои длинные золотистые локоны, высунуться из окна и поднять на веревочке корзинку с провиантом, что ждет на крыльце. Надо смаковать свиные ножки, запивать их медом и заедать свежими фигами. Надо жить в реальном мире. Я вдруг замечаю, что мерзну, и догадываюсь натянуть толстый махровый халат. Ткань, смягченная ополаскивателем, царапает мой сверхчувствительный эпидермис. Я тощее скелета. Отопление включено на полную мощность, шторы я задернула, отгородясь от стихии, но холодок крадется по моей спине в ночи, проникает в нервную систему, насылает дрожь на мои члены. Я такого не планировала, да и не могла планировать. Новообразование — не моих рук дело, но оно выросло из меня. И из него.

Я думаю о нем: интересно, что он сейчас делает? Я скучаю по нему. Часть меня скучает. Это скоро пройдет.

Я моюсь в зеркальной ванной; спина отражается в бесчисленных мглистых коридорах. Отскребаю мертвые кожные клетки, тру себя металлической мочалкой, пытаясь содрать его прикосновения. Я провожу сорок девять минут в обжигающей воде. Уповая на волшебную силу чистоты. Орудую мыльным камнем. Наконец мои усилия приносят плоды, и липкие струпья опадают с быстро заживающей кожи. С медленно заживающей сердечной полости. Отжившие клетки и мертвые волосы забивают сток. Я смываю с себя мертвечину, холодным душем выдавливаю мужчину из моей плоти. Полностью очистившись, меняю пропотевшие простыни, навожу порядок в башне, этом плавильном тигле; еще раз мою пол — на тот случай, если прошлой ночью я не заметила капелек крови. Башня готова. И я готова настолько, насколько это возможно. А что мне еще остается? Работа не ждет.

Зажигаю свечи — ночные свечи в память о предках, о прошлом и будущем, последний трепещущий мемориальный огонек в честь моего нынешнего «я». Когда он отгорит, я обновлюсь. Снимаю махровый халат и ложусь голышом на пол. Холодно. Мне не хватает тепла чужого тела. Чужих губ. Я уже обдумала, какой будет моя новая мода, мое следующее «я». Прежнюю форму я отбрасываю, ее относительный успех не оправдал моих ожиданий. Я хотела изобразить юную соблазнительницу, но эта малюсенькая бьющаяся часть меня превратилась в глупую бабу. Я похожа на это мир больше, чем предполагала.

Ложусь на деревянный пол и закрываю глаза, укладываюсь поперек древесных волокон и начинаю погружаться в них. Это осознанный выбор. И мой долг. Мускулы хватаются за возможность расслабиться и, отдавшись переживанию, теряют чувственную память как о далеком, так и — что существеннее — о недавнем прошлом; мускулатура становится одним целым с плотью, плывущей против волокон. Я разглаживаю каждый напряженный член, и призраки медленно и неслышно стекают с меня на пол. Момент полной готовности придет сам собой, тело даст о нем знать. Телесная суть отлично сознает важность миссии, зародившейся в генетическим коде, который есть я. Будущая королева. И я не сверну с намеченного пути. Я иду, падаю, отказываюсь от одного, от другого, отказываюсь от него — у меня нет выбора, и мне доступно все. Вот оно, начинается. Из жесткого волокнистого дерева, из его бесшумного размеренного ритма вытягиваются щепки; заноза впивается в меня и толстой штопальной иглой извивается под моей кожей. Каждая паркетина помнит, как она была живым деревом; помнит корни, уходившие глубоко в мягкую землю; помнит ветви, простиравшиеся высоко во влажное небо. Этот лакированный пол возомнил меня реальным миром, созданным для того, чтобы он мог поселиться во мне. Скальп зажат тысячью крошечных заноз, они колют и мнут голову. Моя форма — с головы до пят, все до единой активные точки — приходит в мучительное движение. Я не ропщу. Тело должно расстаться с внешним слоем.

Надеюсь, я не зря мучаюсь.

Никогда мне не было так больно. Раньше я блаженствовала, принимая новое обличье. А сейчас кричу в агонии. Ору, широко открыв рот и не издавая ни звука. Я хорошая соседка. Боль — для меня новость, но ничего иного я и не ожидала — наказание заслужено. Я была дурой, но не невеждой. Я знала, на что нарываюсь. Эта плоть была любима, согрета желанием — ощущение, с которым она не желает расставаться. А мне был преподан еще один хороший урок. Похоже, сегодня я далеко продвинусь в умственном развитии. Теперь я знаю, что ожидания не всегда совпадают с результатом. А боль — слишком короткое слово.

Продолжаю. Здесь главная я, а не мое тело. И я ему это докажу.

Исключительно силой воли я удлиняю ноги. Кости голени и бедра тянутся друг к другу. Новая длина сокрушает коленную чашечку, утрамбовывает костяные щепки в растянутом хряще. Потревоженный хрящ пружинит и обматывается поношенными сухожилиями. Кости щиколотки распадаются, пощелкивая; и мириады крошечных осколков снова складываются, увеличивая размер ноги с четырех с половиной до шестого. Я подношу скрюченные руки к лицу: пальцы растопырены, хрящи удлиняются, костяшки трещат, кожа натягивается, покрывая растущие кости. Желтый жир капает с потрескавшегося эпидермиса; хотя прежняя «она» обладала милой округлостью без каких-либо признаков ожирения, новая «я» будет высокой и очень худой. В подкожном жирке я более не нуждаюсь. Старые волосы выдраны, выкорчеваны шилом прядь за прядью по всему телу. Новые пупырышки прорастают сквозь кожу, миниатюрные поры отплевываются кровью, а затем выпускают острые стрелы волос — длинных, прямых и светлых. Волосы слегка испачканы кровью, потом отмою. Рот приходит в движение. Язык разбухает, заполняя щель между дыханием и беспамятством, вываливается, разрушая нёбо, и уплотняется в новую форму, едва не придушив меня. Зубы сами выдергиваются, разлетаясь по комнате. На их месте выныривают новые, идеальные, крупные — теперь у меня улыбка, как у богатой калифорнийки, — но понимание происходящего не утишает боль. Скажите об этом семимесячному младенцу. Новые коренные удаляются кровавым рывком — рот Глории Свенсон, скулы Джоан Кроуфорд. И последнее — позвоночник. Расстояние между позвонками увеличивается по меньшей мере на дюйм, я посажена на дыбу по собственной воле. Теперь я уже кричу по-настоящему, не в силах сдержаться даже ради спокойствия Ассоциации башенных жильцов под председательством миссис Маллиган. Узелки перекрученного позвоночника растягиваются до предела, замирают от ужаса и с хрустом выстраиваются в новый совершенный ряд. Центральная нервная система разрастается, чтобы заполнить удлиненные члены, укрепленные органы и тонкую кожу. Все в крови, и все кончено. Деревянные штифты, державшие меня, вынимаются. Меня отпустило.

Час спустя, собравшись с силами, волокусь к кровати. Чистые прохладные простыни нежно приветствуют новое тело. Кожа в трещинах, новые конечности умоляют об отдыхе, прилив новой крови и соков еще не завершился. Из тонкой шелковой простыни я скручиваю кокон, обматываю грудь, руки, ноги и напоследок голову. Смыкаю мои новые голубые глаза и сплю.

Десять дней спустя я просыпаюсь. Еще не выбравшись из кокона, уже знаю: я готова. Встаю и гляжу на свое обновленное отражение. Улыбаюсь в ответ этой женщине. Отличная работа. От десятидневного сна я стала даже тоньше, чем рассчитывала — длинные ноги и руки тонки, как у паучихи. Я кажусь хрупкой, но могу согнуть себя в бараний рог. Я вся покрыта тонким светло-золотистым пушком, он смоется, а я останусь натуральной блондинкой — грозный викинг в девичьем теле. У меня широкий и пухлый рот; скулы, острые как бритва; пронзительно голубые, как небо над пустыней, глаза. Пока я спала, падал снег, Лондон блаженно чист. Он вливает в меня отраженную белую энергию. Я спокойна, собрана и нетерпелива. Снова принимаю ванну — последнее крещение новой плоти. Обливаю водой кожу, и она естественным образом покрывается загаром — густые сливки превращаются в янтарь, сияющий и отполированный десятью сутками созревания в шелковом коконе. С упоением ощупываю себя. Шрамов не осталось. Свечи давно догорели. В комнате тихо и холодно. В теле тишина и сосредоточенность. Я разглядываю себя в большом зеркале.

Потрясающе, просто фантастика.

За дело.

 

33

Мужчин с меня, пожалуй, хватит. Не заняться ли женщиной для разнообразия?

Новая худая Кушла лежит на солнышке, улыбаясь, как согревшаяся кошка — лоснящийся мех на батарее центрального отопления. Массажный стол под ней твердый, даже жесткий. Она лежит на спине, вытянув руки вдоль тела, под ласковым светом, что льется через окна, сберегающие тепло, — двойные рамы, солнечные уловители. Где-то тихонько позвякивает ловушка для ветра. В комнате густо пахнет эмульсией, маслом для тела и теплым старым дубом. Единственная штора на окне, длинная, драповая, сдвинута в сторону.

В комнату возвращается женщина. Она смотрит на Кушлу чисто профессиональным взглядом. Пока профессиональным. Она молчит. Нет нужды разговаривать, словесную часть сделки они уже завершили. Женщина накрывает голый торс и ноги Кушлы темно-зеленым полотенцем и начинает.

Привычным движением смахивает пряжу волос с шеи Кушлы, под ними тонкая точеная ключица, узкие плечи, кости пробиваются сквозь загорелую кожу. Подготовив рабочую площадку, женщина капает ароматным маслом на ладони и приступает к массажу. В течение полутора часов она мнет новое тело Кушлы, скручивая и выворачивая мускулы, и снова возвращая их в прежний вид. Она переделывает только что сработанное; тщательно массирует части тела, которые только на прошлой неделе пришпилили друг к другу; разглаживает и без того идеальную кожу. Женщина приятно удивлена. И даже изумлена. Никогда прежде она не видела такого тела. По крайней мере, у взрослого человека. Своего маленького сына она массировала каждый вечер в первые полтора года его жизни. Тогда его тело было таким же чистым, как это. Но к восьми годам на коже у мальчика уже появились мелкие погрешности и возрастные отметины — вешки, которые и доказывают, что мальчик живет. Она бы и сейчас каждый вечер трудилась над его телом, но сын ей не позволяет; в его возрасте прикосновение матери — нежелательное вмешательство; ее нежные пальцы — захватчики, вторгшиеся в единственную страну, которую восьмилетний ребенок может назвать своей — его тело.

Женщина, лежащая под зимним солнцем и руками массажистки, не разговаривает и не спит, не кричит от боли и не стонет от облегчения. Она просто лежит; двигается, когда ее просят; поднимает ногу или руку; поворачивается на левый бок или на правый. Ее спина столь же совершенна, как и грудь; обе стороны тела льнут друг к другу в безупречном зеркальном единстве. Ее крестец мягок и подвижен, позвоночник — чудесный механизм, управляющий двадцатью четырьмя крепкими, но гибкими позвонками. Череп, грудная клетка, позвоночный столб, таз, члены — все не просто не имеет изъянов, но выглядит, как на картинке из учебника. И кроме того, она красива.

Фрэнсис Хант влюбилась во взрослое тело, в его совершенную структурную гармонию — другого такого тела она в жизни не видела. И как Фрэнсис ни старалась, как ни боролась с собой, сколько не предупреждал ее здравый смысл, прошло совсем немного времени, и она влюбилась в Кушлу.

Фрэнсис — целительница. Ее руки тянутся к жизни, как глаза иных людей алчут дорогого шоколада или бриллиантов. Женщина, чье тело сейчас мягко поддается ее напору, пришла с обычными жалобами: боли в спине, мигрени, потеря гибкости, ломота в суставах. Фрэнсис расспросила подробнее, ничего интереснее традиционных жалоб не услышала и покончила с этим. Неделя выдалась тяжелой, в следующие два дня она ожидала несколько старых пациентов, тех, кто действительно нуждался в ней, для кого лечебный массаж не просто удовольствие, но эффективное лечение. Эти пациенты действительно страдали, и в ее силах было облегчить их муки. Фрэнсис ценила постоянных клиентов, и при длительном лечении делала скидку; деньги она зарабатывала в основном на одноразовом массаже. Фрэнсис написала историю болезни высокой блондинки, отметила банальные жалобы и попросила клиентку раздеться.

Как обычно, Фрэнсис занималась бумагами, складывала полотенца, дожидаясь, пока полуголый клиент не растянется на твердом массажном столе. Делала она это для отвода глаз, ее бумаги всегда были в полном порядке, полотенца трижды в неделю возвращались из прачечной пушистыми и аккуратно сложенными. Но притворная занятость призвана была раскрепостить клиента, совершавшего пограничный шаг от одетости к уязвимости. Нет нужды стесняться и прятаться за ширмой или столом. И клиент, проникаясь деловитым подходом Фрэнсис, уже не рвет ни шнурки, ни пуговицы, не путается в нижнем белье. Он может спокойно расслабиться, зная, что Фрэнсис Хант, бакалавр естественных наук, дипломированный специалист по нетрадиционной медицине, просит снять одежду исключительно ради оказания профессиональной помощи. Так оно и есть. Так оно было до сегодняшнего дня.

Но стоило рукам Фрэнсис дотронуться до тела Кушлы, как их прошибло удивление. В одежде эта женщина ничего особенного не представляла: высокая, худая — спичечная худоба истощенной модели; неброско одетая, не накрашена, длинные прямые волосы распущены. Каждую неделю Фрэнсис видит от двадцати до тридцати тел, сквозь драпировку одежды она способна угадать, как эти тела выглядят обнаженными. Сутулыми и толстыми, тощими и безволосыми, усталыми и круглыми. Каждое тело подбирает себе платье, чтобы компенсировать несовершенство мускулатуры и скелета. Большинство людей голышом куда менее привлекательны, но только не эта женщина.

Фрэнсис легко проводит руками вдоль позвоночного столба пациентки. Ее глаза закрыты. Фрэнсис смотрит не глазами. Жар ее рук усиливается. Обычно она отдает энергию, используя древние и новейшие методы, чтобы обновить клиентов хотя бы на час или на день. Она постепенно холодеет, в то время как клиент теплеет, начиная выздоравливать под ее прикосновениями. Иногда это обычное вправление костей, иногда точечный массаж, иногда экстрасенсорное лечение, замаскированное под массаж. Каков бы ни был метод, каждое тело выжимает из Фрэнсис энергию. Каждый уплотнение усталой плоти опустошает ее заново, высасывая витальность, чтобы пополнить скудеющие запасы чужого здоровья. Но только не эта женщина. У этой женщины огромная энергия. Неиссякаемые залежи, которые только и ждут, чтобы их открыли и позволили им излиться. У этой женщины энергии больше, чем у самой целительницы. Фрэнсис открывает глаза. Ее пальцы покраснели, ладони горят. Из пациентки ключом бьет страсть. И теперь Фрэнсис видит, как она красива.

Ей надо бы устраниться. Посоветовать другого врача, найти бесконтактный метод лечения. Ей надо бы разорвать связь. Но руки Фрэнсис изголодались, их так редко кормят, они поглаживают вверх-вниз позвоночный столб клиентки, почти не касаясь позвонков. Тело Фрэнсис поет от радости обретения, при встрече с идеальными молекулами, при соприкосновении двух мощных энергий. В течение полутора часов Фрэнсис делает Кушле полный массаж. К концу сеанса целительница наполняется энергией четырехлетней девочки, проснувшейся рождественским утром, — малышке все нипочем и, даже ложась вечером спать, она не станет капризничать. Лицо Фрэнсис горит, ноги пружинят, сердце порхает. Она знает, что сердце не должно так трепетать, ведь она по доброй воле отдала его другому. Но в отличие от пальца с обручальным кольцом, сердце Фрэнсис свободно.

А высоко над терапевтическим центром парит принц Дэвид, охотник. Он ныряет вниз и помечает кирпичи восемнадцатого века — источник лучистой энергии, пробудивший его нож от оцепенения.

Возможно, Кушла чувствует вибрации, исходящие от парящего в небе брата, а, возможно, она знает, что Фрэнсис уже созрела. И решает, что пора. Она оборачивается, открывает глаза, устремляет пристальный взгляд на счастливое лицо, нависшее над ней, и улыбается в бледно-голубые глаза Фрэнсис.

— Потрясающе. Вы великолепны. Когда мне прийти в следующий раз?

Фрэнсис отменяет два тазобедренных сустава, беременность на сносях, хронический радикулит и находит время для Кушлы. На следующей неделе новая пациентка будет приходить каждый день.

Отлично. Полагаю, недели мне хватит.

 

34

Принц Дэвид беседует с Джонатаном. Это скучно, но необходимо, и хотя он не торопится завершить свою миссию, королевское происхождение и зов крови не позволят Его Императорскому Высочеству напрочь позабыть о сыновнем долге. Слово матери для него закон, хотя и не требующий тотального подчинения. Вооруженный интуицией и генетическим сходством, принц на собственной плоти отпечатал снимки изменчивого облика сестры, но теперь ему необходимо более полное представление о ее тактике. Он знает, что и почему. Но он хочет понять, как. Хочет проникнуть внутрь.

Джонатану есть что порассказать о тактике Кушлы. Ранним вечером мужчины сидят в пабе; ныне Джонатан обходит стороной бары Вест-Энда, они навевают ему воспоминания, а он предпочитает не вдаваться в прошлое. И, конечно, Джонатан никак не ожидал, что какой-то поддатый малый в половине седьмого вечера устроит ему допрос с пристрастием. Паб, каких много в Вест-Энде: обязательные диккенсовские гравюры для заманивания туристов и смелое отклонение от нормы — темно-зеленые обои. В пику обычным темно-красным. У хозяйки есть вкус. Точнее, был бы, не будь хозяйка конгломератом. На самом деле вопросы декора решает группа совладельцев — щупая образцы где-то по ту сторону шоссе М25; конгломерат подбирает для своих многочисленных пабов оригинальные и абсолютно идентичные цвета и мебель. Это ничем не примечательное питейное заведение посещают пожилые туристы из Австралии, молодые завсегдатаи — по пути в более интересное место, да зрелые мужчины, спешащие выпить по паре кружек, прежде чем сесть в пригородный поезд. Или не сесть. Джонатан теперь принадлежит к категории зрелых мужчин.

