Выглянула Баба-яга в окно, увидела девочку, и стало ей ясно: дочери больше нет. Ударила она пестом о дно ступы и поклялась не давать воли слезам. А девочка замерла у ворот, зашарила боязливо в кармане передника… Сидит старуха у окна, ждет.
Видит Василиса: стоит под весенним солнышком на лесной поляне дом – избушка ветхая, почерневшая, одинокая. Земля вокруг сплошь когтями куриными исцарапана. А вкруг двора ограда стоит высокая, и столбы у ворот человечьими черепами украшены.
Задрожала русоволосая девочка. Послала ее сюда злая мачеха, а матушка родная, в крохотную куколку обращенная, завертелась в кармане: соглашайся, говорит. Людмила, вторая жена батюшки, конечно, зла падчерице желает, но не ждать же зла и от родной матери! И все же не по себе девочке.
– Ступай к Бабе-яге, добудь у нее углей – печь угасшую затопить, – велела Людмила.
А Шура, родная мать, сказала, что слушаться нужно.
– Только смотри, без приглашения ни о чем Бабу-ягу не спрашивай.
– Но отчего я должна идти к ней, матушка? – спросила Василиса беспокойную куколку.
Игрушка заговорила с нею полгода назад – через пять месяцев после смерти матушки, через месяц после того, как батюшка взял в жены Людмилу. Василиса все еще порой сомневалась, что куколка вправду говорит, но пойти к попу и рассказать ему обо всем… Нет, это куда хуже, чем малость повредиться в уме! Потому-то и слушалась она куколку, и ни разу о том не пожалела.
– Оттого, что она тебе бабка. Вот только лучше, чем с другими, она с тобой от этого не обойдется, таков уж у нее обычай. Но ты слушай, что я скажу, и никакое зло тебя не постигнет.
И отправилась Василиса к Бабе-яге. Шла она день и ночь, и к вечеру второго дня вышла к черной избушке. Тут как загремят за спиной копыта, и ветер как дунет – с ног на землю свалил. Но это Василисе было уже знакомо: поутру обогнала ее всадница в белом, в полдень следом за ней проскакала буйная всадница в красном, а теперь, в сумерках, настал черед всадницы черной. Промчалась она галопом мимо девочки, въехала в ворота, да в дверях избушки и скрылась.
Сидела девочка в лесу еще час, на избушку глядела, да тоненького голоска куколки старалась не слушать. Но та подгоняла все настойчивее. Наконец поднялась Василиса и нога за ногу побрела к воротам. Стоило подойти – уставились на нее черепа, а глаза их красным светом засияли. Похолодев от страха, вошла девочка под их взглядами на двор.
Баба-яга, хоть и ждала стука в дверь, но все же вздрогнула и обронила пест. Тяжко зазвенел пест о ступу, и появились прямо из воздуха три пары отрубленных рук. Махнула им Баба-яга, веля убрать ступу в темный угол, и проковыляла к двери.
Сжалась девочка, съежилась под взглядом Костяной Ноги. Долго молчала старуха, глядя на девочку в поисках черт дочери на юном личике. И Василиса глядела на нее так же пристально, и думалось ей, что когда-то эти глаза, утонувшие среди морщин, смотрели с лица ее матушки. Наконец дрогнуло старческое лицо, расплылось в улыбке.
– С чем пожаловала, девочка? – проскрипел голос хозяйки, точно пест о дно ступы.
Откашлялась Василиса и говорит:
– Сделай милость, бабушка. Послала меня мачеха попросить у тебя углей. Огонь в нашей печке угас.
Смотрит Василиса вверх, на Бабу-ягу, и чудится ей, будто ноги ее вросли в землю. Высока Баба-яга ростом, худа, как жердь, лицо морщинистое сплошь в старческих пятнах, длинный нос крючком вниз загибается, а губы на удивление полные, будто у юной девицы, а длинные волосы цвета седого железа свисают на спину неопрятной косой.
Сжалось сердце Бабы-яги при мысли об утрате. Давно ли не стало дочери?
– Мачеха? Давно ли она у вас царствует?
– Людмила с дочерьми живут с нами уж пять месяцев, – как можно спокойнее ответила Василиса.
– И каково тебе с ней живется?
– Как со всякой мачехой.
