Наши все тридцать

Мы живем, опережая события. И в этом весь смысл. Потому что так нам хочется – опережать события. Потому что нам кажется, что времени у нас нет.

И это правда. Обратив время в деньги, живя в бешеном ритме больших городов, мы пристрастились тратить время, так же как и деньги. И так же как и денег, нам стало его вечно не хватать.

Но однажды мы бываем застигнуты переменой: мы переходим в средний возраст. Тридцать лет, середина жизни. Мы вплываем в него красиво и уверенно, не теряя темпа, как на машине с коробкой-автомат въезжаем в поворот: чуть рассеянно даже, слегка понтово, привычно соблюдая среднюю скорость… Не глядя еще на спидометр, не считая еще километры пробега.

Поначалу кажется, что все по-прежнему. Но тридцать лет странный возраст. Время, когда, включив телевизор и перелистывая каналы, можно внезапно охнуть, увидев секс-идола конца прошлого века своим современником в третьем тысячелетии. То есть таким, каков он сейчас. И, схватив телефонную трубку, набрать немедленно номер подруги.

Кумиры нашей молодости состарились, и это первая примета нового времени. Герои Кевина Костнера и Ричарда Гира, Микки Рурка и Алека Болдуина, Ральфа Файнса и Мела Гибсона – незабываемы и не переиграны никем. Особенно не переиграны потому, что фильмы про любовь больше не снимаются. А снимается нынче один только экшн – где есть движение, и только: в лихих триллерах женщины дерутся с мужчинами на равных, на равных с ними стреляют из многозарядных пистолетов, а врагов убивают даже изощреннее и ловчее.

Но наши кумиры не блекнут в лучах своей славы, а мы… А мы с годами нуждаемся в них даже больше.

А потому герои классических фильмов улыбаются нам брутальными улыбками снова и снова в незабываемых романтических сумерках ушедших 90-х, – стоит только снять диск с полки. Поддавшись магии тех лет, во время фильма даже почти не вспоминаешь о том, что актеры, сыгравшие в этих легендарных лавстори, равно как и актрисы, едва ли в то время были старше тебя. А после, отложив пульт, понимаешь, что твой собственный зенит, возможно, уже настал. (И оглянувшись вокруг, начинаешь искать признаки какого-нибудь особенного свечения.)

Тридцать лет возраст немного тревожный. Время, когда опережать события уже не хочется. Хочется начать делать свои. И тревога закрадывается в сердце, когда понимаешь, что «хотеть» продюсировать свои события и даже мочь это делать – мало. Надобно что-то еще. Истово хочется верить в такие минуты в это «еще», что оно тебя не оставит, так же как и хочется верить в нетленность образов ушедших экранных героев.

Тридцать лет. Возраст. Апокалиптичный и оптимистичный одновременно. Вершина жизни. Время, когда мы начинаем чаще собираться вместе, при том что информационных поводов для этого становится все меньше. Время, когда тянет подводить итоги, сомневаясь, итоги ли это. Это также и время оптимизма, вторых браков: ибо второй брак есть безусловная победа оптимизма над жизненным опытом.

Это время ожидания тоже.

Однажды, на шабаше тридцатилетних невест по второму разу, я исподволь подкинула все эти темы на обсуждение. И услышала множественные подтверждения моим мыслям: о закате наших героев, о возросшем коварстве удачи и об ощущении пика жизни.

Впрочем, насчет удачи многие высказались наоборот, в том смысле, что у нас теперь ее хоть и меньше, чем раньше, но зато хватка наша стала крепче, смертельнее… Не уйдет нынче от нас птица счастья завтрашнего дня. Насчет же плачевного положения киногероев согласились все, и многие девушки стали после того печальны.

«Но, – сказала одна моя подруга, вскинув вверх палец с богатым маникюром, – теперь мы можем считаться полностью свободными женщинами, коль скоро ушли в сумерки даже наши кумиры!» Другая, подумав, добавила, что нашим мувистарам было сложнее бороться со старением в то время, когда они блистали, чем нам сейчас, поскольку в нашем распоряжении теперь такие притирки и кремы, которые разве что искусственным интеллектом не обладают.

А жаль, добавила другая, что не обладают, а то бы и ума нам вложили, помимо коэнзимов, чтобы мы курить бросили и пили меньше!

Еще одна моя подруга, почти такая же киноманка, как и я, добавила, что очень даже хорошо, что наши кумиры – последние идолы в ряду голливудских секс-символов.

«Понимаете, – сказала она многозначительно, – то, что за последние пятнадцать—двадцать лет никто не пришел им на смену, означает, что они могут спокойно почивать на лаврах. Они лучшие среди прочих равных. Никто не пришел сменить их, и никто их не затмил».

Ныне и присно, и во веки веков, сказали мы и немедленно выпили.

Тридцать лет странный возраст. Столь странный, сколь и интересный. Вдруг неизвестно откуда появляются промежутки времени, не заполненные ничем. Я бы даже сказала – подозрительные своей томительностью промежутки.

Все используют их по-разному. Кто-то идет в картинг. Кто-то выпивать пива. Кто-то начинает впихивать в эти непродолжительные урывки ничегонеделанья подготовку нового бизнеса. Кто-то решает жениться/выйти замуж.

Я вот решила собирать истории. Всякие. Не только свои, но и моих подруг. Тридцатилетних и не очень. По памяти и с диктофона. Портрет поколения, чьи кумиры давно ушли в тень, а новые нам не нравятся.

 

Кумиры в личном общении

В нашем благословенном возрасте с кумирами доводится быть знакомыми лично. Мне, например, случилось однажды общаться с Ричардом Гиром. И с некоторыми нашими звездами тоже привелось знаться, но только у нас ведь теперь в буквальном смысле звезд нет, есть медийные лица. Понятие звездности в нашем кино сильно размыто многочисленным и, похоже, беспорядочным участием актеров во всех мыслимых и немыслимых сериалах, так что и никакие красные дорожки, постеленные перед Пушкинским кинотеатром, не спасают.

Между тем познакомиться со знаменитостью не так уж и сложно. Это, конечно, большое везение… Но. Заранее продуманная тактика и твердое понимание того, чего вы от нее, от знаменитости, хотите, дают прекрасные результаты. Главное – хотеть, а не фанатеть! Хотите постоять рядом и сфотографироваться – пожалуйста. Хотите автограф – пожалуйста. Даже поцеловаться хотите – пожалуйста! Некоторые звезды мужского пола очень даже это любят. Даже если хотите замуж за них, за знаменитых, – все возможно, как показывает практика третьих браков Тома Круза и Николаса Кейджа!

Впрочем, на встречи со звездами иногда везет просто так. В виде эксперимента. Это получается случайно и довольно смешно, в стиле тех внезапных поворотов судьбы, на основании которых потом пишутся лучшие сценарии для «Warner brouthers» и «Paramaunt pictures».

Один из таких «поворотов» произошел с моей тридцатипятилетней подругой, которая стояла, утомленная, за стойкой ресепшн престижного отеля в городе Париже, когда к ней подошел черный как ночь, но весьма привлекательный мужчина атлетического телосложения («Чуть-чуть похожий на Уэсли Снайпса», – как она потом застенчиво говорила) и сделал ей двусмысленное предложение… То есть не то чтобы двусмысленное. А как бы не односмысленное.

Подруга моя, являясь пиарщицей крупного спортивного проекта в Москве, прилетела в Париж в командировку, связанную со спортивным бизнесом, и расположилась в отеле, где в этот момент проживали спортивные звезды Америки, готовясь бить мировые рекорды на проходящем тогда во Франции чемпионате мира по легкой атлетике.

Чернокожий атлет был, понятно, спортивной звездой. Причем очень сильно мирового уровня: он был вписан уже не только в историю спорта, но и в книгу рекордов Гиннесса неоднократно. Подойдя к моей подруге, он негромко сказал ей: «Женщина, я никогда и никого не видел красивее вас». И примолк со значением.

Он был недалек от истины. Подруня моя – бывшая модель. Высокая, худая, с серыми глазами и вьющимися рыжими волосами. Правда, в последнее время к своим достоинствам она прибавляет также и серые мешки под глазами. «Зато они в тон», – говорит она. И в разъяснение доверительно сообщает: «Это мешки с деньгами».

Со всей возможной элегантностью повернув голову в сторону чернокожего атлета, моя подруга оглядела его своими прекрасными серыми глазами и сказала примерно следующее:

– Ниггер, разве можно предлагать женщине интимную связь так открыто? У вас плохое воспитание.

И повернулась обратно. Ниггер, ничуть не обидевшись, отошел и сел на диван неподалеку.

Подруга моя до того дня недолюбливала ниггеров по непонятной ей самой причине. Я вообще считала ее расисткой. Она же не углублялась в этот вопрос, и было ей, в общем-то, все равно. Поэтому, пока ей оформляли номер, ее незаметно втянул в разговор второй чернокожий атлет, стоявший также за стойкой регистрации. Опережая события, скажем, что это был многократный чемпион мира в супер-спринте Тим Монтгомери, настоящая спортивная звезда, негасимая по числу своих заслуг (хотя недавно, увы, позорно дисквалифицированная).

– Женщина, – с мягкой укоризной обратился к моей подруге Тим, – вы знаете, кто это? Кого вы сейчас от себя прогнали?

– Кого? – неохотно спросила она.

И были названы светлое имя, и регалии, и количество заслуг. Впрочем, даже не регалии и светлое имя произвело наибольшее впечатление, а то, что десять лет подряд он был самым быстрым человеком в мире… Прилагательное «самый» – магическое слово для женского сознания. В любом возрасте, в любом социальном статусе. «Самый» – это не просто альфа-самец. Это альфа-самец единственный в своем роде.

Склоняясь под нашептываниями Тима Монтгомери, приятельница моя медленно повернула голову по направлению к холлу гостиницы, искоса посмотрела на легенду мирового спорта. Он сидел на прежнем месте. Поймав на себе ее слегка пристыженный взгляд, он извинительно поднял левую бровь с великодушием короля рок-н-ролла, прощающего свою наложницу за случайно вырвавшееся резкое слово.

Когда моя подруга отвернулась, Лимфорд Кристи (а это был именно он) пружинисто поднялся и подошел к ней с предложением выпить по бокалу вина.

– Джа-да, – стонала она потом в телефонную трубку, когда вернулась в Москву, – ты не представляешь себе, что это за мужчина! У меня таких никогда, никогда не было!..

– И никогда не будет, – угрюмо отвечала я. Честно говоря, если бы не мое природное любопытство, благодаря которому я подписалась на выслушивание этого рассказа сразу же, то я не хотела бы знать Лимфорда Кристи со стороны простого смертного. И тем более не хотела бы знать, каков он в постели.

Посвятив свою юность легкой атлетике – и, черт возьми, именно суперспринту! – я не понаслышке знала, какой ценой дается каждая десятая доля секунды в беге на сто и двести метров. Именно тогда, когда я одолевала свои смешные, по меркам мирового спорта, десятые доли, проливая за каждую ведро пота, Лимфорд Кристи и сверкал в зените своей нечеловеческой карьеры. Для меня и для многих миллионов он был богом, для Америки национальным героем. С точки зрения биологических данных он был точно не человек. Окажись я на месте моей подруги, то никогда, никогда не посмела бы посягнуть на Кристи как на сексуальный объект! Его образ был канонизирован в моем сознании. Расскажи мне подруга, что она поимела на бреющем полете Бреда Пита (а с нее станется, как же), мне было бы легче.

Но что делать?! Пока я со свистом в ушах носилась по беговой дорожке, моя подружка непринужденно шлялась по подиуму, показывая шмотки, – и знать не знала, кто такой Лимфорд Кристи.

Поэтому он пригласил ее на бокальчик вина, и она пошла с ним его выпить, и за ужином они много болтали и смеялись, и каким-то образом он узнал, какой у нее номер комнаты, и проводил ее до него, и нежно поцеловал, и оставил… И когда она, еще не успев как следует изумиться внезапному исчезновению героя вечера, вошла в номер, то увидела, что он весь усыпан лепестками роз, и ахнула, и развернулась к двери, чтобы броситься назад, догнать – поцеловать? благодарить? отчитать? – этого она понять не успела, – но в дверь уже опять входил он, нахлынувший на нее, как черная тропическая ночь, как настоящий Отелло.

И меньше чем через месяц мне, с завываниями и причитаниями, вздохами и повторениями, были рассказаны все подробности, которые казались такими же фантастичными, как и все спортивные достижения мистера Кристи.

Выяснилось: жизнь, проведенная в большом спорте, никак не сказалась на его здоровье и потенции. Он любил дело продолжения рода даже более страстно, чем процесс награждения золотой медалью. И сам на эту тему неоднократно высказывался. В Америке у него к тому же была молодая ревнивая жена с двумя детьми и туча любовниц среди коллег по цеху.

В профессиональной среде его прозвище было Пума. И не напрасно, считала моя подруга. Спя чутким сном, она видела, как по ночам он встает и идет в ванную: в неверном свете ночного Парижа, льющимся в окно их номера, он шел действительно как пума, и могучие рельефные мышцы – не двигались, нет, – а красиво переливались под черной атласной кожей.

Ему, между прочим, было тогда сорок два года. Он выступал за сборную США чисто статусно, время от времени. Его уже не волновало, каким по счету он придет к финишу, он знал: вряд ли еще кто-нибудь в истории человечества сможет держать абсолютный рекорд мира десять лет подряд.

Спустя год после той парижской лавстори, Лимфорд Кристи прилетал в Москву, чтобы принять участие в соревнованиях с последующими сборами в благотворительный фонд и говорить какие-то речи. Я видела его издалека. Он шел в сопровождении охраны по пустынному коридору спорткомплекса, высокий, огромный, с легендарным непроницаемым лицом, которое столько раз я видела по телевизору. На нем был спортивный костюм такой дороговизны, что как костюм уже и не смотрелся, а напоминал Скорее космическое одеяние какого-то неземного существа. По мере приближения Лимфорда ко мне его охрана засуетилась, но я издали показала им свой специальный бейдж (я пришла к моей рыжей приятельнице, которая организовывала и проводила это мероприятие), и они успокоились.

Лимфорд приблизился и повел в мою сторону темными глазами. Я слабо улыбнулась. Он дрогнул уголком порочного губастого рта в ответ. И прошел мимо. Ослепительная даль коридора разверзлась тысячеголосым гомоном, и Лимфорд Кристи пропал в ней, как не было, вместе с охраной. Вышел, так сказать, в свет.

В коридоре, где я ждала мою подругу, сразу после этого восстановилась необычная тишина. Затем многозначительно заурчал унитаз, и из двери туалета вышла она, моя рыжая фотомодель: серые мешки под глазами, серые глаза, худющая. Она, конечно, не знала, что Кристи поведут именно этим коридором на выступление.

– Как же меня все достали! – с сердцем произнесла она. – По…ть спокойно не дадут, сто раз сейчас по рации вызывали!

– Здесь Лимфорд только что проходил, – сказала я, – с охраной.

– Да ты что? – оживилась она. – Прямо здесь?! Ну и как он тебе?

– Да он-то мне хорошо, – ответила я с грустью, – но, видно, я ему не очень. Хоть бы улыбнулся как следует, сволочь…

Но Лимфорд Кристи, видимо, имеет устоявшиеся пристрастия, любит рыжих женщин с серыми глазами. А у меня темные волосы и голубые глаза.

– Ты идешь с ним сегодня на ужин? – с надеждой спросила я подругу.

– Нет, – пренебрежительно ответила она, – он здесь с женой. И потом, – она ядовито ухмыльнулась, – думаю, время большого спорта в моей жизни уже позади.

Действительно, у нее в жизни в тот момент началось время большого искусства.

На том и закончилась история с Лимфордом Кристи. Мы видели, как он произносил речь, и даже помахали ему с трибуны. Его светлый образ живет в нашей памяти и доныне, время от времени всплывая в разговорах. В моем случае этот образ все-таки одет, что немаловажно для кумиров, как мне кажется.

Другое дело – Ричард Гир. Это история уже лично моя, другая. Она коротка и забавна, но с учетом того, что случилась она почти сразу же после Лимфорда Кристи, в некотором смысле можно считать, что с Ричардом Гиром я получила моральную компенсацию за невнимание ко мне Лимфорда.

 

Главный плейбой Голливуда

Ричард Гир вошел в главный конференц-зал РИА-рейтерс с опозданием на десять минут. Сейчас же к нему хлынули фоторепортеры и на краткий миг буквально затопили все вокруг вспышками.

Но все равно в глаза упала подробность: он небольшого роста. Скажем так, не выше ста семидесяти пяти. Я почему-то сразу представила, какой крошечной должна быть Вайнона Райдер, которой Гир выше на голову в фильме «Осень в Нью-Йорке».

Он был довольно странно одет… Были на нем некие серенькие джинсики, типа варененькие, какие у нас продаются, наверное, на «Черкизовском» рынке. Пиджак был а-ля Фагот, в мельчайшую темно-зеленую клеточку.

Была изумрудно-зеленая рубашка из тонкой джинсы, застегнутая на все пуговицы. Мне потом сказали, что голливудские звезды всегда так одеваются, что это у них такая мода… В стране победившей демократии внешний вид понимается так же, как полная демократия по отношению к сочетанию фактур, фасона и цвета.

Терпеливо переждав исступление фотографов и любезно попозировав, Гир улыбнулся нам всем своей фирменной улыбкой и сел, подслеповато взглядывая в зал. Очки на нем были дорогие и, видимо, со специальными линзами, блокирующими флэши фотографов, – в ответ на каждую вспышку на стеклах появлялся долго тающий блик. Глаза у него были какие-то уставшие, возможно, такой эффект давали тяжелые верхние веки. Лицо было моложе его возраста, и если бы не седина, не дать бы ему никогда этих его внушительных лет. Седина, кстати, поражала больше всего. В фильмах у Гира эдакая роскошная седая грива светского льва. В жизни на голове у него просто седой пух. То есть не тополиный, конечно, а, скажем, очень не густые волосы.

Но как он улыбался! Его улыбка, в сочетании с легкой неуверенностью, которую дает мужчинам плохое зрение, сопровождаемая специфическим таким прищуром на собеседника, плюс дорогие очки… И мы имеем эффект, о котором говорила когда-то Мэрилин Монро в фильме «В джазе только девушки»: «Обожаю мужчин в очках! Они такие милые!»

Не прошло и двадцати минут пресс-конференции, как он всех нас обаял: раз и навсегда. Он был невероятной умницей. Еще через полчаса я поняла: никто, кроме него, не смог бы сыграть так в «Красотке». В отличие от большинства голливудских актеров, похоже, Гир будет сниматься в кино всегда, до глубокой старости, как Джек Николсон. Но Джек – это демоническая феерия, бравурность порока и таланта… А Гир – интеллектуал, эстет и гурман. Аристократ от Голливуда.

«Ну и что, что плохо одет? – с умилением думала я. – Конечно, плохо, потому что не женат. Подсказать некому, гардероб никто не соблюдает, а на „Оскары" и „Глобусы" ходит из года в год в одних только смокингах, тут и думать не надо».

Когда Гир заговорил о Тибете, о том, что значит для него буддизм, я попросту заслушалась, как глупая птичка на веточке заслушивается соловья в мае.

Когда закончилась пресс-конференция, пиарщица мероприятия мигнула мне, и я рванулась к Гиру с диктофоном наперевес сквозь первые пять рядов – благо, что выйти из зала он все равно не мог, потому что взбудораженные фоторепортеры перекрыли выход.

– Только недолго, – сказала пиарщица, пихнула меня куда-то, я с ходу ткнулась в спину девице, которая уже задавала ему какие-то вопросы.

Гир отвечал охотно, кивал, смотрел на девицу с интересом.

Когда настала моя очередь, у меня внезапно обнаружилось заикание. Я стояла перед ним и пыталась с третьего раза одолеть какой-то артикль. Гир к тому же «раздраил» на меня свои подслеповатые глаза так, что я вообще забыла, какой вопрос хотела задать. Наступила дурацкая пауза. Мы смотрели друг на друга. Голливудский мувистар вдруг засмеялся и совершенно по-человечески, без фильмовых брутальных интонаций, спросил меня:

– Может, лучше позвать переводчика?

Я моментально согласилась. Время истекало. Переводчик нарисовался тут же, и прежде чем я успела перекинуть ему свой вопрос на русском, Ричард вперед него вдруг раздельно, четко (очевидно, чтобы я поняла) произнес:

– В России все девушки такие красивые? Ко мне уже третья подходит, и каждая следующая красивее предыдущей.

Это означало: самая красивая я. Это означало: да здравствуют голубые глаза и темные волосы! И вовсе это даже не мутация, как говорил мне один знакомый медик-генетик. А Гир смотрел на меня и приветливо улыбался… И я улыбнулась ему в ответ и запросто задала свой вопрос на английском. Потому что в какую-то секунду увидела, что передо мной стоит не голливудский плейбой, обремененный миллионами долларов и миллионами поклонниц, а обыкновенный мужчина невысокого роста – умный, классный, ироничный, не считающий нужным скрывать, что я ему нравлюсь. Я успела задать ему еще два вопроса сверх нормы и даже успела ему ответить, как меня зовут, прежде чем его подхватили организаторы, пиарщики, охрана и просто люди со значением и потащили куда-то вдаль, в глубину коридоров РИА-рейтерс.

Думаю так: если бы не всякая окружавшая нас публика и расписанный тайм-тейбл, за Гиром не заржавело бы пригласить меня поужинать.

Он улетел на следующий день, а я еще два дня думала о нем: не как о звезде, а как о человеке. Томительно, но с профессиональным респектом.

И это странно. Потому что моей подлинной любовью на голливудском небосклоне является Бред Пит. Вот уж к кому я реально неравнодушна. Но мне почему-то кажется, что, потеряй я дар речи именно перед ним, Бред Пит не подозвал бы переводчика.

 

Любимый ви-джей

Зато у меня есть любимый ви-джей. Да, я знаю, совершенно неприлично в тридцать лет иметь любимого ви-джея, но тем не менее он существует.

Он существует в эфире приблизительно около полудня в выходные. Во сколько он существует в остальные дни, я не знаю. Впрочем, одно время мне казалось, что он вездесущ, поскольку как не включу ТВ, он уже тут как тут, разговоры разговаривает. Наверное, это происходило потому, что я была обременена пристрастием и искала его. Или он находил меня – здесь однозначно есть какая-то связь. Однажды я обнаружила его даже на одном из центральных телеканалов в середине рабочего дня.

Я ждала приятельницу на рецепции крупного издательского дома, болтая с секретарями. Одна из них вместо того, чтобы брать звонки, перелистывала каналы ТВ, которые красиво мелькали на плазменном мониторе на стене напротив. Вдруг я услышала знакомый голос и обернулась. Мой любимый ви-джей, многозначительный и ироничный, сидел на диванчике в студии популярного ток-шоу и давал свои бесценные комментарии на тему «думаете ли вы о сексе в течение рабочего дня». Утверждал, что думает. Не знал точно, сколько раз, но полагал, что не так уж и редко. Утверждал, что не женат. В определенный момент в программе настал невообразимый бардак, все спорили и орали, а он, как человек, постоянно присутствующий в прямом эфире и не напрягающийся на это вовсе, откровенно развлекался.

Он с интересом перекидывал взгляд то на одного спорщика, то на другого, успевал вбрасывать саркастические комментарии и, спровоцировав еще больший накал страстей, довольно улыбался – как настоящий знаток петушиных боев, случайно попавший в курятник во время неформального боя.

На вопрос, как заставить женщину заниматься сексом, если она не хочет, он сделал разводящее движение руками, как фокусник с картами, и ответил: «Отпустите ситуацию. Отойдите. Сделайте вид, что вам этого хочется еще меньше, чем ей. И через некоторое время она предложит вам это сама».

М-да, подумала тогда я.

А чтоб она захотела вас вообще со страшной силой, лучше от нее убежать. Старый добрый способ, действенный как купорос. Творивший чудеса еще во времена образования славянских легенд, между прочим.

Так, сублимируя энергию ожидания мужа, Ярославна, например, облила всю крепостную стену слезами. Княгиня Ольга, как известно, в своей сублимации пошла еще дальше, вкопав варягов вместе с кораблями на три метра в землю… Не удивительно, что подгулявшие мужья так никогда к ним и не вернулись. Потому что ведь доподлинно не известно, что стало с ними, с мужьями-то: легенды состоят исключительно из полувменяемых доносов полувменяемых гонцов и апокалиптичного состояния женщин, принявших все на веру. Не исключаю, что князья на самом деле под видом боевых подвигов смотались вместе с дружинами на южные окраины к любовницам, предварительно составив себе черный пиар в виде чудовищных битв. А узнав, что творят родные супружницы-вдовы, скрашивая ожидание мужей, решили от греха не возвращаться и остаться в преступном сожительстве.

Ох уж эти русские женщины! Ох уж эта нехолодная славянская кровь! Ви-джей знал, о чем говорил.

Мы познакомились с ним студеным черно-синим январским вечером на тусовке, которую он вел. Нет, не так. Мы познакомились с ним теплым июньским вечером на юбилее одного известного глянцевого журнала, где он также выступал в качестве ведущего. Или гостя? Точно не помню. Помню только, что он подошел промочить горло апельсиновым соком за барную стойку, где сидела я. Утром того же дня мне подписали отпуск, поэтому я не просто сидела там, а сидела, излучая счастье. Мы с ви-джеем влегкую зацепились языками и вдруг очень юморно, с искоркой так, перекинулись парой-тройкой фраз…

На самом деле знакомились мы с ним дважды, с разницей в два с половиной года, оба раза накануне моего отпуска. С учетом того, что мы оба страдаем профессиональным склерозом людей, перегруженных информационными потоками, наше двойное знакомство неудивительно. За прошедшие с нашей первой встречи два с половиной года я прожила две с половиной жизни. Без отпуска, между прочим.