Дэвид наблюдает за Джонатаном сквозь кружку одинокого посетителя; затем мужчин сплачивает за общим столиком пустой треп. Разговор катится от премьер-лиги к старинному элю, от Роббо к радио, откуда уже опять не далеко до футбола. Принц не склонен пользоваться сестринским притворством, но природного обаяния ему не занимать, и спустя несколько минут, а может быть часов, пьяный Джонатан отхаркивает свое прошлое:

— Сука. Тварь. Гадина. Всю жизнь мне испоганила. Тварь. Сука.

Некоторая нечленораздельность Джонатана, влившего в себя две пинты пива и три порции виски, вызвана как яростью, захлестывающей ему рот, так и алкоголем, что плещется в пустом желудке.

Дэвид пробует задать чуть менее деликатный вопрос:

— Ваша жена?

— Не-а. Секретарша.

В эти четыре слога Джонатан вкладывает бешеную злость другого, более короткого и древнего словца, обильно сдабривая его едкой желчью брошенного мужчины. Дэвид берется за дело: заказывает выпивку, медленно прихлебывает пиво и лениво колупает ногтем струп на сердце Джонатана. В том месте, где когда-то обитала гордость.

— Напортачила с работой? И свалила?

— Она со мной напортачила. И свалила. Ни с того, ни с сего. Кинула, как последнего придурка. А у меня все было на мази. Я любил девушку, мы с ней со школы вместе, потрясающая девчонка, такая милая. Правда. Дико хорошая девчонка. Мы жили в отличной квартирке, и на работе я нормально продвигался, и свадьбу уже назначили, и никаких проблем. А мне просто захотелось… ну, сам понимаешь…— Даже будучи пьяным, воспитанный Джонатан не смог выдавить неджентльменское «сходить на сторону».

— Так она у тебя не первая любовница?

— Любовница? Слишком сильно сказано. Да какая она любовница! У меня никогда и не было любовниц, так, иногда… когда перепьешь… ну там, пообжимаешься, или еще что. Но ничего особенного, правда. Ничего серьезного. Понимаешь, Салли, моя невеста… то есть была невестой… так вот у нас с ней все было… — Джонатан подыскивает слово, находит, улыбкой хвалит себя за интеллектуальное проворство и изрекает единственно точное определение: — …классно.

Дэвид кивает, утонченный, прекрасный и понимающий. Он закуривает новую сигарету и еще медленнее отхлебывает пиво.

Джонатан с упоением развивает тему:

— Мы с Салли были классной парой. Бывало, конечно, что я… ну понятно, да?

— Отклонялся?

— Точно, отклонялся. Но я никогда бы ее не обидел. Я любил ее. Любил. И Салли никогда бы ничего не узнала, а если не знаешь, то и не расстраиваешься, верно?

Вместо ответа принц подносит к губам кружку, увиливая от лжи. Охотничьим навыкам и умению ловко изымать сердца королевская семья научается легко, в отличие от вранья. Даже Кушла не получает удовольствия от трепа. Она всегда честна, всегда говорит правду о той, в чьем обличье она в данный момент выступает.

Приняв молчание за согласие, Джонатан продолжает:

— И ведь у меня в мыслях ничего такого не было! Знаешь, как бывает, я просто подумал: ладно, хрен с ним! Вот девчонка, потрясающая… я о секретарше говорю… балдежная, и мы могли бы немножко оторваться, а к свадьбе я завяжу, и женюсь, и заживу счастливо, так ведь? И никаких обид.

— Значит, ты хотел разделаться с этим романом до свадьбы?

— Послушай… роман, любовница — это слишком серьезные слова. Мне просто хотелось чего-нибудь легкого. Чтобы не расстраивать Сэл. И ничего больше. Я и не думал, что все рухнет. Я только хотел… даже не знаю. Если честно, наверное, мне было лестно. Она была такая… Правда. Ну мы и оторвались.

— Но ты не собирался и после свадьбы вот так отрываться?

— Нет. Конечно, нет. — Джонатан опрокидывает в рот двойную порцию виски и утишает ошалевшее горло затяжным глотком эля. — Таких планов у меня не было. Я любил Сэл. И не стал бы изменять ей после свадьбы. Это ведь неправильно, верно? Я любил мою Салли.

Джонатан, шатаясь, встает с заново обитой и уже прожженной сигаретами скамьи и устремляется в туалет. Ширинку он расстегивает, еще не дойдя до двери, и завершает слезливую фразу, обращаясь к унитазу:

— Я люблю мою Салли.

К закрытию паба Дэвид узнает все до мельчайших подробностей о провалившихся планах Джонатана вернуть Салли. О мольбах и уговорах, цветах, шоколаде и шампанском. О том, как лучший друг Джонатана переспал с Салли, но тут все в порядке. Джонатан простил обоих. Правда, сначала он простил Джима.

— Она же сама его попросила. Ей был нужен хоть кто-нибудь. Это я во всем виноват, а кто же еще? Только я. Джим сказал, что она плакала. Знаешь ведь, как это бывает.

В конце концов он простил и Салли. Понял, почему она это сделала то, что ей казалось необходимым сделать. Сюзи тоже простила Салли и Джима. После того, как Джим свозил ее на две недели во Флориду. А в выходные — на ферму здоровья. Все было прощено, но ничего не забыто. Они даже пару раз поужинали вчетвером, пытаясь делать вид, будто могут остаться друзьями, будто их общее прошлое действительно что-то значит. Но телесные флюиды, смешавшись, отменили прошлое, и Джонатан обнаружил, что потерял почти все: возлюбленную, доверие к лучшему другу и свою маленькую, но отличную компанию. У него осталась только работа, но и на нее ему теперь почти наплевать. Все покатилось ко всем чертям, и все из-за нее.

Попетляв два квартала, Джонатан и принц переместились в китайскую ночную забегаловку. Дэвид на секунду подумал, не устроить ли прямо здесь и сейчас курсы переобучения для Джонатана. Он обладал достаточной властью, чтобы заставить Джонатана сидеть и слушать. Очистить его мозги от алкоголя и без обиняков указать на виновника всех несчастий. Или, точнее, донести до Джонатана ту единственную правду, которую тот мог воспринять. Дэвид понимал, что всю правду он сказать не может, но для начала сошло бы и определение степени виновности каждого участника. Он уже собрался прочесть лекцию, как принесли креветочные крекеры, и, надкусив их жирную блестящую белизну, Дэвид опомнился. Как бы не хотелось классической литературе заклеймить Джонатана позором и поучить его на собственных ошибках, но Джонатан всего лишь повел себя, как последний дурак. Не такой уж он отъявленный мерзавец. Действенное невежество — грех, но не более того. Принц решил заткнуться и слушать. Учительствовать он не нанимался, да и правосудие уже совершилось. Джонатан согрешил, но виновата Кушла. Дэвиду требовалось лишь уразуметь, в чем именно ее вина.

Джонатан ему объяснил:

— Не знаю, как она это делала. Понимаешь, она вошла в комнату, и все увидели, какая она классная, все парни в конторе, но не это главное. Было что-то еще, особенное. Словно только я мог видеть ее красоту. — Он отбросил бесполезные палочки и принялся загребать рис с креветками и яйцом вилкой. — В общем, у меня и раньше бывали девушки, я ведь не святой, правда? И я по-настоящему любил Салли, мы были счастливы. Но это … это было… ох, даже не знаю.

Джонатан задумался, креветка выпала из его открытого рта и угодила прямиком в холодный чай. Неловкими пальцами Джонатан выловил членистоногое и положил на скатерть, вокруг креветки мелким прудом разлилось пятно жира и слабого чая.

— Это походило на любовь? — подсказал Дэвид.

Мотнув головой, Джонатан выплюнул еще одну креветку:

— Нет! Да нет же. Это была точно не любовь. Про любовь-то я знаю. Это было больше, чем любовь… знаешь, как гонят в иностранных фильмах, желание там, страсть, и… я словно не мог иначе. Я честно не мог ничего с собой поделать. И дело не только в сексе, хотя это был полный отпад. Мне просто хотелось быть с ней. Быть рядом.

— Тебе требовалось ее присутствие?

Джонатан замер, покачал головой и положил вилку, нагруженную едой:

— Да. Нет. Может быть. Знаешь, что? Я чувствовал ее, когда она была в соседней комнате. Чувствовал ее присутствие. Мне не надо было ее видеть. Я и так знал, что она рядом. Просто знал. Странно. И знаешь, старик, звучит по-дурацки, конечно, но я любил ее. По-настоящему любил, чтоб ее!

Дэвид кивает красивой головой, понукая сотрапезника к дальнейшим откровениям. Но сотрапезник больше не может откровенничать. Джонатан плачет. Крупные слезы падают на скатерть, смешиваясь с жасминовым чаем, жиром и крекерными крошками. Джонатан давно так не плакал, он и не знал, что еще способен на такое. Спустя немного времени слова сами собой потекли из его усталого рта:

— Я любил ее. Понимаешь? И до сих пор люблю. Не знаю, где она и как ее найти, и я буду пытаться вернуть Салли, потому что не знаю, что еще делать. Но я никогда не полюблю Салли так, как люблю ее… — Джонатан пожал плечами и встал, возвращаясь к реальности с унылым смешком. — И никогда ничего похожего я больше не испытаю. Это точно. Никогда.

Оплатив счет, Джонатан в одиночестве плетется домой, а принц понимающе кивает. Потому что теперь он стал мудрее.

 

35

Вечером центр города отдыхает. На боковой улице темно, уже несколько часов темно, но теперь к вечерней мгле добавилась тьма задернутых штор, обрюзгших тел, завалившихся на диван, чтобы скоротать вечерок с «Улицей коронации», яичницей и чипсами с чаем. Напоследок дружеская посиделка с «Новостями» — кипящий чайник и молочный шоколад наготове, воздушный поцелуй душке Джереми Паксману и наверх по лестнице — баиньки. Кушла, разумеется, несведуща в радостях семейного счастья. У нее другие радости. Во дворце не принято проводить вечера, уютно устроившись между мамулей и папулей; тьма предназначена для бала-маскарада, танцев, экстравагантностей и восхождения на стеклянную гору — где же еще обитать сказочной принцессе? И пусть Кушла не вставала на заре вместе с жаворонками и такой же веселой, как эти птички, зато икры ее приобрели безупречную форму. А кроме того, при виде опустошенной дождем улицы в восемь вечера у нее не возникает желания попасть домой к большой чашке обезжиренного шоколада.

Фрэнсис провела день в обществе смещенного диска, вывихнутого локтя, вывернутой коленной чашечки и трех клиентов, лишенных всяких проблем, но отягощенных деньгами и страхом перед скудной диетой. Накануне Рождества не та погода, чтобы от души поиграть в теннис. Кушла — последняя клиентка Фрэнсис на сегодня; другие врачи уже упаковали масла и лосьоны, тюбики и полотенца и улицами, мерцающими огнями (праздник на носу как-никак), двинулись к своим любимым, или в пустые дома — куда бы то ни было, но они ушли. Муж Фрэнсис займется сегодня их сыном. Разогреет в духовке курицу с картошкой для себя и домашнюю вегетарианскую лазанью для сына. С помощью одной духовки он удовлетворит два своих самых больших желания: позаботится об отпрыске и проигнорирует шанс позаботиться о себе. Впрочем, утром он компенсирует курицу с картошкой, пробежав пять миль.

Фрэнсис могла бы вызвать няньку, она предлагала мужу провести вечер с друзьями, но он отверг это предложение — оно бы смягчило угрызения совести его жены — и принес себя в жертву на алтарь истинного отцовства. Мученичество не великое, ибо Филип любит проводить вечера дома в полном одиночестве, если не считать негромкого дыхания сына наверху. Он с удовольствием усаживается почитать газету, посмотреть всякую чушь по ящику и подумать ни о чем. Его дни заполнены мыслями обо всем, он стал важным человеком и потому рад возможности отключиться. Да и встречи с друзьями уже не те, что раньше. Все они стали важными людьми, и разговор, который прежде крутился вокруг футбола и пива, теперь быстро сворачивает на экономику, правительство и планируемое отцовство. Филип проводит долгие дни, заботясь об остальном мире, и свободный вечер ему очень даже кстати. Однако спустя десять лет после женитьбы он не готов признаться в этом Фрэнсис. Их совместная жизнь — ровная череда сделок, соглашений и управляемых страстей.

Они не собирались становиться такой парой — такой же, как все — но стали. Их жизнь — рутина, расписанная по минутам. У них есть ребенок. Они любят своего мальчика, он — плод их единения, их похоти. Он — физическое напоминание о взаимном голоде. И он же их разъединяет. У Фрэнсис и Филипа больше нет финансовых проблем. Из-за денег они ссорились в первые годы своей любви. Ночами неистово спорили о семейном бюджете; наперегонки бежали в банк, надеясь на чек с заработной платой; разогревали чечевицу с вегетарианским супчиком, если чек не приходил. Но хотя денежные проблемы были постоянными, они легко забывались в те редкие недели и дни, когда консультации Филипа хорошо оплачивались или у Фрэнсис появлялся новый клиент с более продвинутыми понятиями о чаевых. С чудом обретенными пятьюдесятью фунтами, они летели вечером домой, прихватив бутылочку дешевого шампанского, изнемогая от непомерного желания. Бедность платила им спорадическим и отменным наслаждением. Ради этого стоило иметь проблемы. А теперь бедность позади. Они много работают и получают справедливое вознаграждение, и им есть чему радоваться, но вместо денежных тревог пришли другие.

Они стали родителями. И они любят своего ребенка, обожают его таким, какой он есть и каким станет. Чего еще желать? Но неумолимая правда заключается в том, что в бедности больше страсти, чем в родительском счастье. Они вкладывают энергию в сына, в дом, который постепенно обживали, в работу. Они ни о чем не жалеют, да и о чем жалеть, когда мальчик залезает к ним в кровать поздно ночью или будит звонким смехом в шесть утра. Они любят его.

Сын — оправдание их усилий. У всех родителей одинаковое оправдание. И оно не выдумано, просто секс уже не тот. Фрэнсис и Филип до сих пор любят друг друга, и жизнь у них ухоженная и счастливая. А если один из них и лежит холодной ночью без сна, задаваясь единственным вопросом: «Неужели это все?», то поутру он не шепчет другому слова измены. Они встают и живут дальше. Вот завтрак, который нужно съесть, и школа, куда нужно бежать. И маленькая жизнь, о которой нужно позаботиться. В этом их правда.

Итак, Филип остается вечером дома. Этим жестом он заработает лишние очки. Он не позволит Фрэнсис легко отделаться. Он поработает над виной, которую она, по его мнению, испытывает за то, что заменяет коллегу сегодня вечером. Он извлечет из ситуации максимальную прибыль. Настолько большую, что сам почувствует себя виноватым. В их семье всем предоставлены равные возможности. Все имеют право как улыбаться, так и страдать. Филип прав насчет вины и вдвойне прав насчет очков, заработанных за доброе дело. Счет в его пользу будет столь велик, что он может смело отрастить себе ангельские крылья на один вечер. Но он сильно ошибается насчет причины отсутствия жены.

До появления Кушлы Фрэнсис жила в абсолютной и счастливой моногамии; ей были неведомы лукавые позывы вырваться за пределы семьи и профессионального круга. В неудовлетворенности прозябали лишь потребности, свойственные каждой женщине и каждому мужчине, — иметь все и сделать все, и стать всем за кроткий срок, отмеренный жизнью. Фрэнсис без труда наладила ровное и эффективное партнерство с трудолюбивым Филипом. Оба хотели большего и оба понимали, что добились гораздо большего, чем многие другие. Фрэнсис была идеальным партнером — если не считать инцидента с лучшей подругой Джанет, когда они потискали друг друга накануне свадьбы Джанет. Исключительно с целью просветить последнюю насчет супружеских обязанностей. А теперь вот Кушла высвободила в ней притихшую стерву, и Фрэнсис это нравится. Очень нравится.

Фрэнсис готова уступить. Готова уговорить себя не чувствовать, не желать, не дышать одним воздухом с Кушлой, потому что боль желания слишком велика. Радость желания слишком велика. Фрэнсис изо всех сил пытается не считать нетерпеливые часы до следующего сеанса, пытается игнорировать саму себя. Фрэнсис могла бы жить одним сексуальным томлением, настолько она хочет эту женщину. И она думала об этом, и отказывалась думать, и боролась с вожделением, и здраво рассуждала, объясняя внезапную страсть. Фрэнсис хорошо понимает, что происходит. Десять лет с одним и тем же мужчиной. Застой, который сопутствует идеальной жизни. И она уже отговорила себя, но вдруг обнаружила, что тело снова ее уговорило. Фрэнсис спорила с собой в три часа ночи, когда Филип крепко спал рядом; и убедила себя ничего не предпринимать, и тут же представила, что произойдет, если она все же решится, и воображаемая картинка ей понравилась. В довершение Фрэнсис четко осознала: этот загул может окончиться ничем или чем-то, но в любом случае результат будет одинаков. Скажет она Филипу или не скажет, он все равно узнает, и что тогда? У любой пары страсть то прибывает, то убывает, и то, что эта женщина, Кушла, пришлась на период убыли — всего лишь случайность, но также и волшебство, и опасность, и возможность, а заодно и необходимость. А что если это судьба, откуда Фрэнсис знать? Надо прекратить рассуждать и воспользоваться случаем. А может, не стоит рисковать, полагаясь на случай и лучше жить, как прежде, в уже свершившемся будущем? Или же Фрэнсис просто обязана вести себя плохо, ибо что еще есть ценного в жизни, кроме мгновения страсти? И вообще, что если она завтра умрет? Или же Фрэнсис должна оставаться хорошей? И надо ли благодарить и славить всех прорицателей, изобретающих судьбу снова и снова? А вдруг у нее и вправду нет выбора. Вдруг, Кушла должна была случиться в ее жизни. И в освещенной веками традиции умывания рук, Фрэнсис решает, что у нее нет выбора. Она боролась упорно, но пришлось уступить. Это любовь, желание, и это правильно, и ей с этим не совладать. С огромным облегчением Фрэнсис сдается. Семь поколений праматерей переворачиваются в рассыпающихся гробах. Девочка, видите ли, ничего не может поделать.

В помещение для водных процедур сумрачно и тихо. Фрэнсис берет Кушлу за тонкую, узкую руку и ведет вниз по лестнице, мимо притихшей ловушки для ветра, в обход поста страстно секретарствующей секретарши. Шанта провела прошлые выходные на курсах «Богиня» и целую неделю всем существом отдавалась текущему моменту. И довела окружающих до белого каления.