Крякнула Баба-яга и отступила в сторону, чтобы впустить Василису в сени. Девочка тайком заглянула ей за спину.
– Чего мешкаешь, дитя мое? – резко спросила старуха.
Сглотнула Василиса и отвечает:
– Говорят, избушка твоя стоит на огромных курьих ногах, поворачиваться да ходить умеет.
Удивилась Баба-яга не на шутку.
– Кто же поверит в такую глупость? – сказала она, склонившись к девочке. – Где же ты видела такую большую курицу, что удержит на себе избу?
Хихикнула Василиса, несмотря на страх, и шагнула за порог, в темную комнату, полную запахов древности, а куколка-то в кармане ворочается, дрожит…
Отужинав, долго смотрела Василиса на бабушку, спящую на огромной древней кровати. Морщины ее во сне немного разгладились, и все же кажется Василисе, будто все эти складки – пройденные пути, карта бабкина прошлого, а может, и ее, Василисина, будущего.
«Значит, и я стану такой? – подумалось девочке. – И матушка стала бы такой же, будь она жива? Хотя – так ли уж плохи эти морщины, рассказывающие, кто ты и где побывала?»
Баба-яга шевельнулась, всхрапнула и успокоилась. Шмыгнула Василиса в свою крохотную кроватку, закрыла глаза, да тут же и уснула. И впервые за много ночей не потревожила куколку.
Поднялись они еще до рассвета, позавтракали, и отвела Баба-яга Василису на конный двор.
– Что ж, поела-попила, теперь изволь отработать. Когда уеду, ты смотри – двор да конюшню вычисти, избу вымети, а после пойди в закром, возьми четверть мерки пшеницы и очисть ее от чернушки. Да ужин мне состряпай, а не то… – Тут склонилась Баба-яга к Василисе и прошептала: – А не то сама моим ужином станешь!
Захихикала девочка, нисколько не испугавшись.
– Хорошо, бабушка! Доброго тебе денечка!
– Да еще явятся мои всадницы. Числом их три. Первая – славный мой рассвет, вторая – ясный мой день, а третья – темная моя ночь. Зла они тебе не сделают, а коль позовешь – откликнутся да на помощь придут.
Забралась Баба-яга в ступу, неуклюже на дно свалилась, схватила левой рукою пест, а правой – длинное соломенное помело. Слушаясь ее приказа, ступа со скрипом поднялась в воздух и вылетела за ворота. Едет Баба-яга, пестом погоняет, помелом след заметает. Оглянулась Василиса и видит: смотрит на нее из стойл пяток лошадей – одна другой краше. «Вот чудеса. Зачем же ездить в ступе, когда лошади есть?» – подумала девочка, да только плечами пожала.
Стоило бабке скрыться из виду, достала Василиса из кармана куколку, положила перед ней несколько хлебных крошек да ложечку молока.
– Вот, куколка, возьми – попей, покушай, да горе мое послушай.
Встрепенулась куколка, ожила и проворно расправилась с угощением. Тогда говорит ей Василиса:
– Нужно мне, куколка, за день двор да конюшню вычистить, избу вымести, очистить от чернушки четверть мерки зерна, да состряпать ужин. Посоветуй, куколка, что мне делать?
– Конечно же, ужин стряпать, остальное – моя забота.
Вскочила куколка на крыльцо, подняла руки к небу и уставилась на девочку нарисованными синими глазами.
– А вот что будет дальше, того тебе лучше не видеть. Много будешь знать – скоро состаришься.
Поклонилась ей Василиса и ушла в избу. И, стряпая бабушке ужин, даже не подумала выглянуть наружу и взглянуть на бурную деятельность куколки хоть одним глазком. Есть на свете такое, чего лучше не знать. Есть в мире мудрость, что не должна приходить слишком рано.
Пробираясь по лесу, ступа почти не причиняла кустам и деревьям вреда. Баба-яга знала лесные тропы да вдобавок заметала свой след помелом, чтобы никто не смог последовать за ней и без труда найти путь к черной избушке. Не всем – ох, не всем нравилось ее место в мироустройстве…
Она, Баба-яга – женщина, которой не сломить, не подчинить никому. Детей ей больше не рожать, перед желаниями мужчин больше не склоняться, она независима, свободна от всего мира и мирских требований. Мир, перестав дорожить ею, даровал ей свободу, неведомую ни девицам, ни матерям. Только такая старуха, как она, может жить сама по себе. Лечить людей, если сможет, а если нет – помогать им уйти в последний путь без лишних страданий и страха.