Зная его загруженность, думаю, он прожил все четыре. И поэтому он, должно быть, и не узнал меня во второй раз. Но если в наше первое знакомство летним вечером у меня не было с собой даже визитки, то во второй раз, черно-синей зимой, я была подготовлена: вооружена не только своими координатами, но также заданием дорогой редакции сделать с ви-джеем небольшое интервью. Я знала, что на тусовке, куда мне предстоит ехать, он будет.

Собственно, именно ради него я и поперлась в страшную метель, в пятницу вечером, на позднее и абсолютно для меня не тематическое мероприятие, вместо того чтобы сидеть с друзьями где-нибудь в пабе и попивать «Chivas Regal». Когда мы ввалились, опоздав из-за заносов на дорогах на полтора часа, в застекленный салон, внутри которого стояли красивенькие корейские машинки, нахмуренный ви-джей уже нетерпеливо расхаживал с микрофоном в руке и что-то бормотал себе под нос – похоже, матом. Он был совсем другой: в дорогущем костюме, в красивых тонких очках без оправы, в галстуке… И только папуасские кольца болтались в ушах, как прежде.

Еще полчаса мы прождали вторую группу, бывшую на подъезде. Я с тоской смотрела на метель за стеклянными стенами. Люди из автомобильных изданий рядом со мной угрюмо хлестали водку. Пить не хотелось, хотелось скорее в отпуск. Накануне я съездила в агентство и взяла тур на Красное море и теперь активно воображала себя в бикини на шезлонге, в баре – с европейцами, на утренней пробежке – со скандинавами.

Пересекая с этими мыслями зал по направлению к апельсиновому соку, я наткнулась на ви-джея. То есть я увидела его, а он увидел меня. Он стоял метрах в пяти прямо по курсу и смотрел на меня уверенно и несколько изумленно.

Когда приехала вторая группа, нам показывали какие-то смешные презентационные ролики, мы участвовали в розыгрыше маленькой корейской машинки, предположительно очень ловкой в московском трафике. Потом одновременно кончились тарталетки и появились пьяные рожи – явление, симптоматичное на тусовках, сигнал к уходу. Победно прокричав название корейской марки на манер самурайского клича, ви-джей ловко завершил официальную часть презентации и эффектно удалился.

Часы показывали девять. Прикинув, что я еще успеваю попить «Chivas Regal», я позвонила кому надо, велела меня ждать, а сама пошла добывать ви-джея, чтобы потом подумать о транспорте и уезжать.

Он сидел на верхней хайтек-галерее и зашнуровывал пегий ботинок. В джинсах и свитере он выглядел необыкновенно худым. Предложив ему сделать интервью, я получила доброжелательное согласие и заветный номер мобильного телефона.

– А, кстати, – сказал он, – вы когда отсюда уезжаете?

Почуяв удачный для себя подвох, я ответила:

– Как только, так сразу. Думаю, сейчас буду ловить машину.

– Так, может, вас до города подбросить? – спросил тогда он.

«Ура!» – подумала я. И немедленно согласилась.

Дальше все шло по нарастающей. Для начала мы с ви-джеем тонусно побегали на морозе минут пятнадцать в поисках его машины с водителем. Когда мы уже приготовились остекленеть на бодрящем февральском ветру, появилась черная иномарка, мы облегченно рухнули в нее, и, хрустя снегом, она умчала нас прочь, в ночь.

В машине мелкая вьюжная искра вмиг обратилась в бисерную росу на одежде и лицах.

Повернув ко мне мокрое лицо, ви-джей предложил поужинать.

– Я очень есть хочу, – пояснил он и посмотрел на меня выразительно.

Я знаю, что такое голод после отработанной тусовки. Особый вид. Это всем вокруг только так кажется, что люди, работающие в светской тусовке, невероятно счастливы и ходят на работу, как на развлечение: пьют шампанское, едят икорку на халяву и знай себе общаются со знаменитостями. На самом деле пить «при исполнении» нельзя, икорку лишний раз, общаясь, не перехватишь, от ежесекундно получаемой информации пухнет голова, а тарталетки – настоящий удар для кишечника… Поэтому, кстати, среди зубров светского обозрения их никто никогда и не ест.

Наш ужин проходил в одном из гламурнейших кафе Москвы; вокруг нас сидело множество унылых пар с характерными признаками на лице недомогания от количества денег, и все смотрели на нас с завистью. Потому что это был очень веселый ужин. Это было настоящее соревнование остроумия, и я до сих пор удивляюсь, как нам удавалось столько хохотать и что-то есть одновременно. Люди «Chivas Regal» звонили мне, но я, зная, что не смогу говорить серьезно, попросту не отвечала на звонки.

«Пускай думают, что хотят, – решила я, – пускай думают, что у меня, например, внезапный секс. Пускай за меня радуются».

Все складывалось настолько удачно, что по окончании нашей трапезы выяснилось, что мы с ви-джеем живем в одном конце города, практически рядом, так что он подвез меня до дома и вышел провожать.

Давешняя метель унялась. В прозрачном сиреневом свете фонарей медленно кружились крошечные льдистые снежинки, сверкавшие столь же пронзительно, как точки звезд в черном куполе неба над нами. Он обнял меня. Он был высокий, я уткнулась ему в грудь; почувствовала запах теплого парфюма, который на морозе звучал как-то странно, железняще. В его объятиях не было ничего сексуального: так вполне могли бы прощаться бывшие любовники, пережившие друг с другом лучший роман своей жизни. Это было элегантно. И это было интригующе.

Вернувшись домой, я подумала, что было бы неплохо увидеться снова. Но мне казалось, что это будет не скоро. Под ударной волной усталости, внезапно накатившей на меня, я упала спать. Ночью от него пришли две sms-ки. Одна была очень сбивчивая, вторая лаконичная. Первая изобиловала троеточиями, многоточиями, смайликами и междометиями и как бы содержала предложение как бы пойти в кино с одновременным отрицанием самой серьезности этого предложения. Типа «опа».

Вторая содержала только два слова: «buenos noches». Обе понравились в равной мере, но ответила я только на вторую.

На следующий день я проснулась в два часа дня и вместо обеда пила кофе с «бейлисом». Разглядывая в окно недвижный зимний день со сплошным белым небом, я почему-то подумала, что он больше не позвонит. Не знаю, возможно, мне этого хотелось. Интуиция не обманывает: такой блистательный вечер может быть только однажды. Поэтому, побив баклуши меньше обычных для выходных трех часов, я собралась в гости к подруге.

Его звонок застал меня в самом центре города, в переходе метро.

– Привет, – сказал он и прислушался.

– Привет, – ответила я, улыбаясь. – А я как раз веду с тобой внутренний диалог.

– То есть как бы и не расставались? – подхватил он.

– Ну практически да.

– А ты сейчас где-то в городе? – насторожился он, услышав шум на фоне.

– Я к подруге еду, в гости.

– Ничего себе, – ответил он удивленно, – рано ты что-то.

Я взглянула на часы: было шесть часов вечера.

– А ты, как я понимаю, только что проснулся?

Он коротко засмеялся и ответил:

– Нет, проснулся я в десять утра. Походил туда-сюда, почувствовал себя бодрым… Понял, что слишком бодр и… лег спать дальше. И проснулся, да, только что.

– Браво, – ответила я.

– А ты долго будешь у подруги?

– Часа два.

– Так я заеду? – спросил он.

– Да. Конечно да, – ответила я.

И только когда дала отбой, поняла, что он мне нравится.

Он оказался ревнив. Например, я сказала ему тем же вечером по телефону, пока он ехал и названивал мне каждые десять минут, уточняя маршрут, что тут, в гостях, живет настоящая фиолетовая кошка, редчайшей виндзорской породы. «Ненавижу кошек, – тут же отозвался он, – это ужасные, ужасные твари». И добрую часть телефонного разговора, а потом и разговора очного щедро посвятил тому, чтобы объяснить мне, как отвратительны кошки. Ну еще бы: главной фиолетовой кошкой дня был он.

Он заехал за мной в девять, и мы провели чудесный вечер вместе. Ни в какое кино мы не пошли, а сели в некоем полупустынном заведении и разговаривали. Пять часов подряд.

Это было странное ощущение, похожее на то, как если бы мы попали под энергетический колпак. Время вокруг остановилось.

Он говорил неспешно, раздумчиво, с паузами, изредка взглядывая на меня поверх очков. Мы говорили о фильмах, которые нам нравятся, о работе, о наших лучших интервью, о планах на будущее. Время от времени он улыбался задорной мальчишеской улыбкой, которая долго угасала, давая чеширский эффект, завораживая. Он был некрасив, кстати. На телеканале операторы, вероятно, выбирали наиболее удачный ракурс. А так было видно, что мало спит, сильно устает и что есть на лице уже и возрастные дефекты.

Прошло три часа нашей беседы, и я подумала о том, как не похож этот человек на свой прототип, что безудержно зажигает на тусовках и ток-шоу. «Все мы по жизни немного ви-джеи, – думала я, – быть или казаться, вот в чем вопрос. В жизни ви-джеев это уже только вопрос рабочего расписания».

Когда электронные swatch показали четыре утра, он предложил мне поехать с ним. Ненавязчиво так, почти исподволь, с чеширской своей улыбкой. Я взглянула на него и поняла, что он говорит серьезно. Он перестал улыбаться, закурил и сквозь дым тихонько разглядывал меня. Предложение застало меня врасплох. Может быть, потому, что я ощутимо устала к концу вечера. А может, потому, что, предчувствуя тут нечто серьезное, мне и в голову не пришло торопить события.

Одно было для меня ясно: все это преждевременно и не соответствует тому образу гурмана и эстета, который я имела счастье лицезреть в течение последних несколько часов. «Это что-то означает? – лихорадочно думала я. – Да, наверное, что-то означает. Он меня проверяет». Все эти его молчания-ожидания, несомненно, тоже что-то означали. Но что? Я понимала только, что от моего ответа сейчас зависит нечто, какие-то дальнейшие е2 – е4.

И еще я поняла: он настоящий плейбой. Не gamer, «игрок», а именно playboy, «играющий мальчик». И игры уже начались.

– Ты знаешь, – сказала я ему, – мне нужно время.

Выражение его лица я не смогла угадать в дымной табачной завесе. Он ответил:

– Но ты же спринтер. Все мышцы у тебя спринтерские.

Сравнение было очень кстати. Я рассказала ему, что в юности занималась спринтом.

– Все, – ответила ему я, – кроме влагалищных.

Он улыбнулся, как мне показалось, с пониманием. Вечер был завершен. Мы расплатились и вышли, провожаемые долгими взглядами персонала, который, кажется, не сомневался, что мы пара.

И он дал мне время. Он дал мне его в избытке, с какой-то даже странной, нехарактерной для таких отношений мстительностью.

На следующий день ви-джей моей мечты не позвонил. А в последующие три дня не брал трубку и не перезванивал. Я звонила ему, чтобы сказать, что в ближайшие выходные улетаю, это был официальный повод. Неофициальный состоял в том, что я хотела еще раз с ним увидеться. И, может быть, даже не один раз. Но через четыре дня молчания я поняла, что, наверное, мне не обязательно ему что-либо говорить. Как и звонить, в принципе, не обязательно. Возможно, мы просто мило провели на выходных время.

Так я подумала, но моя интуиция говорила иное. Она не отпускала меня. Она объединилась с эмоциями и объявила войну рассудку. Конфликт был очевиден, и со всей же очевидностью эмоции шли на эскалацию этого конфликта.

Женщина ведь удивительное существо. В душе у нее существует целая фабрика грез – гораздо круче, чем та, которая выпекает голливудские лавстори. Запущенная единожды, как крекерная печь, эта фабрика уже не останавливается, нет. Она производит мечты. Причем необязательно о хрустальных дворцах на залитом солнцем поле, отнюдь. Это могут быть и мечты о совместно проведенных выходных с человеком, с которым не только есть о чем поговорить, но и есть о чем помолчать. Мечты о двух отключенных мобильных телефонах, о тишине, о лукавых улыбках в полумраке спальни, о совершенно особенных разговорах и смешках…

Крекерная печь женского сознания работает тем сильнее, чем дольше не было повода ее «запустить». В моем случае этот срок исчислялся полутора годами, так что работала она исправно. Когда улеглись первые ощущения от наших встреч, я почувствовала себя не просто женщиной, а очень женщиной. «Розы-грезы-морозы», – иронично бормотала я, идя по зимней улице. О да, это были розы. Я уже не хотела лететь ни в какой отпуск.

Он позвонил только в конце недели. Я схватила трубку и излила на него поток упреков, шуточек и всяких милых глупостей. Это был поток, настоящий поток, и я не могла с ним справиться! Но, кажется, он был рад и с удовольствием в этом потоке купался. Однако, когда я сообщила, что улетаю меньше чем через двое суток, ви-джей сделался черный как туча. Это было даже слышно. Наверное, он решил, что я взяла тур ему назло.

Мы увиделись накануне моего отлета. Он позвонил очень поздно, и я закатила по этому поводу легкую истерику, на которую он незамедлительно ответил встречным наездом и угрозой вообще со мной не увидеться. Я поняла, что спать мне сегодня, видимо, не придется. Он приехал, забрал меня, и мы поехали в какое-то помпезное место на Маяковке.

Нет никаких сил описать то, что там происходило. Мы сидели в темном кафе с синей неоновой подсветкой и давали концерт практически в прямом эфире. Это был секс в большом городе – буквально.

На этот раз мой любимый ви-джей отбросил все условности так же легко, как отбрасывает, должно быть, футболку, запрыгивая в постель. В полутьме он полез ко мне обниматься, и обнимания эти происходили, как говорит один мой знакомый, «по всему периметру тела». Ну и не только обнимания там были. Я поняла, что у нас будет очень хороший секс: такой, какой я люблю, ветеранский, изощренный. Я поняла, что с ним я смогу делать это даже в прямом эфире, давая показательное выступление в одном из реалити-шоу. Впрочем, всякое понимание вскоре оставило меня. Близился час полного затмения.

Исподволь, почти не озвучивая, он стал склонять меня к мысли о том, что нам надо немедленно уехать и предаться делу продолжения рода. Я была почти согласна, но только одно останавливало меня. Время вылета. Это чертово время все крутилось и крутилось у меня в голове. Ветеранский секс при первом исполнении требует не менее восьми часов – ибо действо без суеты, с перерывами, с поливаниями виски, с разговорами, с периодическими выпадениями в сон. А у нас оставалось едва пять.

Но он все равно уговорил меня, да. Я согласилась. Оставалось только встать и уйти.

Как вдруг мимо нас покатились, цокая каблуками, какие-то пергидрольные девушки с телевидения. Девушек была небольшая толпа, и все они, конечно же, хорошо знали моего ви-джея. Он пошел к ним навстречу сразу же, моментально собрался весь. С приветственными визжаниями девушки набросились на него и принялись гламурненько целоваться-обниматься… На меня девушки косились как-то диковато – заглядывая за его спину, со звериным любопытством таращили в мою сторону глаза. Ви-джей немедленно вступил в разговор: что-то там бурно обсуждал, кивая. Кивал он в основном крупной длинноволосой самке, которая поводила в его сторону бюстом и вызывающе вглядывалась в нижнюю часть его лица. У самки были объемные, очевидно силиконовые, губы, густо намазанные блеском, и такого же силиконового производства бюст. Глаза были чуть навыкате, невероятно наглые. Разглядев из своей выгодной полутьмы теледевиц как следует, я поразилась одному обстоятельству: я была им полным антиподом. Каждой из них в отдельности и всем, вместе взятым…

Девицы вдруг взорвались азартным смехом. Ви-джей в этот момент развернулся ко мне вполоборота, и я увидела, что он улыбается им все той же, чеширской, улыбкой, какой улыбался накануне мне. Боясь ошибиться, я вгляделась. Да, несомненно, это была она! И лучился он все тем же, брутальным обаянием бывалого эстета.

Не знаю почему, но это привело меня в ужас. Я моментально передумала куда-либо с ним ехать. И когда он вернулся и сел рядом, понял это безо всяких слов. Какое-то время молча разглядывал столешницу и кофе в крошечной чашечке. Девицы ушли. Я сидела точно так же, смотрела на кофе и старалась ни о чем не думать. Через минуту-другую он наконец взглянул на меня и спросил странным голосом:

– Мы ведь еще увидимся?

Что это была за интонация!.. Алхимия момента! Он был ас.

– Да, – кротко ответила я, чувствуя, как грандиозно во мне все переворачивается под его взглядом.

– Мы обязательно, непременно увидимся, – сказала я ему с почти умоляющими интонациями, – а сейчас мне пора домой.

Потому что поняла: еще час, нет, меньше, сорок минут, полчаса, и я вообще уже никуда не улечу.

Мы с ви-джеем расстались очень тепло, и на это ушли мои последние силы. Он все спрашивал, не нужно ли меня подвезти в аэропорт. Я отказывалась.

Отпуск, само собой, прошел скверно: я ни о чем не могла думать, кроме него. Да, я лежала в шезлонге в белом бикини, я бегала по утрам со скандинавами, я сидела по вечерам в баре и благополучно практиковала английский язык. Но все было не то, пустое все было. Я не отдыхала два с половиной года, и вот теперь мой отпуск из долгожданного превратился в постылый, – ненавижу это. Ориентиры были сбиты, заклинило компасную стрелку. И показывала она только в одну сторону: в сторону Москвы.

Наутро после моего возвращения ви-джей прислал мне коротенькую sms: «Hi, how are you?» Вопрос был в тему. Накануне я сильно заболела. И потому отписала ему коротко, но честно: «Тяжко. Акклиматизец». С нашими сожалениями. И следующей sms кинула: «У меня есть подарок для тебя».

«Ничего, – утешалась я, – поболею день-другой, и мы увидимся. В субботу, например».

Через сутки я уже почти поправилась, о чем радостно сообщила ви-джею by sms. Настроение было великолепное: прошло всего две недели с момента нашей последней встречи, подкатывали выходные, и при мысли о том, какие они могут быть, сердечная мышца давала на ритмическом взлете долгожданный сбой.

В ближайшие выходные я действительно увидела его. Но только на экране. И следующие выходные, и в послеследующие… Потому что отныне и навсегда он был безмолвен: не поднимал звонки, не отвечал на sms. Никогда.

Можно сказать, что на этом моя история с ви-джеем была закончена.

Но там, где черту подводим мы, жизнь подводит черту далеко не всегда. Так что это еще не финал истории. Хотя впоследствии мне не раз хотелось, чтобы это был все-таки финал: странноватый, таинственный, немного дурацкий, дающий множество вариантов для досужих домыслов.

Зима кончалась, наступала весна. Снег, правда, не сходил и морозы не ослабевали. Накануне апреля у жителей Москвы появилось ощущение, что предстоит пережить полярную ночь. Я по второму разу взяла из химчистки пуховик и приготовилась прикупить еще одну пару казаков на распродаже.

Известно, что слово, сказанное в сердцах, несет не только глубокий сакральный смысл, но иногда имеет буквальные последствия. У меня в этом плане бывали случаи, изумлявшие своей точностью…

Вот, к примеру, идем мы как-то с сестрой в очень непогожий день, поздней осенью, по улице. Идем и мерзнем. Ну и ругаемся на погоду, конечно. А я, закипая задорной злостью под очередным порывом ледяного ветра, говорю: «Ну вот еще града нам не хватало! Вот еще бы на бошки нам лед просыпать – и будет нам полное счастье и полный пипец!» В сердцах так говорю, с матерком и ветерком. Нам с ней остается сто метров дойти до шоссе, чтобы поймать машину, когда вдруг с черного неба, перекривленного внезапной молнией, начинает сыпаться крупный град. История, конечно, не единичная, у всех с той или иной степенью частоты таковые случаются… Но все-таки.

В ту небывало холодную весну метели шли одна за другой. А я чувствовала свою глобальную ответственность в отношении погодных условий и в лицах прохожих видела сплошной укор. Дело в том, что, садясь в самолет, уже идя по самолетной трубе с билетом в руках, тогда, в заветном феврале, я сказала себе: «Весна не наступит, пока мы не увидимся…» И вот так и случилось, она не наступала. Уже мои подруги, знавшие, почему она не наступала (я объяснила им ситуацию, не называя имен и не тыча в экран телевизора пальцем), начали было мне звонить, тревожно подшучивая на эту тему. Я отвечала им в тон, но мне было совершенно невесело и даже более тревожно, чем им, моим невестам по второму разу.

Потом снег все-таки неохотно стаял. Мы с друзьями мощно отгуляли мой день рождения, наступил холодный месяц май.

Время от времени я писала ви-джею иронично-печальные письма. Я знала, что он не ответит, но хотя бы прочтет. Одно из писем звучало примерно так: «Снова выпал снег, и тоска подкатывает к моему девичьему сердцу, – все вспоминаю наши встречи. И хочу, чтобы зимы не кончались… Но что тебе наша девичья тоска?.. Ты идешь по жизни, как атомный ледокол, рубя льды и не видя равных». Письмо было написано в стиле танке случайно.

Но, видимо, сам Господь Бог, прочитав это послание, прослезился и устроил-таки нам свидание! Потому что на следующий день в моем рабочем почтовом ящике я обнаружила подтверждение моей аккредитации на некое мероприятие, которое вел ви-джей мечты. Стоит ли говорить, что на это мероприятие я не то что не аккредитовывалась, но даже не знала, что оно проходит? Идти туда надо было прямо сегодня, в день получения письма. Я попыталась отвертеться: все было слишком внезапно. Я начала было врать главному редактору что-то про больные зубы и хворающую бабушку… Но оказалось, что ей уже лично звонила пиарщица великосветской тусы и просила кого-нибудь прислать от нашего издания.

– Я аккредитовала тебя, – тоном, не терпящим возражения, произнесла редакторица, – так что иди.

Так что пришлось идти. Я бросила ви-джею письмо о предстоящей встрече. Письмо было почти нейтральным, почти приятельским… Ключевое слово было «наконец-то», но именно его не было среди слов этого печального послания.

Войдя в полутемную нутрь известного московского клуба, я огляделась и увидела множество знакомых лиц. Вовсю разминалась джаз-банда, ревел саксофон, и атмосфера была такой веселой, что вся моя тревога враз улетучилась. Ко мне подошла моя подружка-коллега, которой я по наследству завещала снимать свою квартиру на юго-востоке Москвы. Мы не виделись с ней месяц и, задушевно обнявшись, выпили по стопке водки. Водка была мягкая, а вот лимон, которым мы закусили, злой, так что меня еще кривило, когда к нам подошла пиарщица мероприятия и, взглянув на мой бейдж, сказала, что очень ждала меня. Мы познакомились, поменялись визитками. Она повела нас на какие-то специально отведенные места: чуть позади подиума.

– Сегодня будет выступать мой любимый ви-джей, – между прочим сказала я моей подруге, перекрикивая завывания джазового саксофониста.

– Да ты что, – удивилась она, – у тебя есть любимый ви-джей?

– Да, – проорала я в ответ и назвала имя.

– Круто! – рявкнула она. – Познакомишь?!

– Ну конечно, – едва успела ответить я, потому что ровно в этот момент со своей напарницей он вышел на сцену.

Думаю, он увидел меня сразу. Думаю, первую часть выступления он специально находился ко мне вполоборота, чуть спиной. А когда, отговорив свое «как роща золотая», спустился со сцены, то сделал два шага по направлению ко мне и замер, вдруг весь озарившись неуверенностью. Помимо своей воли в ту же секунду я поднялась ему навстречу и помимо своей воли улыбнулась.

Едва я успела сказать ему «привет», он начал обниматься. То есть даже не обниматься, а как бы это сказать?.. Английское слово «hug up» здесь тоже не подходит.

По всей видимости, это был его стиль общения с женщинами.

– Я получил твое письмо буквально полчаса назад, – сообщил он мне эфирной скороговоркой, – и, есстесно, не успел ответить. Но я безумно рад тебя видеть, послушай!

Не отпуская меня от себя ни на миллиметр, он слегка откинулся назад и оглядел меня, как ведущий ток-шоу свою тотемную плюшевую игрушку. Чуть-чуть нахмурившись, озабоченно спросил:

– Зачем ты скрываешь свои прекрасные глаза? Что случилось, почему на тебе имиджевые очки?

Я хотела ответить «это, чтобы лучше видеть тебя» в стиле Красной Шапочки, но он уже внакат бросал мне следующую фразу:

– Ну так ты готова отдаться мне?

Это было все равно что ударить веслом по голове. Правила игры менялись на глазах.

– Да, – проговорила я, с трудом понимая, что происходит.

– И не боишься? – тут же бросил он следующий вопрос.

Сквозь имиджевые очки я посмотрела тогда на него очень внимательно. В его глазах как бы прыгали черти. Они были очень странные, эти черти, прыгали с натугой. И вроде и не черти были вовсе даже…

– Боюсь. Еще как боюсь, – ответила я твердо, не моргнув глазом, а про себя подумала: «Бред какой-то, шутка кергуду».

Подумала без раздражения. Все это действительно было шуткой. А какое еще можно было дать этому определение?