Кушла с готовностью идет следом, позволяя Фрэнсис руководить ситуацией; она использует это время для размышлений. Они вместе распахивают дверь, и влажный соленый воздух набрасывается на их лица. Фрэнсис заранее выключила верхний свет; по краям бассейна, под густым соляным раствором горят две лампочки, покрытые абажурами, освещая комнату из-под воды. Преломившиеся в воде тени пересекаются, лучи морской звезды удлиняются до щупальцев осьминога. Соски плоскогрудой Кушлы твердеют от тепла; Фрэнсис собранней — она принесла свой внутренний дар с собой. Их обнаженные тела отмыты под прохладным душем, босые ноги оставляют на полу еле видные следы, быстро просыхающие в жаркой сырости. Играя роль наставницы, Фрэнсис тем не менее успевает полюбоваться совершеннными ногами Кушлы. Средь бела дня она мечтала поцеловать эту длинную выгнутую стопу, массируя ее изумленными руками. В теле Кушлы все вызывает вдохновение. Женщины возятся с затычками для ушей, двигаясь бесшумно в водном растворе. Фрэнсис позаботилась о музыке — голос кита на фоне еле слышных дудочек. Кушла поиздевалась бы над простотой нью-эйджа, если бы эта простота не доставляла ей столько радости, если бы ее выточенное водой тело не трепетало от счастья, погружаясь в родную стихию.

Осталось исполнить обещанное. Пусть Фрэнсис и не помнит себя от обожания, о профессиональном долге она не забыла. Глаза закрыты, уши заткнуты, рты сомкнуты. Сегодня только прикосновения к плоти. Но концентрированный водный раствор не признает полумер, и Фрэнсис будет сегодня любовницей, а не только матерью-сиделкой. Кушла вытягивается на поверхности маленького бассейна, раскидывает конечности, отдыхает; жидкое тепло окружает ее спину, мелкая рябь теребит грудь. Она чувствует пощипывание на почти заживших сердечных шрамах и внезапный прилив острой боли, когда едкий раствор лижет метки на развороченной коже. Кушла улыбается — с благодарностью за лечебную боль. Ей напомнили о мучениях, которые она себе причинила, и вовремя — впереди очередное погружение.

Больше я тонуть не собираюсь.

В следующий миг боль отступает. Кушла покачивается на воде, прислушиваясь к бульканью в животе, звук усиливается ушными затычками. Она слышит мягкий плеск воды, ласкающей шею; ловит звуки приглушенной китовой песни. Словом, держит все под контролем. Но мало-помалу она все же расслабляется и тихонько скользит по воде, то забываясь, то приходя в себя. Фрэнсис рядом, женщины касаются другу друга конечностями — руками, ногами. Чувства отключены, они лишь обоняют воздух и ощущают тяжесть соленой жидкости. Касания кожи, наэлектризованной водой, усиливаются током тепла и потерянностью в пространстве. Фрэнсис берет ее за руку; Кушла не знает, за какую. Фрэнсис проверяет каждый палец на гибкость, упругость, силу. Потом касается ее ступней. Прижимает переделанную ступню к животу. Кушла легонько пинает туда, где восемь лет назад пинался почти готовый ребенок. Фрэнсис проводит пальцем по острой скуле, по бледной границе кожи и волос на лбу. Она делает это осторожно, чтобы ни единой капли густой соленой жидкости не упало на прекрасные голубые глаза. С закрытым ртом и сомкнутыми глазами Фрэнсис целует и разглядывает каждую частичку Кушлы. Угловатый костяк Кушлы покоится на широкой округлой плоти Фрэнсис.

Их секс — танец единоутробных близнецов, подкрашенный фильтрованной плотью кровью. Их секс бесшумен и осмыслен. Касание, возбуждение и замедленное отступление — каждое движение продумывается и осуществляется в одно и то же мгновение; причина и результат не важны, ведь они на вершине инстинктивного знания.

Кушла поражена. Она не ожидала, что о ней так хорошо позаботятся. Эта женщина деликатна, спокойна и мягка. Девичий секс с ней приятен и нежен: касание без звука; изобретательность без последствий. Кушла хочет научиться этому наслаждению. Она обещает доставить себе немножко удовольствия до третьего разрыва, немножко болтовни, совместных походов по магазинам — тех девичьих радостей, которых она была лишена с тех пор, как ей исполнилось двенадцать, и первая кровь разделила королеву-мать и принцессу-дочь. Кровь и ее собственные пылкие амбиции. Она немного передохнет после трудного периода, через который ей пришлось пройти по собственной воле. На сей раз она будет осторожнее, станет приглядывать за своим сердцем и прислушиваться, не раздастся ли удар. Теперь она ученая. Наслаждаясь обществом этой женщины, она станет следить за своим сердечным пространством. Будет держать его в чистоте. И в пустоте. А пока ей хорошо. Очень хорошо.

Позже, в душе, Фрэнсис застает Кушлу врасплох: прижав к мокрой кафельной стене, она яростно берет ее. Фрэнсис не желает, чтобы после нежностей в бассейне ее новая любовница подумала, будто она не знает, что делают с девушкой.

 

36

Встреча с Джошем протекала куда спокойнее, чем долгое вечернее бдение с Джонатаном. Джош временно отрекся от алкоголя. Ему казалось, что это хорошее начало для того, чтобы вернуть свою заблудшую душу на путь истинный. Сначала принц отправился в Ислингтон, но нашел дом запертым и безмолвным. По запаху вины и раскаяния он отыскал новую квартиру Джоша в Кэмдене. Мартин уехал из страны, приняв давнее предложение старого знакомого поработать, а еще больше поразвлечься в Нью-Йорке; он намеревался пробыть там три месяца. Джош мог бы остаться в Ислингтоне, но метастазные отголоски их прошлого с Мартином выгнали его из дома после первой же ночи, проведенной в одиночестве. Он снял меблированную квартиру с одной спальней, красивую квартиру — Джош не унизился бы до уродства даже в самой глубокой депрессии, но в новом жилище было холодно. В своем истовом покаянии Джош предпочел отказаться от центрального отопления, но не от красоты. Мартин оставил длинное письмо на кухонном столе. Письмо обещало шанс начать все сначала, после того как Мартин залечит раны на чужбине, а Джош, сидя дома, осознает подлинный смысл своих поступков. Мартин полагал, что совершает великодушный и достойный жест. И доверительный — ведь он хочет вернуть все, как было. Джош хотел того же — вернуть все, но вместе с Кушлой. И ничего не мог с собой поделать.

Когда Дэвид объявился на пороге квартиры Джоша, произошла небольшая заминка, но, поколебавшись, хозяин все же пригласил его войти. Просьба незнакомца поговорить о Кушле не показалась измученному Джошу такой уж странной; он уже надоел всем друзьям своей историей и потому обрадовался новой паре ушей. Незнакомец — высокий, худой, бледный, красивый, с налетом двусмысленной сексуальности — казался идеальным слушателем. Джош предложил Дэвиду кофе и даже включил отопление, правда, поставил радиаторы на самую маленькую мощность. Джоша не надо было долго упрашивать побеседовать о Кушле. Он с легкостью поверил байке Дэвида, будто тот пришел, чтобы узнать побольше об этой девушке, потому что их общий приятель сказал, что Джош с ней знаком. В тот вечер стоило Джошу уйти, как Сунита закатила пир из сплетни, так что о случившемся знали теперь многие. Его ничуть не удивило, что человек, которого он видел впервые в жизни, краем уха слыхал об этой истории, — Сунита слыла непревзойденной сплетницей.

Они пили горький алжирский кофе, не смягчая его молоком; Дэвид курил и слушал повесть Джоша. Хозяин не попросил гостя дымить у открытого окна. Джош рассудил, что тяготы пассивного курения — еще один шаг к раскаянию, который ему вполне по силам. Он рассказывал о красоте и обаянии Кушлы, о ее многочисленных талантах. О том, как Кушла освещала собой комнату, зароняла искру в беседу, разжигала даже самый сырой ум. Выслушав хвалу сестринским приемчикам, Дэвид осторожно перешел к единственной теме, которая оставалась не вполне проясненной.

Покачивая пустой чашкой — кофейная гуща клубилась рисунком многозначительного будущего — он, как бы между прочим, спросил:

— Э-э, Джош, простите, если задаю слишком личный вопрос, но разве вы не гей?

— Да, — с готовностью подтвердил Джош. — Был. И есть. Но отношения с Кушлой выходят за рамки гендерной сексуальности.

— То есть?

Облеченному миссией принцу повезло с умницей Джошем. Парень в поте лица трудился над этой проблемой с той самой минуты, как на его горизонте появилась Кушла.

— Моя сексуальность не является вопросом выбора. Да и не только моя. Я гей, но не потому, что предпочел такой образ жизни. Это не выбор между «мерседесом» и «БМВ». И я гей не потому, что мне не нравятся женщины. Я гей, потому что я таков, каков есть, и никакой другой. Я еврей, я гей, я не люблю оливки — все это данность.

Дэвид кивнул с улыбкой. В любви Джоша он надеялся отыскать второй ключ, который откроет ему сердце сестры.

— И я не дурак, — Джош взъерошил волосы. — Я понимаю, что внешне она подобна мне, понимаю, что до какой-то степени это была привязанность Нарцисса. Но не только. Кончено, будучи геем, я принимаю все аргументы в пользу привлекательности себе подобного. Но ведь я не люблю всех мужчин, только потому что я сам мужчина. Так же и Кушлу я любил не только потому, что она была женской версией меня самого.

— Вы любили ее?

Закрыв глаза, Джош покатал слово в голове, вдохнул его запах, попробовал на язык. Открыл глаза и кивнул:

— Да. Я любил ее. Не в силу случайности или стечения обстоятельств, но…

Тут даже интеллект Джоша дал сбой, и Дэвид пришпорил его:

— Да?

— Я любил ее, потому что… она… я… Послушайте, не хочу оправдываться, но… думаю, она заставила меня полюбить ее. Это не значит, что я отказываюсь от ответственности. В том, что мои отношения с Мартином разорваны, есть и моя вина. Конечно же, есть. Но Кушла заставила меня полюбить ее. Это не увертка, это правда.

— И вы знаете, как она это сделала?

Джош подошел к раковине, вытряхнул кофейную гущу из фильтра, добавил свежего кофе, воды и поставил кофейник на плиту. И снова помедлил с ответом, опустошая пепельницу Дэвида и заменяя ее чистой.

— По-моему, она просто влюбила меня в себя. — Слова медленно скатывались с языка Джоша, каждое было тщательно обдумано и поставлено на свое место, словно Джош верил, будто сказанное может стать опасным заклинанием, способным вызвать сокрушительную силу Кушлы. — По-моему, она намеренно внушала мне любовь с нашей первой встречи. Или даже раньше. В тот вечер, когда мы с Мартином готовили ужин, я уже знал: что-то случится. Словно она нарочно спроектировала себя по моему вкусу. Знаю, звучит глупо, но именно поэтому все произошло так быстро и так серьезно. Честное слово, я чувствовал — и до сих пор чувствую — что Кушла была той самой, единственной. А я не верю в концепцию единственной настоящей любви. Никогда не верил. Не верю в концепцию Партнера Мечты. И однако, именно это она и сделала. Стала единственной для меня, хотя я этого не хотел и не верил в такое. Думаю, она сотворила себя специально для меня. И тем самым лишила выбора.

Кофейник зафыркал. Джош потянулся, выключил плиту, предоставляя свежему кофеину медленно набирать горечь.

— И секс тоже был сотворен специально для меня. Верно, мне не с чем сравнивать, возможно, у всех девушек-юношей так, но, честно говоря, сомневаюсь. Статистика на этот счет не обнадеживает. Все, что я делал с ней, все мои прикосновения приводили ее в трепет. И вряд ли она притворялась. Взамен все, что она делала со мной, было чудесно, и правильно, и потрясающе. Мы просто-напросто идеально подходили друг другу. Мы срослись друг с другом. Мне не хватит превосходных степеней, чтобы описать то, что с нами происходило, и, поверьте, я не шучу. Это правда. Я искренне верил, что Кушла была создана для меня. Предназначена мне. И потому мне ничего не оставалось, как сойтись с ней.

Принц услышал достаточно. Он понимал, что Джош никогда не забудет Кушлу, что его надежда снова стать единым целым с Мартином — тщетна. Пока Дэвид сам не разберется с Кушлой. Принц покинул элегантную квартиру Джоша, кислый запах сгоревшего кофе висел в воздухе.

Бредя обратно в Стоук Ньюингтон, Дэвид просеивал добытые сведения. Он знал, что Кушла полностью переделала себя для Джонатана, потом для Джоша, а теперь и для Фрэнсис. Он понимал, что она любого способна осчастливить идеалом, и у человека нет иного выбора, как влюбиться в нее. И Джонатан, и Джош были правы: она им идеально подходила — в полном соответствии с ее замыслами. Дэвид доверял своей матери, он понимал, что теперь у Кушлы должно вырасти собственное сердце, по крайней мере, зародиться; новое сердце и представляло основную проблему. В разбитых мужских сердцах раны и обиды обычно зарастают, оставляя в памяти бледный шрам. Мужчина хранит маленький осколок возлюбленной — с любовью или затаенной злостью — и продолжает жить дальше. Но Кушла, став единственной, вросла в желания Джонатана и Джоша. И посеяла в них вечную тоску.

Им никогда не избавиться от Кушлы, пока ее не выпотрошат. Стоит удалить у нее сердце, и тоска влюбленных заглохнет. Ибо Кушла не могла предвидеть, что летучие семена, перенесенные лишенным запаха ветром, прорастут в ней самой маленьким садом желания. И когда Дэвид вырежет ее сердце, когда удалит его твердым и точным движением, он заодно освободит остальных. Возможно, они останутся несчастны, но обретут свободу.

Придется принцу поработать жнецом.

 

37

С ней я мягка и нежна, еще нежнее — с собой. Я легко устаю, просыпаюсь опустошенной этим союзом и сумбуром моих планов. Я сотворила себя новой, молодой, крепкой, но процесс перерождения все еще идет в моем теле. Я развлекаюсь, выжидая подходящего момента. Поджидаю с мольбой подходящий момент. Я уколола палец о веретено и знаю: скоро случится что-то плохое. Трудно составлять планы, когда наиболее вероятный результат — неизбежная пустота. Я встряхиваюсь и выхожу из дома. Встречаюсь с ней, обедаю с ней, сплю с ней. Она это любит, она любит меня. Наша страсть нова и одновременно стара, как мир, в котором она живет. Мне нравится ее кожа. Но этого мне мало. Я исполню свой план, ибо таков мой долг. Но я знаю, что отныне мне всегда будет мало.

В башне темно, а в моем боку бурлит новая кровь. Я бы уже все бросила, но не знаю, чем еще заняться. Вернуться во дворец? Не могу — после того, как пожила здесь, поиграла в реальность. Кроме того, я не выношу мед; да и дворец пока не готов принять меня. Я вернусь, но на своих условиях. Вот и продолжаю околачиваться вокруг Фрэнсис. В нее приятно падать, ее мягкая женская плоть баюкает мои новые острые углы. У нее теплое тело, а страсть бешеная. Ярость и жалость — подходящее сочетание для женщины. Подходящее сочетание, чтобы насытить мои желания. Желание — вот что я дала Джошу, Джонатану, а Фрэнсис возвращает мне его щедрой рукой. Теплые объятья пополам с раскаленным добела сексом, ее руки то врачуют мою больную спину, то разрывают мое распахнутое тело. Меня обслуживают, меня лелеют. Я передохну здесь немного, мне надо подлечиться.

Суть в том, что эта маленькая сущность — сердце — меня удивляет. Я чувствую, как оно разбухает внутри, трогаю новую поросль кровеносными сосудами и стенками прежде пустой полости. Я бы повернула процесс роста вспять, но не знаю в точности, какое именно волшебство следует применить. Наверняка существует какой-то способ разучиться желать, но меня ему не научили. Думали, что такая наука мне не пригодится. Увы, в моем блестящем образовании, как выяснилось, имеются пробелы. Я родилась с умением разбивать сердца; меня следовало обучить, как разбить свое собственное.

Все свое время я провожу либо в холодной башне, где вырываю очередное сердце, когда оно подрастает до крошечной зрелости; либо в теплом терапевтическом центре, куда я обращаюсь за утешением. Не знаю, понимает ли Фрэнсис, что я выбрала ее. Несомненно, она знает много больше других. А я уже не так сильна, чтобы полностью изолировать ее от правды. К тому же, она проницательнее, чем те двое. Наверное, думает, что это она выбрала меня, что я в ней нуждаюсь. Возможно, так и есть. Разумеется, я нуждаюсь в ее физической мощи. И у нас с этой широкой женщиной есть время — длинные сумерки после раннего солнечного заката тянутся, вбирая в себя и объятья, и поцелуи. Шторы задернуты, на улице темно, но мы оживляем комнату чистым светом насыщенного секса. В нем есть и борьба, и укусы, и царапины, но ни следа не остается на мне. Мы сосем, трогаем, пробуем на вкус, мы едим друг друга; и когда она кончает, я полна. И опустошена. Я оставляю ее в лучшем состоянии, чем она была перед моим приходом. Когда я кончаю вместе с ней, мне становится лучше. Это «лучше» не исчезает сразу. Но когда я возвращаюсь в тишину башни, тоненький стук уже поджидает меня.

Я видела желание в других, наблюдала, как они мучаются от тоски. Я насмехалась и радовалась их страданиям. Теперь я насмехаюсь над собственным страданием, но не радуюсь. Игры с Фрэнсис отвлекают меня от мыслей от Джошуа; моя сексуальная тяга к нему идет на убыль, но сердце мое ничто не в силах отвлечь. Джошуа вызвал к жизни первое сердце, и каждый новый орган вырастает на этой удобренной грядке. Каждое сердце рождается с желанием внутри. Я могу возвратить мою плоть в естественное состояние, но не могу освободиться от желания. Кто-то другой должен положить этому конец. Неужто они все страдают от такой боли? Любовь, конец которой кладет только новая любовь. Постоянная тоска — точно лишний кусочек головоломки, неизвестно куда его вставить, разве что спрятать на груди нового любовника, потом еще более нового, потом новейшего. Жуть. Не удивительно, что они все такие слабые.

Я растерянно жду. Я птица, затихшая перед землетрясением. Чую конец, испытывая страх и облегчение.

Он все ближе и ближе.