Лесным людям известно, как в случае надобности подать ей знак – зовом на помощь служит красная тряпица, привязанная к забору или к привратному столбу. Оставляют и приношения, чтоб не вручать старухе даров из рук в руки, рискуя подцепить старость, которую многие, похоже, полагают заразной. Для многих она – последняя надежда; ее слишком боятся, чтобы являться к ней по собственной воле, без крайней нужды, и зачастую с этим тянут слишком долго. А после скорбящие о покойных считают причиной их смерти вовсе не собственное бездействие, а злую волю старой карги, жадной до чужой жизни, питающей себя чужими живыми соками. Бессмертная, она для них чужда и непонятна, вот они и думают, что ее вечная жизнь вскормлена на их жизнях.
Когда же ей удается спасти чью-либо жизнь, страх не проходит. Людская благодарность становится странным загнанным зверем, попавшимся в капкан мелочных тревог – мыслей о том, будто (как это ни неразумно) цена ее помощи слишком высока. Раз за разом она твердит себе, что ей пора бы привыкнуть, приучиться к причиняемой всем этим душевной боли. Но вот – не выходит привыкнуть, и, похоже, не выйдет никогда. Вдобавок, страшно подумать, в кого она может превратиться, сделавшись бесчувственной. Боль хотя бы дает понять, что она все еще хоть немного, да человек – пусть не обычный смертный, но и не холодный, как камень. Порой это служит утешением.
Сегодня она спасла жизнь ребенка и помогла уйти в последний путь старухе – и все это в одном и том же доме. Девочка хворала горячкой, легко исцеляемой травяным отваром. Отвара, оставленного Бабой-ягой ее матери, хватит еще на два дня. А свекровь хозяйки тихо лежала в темном углу, ожидая, когда смежит веки в последний раз и погрузится в вечную тьму. Помогать ей Ягу не просили, словно старуха не стоила ни хлопот, ни приношений зловещей лесной бабе.
Присев на край узкого тюфячка, Баба-яга взмахом руки отогнала сунувшуюся следом за ней молодую хозяйку. Нос сам собой сморщился от затхлой вони старухина тела. Хворую не мыли давным-давно, а сегодня (а то и вчера) она, к тому же, обгадилась…
Баба-яга оглянулась, устремив взгляд на молодую хозяйку.
– Надеюсь, когда придет время, твоя дочь обойдется с тобой точно так же, – презрительно прошипела она. – Надеюсь, в твой смертный час она отплатит тебе той же монетой и отнесется к тебе с тем же почтением.
Молодка шарахнулась прочь и вжалась в дальнюю стену в надежде, что проклятие Яги каким-то образом стечет с кожи, не успев впитаться в поры.
Баба-яга взяла старуху за руку. В глазах ее, блеснувших во мраке комнаты, еще брезжили последние искорки жизни, и она с благодарностью – и в кои-то веки без боязни – улыбнулась зловещей бабе.
– Благословенна будь, Баба-яга. Сделай милость, помоги мне уйти.
Бессмертная баба кивнула, вынула из складок выцветшего платья фляжку и поднесла ее к губам старухи. Та жадно припала к горлышку. Глоток, другой – и голова старухи упала на изголовье, а с губ ее слетел последний вздох.
«А кто же поможет уйти мне? – подумалось Бабе-яге. – Кто сделает для меня то же самое?»
Конечно, она была бессмертна, но от этого отсутствие ответа не становилось хоть чуточку менее горьким.
Закрыв покойной глаза, Баба-яга поднялась и бросила последний взгляд на ее невестку.
– Похорони ее, как подобает. Ослушаешься меня – я о том проведаю.
Почти не слыша скрипа ступы, Баба-яга отправилась восвояси, да так глубоко задумалась, что забыла замести за собой след.
К вечеру того же дня воротился домой сын старухи. Провел он в отлучке, далеко в лесу, почти месяц, а когда уходил, мать была жива-здоровехонька. Простуда от летнего холодка настигла ее нежданно, а небрежение невестки усугубило хворь. Утрата потрясла хозяина до глубины души.