(– Легче, легче, – как говорил мне когда-то мой первый мужчина. Первый не по счету, но первый основательно вложивший мне ума, – ты, Джада, тяжела, как космический корабль на фотонной тяге. И эмоции у тебя такие же. Раз уж пошла на взлет, то все – минимум на орбиту.)

Жизнь ведь как дорожный траффик, учил он меня. Хочешь держать заданную скорость, умей перестраиваться. Продолжая обниматься с любимым ви-джеем и позировать с ним уже для подскочивших фоторепортеров, я подумала, что есть ощущения, более адекватные происходящему, что я могу просто извлечь из этого вечера удовольствие, побыв звездулькой рядом с ним на краткое время. И не важно, что один из клоунов на этой сцене сейчас готов расплакаться. Один из клоунов всегда плачет, а второй в этот момент смеется и дает ему пинка под зад: такие номера смотрели мы еще в детстве, под куполом обители вечного праздника жизни Цирка.

«Действительно, сейчас надо быть легче, – поняла я, максимально собравшись, – однако как сильно он обнимается…» И попыталась от него отклеиться.

В тот вечер ви-джей сделал мне роскошный подарок, проведя вечеринку имени меня. И даже недавний мой день рождения, с полсотней гостей и забитым под завязку паркингом, не шел ни в какое сравнение. Ви-джей спускался со сцены ко мне и поднимался исключительно от меня. Даже созерцая мощнейший программный стриптиз в непосредственной близи от себя, он все косил глазами в мою сторону… И в итоге добился того, что весь зал, все четыреста человек смотрели уже только на меня, усиленно щурясь в клубной полутьме. Это было, кстати, ощущение не из приятных. Привыкши быть в тени, в тени и остаются. А моя подруга между тем все рвалась, рвалась с ним познакомиться…

В конце вечерины он спустился со сцены, подхватил меня, уже нетрезвую, под белы ручки и отвел в конец барной стойки. Там, традиционно выпив апельсинового сока, а для меня заказав блади-мэри, он вдруг на полном серьезе пошел на абордаж.

– Ну так что, – произнес он чуть осипшим голосом, – у нас с тобой будет восхитительный секс?

Я опять внимательно посмотрела на него сквозь очки.

– Будет, – ответила я.

– Ну так поехали, – разудало сказал он, – к тебе.

– Не можем, – откликнулась я и отпила принесенного блади-мэри, – я сейчас живу у родителей и новую квартиру еще не нашла. Так что поехали к тебе.

«Интересно, – подумала я, – что он сейчас скажет?»

Он молчал. Пауза затягивалась.

– Ты живешь с женщиной? – спросила я.

– Да, – ответил он, как-то странно, незримо весь подавшись от меня назад.

И сказал с какой. С мамой. Комментарии были излишни. Я приняла ситуацию молча, и никакого другого варианта не подразумевалось. Если честно, я догадывалась об этом.

На какое-то время я задумалась и не слышала, что он говорит. На меня вдруг навалилась невероятная скука, и я полностью и безотчетно отдалась ей. Когда слух вернулся ко мне, я поняла, что ви-джей моей любви фирменным своим исподволь-приемом дает мне понять, как это нехорошо, жить с родителями.

Он, видимо, желал олимпийского финала в наших полупрофессиональных игрищах. Левой рукой я отловила тогда проходящую мимо меня подругу и, извинившись, отошла с ней «на минуточку».

– Ты сегодня где ночуешь? – спросила я.

– У приятеля, – ответила она.

И тут же ее глаза засияли догадкой: она переметнула лисий взгляд с меня на него и обратно. И внесла рацпредложение:

– А третьей меня возьмете?

– Дай ключи от квартиры, извращенка, – устало сказала я ей.

– На! – Она хлопнула мне их в ладонь. Зажав ключи в кулаке, я перевернула руку и посмотрела на часы. Было около полуночи. Я вернулась к ви-джею. Он снова, как ни в чем не бывало, притянул меня к себе и сделал вкрадчивую попытку присосаться к моей шее.

Я разжала руку и показала ключи. «Поехали?»

Ви-джей отпрянул от меня. И сию секунду ушел в экран, в экранный свой образ, как люди творческие уходят в себя.

– Я не могу, – с достоинством отозвался он, – у меня завтра съемка в восемь утра.

И пустился в длинные размышления о том, что бурная ночь непременно скажется не только на состоянии здоровья, но и на цвете лица, а лицом он работает, что даже в юности, скажи ему кто-нибудь, что у него завтра съемка в восемь утра, он не решился бы…

Он наконец замолчал. Мы стояли и смотрели друг на друга как два барана. Это продолжалось секунду, не более. Я захотела уйти сразу же, но внутренний голос повторил: «Легче, Джада, легче. Вы работаете в одной зоне, нужно расстаться красиво. А то еще, чего доброго, заподозрит в тебе сексуальную маньячку: ей отказали, она убежала. Легче, легче…»

Это был довод. Play предстояло доигрывать до конца.

Первый, кто открыл рот после нашего многозначительного молчания, был ви-джей. Он предложил поужинать. Я согласилась.

Ужин был ни веселым, ни тягостным, он был обычным. На этот раз мы не отличались от большинства пар, сидящих в одном из гламурнейших кафе Москвы. Я чувствовала себя неимоверно уставшей. Аппетита особо не было, я просто сидела и рассматривала ви-джея. Он, очевидно, ждал каких-то вопросов или упреков, но я их не озвучивала. Да и какие тут могут быть упреки?.. Съемка в восемь утра. Мама.

Моя подруга присылала мне sms, полные глубокого смысла и мата. Я читала их, посмеивалась, зачитывала некоторые ему. Я ждала окончания вечера.

А потому невероятно изумилась, когда, подбросив меня до дома, он пошел на последний приступ. Это было очень вдруг. Прощаясь со мной, он подтвердил свой статус мастера в сексуальном фристайле: стремительно действуя, не промахнулся мимо ни одной моей эрогенной зоны. Он что-то там говорил, к чему-то склонял еще меня… Но только на этот раз все его действия возымели обратный эффект: мой организм пришел в раздражение и не хотел уже ничего, даже прощального рукопожатия, не то что поцелуя. Ви-джей между тем, поняв, что меня не удается уговорить на секс в машине, совершал полупрозрачные намеки, что я должна сейчас ему сделать… Чтобы нам всем было, так сказать, хорошо. Это был настоящий «алярм и ужас нах», как говорил впоследствии один мой юный приятель. И никакой ветеранский секс не мог с этим всем сравниться.

Так что я вышла из машины совершенно очарованная. Судорожно застегивая джинсовку, я даже было подумала, что пойду на следующее мероприятие с участием моего любимого ви-джея через две недели. Но что бы я там себе ни подумала, – а мало ли что может подумать женщина, мимо ни одной эрогенной зоны которой не промахнулись, – это было последнее наше свидание. Погода с того дня установилась необыкновенно летняя, и Брюс Всемогущий счел где-то там, у себя наверху, нашу историю исчерпанной.

К тому же ровно через две недели, в день означенного мероприятия с его участием, куда я также была аккредитована, я, катаясь с одним знакомым по Москве на спортивном мотоцикле, вылетела из седла и, сделав кульбит в воздухе, очень удачно упала на газон, в районе Воробьевых гор. Ощущение было такое, как будто сам Господь Бог шлепнул меня по попке: я оказалась совершенно невредима, но эмоционально в тот день была уже ни к чему не пригодна и никуда не пошла. Знакомый мой, слава богу, тоже отделался легким испугом. Когда я встала, пошатываясь, на ноги, то увидела, что он, прихрамывая, уже рысит к своему железному коню. А вот его спортивная «ямаха» пострадала: она была мятая и битая, ее было жалко. Сняв шлем, я прорыдала над ней порядка часа и только на пятидесятой минуте поняла, что рыдаю не над «ямахой», а над своей судьбой. Мой охромевший мотоциклист сидел рядом со мной на парапете, обнимал меня, совал мне вовремя бумажные платки и рассказывал в утешение о том, какой чудесный у него младший ребенок, как он его любит…

Телефоны и е-мейлы молчали с того дня, от моего ви-джея не было ни слова. Вскоре наша с ним смурная энергетическая связь тоже сошла на нет, и ви-джей полностью вернулся на экран, где ему самое место.

Но он нравится мне до сих пор, и теперь, пожалуй, даже больше, чем когда бы то ни было. По утрам в воскресенье, попивая кофе с «бейлисом», я смотрю заветный канал и думаю о том, что редкий мужчина смог бы найти свое место под солнцем так удачно, как нашел его он. Что мой любимый ви-джей абсолютно, совершенно неповторим, он стопроцентно эксклюзивен. И с самого начала мое опытное сердце это почуяло.

 

Сердце

Вот, кстати, о сердце. Очень неспокойный орган. У меня он, например, никогда не болит, но весьма часто я его чувствую – особенно в период долгого отсутствия в моей жизни тренажерного зала. То есть когда наступает гиподинамия, застой.

Я заметила, сердцу часто придают излишнее, преувеличенное значение. Этому способствуют и многочисленные народные поговорки: «сердце не лежит», «сердцу не прикажешь». Особенно забавно, что все они с успехом существуют рядом с такими, как «стерпится-слюбится».

Я думаю, от сердца идут все самые глобальные проблемы в нашей жизни. Если дать ему, сердцу, автономность, жизнь станет, прямо скажем, не сахар. Потому что в действительности сердце ведь никогда не хочет покоя, это правда. Но при этом оно никогда не знает точно, чего именно хочет, – и это еще более горькая правда, чем все предыдущие.

Традиционно считается: сердце хочет Большой и Светлой Любви. Но чем она, Большая и Светлая Любовь (БСЛ), отличается, к примеру, от Большой Совковой Лопаты (тоже БСЛ), сказать могут единицы. И очень немногие могут дать ей, БСЛ, хоть какое-нибудь вообще определение.

Одно известно наверняка: БСЛ (которая не лопата) накрывает внезапно, как торнадо. Тогда сделать уже ничего нельзя, да и не надо, остается только отдаться течению и чтобы несло, несло… В условиях современной городской жизни, с ее избыточными стрессами и ударным трудом на развитый капитализм, сил на внимание, симпатию и стратегию ухаживания ведь не остается… Поэтому и хотим, чтобы несло. Подобного рода счастливое «несение» освобождает при этом и ото всякой ответственности – за слова, за поступки, за последствия! В этом отдельный цимес ситуации.

Между тем примеров удачно нахлынувшей БСЛ в зрелом возрасте вспомнить не удается практически никому. Поэтому второе, что известно доподлинно: удачно «несет» нас только в юности, когда слишком слаба еще кора головного мозга. Возможно, наше страстное желание большой и светлой любви потом, в тридцать и выше, есть не что иное, как обыкновенная ностальгия по юности, этого самого прекрасного и безбашенного периода жизни.

О Большой и Светлой Любви написано слишком много книг, снято слишком много фильмов и поставлено слишком много пьес. Это спекулятивная тема, такая же, как подвиг во время войны. Не давая точного определения, а только симптоматику данного явления – причем каждый раз оригинальную, свою, – мастера современного искусства превратили Большую и Светлую Любовь чуть ли не в единственный смысл жизни. Но если в Средние века повесть о Ромео и Джульетте носила назидательный характер, давая одновременно понятие и такого чудесного явления, как романтика, то на рубеже тысячелетий легенда о БСЛ превратилась в навязчивый невроз жителей мегаполисов.

От него, между прочим, страдают не только женщины, но и мужчины. Причем мужчины страдают как раз именно те, которые, в соответствии с мифом женского сознания, могут позволить себе побыть принцами на белых конях. Или, как они говорят, «принцами на белых „феррари"». В некотором смысле это их, рыцарей священных финансовых Граалей, составивших у нас недавно VIP-класс, национальная классовая игра – игра в любовь.

И в этом плане игры сердца, в которые играют богатые, принципиально отличаются от тех, в которые играют знаменитые.

История, чрезвычайно симптоматичная в этом плане, произошла со мной примерно недели через три после одиозного падения с мотоцикла.

Слоняясь в приступе безделья по Интернету, я познакомилась в тематическом чате с неким мужчиной: нас объединяло общее хобби. Удачно пошутив, еще поострив и померившись интеллектом, мы обменялись е-мейлами. И еще какое-то время соревновались в эпистолярном жанре отдельно ото всех. Потом созвонились, поговорили. И сразу же выяснили, что у нас есть общие знакомые. Стремительно прозвонив их (каждый со своей стороны, не сомневаюсь), я получила не просто его характеристику, а прямо-таки характеристику рекомендательную.

– И как это раньше мы не додумались вас познакомить? – сокрушались общие знакомые.

– Да никак, – отговаривалась я, – у нас просто хобби общее…

Думаю, он говорил то же самое.

Но хобби тут было уже ни при чем. Мы понравились друг другу. Мы оба были свободны, и свободное время у нас было. Так почему бы не встретиться и не попить кофе где-нибудь в центре города?

Меньше чем через неделю я пошла к нему на встречу, неся в себе ту замечательную смесь любопытства и предчувствия хорошего, что так характерна для женщины, идущей на первое свидание.

Он приехал, не опоздав ни на минуту. И сразу же набрал мне на мобильный.

– Где вы? – спросил он бархатистым баритоном.

– В прямой видимости, – ответила я, идя к месту назначенной встречи, – а вот вы где? Вашу машину я вижу, но в ней никого нет…

– А я сейчас подойду, – мурлыкнул он и дал отбой.

Я увидела, как он переходит дорогу. Мужчина в последнем приступе молодости, сорока с лишним лет. Он был одет во все светлое, не новое, но дорогое, что выдавало нелюбовь к шопингу. В правой руке небрежно держал стильно пожамканный кожаный портфель.

Подойдя, он поздоровался и замер на секунду, рассматривая меня. Я же смотрела на него с упавшим сердцем. Плюс ко всем своим достоинствам, рекомендованным общими знакомыми, он оказался еще и внешне очень хорош. Более того, он был удивительно похож на Брюса Уиллиса, а когда улыбался, становился просто «один в один». Было в этом что-то от биологического феномена. Но моя замечательная внутренняя смесь ощущений, коктейль под названием «первое свидание», мгновенно подверглась химической метаморфозе, дав осадок в виде неприятных мыслей о том, что такое красивые мужчины вообще и в частности.

Но мой новый знакомый уже увлекал меня, уже нес на крыльях любви в какую-то кофейню. Он был джентльменист и обходителен, он предупредительно открыл мне дверь своей машины – «Audi ТТ», – с улыбкой настоящего кавалера. И осадок в моей душе исчез так же быстро, как и появился.

Его звали Слава, и он настоятельно потребовал обращаться к нему на «ты». Общение на «ты» я недолюбливаю (оно чревато многими фривольностями), поэтому мне пришлось виртуозно перепрыгивать с «ты» на «вы», пока мы кружили по городу, выбирая место для кофе-пития. Вокруг бушевал потрясающей красоты июнь: с молодой еще зеленью, с температурой двадцать два градуса, с мягким солнцем.

Мы выбрали маленькое кафе под полотняным тентом, сели, поболтали на всякие отвлеченные темы. Не помню, с чего начался разговор о машинах. Кажется, я спросила, почему он выбрал себе «ТТ» с механической коробкой передач, а не с автоматом.

Он сразу же сказал, что вообще-то у него три машины. Это мне понравилось, я люблю цифру «три». Добавил, что на эту он пересел только две недели назад, а вообще-то у него джип «Volkswagen Touareg», на котором он ездит зимой. А еще у него «Volkswagen Passat», который выбрасывать жалко. Тут он уставил на меня зеркальную гладь своих дорогих очков и сделал положенную для тестового вброса информации паузу. По сценарию я должна была бы сказать: «Подарите мне!»

Вместо этого я сказала:

– Почему? – любуясь его темными очками.

Что ни говори, а вкус у него был отменный.

– Потому что, – ответил он чуть-чуть досадливо, – у меня вся зимняя резина на джипе «Volkswagen» стоит столько, сколько этот чертов «Passat». Но то колеса. А это вроде как целая машина. Ездит.

И, довольный, улыбнулся. Когда он улыбался, он был совершеннейшим душкой.

Еще я узнала, что он заядлый театрал. Для меня это явилось открытием: никогда не могла представить, что люди класса «А» ходят в театр, а тем более что среди них бывают фанаты сценарной постановки.

«Это хорошо, – неожиданно для себя подумала я, – это ему большой плюс». И, уже почти не сомневаясь, спросила, на какой улице в центре Москвы он родился. Оказалось, на соседней с той, где жила когда-то и моя семья.

Еще он рассказал мне в общих чертах, откуда у него деньги: что он занимается поставками стоматологического оборудования по всей России. Что раньше работал в «Siemens». Добавил, что у него родственники в Барвихе, куда он собирается поехать на выходные.

Он был хорош, мой новый знакомый. Он был выдержан, воспитан и хитер, хоть и немного вульгарен. У меня даже забрезжило подозрение, что я наконец разочаруюсь в своих представлениях о российском бизнес-классе. Хотя я всегда стараюсь не делать общих выводов, но постфактум многократного общения с людьми класса «А» выводы напрашивались сами собой, и были они далеко не лицеприятные.

О себе я не рассказала практически ничего. Это была отдельная позитивная нота нашего вечера: девушка-зорро. Чертовски приятно сидеть и болтать с мужчиной почти инкогнито.

Когда мы покинули кафе, было только семь часов. Мне надо было ехать на встречу по работе. Уже за рулем Слава сказал:

– Мне кажется, у нас хорошо получилось бы общаться.

«Общаться». Хорошее слово. Нейтрально-заманчивое.

– Да, – ответила я, взглянув на него, – можно было бы попробовать еще.

– Тебе куда? – участливо спросил он.

– Ну, мне сейчас на Рижскую надо… – протянула я.

– Давай я дам тебе денег на такси, – предложил он и озарил меня улыбкой Брюса Уиллиса.

Я не люблю пересаживаться с хороших машин в раздолбанные тачки бомбил-азерботов. Я люблю долго удерживать спиной ощущение хорошего, эргономичного сиденья.

– Нет, не надо, – ответила я, – до Тургеневской лучше довезите, тут рядом совсем.

И он довез до Тургеневской. Вышел ко мне из машины целоваться на прощание, перекрыв движение по всему бульвару.

Наша вторая встреча произошла, понятно, уже на следующий день.

И она настолько отличалась от первой, что это было даже удивительно.

Он ждал меня в условленном месте. Мы стояли по разные стороны улицы, я смотрела на него, ожидая, пока поредеет поток разделявших нас машин, он тоже видел меня, но не узнавал. Накануне я была в дизайнерском вечернем платье и на шпильках, а теперь стояла по другую сторону улицы в джинсах и мокасинах, в очках-хамелеонах, в черной ветровке. На подходе я помахала ему ручкой, и только тогда он обрадованно меня идентифицировал.

Мы чмокнулись, упали в «ТТ» и какое-то время молчали, смакуя полученный эмоциональный подъем. Когда мы выехали на набережную, я начала рассказывать что-то забавное из сегодняшнего. Но Слава протянул вдруг руку к радио и дал полную громкость. Я замолчала, озадаченно глядя на него. Он все так же слегка улыбался, радуясь тому, что я рядом, и внимательно следил за дорогой. Я списала этот сбой в общении на дорожную ситуацию.

Мы приехали в грузинский ресторанчик.

– Ты знаешь, здесь самая лучшая грузинская кухня в городе, – пояснил мне Слава, припарковавшись, – просто объедение.

Выйдя из машины, я огляделась и не увидела ни одной машины класса «Audi ТТ». Вокруг стояла продукция тольяттинского завода, да попадались иномарки второй руки. Их владельцы сидели внутри ресторанчика с пергидрольными женщинами с изобильной косметикой и судьбою. Все это было очень странно: и публика, и совсем не лучшая грузинская кухня в городе, коей я была фанатка и прекрасно знала заповедные места.

Когда мы сели, я обратила на Славу внимательный взгляд и хотела пококетничать, задать тон, что называется. Уже совсем было приготовившись, я обольстительно улыбнулась, но… Не суждено мне было в тот вечер кокетничать, нет.

Потому что Слава без перехода, с места в карьер, начал рассказывать. И говорил гораздо более плотно, чем вчера, так что мне не удавалось вставить и слова… Ошеломленная, я пропустила заходную часть его монолога, но вот вторая история мне запомнилась.

С поистине мальчишеским восторгом он поведал мне о том, как однажды в Екатеринбурге торговал стоматологическое оборудование тамошним бандитам. Как они устраивали разборки и вершили свой скорый на расправу суд прямо на его, Славы, глазах и как он подружился и тусовался с тамошним атаманом… И как к ним приезжали валютные девочки, и все вместе они весело тусили, света белого не видя, день и ночь, день и ночь.

– Всех, всех убили, – сокрушался Слава, – Сашу Черного, Серегу… Марика Волосатого.

Волосатый Марик был, пожалуй, самым тяжелым эпизодом среди всех доставшихся: мне пришлось выслушать жизненный путь этого человека почти полностью и даже отдельно почтить его секундой молчания. Потом мы помчались дальше, Слава все говорил и говорил…

Вскоре я почувствовала себя несовершеннолетней любовницей Бэтмена, угнавшей бэтмобиль безо всякого представления, как им управлять. Славино красноречие несло меня, как все пятьсот лошадиных сил: если удавалось поворачивать, я поворачивала, если нет, приходилось врюхиваться в грязные лужи бандитских историй, с ужасом проскакивать красный свет запретных тем, налетать на выбоины оговорок.

Я услышала еще пару заходных баек для покорения девичьих сердец. От них мне стало совсем нехорошо, и я поняла, что, если мы сейчас же не свернем с бандитской темы на какую-нибудь еще, меня стошнит.

В качестве «поворотной» была выбрана тема тусовки. Судорожно вбросив пару наводящих вопросов в Славин речевой поток, я убедилась, что прием сработал: тусовка – всегда безотказный ход для представителей нашего крупного и полукрупного бизнеса.

Я узнала, где он тусуется и с кем. Сказал мне, что дома он почти не бывает. Увидев мое выражение лица, он тут же поправился: «Ну, если, конечно, дома меня будешь ждать ты…» И дал многозначительную паузу.

Здесь, вздохнув на холостом ходу и разбавляя многозначительность, я подала реплику про недавно появившийся закрытый ночной клуб. И только тогда мой герой заметил, что я «секу» тему.

– А ты откуда знаешь? – спросил он, и выражение его лица изменилось.

– Я много чего знаю, – сказала ему я, – я обозреватель.

– Обозреватель чего? – поразился он.

– Журнала. Светский обозреватель глянцевого журнала.

Дальше, я думала, последуют какие-то вопросы, но вспыхнувшие ненадолго интересом ко мне Славины глаза вновь погрузились в поволоку былого. В этом было что-то фатальное, как закат солнца на море. Вновь Слава обратился к истории своей жизни.

Он говорил: «Мы тогда очень много летали. „Siemens", конечно, все оплачивал. Командировочные, проживание, любые представительские расходы. Чек на такси можно было выписать на сто долларов, заплатив при этом от силы двадцатку. Ну, в карман себе, конечно, никто не клал. А какой смысл? Когда зарплата такая хорошая…» Угадать, где была центровая фраза этого мини-монолога, было не трудно. Она шла с приставкой «не». Бедный, бедный «Siemens»…

А Слава уже мчался дальше галопом по Европам, рассказывая мне все новые истории с центровыми фразами. В какой-то миг мне показалось, что я уже покинула бэтмобиль и что стою теперь в студии известной игры для эрудитов, азартно отгадывая тайные смыслы явных историй.

«Только бы не сойти с ума, – лихорадочно думала я на очередном этапе игры-угадайки, – а то буду потом, как Ди Каприо в фильме „Пляж"… бегать по смысловым коридорам».

Только мое исключительно крепкое восприятие, воспитанное частично в профессии, частично в виртуальных боях 3D-игрищ, позволило мне благополучно дождаться последней части марлезонского балета: Слава начал говорить о любви, о своих отношениях с прекрасным полом.

И конечно же, я услышала ее, сагу о БСЛ. Я выслушала ее еще раз, внимательно и с почтением.

У мужчин класса «А» поиски БСЛ, похоже, действительно носят характер невроза. Большую часть жизни находясь в движении, выдумывая невероятные выходы из нереальных ситуаций, решаясь на большие риски, люди класса «А» идут по жизни падая и поднимаясь, извлекая азартный кайф из первого и из второго состояний, пока не достигают некой точки покоя. В материальном плане эта точка находится высоко, очень высоко… Но там оказывается безлюдно! Богатство не предполагает множества друзей. И той азартной погони, что была раньше, той упругой светло-зеленой волны везения в деньгах и подлинного счастья оседлавшего ее серфера уже нет. И не будет. Точка покоя достигнута. И тогда одинокие форварды нашего крупного и полукрупного бизнеса ставят перед собой новую сверхзадачу: найти свою единственную, последнюю (!) и окончательную БСЛ.

Благодаря своей исключительной харизме – а будь они энергетически слабы, они бы не сделали себе состояний, – всякую девушку, встреченную на своем пути и попадающую «под подозрение» на БСЛ, они начинают прорабатывать довольно ретиво: от ужина до постели, от постели до джакузи, от джакузи до ночного клуба. Сдержать их напор невозможно, почти всякая девушка, даже самая здравомыслящая, начинает верить, что это любовь. Нельзя сказать, чтобы и сами принцы на белых «феррари» в нее в этот момент не верили. Но, конечно же, довольно быстро оказывается, что это все-таки не БСЛ и надо отправляться на поиски новой. Да, сквозь строй бессмысленных девушек, которые не БСЛ, можно и нужно пробиться к Единственной. Но какая она? Это вопрос.