 

38

Принц Дэвид появляется в терапевтическом центре следом за первым клиентом. Принц не записывался на прием, ему нужна лишь пустяковая консультация. В интересах своей миссии он вывихнул большой палец. Намеренно. Простой, но эффектный жест, которому он научился на седьмой неделе занятий по обрядовой медицине: левой рукой выдернуть из сустава большой палец правой руки и оставить его беспомощно болтаться, крепкие мускулы не дадут ему отвалиться. Беспроигрышный номер, если хочешь немедленно обратить на себя внимание.

Он входит в приемную центра, где работает Фрэнсис. Серебряная ловушка для ветра метит его изысканно причесанную голову, возвещая о прибытии принца. Сегодня он не курит. Не самое лучшее начало, когда тебя первым делом отсылают выбросить сигарету. Прекрасный принц — сама элегантность и обворожительная беззаботность. Если, конечно, не смотреть на палец. Дэвид кладет поврежденную руку перед секретаршей на стол — бумаги и ручки разложены строго по правилам фэн-шуй — и спрашивает со страдальческой, но дружелюбной улыбкой:

— Извините за беспокойство, но нельзя ли с этим что-нибудь сделать?

Предыдущие выходные прошли под знаком новой мудрости — курсов «Самоанализ в преддверии Миллениума». Шанта, обеднев на двести пятьдесят фунтов, но нагрузившись внутренним духовным богатством, отныне знает: нездоровье пугает ее до смерти, отсюда и выбор профессии. Сама того не ведая, она пришла работать в этот центр, влекомая железобетонным подсознательным желанием избавиться от фобии. Новые знания сделали Шанту умнее. Теперь она понимает, что слабые мужчины будят в ней мамочку, и это опасно, потому ей следует сближаться только с теми мужчинами, которые победили в себе ребенка-подростка; и сближение это должно происходить на твердой и ясной основе. Просветленная Шанта обнаружила, что она куда более опасна, чем могла вообразить. Эйфория длилась весь воскресный вечер вплоть до настоящего момента — половины одиннадцатого утра понедельника. Сейчас Шанта в смятении. Мужчина, стоящий перед ней, явно страдает. Его можно использовать как инструмент для преодоления фобии. Значит, она должна помочь ему. Но он болен и красив, следовательно, нуждается в ней. То есть, он тот, кого ее внутренняя мамаша попытается спасти. Значит, надо отстраниться. За двести пятьдесят фунтов ей могли бы дать ориентиры и почетче.

Время идет.

Даже Дэвид иногда испытывает боль:

— Простите, но мой палец! Вы мне поможете?

Секретарша решает, что устраниться — лучшее, чему ее научили, и прячется за книгой регистрации. Она листает исписанные страницы, стараясь выглядеть максимально деловито. Образ компетентной сотрудницы слегка портят размазанная на щеке татуировка в виде божьей коровки и свитер — первый блин, вышедший из-под спиц сестры Шанты; плохо выделанная шерсть до сих пор изрядно отдает овцой.

— Я посмотрю… — Голос Шанты прерывается, выдавая ее с головой. — … В записях. Это записи. То есть… я… Видите ли, возможно, все врачи заняты… даже не знаю…

Шанта вспоминает клятву, данную в воскресенье двум сотням людей, постигавшим самоанализ вместе с ней. Она переименовывает страх в силу, напрягает слабые трусливые сухожилия и поднимает глаза на прекрасного принца. Из открытого рта вылетает жалкий лепет ее души:

— Послушайте. Я хочу быть с вами откровенна. Если честно, вы пугаете меня. Вы симпатичный и болеете. Вот я и сказала правду. Вы обезоруживаете меня.

Шанта сжимает мужество в кулак и выбрасывает получившийся шарик в мусорную корзину, точно попадая в цель.

Дэвид улыбается, но на этот раз его обаяние холодно и безлично. Он не привык к тому, чтобы слуги увиливали от своих обязанностей, да и палец болит все сильнее.

— Очень может быть, милая. Но у меня проблема с пальцем. Кто-нибудь может мною заняться?

В приемной появляется Фрэнсис. Она вызволяет Шанту, запутавшуюся в собственной глупости, бросает взгляд на Дэвида и ведет его прямиком наверх. Фрэнсис не понимает, зачем она зашла в приемную. На массажном столе распласталась пациентка: руки и ноги густо намазаны лавандовым и ромашковым кремом, слева и справа от позвоночного столба воткнуто по семь игл. Фрэнсис незачем было спускаться в приемную. Обычно, когда клиента требуется оставить в покое, она идет в комнату отдыха, заваривает крепкий кофе — пациенты только головами качают — и курит у открытого окна, чтобы натренированный нос Шанты не прибежал с жалобами.

Но сейчас она в приемной. Смотрит на Дэвида. Ей кажется, что она его знает, но не может вспомнить, откуда. Фрэнсис ведет его в комнату отдыха, наскоро отделывается от клиентки и готовит помещение для нового пациента. Обкуривает комнату ароматным маслом, зажигает освященную свечу и делает большой глоток перцовой водки из фляжки, хранящейся в сумочке. Сейчас она позовет этого высокого мужчину. Ее трясет. Наверное, нужно спать побольше. Наверное, она проводит слишком много ночей, задабривая свою совесть неторопливым сексом с мужем. Либо сказываются слишком частые вечера, когда она любит Кушлу, или же она чересчур выкладывается в свободное, с трудом выкраиваемое время, которое проводит с сыном. Для себя у Фрэнсис не остается времени, она не успевает расслабиться. Наверное, потому она сейчас дрожит.

Вряд ли.

Дверь в комнату отдыха открывается, и Дэвид поднимает голову. Фрэнсис под сорок, она скорее приятная, чем красивая. Среднего роста, не худая, Фрэнсис не укладывается в классические рамки женской красоты. В ее когда-то черных, коротко и хорошо подстриженных волосах полно седины, гладкая смуглая кожа темна под глазами, округлое мягкое тело пышет здоровьем. Она выглядит привлекательно. Но прежде всего Дэвид чувствует ее силу, и расстояние, отделяющее его от двери, тому не помеха. Эта женщина необычайна сильна. И когда она делает шаг к нему, Дэвид ощущает запах сестры, исходящий от кожи Фрэнсис.

— Давайте я вас посмотрю. Будьте любезны, подниметесь наверх.

Это не просьба, но приказ. Фрэнсис поворачивается спиной в принцу и ведет его в кабинет. Она даже не спрашивает, зачем он пришел. Он садится напротив нее, Фрэнсис берет пораненную руку в свои ладони. Он чувствует, как ее тепло вливается в перекрученные мускулы. Эта рука ласкала его сестру. Через Фрэнсис он чувствует прикосновение Кушлы. Фрэнсис велит ему вдохнуть и выдохнуть, повторить, снова вдохнуть поглубже и задержать дыхание, на выдохе она охватывает горячими руками смещенную кость, приподнимает ее и ловко вправляет на место. Принц вздрагивает от боли и удивления и откидывается на спинку стула.

— Не шевелите пальцем! Надо подождать, — отрывистым лаем звучит очередная команда.

Фрэнсис поднимается, оставив руку принца висеть в воздухе. Отходит к столу, смешивает масла на ладони, возвращается к Дэвиду и молча снимает напряжение с мускулов исцеленного пальца.

Дэвид мог бы сам успокоить боль, если бы пожелал. Но он не желает. Больше трех раз в день желать нельзя, и не стоит тратить эти разы на всякие пустяки. Он воспользуется опытом целительницы, а силы прибережет для своей миссии. Он многое черпает из этой женщины, из ее взволнованности, ее заботливости. Он учится через ее кожу, в ее дыхании он слышит дыхание сестры. Королевские дети получили обширное и дорогое образование, они отлично умеют читать по плоти. Фрэнсис хорошо с его сестрой, но, кроме того, ее сила питается энергией сестры. Это означает, что мощь Кушлы убывает. Из одного-единственного прикосновения Дэвид узнает, что у Кушлы проблемы. Дэвид не знает точно, какие; он не знает наверняка о маленькой закавыке с сердцем, но понимает, что стал сильнее сестры. Значит, очень скоро он выполнит задание.

Тем временем Фрэнсис предлагает массаж всего тела, и Дэвид охотно раздевается.

 

39

Вслед за первым сеансом массажа и роскоши дополнительных услуг, внезапно свалившихся на принца, наступило время ожидания. Два часа, пока Фрэнсис не разделается со следующим клиентом. Тело Дэвида — тонкая кость и удовлетворенная похоть — покоится в кресле-банане в комнате отдыха; принц курит, не обращая внимания на возмущение Шанты; листает журналы о здоровье и книги с советами о том, как залечить покореженную и сломанную жизнь. Дэвид склонен думать, что Фрэнсис дала ему очень неплохую персональную консультацию. Он хотел было устроиться в приемной и поболтать с Шантой, но не услышал ничего, кроме наивного эзотерическего бреда. Дэвид, благополучно ходивший по воде с шести лет, находит шаткие представления Шанты о метафизике несколько примитивными, если не сказать больше. Кроме того, он вовсе не склонен выслушивать лекцию о чудовищном вреде курения.

Принц Дэвид сидит в одиночестве и, пользуясь моментом, обдумывает ситуацию. Секс с Фрэнсис стал для него откровением. Ни намека на благоговейную почтительность; покидая комнату, любовница не пятилась в низких поклонах. Этот был секс между мужчиной и женщиной, а не между принцем и прислугой. Не то, чтобы тело Фрэнсис оказалось мягче и слаще, чем тела, отведанные Дэвидом во дворце; в многих отношениях она — лишь еще одна хорошо обученная любовница. Фрэнсис была теплой, широкой и мягкой, гостеприимно принимавшей его прохладную худобу. Она погружала его в себя, а себя в него. Достаточно сильная, чтобы первенствовать, и достаточно взрослая, чтобы знать, когда следует уступить. Но Дэвид достиг большего, чем просто трахнул Фрэнсис. Их сердца бились друг против друга; теплая плоть льнула к еще более теплой; и согревало их не уважение и почтительность, но взаимное желание. Дэвид приятно удивился. Однако выше и новизны и желания была цель: проникая во Фрэнсис, Дэвид чувствовал Кушлу. Теперь он знает, что Кушла была в этой комнате; он осязает ее фигуру на кресле, в котором сидит. Его ноготь скользил по коже Кушлы, когда он, лежа на Фрэнсис, обнимал ее тяжелую грудь. Он ощущал тонкий слой плоти сестры, проложенный между ним и целительницей. Его дыхание сливалось с дыханием Фрэнсис, и он знал, что касается в воздухе сестры.

Целые полчаса ловушка для ветра, и терапевтический центр, и даже замороченная Шанта не издают ни звука, а Дэвид сидит, храня в узкой груди и длинных конечностях жар, разгоревшийся между ним и Фрэнсис, жар, что оставил на его коже печать сестры. Теперь он способен почувствовать, как течет кровь Кушлы, как вздымаются и опадают ее легкие, когда его грудь опадает и вздымается. Ему даже кажется, что он слышит, как бьется ее сердце. Как оно едва не разбивается.

Наконец утренний прием закончен, и Фрэнсис ведет Дэвида обедать. Даже утонченный принц должен иногда есть, а после полового акта у Его Высочества неизменно зверский аппетит, обычно утоляемый на дворцовой кухне тарелкой супа из головы вепря, свежим хлебом с травами и доброй кружкой меда. Либо бутербродом с жареным яйцом. Лучше всего спать с помощницей повара, тогда нет нужды далеко таскаться за провиантом. А в Лондоне и ближайшая «Пицца-хат» сойдет. Фрэнсис, давным-давно округлившаяся и ведущая нескончаемую битву с лишним весом, заказывает греческий салат и отказывается от пончиков с густым запахом дрожжей. Дэвид берет гору хлеба, и зеленого салата, и отвергнутые Фрэнсис пончики, и венецианскую пиццу. Ему нравится идея подпереть осыпающийся фундамент Венеции тонкой лепешкой пиццы, тралить воды Гранде Канале липкими нитями сыра. Они взяли бутылку белого вина на двоих. Дэвид предпочел бы хорошее шампанское, но Фрэнсис легче удержаться от второго стакана фирменного напитка заведения, чем от хорошего шампанского. Она выпивает бутылку минеральной воды без газа.

Клиенту, назначенному на три часа, уготована трудная и торопливая жизнь, а уставшее тело Фрэнсис становится доказательством постфеминистского стремления успеть все. К тому же Фрэнсис из тех женщин, которые знают, чего хотят. Правда, ее жизнь организована немного лучше, чем у других женщин. Пока Дэвид уминает фруктовый торт с капуччино, она звонит по вездесущему мобильнику домой, чтобы попросить няньку задержаться вечером на два часа, — массаж ног и десять фунтов сверху. И заодно отменяет завтрашний ланч с Кушлой. Кушла об этом еще не знает. Фрэнсис оставляет ей сообщение, благословляя цивилизацию автоответчиков, переместившую личные разборки на сниженный тариф вечерних часов и выходных дней.

Дэвид не слышит, как Фрэнсис наговаривает на автоответчик. Он как раз удалился в туалет, где вынимает волокна шпината, застрявшие меж его идеальных зубов. Эти прекрасные зубы, выращенные волевым усилием, когда принцу исполнилось три месяца, рвали набухшую молоком грудь матери и прокусывали насквозь кожаные уши коня-качалки. Игрушку смастерили еще для Кушлы — чучело из взрослого шетландского пони, дабы дети полюбили лошадку еще крепче. Зубы принца крепки, белы и сверкают, как в рекламе. Он улыбается своему отражению. Предобеденный секс — непревзойденное средство для улучшения аппетита. Аппетита ко всему. Теперь принц готов допить вино и остатки кофе, хорошенько вздремнуть, а потом, возможно, снова поразвлечься с Фрэнсис. И, конечно, все это — работа, а не только удовольствие. Он занят делом.

Дэвид украдкой измеряет пульс Фрэнсис и обнаруживает тоненький стук сердца Кушлы. Он целует Фрэнсис и узнает шелест легких сестры. Вероятно, секс с Дэвидом усложнит жизнь Фрэнсис — принц даже не задумывается о последствиях. Возможно, брак Фрэнсис, ее связь с Кушлой окажутся под угрозой — побочные эффекты Дэвида не интересуют. Его волнует исключительно собственная миссия. Подобраться поближе к сестре, проникнуть в ее жизнь, остановить резню любовников и вынуть младенческое сердце в качестве доказательства проделанной работы. Дэвид слишком долго предавался сладкому безделью в родной стране. Теперь он при деле, и это ему нравится, у него есть работа, и он доволен. А какие льготы на новой службе! Подобно менеджеру фирмы, который тратит рабочее время и немалые деньги на ценного клиента, Дэвид не только уладит проблему с Кушлой, но и попутно вволю угоститься сладким бисквитом страсти. Принц моет и без того чистые руки, спрыскивает парфюмом тонко пахнущее тело. Угловатым жестом он посылает своему отражению нежный поцелуй. Похоже, все идет отлично.

Фрэнсис и Дэвид будут вместе. Фрэнсис твердо высказала такое желание. Про себя. Стоило сексу закончиться, как она приняла решение. Она пока не знает, как поступит с Кушлой. Наверное, станет встречаться с обоими попеременно, через день, но ни в коем случае не позволит приключению выскользнуть из ее сильных пальцев. После десяти лет замужества, восемь из которых были загружены материнством, покупкой дома и инвестированием в бизнес, Фрэнсис готова немного поразвлечься. Изрядно поразвлечься.

Ей и в голову не приходит удивиться, как этим двоим удалось войти в ее жизнь почти одновременно, и почему она нашла обоих столь притягательными и столь равно удовлетворяющими. Она не замечает, что и Кушла, и принц затронули в ней одно и то же место, добрались до безмолвной части ее души, которую оживили ласками — странными и чудесными. И абсолютно идентичными. Эта пара вырвала у забвения некий пласт ее существа, который она игнорировала много лет. Фрэнсис лишь понимает, что оба хороши в постели. Жизнь подарила ей двух превосходных любовников, и она не станет отказываться от подарка. Правда, сначала она агонизировала, кусала губы, тревожилась, молилась и уговаривала себя не делать того, что собиралась сделать. Фрэнсис боролась ради протокола, приличий и морали — и с самого начала знала, что ей до смерти хочется сдаться. Говорила себе «нет», обзывала себя мерзавкой, твердила «ты не можешь, не смеешь, не должна». И сдалась.

Кушла, проспавшая весь день в башне из слоновой кости, ворочается во сне. Ей чудится, что в ее мире появилась более мощная энергия. Она пока не осознала присутствия принца, но уже чувствует его власть. Кушла чувствует и власть Фрэнсис. Она принимает напор этой женщины за добрый знак. Секс страстен, любовь поглощает. Фрэнсис интересна и умна, Кушла слушает ее рассказы, читает по ее коже. Она узнает об отношениях Фрэнсис и Филипа. Об узах крови и долгой совместной жизни. О повязанности ребенком. Изучив лицо Фрэнсис, она узнает об их упорядоченной жизни и беспорядочной лжи, об обоюдном стремлении сохранить все, как есть. Она понимает, как отчаянно оба жаждут новизны, но боятся разрушить старое. Иметь и то, и другое разом нельзя. А поскольку оба хотят всего и сразу, но уважают желания друг друга, разрыв этой пары окажется весьма болезненным. Кушла жаждет экстремальных эмоций, ей нужна насыщенность, ей надо пропитаться настоящим. Прошлое хранит мысли, слишком гибельные, чтобы к ним возвращаться. Страх, пустивший ростки при Джоше, подталкивает Кушлу жить в настоящем; этот страх грозит новым провалом в незапланированное будущее.

Кушла явно в опасности.

Дэвид, всего лишь вышедший на разведку, не ожидал столь радушного приема, однако с готовностью принял приглашение Фрэнсис поразвлечься. В конце концов, что хорошо для гусыни сгодится и для ее брата — гусака. Дэвид — счастливый маленький принц.

Его сестра не столь счастлива. Если бы Дэвид услыхал сообщение Фрэнсис, то, наверное, подумал бы: возможно, о Кушле она печется больше, но с чувствами ее особо не церемонится. Или же ничего не подумал бы. Фрэнсис столь обольстительна в черной бархатной рубашке, и принц уже предвкушает вечерний секс.

Кушла просыпается и слушает автоответчик. Она обалдевает.

 

40

Фрэнсис не врет. Никогда. Она не всегда говорит всю правду, но никогда не врет. По крайней мере, так было раньше. Ни уверток, чтобы не подходить к телефону; ни утешительного лицемерия в ответ на вопрос подруги, не раздалась ли та в бедрах; ни лжи во спасение; ни злобной клеветы. Фрэнсис убеждена, что лгать любимым — унижать себя. А Филипа она любит. У Фрэнсис проблемы.