А жена его, страшась проклятия Бабы-яги и зная за собою вину, так и ищет, на кого бы свалить собственный грех. Как ей остановить карающую десницу мужа? Как отвести от себя мужнин гнев, коли дознается он, что к смерти матери приложила руку она?
– Это все – злодейка Баба-яга. Это Костяная Нога явилась и забрала ее.
Ни о болезни дочери, ни о том, что Баба-яга спасла девочке жизнь, она не сказала ни слова. Пусть уж лучше муж думает, что злая баба забрала жизнь его матери со зла, чтобы продлить свою собственную. Так муж ее и просидел ночь напролет с пустыми глазами у смертного ложа покойной.
Наутро похоронил хозяин ту, что подарила ему жизнь, и, бросив на могилу последнюю лопату земли, заметил след – сломанные ветки и смятую траву на пути ступы Бабы-яги. Ни слова не сказав жене, выдернул он топор из колоды у поленницы за домом и отправился в путь.
Утомленная трудами на кухне да испившая хмельного меду, который ей позволила отведать бабка, уснула Василиса так крепко, что и не почувствовала, как длинные пальцы Бабы-яги скользнули к ней под подушку и нащупали деревянную куколку. Не слышала она и того, как старуха, шаркая ногами по полу, вышла из комнаты и тихо прикрыла за собой дверь. Спит девочка, спит в блаженном неведении…
А Баба-яга опустилась в кресло у очага, поставила на стол перед собою куколку и приготовилась поглядеть, что же игрушка будет делать. Поначалу глядеть было не на что: куколка не подавала никаких признаков жизни, однако уж больно что-то в этой куколке напоминало лесного зверька, притворившегося камнем или пеньком при виде хищника. Тогда бросила Баба-яга на колени куколке несколько хлебных крошек, а рядом наперсток хмельного меда поставила. Тут-то глаза куколки и заблестели из-под золотых волос – огромные, синие, как у самой Бабы-яги, а полные губы, если внимательно приглядеться, начали мало-помалу недовольно надуваться.
Баба-яга так и подалась вперед. Нет, она не ошиблась!
– Вот, куколка моя, возьми – попей, покушай, да горе мое послушай. Дочка моя сбежала из дому с негожим парнем, и с тех пор я ее не видела.
– Ох, матушка!
Вскочила куколка да топнул крохотной ножкой так, что наперсток с медом едва не опрокинула.
Баба-яга откинулась на спинку кресла и покачала головой.
– Ага! Так я и знала. Ну и хитра же ты, Шура, ровно лиса. Даже и смерть тебя не берет, как всем на свете положено.
– Жизнью это тоже не назовешь.
– Как же это тебя угораздило, доченька?
– За то, что бросила тебя одну, наказана я тем, что должна присматривать за дочерью, пока есть у нее во мне нужда. Вот в этаком-то нелепом обличье. Представь мое удивление, когда я умерла и ожила в таком виде. Надеялась на царство небесное или хоть на чистилище, и вот что получила… – тяжело опустившись на столик, Шура надолго припала к наперстку с медом. – Другая могла бы подумать, что тут не обошлось без тебя.
– А кто сказал тебе, что обошлось?
Провела Баба-яга пальцем вдоль золотой пряди, и на миг увидела перед собой ту маленькую девочку, какой была когда-то Шура. Своевольную, себялюбивую капризницу. Бросившую хворую мать на пороге смерти, сбежавшую из дому с каким-то парнем.
– Ее отцом был он? Тот, с кем ты сбежала?
– Конечно, нет, матушка. Неужто ты думаешь, будто за такого стоит держаться? – вздохнула Шура. – Отца Василисы ты бы одобрила. Был он богатым купцом, мягким и нежным… И сейчас остается таким же, если Людмила заботится о нем, как подобает.
Вздохнула украдкой Баба-яга, опустила голову…
– И какова же она?
Шура взглянула вниз, на свои крохотные пальцы.
– Пожалуй, такова же, как я сама. Заботится о собственных дочерях… вот только не по нраву мне, что за счет моей. Правду сказать, если б могла я выволочь ее из своей постели да выгнать пинком из своего дома – непременно так бы и сделала.
– Но это тебе не по силам.