По словам некоторых представителей российского бизнеса, с коими на эту тему мне довелось говаривать в форме интервью и мини-интервью для всяких женских журналов, большая и светлая любовь – это субъективное ощущение, непередаваемое. Ощущение чего-то родного и своего. Которое, по легенде, должно появляться сразу же, при встрече. (Феномен лично мой, что при встрече со мной абсолютно у всех оно появлялось.)

По словам иных представителей бизнеса, людей искушенных в этом вопросе и многократно женатых, любовь это как страсть. Вроде бы похожа. Но не факт, что она, говорили они. Скорее даже наоборот, так как страстища быстро проходит и остаешься лицом к лицу с совершенно чужим человеком. Если человек обнаруживается в статусе жены, то при разводе еще и разденет. А это неприятно. И, кстати, означает, что после этого она и не человек вовсе даже и никогда им не являлась.

Выслушав философские размышления на тему БСЛ еще и Славы, я с грустью поняла, что он не внес в мою копилку историй никакого эксклюзивного материала. Я посмурнела и пробовала что-нибудь съесть, отключившись от потока его речи. Вторые блюда, так же как и первые, оказались совершенно несъедобны. Отставив от себя тарелочку, я непроизвольно взглянула тогда на Славу. Он все продолжал говорить, как диктор на телевидении. Во взгляде моем было, очевидно, много тоски. Потому что, поймав его, Слава моментально понял, что я не БСЛ.

Мы вышли из кабачка. Город накрыла пелена неистового июньского дождя. Теплый дождь кипел в лужах, на асфальте и парапетах, на крышах машин.

«Ничего красивей в этом году еще не было», – подумала я, с облегчением готовясь прощаться со Славой.

Но мой интернетный друг вдруг предложил выпить с ним еще и кофе. Это был красивый жест доброй воли. Да и сама идея была как нельзя кстати: после всего выслушанного мне было просто необходимо взбодриться, а Славе сам Минздрав велел пить кофейку – после всего того, что он съел в наилучшем грузинском ресторане города.

Вскоре, петляя околицами в стене сплошного ливня, мы подъехали к отелю «Ararat Park Haytt». Не знаю даже, почему именно к нему, но думаю, это было Славе такое наказание свыше. По деньгам. Мы поднялись в кафе на верхнем этаже «Арарата». Я была очень довольна и села на привычное место (я бываю там с одним моим давним ухажером раз в два-три месяца). Я заказала кофе и чизкейк. Себе Слава не взял ничего; он угнездился напротив и неодобрительно рассматривал меня. Я удивилась, почему он не пьет кофе, и спросила его об этом. В ответ он пробурчал что-то невразумительное. У меня появилось ощущение, что ему что-то надо от меня. «Возможно, что-нибудь по работе», – подумала я.

Тем временем принесли кофе с тортом. Я принялась за них с усиленным аппетитом, так как была голодна. Через пару минут Слава вдруг выдал мне с поощрительной интонацией: «Кушай-кушай. А то кожа да кости».

Это произвело впечатление: вилка с чизкейком замерла по пути ко рту. Я посмотрела на Славу. Трижды в неделю я хожу в тренажерный зал: между кожей и костьми у меня равномерная прослойка мышц. К тому же бюст имею третьего размера практически с детства. Хотелось ухмыльнуться. Аппетит к чизкейку, впрочем, все равно не пропал.

Потом, идя с ним до лифта, я услышала еще один «комплимент»:

– Какая ты маленькая!

– У меня рост сто шестьдесят семь, – удивилась я, – таких, как я, миллионы. Это рост Кейт Мосс.

– Какая у нас маленькая Кейт Мосс, – довольно засмеялся он.

Очевидно, он решил, что у меня комплекс на эту тему, потому что накануне я пришла на встречу на одиннадцатисантиметровой шпильке. «Хороший вывод», – подумала я.

Поняв, что объект, выбранный для «операции БСЛ», не разделяет стремления слиться в экстазе нынче же вечером, представители крупного и полукрупного бизнеса начинают вести себя на удивление одинаково. Дабы отринуть от себя избранницу, им нужно срочно найти какой-нибудь недостаток. Или недостатки. И на этот счет у них дар: увидят целлюлит даже в глазном яблоке.

После «Арарата» Слава мягко намекнул мне, что я забыла поблагодарить его за ужин. Его «ТТ» как раз замедлила ход и встала в локальной пробке. Я стремительно его поблагодарила, открыла дверь и, ослепительно улыбаясь, вышла под проливной дождь.

Идя по бульвару, намокая под теплым дождем с каждой секундой все больше (и пребывая в истинных кайфушках по этому поводу), я думала о том, как много у меня все-таки осталось неразрешенных вопросов относительно БСЛ. Но два из них занимали меня более всего.

Первый. Мне было бы интересно знать, искали бы форварды большого бизнеса свою БСЛ, доведись им выживать изо дня в день, как большинству населения бывшего Союза? И второй, интересовавший меня гораздо больше: окажись перед тем же Славой женщина его социального уровня, то есть при деньгах, он вел бы себя точно так же? Ту же пургу бы мел и так же хамил, увидя, что добыча не идет в руки? О, это были волнующие вопросы.

Нет, я, конечно же, не БСЛ. Собственно, я каждый раз оказываюсь не БСЛ. Потому что БСЛ – это Большая Совковая Лопата. А я – женщина. Молодая, образованная, желающая найти себе пару, мечтающая в любви рожать детей и в этих своих желаниях невероятно банальная.

Всего этого принцам на белых «феррари» не нужно. Наши миллионеры, так же как и миллиардеры, в молодости были фарцовщиками-балагурами, а ныне страдают печоринским синдромом. Материальная избыточность порождает стремление к избыточности эмоциональной. А при таком-то синдроме какую Бэлу при себе ни посади, все одно – будет не та Бэла.

 

Любовь

Когда наступают длинные сумерки, мы собираемся у кого-нибудь дома – и это любовь. Мы ставим бутылку красного вина на стол, мы разговариваем, мы негромко смеемся, мы терпеливо поджидаем опоздавших.

Они приезжают: уставшие девочки, подруги, иногда чуть живые от усталости. И это чудо, – потому что все-таки они приезжают. Вечерами, соорудив нехитрые закуски, мы садимся вокруг стола. Негромко льется наш разговор. Нет, не мужчин обсуждаем мы и не их загадочность. Всем давно известно, что женская логика образовалась только и исключительно из попыток понять поведение мужчин, – так к чему же стараться?

Мы обсуждаем новые идеи, пришедшие нам в голову, грозящие перелиться в проекты. Мы обсуждаем учебу детей в школе, недавние турпоездки, работу, кино, слегка хвастаем друг перед другом какими-нибудь новыми шмоточками. Разговор льется как горный ручеек, переплюхиваясь из сюжета в сюжет, давая место новым историям. Мы все очень разные, познакомились давным-давно и случайно, но как-то непривычно крепко для случайного соприкосновения спаялись. Это судьба, ничего не скажешь. И это – любовь.

Есть в наших жизнях, конечно, и другие Любови. Точнее, влюбленности. Например, почти все влюблены в свою работу. Почти все, кроме меня. Я от нее очень устала и потому близка к кризису жанра. Во всяком случае, так мне кажется. Иметь любимую работу – архиважно. Это наше все. Но, правда, на поиски ее, любимой, можно потратить полжизни, так же как и на поиски любимого мужчины.

– Главное, чтобы это не стало поисками священного Грааля, – хохочет, оскалясь сахарными зубами, любимица Лимфорда Кристи, – чтоб это не было как с БСЛ! Форма невроза!..

Спасаясь от кризиса жанра, я пишу funny stories и рассылаю своим подругам по е-мейлу. Если не успеваю написать – исполняю устно. Нынче в устном исполнении как раз прозвучала история со Славой и его поисками БСЛ. И она им понравилась: мои ангелы весело смеялись!

Они, матери-одиночки, бывшие жены не по расчету, замученные бизнесвумены, все вместе или по отдельности, – на какой-то миг забывают о двенадцатибалльных штормах жизни, слушая эти истории. На краткий миг превращаясь в юных девчонок, гогочущих от неприличных историй столь же искренне, как искренне замирают от первых интимных, – они смотрят на меня совершенно по-особенному. И выражения этих глаз не передать словами.

Беспечность и вечность, простота и красота, вскипающий цвет мая и теплый ветер августа, и быстрые сумерки ранней осени, и длящиеся долго рассветы зимы – всё, всё в этих глазах… Глядя в их глаза в такие минуты, я готова рассказывать страшные сказки весело снова и снова, и придумывать все новые, и бесконечно собирать сюжеты.

Рассказывать сказки – особенный дар. Мои подруги знают это лучше меня и потому бывают довольно строги со мной. Они говорят, я избалована шансами. Они говорят, я цинична.

О да, я избалована шансами. Я избалована ими так же, как и испытаниями. И я не знаю, хотела бы я этих испытаний за предоставленные впоследствии шансы. (Или предоставленные заранее?)

И я цинична, это правда. Я гордо несу статус циника еще и потому, что «циники – это разочаровавшиеся романтики». Утверждение, справедливое в особенности: я циник как есть. И все-таки еще немножко – романтик.

А вот мифы женского сознания, коих в форме сказок устных и письменных я сказитель и собиратель, мы обсуждаем отвлеченно от моей персоны. Мифы женского сознания занимательная вещь. Под определенным углом зрения сверкающая, как бриллиант, и временами такая же несокрушимая.

Иногда мои невесты по второму разу попрекают меня тем, что я развенчиваю эти самые мифы. Но это не так! Я поборница мифов женского сознания, как никто другой. Я чту их, они по-настоящему для меня святы! Именно поэтому я считаю, что их не надо трогать: пусть будут, как будут. И да не сойдет телезвезда с экрана, и да не выйдет прекрасный принц из белого «феррари» никогда! Оставьте нам то, что свято, – наши мифы. И да не коснется нас Большая и Светлая Любовь.

Я не устаю повторять это, клятвенно заверяя свою верность принципам. «Без идеалов жизнь не жизнь, а сплошной нигилизм», – говорю им я. Моя аудитория важно и одобрительно кивает, соглашается, но все-таки нет-нет, а подозрительно сощурится на меня сквозь завесу новейшей технологической туши с трехсоткратным увеличением: не шучу ли? Но в глубине души знают, что не шучу.

Давно известно: судьба наказывает буквальным исполнением заветных желаний. И кто-кто, а мои-то подруги не понаслышке знают, что это такое. Но, слава богу, все так придумано в этом мире, что сбычу мечт дано пережить немногим.

Зато после того, как пройден этот круг, происходит чудо: немногие находят немногих. Мы обретаем друзей и людей, которые нас понимают. Это важно. Ибо та дружба, на которую можно положиться, и более всего та, на которую положиться нельзя (ибо она и есть самая настоящая), – дается нам не в детстве, а в зрелом возрасте, причем в период испытаний. «Друг детства» – термин заманчивый, но это только термин. Потому что мы не можем быть в двадцать пять такими же, какими были в пять. И, соответственно, человек, который отвечает нашим потребностям в пять, не может отвечать им в двадцать пять. Иначе жизнь – не более чем бесконечно длящееся детство.

Я убеждена: настоящие друзья обретаются в шторма невзгод, в черные дни. И конечно же, ничем они помочь в эти самые дни не могут.

Никто не может. Шторма даются для самостоятельного преодоления. Но только когда становится невыносимо тяжело, совсем, совсем невмоготу, – очень важно, чтобы просто приехал кто-нибудь, кто тебя понимает, и просто посидел с тобой и тебя послушал.

И тогда тьма, сгустившаяся над городом Ершалаимом, постепенно исчезает. Дальше все идет легче и лучше. И вот уже ослепительно розовый краешек неба алеет на восходе дня. А мы… Мы все так же слушаем друг друга, собираясь на кухнях, обмениваемся историями, смеемся.

И пусть наши матери, качая головой, говорят, что эта жизнь страшна. Нет, тут не правы наши мамы. Жизнь не страшна. Так же как и не прекрасна. В этом мнении мы сходимся абсолютно все. Она – такая. И никогда не была другой: цветы невероятных сюжетов распускаются в непроглядной тьме русской ночи, как зацветают букеты невыразимой красоты на черносмольной глади жостовских подносов. И эти цветы, и эти сюжеты, и черная смоль, и багряная гладь – это все наше, не отнять. Хочешь смейся, хочешь плачь. По настроению. И как хочешь рассказывай, как хочешь рисуй: недаром ведь и жостовские подносы, национальную гордость нашу, расписывают только и исключительно женщины.

 

Невест-ing

Наши «невестины» шабаши приносят пользу, оказывается, не только нам. Благодаря случайным знакомым подруг, влет попадающим на наши собрания время от времени, наше общение несет зерна разумного-вечного вовне и имеет успешный пиар в народе. Нам звонят советоваться. Это приятно.

Накануне отлета мне звонит одна моя знакомая с набоковским именем Ада.

Первым долгом она выражает свое восхищение тем, что мы, девчонки-молодцы, находим время и возможности (!) собираться, затем сдает имя своего «агента», побывавшего у нас накануне. Агента зовут Олечка, я ее помню. Милая такая серая мышка, похожая на Наталью Водянову, с той только разницей, что брови у нее выщипаны в ниточку, и поэтому лицо кажется каким-то голым… Забавная девчонка, словом.

Я как раз заканчиваю собирать чемодан, который лежит у меня на кровати, раскрыв огромную хищную пасть. В доме бардак, я хожу из комнаты в комнату в трусах и майке, с трубкой у уха, и пытаюсь понять, что забыла и что от меня хочет Ада. После предварительной болтовни в стиле «как сама», Ада переходит к делу и интересуется, каков был мой опыт общения с виртуальными женихами год назад.

– О, с женихами, – усмехаюсь я, – а с женихами хороший опыт был. Рекомендую. А ты что, замуж собралась?

– Нет пока, – удивленно отвечает она, – кандидатуры-то нет. Слышала, ты год назад искала себе спутника жизни по Интернету. Вот, хочу узнать, реально там что-нибудь найти или нет.

Как мне все это нравится: «спутник жизни», «кандидатура».

– Более чем реально, – отвечаю я.

– Джада, – несколько заискивающе говорит она, – ты сейчас говоришь серьезно или шутишь?

Мой прославленный цинизм дает эффект постоянной полушутливой интонации, в которой несведущим разобраться трудно.

– Абсолю-ютно серьезно, – подтверждаю я, – опыт общения с женихами был хороший, действительно хороший.

– Так почему же ты не замужем?

Хм, думаю про себя я. Все-таки южное происхождение дает некоторую бесцеремонность в общении. Адочка – разведенная провинциалка, въехавшая в Москву на плечах некоего мудаковатого научного сотрудника на двадцать лет старше ее. Недавно она с ним развелась и теперь, похоже, ищет новую жертву.

– Вопрос хороший. На него, Ада, есть полтора ответа. Первый и основной: мне не очень подходит то, что интернетные люди предлагают. А предлагают они что угодно, только не себя. То есть вот даже замужество предлагают!.. Но исключительно как статус.

– Как это? – не понимает она. Взглянув на часы, я думаю, рассказывать ей эту историю или нет. Есть люди, которые к понятию «статус» подходят формально, и Ада как раз из таких. По ее мнению, женщина не замужем – это неприлично: замужем надо быть. А выйдя замуж, обрести себя в следующем «надо»: требовать от супруга выполнения всех обязанностей, желательно по графику, включая обязанности супружеские. (Мне всегда было интересно, как это акт любви выполняется в виде обязанности… Чистый цирк, по-моему: мартышки бонобо, и далее по программе.)

Но тем не менее я убеждена: такие женщины отнюдь не плохи в браке. Моя Ада, например, была хорошей верной женой, ответственной хозяйкой, строгой матерью. При этом она всегда фантастически много работала, благодаря чему после развода выселила мужа из его трехкомнатной квартиры не куда-нибудь, а в комфортную однушку, купленную специально для него и специально же отремонтированную. Такие женщины, как она, – нет, не мечта поэта, но санитары леса. Они держат сильную половину нации в тонусе. Будь таких Адовых теток побольше, Россия давно бы вышла из демографического кризиса.

– Я думаю, – говорю я ей, присев на кровать рядом с чемоданом, – история моего невестинга в Интернете как раз для тебя. Я тебе ее расскажу подробно, но ты имей, пожалуйста, в виду: ее нельзя воспринимать буквально. То есть именно для тебя буквально. Тут нужны поправки, прикидки и оглядки. Потому что ты – это ты, а я – это я. У нас с тобой жизнь разная, цели разные и аудитории мужчин, соответственно, тоже разные. Но я уверена, если ты захочешь, найдешь себе в Интернете пару.

– Да, я тоже так думаю, – слегка спесиво подтверждает она, и я чувствую, что она будет благодарным слушателем.

Идея сделать меня интернетной невестой принадлежала главному редактору одного глянцевого журнала.

– Джадочка, – обратилась она как-то ко мне, встрепенувшись на редколлегии, – я слышала, в Интернете сейчас происходит нечто невероятное. Все сидят на сайтах знакомств. Я слышала, люди там женятся в диком количестве, просто в диком! Одинокие сердца находят друг друга! Я хочу знать, что там происходит, мне все хотим это знать… Так что не стать ли вам интернетной невестой на время? И напишите нам статью по результатам встреч.

Я хмуро улыбнулась в ответ. Статус виртуальной невесты меня почему-то совершенно не вдохновлял. Но природно-профессиональное любопытство пересилило, захотелось узнать, что же в Сети на самом деле происходит, захотелось эту тему прошунтировать. И я согласилась. В качестве консультанта при написании материала мне была рекомендована подруга главной редакторицы, которая вела рубрику интернетных знакомств в другом, не менее известном глянцевом издании, а теперь работала на нас.

– Главное – правильно составить анкету, – часом позже объясняла мне она, когда я, сидя за компом, напряженно таращилась в главную страницу нужного сайта, – вы даже не представляете себе, Джада, как это интересно. Это целый отдельный мир, от которого вы можете взять все, что захотите.

– Так ли уж – все? – сомневалась я, нервно гоняя курсор мыши вдоль и поперек монитора.

– Именно все. Во-первых, это будет держать вас в тонусе как женщину. Во-вторых, при должной активности, вы сможете обеспечить на себя равномерный спрос и, например, будете ужинать каждый вечер в каком-нибудь ресторане или как минимум пить хороший кофе. При желании это действительно можно делать каждый день. А кроме того, есть реальный шанс найти то, что ищете; не сразу, месяца за три регулярных встреч.

Помолчав, она ласково спросила меня:

– Вы ведь сейчас одна, у вас никого нет?

– Никого нет, – подтвердила я, вглядываясь в ее лицо, пытаясь угадать, что за странное выражение приобрели вдруг ее глаза.

– Ну вот и славненько, – она отвела взгляд и пустила блуждать его по редакционному залу, – вот начнете статью писать и, глядишь, заодно себе что-нибудь и найдете.

Я согласительно хмыкнула, пожала плечами. Интернетные знакомства с заранее определенной целью для меня – те же сваточные, не лучше. Во всяком случае, на тот момент я именно так и думала.

– А вы, Инна, нашли то, что искали? – спросила ее я.

– Да, – тут же ответила она, как бы даже предупреждая сам вопрос, и мягко улыбнулась.

Ее внешность сама по себе уже была ответом. Несмотря на почти уже пятьдесят лет и лишние килограммы, это была женщина цветущего вида с удивительно спокойным, добротным даже каким-то выражением лица.

С анкетой мне пришлось помучиться. Но в итоге составила я ее, как мне казалось, все-таки грамотно. То есть максимально отразила свою цель. Моей целью в данном случае было не просто как можно скорее выйти замуж, а выйти замуж хорошо с материальной точки зрения. В анкете я написала: «Молодая, образованная, привлекательная женщина ищет мужчину, состоявшегося морально и материально…» И еще писала, какая я хорошая, что нет у меня вредных привычек, и буду я прекрасной и верной женой.

Характеристика была просмотрена моей дуэньей и одобрена. Далее я извлекла из закромов лучшие фотографии своих фотосессий для дружественных журналов и присовокупила к анкете.

В первый же день на меня обрушилось порядка сорока писем. Я даже слегка испугалась. Но, взяв себя в руки, в ночи села их разбирать. Тридцать девять были совершенно бесцветные, и только одно вызывало желание ответить: мне писал напористый человек, как раз состоявшийся, по его словам, в моральном и материальном плане. Надежный и одинокий. Он был игрив к тому же, а потому сразу назвал мне среднегодовой оборот его бизнеса в долларовом эквиваленте (миллионы долларов). Редакционному заданию он как нельзя более соответствовал. Оставалось только выяснить, насколько же он в действительности жених. Он прислал мне ссылку на свою анкету на том же сайте знакомств, где «висела» и я.

И анкета его была хороша: такая же напористая, как ее хозяин, веселая и балагурная. Одно только настораживало… Он писал: «Ищу молодую, неуставшую от жизни женщину»… Неуставшую. От жизни, гм.

«Где ж таких в наших широтах взять? – подумала я, – от одного только климата к десяти годам устанешь».

Черный как ночь, его тонированный «мерседес» ждал меня в условленном месте. Сам же хозяин с симпатией взирал на меня из-за тонированного лобового стекла. В жизни он выглядел гораздо более привлекательней, чем на фото. Это, кстати, общая тенденция: на фотографиях претенденты зачастую выглядят значительно хуже, чем в жизни.

Он был Израилева происхождения, чисто выбрит, коротко стрижен, великолепно одет во все черное, и было ему сорок три года. И все бы ничего, если бы не ощущение положенной на меня сверху гранитной плиты рядом с этим человеком. Такого, увы, знакомого ощущения. Большие деньги – это всегда тяжелая ментальность, какая-то совершенно неподъемная харизма.

Он сразу же повез меня в дорогущий китайский ресторан, где все объяснил. Рассказал о том, что им, преуспевшим бизнесменам, знакомиться с нормальными женщинами по большому счету негде, что жизнь уже очертила привычный круг общения: есть друзья и их жены, есть подчиненные девушки на работе (но это работа) и есть… проститутки. Последнее слово он произнес, глядя мне в глаза и не запнувшись.

А еще, говорил он мне, есть девушки, которые тусуются на всех великосветских раутах Москвы. И первичный взнос для общения с ними в последнее время составляет 50 000 долларов. Тут я очень удивилась. Видя, что произвел впечатление, он опытной рукой, с тонкой улыбкой, долил масла в огонь – назвав мне два имени, которые широкому кругу общественности известны как «светские львицы». Но это, пожалуй, был перебор: я не поверила.

– У меня есть очень влюбчивый друг, – признавался между тем он, – так вот он что, сумасшедший, делает. Вот влюбится в такую, живет с ней полгода, а на карманные расходы выдает враз по десятке.

– Долларов, – сказала я.

– Естественно, – отреагировал он, – десятка с тремя нулями. И это не на шопинг, заметь, а на карманные расходы. На три-четыре дня.

– Большие там, наверное, карманы.

– Да, – все больше раззадориваясь, продолжал он. – Я ему говорю: Лёня, что ты делаешь, ты же рынок сбиваешь! Ты же сам сук пилишь, на котором сидишь!

В процессе нашей задушевной беседы мне стало все более-менее ясно. По сути дела, он был человек неплохой. Он был дитя своего поколения – веселый, бабник и балагур. Семья ему была не нужна, он соскучился по страстище, искал безумной ответной любови с молодой и красивой. Но все-таки он понравился, а потому… Вечером следующего дня он принимал меня у себя в гостях, в огромной, в холодных тонах отделанной квартире. Интересовался, как мне его евроремонт? Водил меня туда-сюда, показывал какие-то пальмы.

Затем он усадил меня за барную стойку, взглянул первый раз внимательно мне в лицо и вдруг спросил: «Ты устала?» Я ответила, что да.

– Больше морально, чем физически, – пояснила я.

И что-то там упомянула про сложную обстановку на работе. Он посмотрел на меня еще раз и отсел на диван. Так мы и провели вечер: он – смотря ВВС на диване, я – попивая зеленый чай за стойкой. Разговор никак не клеился. Когда я стала собираться домой, он сделал небрежную попытку меня соблазнить. Но уж так был небрежен, так не старался, что за версту было видно, что будет все в первый и последний раз. Когда же я отказалась брать у него деньги еще и на такси, он вытаращился на меня, как на безумицу, и поспешил захлопнуть за мной дверь. Да, он действительно не любил уставших женщин.

Наверное, потому, что у уставших женщин всегда есть деньги на такси.

Второй мой претендент подъехал на свидание в «мерседесе» классом круче первого, и мы демократично сели пить кофе в кафе. По странному совпадению, он тоже был Израилева происхождения. То, что мы не подходим друг другу, стало понятно с первого взгляда.

– Это вообще один из характерных и очень тонизирующих моментов знакомств по Интернету, – говорю я Аде.

В отличие от обыденной жизни, где любая встреча так или иначе дело случая, над которым впоследствии всегда можно поразмышлять и сослаться на то, что, мол, «не судьба», виртуальное пространство очень ясно и четко определяет две целевые аудитории и их задачи. Есть женщины, хотящие любви/замужества/денег, и есть мужчины, хотящие подруг/жен/секса. И в течение всего только единственной встречи происходят выводы, их совпадение или нет.