Фрэнсис ужинает дома с своим преуспевающим мужем. Обожаемый сын, тот, что высасывает из них энергию и выкачивает любовь, уже в постели, и у родителей есть три-четыре драгоценных часа, прежде чем их сморит сон. Фрэнсис весь день без продыху делала массаж — шесть одноразовых посетителей и три часа с двумя постоянными клиентами; один из них — шестилетний ребенок с целым списком недугов, его чахлое тельце никогда не вырастет длиннее этого списка. После обеда с Дэвидом она прихватила лишний часок, чтобы вытряхнуть несчастья шестилетнего малыша из своей плоти; потом наскоро выпила чаю с Кушлой и долго предавалась умащенной кремом страсти.

Это их первая встреча после того, как Фрэнсис познакомилась с принцем. От Фрэнсис не укрылось, что Кушла сегодня не столь уверена в себе, как обычно. Целительница и наполовину экстрасенс предположила, что Кушла чует появление Дэвида. Что ж, Фрэнсис расскажет ей о другом мужчине. О дважды другом мужчине. Но сначала она расскажет мужу о любовниках. В измене она хочет быть справедливой. Фрэнсис сидит напротив мужчины, за которым десять лет замужем, и улыбается. Фрэнсис ждет. Она знает, сегодня Филип спросит. Она готова к ответу.

Столовая выходит в сад. Эта комната — идеальное место для летних ланчей или, как сегодня, для зимних ужинов. Стол отражается в широких, не зашторенных окнах. Вечер морозен и ясен, завтра утром все будет в инее. В камине, настоящем викторианском камине, мерцает газовый муляж угля; свечи украшают стол, накрытый для супруга. Сначала суп-пюре с ореховым маслом и свежим теплым хлебом, затем приправленные чесноком корнеплоды и жареная говядина — шотландская, незапятнанная коровьем бешенством. Кровоточащая в середке говядина мягка и нежна. Фрэнсис нежна, но не мягка. Пора.

Филип поднимает голову. Он любит Фрэнсис. Он любит ее по многим причинам. Потому что любит ее уже очень давно, и чувство, которое он испытывает к ней, стало такой же привычкой, как чистить зубы дважды в день. Потому что она мать его сына. Потому что она содержала семью в тяжелые скудные годы, предоставив ему возможность укрепиться в мире мужчин. Потому что она отвратительный повар и восхищается любым съедобным шедевром, какой ей ни предложи. Потому что, когда все кругом худеют, Фрэнсис никогда не удавалось потерять больше девяти килограмм, и в ее нежной плоти заключена огромная энергия, которая ведет их обоих по жизни. Потому что она его лучший друг. Потому что она целительница, и, переночевав в ее объятьях, он твердой поступью возвращается в жесткий мир. Потому что она красива по утрам спросонья. Потому что она здорово умеет делать минет.

Филип отодвигает тарелку, делает глоток «пино нуар», готовясь услышать новость:

— Ты не хочешь рассказать, что происходит?

Фрэнсис благодарна ему за вопрос, благодарна, за то, что он так хорошо ее знает:

— Спасибо, что спросил. Можно доесть твой пастернак?

Филип передает ей тарелку с недоеденной горкой пастернака, смешанного с кориандром, и окаймленного холодной говяжьей кровью. Фрэнсис в четыре приема управляется с остатками, вытирает рот и отдает тарелку мужу:

— У меня роман. Или увлечение. Точно пока не знаю.

— Ясно.

— Два романа на самом деле.

— Или увлечения?

— Да.

— Понятно.

— Один с женщиной и один с мужчиной.

— Мужем и женой?

— Нет, — смеется Фрэнсис. — Они не знакомы друг с другом.

Даже Фрэнсис не может знать всего.

Филип встает, наливает себе еще вина. Отходит к окну, смотрит на сад. Иней уже оседает на отутюженном газоне. Газон утюжит наемный садовник; приходит раз в две недели, чтобы добиться совершенства от зеленой площадки, хотя в течение пяти зимних месяцев зелень служит лишь фоном для их отутюженного дома. Когда-то они вместе копались в саду. Когда-то у них было на это время. Теперь они работают столько часов, сколько потребуется; остальное время проводят с сыном и любуются садом издалека. Филип возвращается за стол. Берет кусок недоеденной чапати и снова бросает на тарелку. Встает. Делает шаг к Фрэнсис; опомнившись, возвращается к своему стулу. Садится, допивает вино, оглядывается, не зная, что еще сделать; сраженный пустотой тарелок, сдается и оборачивается к Фрэнсис. Она наблюдает за его нервозными движениями.

— Знаешь, ты ведь имеешь право взбеситься.

— Да. Спасибо. Знаю.

— Ты взбешен?

Филип качает головой:

— Не думаю. Пока нет. А надо?

Фрэнсис задумывается на секунду, поливает оливковым маслом хлеб, добавляет соли и тонкий ломтик пармезана. Откусывает, быстро жует, судорожно проглатывает и чувствует, как хлеб царапает пищевод.

— Не знаю.

— Тогда откуда же мне знать?

— Что ж, справедливо.

Фрэнсис чувствует, как вежливая сдержанность начинает давить на них. Она перебирается к камину, на двухместный диван с ситцевой обивкой, и протягивает руку, приглашая Филипа присоединиться к ней. Он остается за столом и крошит пробку на мелкие кусочки.

Спустя девяносто долгих секунд он произносит:

— Это важно? Это имеет значение? Они имеют значение? — поправляется он.

— Не думаю. Пока не имеют. Все только началось. С обоими.

— Когда началось?

— На этой неделе.

— С обоими?

— Да.

— Значит, ты еще можешь все переиграть?

— Наверное. Если захочу.

— Это что-нибудь изменит? Для нас?

Фрэнсис поднимает глаза, пожимает плечами и произносит короткую, но очень важную правду:

— Честное слово, не знаю.

Филип откидывается на спинку стула, смотрит на жену. Фрэнсис встречает его взгляд. Филип не знает, что и думать. Мысли не работают, отказываются складываться в предложения, в голове вспыхивают лишь бессвязные образы. Рождение Бена. Как сын болел воспалением легких и как Фрэнсис за ним ухаживала. Их первый лыжный отпуск. Оба они из семей, никогда не видевших Франции, не говоря уж об Альпах, вот и решили, что теперь могут позволить себе то, о чем прежде даже не смели мечтать. Филип и Фрэнсис еле вытерпели этот отдых. Бен был в восторге. Отрывочные воспоминания о десяти годах брака и двух годах добрачных развлечений. Филип перебирает эти воспоминания. Проверяет, так ли оно было на самом деле, как он думал. Теперь он уже ни в чем не уверен. Полчаса назад, когда они с удовольствием поглощали ужин, он заметил — что-то не так, но решил, что речь идет о проблемах на работе или с Беном. О чем-то, легко разрешимом за бутылкой вина, легко выпрямляемым под холодным и рациональным взглядом. Или с помощью ненавязчивого секса. А оказалось, что у его жены два романа. То есть, увлечения. Неважно.

Рациональная часть Филипа отнюдь не удивлена, он знал, что когда-нибудь это случится. Он сам дважды ходил на сторону. В первый раз его просто занесло. Это произошло вскоре после женитьбы, когда его вдруг осенило, что он влип на всю оставшуюся жизнь. Она была его коллегой, они вместе работали над новым проектом и отправились в двухнедельную командировку в Нью-Йорк. Фрэнсис не смогла поехать, потому что только-только устроилась на работу, и Филип занимался любовью с Элисон каждую ночь. У них не было ничего общего, кроме работы и пристрастия к жареным пирожкам с семгой. Адюльтер выдохся сам собой через несколько дней после возвращения в Лондон. Элисон перешла в более крупную компанию с разноцветными стеклянными потолками. Филип вспоминал ее каждый раз, отправляя в рот ароматный кусок семги. И никогда больше.

Второй роман был куда серьезнее. В течение четырех лет Филип регулярно занимался любовью с женой своего лучшего друга. Занимался любовью, ходил к ней в гости, спал с ней и даже строил планы на будущее. Планы Филипа были стратегическими полетами фантазии, мечтательным отрывом от реальности. Планы Клэр, напротив, были весьма реальны. К сожалению, в долгих вечерних дискуссиях они так и не сподобились испытать свои желания на искренность. В конце концов Клэр так увлекалась планированием, что решила уйти от Майкла к Филипу. Она была готова оставить человека, с которым прожила шесть лет, и трехлетних близнецов ради Филипа. Или забрать детей с собой. Как он скажет, так она и сделает. Но когда Филипу предоставили выбор, он признался Клэр, что рад бы продолжать их связь до скончания века, но никогда не бросит Фрэнсис. Клэр много для него значит, но навсегда останется на втором месте. Ему очень жаль, и он надеется, что она поймет. Они отчаянно ругались — по телефону или встречаясь украдкой; угрожали друг другу разоблачением. В конце концов, усталая, пропитавшаяся виски и потрясенная правдой Клэр сдалась. Теперь семьи вместе проводят выходные; женщины потешаются над гоняющими мяч мужчинами, над их пивной дружбой и втайне жалеют, что у них самих так мало общего. Их дети отлично ладят, несмотря на разницу в возрасте, и Фрэнсис никогда не узнала правды. Официально, в подробностях.

Но Фрэнсис чует: что-то было. Поэтому она чувствует себя в праве рассказать Филипу о Кушле и Дэвиде. Справедливость, если не мораль, на ее стороне. И хотя Филип никогда в этом не признается, но и он знает, что справедливость на ее стороне. Настал ее черед. Филип понимает, что, наряду с прочими компромиссами их успешного брака, ее молчаливое знание и притворная неосведомленность — еще один зацементированный камень в дорожку, которую они вместе вымостили. Филип благодарен Фрэнсис за то, что она ни разу не спросила его напрямую. И благодарен за то, что она так долго собиралась изменить.

Однако в данном случае он — пострадавшая сторона, и грех не извлечь из роли жертвы выгоду и власть. У Филипа есть только одно требование. Фрэнсис соглашается, даже не выслушав. Запертая между желанием и виной, Фрэнсис чувствует себя ужасно и одновременно чудесно. И ей ничего не остается, как согласиться. Она замирает, дожидаясь, пока Филип озвучит свою волю. Он требует пригласить Кушлу и Дэвида на ужин. Он хочет с ними познакомиться. Фрэнсис вздыхает с облегчением. Он мог попросить куда больше, а с ужином — никаких проблем. Филип намерен превратить ужин в испытание. Он понаблюдает за Кушлой и Дэвидом; понаблюдает, как они говорят, едят, пьют. Он позволит Фрэнсис связь на стороне — в конце концов, она это заслужила. Но только одну. И он сам выберет ей партнера.

Фрэнсис и Филип вместе убирают со стола, выбрасывают засохший хлеб и застывшую говяжью кровь в мусорное ведро. Она очищает тарелки и загружает их в посудомоечную машину; он осторожно моет тонкие бокалы под обжигающей горячей водой, вытирает их сухой мягкой тряпкой и ставит аккуратно в шкаф вверх дном. Они снуют рядом — заботливо и сочувственно. Не касаясь друг друга. Почти не разговаривают, лишь коротко обсуждают нового учителя Бена и добавляют несколько пунктов к списку покупок. Они кажутся поразительно спокойными. Тщательно прибрав в столовой и на кухне, Фрэнсис и Филип пробираются наверх, в спальню, где, крепко сжав губы из страха разбудить сына, спящего в соседней комнате, пинают и бьют друг друга. Точные ловкие удары сыплются на едва прикрытые животы и спины, предплечья и ляжки. Фрэнсис и ее муж избивают друг друга. Начала она, растерянная и взволнованная его реакцией на новость, отвешивает Филипу — полуголому и запутавшемуся в одежде — звонкий шлепок. Лупит по почкам сзади, и Филип падает на кровать. Вскакивает, рассвирепевший от предательского удара и возбужденный предстоящим званым ужином.

Фрэнсис и Филип равны по силе и одинаково разгневаны. Она лягает его по ногам, он таскает ее за волосы; она царапает короткими, но крепкими ногтями его спину; он тычет кулаком ей в солнечное сплетение. Прежде они не дрались, это не традиционное завершение ночного совокупления. Это физическое выражение всего того, что добропорядочная жизнь, красивый дом, по́том завоеванное положение в обществе не позволяют высказать вслух. Бизнесмен нового поколения и постфеминистская целительница, она же мать, молотят друг друга в исступлении, потому что слишком хорошо умеют оберегать друг друга от непривычного. Потому что не знают, как жить иначе. Они родились в либеральных шестидесятых; выросли в свободных семидесятых; научились щедрости в алчных восьмидесятых и встретили девяностые сформировавшейся парой. Считается, что они должны быть заботливыми, понимающими, открытыми и любящими. Считается, что они должны быть храбрыми и отважными, должны уважать свободу друг друга. Они хотят нормального брака. И при этом каждый хочет осуществиться. Они знают, что их желания обоснованы. И злятся: почему их не предупредили, что партнерство и самоосуществление плохо сочетаются.

Фрэнсис и Филип засыпают в темной комнате, хлопковые простыни сверху и снизу, ласковое урчание батарей согревает их. Они спят с не зашторенными окнами, за которыми иней выбеливает газон. Лежат в объятьях друг друга, измученные и встревоженные. Они обошлись без секса, ведь они — обычная пара, а не персонажи порнофильма. И сегодня с них хватило физического возбуждения.

Фрэнсис просыпается усталой, вся в синяках, на час раньше сына. Филип нагоняет жену в душе, они целуют синяки друг на друге — под одеждой, к счастью, их не будет видно — нежно, великодушно и молча. Затем будят ребенка, с аппетитом завтракают всей семьей кашей с пониженным содержанием жира, омлетом из яичных белков, горячим молоком и кофе, полным кофеина. Запрыгивают в машину, слушают по дороге программу «Сегодня». На их новенькой «ауди» Фрэнсис отвозит Бена в школу, подбрасывает Филипа до электрички и едет на работу. На стоянке мгновенно находит неисправный счетчик и без колебаний втискивается в узкое пространство между машинами. В тот день Фрэнсис и Филип перезваниваются четыре раза и спешат домой в объятья друг друга. Они переживают боль вместе, у них идеальный союз.

 

41

Кушла получила приглашение на ужин. Она проведет день в приготовлениях. Сегодняшний ужин у Фрэнсис крайне важен. Кушла чувствует движение в воздухе, улавливает его значительность, но не знает, в какую сторону смотреть, чтобы увидеть. Все утро она беспокойно дремлет, пытаясь компенсировать бессонные ночные часы. В последнее время она плохо спит по ночам. Ее тело слишком шумит.

Лондон уже отработал восьмую часть дня. Кроме тех, кто ходит по магазинам, разумеется. До Рождества осталась неделя, и улицы забиты замотанными родителями и требовательными детьми. Двести часов на подготовку к полутора дням умело замаскированной скуки. Улицы преобразились. Украшения, неуместные в начале ноября, наконец-то обрели смысл и теперь сияют, несмотря на многодневный слой пыли. Служащие накануне рождественских отпусков лихорадочно перерабатывают горы бумаг. Их пыл объясняется не только желанием угодить клиентам. Конечно, клиенты будут несказанно благодарны за то, что их заказы оформят до двухнедельного простоя, наступающего одновременно с солнцестоянием. Но не менее важно и другое: чем больше клерки сделают утром, тем длиннее выдастся обеденный перерыв, тем раньше они выскочат за покупками, тем скорее начнут отмечать праздник на работе. Женские туалеты превращены в одежные саркофаги — вечерние платья задыхаются под тонкими надгробиями мешков, развешенных по стенам.

Сегодня вечером Джанет из отдела продаж и Софи из отдела заказов подведут глаза гуще, чем обычно, втиснутся в крошечные платья и докажут всем, что они элегантней и шикарней, чем Кэролайн и Виктория, старшие менеджеры по продажам. Но Джанет и Софи ошибаются, полагая, что они ровня Кэролайн и Виктории. И не потому, что их платья куплены в «Топ Шопе» и «Марк Уан», а не у Карен Миллен и Николь Фархи. Нет, они им не ровня, ибо Джанет и Софи точно знают, что офисное шампанское на пустой желудок вырубит их задолго до окончания вечеринки. Они искушены по части предварительных хитростей. В четыре пятнадцать Джанет и Софи смываются, чтобы по-быстрому перекусить гамбургером и большой порцией жареной картошки. И ванильным молочным коктейлем. А Кэролайн и Виктория воздерживаются от еды — надо же соответствовать своим баснословно дорогим платьям, купленным ради того, чтобы почувствовать себя самыми равными среди равных.

Примерно в четверть девятого Кэролайн вырвет прямо на атласное платье с косым вырезом, час спустя Виктория порвет свою узкую юбку, пытаясь спьяну помочиться. А Джанет и Софи просто напьются, трахнут чужого парня в пустом офисе — фотокопировальная комната уже никого не прельщает, там слишком жарко — и покатят домой на последнем поезде метро, весело хихикая. Все четверо проснутся на следующее утро с диким похмельем и жестокими сожалениями. Однако лишь двое из них заплатят более трехсот фунтов за удовольствие. Лондон гуляет, суетливо готовясь ко дню рождения Иисуса, а Кушлу охватывает глубокое беспокойство.

Постепенно навязчивые сны отступают, и она забывается легким сном, и легко просыпается. Уже совсем поздно, когда Кушла наконец выскальзывает из постели и принимается за ежедневные процедуры. Сначала она встает голой перед зеркалом; комната плотно зашторена и ярко освещена. Худое, гибкое тело отражается ярким сиянием, светлая грива волос стряхивает сон с плеч. Кушла осматривает тело и лицо в поисках малейших признаков перемен. Ничего. Но, как обычно по утрам, под ее левой грудью что-то шевелится. Кушла наблюдает, как робкое биение растущего сердца заставляет кожу вздыматься и опадать. Она проклинает свое тело за полуночное предательство. Каждую ночь тело отращивает новое сердце, и каждое утро Кушла вырезает его. Она способна менять облик по собственному желанию, но она не в силах подавить желания своего тела. А тело по-прежнему хочет Джоша. Кушла думает о нем во сне и наяву. Он разговаривает с ней в ее снах, и, проснувшись, Кушла опечалена и одновременно успокоена его отсутствием. Она не любит Джоша, но чувствует его. Чувствует, как его дух вьется вокруг нее, ощущает его отсутствие. Первое сердечко, выросшее для Джоша, не успело разрастись до любви. Но продержалось достаточно долго, чтобы приучить сердечную полость скучать по Джошуа. Кушла не хочет его, но она скучает по нему, и это больно.

