Работа в столовой оказалась для Джакомо труднее, чем он ожидал. Каждый вечер она отнимала у него больше двух часов, а мысли о ней заполняли едва ли не весь остаток дня. Но молодой человек стискивал зубы и старался держаться.

Столовая находилась в отремонтированном, отапливаемом печками сарае. Деревянная перегородка делила его надвое: в одной половине готовили пищу, в другой ели. Бомжи, легальные и нелегальные иммигранты из Восточной Европы и Африки, были здесь постоянными посетителями — в среднем приходило человек пятьдесят, судя по количеству столиков, на которые подавалась еда.

Ко времени открытия, около восьми вечера, у столовой выстраивалась очередь, и два брата из лиги стояли на входе, поддерживая порядок. Прошло уже несколько месяцев, как столовая начала работать, и редко случалось, чтобы кого-нибудь не пускали. На самом деле тут действовал некий механизм саморегулирования: если человек приходил, когда очередь уже выстроилась, он сам тотчас оценивал, стоит оставаться или нет.

Трое братьев обслуживали столики и трое работали на кухне. Джакомо выбрал для себя обязанность помощника повара, хотя мало разбирался в кухонных делах, вернее, даже совсем ничего в них не понимал: дома о еде заботился старый Ансельмо, которому помогала прислуга.

Яирам то и дело порывался посмотреть, как работает Джакомо, но тот решительно возражал. Друзья виделись теперь редко, разве что иногда в университете. Яирам продолжал бывать у профессора Борги и не оставлял намерения разобраться с тем самым военным эпизодом. Он с прежним рвением собирал документы, более того, с нетерпением ожидал, когда Джакомо освободится, потому что хотел вместе с ним осмотреть место происшествия в бельгийских Арденнах, как было задумано на встрече у Борги в ту безумную ночь с таинственно возникающими надписями. Ночь, когда произошла невероятная, загадочная гибель Анны Монфорти.

К концу месячной смены, в последний рабочий вечер, 28 февраля, Яирам получил разрешение побывать в столовой. Он пришел, когда работа на кухне была в общем закончена и работники наводили порядок. Джакомо, в голубом халате с засученными рукавами, с немалым трудом отмывал огромный котел.

— Забавно, — рассмеялся Яирам, стараясь, однако, не обидеть друга. — Ты выглядишь забавно, но все равно синьора Строгость можно узнать за километр.

— Ты лучше посмотри, — ответил Джакомо, не прекращая работы, — посмотри, какие навыки нужны мойщику посуды. Тебе тоже не мешало бы получить какую-нибудь дополнительную профессию. Альтернативную, как теперь говорят.

— Мне кажется, из меня получился бы идеальный мойщик посуды. Я чувствую, у меня это в крови. Винчипане Яирам — первоклассный мойщик посуды! И при необходимости, если только будут платить по профсоюзному тарифу, еще и домашний работник, этакий мастер на все руки. — Яирам отвел взгляд. — А что еще меня может ожидать в жизни? Разве я похож на преподавателя?

— Совсем не похож.

— А на чиновника?

— Уж точно нет.

— Может, на менеджера или мелкого предпринимателя? Или, страшно сказать, на крупного?

— К сожалению, нет, дорогой Винчипане. — Джакомо оставил шутливый тон. — А в самом деле, что ты думаешь о своем будущем? Как его себе представляешь?

Яирам тоже перестал улыбаться:

— Понятия не имею. Ничего не представляю.

Джакомо снял резиновые перчатки и пошел мыть руки.

— А про меня что скажешь?

— О, тут масса вариантов. Даже генералом могу тебя вообразить или кардиналом.

— Физиономия, которая годится на все случаи жизни. Сойдет в любом деле.

Яирам не ответил. Он держал в руках тарелку и, казалось, внимательно рассматривал ее.

— Скажи мне правду, Джакомо. Ты не хотел, чтобы я пришел сюда, потому что стыдился, что увижу тебя за таким занятием.

— Нет. Просто работа — это не спектакль.

— Скажи правду, Джакомо. Ты должен сказать всю правду до конца. Ты боялся предстать таким, какой ты есть, не прикрытым толстой броней самолюбия.

Джакомо сильно покраснел, но не захотел спорить и промолчал. Он снял халат и начал переодеваться.

Яирам резко бросил:

— Я заслуживаю только молчания. Друзья — да, но не равные, так ведь?

— Оставь, Яирам. Пойдем отсюда.