– Какой ужас, – молвит в ответ мне Ада, – это так напряженно…

– О да. Это как раз то, что моя кураторша по интернетным знакомствам понимала под фразой «это будет держать вас в тонусе как женщину».

– Очень тонусный тонус, – говорю я. – Но, Ада, ты же хочешь выйти замуж?

– Да, – отвечает мне она, – хочу.

С моим вторым виртуальным мужчиной нам можно было бы и не сидеть целых сорок минут в «Шоколаднице» на Октябрьской. Мы не совпадали ни по одному пункту. Сидели бы меньше, глядишь, не вытащили бы у меня кошелек из пальто. И хоть это была примета – не везет в деньгах, повезет в любви, – мы с ним больше никогда не виделись, как-то безмолвно, почти по-партнерски совпав в своих выводах.

Такие совпадения, кстати, бывали не всегда. Так, мой третий претендент, оказавшийся представителем редкого у нас middle-класс, какое-то время одолевал меня загадочными звонками, которых я даже начала побаиваться, заподозрив в нем маньяка. Он и правда был немножко странноват. Особенно тем, что сразу понял мою натуру. И враз пророчески возвестил мне все то тайное, что было только для меня явным.

– Он не маньяк, – резонно возразила Инна, когда я рассказала ей эту историю, – просто он вас, что называется, видит насквозь. Бывают такие случаи, и не только в Интернете.

Помолчав, я спросила:

– Может, это есть моя вторая половина? В смысле, если уж он так хорошо меня понимает?

– Скорее наоборот! – захохотала она. – Невозможно жить с человеком, который видит тебя насквозь. Это настоящий рентген! А для рентгена, как известно, нет понятия объема: что половина, что треть, что четверть!

На следующую встречу ко мне приехал средних лет красавец в роскошном спорткаре. Приятель Ходорковского. За все время нашей переписки он хитро маскировался под бизнесмена средней руки. Когда на подходе к месту свидания я узнала виртуального претендента и идентифицировала его машину, то была в таком ужасе, что даже попыталась спрятаться за какой-то столб, довольно комично. Но он уже вставал из-за руля, приветственно маша мне рукой, приглашая садиться: я попала в прямую видимость. За ужином, который я никак не могла затолкнуть в себя из-за отсутствия аппетита, он нахваливал мою анкету.

– Вот, между прочим, какая же у вас красивая там художественная фотография, – говорил он, с будничной монотонностью потребляя устрицы, – в салоне делали?

– В салоне? В каком салоне? – не поняла я. В голову пришел почему-то салон красоты.

Поняв, о чем он, я ответила:

– Да нет же, это профессиональная фотосессия. Она была для журнала снята. Временами я фотомоделью подрабатываю.

– Моделью, – насторожился он, перестав жевать.

– Фотомоделью, – мягко откорректировала я, – по подиуму не хожу, вы же видите, рост у меня для этого не годящ, там от ста восьмидесяти сантиметров принимают.

– А-а, – успокоился он и продолжил поглощение устриц, – а то я моделей не люблю, сами понимаете почему.

– Да уж, – откликнулась я с интонацией Кисы Воробьянинова, но про то, что я олигархов не люблю, упоминать не стала.

Собственно, то, что я «люблю не люблю», его не особенно интересовало. Я была расслаблена и приветлива, он же, в свою очередь, был уверен, что уже купил меня своим фантастическим статусом и деньгами.

– Анкеты в женской части сайта какие-то уж очень убогие, – говорил он (а я все никак не могла поверить, что он их читает), – жизненные лозунги унылые. «Надежда умирает последней». И это подпись, стоящая под фотографией девушки! И как-то сразу понятно, что вот прямо сейчас у нее надежда и умирает. И полным-полно, – с отвращением вспомнил он, – «о, где же ты, единственный мой?», «Ищу тебя, любовь моя». Прям до гроба…

– Ну а что ж здесь плохого? – возразила я, амкая вкуснейший десерт на крошечном блюдечке. – Хочет девушка свою любовь найти, большую и светлую. Все хотят.

И, отставив десерт, сладко прислушалась.

– Хотеть-то хотят, – неохотно ответил он, – но вот приедешь на встречу с такой девушкой, и она, особенно глядя на машину, тут же и решит, что вот он, мой единственный, моя большая и светлая любовь. И потом отвязаться от нее невозможно, та-а-акой геморрой…

– Было такое? – спросила я.

– Было, – ответил он. Мы трагически помолчали.

Я взглянула в окно. Даже в зимней замяти его спорткар, припаркованный аккурат напротив окна, выглядел эффектно.

– Ну так не приезжайте на свидания в этой машине, – сказала ему я, – берите такси.

Мой спутник едва не поперхнулся устрицей.

– Что? – Он вытаращил на меня глаза. – Я?! На такси?!

– Боже мой, ну купите себе другую машину, попроще. – Я пошла на компромисс сразу же.

Последовала минутная пауза. Он смотрел на меня, ошарашенный. Затем, проглотив устрицу и одолев-таки состояние легкого аффекта, он тоже взглянул в окно. Его острый профиль а-ля Николас Кейдж показался мне прекрасным. Его голубые с просинью глаза оставались какое-то время такими же холодными, как и сугробы в вечереющем воздухе Москвы. Затем что-то дрогнуло в них и растеплилось. И вот в глазах его уже светилась неподдельная любовь.

– С какой стати мне покупать другую машину! – сказал он, оторвавшись от созерцания спорткара. – Мне эта нравится. Это моя машина. И я хочу в ней ездить.

Я пожала плечами. Мы опять помолчали.

– Вот что мне в тебе нравится, – неожиданно перейдя на «ты», продолжил он, – вот сидишь ты тут со мной как с простым смертным, не млеешь от ширины моего лопатника, а как на человека на меня пытаешься посмотреть.

– Почему пытаюсь? – удивилась я. – Уже вижу.

– Ну и как? – горделиво отозвался он.

– Никак, – ответила я, – не нравитесь. Никогда мне не забыть выражения его лица.

Если бы внезапно я влепила ему пощечину, эффект был бы куда меньший.

Но это было правдой. Он мне действительно не нравился. Это был неглупый человек, с хваткой настоящего хозяина жизни, но так давно и прочно привыкший покупать людские жизни и рулить ими, подобно богу, так сильно заигравшийся в эту игру, что ничего уже, кроме потенциального азарта от купли-продажи, не излучал, даже толики сексуса и обаяния. Его мужской энергетики я не чувствовала вовсе, не говоря уж об обаянии.

– Как ни крути, – с грустью говорю я Аде, – а получается, спорткар был гораздо интересней своего хозяина.

– Кстати, – добавляет она, – его отношение к спорткару отлично иллюстрирует его отношение к женщинам. Так уж он его любит, спорткар этот, что готов его на зимних дорогах убивать, только бы с ним не расстаться. Должно быть, и бабу свою, когда надо будет, он в зимний гараж не поставит. А будет любить ее со страшной силой и гонять в хвост и в гриву, пока она не износится и не надоест. А там уж… Новая партия спорткаров поступит в продажу.

И, помолчав, спросила:

– А что за спорткар-то? Я назвала марку.

Ада присвистнула. Первый раз я слышала, чтобы Ада, консервативная женщина родом из провинции, свистела. Тем более по телефону.

– И что, – спросила она меня, – вот прямо стояла эта машина в зимней замяти? Прям снег на нее намело?

– Ну да… Но на капоте, конечно, там, где двигатель, снег таял. Так что он не весь в зимней замяти стоял.

– Боже ж мой, – сказала тогда с чувством Ада, – все-таки Россия – родина слонов.

Пятым приехавшим ко мне был мой личный ангел-хранитель. Наверное, это был подарок, посланный мне свыше. Так сказать, «за усердие и борьбу за справедливость». Наша с ним встреча была априори бессмысленной. Он был вдвое старше, с совершенно жуткой судьбой, но не искореженный ею, а очень добрый и мудрый человек. Нашу переписку я храню до сих пор. Двух бесед с ним мне хватило, чтобы руду моего бессмысленного, как мне казалось, жизненного опыта за последние несколько лет обратить в бесценное золото совершенно очевидных судьбоносных выводов. Человек же пропал, как и появился, оставив в электронной почте все свои контакты и телефон психолога, «прекрасного специалиста, который поможет в трудную минуту». Я тогда, помнится, несколько удивилась, но телефон все-таки переписала.

Шестой материализовавшийся объект был забракован по факту женатости, что выяснилось только при встрече.

– А что, там много женатых? – настораживается Ада.

– Половина состава, если не больше, – отвечаю я, – любовниц ищут. Хотя чаще это похоже на поиски себя.

А вот седьмым ко мне приехал человек, оправдавший наконец все надежды редакционного состава и лично мои оправдавший тоже.

Это оказался национальный герой.

В действительности ни одна нация своих героев в лицо не знает, кроме, пожалуй, таких, как Гагарин. При этом у нас-то героев, похоже, больше всего. Так вот, мой был не Гагарин. Из уважения к его заслугам я назову его… ну, скажем, Владимир Владимирович. Это был настоящий серый кардинал силовых структур, ветеран практически всех горячих точек Союза и России, боец по жизни и по характеру. Оказалось, что представители этих самых структур тоже испытывают жесточайший дефицит потенциальных подруг и невест! Все время они проводят на работе, а на их работе женщин нет.

Помимо множества наград и власти, которой был наделен, Владимир Владимирович имел еще три увлечения: оружие, охота и специальные сорта курительной смеси. В матушке-родине души он не чаял и был патриотом, причем урожденным, а не убежденным.

Наша переписка началась со взаимной атаки. Его слишком привлекательное для мужчины фото слишком явно выбивалось из общего ряда на мужской половине сайта. И вызывало подозрение в том, что это жиголо: таких на сайтах знакомств каждый четвертый. Но я возвращалась к этому лицу снова и снова, перечитывая скупую анкету.

Сложился совершенно определенный образ: успешный бизнесмен, уставший оттого, что его желания перманентно опупевают от его возможностей, поднялся-таки на серьезные отношения! Наглая лисья морда бестрепетно взирала в объектив из-под красивой шляпы. Порассматривав ее день-другой, я в середине рабочего дня, прямо из редакции, кинула ему по почте свои фотки, присовокупив вопрос о том, чем же он, собственно, занимается. Подписалась я псевдонимом, который звучал Красотка.

Он ответил в тот же день и в том стиле, что «Хотите продать мне свою красоту, давайте торговаться. Денег у меня много, могу купить».

Я опешила от такой наглости. И тут же накатала ему отнюдь не хладнокровный ответ, осадив его что есть мочи (за всех олигархов попало ему, бедняжке). Я была уверена, что больше он мне не напишет. Но он написал, извиняясь и приглашая в ресторан. Приглашение я проигнорировала, пытаясь растянуть немного нашу переписку, томясь любопытством, предчувствуя удачу. В следующем письме он приглашение в ресторацию официально снял (!), но оставил телефон.

И через пару дней молчания я набрала заветный номер.

Голос у него оказался настолько низкий, что временами давал оттяг в сип. За десять минут телефонной беседы он сообщил мне, что: а) у него дома живет ручной удав; б) что своих пираний он кормит белыми мышами; с) что он реально очень-очень большой человек (на деле оказалось сто семьдесят восемь сантиметров); д) и что очень сильно занят по жизни, поэтому ищет подругу по Интернету.

– А занят – это как? – спросила я.

– А так, – ответил Владимир Владимирович, – что если мы сегодня не увидимся, а сегодняшний вечер у меня как раз свободен, то вполне возможно, что в следующий раз увидимся недели через три.

Он не врал. Ровно через три недели в следующий раз мы и увиделись.

В нашу первую встречу он не понравился мне настолько, насколько только может не понравиться мужчина. Во-первых, вместо красавца передо мной предстал далеко не красавец. Это было исключение из интернетного фотоправила. К тому же был груб в общении и как-то совсем прост в суждениях. Но тем не менее он удивительным образом к себе располагал.

Так, именно ему я поведала о своем виртуальном везении на олигархов, чем несказанно повеселила и развлекла. Владимир Владимирович поинтересовался, не запомнила ли я номера машин. Я ответила, что не запомнила, но записала. Оживившись, он предложил идентифицировать хозяев. Я обратила все в шутку, сказав, что эта информация не продается.

Через полчаса я сказала ему, кто я на самом деле. Сказала, потому что видела: он догадывается, что я не невеста. Потемнев тогда лицом, но не меняя выражения его, Владимир Владимирович уставил на меня внимательный взгляд. Затем, неспешно поднявшись, вышел куда-то с телефоном.

Вернулся он совсем другой, как будто гора с плеч свалилась: видимо, по каким-то своим каналам он проверил меня и, узнав, что принадлежу к самой безобидной части прессы, глянцевой, разрешил себе общаться со мной без обиняков. Брякнувшись на свое место, он весело сказал:

– Можем продолжить общение как в формальном, так и в неформальном порядке. Ты в каком предпочитаешь? И кстати, гожусь я хоть в какие-нибудь женихи? И подмигнул игриво…

Когда мы расплатились и настало время расставаться, я взглянула на часы. Была суббота, полвосьмого вечера. Поколебавшись, я перегнулась немного через стол и, глядя Владимиру Владимировичу в глаза, негромко сказала:

– Я очень хочу посмотреть удава. Вашего ручного… как там его?

– Тайсона, – подсказал он, щурясь сквозь длинную струю сигаретного дыма, которую в этот момент выдыхал. – Но предупреждаю, – в свою очередь, он сделал едва заметный выпад вперед, – спать с тобой я не буду.

– Что вы говорите, Вова, – я была потрясена, – какое несчастье, а я так рассчитывала…

Иронии он не уловил, но путь к Тайсону был открыт. Ура! Я еще никогда не видела ручных питонов.

Когда мы приехали, В. В. вынес мне Тайсона: удав был колоссален, упитан и неприязнен. Он воззрился на меня, как солдат на вошь, а потом всем организмом подался вперед, высунув навстречу раздвоенный язык. Не знаю, чего я ждала от этой встречи, но в тот момент мое любопытство было удовлетворено полностью.

– Спасибо, – взвизгнула я, – спасибо, Вова, что вы мне его показали! Очень красивый! Можно уносить!

И удав был моментально водворен в террариум.

Затем Владимир Владимирович с радушием настоящего хозяина водил меня по своим многокомнатным и многоаркадным хоромам. Более всего впечатлил меня кабинет.

Вход в него предваряла массивная, явно не деревянная дверь, приоткрыв которую Владимир Владимирович повернулся ко мне с выражением на лице чрезвычайной таинственности.

– Здесь, – сказал он вполголоса, – я люблю предаваться думам о судьбах России.

Выдержав краткую паузу, он медленно отвел рукой тяжелую дверь, и мы попали в альков национального патриотизма. У меня перехватило дух. Целая стена его была превращена в стенд под стрелковое и минометное оружие, внизу дулами друг к другу трогательно стояли два гранатомета. На отдельном коврике висели награды. Растерявшись поначалу и не зная, куда деваться, я подошла именно к ним. И по ним-то как раз и определила, что передо мной национальный герой.

Это было как в фильме. Это было даже круче.

Освоившись, я перешла затем к оружию и внимательно оглядела ряды его. С молчаливого согласия хозяина я сняла со стены понравившуюся мне снайперскую винтовку, подошла к окну и прильнула к оптическому прицелу. Прицел бил на полтора километра. В доме даже не напротив, а через один, в окне было видно, как мужчина в трениках рассеянно чешет мошонку и выглядывает в окно.

Оторвавшись от прицела, я потрясенно обернулась. Он курил и смотрел на меня одобрительно: это была его любимая винтовка. Когда я стала отступать от окна, он подошел ко мне и помог – уверенным движением взял винтовку и водрузил на место. Все-таки для женщины она была тяжела.

Мы оказались стоящими друг против друга на близком расстоянии.

– Так, наверное, видят боги, – сказала я, – кого угодно, в любую секунду и на любом расстоянии…

– И точно так же в любую секунду могут поразить, – закончил с улыбкой он.

О да, это были незабываемые, лучшие минуты моего невестинга! Владимир же решил проверять меня дальше и стал показывать фотоальбомы. Мне оставалось пройти испытание достойно, не задав ни единого вопроса по факту «а вот это что?», «а вот это вы где?».

В принципе, спрашивать было и не о чем: везде на фотографиях были люди, одетые в камуфляжную форму без знаков отличий и различия, увешанные теми видами оружия, которые в обычных пехотных частях армии не применяются. Менялись только пейзажи за спинами героев. Один из них мне удалось узнать, это была Босния. Но я промолчала. Национальному герою это очень понравилось, и, все больше лучась симпатией по отношению ко мне, он пригласил меня выпить чашечку виски.

Мы сели в гостиной: я с хорошим виски, Владимир поставил рядом с собой один только стакан негазированной минеральной воды. В хрустальную миску на столике рядом положил шесть туго набитых папиросин. Это была она: специальная курительная смесь. Коротко взглянув на меня, он тут же сказал:

– Вот потом, Джада, когда ты все это будешь своим подружкам рассказывать, а рассказывать ты можешь в данном случае чистую правду, тебе никто не поверит.

– Ты что, – спросила его я, пропуская мимо ушей это его замечание, – все это выкуришь и останешься жив?

В полутьме янтарные глаза национального героя недобро блеснули.

– А ты думала, меня это убить может?

Действительно, подумала я.

– И давно у тебя эта привычка? – спросила я.

– Это не привычка, это замена алкоголю, – заметил он, – но вообще давно. С Ближнего Востока еще, наверное. Собственно, ощутимого воздействия на организм не дает. Многие наши балуются. Вреда меньше, и голова с утра не чумная.

И сделал две первые тяжки. Я отпила виски. Он был хорош.

Мы начали неторопливую беседу. Мы говорили «за жисть», за детство, за отношения между полами… Я постигала характер национальных героев, их нравы и образ жизни. И, черт возьми, с каждой минутой национальные герои нравились мне все больше и больше!

Когда в разговоре возникла первая пауза, оказалось, что уже глубокая ночь. Владимир рывком поднялся с кресла, глянул на меня слегка мутными глазами и сказал:

– Хорошая ты баба, Джада. Хочешь, оставайся.

В трубке у меня что-то квакнуло и охнуло. Жадный голос Ады прорвался сквозь пелену воспоминаний:

– Ну ты, конечно, осталась? – Этот вопрос она кричит мне почти умоляюще.

– Да, – ответила я, – осталась. Но в этом доме было две спальни. А вот в какой именно мне довелось спать в ту ночь, я тебе, Ада, не скажу. Тем более что это, как ни странно, не имело никакого значения.

Национальный герой уже сделал выбор в мою пользу. Исходя из каких-то, наверное, одному ему доступных понятий. Я узнала об этом наутро, когда за завтраком он сказал: «Так, я сейчас улечу, но когда вернусь…» И сказал, что мне надо делать и как его ждать. И посмотрел на меня своими карими глазами твердо, спокойно, без собачье-нервной побежки зрачками по моему лицу в поисках подтвердительных признаков БСЛ. Он все решил: я была его подругой.

Это был чистокровный патриархат – решение в мою пользу без моего участия! В этом было что-то непередаваемое, первобытное, что-то из области интуитивных ценностей.

Своего собственного мнения по поводу «нас» в то утро я еще не имела, но надеялась составить его в ближайшее время. Через три дня В. В. улетел на неопределенный срок. Мы посылали друг другу трогательные sms. Он сидел где-то в Европе, потом прилетел в Москву на несколько суток (часов?) и опять улетел. Помню, для меня явилось тогда настоящим открытием, что быть патриотом родины – такая сложная и многотрудная профессия. Патриоты, а тем паче национальные герои, работают сутками. Сутки незаметно переходят в месяцы.

Через три недели мы увиделись вновь, на полтора-два часа. Поели салатов, попили кофе, поулыбались друг другу. Я рассказала ему, как мои дела, и он меня внимательно выслушал. Это было прекрасно.

А потом снова было ожидание. Еще через месяц я поняла, что не тяну быть подругой национального героя. Меня вконец замучили бессонница и тот факт, что я не могла ему позвонить: он почти никогда не брал трубку, а звонил всегда сам, при этом номер его был не определен. Я спала с лица и упала духом.

Именно тогда я поняла, почему меня не испугала его решимость в назначении меня подругой. Его решимость ничего не меняла, и он сам это прекрасно знал. Он не принадлежал себе, он принадлежал Родине.

– Вот, Ада, – говорю я, – тогда-то я и поняла, как далеко понятие виртуальности шагнуло в нашу жизнь.

– В каком смысле?

– В самом непосредственном. Видишь, мне на выбор был предоставлен пантеон женихов высшего разряда: все упакованы материальными ценностями, властью, опытом и одиночеством, все нацелены на отношения и при этом все… абсолютно виртуальные.

Те, кто был упакован материальными ценностями, были виртуальны сами для себя и в сердце своем, ища непонятно чего непонятно зачем. А те, кто был наделен властью, опытом и одиночеством, существовали параллельно этому миру, в телефонных сетях и мейлах, и проводили больше времени в самолетах и машинах, нежели в собственной спальне.

– Так что, – говорю я Аде, – хочешь быть женой, будь ею. Только высоко не замахивайся. Браки, конечно, заключаются на небесах, но жить-то нам в браках надо на земле!

Очень довольная нашей разъяснительной беседой, Ада понимательно хихикает. Потом еще выспрашивает какие-то советы и рекомендации, передает многочисленные и многообразные приветы подругам по шабашам, пытается узнать, как моя личная жизнь сейчас.

Я быстро прощаюсь с ней, пожелав удачи, сославшись на спешку: мне надо собирать чемодан. И не дорассказываю ей половины причин из полутора, почему я все-таки не превратилась тогда из интернетной невесты в жену. Шанс ведь был.

Положив теплую трубку на зарядку, я обнаруживаю себя в ванной, перед зеркалом. Я наконец вспоминаю, что забыла. Это моя любимая зубная щетка. Мигом выхватываю ее из стаканчика и снова смотрю на себя в зеркало.

Все эти Интернет-знакомства – дела давно минувших дней… Больше трех лет прошло с тех пор, как я написала тот материал, а кажется, не больше шести-семи месяцев минуло. У меня какое-то странное ощущение времени, оно идет быстрее, чем я о нем думаю.

Я вдруг вспоминаю В. В. очень живо, с симпатией. Конечно, из уважения к его заслугам я не помянула его в своей статье. И конечно, он не был последним: для чистоты эксперимента я довела число кандидатов до десяти. Так же как вначале ко мне приезжали оголодавшие представители крупного и полукрупного бизнеса, так же в конце приезжали представители силовых структур.

«Как он там? – думаю я о Владимире. – Поди, нашел себе боевую подругу».

И вслух добавляю:

– Что ждет его, как Ярославна на стене.

Не удержавшись, издаю одиозное «хи-хи». Хотя при чем тут мое «хи-хи», непонятно. История ведь совсем не из разряда хи-хи.

Тогда, ранней слякотной весной, в мое муторное стойкое ожидание В. В. как комета вклинился не виртуальный человек, а реальный. Но это уже совершенно другая история, – а времени, чтоб ее вспоминать, нет ни сейчас, ни вообще в жизни. Иногда мне кажется, что истории этой нет места даже в моих воспоминаниях, но это, конечно, так только кажется… Воспоминания не победить, это скрижали жизни.

«Пора спать», – думаю я. И надеюсь, что это последнее, что я сегодня думаю.

 

Роман жителей мегаполиса

Я сплю, и мне снится ранняя слякотная весна. Слюдяные лужи, полутемный мартовский сквер через дорогу. Я выхожу на воздух из карусели и мишуры очередной московской тусовки. Следом за мной выходит он. Мы смотрим друг на друга и молчим. Молчим. И эта тишина, это молчание легко и прозрачно, как слюдяной лед на лужах: ни тени напряжения, ни тени двусмысленности, как, впрочем, и особого смысла, – ни тени.

Я думаю: как странно. Мы так долго молчим. Мы, наверное, похожи на двух умалишенных. Лишенных ума. А заодно с ним – амбиций, логики, опыта, представлений. Какое это счастье – быть дебилом, думаю я. И улыбаюсь. Он улыбается мне в ответ – гораздо дольше, чем улыбалась я, гораздо открытее…

Вместе с его улыбкой ко мне возвращаются ощущения внешнего мира, и я мгновенно чувствую, как сильно замерзла. И ныряю обратно: в карусель, в мишуру, в тусовку.

Эта история невероятно банальна, и даже во сне я чувствую ее таковой. Но прошли уже десятки месяцев, годы, а краски ее все не выцветают, как краски на полотнищах Рембрандта. А может быть, и не Рембрандта вовсе. Скорее это невытравляемый поп-арт: комикс, наложенный на городскую жизнь. Или городская жизнь, положенная на комикс, не знаю.

У нас был обычный городской роман, или, как говорят социологи, «роман жителей мегаполиса». Таких романов происходит ежегодно десятки тысяч. В соответствии со статистикой, длится он порядка трех месяцев (в Америке, надо полагать, девять с половиной недель) и ничем не оканчивается. Последнее обстоятельство, конечно, несколько утешает, но не так чтоб уж очень сильно, потому что мне теперь все чаще снится, что он необыкновенно счастлив – и не со мной.

Впрочем, я стараюсь его не вспоминать и о нем не думать. Временами мне это удается. Но вот сны… Над ними я не властна.