– Но это мне не по силам, матушка, нет. Вот ты бы справилась. А лучше… взяла бы ты Василису к себе! – Нарисованные глаза куколки заблестели, точно живые. – Уж ты бы могла присмотреть за моей красавицей.
Казалось, старость обрушилась на Ягу разом, откуда ни возьмись: щеки старухи ввалились, осели, будто хлипкий порог под ногой разжиревшего гостя. На глазах Шуры вдоль одной из морщин на материнском лице скользнула вниз серебристая капля. Только теперь она поняла, почувствовала причиненное матери горе, и деревянное сердце – что оказалось куда мягче, чем прежнее, живое – болезненно сжалось в пустой, лишенной всего остального груди.
– Не плачь, мама. Прошу тебя, не плачь. Присмотри за дочерью. Освободи меня.
Не успели последние слова сорваться с губ, как Шура горько пожалела о них. Глаза Бабы-яги так и заблестели в отсветах пламени, словно черные угли.
– До самого конца думаешь об одной себе… – Схватив куколку, она крепко стиснула ее сильными пальцами. Если бы та могла дышать, тут бы из нее и дух вон. – Хочешь отдать дочь мне и упокоиться с миром. А потом, когда я буду нуждаться в ней, она оставит меня – так же, как сделала ты.
Она подняла игрушку, раздумывая, не швырнуть ли ее в огонь да не разворошить ли угли, чтоб кукла сгорела дотла. Но Шуре, почуявшей ход мыслей матери, хватило ума умолкнуть, замереть в ее жестких, как когти, пальцах и положиться на то, что материнскому гневу не одолеть материнской любви.
В конце концов старуха попросту встряхнула куколку – с досадой, словно собака, треплющая обглоданную кость. Шура молчала, вновь превратившись в дерево и лак, чтобы избавиться от ужаса перед возможной кончиной или возможным продолжением жизни.
На следующий день Баба-яга осталась дома. Поутру Василиса нашла ее все так же сидящей перед угасшим очагом, неподвижной, как камень. Она дышала, но лицо и руки ее были холодны, как лед. Поднять бабушку с кресла девочке не удалось, а на оклик Костяная Нога не ответила – только перевела взгляд с потухшего очага на двор за окном.
Василиса приготовила Бабе-яге холодные примочки, смочила водой ее пересохшие губы, но старуха не шевелилась, и глаза ее оставались мертвы, как стеклянные. Перепуганная сверх всякой меры, Василиса подняла Шуру, лежавшую на полу у очага. Обращенный к огню бок куколки слегка почернел. Шура жадно выхлебала мед, первым делом налитый для нее Василисой, и завершила трапезу крошками пирога.
– Вот, куколка моя, возьми – попей, покушай, да горе мое послушай, – сказала ей Василиса, сделав глубокий вдох. – Боюсь, умирает моя бабушка.
Шура безвольно обмякла, будто марионетка на перерезанных нитках.
– Она не может умереть, но может обратиться камнем. Когда ушел отец, она провела так почти год.
– Что же мне делать, куколка? Что же мне делать, матушка моя?
К пущему огорчению Василисы, матушка только плечами пожала да покачала головой. Девочка так и вскипела от возмущения:
– Мы должны сделать хоть что-нибудь! Негоже оставлять ее так!
– Ее хворь не телесного свойства, Василиса, – дрогнувшим голосом ответила Шура. – Ее терзает сердечная мука. Как исцелить одиночество? Как облегчить его боль? Она ведь одна – одна-одинешенька на всем белом свете. Нет у нее никого.
С досадой встряхнула Василиса матушку, поставила ее на полку у очага, а сама забралась к Бабе-яге на колени, свернулась клубком, крепко обхватила руками узкие бабушкины плечи, уткнулась гладким личиком в морщинистую кожу старушечьей шеи и тихонько заговорила:
– Не оставляй меня, бабушка. Я тебя ни за что не брошу. Не будешь ты больше одна. Только не обращайся камнем. – Голос ее набрал силы. – Я люблю тебя, бабушка. Я тебя ни за что не брошу.
С этим обещанием на губах, клейким и сладким, как мед, она и уснула. И приснился ей тревожный сон: увидела Василиса во сне человека, идущего через лес по следу бабушкиной ступы – топор его остр, а сердце переполнено скорбью и злобой.