Кушла тщательно осматривает себя в зеркале и подносит заточенный нож к груди. Она так часто пользуется охотничьим ножом, что затачивать его превратилось в рутинную обязанность перед сном. Заученным движением Кушла делает трехдюймовый надрез, запускает в рану три пальца и выкручивает нежный чувствительный орган. Она соблюдает осторожность, чтобы не порезать вены, их синий след четко просматривается сквозь ее тонкую кожу. Хватит того, что ей приходится совершать каждое утро; вытирать кровь, пролившуюся из поврежденной артерии, было бы совсем уж невыносимо. Кушла дергает за сжавшееся сердце и чувствует, как оно сдвигается с места и неохотно вжимается в ее руку. За ночь сердце пустило глубокие корни, и Кушла вырывает крошечный кусочек плоти вместе с невидимыми щупальцами. В ответ все тело корчится, желудок сжимается, спина выгибается, ноги подкашиваются и роняют ее на пол, утроба сокращается, задетая изнутри. Когда Кушла впервые удалила сердце, она испытала облегчение. Теперь же она кричит от боли, выдергивая новый комок — кровоточащий и смиренный. Через секунду сердце перестает биться; Кушла открывает банку, стоящую наготове на кухонном столе. В банке девять мертвых сердец. Кушла бросает туда десятое и ставит банку в холодильник. Когда она закрывает дверцу, внутренности холодильника озаряются светом сердец.

Кушла вытирается, теперь нужно залечить разрез — посредством магии. Накладывай она каждый день швы, грудь очень скоро превратилась бы в месиво. Магия изматывает, но при встрече с Фрэнсис проще объяснить усталость, чем появление свежего шрама. Магия — римская, алхимическая и иудейская. Сумбур из воспоминаний о зельях в кабинете короля и проклятий королевы, пытавшейся научить дочь вязать. Да и сами магические действия довольно сумбурны. Дворцовые учителя остались бы недовольны, они учили принцессу на совесть, она разочарована в себе. Но Кушле не пристало жаловаться. Падшие принцессы не могут быть придирчивыми нищенками. Когда разрез заживает, она убирает со стола и снова засыпает. На этот раз без сновидений. Кушла тратит впустую дни, компенсируя былую предельную занятость.

Она просыпается к концу дня, почти придя в себя; принимает душ, и, когда вытирает впалый живот, ей приходит в голову, что неплохо бы поесть. Открывает холодильник — йогурт с соевым творогом двухнедельной давности, сморщенное яблоко и большой кусок засохшего сыра. И сердца — полезное для здоровья красное мясо, молодое и нежное. Не выбрасывать же его. Кушла могла бы приготовить отличный соус «болоньезе» со свежим базиликом, орегано и горстью пахучего чеснока. У нее полно консервированных помидоров, сочных итальянских «дамских пальчиков». Она голодна, и мясо надо куда-то девать. Но Кушла берет сыр и грызет черствую корку. Ей стыдно. Раньше она любила готовить. Но в последнее время у нее сердце не лежит к стряпне.

Что Кушле действительно требуется, так это выдавить Джоша из головы — заменить его кем-то другим. Именно это у нее и получится.

 

42

Филип, удачливый бизнесмен и рогоносец, пребывает в полной готовности. Все утро он ходил за покупками, в то время как его жена убирала дом. Разумеется, у них есть прислуга, Рози, она приходит раз в неделю. Рози — студентка, зарабатывает уборкой и отлично справляется с работой. Однако сегодня Фрэнсис захотела, чтобы дом принадлежал только ей. Итак, Филип охотится в супермаркете: щупает помидоры, сравнивает куски говядины, взвешивает баранью ногу, опытным глазом замечает, когда супермаркет обжуливает его на унцию или две. Он возвращается торжествующим пещерным человеком, роняя на каждом шагу экологически недружественные пакеты. Затем Филип отводит сына на школьный футбольный матч; потом забрасывает мальчика к родственникам на выходные. Возвращается домой и начинает долгий процесс приготовления вечернего угощения, «Маник Стрит Причерс» орут из кухонного проигрывателя. Филип, которому нет еще и сорока, добился немалых успехов в жизни. На самом деле он предпочитает новый джаз и старый блюз. Но ему очень хочется слыть современным и продвинутым.

Жена Филипа, Фрэнсис, целительница и изменница, тоже готова. Она отскоблила и вымыла дом, окрестила темные углы противомикробной жидкостью, освятила столешницы полировочной средством. Поставила дорогие парниковые цветы во все комнаты, куда могут зайти гости, и в те помещения, куда они могут сунуть свой нос по дороге — более долгой, чем требуется, — в туалет. Проходя по комнатам, она спрашивает себя, на ком из двух потенциальных любовников она хочет, чтобы ее муж остановил выбор. Фрэнсис застывает над каждой пыльной дверной притолокой, вопрошая сведенный желудок и стиснутые челюсти. Странно, но несмотря на всю свою внутреннюю гармонию, ясного ответа Фрэнсис не получает. Но ей все равно хорошо — сексуальное томление держит ее в тонусе. Постепенно томление становится чересчур сильным. Фрэнсис бросает пыльную тряпку и средство для полировки и бежит на кухню к мужу-стряпухе. Они занимаются любовью на разделочном столе, окоченевшая от холода садовая белка внимательно наблюдает за ними. Возвратясь к уборке, Фрэнсис чувствует на своих руках и груди сильный запах чесночного маринада. Аромат передался ей от рук мужа. Она смоет его тщательно и не без сожаления.

Несказанно любимый и временами невыносимый сын Фрэнсис и Филипа, Бен, на выходные отправлен к кузенам. Бен любит своих кузенов, их пятеро — дети сестры Филипа, все по возрасту близки Бену и все ютятся в крошечном доме; живут на головах друг у друга в районе, словно списанном с телесериального Южного Лондона. В их доме Бен мгновенно отбрасывает повадки единственного ребенка, витиеватую манеру изъясняться и преждевременно созревшее чувство ответственности. Он становится шумным, проказливым и зачастую весьма противным мальчишкой. Это идет ему на пользу. Филип приплачивает своей небогатой сестре за беспокойство. И все довольны.

Дэвид подготовился со всем тщанием. Он ждет не дождется вечера, наконец-то его цель близка, он готов к заключительному этапу миссии. Фрэнсис рассказала ему в мельчайших подробностях о другой гостье, но ему уже ведомо много больше, чем Фрэнсис. Дэвид не уверен, узнает ли его Кушла, но надеется, что она его признает. Не может же она не услышать сигналов их общей наследственности! Принц взволнован. Прикасаясь к Фрэнсис, он чувствовал электрический заряд сестры на ее коже. Сколь же сильным должно быть напряжение, когда они окажутся в одной комнате. Дэвиду и в голову не пришло озаботиться реакцией Филипа. Он даже не подумал, что у этого ужина может быть какое-то иное предназначение. Королевское семейство известно своим простодушием.

Кушла нервничает. События вышли из-под ее контроля. Если сегодня разыграется сцена, она, по крайней мере, будет знать, что делать, но ее беспокойство вполне справедливо — эта странная пара не склонна следовать традиционным образцам. Кушлу тревожит, что Фрэнсис хочет познакомить ее с мужем. Ее тревожит, что муж хочет с ней познакомиться. В этой паре многовато взаимопонимания, и потому результат не гарантирован. И кроме того, что-то еще носится в воздухе. Кушлу не радует вечер в компании со счастливой парой и незнакомым гостем. Ее душевный покой нарушен, кожа холодна, мускулы напряжены. Она провела день, пытаясь успокоиться и подготовиться. Терпеливо выискивала прецеденты. И ничего не нашла. Заглядывала в руны, раскидывала карты таро, гадала по облакам. Но и сейчас она не лучше информирована, чем прежде. Когда ее бабушка по отцовской линии снизошла до краткого эпизода с разбиванием сердец, это было лишь составной частью ритуала ухаживания, который она разыгрывала с дедушкой Кушлы. Абсолютно нормальное поведение для флиртующей принцессы. Но это не стало делом всей ее жизни. В отличие от Кушлы, разбитые сердца не имели для бабушки значения. Сегодня Кушле придется импровизировать, летать вслепую, на поводу у инстинктов — в этом-то и загвоздка. Пока у нее не начало расти сердце, Кушла могла всецело доверять интуиции. Ей не требовался конкретный план, она просто знала, что делать, выбранный путь сам вел к следующему поступку. Теперь же ее тело повинуется не только силе честолюбия. Сегодня Кушле придется поупражняться в разделении частей своего тела, ей нужно разнять сердце и разум. Она уже приняла физические меры предосторожности. Удалила сердце как можно позже, не трогая его до самой последней минуты. Достаточно рано, чтобы свернулась кровь и магия проникла под новую коросту. Но достаточно поздно, чтобы новое сердце не успело пустить корни. Своевременность требует точных расчетов и постоянного мониторинга. Она надеется, что все получится. Кушле бы только уйти из гостей до полуночи, и все будет в порядке.

Фрэнсис и Филип открывают бутылку дешевого шампанского за четверть часа до прихода гостей. Филип наливает каждому по бокалу. Фрэнсис выпивает свой залпом.

Первым появляется Дэвид. Он в новом костюме, от него исходит изысканный аромат и он особенно обаятелен. Прекрасный, утонченный, он останавливается на пороге, чуть отпрянув, так чтобы падающий свет подчеркнул его идеальные скулы. Руки обнимают бутылку хорошего шампанского и бледно-розовые розы, он обменивается с Фрэнсис быстрым краденным поцелуем и направляется на кухню — знакомиться с Филипом. До ужина напитки в этом доме всегда держат на кухне. Ни Фрэнсис, ни Филип не желают, чтобы стряпня отвлекала их от веселья, и потому гостей приводят на кухню. Длинное помещение просторно и уютно, мягкий свет над столом уберегает лица гостей от галогенной беспардонности, царящей над плитой. На кухне сильно пахнет чесночным маринадом. Филип поливает соком огромную баранью ногу, веточки полусваренного розмарина плавают в смеси крови, жира и крепкого вина, которой хозяин смачивает конечность мертвого животного. Филип ставит противень обратно в духовку, вытирает руки кухонным полотенцем и поворачивается поздороваться с Дэвидом.

— Рад вас видеть. — Он хватает руку Дэвида обеими ладонями. Принц чувствует, как маринад проникает под дорогой аромат на его коже. — У нас все просто, без затей и, боюсь, никаких церемоний с аперитивами. Фрэнсис! Выпьем?

Фрэнсис показывает мужу бутылку «Дом Периньона», принесенную гостем.

— Отлично, — одобряет Филип. — Но сначала мы закончим ту, что уже открыта, а эту прибережем для нашей гостьи.

Дэвид только рад подождать гостью. До встречи еще добрых пять минут, а ему уже жарко от ее близости. Филип предусмотрительно ставит бутылку в холодильник и наливает принцу из початой. Фрэнсис предлагает японские крекеры, фисташки, теплую чапати с начинкой собственного приготовления. Дэвид отказывается от еды и отхлебывает шампанского, он не хочет преждевременно перегружать органы чувств. Фрэнсис торопливо съедает десять фисташек одну за другой и давится последней. Дэвид ласково стучит ее по спине, орешек проскальзывает, горло Фрэнсис возбужденно сжимается от прикосновения принца, под длинной шелковой юбкой дрожь пробегает от пупка к лону. Мужчины наблюдают друг за другом, идеально справляясь с ролями хозяина и гостя. Никто не знает планы другого на этот вечер, но оба знают, что у Фрэнсис слишком крепкие духи. Чесночный маринад нанес немалый ущерб, как Филип и рассчитывал. Филип возится с артишоками, Дэвид восхищается ночным садом. Фрэнсис приканчивает второй бокал шампанского. Тишине не дали шанса. «Маник Стрит Причерс» уступают место Билли Холлидей, Филип гремит кастрюлями и сковородками, Фрэнсис неуверенно стрекочет. За две минуты до появления Кушлы, Дэвид знает, что ее такси сворачивает к дому. Он выпрямляется, отряхивает костюм, изображает на лице неприступную гордую красоту. Звонок в дверь.

Фрэнсис вздрагивает, выбивает едва початый бокал из рук Дэвида, обливая его шампанским. От неожиданности Филип роняет противень, баранья нога катится по полу и откуда ни возьмись появляются две кошки, с намерением опалить языки в растекшемся соусе. Маринад течет по кафелю, просачиваясь в цемент, превращая дорогую белую плитку в винно-красную. Фрэнсис оставляет Дэвида, чтобы помочь мужу, поскальзывается в вязкой луже шампанского и масла и ударяется головой об открытую дверцу гриля как раз на уровне глаз. Дэвид тихонько отодвигается подальше от кошек.

В дверь опять звонят, на этот раз настойчивее, Кушла не привыкла ждать. Она бодра и безупречна, время у нее сегодня ограничено — всего четыре часа, чтобы воспользоваться своим совершенством в полной мере. Дэвид смеется, на его дорогом костюме не видны следы шампанского. Он встает и идет к входной двери. За его спиной Фрэнсис и Филип бесшумно шипят друг на друга — скрипучие упреки и обиды: баранина, шампанское, и Фрэнсис чересчур налегает на спиртное, а Филип переборщил с чесноком. Кошки разбегаются от залпов их приглушенной ярости. И мелочной ругани, потому что они слишком бояться затронуть главное.

Звонок раздается в третий раз — прерывисто, палец Кушлы скользит, потому что она чувствует сквозь дерево и стекло, кто приближается к ней. Дэвид открывает дверь. Перед ним стоит Кушла. Ее заново выросшее сердце вздрагивает и начинает разбухать. Знакомиться не обязательно, их кожа знает все, что нужно. Они могли бы сбежать прямо сейчас и сбежали бы, но не успевают — Фрэнсис и Филип уже за их спинами. С Кушлы снимают тяжелое шерстяное пальто, и она остается в золотистом бархате; отнимают сумочку и ведут гостей в гостиную, предлагая выпивку и легкие закуски. Пока Фрэнсис убирает на кухне, они предоставлены самим себе. Потом и Филип оставляет их на минутку. Кушла смотрит на Дэвида. Улыбается, поджав губы. Он отвечает с той же теплотой, протягивая руку с остроконечными пальцами. Оба пока не произнесли ни слова. В пожатии рук — агония прошлого и новые возможности. Сердце Кушлы потрясено его чудесной кожей. Все равно что прикасаться к самой себе, только еще лучше, потому что не знаешь, что случится в следующей момент. Либо еще хуже по той же причине. Они бы продолжили ощупывать друг друга, но их безмолвие нарушено зовом из столовой. Кушать подано.

 

43

Званый ужин на четверых, разбитых по парам, — всегда большой риск. Одна из пар может поссориться, превратив другую в смущенного свидетеля высказанной — или хуже того, невысказанной, но нескрываемой — злости и обиды. А если пара внутри себя прекрасно ладит, то возникает опасность скуки. Он и она столь едины, что им не о чем даже поговорить. Он/она отпускает замечание, она/он тут же поддакивает. Оба громко смеются своей столь очевидной совместимости, тыча в глаза сотрапезникам невиданной гармонией. Другой паре ничего не остается, как бороться за первенство в конкурсе идеальных пар. Я знаю, как она обожает… Я никогда не забываю, что у него… Аллилуйя спаянных колец не кончается. Кончено, выигрывает та пара, которая полностью пожертвовала личными местоимениями первого лица. В ход идет только неколебимое «мы». Неколебимое «мы», которое Кушла пришла разнести в дребезги.

Беда в том, что Кушла сама становится частью «мы». Пока она этого не замечает. Как и Дэвид. Кушла очарована мужчиной, которого она признает, но не узнает. Он заворожен старшей сестрой, он столько о ней слышал, следил за ней издалека. И вот теперь она сидит напротив, за ароматизированной свечей. Кушла и Дэвид — высокие и стройные, они так подходят друг другу — могли бы уйти прямо сейчас и провести ночь вдвоем, в молчании, лишь трогая друг друга, не испытывая желания сменить позицию, разве только за тем, чтобы доскональнее познать красоту другого. Но это было бы невежливо, а Ее Величество всегда подчеркивала, как важно провести хотя бы пару часов на придворном банкете, пусть даже самом занудном. Дэвид и Кушла вежливо отвечают на расспросы хозяев, оба немного удивлены чрезмерным интересом Филипа к их персонам, слегка озабочены тем, что Фрэнсис позволяет ему копать столь глубоко. Оба отлично сознают опасность правды. Они едят спасенную баранину, издают приличествующие случаю одобрительные возгласы, слушают музыку и хвалят ее уместность. Восхищаются комнатой, домом и незаметно поглядывают каждые пять минут на часы. Вино течет по их языкам, и начинается медленный процесс опьянения, постоянно прерываемый: то Кушла отставит недопитый бокал, чтобы посмеяться шутке Дэвида; то Дэвид забывает проглотить напиток, завороженно любуясь отблеском свечи на волосах сестры.

Филип расстроен. Его великий план выяснить, с кем его жене развлекаться, похоже, катится ко всем чертям, ибо кандидаты наслаждаются обществом друг друга куда больше, чем обществом Фрэнсис. Более того, он не знает ни как разговаривать с Дэвидом — тот даже не пытается поддержать темы, предложенные Филипом: рынок ценных бумаг, футбол, машины, отцовство — ни как обращаться с Кушлой. Девушка определенно красива, но у нее роман с его женой. Следовательно, в ней присутствует лесбийское начало, и мужские уловки ей ни к чему. Но почему тогда она столь возмутительно кокетничает с Дэвидом и почти не обращает внимания на Фрэнсис? Сначала Филип пускает в ход интеллектуальную серьезность, потом прибегает к натянутому веселью, но когда ни то ни другое не находит отклика у гостей, сдается и в раздражении удаляется на кухню, якобы для того, чтобы посмотреть, как там фруктовое суфле, но на самом деле затем, чтобы пропустить пару стаканчиков виски и выкурить малоутешительную сигарету.

Фрэнсис следует за мужем на кухню. Она сердита на гостей — они ее игнорируют; злится на Филипа, устроившего этот дурацкий ужин; она уже пьяна. Как муж и жена, они могли бы сомкнуть ряды против чужаков, засевших в их гостиной. Могли бы объединиться в презрении к гостям, проникшим в дом под лживым предлогом. Но для своей горечи и злости они выбирают самую доступную мишень — друг друга. Выплаты по закладной слишком велики, их сын слишком мал, и ни у кого из них в ближайшем будущем ничего не изменится.