Мы познакомились на презентации, куда я пошла не по обязанности, а из дружбы к людям, которые ее организовывали. И он, и я были ранними гостями, и мне запомнилось, что он все как-то исподтишка наблюдал за мной, я чувствовала на себе его неяркое, но пристальное внимание, пока не набилось народу и мы не потеряли друг друга из виду. Со всех сторон тогда закружили меня разговоры, поцелуи, обнимания, «как дела?», «когда выйдешь замуж?» и с пришепетыванием и округлением глаз завсегдашнее «а ты слышала?..». Потерялись время и счет бокалам шампанского. Когда я вышла проветриться, то была уже навеселе. И вдруг он, рядом. Я подумала, это случайность, но потом оказалось, что нет. Только через месяц он признался: «Я весь вечер пас тебя – куда ты пойдешь, что будешь делать».

На выходе с праздника мы, естественно, столкнулись. Я в тот вечер была без машины. Он предложил меня подвезти. Ехать мне было совсем недалеко, до моей приятельницы, жившей на Китай-городе, куда я вполне могла добраться и пешком, но все-таки я согласилась. Только сев в машину, мы узнали, как друг друга зовут.

У него была внешность библейского архангела и имя Егор. Это было несоответствие.

Очевидно, и мои имя-внешность вызвали у него такой же резонанс несоответствия. Минут десять мы ехали молча, привыкая каждый к своим резонансам, а привыкши, разговорились.

Он был удивительный, Егор: настолько, что я не могла даже вначале понять, нравится он мне или нет. Темные волосы и светлая кожа не такая уж большая редкость для славян, тем более для славян восточноевропейских. На тех же Балканах полным-полно светлокожих красавцев, чьи очи так же черны, как и волосы. Но вот сочетание черных волос, светлой кожи и ярких серо-голубых глаз… Во всяком случае, в исполнении Егора эта гремучая смесь имела эффект гипнотический, сравнимый с эффектом персонажей вампирических фильмов.

– Да ладно, – сказал он, взглянув на меня пронзительными своими глазами, – как будто у тебя не так.

– У меня волосы не черные, – быстро возразила я.

– Ты еще скажи, темно-русые, – фыркнул он.

Я посмотрела сначала на него, потом отогнула солнцезащитную панель со своей стороны, открыла в ней зеркальце и посмотрела на себя. Смотрела долго. После минутной паузы Егор сдался:

– Ну ладно: у меня греческая примесь. Дед был греком.

Таким образом он получил прозвище Грек среди моих подруг.

С ним все было по-другому, все не так, как с другими, непредсказуемо, непонятно… По-гречески, словом. И началось это сразу же.

Так, наше первое свидание, которое, я думала, состоится на следующий день, произошло тут же. Это, наверное, такая динамическая черта городского романа: день знакомства совпадает с днем первого свидания, день первого свидания символическим образом вбирает в себя все «разгоночные» свидания последующих двух недель, а свидание второе, таким образом, является ключевым в деле непосредственного друг с другом ознакомления. Динамика и экспрессия, экспрессия и динамика. Опережая события, мы не просто опережаем их, мы их выбрасываем, как щебень из-под колес машины на высокоскоростной трассе. И проскакиваем отрезок пути гораздо быстрее, чем можно было бы, чем положено.

Примерно так было и у нас с Егором. День знакомства совпал с днем свидания, а все остальные вещи пошли экстерном. Но, видит бог, как я хотела бы замедлить этот темп, сбросить скорость! Более того, съехать на обочину, шурша гравием. Выйти из машины. И пройти этот путь пешком, даже зная заранее, что путь этот конечен.

Ведь совпадения бывают так нечасто! Но все эти мысли были потом, когда я лежала в своей квартире, отдалившись от всех, выключив телефон, и болела отсутствием Егора. Потом, говорю.

А тогда мы просто ехали к Китай-городу: Егор темпераментно выворачивал руль, ругаясь на московских бомбил, а я, борясь с перегруженной сетью, раз за разом набирала подруге на мобильный.

Был вечер пятницы. Всплыло, зацепленное дырявой сотовой сетью: подруга тоже стоит в пробке и до дома доберется не раньше чем через час.

– Черт, – я схлопнула телефон-раскладушку, – она еще не дома!

Ситуация выглядела какой-то нелепой. Я начала что-то судорожно придумывать, но в этот момент Егор негромко сказал:

– Мы можем заехать ко мне на работу на Таганку, я там возьму ключи от дома и кой-какие документы, а после этого отвезу тебя на Китай-город. По нынешним пробкам целое путешествие.

От столь странного предложения я растерялась. «Мы» мне понравилось, но все остальное… Было непонятно. Пока я озадаченно рассматривала Егора, он продолжил:

– Или ты сядешь где-нибудь в кафе, я тем временем съезжу на Таганку, а потом к тебе присоединюсь?

Никак он не хотел со мной расставаться. Я прикинула: час времени. Не так что б уж мало. Но и не очень-то много.

– Поехали, – я махнула рукой, – на Таганку. Все равно все рядом.

Дальше все было как раз по-гречески. До Таганки мы ехали полтора часа. Прямо перед въездом на офисную стоянку обнаружилось, что Егор забыл ключи от офиса на столе в своем кабинете, а ключи от дома лежат в верхнем ящике этого же стола. А в самом офисе уже никого нет, рабочий день закончился, люди ушли. Я удивилась: «А как же ты теперь?»

– А теперь надо ждать до завтра, когда придут мои работники и откроют офис, – вполне себе спокойно ответил он.

– А ночью сегодня ты что же, бездомный? – спросила я.

– Да. – Он посмотрел на меня странным долгим взглядом, как показалось, чуть печальным.

Никаких комментариев он больше не выдавал. Я пожала плечами:

Ну поехали тогда к моей подруге?!

– Па-ае-е-ехали, – ответил он на манер Гагарина и дернул с места свой бывалый «мерс».

Там, в гостях у моей школьной приятельницы, в компании напивающихся искусствоведов, мы и провели наш первый чудесный вечер. Свидание.

Иногда в компании пронырливых воробьев, суетливо клюющих что-то на сером летнем асфальте, вдруг появляется яркий волнистый попугай и тоже начинает клевать что-то вместе с ними – энергично, с заправским видом. Странное зрелище, останавливающее прохожих: детей и взрослых. Каждый из нас когда-нибудь что-то подобное видел. А что, если попугаев будет двое?

По-моему, именно так мы и смотрелись с Егором. Вместе мы были – «слишком». Я и потом не раз ловила на нас характерные взгляды прохожих, когда мы были в супермаркете или просто шли по улице. Люди притягиваются друг к другу либо похожие, либо разные. Мы с ним были похожи.

Поэтому сразу после застольных приветствий и первых тостов я нашла себе темненький уголок и села там, обложившись подушками. Жеманные девушки искусства, осмелев, окружили Егора и стали задавать ему вопросы. Он охотно отвечал, время от времени только ища меня глазами.

Деньги, которые ему давал небольшой бизнес, он вкладывал во впечатления и путешествия, считая их самой главной ценностью в мире, и поэтому к тридцати пяти годам ничего своего не нажил, кроме бэушной машины. Квартира, где он жил, была съемная. Зато сколько всего было рассказать ему!

Он совершил восхождения на все самые высокие точки мира, бывал на всех континентах. Он видел то, что вообще мало кто видел, общался с настоящими новозеландскими аборигенами, знавал охотников на крокодилов и сам ходил с ними на охоты, мог рассказать, чем вечерние тени в Южном полушарии отличаются от теней в Северном и что делать, если «дэндровер» завяз в тропической грязи. («Бросать его к чертовой матери и идти за подмогой!»)

Слушая его истории, я вспомнила один интересный сицилийский обычай. Если в семье рождается девочка, то воду после ее первого омовения выливают в горшок с цветком, потому что дом для нее – весь мир. Если рождается мальчик, то ее просто выплескивают на улицу, потому что для мальчика весь мир – его дом. Это, кажется, было про Егора.

В наше следующее, ключевое, свидание у меня была возможность убедиться, что все его невероятные истории – правда. Он показал мне множество слайдов: во все путешествия он брал «Canon» (который, кстати, был мощнее даже моего). Он показал мне и его, «Canon», и похвастался тремя сменными объективами. В искусстве фотографии у него был настоящий талант. Но, кажется, не только в этом искусстве…

Так началось наше удивительное приятельство, дружба-секс, дружба-сон, дружба-понимание. Мы с ним, что называется, совпали. Я помню каждую черточку всех рассветных узоров небес той весны, каждый день и каждый вечер, хотя лицо Егора в деталях уже забыла. Я помню ощущение чисто биологического комфорта, когда просыпалась вместе с ним, и ощущение чисто человеческого счастья, когда видела вдалеке его машину, идя к нему навстречу.

Я не знаю, как среднестатистически кончаются городские романы, но мне кажется – наш кончился некрасиво. Просто однажды Егор пропал, перестал звонить, как умер. На последний пункт у меня чисто городская неврастения, и, убоявшись, что с ним что-то случилось, я в определенный момент начала звонить ему, слать «эсэмэски», а он все не откликался, не откликался. Все молчал. Я навела справки через общих знакомых, узнала: все в порядке.

Наши три городских месяца тогда, верно, уже кончились. И пошли какие-то другие. Какие, я не знала, не понимала и жила в каком-то странном полусонном ритме. Я поняла, что Егора в моей жизни больше не будет. Что мне теперь делать, не думала, потому что и так знала что: жить. Просто жить…

Но просто жить не получилось сразу же. Я заболела какой-то очень странной болезнью и проболела ею три недели: это был сильнейший насморк, отит, конъюнктивит и нечто, похожее на ангину. Одновременно. Как сказал психолог, рекомендованный моим пятым интернетным кандидатом, «заложило все коммуникативные пути». Психолог, кстати, оказался чудесный, я потом к ней (это была женщина) несколько раз ходила.

Через месяц отсутствия Егор позвонил как ни в чем не бывало, в полдесятого вечера, и развязно поинтересовался, какие у меня на сегодня планы.

«Сегодня уже заканчивается», – заметила я.

«Я имел в виду – до утра», – сказал он.

Сказал так буднично, как будто не было всех этих рассветных узоров весны, не было слюдяного мартовского молчания, не было совпадений, не было. Мне показалось это чудовищно странным. Точнее, просто чудовищным. Отчетливо помню ощущение приложенного мобильного к уху. Очевидно, мы недопонимали друг друга больше, чем я думала. Наверное, то понимание, которое было у нас, было сезонным и вместе с сезоном ушло.

Я не стала спрашивать, что случилось, потому что и так знала ответ: он звучал бы приблизительно как «работал». Ну или еще что-нибудь в этом роде… Пожелания работать ему и дальше мне бы хотелось в нашем разговоре избежать. Но я надеялась, что Егор скажет что-нибудь другое… Хотя бы еще что-то. Это было важно, я ждала. Время шло, он молчал. Пауза была – мхатовская.

Наконец мой давнишний ухажер-приятель напротив меня за столиком (а в тот вечер я ужинала в одной из дорогущих рестораций Москвы) отпил вина и взглянул на меня удивленно. Я нарушила молчание: извинившись, встала из-за столика и вышла, держа телефон у уха.

– Что там у тебя? – поинтересовался Егор, и в голосе его мне вдруг послышалось много наглости.

После каких-то моих полувнятных полуфраз, все еще рассчитанных на объяснение, я чистосердечно пожелала ему счастья, со мной или без меня.

– Если все-таки со мной, – сказала я дрогнувшим голосом, с которым мне не удалось справиться, – позвони мне.

И, положив трубку, расплакалась, как девочка. Я плакала еще долго, размазывая тушь по лицу и пытаясь спасти хоть какую-то часть макияжа, – стоя напротив огромного зеркала роскошной туалетной комнаты, запирающейся на кованый ключ, где в писсуарах лед, а смеситель над умывальником – золоченый лебедь, извергающий теплую, как кровь, воду, как только к нему подносишь руки. Но ни лебедь, ни ключ, ни зеркало не спасали… Тушь смывалась с ресниц, и страшно болело сердце, и невозможно было с улыбкой вернуться обратно за гурманский стол.

Но Егор так и не позвонил.

Я же говорю: банальная история. Наибанальнейшая. Десятки тысяч подобных историй вершатся в каменных джунглях каждый год, и моя отнюдь не самая печальная. Более того скажу: далеко не единичная. Не единственная, говоря проще. Но вот вперла мне в голову именно она, и никак нейдет, и даже снится.

Проснувшись утром, я чувствую себя совершенно разбитой. За окном стоит холодная непроглядная синь с первыми признаками рассветного тумана, и я лязгаю зубами, наливая себе кофе. Как никогда я сейчас понимаю, что такое «усталость металла». Авиационный термин, между прочим. Металл устал, хотя выглядит по-прежнему прекрасно. Только специальные датчики способны определить степень усталости металла. Если ее, усталость, время от времени не проверять, самолет в одночасье может развалиться прямо в воздухе. Несмотря на прекрасный внешний вид.

«Усталость металла» – звучит заманчиво и метафорично. Поучительно для жителей мегаполиса, что мирно спит сейчас, раскинувшись дробным синим силуэтом за окном.

 

7000 над землей

Есть такое особенное, аэропортное состояние усталости, когда расстояние до ближайшей точки покоя – постели в гостиничном номере – измеряешь уже не километрами, не странами и континентами, а временем лета. Всякая романтика отпадает, и думаешь не о пейзажах за окном, а просто о том, как сильно тебе хочется сейчас спать и что в действительности ты сможешь это сделать только через три часа.

Итак, до того момента, когда я лягу и провалюсь в сон, уткнувшись отмытым специальным косметическим мылом «Clinique» и одноименным же лосьоном отполированным лицом в гостиничную подушку, – три часа лета. Из них только полтора занимает сам полет, остальное – за такси и всякой дребеденью с разбором чемодана. Думая об этом, начинаю невольно приволакивать ноги, идя по наклонному стеклянному коридору к самолету. Париж-Франкфурт, connecting flight.

Прекрасная страна Франция дает визу кому ни попадя за один день… И мне в том числе. У меня две поездки с разницей в двенадцать дней: одна в Германию, другая в Италию. Для этого нужна шенгенская мультивиза, немецкого, как я предполагала, происхождения. Ан нет! К немцам я подала документы за три недели до вылета, и мне отказали: извините, мол, надо за четыре. А вот солнечная страна Франция не отказала. Welcome! Поэтому сегодня я влетаю в страны шенгенского соглашения через Париж. Хотя кажется несколько странным лететь во Франкфурт (из Москвы до него прямым рейсом три часа) через Париж (из Москвы до него четыре часа десять минут). Интересная загогулина получается.

Я не люблю полеты с пересадкой. Непременная задержка второго рейса, отсутствие нормального обеда и ужина плюс проколотая в детстве барабанная перепонка в левом ухе… Не представляю себе, как люди летают во всякие экзотические места с тремя пересадками. И все-таки для меня любой полет таит некое волшебство, бездумное, невесомо-веселое состояние человека, покинувшего пункт «А» и еще не прибывшего в пункт «Б», а просто летящего самолетом, глядящего в ослепительный овал иллюминатора, дремлющего под этим острым сиянием надоблачного света.

Впечатления, полученные в дороге, бывают необычайно остры и впоследствии имеют обыкновение внезапно всплывать в памяти яркими кусочками драгоценной смальты. На этот раз: аромат Gloria от Cacharel и подлинный вкус Stella Artois. Я – на пути к цели. Я лечу в сердце Европы и очень сильно хочу спать.

В самолетах традиционно пью только белое вино; но сегодня лечу уже вторым самолетом «AirFrance», а здесь у стюардесс такой безбожный французский английский, что почти ничего не понимаю, из того что они говорят. Объясняться сложно, хочется белого вина, приходится терпеть, – и это еще одно впечатление, которое будет вспоминаться позже, досконально возвращаясь ярчайшим флэш-бэком.

Вот я стою и смотрю сквозь стеклянную стену на бесконечное летное поле. Пассажиры нашего рейса еще не собрались, и кресла маленького зала ожидания в аэропорту Шарль-де-Голль позади меня пустуют. Я одна. Странно-уставшее солнце в странной дымке идет на закат. Небо чуть-чуть посиреневело и теперь разливает потоки волшебного, топазового света вокруг. Такой свет невечерний бывает только в конце августа и только в Европе. Глубокий голубой топаз.

На взлетно-посадочной зажигаются оранжевые софиты, когда наш самолет начинает пятиться назад. Вот уже и капитан корабля заговорил со мной на волшебном французском, которого я не понимаю. Но я знаю: сейчас из этой сплошной топазовой синевы мы нырнем вверх, в сапфировую высь, Париж – Франкфурт. А когда приземлимся в Германии, будет уже самая обыкновенная ночь – с черно-синим небом, надсадным продувным визгом турбин и сонным персоналом аэропорта. И все-таки… Жадно всматриваюсь в неземной красоты сумерки, стараясь не проронить ни капли, запомнить все в мельчайших деталях. Глупо-кроткие морды огромных самолетов справа и слева, полоса усыпана ярчайшими синенькими огоньками, они повсюду, как в сказке.

Я вижу их еще долго, пока наконец могучее железное тело лайнера не накреняется и не уходит куда-то влево: тогда огоньки пересыпаются под левое крыло и там пропадают. А может, все это мне уже только снится, ведь с такой высоты нельзя увидеть посадочных огней.

 

Ива

Я часто думаю вот об этом: о состоянии человека, покинувшего пункт «А» и еще не прибывшего в пункт «Б». Дорога переплавляет чувство одиночества в чувство оправданной нужности. Потому что все-таки ты летишь в пункт «Б», в пункте «Б» тебя ждут.

А на земле у нас всех наверняка есть только пункт «А», из которого мы уезжаем и в который возвращаемся с одним и тем же чувством. Как правило, это родительский дом. Пункт «Б» на земле надо искать, этот пункт то появляется, то исчезает… Там не всегда ждут или ждут только к какому-то строго определенному времени.

На высоте же 7000 и 10 000 метров заветный «Б» есть всегда, он подразумевается сам собою. В мире людей, которые знакомятся скорее в чатах, чем в кафе, и первое впечатление составляют скорее по цифровой фотке, чем по открытому взгляду, такое самолетное состояние становится поистине бесценным.

И между прочим, международным. В этом всегда можно убедиться, сидя где-нибудь на скамеечке, ожидая пересадки на свой следующий самолет. Рядом садится человек, и завязывается разговор. Или не завязывается, что тоже бывает. Но если завязывается – это отдельный бонус перелетной жизни.

И пусть разговор этот будет не на самом лучшем английском, пусть с пропадающими артиклями, плавающими глагольными формами и долгими «э-э-э-э», но все-таки это будет душевный разговор. Так мы становимся космополитами. А значит, отныне и навсегда: нет ничего более важного в жизни, чем Манящие Дали.

Однажды, обсуждая с упитанной черной гражданкой Ямайки проблемы коммунального обслуживания в их стране, а также здоровье ее второго ребенка, нянча на руках ее третьего (молочного мулата, между прочим), думая, с какой бы стороны подступиться к теме декоративной косметики, получила гражданство мира – я. Сидя во втором по величине аэропорту мира, на скамеечке, сработанной под ясень, как сейчас помню. И что это было за ощущение, болтать с этой женщиной, как со своей соседкой по балкону! Стоя на этом балконе дивным летним вечером, глядя в остывающую даль города…

Аэропортные соседи. В беллетристике они, кажется, уже готовы заменить эпистолярные образы попутчиков в поезде, столь давно и монотонно едущих у своих окон вместе с авторами романов. Уже уезжают, кажется, «поездные» попутчики в исторические литературные дали навсегда. На смену им приходят они – как нельзя менее образные, но как нельзя более реалистичные, – попутчики аэропортные и самолетные. Странно одетые, чуть расхлябанные, молодые, с опухшими лицами со сна и легким запахом спиртного, но всегда благорасположенные, чуть-чуть рассеянные и готовые поболтать ни о чем всегда.

Я люблю их. И многих помню до сих пор. Уверена, человек, усевшийся рядом с тобой на соседнем кресле на большой высоте или из многих тысяч подсевший в аэропорту именно на твою скамеечку, – неслучаен.

Когда-нибудь я, наверное, напишу роман «Жизнь перелетная», потому что на самом деле это действительно целая жизнь. И хоть я коснулась ее вскользь, активно летая только два года, мне кажется, что я поняла и постигла ее достаточно.

Эта жизнь, как приют Абеляра, дает спасение всем: блаженным, нищим духом, алчущим правды, сокрушенным сердцам. Последним в особенности. Только захоти спастись в этой трудно-стремительной и невесомой в единомоментном движении жизни, спасение будет даровано тебе незамедлительно и за относительно недорогую плату.

В моем случае этой платой была усталость. Командировки всегда идут в довесок к основной работе: то есть если ты ударно работал с понедельника по четверг, то только для того, чтобы успеть все до отлета, который случается в пятницу утром. Командировка «перекрывает» пятницу и выходные вплоть до вторника (и все эти дни ты работаешь вдвое больше, чем обычно), а в среду уже надо лететь обратно, чтобы успеть сдать все материалы до конца недели, и, естественно, сдать их не успеваешь и работаешь субботу и воскресенье. И так по три раза в месяц, между прочим. Выживают сильнейшие.

Зато какое это счастье, представлять, что шасси самолета вот сейчас, прямо сейчас отрываются от бетона пункта «А» и вбираются внутрь, как лапки птички. Что скоро будет сон, а потом завтрак и опять сон. И немного виски. Со временем, живя от поездки до поездки, ты начинаешь смотреть на страсти земные чуть отрешенно, но с интересом, как смотришь иной раз с земли на пролетающий высоко в небе самолет: гудящий заманчиво, чертящий в небе свою тонкую белую линию, плавно стремящийся в пункт «Б» из пункта «А», на земле которого столь прочно, казалось бы, стоишь сейчас.

Впечатления, попутчики, разговоры… Сложенные все вместе, они становятся бестселлерами funny stories.

Но первый признак бестселлера – это когда все идет не так, как надо. А результаты и вовсе бывают неожиданными. Одна такая история произошла со мной и дала «невестиным шабашам» первого заочного участника, австралийку. С этого момента, мы считаем, наши собрания получили международный статус.

Эта история началась вполне обычно.

…Проснувшись, я увидела в иллюминаторе ночь, а внизу какой-то город. Снова двойной рейс, снова с пересадкой. Город под нами похож на диковинное животное в Марианской (или Марсианской?) впадине: растянув огромные щупальца сияющих автострад, морской звездой распластался он в чернильно-синей темноте европейской ночи и сияет, дрожит всеми своими огоньками, переливаясь, вздрагивая, оранжевея световым узором.

Рядом со мной сидит смуглая черноволосая девушка, смутно кого-то напоминающая. Сначала я решаю, что она напоминает итальянскую кинодиву, мельком виденную мной на экране, но потом, бросив взгляд в ее книгу, я вижу родные русские буквы. И вспоминаю, что видела ее еще в Шереметьево, при посадке.

С трудом расправляя затекшие мышцы, со звоном отстегиваю ремень безопасности и выгибаюсь дугой, потягушничая. Затем незамедлительно поворачиваюсь к соседке и спрашиваю:

– Вы говорите по-русски?

Как я люблю вслушиваться в эту до странности нелепую и вкрадчивую фразу! Вы. Говорите. По. Русски. Очень странно звучит. Попробуйте, спросите кого-нибудь в международном аэропорту. Вы услышите не просто нелепость и странность созвучий, но великую будущность.

– Да, – она отрывается от книги и улыбается чуть хитро, – вы знаете, в основном только по-русски и говорю.

– А я вас где-то видела. Я имею в виду, не только в аэропорту.

– Конечно, Джада, и не один раз. Я работаю в…

И она назвала издание. В голове у меня все сразу встало на свои места. Ну конечно, я видела ее, и много раз, на тематических мероприятиях!

– Меня зовут Зара, – говорит она как бы между прочим.

Пожав друг другу ручки и похихикав над моим профессиональным склерозом, мы выясняем, что летим с ней на одну и ту же выставку. Поскольку в самолете, кроме нас, русских больше не наблюдается, мы решаем, что Россию на международной пресс-конференции представлять будем, очевидно, только мы. Это льстит, но кажется немного нереальным. Мы принимаемся это обсуждать – осторожно, с юмором, издалека, чтобы не зазнаться.

В этот самый момент пилот закладывает спортивный вираж. И тут же самолет ухает в воздушную яму: «мое сердце asta la vista». За рулем итальянский джигит. «Alitalia», маза фака.

– Терпеть не могу «Алиталию», – признаюсь я Заре на повышенных тонах, – летают, как бог на душу положит.

Кроме того, добавляю я про себя, у меня в этот раз дурное предчувствие. Впрочем, предчувствие у меня всегда. И я еще раз вспоминаю об этом, благополучно сойдя вниз по трапу получасом позже и счастливо втискиваясь с Зарой в стеклянный автобус.

В аэропорту, впрочем, выясняется, что предчувствие все-таки не обмануло. О, извечная женская интуиция, как Кассандра, говорящая правду всегда! Ох-х уж эти полеты с пересадкой! Авиакомпания «Alitalia» потеряла мой багаж.

Имущество в нем, по причине дежурного опаздывания на рейс, задекларировано не было, при том что имущества в нем было на приличную сумму. Например, все тот же «Canon», с двумя сменными объективами.