Разбудил Василису шум на дворе. Кинулась девочка к окну, глядь – черепа на привратных столбах стучат зубами, тревогу бьют. А из-за леса идет к воротам человек, и предвечернее солнце ярко блестит на лезвии его топора. Схватила девочка Шуру и побежала на кухню. Много ли у нее времени? Долго ли незваный гость будет бродить вокруг да около, приглядываясь, надежна ли защита избушки?
Насыпала девочка куколке хлебных крошек, плеснула в наперсток меду, и закричала:
– Вот, куколка моя, возьми – попей, покушай, да горе мое послушай! Идет к нам человек с блестящим острым топором! Страшно мне за всех нас!
Подхватила она Шуру и устремилась к окну, и обе ясно увидели его, остановившегося у самого забора в гневе и неуверенности.
– Черная всадница близко. Чувствую я, как дрожит земля под копытами ее вороного. Вели ей укрыть всех нас темнейшей из ночей, а я уж с человеком этим разделаюсь. Да смотри, не бойся ничего! – наказала дочери Шура.
Бросилась Василиса к дверям, выбежала на крыльцо, глядь – человек с топором уж в ворота вошел. Увидел он девочку и зашагал быстрее, готовый обратить гнев свой на всякого, кто под руку подвернется. Но тут услышала Василиса грохот копыт и закричала во весь голос:
– Черная всадница, черная всадница, приди мне на помощь! Укрой всех нас темнейшей из ночей!
На ту пору явились в воздухе три пары отрубленных рук, да как начнут незваного гостя трепать да вертеть! Миг – и все вокруг стало черным-черно – словно в самой глубокой пещере на свете. В этой кромешной тьме зазвучал, взвился к небесам голос Шуры, заклинающей человека с топором лишиться памяти, сбиться с пути и отправиться восвояси, навеки забыв дорогу к избушке, а после настала долгая-долгая тишина.
Ждет-пождет Василиса… Наконец потянулась она вперед, пошарила по земле, нащупала рядом куколку, подняла ее да на колени положила. Долго ли, коротко ли, а только сделалась тьма не такой густой, вспыхнул в избушке факел, вышла на крыльцо Баба-яга и осветила Василисе дорогу в дом.
Забрав у внучки Шуру, Баба-яга растерла по губам куколки каплю воды, насыпала перед ней крошек пирога и говорит негромко:
– Вот, куколка моя, возьми – попей, покушай, да радость мою послушай. Присмотрю я за твоей дочерью, Шура.
Заблестели глаза куколки, засияла улыбка на нарисованных губах.
– Спасибо тебе, матушка. Уж моя Василиса тебя не оставит.
И отвечает ей Баба-яга:
– А когда придет время, я ее отпущу. Как сейчас отпускаю тебя, доченька. Покойся с миром.
Анджела Слэттер
* * *
Анджела Слэттер – автор удостоенных премии «Ауреалис» произведений «Девочка без рук и другие сказки» и «Фабрика Женщин (написано в соавторстве с Лизой Л. Ханнетт). Ее сборник «Закваска и другие истории» попал в список финалистов Всемирной премии фэнтези, а «Полночь, лунное сиянье» (также написанный в соавторстве с Ханнетт) – присутствовал в списке финалистов премии «Ауреалис». Кроме этого, на ее счету – «Чернокрылые ангелы» и «Биттервудская Библия и другие рассказы». Ее рассказы публиковались в таких изданиях, как «Фэнтези», «Найтмэр», «Лайтспид», в антологиях «Книга ужасов» и «Страхослов», а также в австралийских, британских и американских антологиях «Лучшее из…». Первой из австралийских писателей удостоенная Британской премии фэнтези, Анджела Слэттер имеет ученые степени магистра искусств и доктора наук в области литературного творчества. Ее первый роман под названием «Бодрствование» был выпущен издательством «Джо Флетчер Букс» в 2016 г., а в 2017-м было издано его продолжение, «Могильный свет».
Казалось бы, Элизабет Бир соединяет в своем рассказе несоединимое: волшебную сказку с намеком на «Русалочку» (или любой другой сюжет о нечеловеческом существе, стремящемся стать человеком), выбор трудного, но праведного пути в противовес неправедному, истинную красоту, скрывающуюся за безобразной наружностью… и, как ни противоречиво это прозвучит, историю любви в духе Лавкрафта.