— Надо же было выдумать такое!

— Не припоминаю, чтобы ты сильно возражала. По-моему, ты была в восторге. Оно и понятно, тебе не терпелось собрать свой гарем в полном составе. Тщеславия горькие плоды!

— Филип, не говори ерунды.

— Фрэнсис, ты пьяна.

Кушла и Дэвид трезвы. Сестра намазывает масло на теплый хлеб, брат ест хлеб из ее рук. Он мог бы поцеловать ее пальцы. Но сдерживается.

— Да пошел ты, Филип, нечего валить все на меня. Сам виноват!

— Фрэнсис, ты несешь хрен знает что.

Дэвид смеется невысказанной шутке Кушлы, и ее младенческое сердце опять начинает разбухать. Она подается вперед и молчит. Оба понимают, что пора уходить. Кушла встает, бесшумно вынимает пальто из шкафа. Дэвид открывает входную дверь, кричит хозяевам «до свидания» и «спасибо», но те не слышат, ибо уже не стесняясь орут друг на друга. Дэвид помогает Кушле одеться, она берет его за руку — ее пронзает жар его тела. Он вынимает ее волосы из-под воротника, и светлая копна ласкает его пальцы. С кухни доносится грохот бьющейся посуды. Кушла смеется. Ее работа здесь закончена. Она не знает, что работа Дэвида только начинается. Они уходят.

 

44

Фрэнсис и Филип орут друг на друга, стоя по колено в фарфоровых осколках и крепком чесночном маринаде. Элегантная кухня тонет в пьяной ярости и битой посуде. Фрэнсис вооружилась серебряной вилкой. Филип схватил разделочный нож. Смекнув, что находятся в слишком опасном помещении, они перемещают свою ярость в более мирную гостиную, где поливают грязной руганью любовников Фрэнсис и баб Филипа. Они дерутся без рук и пользуются в основном односложными словами.

Кушла смотрит на Дэвида.

Джонатан решает еще раз навестить Салли. В последней отчаянной попытке убедить ее, что стал другим человеком. Салли однако не верит в весну посреди зимы. Они съедают ужин, заказанный в китайском ресторане, выпивают две бутылки «ламбруско», прежде чем полуодетая и вдвойне соблазнительная Салли вышвыривает Джонатана в холодную ночь, поведав напоследок о новом любовнике. Во всех похотливых подробностях она рассказывает о восемнадцатилетнем автомеханике, что спит сейчас наверху, в спальне, которую они с Джонатоном вместе обставляли. Джонатан возвращается домой ночным поездом — поездом одиноких душ — и засыпает в своей комнате в родительском доме. На обоях изображены гоночные машины.

Кушла нежно проводит пальцем по брови Дэвида, к глазу и дальше к острым, как зубы, скулам и намеку на улыбку, спрятанному в уголке рта.

Мартин и Джош встречаются на нейтральной территории в заурядном ресторане — в попытке примириться. Они заказывают блюда, которые ни кому из них по-настоящему не нравятся, надеясь, что выбор напомнит каждому о прошлых совместных обедах. Суп из омара для Мартина и запеченный палтус для Джоша остывают так же быстро, как потенциальная общность оборачивается подсчетом взаимных обид. Обед не приносит результатов. Решение было принято заранее. Мартин сыт по горло. Он побывал в монастыре и в долгой, откровенной беседе с отцом Бенедиктом принял несколько важных решений относительно своего будущего. Он уйдет от Джоша, уедет из Лондона, оставит эту жалкую бессмысленную жизнь, которую здесь ведет. А еще Мартин предоставляет Джошу оплачивать счет.

Кушла прислушивается к своему сердцу и без удивления обнаруживает, что оно сменило мотив. Сердце больше не плачет по Джошу, оно вообще больше не плачет. Кушла слушает песню своего сердца и чувствует себя чудесно, страх исчез.

Бен будит спящих кузенов сообщением, что его родители разводятся. Близнецы опять засыпают, а Бен лежит по горло укрытый тьмой и на пару с кузиной Стефани строит фантастические планы о детстве с родителями-одиночками. Оба с радостью предвкушают двойные подарки и карманные деньги. Стефани и Бен усыпляют друг друга слюнявыми детскими поцелуями и отнюдь небезопасной жвачкой — ею можно подавиться во сне. Жвачку Стефани извлекла из тумбочки. Скоро ей все вернется сторицей.

Кушла чувствует, как ее тянет к Дэвиду. Вдалеке маячит башня. Кушле хочется поцеловать его тонкие мягкие губы, но она не доверяет себе. Ее сердце уходит в пятки.

В дворцовом саду, на верхушке заброшенной водонапорной башни, вдруг затряслось сорочье гнездо — его настигло раскатистое эхо, проделавшее путь из спальни в Южном крыле, где в воплях рожает Ее Величество и где по традиции родились многие поколения королев и королей. Где произвели на свет веселую нежную Кушлу, где чуть ли не щипцами и кровососными банками вытащили Дэвида из уюта материнской утробы. Мистер Сорока прилетел домой, нагруженный пятью золотыми кольцами, двумя карманными часами и новенькой сверкающей монеткой. Монетка была частью необыкновенной коллекции из шестисот экземпляров, и все они завтра будут отправлены на переплавку. На деньгах выбьют черты нового дворцового ребенка, когда тот родится. Но монетка в клюве сороки избежит этой участи. Она навсегда останется без лица, и сорочьи птенцы станут практиковаться на ней в воровстве, как только научатся летать.

Ее Величество снова кричит, земля содрогается, а люди бормочут молитвы, хотя официальной религии в стране не существует. Король заставляет себя проглотить восемнадцатый бутерброд с медом за день и приказывает испечь еще одну булку с семенами подсолнуха. О здоровье жены мистера Сороки никто и не подумал осведомиться.

Кушла ведет Дэвида к башне. Они идут, бегут, летят по пустынным темным улицам, по безвременью между Рождеством и Новым годом. Кушла крепко держит Дэвида за руку, и когда его левый указательный палец гладит ее большой палец, прикосновение пронзает ее насквозь.

Фея Сострадания взяла выходной. В компании с бутылкой «Джека Дэниелса» и подмалеванными сепией фотографиями она оплакивает свое долгое будущее. Жаворонок влетает в комнату через закрытое окно и опускается на стол. Старуха ласково берет его в руку и гладит талантливое горлышко. Королева опять взвыла, ее первобытный царственный рык тяжелой волной катится по лесу, по темной воде и падает прямо посередине коттеджа. Фея Сострадания вливает в себя полбутылки виски и, окончательно расстроившись, сворачивает нежной птичке шейку.

К тому времени, как они добрались до башни, Кушла совершенно измучена. Дэвид отправляет ее полусонную наверх в лифте, к счастью, отмытом и начищенном ради праздника. Сам в одиночестве взбирается по ста ступеням, прорубая путь в густом шиповнике и колючих зарослях терновника. Когда он добирается до квартиры сестры, Кушла уже не только проснулась, но и распустила золотые локоны и задвинула в угол прялку. Она также подмела, убрала и стерла пыль во всем доме, насвистывая во время работы. Сварила свежего кофе и нарезала бутерброды с ветчиной, уложив их на блюдо на кухонном столе.

Джонатану снятся два гея в гоночном автомобиле на обоях, они несутся по узким белым коридорам дома, похожего на те, что стоят в Ислингтоне.

Мартин смотрит фильм — печальную историю о том, как расстались парень и девушка, любившие друг друга с детства.

Фрэнсис идет на кухню, не зажигая света, открывает холодильник и съедает половину французского батона, четыре сливочных крекера, банку сгущенки и три баночки взбитых сливок с орехами.

Короля вырвало двадцать третьим бутербродом с медом, и он приказывает запечатать дворцовые ульи.

Королевская кошка бросает недоеденную мышь и несется в родильную комнату. Ничто так не любит дворцовая кошка, как свежую королевскую плаценту.

Кушла обнимает Дэвида. Она понимает и не понимает, зачем он здесь. Они не разговаривают. Кушла открыла окна на башне, ясная ночь и морозный северный ветер волной накрывают их. Они танцуют, Кушла смотрит на Дэвида снизу вверх, пот струится по ним ручьями, слепит глаза, они срывают одежду со взмокших тел, пытаясь охладить кожу. Когда они раздеваются догола, ветер стихает и в наступившей тишине они слышат далекий крик младенца.

Новый младенец пинками и толчками прокладывает себе путь между ног королевы, молотит головой, как тараном, по царственной тазовой кости, разрывает давно зажившие внутренние швы, оставленные первыми и вторыми родами. Агонизирующая королева ненавидит свою дочь, проклинает сына, презирает мужа и сожалеет о каждой минуте своей жизни. Она костерит нового ребенка и грозит отмщением дворцовому врачу. Когда голова ребенка выходит из матери, дворцовые художники, сгрудившись вокруг завывающей королевы, принимаются зарисовывать младенческий лик для отливки монет. Доктор выдергивает скользкое тельце из матери; королева знаменует изгнание плода завершающим воплем. Изумленный шорох пробегает по толпе вельмож. Ребенка подносят матери, чтобы она увидела, чем вызван этот шорох.

Посылают за королем, и он прибегает запыхавшись. Королева возлежит на окровавленных атласных простынях в царственной славе. К появлению короля младенца отмыли и выложили голенького на материнскую грудь. Потрясенный король замирает и опускается на колени перед ликующей королевой. Повитуха, колдуя, ошиблась. Наверное, все-таки зря они удалили аппендикс тому парню. Король с королевой и без аппендикса получили, что хотели. Годы осточертевших бутербродов с медом в конце концов оправдали себя. Особая диета принесла успех, и сперма Его Величества стала поистине чудодейственной. Ребенок — не просто девочка, это гермафродит. Громовая весть разносится по стране. Цель достигнута! Королева-мать и ребенок чувствуют себя хорошо, с гордостью объявляет отец, Ее Величество подарила жизнь крепышу Оба.

Кошка облизнулась. Кушла лизнула Дэвида. Дэвид зализывал ее раны.

 

45

На этом месте не всегда возвышалась башня. На этом месте не всегда жили люди. До шестидесятых годов на плоскости, узурпированной башней, пролегала обычная лондонская улица с длинными симметричными рядами викторианских домов. Каждый домик начинался общей комнатой и заканчивался кухней, уборная отдельно, на улице. В каждой комнате цвели розы до потолка, красовались лепные карнизы и камины из кованого железа — камины, которые теперь легко уходят на аукционах за тысячу фунтов. Подлинность не ценилась столь высоко, когда она была современностью. Подлинность не ценилась столь высоко и тогда, когда строители сносили ее гигантскими стальными шарами. Там, где стояли впритык двадцать восемь домов с огороженными садиками, теперь на глубоком цементном фундаменте расселась многоквартирная башня. Вряд ли пластиковые дверные ручки и бетонные перекрытия когда-нибудь достигнут сияющих высот своих викторианских предшественников. Даже если им позволят продержаться столь же долго.

Домов больше нет, как нет и полей и лесов, что некогда простирались в этой части города, но сегодня Кушла открыта мнимому простору, и прошлое гурьбой врывается в ее сознание. Она открыта пристальному взгляду принца, и видит в его глазах бесчисленных оборвышей с диккенсовских гравюр, что дерутся или играют; видит молчаливые викторианские пары, осуществляющие свою исключительную прерогативу — воспроизводение потомства; видит юношей и девушек — как они шепотом делятся секретами за закрытыми дверьми и как оступаются в запретную сексуальность в высокой траве, под старым дубом. Кушла слушает Дэвида, рассказывающего о своем долгом путешествии к ней, о том, сколько дорог он исходил, пока нашел ее. Кушла слышит приглушенный плач младенцев; горестный вой матери, потерявшей ребенка; задушенный мужским плечом вскрик девушки, только что потерявшей девственность. Если бы Дэвид не так увлеченно ласкал ее тело, она бы почувствовала их боль. Но Дэвид слишком увлекся. И ничего другого Кушла уже не чувствует.

Она льнет к его коже, мурлычущей кошкой трется о его тонкие ноги, тонкие руки, изгибается и запрыгивает на колени его желания. Это кошку он не прогонит. Принц наполовину гол, наполовину одет; узкая грудь с пересчитанными ребрами обнажена; ноги затянуты в брюки, носки и ботинки с толстыми шнурками и двумя слишком длинными рядами дырок — с такими ботинками сексуальная спонтанность, пожалуй, исключена. Он рассказывает, а она снимает с него ботинки, торопясь изо всех сил, и все же опаздывает на полчаса. Он рассказывает о Стоук Ньюингтон и Хайбери Филдз, о крышах лондонских автобусов; а она стягивает с него носки, обнажает ступни, непривычные к огромным расстояниям его рассказов, мозоли расцветают под ее прикосновением, она зацеловывает их, слизывает боль, успокаивает языком.

Кушла расстегивает ремень, обнимает широкую мужскую талию и натыкается на тяжесть охотничьего ножа. Она неуверенно смеется. Она чует Дэвида, но не знает, кто он такой. Она лишь знает, что должна взять его, насладиться им, ей необходимо вкусить его плоти, его костей. Ее голые пальцы опускаются на охотничий нож и сквозь кожаный футляр нож нападает на нее — костяная рукоятка с ручной резьбой доведет дело до конца, даже если принц забудет о своей миссии. С врожденной семейной целеустремленностью нож режет и протыкает Кушлу, бедренная кость дедушки верна семейному долгу. Кушла в изумлении отступает. Кровь из раненого указательного пальца стекает на деревянный пол. Собирается в красную лужу, медленно разрастается и впитывается в древесные волокна. Еще одна капля вот-вот упадет с изумленной руки Кушлы, и Дэвид подносит ее палец к губам, ловит каплю крови и глотает ее. Его Высочество мучает жажда, сегодня был трудный день.

Дэвид пробует кровь сестры, и жидкое железо вырывает его из забытья вожделения, принц мгновенно приходит в сознание. Рассудок возвращается к нему, и нож, пихавший хозяина в спину, прыжком перемещается в его правую руку. Дэвид делает шаг назад, низко кланяется и представляется:

— Ваше Императорское Высочество, моя досточтимая сестра, я поистине в восхищении от знакомства с вами.

Теперь Кушла знает, кто он. Теперь ее мозг знает то, что кожа знала с того момента, как он дотронулся до нее. Искушенная в дворцовом протоколе Кушла делает книксен, но успевает лишь наполовину согнуть ноги, как вмешивается рассудок. Она еще не ответила на приветствие, а принц уже хватает ее за шею, наматывает на руку длинные светлые волосы, рывком притягивает к себе и ножом рассекает рубашку на ее груди. Маленькое незаконное сердце бьется от любви и ужаса. Оно чует запах лезвия.

Внезапно Кушла понимает, что ненависть к сердцу прошла, что она хочет оставить его, сохранить. Она отталкивает Дэвида, но ее пальцам нравится прикасаться к нему. Она кусает его щеку, но зубы предлагают только поцелуи. Сердце растет в ее груди, набухая, стремительно заполняет место, оставленное предыдущими сердцами. Сердце знает, что его час близок, и все же не может позволить Кушле оттолкнуть Дэвида. Оно колотится о стенки полости, борется в ожидании исхода. Сердце растет с каждой упавшей каплей крови с пальца принцессы. Оно заполняет полость; Кушла задыхается, для легких, селезенки не остается места. Сердце сокрушает все прочие органы, Кушле не хватает воздуха, она цепляется за Дэвида и за себя, рвется недвижимо на волю. Ей больше нечем дышать, больше некуда бежать. Кушла стала сердцем.

Дэвид видит, как сестра умирает у него на руках. Его работа — вынуть сердце, пока оно бьется. Он может сделать это прямо сейчас. Кушла бледна, столь же бледна, как и он. Она падает на пол. Дэвид мог бы легко разрезать ее. Она упала рядом с каплями крови. Кровавая лужа расползается на древесных волокнах. Кушла умрет, если Дэвид ничего не предпримет. Он не хочет удалять сердце. Ему нравится, как оно бьется, нравится сила сердечных ударов. Все молекулы, что образуют принца, жаждут вернуть Кушлу к жизни; хотят, чтобы она очнулась, коснулась его, поцеловала, взяла его. Кушла без сознания, а Дэвид влюблен. Королева ожидала большего от своего единственного сына.

К счастью, нож знает, что делать. Он направляет руку Дэвида, опытным лезвием надрезает плоть, разбухшее сердце пульсирует в узком отверстии. Кушла кричит, приходя в себя; сердце молотит воздух; оно наполовину внутри нее, наполовину снаружи. Дэвид хватается за сердце, уперев босую ногу в грудь Кушлы. Он тащит сердце, толстое и гладкое, — руки крепко обхватили пульсирующую массу; Дэвид пригвождает Кушлу к полу и выдергивает сердце. Длинные щупальца с корнями выдираются из глубин; ноги и руки Кушлы, раздираемые изнутри, скрючиваются, спина выгибается навстречу брату, она смеется и кричит в агонии и благодарном облегчении. Дэвид смыкает ладони над сердцем, он крепко держит его, и Кушле нравится его прикосновение. Он дергает сильнее, она скрючивается на полу у его ног, древесные волокна вытягиваются и впиваются в нее, сдирая с настоящей принцессы плоть другой женщины. Напрягая силы, Дэвид делает последний рывок, выдирая последний корень из сотрясающегося тела сестры — женщины так неохотно расстаются с претензиями на сердечность. Дэвид в изнеможении прислоняется к стене; заляпанный кровью Кушлы, он вскидывает над головой трофей.

Постепенно Кушла приходит в себя. Половицы ослабляют хватку, она садится. Кушла уже в своем истинном обличье. Кожа, волосы, тело — все ее собственное. Она — принцесса Кушла, а напротив, привалясь к стене, сидит ее брат — в обнимку со все еще бьющимся сердцем. Пора вспомнить об этикете, официальных ритуалах приветствий и пожеланий доброго здравия. Принц осторожно прижимает сердце к груди, встает, кланяется три раза в ответ на четыре поклона сестры. Она ведь старшая. Кушла вручает ему церемониальную шкатулку, вынув из нее предварительно драгоценности. Принц кладет кровоточащее, пульсирующее сердце на пурпурный бархат и закрывает крышку. Сердце почти поместилось. Крышка тихонько поднимается и опадает в синкопическом сердечном ритме. Дэвид кладет шкатулку на деревянный пол, впитавший кровь. Затем снимает остатки одежды, чтобы соответствовать новой обнаженности Кушлы. Они стоят друг против друга, трогая одинаковые родинки. Она нащупывает его сердце, оно бьется спокойно, медленно и ритмично. Он кладет руку поверх раны в ее боку. Она предложила бы ему воды и вина, но он больше не испытывает жажды. Его рука врачует зияющую рану, и они падают в постель, изможденные и окровавленные. Мальчик и девочка спят в обнаженной невинности.