Теряя от волнения английский язык, я вступаю в переговоры с хмурой теткой за стеклянной стойкой. У тетки черные юношеские усы находятся в стадии прорастания. Уныло щелкая клавишами компьютера, она сообщает мне, что мой чемодан остался в международном аэропорту «Мальпенса», Милан, и что он прилетит сюда буквально следующим рейсом.

– И когда следующий рейс? – откашлявшись, очень сдержанно спрашиваю я.

– Завтра после полудня, – также уныло отвечает она на своем чудовищном английском.

И, взглянув на меня безо всякого интереса, тетка внезапно требует ключ от чемодана.

Сначала я решаю, что ослышалась или не поняла. Но затем, вникнув в суть ее просьбы, я вытаращиваю на тетку глаза и с раскатом на первый звук, так же как с нажимом на букву «ч» в слове «чего?», спрашиваю «What for?»

Получается почти что «wow for?» (Стоящая рядом Зара веселилась.)

Мне объяснили. Меня убедительно просили не волноваться. Это нужно для таможни. Рентгеновская машина, конечно же, есть, но все равно офицер должен досмотреть мой багаж, поскольку я лечу не из зоны шенгенского соглашения. Ага, поняла я. Вот оно что. Русский паспорт. Ни внешность, ни гладкий английский язык их не обманывают.

А посему я доверительно сообщаю этой итальянской таможенной банде, что после целых блоков новостей по «Euronews» о том, как в аэропорту «Мальпенса» воруют, у меня есть горячее желание самой встретить мой чемодан, и как можно скорее. Уже сильно злясь и не скрывая этого, я объясняю тетке, что офицер может досмотреть мой багаж только в моем присутствии. Да, я подъеду специально в аэропорт. Да, еще раз. Вот мой мобильный телефон. Let me know! «Alitalia», маза фака!

Выйдя из аэропортного терминала, я делаю глубокий вдох и выдох, с тоской вспоминаю Франкфурт. Воистину Италия – европейский Азербайджан, как говорит одна моя подруга-путешественница. Мне вдруг очень захотелось, чтобы вот сейчас, с гиканьем и улюлюканьем, мои невесты по второму разу принеслись ко мне на метлах, все вместе, а по дороге захватили бы из Мальпенсы чемодан.

Ну что ж… Я взглянула на Зару, Зара взглянула на меня.

– Я даже не помню, с кем мне надо встретиться, – говорю я ей, – у меня все визитки в чемодане, все телефоны, все!

– С собой хоть что-нибудь есть? – спрашивает она.

– С собой… – Я начинаю нервически копаться в сумке. – Должно же тут быть хоть что-то…

Слава богу, я нахожу бронь на гостиницу, диктофон и деньги. Документы, конечно же, тоже. Ура! Сличив бронь на гостиницу, с чувством громадного облегчения, как ветераны-фронтовики, внезапно попавшие в горячую точку вновь, мы с Зарой выясняем, что живем в одной гостинице.

В отеле Зара устало бредет в номер, а я, осмотрев свой, спускаюсь на рецепцию и прошу заказать такси, планируя поездить немного по городу, совершая минималистичные покупки. У изумленного портье я интересуюсь, в каких магазинах города в это время суток принимают оплату по картам, прошу дать координаты ночных шопов или хотя бы аптек (я твердо решаю, что без зубной щетки сегодня спать не лягу). В ответ портье вытаращивает на меня глаза.

– Синьора, – говорит он мне таким тоном, каким обычно разговаривают с сумасшедшими, – ночью магазины не работают.

– О, really? – иронично возражаю я. – Ну аптеки-то хотя бы тут работают? У меня чемодан в Милане остался, что я должна делать?

– Я вызову такси, – с фальшивым пониманием откликается он и кивает так, как будто мы с ним находимся в тайном сговоре.

Приехавший развязный и кучерявый таксист с удовольствием доставляет меня в ближайшую аптеку, и это его удовольствие кажется мне чрезвычайно, чрезвычайно подозрительным… Я осторожно выползаю из машины, попросив меня подождать.

Огромная витрина аптеки с ретроросписью и бежевыми завитушками по всему периметру абсолютно черна. Я стучу сначала в дверь, потом в витрину, потом опять в дверь. No answer. Таксист сидит за рулем и, подперев голову рукой, с интересом наблюдает за мной.

Нервничая, я несколько раз возвращаюсь обратно к машине и спрашиваю, та ли эта аптека? Дежурная ли она? «Да, да», – заверительно кивает мне итальянец и снова, упершись рукою в щеку, продолжает наблюдать, как я бьюсь в эту черноту, словно муха о стекло. Наверное, я выгляжу в этот момент как настоящий crazy russian.

Когда я уже почти совсем отчаиваюсь, за черными стеклами вдруг происходит какое-то шевеление: маленькая итальянская женщина в темноте медленно подходит к двери с обратной стороны, медленно приоткрывает ее и что-то невнятно произносит.

– Зубную щетку, пожалуйста, и прокладки на каждый день, и шампунь, – оптимистично рявкаю я, наклонившись к проему.

Из проема ударяет крепкий запах граппового перегара. Женщина не то что по-английски не понимает, но и на родном-то языке уже не очень…

Мы смотрели друг на друга очень долго, как две козы. Затем она робко попыталась закрыть дверь, но я поставила ногу так, что сделать этого было нельзя. Тогда, опустив подрагивающую голову, она принялась горестно созерцать мою кроссовку. Пьяная пигалица смотрела на нее так, словно именно в ней нашла подтверждение всех бед своей жизни. Так мы бы и стояли до рассвета, не материализуйся рядом с аптекой подростковая пара, пришедшая купить презервативы. Они говорили по-английски.

Когда с добытой зубной щеткой я сажусь обратно в такси, то понимаю, что не смогу ее выкинуть никогда. (Она стала моей любимой.) Шампуня у тетки не оказалось, что такое прокладки на каждый день, она вообще не поняла.

На следующий день я рассказываю о своем ночном кошмаре с алкоголицей в аптеке Заре за завтраком. Моя коллега смеется столь заразительно, что только тут до меня и доходит, что история-то – смешная.

– Охохонюшки, – стонет Зара, бросив вилку в омлет и прижимая ко лбу стакан с ледяным грейпфрутовым соком, – ох-х-х. Но только не забудь аптеку мне эту показать…

Потом мы едем на выставку, и все, что я помню от нее, это как Зара спит в шезлонге на полянке для отдыха гостей, между павильонами. Сизые призрачные Альпы заманчиво встают вблизи, светит мягкое солнце, и как во сне передвигаются из павильона в павильон благополучные европейские люди. Все это похоже на сон… Поддавшись соблазну, я бесшумно ступаю по аккуратненькому, хотя и несколько жухлому, газону и подхожу к соседнему шезлонгу. Растянувшись на нем, я думаю о том, что вот это у них зима. И что газон-то жухлый по-зимнему.

Тем же вечером Зара улетает на следующую выставку, а я остаюсь: делать еще материалы и бороться с «Alitalia» за свой чемодан. Я гуляю по старинному маленькому городу, стою у фонтанов, любуюсь на булыжную кладку столетних тротуаров. Я все время одна, я молчу, и мне это нравится. Я буквально вбираю в себя потоки прозрачного теплого зимнего света, я ощущаю эту зиму как одну из самых необыкновенных в своей жизни. Иногда мне кажется, что в этом городе я готова ждать свой чемодан всю жизнь, жить в гостинице без вещей, гулять по городу молча, а потом написать про это сценарий и снять фильм. И получить, конечно же, «Оскар».

Но чемодан мне все-таки возвращают – накануне обратного вылета. Он вскрытый, но все вещи внутри почему-то в сохранности. Собственно, чемодан мне теперь нужен, чтобы взять его в руки и лично отвезти домой. С мстительным чувством я подумываю о том, чтобы снова сдать его в багаж «Alitalia».

К возвращению на родину я готовлюсь вдохновенно. Натерпевшись бытовой аскезы, я жажду добраться до дома как можно скорее. Наша земля, изобильная алмазами и нефтью (пусть даже изобильная – не для меня), предстает перед моим внутренним взором землей обетованной. Теперь, с чемоданом в руках, я всесильна, и я лечу домой! Естественно, от счастья я проспала и встаю на свой первый, очень ранний, рейс не в четыре, а почти в пять утра. Не теряя самообладания, я вызываю в отель такси, которое, по счастливому совпадению («you're lucky», – сказал мне портье, нехорошо улыбаясь), прибывает тут же.

Благополучно добравшись до стоянки автобуса, идущего в аэропорт, я какое-то время не могу понять, где же сама стоянка: вокруг какой-то промышленный пейзаж. Не говорящий по-английски таксист пытается объяснить мне это жестами. Судя по его жестам, автобусная стоянка тут повсюду. Вдали я вижу такую же растерянную, как и я, девушку. Отпустив такси, я неуверенно направляюсь к ней.

Взглянув на наши основательно поюзанные дорожные сумки и обменявшись приветственными улыбками еще издалека, мы с ней одновременно говорим «Hi!». Я как-то сразу проникаюсь к ней симпатией. Она тоже оказывается журналисткой, и мы даже выясняем, что видели друг друга в пресс-центре. Ее зовут Eva Wilson (Ива Уилсон), она австралийка, из Сиднея. Всю дорогу в аэропорт мы разговариваем с ней, много и задушевно, а потом еще и в аэропорту, в кофейне.

Начинается наш разговор с того, что я пожаловалась ей, что лететь мне от двери до двери восемь часов, потому что рейс с пересадкой, хотя, казалось бы, разницы никакой: Европа и Восточная Европа.

– То беда не беда, – ответила мне Ива Уилсон, – мне вот домой лететь двадцать четыре часа.

– Как это? – переспросила я.

– А вот так. Две пересадки, – ответила она, – одна сейчас будет в Риме, а вторая в Сингапуре.

Мы помолчали. Потом я спросила:

– А какое у вас там сейчас время года?

– Весна, – отвечает она и улыбается.

На щеках у нее чудесные ямочки. Позже, в полутемном автобусе, идущем в аэропорт, она рассказывает мне о том, как вечером, после рабочего дня, весь сиднейский бизнес-центр могучим потоком разноцветных машин едет к побережью, и там, оседлывая океанские волны, люди катаются на серф-досках. И на досках с парусом тоже.

На побережье сейчас самая погода, говорит она, поскольку весной океан неспокоен. Правда, вода еще холодновата. Она рассказывает, что даунтаун Сиднея выглядит ничуть не хуже, а может, даже красивее, чем даже сам нью-йоркский Манхэттен. Она все говорит и говорит, нескончаемый поток речи со странным акцентом льется мне в уши, и вот оно, – я понимаю, – волшебство дороги. Мы в пути, и каждый миг здесь бесценен.

Между тем страна-континент, родина кенгуру и утконосов, встает передо мной в совершенно новом свете.

– Ты любишь свою родину? – неожиданно спрашиваю ее я.

– Конечно, – немного удивляется Ива и улыбается при этом столь тепло и счастливо, что мне хочется обнять ее.

Я вижу, как она стремится скорее поглотить те двадцать четыре часа, которые ее с Австралией разделяют.

Вдоволь нарассказывавшись, моя австралийская подруга замолкает, переводя дух и размышляя, очевидно, что бы еще такого мне живописать. Я жду продолжения. Мы улыбчиво смотрим друг на друга. Похоже, Ива решает выслушать мои признания в любви к родине.

Поняв это, я перестаю улыбаться. Я лихорадочно соображаю, как бы подобных признаний избежать, потому что никакого словарного запаса не хватит, чтобы рассказать о моих чувствах к родине. Во всяком случае, моего словарного запаса не хватит – точно.

Оторвавшись от сияющих глаз Ивы, я смотрю в окно, на проносящуюся мимо ночь. Я вспоминаю, как много и пламенно рассказывала нам первая учительница в школе о родине, как мы старательно выводили это слово с большой округлой буквы «Р». Я до сих пор знаю наизусть наш гимн «Союз Нерушимый», я даже помню клятву пионера… Хотя, боюсь, уже не до конца.

Когда началась перестройка, мне было пятнадцать лет. Последующая за ней перестрелка застала меня в возрасте двадцати. Затем началась чудовищная инфляция, иммиграция, продажа всего из дома, чтобы поесть, прозрачное, с какой-то странной синевой в глубине лицо моей матери, работавшей тогда на трех работах, ступор отца и развеселое лицо кукишем вечно пьяного Ёлкина, которого и президентом-то язык не поворачивался назвать. Равно как и господином Президентом. Он был Товарыщ. И он отвязно прыгал и веселился на экранах страны, ему ни до чего не было дела. Над ним потешалась Америка. Но ему было наплевать. Он буквально не приходил в себя от водки и осетрины, это было видно, несмотря даже на усилия гримеров.

Не помню точно, когда закончилась моя любовь к родине с большой округлой буквы «Р». Но осталась только любовь к павловопосадским платкам, матрешкам, храму Василия Блаженного, звучанию русской речи… Хотя это ли не есть подлинный патриотизм?

Вот даже сейчас, думаю я, очнись я внезапно от затяжной амнезии, оглянись я вокруг – по цвету только ночи, проносящейся мимо за стеклом автобуса, я могла бы точно сказать, что ночь не русская. Я смотрю в окно. В стекле окна я вижу свое отражение, и выражение моего лица мне очень нравится. Оно спокойное и уверенное. Такое выражение особенно часто бывает у меня почему-то в дороге…

В аэропорту мы с Ивой меняемся визитками, и я провожаю ее почти до самого гейта. Она зовет к себе, в Сидней. Я все киваю, хотя думаю о том, что страшную цифру стоит туда перелет. Постоянно туда-сюда летать, наверное, только Косте Дзю под силу. Но все-таки мы договариваемся с Ивой списаться, мало ли что. Может быть, я полечу к Косте на интервью.

На прощание мы с ней обнимаемся как старинные подруги, и она улетает.

Я иду обратно, вглубь аэропорта. До моего вылета остается еще сорок минут. Почистить зубы в туалете, в аэропорту – особая разновидность кайфа. В этом есть что-то от маленького гигиенического счастья бездомного человека, не отягощенного никакими проблемами оседлой жизни. Мне еще надо накраситься, и я решаю опять выпить кофе с круассаном: уж больно здесь круассаны вкусные. В другом аэропорту будут ли такие?..

В самолете я думаю о том, как странно началось это путешествие и как оно замечательно заканчивается. Всегда так бывает. И еще я думаю о ней, об Иве. Как она живет. Пытаюсь представить ее выходящей утром из дома (квартиры, таунхауса?). Турбины самолета жадно жрут километры, оставшиеся до Москвы.

Я выпиваю любимого «Chivasa Regala», меня клонит в сон, на меня наплывают видения. Неистовое искрение зимнего наста в Подмосковье, коллекция матрешек у меня дома, узоры подаренных мне друзьями в разное время павлово-посадских платков… И еще почему-то кенгуру.

Прижавшись горячим виском к пластиковой стенке, я поднимаю ворот джинсовки, и, подобно чугунному Будде, закрываю свои многотонные веки. Спустя несколько секунд, когда машина попадает в воздушную яму, одновременно с ней проваливаюсь в сон и я. Как Алиса в стране Чудес, летящая вниз в бесконечном тоннеле, но только ведущем вверх, где нет дна, а только чудеса, сны и грезы.

 

Магия мужских парфюмов

Впрочем, история с Ивой какая-то грустная. Плакучая какая-то история. Хотя и прекрасная, вспоминательная… Вот другая история, невероятно веселая и леденящая кровь одновременно. Это история о duty-free и моей забывчивости. Ее, кстати, очень любят мои подруги, настолько, что я исполняю ее на бис каждый раз, когда в компанию приходит новый человек.

Случилась эта история в одном из крупнейших аэропортов Европы. Я снова была в командировке, но на этот раз не одна, а с главным редактором. Примечательнейший был человек, этот главред. Но он, слава богу, жил своей жизнью и ничем мне в моей многообразной работе не мешал, за что ему отдельное спасибо.

Мы прибыли в аэропорт на разных такси и ненадолго пересеклись-поговорили у регистрационной стойки. Я сдавала чемодан, главред чутко наблюдал за этим, переживая за материалы по выставке. Чемодан пошел в багаж без перевеса. И со спокойным сердцем вскоре ушел в глубины аэропорта главред: налегке, с одной только барсеткой «Ferre» через плечо и дорогим мобильным телефоном в руке.

Как только он ушел, я отступила от стойки, наклонилась и подняла тяжеленную сумку себе на плечо: это был тот самый «перевес», который должен был осложнить мне жизнь, находись он в чемодане. Но нет, он был здесь, при мне: все презентационные материалы плюс двадцать пять отснятых на камеру пленок с новинками и событиями. Сумка весила аккурат двадцать килограммов. Я, конечно же, решила держать ее у сердца, потому что боялась повторения истории с «Alitalia». К тому же сумка была модная, с кожаными ручками и под мешковину, а не на колесиках, так что смотрелась вполне прилично.

Эффектно кренясь на сторону пресс-материалов, я вошла во внутреннюю зону аэропорта. Накануне полета меня разбил радикулит нервического происхождения, так что в спине еще время от времени неприятно отзывалось. Я взглянула на часы. До начала посадки оставалось двадцать минут. Или до конца? Я слишком сильно вымоталась в этой поездке и теперь плохо соображала. Вырулив в главный холл, я посмотрела на табло: рейс еще не объявляли.

Ура! На этот раз мне нужно было в duty-free по делу. Двоюродный брат, отец и приятель заказали мне парфюмы. Но если брат и приятель знали, что хотят, то папа дал определение очень расплывчато. Мол, хочу что-нибудь брутальное, но по возрасту. Брутально-возрастное.

Предстояло выбирать. В duty-free отдел мужских парфюмов был, кажется, бесконечен, он занимал полки и полки, ряды&ряды. Пробежавшись вдоль самого главного стенда, я без труда нашла два нужных парфюма: для приятеля и брата.

Между тем местные девушки-консультанты, почуяв, что моя беготня по мужскому отделу носит «прицельный» характер, коллективно напали на меня с пробниками новых мужских ароматов. И я с удовольствием отдалась им на растерзание, потому что только так я могла быстро выбрать парфюм для отца. И вот я принялась перенюхивать предоставляемые мне пробники. Известно, что в мужские духи добавляют каких-то специальных маскулинных ингредиентов, привлекающих женщин… Каких-то там травок или даже спермы кашалота. Какой-то есть еще там, я слышала, иланг-иланг и вытяжка из слез крокодила…

И вот я стояла и нюхала, нюхала и балдела, а шоповые феи кружились вокруг меня как мотыльки, размахивая полосками белой бумаги. Совершенно унюхавшись и потеряв всякий счет времени, я наконец выбрала какой-то, как мне показалось, брутальный аромат для папы и бодро пошла к кассе. В этот момент зазвонил телефон: моя мама печальным голосом спросила, когда я прилетаю. Я ответила, что через три часа. Она спросила, помню ли я, сколько не была дома. Я ответила: два месяца. Тем же печальным голосом она объявила, что приготовила ежики и ждет меня сегодня к ужину. Меня тронуло это безумно. Я резко изменила направление, дала крен в сторону винного отдела и еще какое-то время выбирала вино, подходящее к маминым ежикам.

Когда я наконец, довольная и нагруженная, покинула duty-free, мое имя уже разносилось по всему аэропорту. Услышав его, я встала как вкопанная. Меня вызывали по громкой связи: искажая ударение в имени, на французский манер, снова и снова. Тогда я взглянула на часы и убедилась, что посадка на мой рейс была окончена пять минут назад. О магия мужских ароматов!

Обуревая ужасом, но понимая, что без меня не улетят, поскольку сдала чемодан в багаж, я подбежала к какой-то справочной тетке и спросила, где тут двадцатый гейт. Тетка показала вдаль рукой. Я взглянула на указатели и поняла, что мой гейт находится ровно в противоположном конце аэропорта. Тем временем громкая связь надрывно взывала: «…пожалуйста, подойдите в двадцатому гейту, посадка на ваш рейс заканчивается!»

Я рванула с места так, что даже Лимфорд Кристи устыдился бы своих жалких рекордов. При этом бежала я отнюдь не налегке. «Джада Брит…» – взывала громкая связь. Тут у меня заболела спина, но я все равно продолжала бежать, громко звеня своей добычей. Подбегая к двадцатому гейту, я увидела через стеклянную стену, как отъезжает автобус с последними (наипоследнейшими!) опоздавшими.

– Стойте! – заорала я. – Стойте!

Не знаю, к кому именно я обращалась: вокруг уже никого не было. Это был крик души. Добежав до гейта, я поставила сумки на пол и в отчаянии огляделась. Но безлюдность в этом месте оказалась мнимой: рядом стоял подтянутый импозантный мужчина. Он был одет в серо-стальной костюм неимоверной элегантности, у него были насмешливые глаза и стрижка пилота. Прежде чем я успела что-либо сказать, он осведомился:

– Вы Джада Брит?

Он говорил со мной по-русски, он был русским!

– Да, – я схватила сумки и подскочила к нему, – Джада Брит – это я! И я опаздываю вон на тот самолет!

Еще я могла бы сказать «арестуйте меня, но доставьте на борт!», но этого не потребовалось.

– Позвольте вас прокатить, – предложил он, с иронией косясь на мои пакеты.

– Позволяю! – рявкнула я, поняв, что это представитель «Аэрофлота». – Позволяю это сделать даже с ветерком!

И тут сбылась моя мечта. Воистину, там где стресс, там и судьбы подарки. Мы вышли из аэропорта и сели в машину. Она была без опознавательных знаков, такого же стального цвета, как и костюм хозяина, как и его глаза, и, хоть не лимузин это был, но все-таки очень элегантный автомобиль. Подъехать к самолету не в автобусе, а в машине… Это и была моя мечта!

Мы ехали по летному полю, в окошечко волнами ломилась жаркая летняя турбуленция, а я знай поглядывала себе по сторонам и чувствовала себя королевой. Мужчина слегка кокетничал со мной, я что-то там ему в ответ слегка шутила, мы ехали мимо самолетов и говорили к тому же на родном языке. Я была счастлива. Дома ждал ужин и русские ежики с белым итальянским вином.

Я подъехала к самолету как раз в тот момент, когда, как-то очень по-овечьи толпясь вместе с другими пассажирами, главный редактор влезал вверх по трапу. Заметив отдельно поданную машину и меня, выходящую из нее, он заоглядывался и стал тормозить, пытаясь рассмотреть, кто это меня подвез. Я милостиво отпустила сероглазого и победно взошла по трапу последней. Миссия была завершена.

Войдя в самолет последней, я чинно поздоровалась с экипажем, и именно в тот момент, когда взгляд мой упал на старшего стюарда, я вспомнила, что забыла перед входом в duty-free сумку со всеми пресс-материалами.

Охнув с подсаживаем в визг, я вытаращила на стюарда глаза. На экипаж пала тишина. Все посмотрели на стюарда.

Должно быть, таких эмоций, связанных с женщиной, он не испытывал давно. Отступив на полшага назад, он почему-то принял оборонительную позицию. Наверное, решил, что у меня от него внебрачный ребенок. Захлопнув рот, я быстро оглядела ряды экипажа в поисках второго хотя бы пилота. Молнией меня пронзила мысль, что от сохранности моей сумки зависит сейчас моя работа, оплата съемной квартиры и, как мне подумалось тогда, даже жизнь. И пилот нашелся!

– Боже, какое горе! – вскричала я, глядя на него и приготовившись залиться слезами. – Я забыла сумку с очень важными документами в аэропорту!

Я вложила в это восклицание все свои оставшиеся от этой командировки эмоции, все свои силы. Я приготовилась даже упасть в обморок, если надо. Замерший было экипаж заволновался, пилот быстро спросил:

– Где оставили, помните?

– Да, – дрожа губами, ответила я, – перед входом в duty-free.

– Перед каким? – хором спросил экипаж.

Я напряглась, я подумала.

– Там рядом был пятый гейт и вход на эскалатор.

– Все ясно, – махнула рукой старшая стюардесса. – Сеня, вызывай быстро Борю.

Какого-то Борю быстро вызвали по рации и объяснили, где оставлена сумка и какая она с виду. Потом наступила пауза, все ждали известий.

Экипаж, как был, остался стоять кружочком у входа. Я стояла рядом с дверью, и все смотрели на меня. Мне пришлось изображать страшные душевные волнения и непередаваемую тревогу. Разговаривать было трудно: грелись турбины. Первое время мои кривлянья еще как-то помогали, но потом…

Время шло, лица экипажа каменели. Наконец, порывисто вздохнув, ушел второй пилот. Я испугалась, что вот сейчас без предупреждения отгонят трап, самолет взлетит и я не успею даже сойти на летное поле, но в этот момент благословенный Боря вышел на связь. Мне сунули рацию. Сквозь помехи я услышала: «Сумка такая… С красными ручками?»

– Да, – с силой закричала я, – да, сумка с красными ручками!

– Тяжелая очень? – удивленно спросил голос Бори на том конце линии.

– Да, да, она! Везите ее сюда скорей!

– Это что, всё документы? – еще больше удивился он.

Тут старшая стюардесса выхватила у меня рацию и закричала:

– Борис, хватит болтать! У нас задержка двадцать пять минут!

«Ого!» – мелькнуло у меня в голове.

Но отвлекаться на посторонние мысли было нельзя. Остаток времени – еще пятнадцать минут – у меня ушел на то, чтобы благодарить экипаж. И я не просто благодарила, я рассыпалась мелким бесом и бисером в благодарности! Все китайские мандарины не смогли бы благодарить своего императора за счастье служить ему так, как я благодарила экипаж этого замечательного лайнера. (Увы, не помню номер рейса, а то поблагодарила бы еще раз.) Все-таки «Аэрофлот» forever! Летела бы «Алиталией», осталась бы стоять одна на летном поле, грустная.

Но главный сюрприз был еще впереди. К самолету бодро подъехала та же самая серебристая машина, из нее вылез все тот же серо-стальной мужчина и энергично полез вверх по трапу, таща за собой мою сумку. Прежнего лоска в мужчине уже не было. Пиджак его перекосился, волосы были встрепаны, на лбу выступила испарина. Глядя на него такого, тащащего мою сумку вверх по ступенькам, я вдруг поняла, как тяжелы мои пресс-материалы и как тяжела она, должна быть, моя жизнь… Опечаленная, стояла я в проеме двери и смотрела на Борю.

Добравшись до середины трапа, Боря взглянул наверх и увидел меня. И остановился как громом пораженный. Незамедлительно и очень ласково я улыбнулась ему. В истошном визге турбин его рот открылся и беззвучно произнес: «Опять вы?!»

«Да, – кивнула я ему с королевской улыбкой, – это опять я».

И на сероглазого я в тот день, похоже, произвела незабываемое впечатление. Когда, потрясенный, он дополз до конца трапа и передал мне сумку, я схватила ее, поставила на пол и бросилась Борю целовать. Я пообещала даже выйти за него замуж. Целовала я его с большим чувством, так что экипажу потребовалось еще несколько минут, чтобы Борю из самолета выгнать.

Взлетали мы как бы впопыхах. Я бы сказала – неопрятно взлетали.

Угнездившись рядом с мирно спящим главным редактором в соседнем кресле, я почувствовала, что мне надо срочно с кем-нибудь поделиться. Немудрено: героем дня я была только для экипажа, все действо разворачивалось у центрального люка, без свидетелей. На взлете главред открыл глаза и, обернувшись ко мне, сонно спросил: «Что, садимся?»

– Нет, Алеша, – ответила я, – взлетаем.

Медленно подняв брови вверх, он посмотрел на часы:

– А что это нас так задержали?

Я молчала и думала, стоит ли ему говорить или нет. По здравому размышлению решила, что не стоит, но в этот момент к нам подошел пресловутый старший стюард.

– Джада, – как можно задушевнее обратился он ко мне, – капитан просит передать вам, что вы настоящий пассажир-террорист.

Я сжалась, предчувствуя, что отныне и навсегда в «Аэрофлоте» мне пропишут волчий паспорт. Не летать мне больше русскими самолетами, подумала я.

Главред между тем изумленно воззрился сначала на стюарда, потом на меня.

– А потому, – торжественно продолжил стюард, – мы премируем вас отдельной бутылочкой коньяку.

И протянул мне маленькую бутылку с жидкостью чайного цвета. Вот они, особенности национальных перелетов, особенности национальных характеров! Никому и никогда в этом мире, кроме русских, не понять, за что он награждал меня коньяком!

Я приняла бутылочку, неожиданно для себя прослезившись. Наверное, у меня сдали нервы после всего случившегося. Левым локтем я чувствовала, что изумление главного редактора все возрастает. Он хотел что-то спросить, но стюард перебил его, многозначительно добавив:

– Давненько у нас таких пассажиров не было.

Когда он ушел, главный редактор развернулся ко мне всем корпусом, сел на краешек кресла и раздельно спросил:

– Джада, что случилось?

Сон, как видно, покинул его окончательно.

– Я стала ви-ай-пи, – скромно ответила я, открывая бутылочку, – не видишь, что ли? Меня теперь к самолету подвозят отдельно и коньяк дарят.

Главред лихорадочно соображал, сопоставляя факты.

– А террорист при чем? – спросил тогда он.

– Да ни при чем, Леша, – ответила я, – террор тут совершенно ни при чем, все получилось случайно. Коньяк будешь?

– Нет.

– Ну тогда спи, Леша, – сказала ему я, – спи. Ты ж вчера поздно лег, не выспался.

Накануне вечером главреду было скучно, и он пришел ко мне пить виски и разговаривать. Так он и пил его до трех ночи, ведя заумные речи, пока я, сидя посреди номера на полу, из последних сил разбирала гору пресс-материалов.

Помедлив чуть-чуть, главред начал устраиваться обратно спать. Я налила себе коньячку и приготовилась попереживать молчком и в одиночестве. Где главреду понять, что такое усталость металла плюс магия мужских ароматов? Вот Ива, она бы точно поняла. А главред не понял бы.

 

Наши главные истории

Истории, которые мы рассказываем, необязательно повседневны. У каждой из нас есть своя, главная история. Их мы узнаем очень не сразу после знакомства и как бы тайком, ибо истории эти слишком серьезны, чтобы рассказывать их прилюдно.

Вот, например, любимица Лимфорда Кристи. Первая часть ее жизни была как настоящий роман Даниэлы Стил: она вышла замуж за принца на белом «феррари» и года два-три была очень счастлива.

– Джа-да, – говорила она мне как-то, поникнув светло-рыжей головой в алкогольном угаре, – ты не представляешь, какой у нас был в Баден-Бадене дом! Такой красивый, знаешь. Во внутреннем дворе росли огромные кедры, а по веткам прыгали ручные белки.

Ручные белки было первое, что увидел их ребенок. Он родился там же, в Баден-Бадене. (На бис неоднократно исполняется рыжей моделью сага о родах в престижной немецкой клинике. Это нечто.) И вроде все у них там было хорошо. А потом ее муж слетел с автобана, едучи поздно вечером с работы домой, пролетел кувырком в «мерседесе» сто пятьдесят метров и… Слава марке «Mersedes»! Муж остался жив, потому что был пристегнут. «Mersedes» спасательная бригада потом подмела в совок, но хозяина он спас. В голове у мужа с того момента произошел сдвиг, и он, что называется, ушел в астрал, и не то что бизнес не вел, а как бы и участия в жизни особенного не принимал. Говорил, что понял, в чем смысл бытия. Уверял, что точно не в деньгах.

Красивая жизнь в стиле Даниэлы Стил, естественно, пошла на убыль. Когда кончились деньги, они вернулись в Москву, в изначальную трехкомнатную квартиру в Чертаново. Моя рыжая приятельница пошла работать, но уже не на подиум, а переводчицей – благо что, живя в Европе, она даром времени не теряла и выучила два языка. Муж начал ее безумно ревновать – к работе, к тем мужчинам, которые на работе были, к деньгам, которые она зарабатывала.

«А что мне было делать, Джада? – спрашивала она меня несколько раздраженно. – Если б я не работала, нам бы жрать было нечего. У нас ведь ребенок!»

Муж вскоре нашел себе новое занятие: стал ходить за ней по всей квартире и выключать свет в целях экономии. Еще он непрестанно гундел, что она тратит слишком много денег на авиабилеты, что навещать общих друзей в Европе им уже не по карману. (Так же как и я, моя подруга начала тогда много летать.) Еще через какое-то время ее муж обрел себя в медитации и стал презирать ее за то, что она не занимается духовными поисками.

«Ты низкая, приземленная женщина, – говорил он ей, – холуйка! Мог ли я предполагать, когда женился на тебе, что ты превратишься в такое?!»

Статус холуйки она приобрела, когда однажды взяла какую-то работу на дом.

Конечно, она стала ему изменять. А потом он ее на почве ревности избил, и они развелись. Теперь она живет в съемной квартире со своим сыном и очень много работает. Бывший муж, он же бывший принц на белом «феррари», после развода пошел на поправку. Обживает заново их трехкомнатную квартиру, ездит на новой «volvo», взятой в кредит на работе (он трудится консультантом в некой полутеневой структуре), а недавно его видели на сайте знакомств в Интернете. Свою бывшую жену он время от времени навещает, очень любит вкусно покушать за ее столом и покурить ее сигареты. Однажды, застав меня у нее в гостях, он как-то очень недвусмысленно начал за мной ухлестывать. А подруга моя только посмеивалась…

Но вот что удивительно: моя прекрасная рыжая фотомодель остается оптимисткой и после развода, кажется, еще больше в своем оптимизме укрепилась!

– Жизнь прекрасна, Джада, – говорит она, – ты посмотри, как она прекрасна и удивительна!

И задорно улыбается, с симпатией и любопытством оглядывая все вокруг. Ну еще бы, думаю я. Хотя в такие минуты чувствую себя немножко дурочкой.

Другая моя подруга, бывшая два раза замужем, любит говорить так: «Я была два раза замужем. И оба – удачно». И такая искристая ведьмовская улыбка озаряет при этом ее лицо, что хочется не то что замуж два раза удачно, а жить – два раза. И оба удачно. Наверное, поэтому я с ними и дружу. Их оптимизм – то, чему мне предстоит учиться.

Однажды с этой моей второй, «дважды замужем удачной» подругой, мы сидели на веранде маленького китайского ресторанчика, в центре в Юго-Восточной Азии, и смотрели в закатное небо лимонного цвета. Вечер был тих, середина зимы, +22 °C в тени. Пагоду ресторана украшали какие-то экзотические вьющиеся растения; неподалеку бесшумно перелетали с ветки на ветку маленькие птички. Посетителей в ресторанчике почти не было, и мы вели неспешный разговор, не понижая голоса.

Наши с ней судьбы были похожи, хотя по образу жизни и внешне мы с ней были совсем разные. В юности обретя любовь, ту, что трудно назвать страстищей, но вполне можно назвать чувством исключительным по своей глубине и крайне редким по везению, и любовь эту потеряв (все так же через аэропорт и расставание), мы с ней стали совсем по-разному жить. И по-разному смотрели на мужчин.

Я, наверное, осталась идеалисткой. Обладая остаточным с той поры эмоциональным резонансом, я щедро раздавала его всем, кто нравился, до тех пор, пока раздавать стало почти уж нечего. Но теплое, задушевное чувство, смешанное с памятью тех, иных дней, с верой в то, что все смогу и одолею, любые расстояния перемахну и любые решу проблемы, вот только поманит вдали заветная звезда «пленительного счастья», – все равно осталось.

Моя подруга иное. После того, что случилось, она стала предельно осторожна и рассудительна. У нее возобладал рефлекс непринадлежания, которым подсознательно страховала она себя от слишком сильной привязанности каждый раз. Она стала женщиной, которая априори никому принадлежать не может. Она говорила мне даже, что почти уверена, что у нее не будет детей: слишком велико принадлежание, слишком велика ответственность. И даже будучи потом еще замужем, она четко отграничивала эту свою «территорию».

«На Ближнем Востоке есть пословица, – говорила она, – у каждого человека должен быть свой сад, куда войдет только он один». У нее этот сад был еще и огражден бетонным забором.

Как ни странно, именно за это мужчины, похоже, ее и любили: свобода воли, непринадлежание, недосягаемость. Пытаясь завоевать ее, они на ней даже женились. Она с удовольствием выходила замуж, и, кажется, эти ее теории никак не влияли на функции жены и женщины… Но оба ее брака распались. Наверное, потому, что садовником своего сада она была все-таки больше, чем женой. Впрочем, сама она никогда ни о чем не жалела, и это была та черта характера, которую я мечтала у нее перенять хоть в какой-то степени…

Но я говорила ей: женщина должна принадлежать. Вопрос только в том, кому и как. Но если в юности нас больше волнует «кому?», то в среднем возрасте гораздо более актуальным становится вопрос «как?»: как часто, как долго, в каком качестве…

Мы с ней на эту тему спорили очень сильно, настолько, что даже никогда не повысили друг на друга голоса.

В ту нашу поездку противостояние достигло апогея на шестой день совместной жизни. С утра съездив к морю, а днем погуляв по городу, мы сидели теперь на веранде ресторанчика в ожидании заказа. Сначала долго молчали, а потом вдруг принялись вспоминать «былые дни», ту самую любовь, наши главные истории. Возможно, невыразимо красивый закат подействовал на нас. Не называя имен и не вдаваясь в детали, мы говорили и прекрасно понимали друг друга.

– Как тебе удается жить с этим прошлым? Что ты делаешь, чтобы его забыть? – вдруг спросила она меня.

В ее интонациях я услышала настоящий надрыв. Это было ни на что не похоже. Я взглянула на нее. И увидела: это была не она. Это был другой человек, другого времени. Годы отступили от нас. Мы сидели друг против друга, две молодые девятнадцатилетние девчонки, веселые, влюбленные и такие слабые, хотя нам казалось, что мы, наоборот, чрезвычайно в своем счастье сильны. И в этот вечер на краю света, в единственный вечер нашей жизни, когда мы с ней оказались ровесницами и были едины в том, что было дано нам пережить, я ответила ей:

– Такое прошлое не надо забывать. Во-первых, потому, что это невозможно. Во-вторых, потому, что это скорее даже не часть нашей жизни, а часть нас. Это не тогда случилось то-то и то-то, а это мы с тобой тогда такими были. И мы так любили.

В возникшей тишине маленькая птичка прощебетала какие-то робкие трели. Моя подруга упрямо смотрела в высокое небо лимонного цвета.

– Вот ты считаешь, что никогда нельзя говорить такую фразу, как «я всегда буду любить тебя», – добавила я, – потому что никто никого не будет любить всегда. Тем более прощаясь навсегда. И в этом я с тобой совершенно согласна. Но.

Я чуть-чуть подумала. Наши споры шли к кульминации. Сейчас, я чувствовала, мы должны были прийти с ней к единому мнению и понять друг друга очень крепко.

– Видишь ли, я сама, прощаясь однажды, сказала «я буду любить тебя всегда». Но только я не имела в виду буквально всегда: обет вечной верности и пояс целомудрия. Я имела в виду, что в наступившей после его ухода жизни у меня будут и друзья, и любовники, и, возможно, даже мужья и/или дети. И будет много всяко-разно. Но я буду любить тот самый отрезок времени, который мне был дан именно с ним, с этим мужчиной, я буду скучать по нему, во снах я буду всегда возвращаться в то время. И я буду помнить наш роман таким, каким он здесь и сейчас, – под объявления о завершении посадок и прибытии рейсов, – заканчивается.

Мне в голову пришла вдруг очень удачная метафора, которая объясняла эту ситуацию гораздо лучше.

– Наша жизнь как город, – сказала я ей, – который мы строим на протяжении всего времени. И есть в нем мужчины, подобные небоскребам, которые упираются прямо в небо. Мужчина того времени в моем городе – самый высокий небоскреб. Самый высокий, самый красивый, но необитаемый. Это не рабочее здание, дорогая, это памятник архитектуры, который видно со всех точек города. Вот в чем смысл фразы: «Я буду любить тебя всегда». Высота памятника. Не более.

Метафора с небоскребами произвела на мою подругу впечатление. Она оторвалась от созерцания неба и взглянула на меня. Узкоглазый официант принес нам еду. Он был хорош собою, среднего роста, длинные черные волосы были завязаны в тугой хвост. Пока он расставлял тарелочки, мы молчали. Потом распечатали палочки и уже почти принялись за еду, как вдруг моя подруга раздельно сказала:

– Боже, какой же я сухарь по сравнению с тобой!

Я была ошарашена:

– Ты не сухарь.

– Сухарь, сухарь, – повторила она, и я почувствовала внезапно ту самую разницу между нами, о которой она столько раз говорила мне, но которую я не понимала. Но все-таки разница эта была далеко не «сухарной».

Мне тогда показалось, что она как-то… слабее меня. Но моя подруга была настолько же слабее в этих моих горних, небоскребных высях, насколько я была слабее в жизни повседневной. Все в этом мире относительно. И всю меру этой относительности, а также относительность наших споров тоже, судьба дала нам прочувствовать сразу же, как только мы вышли из этого ресторана.

Два потерявшихся туриста подошли к нам спросить дорогу. Один из них был чрезвычайно улыбчив, несимпатичен и худ. Но для моей подруги он оказался тем, что называется «второй половиной», и вся ее теория непринадлежания после встречи с ним довольно быстро рухнула. Сейчас она за ним замужем и, кажется, очень счастлива. У нее в жизни – после двенадцати лет перерыва и двух удачных браков – началась вторая главная история.

 

Танго

Под ночным крымским небом я двигаюсь диагонально и назад. Это очень сложно: идти затылком куда-то, да еще диагонально идти, не прямо. Кроме всего прочего, надо попасть в ногу с партнером. Мой партнер, сухонький шестидесятилетний старичок с заметной военной выправкой, приговаривает: «И-раз-два-три, четыре! И-раз-два-три, четыре!» Мы учимся танцевать танго.

Августовский вечер настолько же прекрасен, насколько и сюрреалистичен. Мы танцуем на небольшой площадке, расположенной прямо над морем, в окружении кипарисов и роз, источающих одуряющий аромат. Море под нами шумит едва-едва: безмятежно слившись со звездами на горизонте, оно спит чутким сном, как безымянная птица на скалистом прибрежном обрыве. В лиловом свете вечерних фонарей вьются полчища мошек, цикады фанатично исполняют «Ночь валькирий». Я думаю о том, как, наверное, странно, мы выглядим сейчас со стороны. Я босиком, в драных джинсовых шортах и древней фуфайке с надписью «New-York». Волосы выгорели и стоят дыбом после моря, а лицо и тело покоричневели так, что, должно быть, и мама родная сразу не узнает. Мой учитель и вовсе одет только лишь в шорты-бермуды и ветхие сандалии; бронзовый торс демонстрирует тореадорскую осанку профессионального танцора. Раз-два-три, раз-два-три. Мы танцуем аргентинское танго.

Проходящие мимо пары из ближайшего пансионата останавливаются на нас поглазеть. Это мне мешает, я начинаю сбиваться. Тогда мой партнер прекращает танец и, отступив назад, строго произносит: «Джада, вы не должны отвлекаться. Вас не должно волновать то, что сейчас происходит вокруг. Вас должны волновать только мы и „раз-два-три"».

Он прав, конечно. Но вокруг происходит столько всякого… Сегодня утром, например, произошло нечто, что никак не выходит у меня из головы. Одно это способно сбить с ритма.

Я приехала в Крым две недели назад и остановилась в доме у моей подруги. Я ждала ее со дня на день, она должна была приехать вдогонку. Все свободное время я проводила днем на пляже, а вечером томилась бездельем, пока не встретила преподавателя танго.

Выучить танго сложнее, чем построить любовь. Что такое примирение после ссоры по сравнению с освоением третьего шага?! Да после третьего шага все ссоры – как море по колено! Теперь-то я это понимала. В танго нужно необыкновенное чувство партнера. (Даже если его нет, в процессе обучения оно все равно образуется.)

«Именно поэтому Латинская Америка не страдает от демографического кризиса, – думаю я, – потому что они там сначала учатся танцевать, обретают это фантастическое чувство партнерства, а потом уже крутят романы. И романы такие, понятное дело, не разваливаются».

Раз-два-три, раз-два-три…

Сегодня утром мой учитель познакомил меня на пляже с молодым мужчиной. Солнце подступало к полудню, жар исходил от нагретой гальки, антизагарный крем плавился на коже. От рефлекторного прищура не спасали даже темные очки, поэтому, наверное, мы с этим молодым мужчиной и не узнали друг друга сразу. Он планировал знакомиться со мной не просто так, ему что-то было надо от меня по делу… Но вот по какому, останется навсегда тайной, потому что через две минуты нашей беседы мы выяснили, что он знает моего бывшего бойфренда, работал с ним и даже сейчас может без труда его найти. Мой собеседник, – едва я произнесла заветное имя своего бывшего, – сразу узнал меня. Говорил, что даже видел меня, и неоднократно. В таких-то, таких-то и таких-то местах, сказал он.

Он не ошибался. Мне показалось это совершенно невероятным. Я стояла перед ним практически голая, коричневая, на десять лет старше, чем была тогда, и на семь килограммов худее, и вот – он меня узнавал. А я его, конечно же, нет.

Впрочем, что удивительного?.. Вся моя жизнь когда-то была невероятной, а это всего лишь ее отголосок. Бойфренд знаковый персонаж в моей судьбе, единственный в своем роде. У нас с ним была любовь не от Бога – чувство, вызывающее сильнейшее привыкание и требующее все больших и больших доз. Это была страстища, пожиравшая мою душу, как степной ветер во время пожара.

Он, незабвенный герой моей черной весны, пил из меня кровь глубокими и сильными глотками, он меня предавал, я это знала и все равно летела к нему, как мотылек на пламя свечи, снова и снова. Я все прощала ему, но не потому, что могла простить, а потому, что у меня не было выбора. Потом, когда все было кончено, я еще несколько лет боялась его увидеть, случайно встретить где-нибудь на улице. На случайные встречи нам, кстати, всегда необыкновенно везло, и было у нас их что-то около семи: внезапных таких, в толпе.

«Даже и сейчас, – думаю я, напряженно соблюдая пошаговость танго, – надо же было встретить на пляже, в захолустном местечке Крыма, его знакомого!»

Но еще более странным было другое. Что спустя столько лет, разговорившись с человеком, который месяц назад или, возможно, меньше видел моего бойфренда, разговаривал с ним, знал все его координаты и хоть сейчас мог бы его найти, я испытала прилив фантастической, надрывной ностальгии. Возвращаясь назад по пляжу, вдоволь наговорившись с моим новым знакомым и его женой, пожав маленькую ручку их ребенку на прощание, пообещав встретиться в Москве, с тяжелым сердцем я думала о том, что время не лечит…

Все мои достижения в карьере и успехи в жизни, все мои яркие дни и ключевые моменты вдруг показались мне выцветшими дагеротипами в полутемной пыльной галерее богом забытой провинциальной экспозиции, по сравнению даже с одним вечером, проведенным с героем тех давних дней.

Когда это ощущение достигло апогея, я легла на песок и посмотрела в небо. В небе лениво кружили жирные чайки. Я закрыла глаза. Многих людей и события я вспоминаю с теплым чувством, а события того времени вспоминаю с трепетом.

Но как все это странно, думала я. Любови, страстищи, совпадения. Как странно, что они приходят и уходят, пожарным заревом напалма тая на рассвете новых дней. И как странно, что мы так сильно страдаем, когда бушует это пламя, а потом еще сильнее страдаем, когда заново – и, кажется, бесконечно – его ждем.

Хитро плетет судьба свои узоры, скрепляя нити жизней встречами и совпадениями. Чему-то, видимо, пытается нас научить.

«Так к чему же была эта сегодняшняя встреча, – думала я, – внезапная, спустя десять лет?»

Я знала к чему: есть вещи, против которых время бессильно. Эти вещи внутри нас. Даже теперь, спустя столько лет после того, как в последний раз его видела, я враз и очень сильно захотела найти его.

Я захотела этого так же сильно, как когда-то очень сильно объект моей давнишней, светлой любови, предшествовавшей тем страстям черной весны, – хотя бы издалека увидеть. Тот герой, моя настоящая вторая половина, был спасительным огнем путеводного костра в сумеречной полосе трудных дней. Он был моя светлая половина… Так же как бойфренд был моей половиной темной. Чтобы понять эту простую истину, у меня ушло больше десятка лет. Но, кажется, я успела, уложилась в срок: обладать таким знанием в тридцать – это немало.

И все-таки, и все-таки… Я лежала на песке с закрытыми глазами, жаркая желтая темнота томила изнанки век, изредка докатывалась до ног ленивая прибойная волна, но только одна мысль бродила в моей голове: найти его снова.

Но вот что помешает мне, поняла я: то же самое время. Годы. С невольной усмешкой я подумала о том, что, если найду объект своей страстищи обрюзгшим, лысым и семейным (а лысым я вполне могу его найти, потому как уже в юности у него были лобные залысины), меня ждет разочарование. Лучше я буду помнить его, как он любил говорить про себя, «молодым орлом». Если же меня не ждет разочарование, каким бы я его ни нашла, это означает, что ничего не изменилось и он для меня по-прежнему то же, что героин для наркомана. Плохо и то и другое. Потому что в любом случае он уже предпочел меня другим женщинам и другой жизни. Что же касается объекта моей светлой любви, то его я не смогу найти по совершенно иной и абсолютно прозрачной причине: следы его навсегда затеряны в смутном времени на разломе эпох, в наши неспокойные 90-е годы, когда, однажды уехав по делу из дома, улетев в краткосрочную командировку на несколько дней, он никогда больше не вернулся, и никто не смог сказать точно, что случилось.

Дела давно минувших дней, минувших в прошлом веке, в прошлом тысячелетии. Преданья старины глубокой.

Теперь я танцую танго, и мой учитель ругает меня, потому что мысли мои далеко. Мне тридцать, и у меня теперь совершенно другая жизнь. У меня хобби, и спорт, и прекрасные латиноамериканские танцы. У меня – невесты по второму разу, которым расскажу о новом увлечении, как только вернусь. И не только об этом. Нам всегда есть о чем поговорить, и с годами темы не иссякают.

Все эти мысли возвращают меня на землю.

С особой остротой я чувствую вдруг запах кипарисов и роз, я слышу брутальные такты танго, льющиеся на манер ретро, с хрипотцой, из динамиков обшарпанного пластмассового магнитофона, поставленного неподалеку на парапет. Без запинки преодолев третий шаг, словив краем глаза улыбку партнера, я думаю о том, что в этом веке и в этом тысячелетии чувствую себя гораздо лучше, чем в прошлом. И что настоящее достижение моих тридцати, моего странного среднего возраста – немного тревожного, немного ожидательного, апокалиптичного и оптимистичного одновременно, – это то, что мне удалось влюбиться в жизнь. И эта любовь оказалась ответна.