И просыпаются в плотском вожделении. Дэвид просыпается первым, разбуженный высотой башни и светом в сине-зеленой комнате. Он поворачивается — высокий мужчина в маленькой белой постели — и приминает плечом волосы Кушлы. В утреннем свете схожесть очевидна. Дэвид целует глаза своей матери, нос своего отца, свои собственные прекрасные губы. Кушла еще спит, но ее губы отвечают на поцелуй. Дэвид кладет нежную руку на ее сердечное пространство: там ничего нет, ни стука, ни звука. Рана свежа и чиста, он целует трогательные тонкие швы, заживляет шрамы. Его слюна растекается по ране, и вот уже раны нет, как нет и шрама. Кушла медленно просыпается; ее тело тянется к его телу; ее тело знает, из чьей плоти оно произошло. Кушла чувствует Дэвида рядом, и ее сны становятся явью. Она открывает глаза и заглядывает в глаза брата, такие же, как у нее. Она открывает тело мужчине, который чувствует так же, как и она.

Кушла и Дэвид встречаются в долгожданном соитии, они словно возвращаются домой. Не то, чтобы Кушла или ее брат не ведали прежде хорошего секса; мы знаем, что Кушла ведала, а кухарки и ливрейные лакеи во дворце непременно засвидетельствуют энергичность их совокуплений с принцем Дэвидом. Но это другое. Это — мудрый секс, который способна породить лишь генетическая связь, это секс далекой страны, которая на самом деле очень близка. Когда Кушла прижимает Дэвида к себе, его сердце ударяется и отскакивает от ее сердечного пространства — их тела не только впору друг другу, но и его сердце может биться за двоих. Сексуальное единение уникально и абсолютно нормально. Оно подобно тысячам других, и все же единственное в своем роде. Оно ординарно и экстраординарно, оно в едином вдохе. Кушла и Дэвид соединяются в совершенном забвении и полном сознании. Их слияние не запятнано запретом кровосмешения и тревогой о разнице в возрасте. Женщина на десять лет старше, мужчина — ее младший братик. Эти соображения не имеют значения перед лицом переполняющего их желания и высшей правильности их союза. Без брата Кушла — свирепа и опасна. Без сестры Дэвид — безволен и слаб. Вместе они — две подлинные версии единого целого. На пути ДНК встречается одна-единственная пуповина, серебряная, она спутывает сестру и брата на весь бессмертный век. Жаль, что у Платона не было сестры.

Их оргазм сотрясает башенные блоки и проходит полностью незамеченным. Он врывается в голоса и призраки викторианцев и не более занимателен, чем перепих юной соседки, согнувшейся перед тощим прыщавым парнем и крепко сомкнувшей губы, чтобы не разбудить спящую мать. Они кончают вместе не потому, что настроены друг на друга или искусны, но потому что у них нет выбора, потому что он ей как раз в пору, а она хочет его — вот и все объяснение.

Когда они закончили, Кушла усыпляет братика колыбельной. Колыбельной молодой, растущей любви, той песенкой, что пел им отец при рождении. Они спят два дня. В полусне принц передает матери церемониальную шкатулку с сердцем. Кладет в ее ладони, целует ее холодные пальцы. Мать принимает коробочку и отсылает его в детскую играть с сестрой. И наказывает больше никогда не баловаться со шкатулкой, полной драгоценностей. Этим украшениям цены нет, и они не для маленьких детей. Он это поймет на своей собственной коронации. Когда Кушла и Дэвид просыпаются, церемониальная шкатулка и сердце возвращены во дворец, а там, где кровь Кушлы впиталась в древесину, вырос розовый куст. Розы — крошечные бутоны, а шипы в шесть дюймов длиной. Кушла осторожно срезает один шип, когда ее брат ест тосты с мармеладом на кухне и не видит, чем она занимается. Она не сомневается, что длинный шип когда-нибудь окажется весьма кстати.

 

46

В отсветах розового сияния Лондон обоняет запах новых надежд. Новый год наступает, он принесет с собой празднование, и сожаление, и блаженную забывчивость. Новые листья и новый выбор. Простое решение назвать год другим именем заставляет людей верить, что это все изменит. Не меняет. Вечер четверга ничем не отличается от утра пятницы. Меняется лишь последняя цифра, а люди громко требуют новизны. Они слишком много съели и слишком много выпили, и сгодится любой предлог, чтобы начать все сначала. Кушла принимает душ, бреет ноги, моет голову, и пока она любовно отмывает свое самое собственное тело, Дэвид, посвистывая, снует по дому. Меняет простыни, готовит тосты, и снова и снова заходит в дышащую паром ванную, чтобы поцеловать сестру. Слушает Радио-4. На улице тепло, даже тает. Майкл Фиш приятно удивляется, комментируя в обеденном метеопрогнозе необычайную солнечность.

Фрэнсис и Филип убирают на кухне. Медленно смывают паштет и зимние фрукты со стен, убирают ножи и вилки в шкафчики и ящички. Отскребают засохшее яйцо с прохладных кафельной плитки. Они пристыжено хихикают. А потом начинают истерично хохотать. Они смеются над собственной глупостью и дурацкими желаниями. Фрэнсис тянется целительными руками к мужу, хочет обнять его. Хочет любить его. Филип с благодарностью падает в ее объятья. У них еще один день в запасе, чтобы побыть вдвоем, пока сын гостит у сестры Филипа. И они извлекут из этого дня максимум. Они любят друг друга и буду любить. Что бы ни случилось.

Джош и Мартин снова встречаются на нейтральной территории, чтобы обсудить свою жизнь. Они согласны, что они выше дрязг. Они могут через них переступить. И преступят. Мужчины покидают интернет-кафе и идут домой вместе. Мартин открывает дверь, Джош переносит любовника через порог. Они нежны и мягки друг с другом,и долго и медленно целуются на лестничной площадке, в холле, на лестнице. Мартин готовит ланч, Джош идет наверх, чтобы приняться за новую скульптуру. Это будет голова Мартина, и она будет прекрасной. Потом Мартин скрывается в своем кабинете, а Джош сооружает ужин при свечах. Мартин работает над новым романом. О духовном росте, вызванном страданием, и итоговом возврате к счастью. Они спят вместе и не мерзнут при открытых окнах зимней ночью.

Салли звонит Джонатану. Говорит, что, пожалуй, она передумала. Джонатан вне себя от радости, восторга, экстаза. Он мчится в квартирку, проезжая два раза на красный свет и трижды на радары дорожной полиции. Салли стоит большего, чем штрафы и аннулированные водительские права; Салли стоит больше, чем Джонатан может сосчитать. Они любят друг на друга на полу в гостиной. Потом смотрят видео и заказывают пиццу — с добавочной порцией грибов для Салли и двойным перцем для Джонатана. Они с радостью забирают свои половинки пицц у обрадованного хорошими чаевыми посыльного. Салли выбегает в магазин, пока Джонатан звонит в круглосуточную службу заказов авиабилетов и бронирует два места до Малаги туда и обратно. В Малаге они предполагали провести медовый месяц. В Малаге они распланируют всю оставшуюся жизнь. Салли довольна, что не выбросила подвенечное платье. Кроме того, во всем этом напряге она потеряла килограмм семь. Что может быть лучше? Полет первым классом назначен на послезавтра, и Джонатан даже осмеливается зарезервировать первоклассный номер в первоклассном отеле. Он изумляет самого себя, не говоря уж о Салли. Салли и ее будущий муж остаются в постели, пока не приходит пора спуститься в метро. Салли очень нравится секс. Джонатан удивлен ее дерзостью. Удивлен и впечатлен. В разлуке они оба многому научились. Салли сказала бы, что новый опыт стоил разлуки. Но пока не скажет. Она извлекает выгоды из виноватости Джонатана и пока не собирается снимать его с крючка.

Салли и Джонатан. Джон и Мартин. Фрэнсис и Филип. Три счастливые пары, три идеальных союза. Они счастливы, они любят, и все в порядке в этом мире.

Ага, точно. А вы думали, вам сказки рассказывают?

 

47

На следующее утро король и королева закатили королевский пир. Впервые за шестнадцать лет Его Величеству было позволено отступить от диеты для производства элитной спермы и съесть что-нибудь еще, кроме хлеба с медом. Они с женой наслаждались завтраком из яичницы с хрустящим беконом, поджаренным хлебом, колбасой из дикого вепря, свежими грибами, печеными помидорами; закусывали все это печенкой, почками и сердцем. Сердцем Кушлы. Оно отлично сочеталось с лесными грибами, собранными королевой ранним утром. Новый ребенок Оба кричал всю ночь, и родители почти не спали. Рассвет однако был прекрасен, а новость о прибытии шкатулки с сердцем столь приятна, что, как только первый луч солнца достиг далеких полей, Ее Величество вручила орущего младенца памперсной няньке и выскочила на выгон за конюшней поохотиться на грибы.

Конечно, они съели не все сердце, лишь символически откусили по кусочку. Большой шмат был отослан в дворцовую лабораторию для генетического анализа, кусок поменьше отправлен фее Сострадания. Напомнить об ошибках, совершенных в прошлом. Ее Императорское Величество может простить и забыть любой глупый промах, но не опоздание. Точность — вежливость королей. И навязчивая идея королевы.

После замечательно сытного завтрака королева вернулась к себе — отдохнуть рядом с младенцем, а король спустился в Счетную палату. Удостоверившись, что с деньгами все в порядке, он поднялся к жене, заглянув по дороге в лабораторию. И увидел на компьютере результаты анализа. ДНК сердца на пятьдесят процентов состояло из генов королевы и на пятьдесят процентов из его собственных, необъятное сердце действительно принадлежало Кушле. Лаборантка выдала королю распечатку хороших новостей, и он побежал наверх обрадовать жену. Вдвоем они лежали на кровати и думали о том, как им повезло, что они вместе. Их не встревожило сообщение сына, закодированное в сердце, — короткая записка, в которой говорилось, что он не вернется назад. Принц все равно не смог бы вернуться — теперь, когда у них есть новый ребенок. В сыне и наследнике они теперь нуждались не больше, чем в дочери и наследнице. Втроем они лежали, словно триптих семейного и королевского счастья, — мать, отец и идеальный ребенок. Пусть блудная дочь бродит по свету, где хочет. Теперь, когда у них есть новый ребенок, они сняли с себя всю ответственность за нее. И сын тоже может путешествовать, если желает. Они обеспечили королевство идеальным наследником, а что еще можно требовать от короля и королевы?

На королеву напала сонливость, и король поцеловал ее в лоб:

— Спите спокойно, моя возлюбленная жена,

— Спасибо, возлюбленный муж мой. И вам того же.

Королева задремала, и вдруг приподнялась в постели, вспомнив о том, что целый день собиралась сказать мужу:

— О, послушайте!

— Да, любовь моя?

— Мусорные ведра, надо не забыть вынести их вечером.

— Уже вынесены, моя радость. Уже все сделано.

Ее Величество в который раз подивилась сообразительности, которую иногда являл ее якобы глупый муж. Ребенок безмятежно зачмокал во сне, и королева потянулась, чтобы поцеловать перед сном своего брата короля.

Троица спала — ни дать, ни взять, счастливое святое семейство. В то же самое время Кушла склонилась над братом, разглядывая его прекрасное лицо, целуя его мягкие губы. Кушла раздумывала, не вонзить ли шестидюймовый шип ему сердце. Она засмеялась. Жаль упускать шанс развить отношения, зародившиеся сегодня ночью. Секс был фантастическим, как и следовало ожидать, и во многом стал именно тем, для чего она была рождена. Быть его консортом, быть его королевой. Она не возражает против того, чтобы остаться здесь навсегда; вдвоем они могли бы основать новую империю в нашей стране. Но будь она проклята, если сделает то, что сделала ее мать, и разделит долбаное королевство с братом. Она для того сюда и явилась, чтобы править одной, и даже самое тесное партнерство не перевесит этого желания.

Кушла вынула длинный шип из потайного места меж грудей. Осторожно приподнялась. Спящий Дэвид повернул к ней прекрасное лицо, улыбнулся ее поцелую и вернулся к своим снам. Ему снилось, что он любит ее. Кушла бесшумно переместилась на другую сторону кровати. Поднесла шип к своему сердечному пространству, зная, что там нет сердца, которое задрожало бы от страха. Воткнула шип в бок и согнулась в агонии. Укол в пустое место оказался болезненней, чем удаление сердца. В этой боли она ощущала поцелуи Джоша, слышала вздохи Фрэнсис и даже уловила шорох слез Джонатана. Она сделала несколько глубоких вдохов, затем выдернула шип, чистый и без следов крови. Умастив колючку собственной пустотой, она пронзила ею брата. Воткнула шип в кожу, мускулы, сухожилия и наконец глубоко-глубоко в его любящее щедрое сердце. Кушла плакала, убивая брата. Плакала и целовала его, и любила, но понимала, что так будет лучше. Лучше для нее.

Принц проснулся на миг, осознал, что происходит, пробормотал: «О черт!» и умер.

Король и королева почувствовали во сне боль умирающего сына. Матка королевы сократилась, она вскрикнула, потревожив короля, мучившегося изжогой и вопросом, правильно ли он поступил, съев третий кусок поджаренного хлеба за завтраком. В полусне монархи прижались друг к другу во взаимном утешении и умудрились придушить ребенка-гермафродита. Проснувшись, терзаемая горем детоубийства, королева избила мужа до полусмерти, а потом, громко стеная, нашла свою смерть, спрыгнув с самой высокой бойницы замка. Когда король пришел в сознание, его благополучно осудили за убийство ребенка и инсценирование самоубийства жены. Под вечер монарха обезглавили.

Фея Сострадания, наблюдавшая за происходящим по спутниковому телевидению, в порыве жуткого раскаяния бросилась под поезд метро. Под тот самый поезд, в котором Салли и Джонатан ехали в Хитроу. В те два с половиной часа, потребовавшиеся, чтобы убрать тело и замыть рельсы, Джонатан вел себя, как законченный урод. Он беспрестанно злился и обижался, и в конце концов обругал двух монахинь, сидевших напротив, усомнившись в их телесной святости . Салли поняла, что одной ей гораздо лучше, и заявила, что не может с ним остаться. Однако это заявление она сделала, лишь очутившись в зале отлета, сохранив свой билет и паспорт, но разорвав документы Джонатана на двадцать семь мелких кусочков. Она спустила их в туалет, куда зашла под предлогом преждевременных месячных. Если бы Джонатан знал, что сумочка Салли предназначена исключительно для тампонов и косметики, а не для билетов, паспортов и программы их отдыха, он бы никогда не доверил ей бумаги и она бы не смогла сделать ничего подобного. А так Салли улетела в Малагу, счастливая и одинокая, а Джонатан безлюбым остался на земле.

Мартин тем временем признался Джошу, что пока они были в разлуке, его жизнь тоже не стояла на месте. Короче, он поимел Мелиссу. Из ревности, обиды, горечи и желания вспомнить всю эту ерунду насчет гетеросексуальности. Мелисса помогла Мартину еще раз убедиться в том, что он гей. Секс не был чудесным, но частично удался, и Мелисса теперь беременна. Материнство ее не интересует, но об аборте и речи быть не может. Она с радостью отдаст ребенка на воспитание Джошу и Мартину, либо, если они не готовы взять его, спихнет матери. Но себе ребенка не оставит, у Мелиссы своя жизнь. Джош и Мартин знали, что из себя представляет мать Мелиссы, видели, какой она вырастила дочь, и не могли допустить, чтобы такое повторилось с другим невинным младенцем. Мужчины, никогда не желавшие ничего, кроме личного счастья вдвоем, стали отцами. Никто из них этого не хотел, и никому это не понравилось. Их чудесный белый и стеклянный дом заляпали грязные детские ладошки, а их идеальная жизнь пропиталась запахом мокрых подгузников, детского питания и младенческой отрыжки. Их профессиональный рейтинг заметно упал. Джош обнаружил, что ваять, держа на руках орущего от колик ребенка не так легко, как он думал; а Мартин понял, почему его книга столь медленно подвигается с тех пор, как он стал отцом. Они препирались и грызлись, и в первые пять лет почти позабыли о сексе. Но смогли остаться вместе ради ребенка — девочки, которая, выросши, подалась в христианки-евангелистки и не испытывала благодарности к порочным содомитам, воспитавшим ее.

Фрэнсис растеряла свои экстрасенсорные способности и была вынуждена зарабатывать традиционным массажем. Филип лишился нескольких контрактов, запорол несколько сделок, но постепенно восстановил прежний уровень доходов. К тому времени, когда у них остались только пластиковые стаканы, они нашли иной способ решать свои проблемы, нежели битье посуды. Бен в свой тринадцатый день рождения отправился к психотерапевту. Но в основном Фрэнсис и Филип жили, как прежде, оба копили недовольство и оба слишком боялись одиночества, чтобы думать о разводе. Смирившись, они продолжали тянуть это счастливый/несчастный брак. Впрочем, Фрэнсис и Филип с самого начала не годились на роль героев мыльной оперы.

Кушла вернулась в страну, что так далека от нас, а в действительности так близка, и из принцессы сделалась королевой. Она жила и правила одна. Как и планировала. Она выгнала из королевства всех фей, увеличила ценз на вступления в брак до ста лет. Законодательно запретила держаться за руки на улицах и установила непомерные штрафы за поцелуи в метро. По ее приказу останки феи Сострадания отскребли от путей и рассыпали в качестве идеального удобрения под розовым кустом, который она привезла с собой.

Розовый куст вырос высоким и крепким, и каждый год Кушла срезает крошечные бутоны, чтобы они никогда не расцвели, а для себя выстригает длинный острый шип. Ежегодно в летнюю ночь при свете полной луны она вонзает шип глубоко-глубоко в свое сердечное пространство. И в страдании она вспоминает Джонатана, и смотрит на его новую жизнь; целует Джоша и баюкает ребенка Мелиссы; обнимает Фрэнсис и вкушает горечь компромисса. А вынимая из левого бока шип без единой капельки крови, прикасается к своему брату — принцу и разглядывает то, что не позволила себе иметь. Раз в году она тоскует по нему, не чаще. Но ей и этого хватает.

И с тех пор никто не жил долго и счастливо. Кроме Кушлы. Да и та более или менее.