На улице стоял густой туман. Некоторое время они шли молча. Наконец Яирам предложил:

— Сейчас еще только десять часов, может, пойдем куда-нибудь?

— Я хочу домой. Мне нужно выспаться.

Яирам направился было в другую сторону, но остановился, услышав, что друг зовет его.

— В чем дело?

Джакомо стиснул губы, глядя на Яирама. Наконец сказал:

— Уже некоторое время все думаю и думаю об этом. Хотел бы ты войти в нашу лигу?

У Яирама чуть не вырвалось восторженное «да».

— Посмотрим. Не уверен, окажусь ли я на высоте.

— Ты же видел. До уровня мойщика посуды на кухне ты дойдешь без труда.

— Конечно. А что еще я должен буду делать?

— У нас нет обязанностей. Каждый выбирает сам, что ему делать.

Яирам рассмеялся:

— Разве не забавно, что именно ты, синьор Долг, говоришь мне, что никаких обязанностей нет?

Придя домой, Джакомо постоял в размышлении перед византийской Мадонной. Потом, охваченный неодолимой сонливостью, прямо в одежде упал на кровать.

Он спал глубоким сном. Но благотворного отдыха не получил. Это был не столько сон, сколько состояние каталепсии или паралича: в мозгу его, словно на сцене, действовало, нагромождаясь друга на друга и гротескно видоизменяясь, множество разных образов.

Обликом они походили на его близких. Мать играла на рояле, но клавиши приклеивались к ее пальцам, отец сначала стоял к нему спиной, потом медленно поворачивался, и лицо оказывалось голым черепом, который что-то беззвучно кричал ему. Яирам, с обнаженным торсом и со связанными за спиной руками, развязно смеялся, в то время как падре Белизарио хлестал его до крови власяницей. Зато настоящим хлыстом орудовал Гельмут Вайзе (преподаватель немецкого языка, у которого несколько лет тому назад занимался Джакомо), заставляя все быстрее и быстрее бежать четверку черных лошадей, запряженных в телегу с горой трупов. Джакомо мучительно хотелось что-то сделать, но он совершенно не мог ни двигаться, ни говорить.

Тем временем от скита Сан-Себастьяно, погруженного в темноту, отъехало такси, направлявшееся в центр города, и пассажир все время поторапливал водителя.

Внезапно Джакомо перестал метаться и застыл, охваченный неодолимым ужасом.

Он увидел Анну.

В белом подвенечном платье она была необычайно красива, но лицо ее искажали злоба и ненависть. Она шла медленно и неуверенно, словно слепая, плохо ориентируясь в пространстве. Девушка приближалась к его кровати, обеими руками держа тяжелый средневековый меч.

Джакомо отчасти понимал, что подобная немыслимая сцена, с ее нестерпимой медлительностью, могла привидеться только в кошмарном сне.

Но был ли это действительно сон?

Наконец Анна, подойдя совсем близко, с трудом подняла меч, занесла его над головой юноши и уже готова была со всей силой, на какую только способна, нанести удар. Удар, который перерубил бы шею Джакомо.

Но вдруг она остановилась, словно кто-то помешал ей или появился в комнате. Занесенный меч замер в нескольких сантиметрах от его шеи. Анна снова прислушалась и повернулась к двери. Потом отошла и тотчас исчезла, словно призрачная тень.

Настойчивый стук в дверь разбудил Джакомо. Молодой человек испустил возглас облегчения. В дверях появился все тот же Ансельмо и с неизменной вежливостью сообщил, что к молодому хозяину прибыл гость. Какой-то весьма достойный господин ожидает его в гостиной.

Приходя в себя, Джакомо взглянул на часы и удивился:

— Но сейчас полночь.

Ансельмо пожал плечами:

— Он очень настаивал, утверждая, что речь идет о срочном деле. Более того — о жизни или смерти. Он выразился именно так.

— Кто это? Вы знаете его?

Слуга покачал головой:

— Мне кажется, однажды я его уже видел. Ах да, вот первое, что он сказал: он ваш друг. Я поразмыслил и решил поверить ему.

Джакомо поднялся с постели, поправил узел галстука и поискал другой пиджак.

Человек, ожидавший его, только что приехал в такси из скита Сан-Себастьяно.

Ему можно было дать лет сорок: довольно высокого роста, длинные, до плеч, светло-пепельные волосы, пронзительные светло-голубые глаза, тонкие губы, острый прямой нос. К этому следовало прибавить элегантный темный костюм. Все это придавало гостю решительный и волевой вид; казалось, он так и излучал энергию. В гостиной горел чудесный камин восемнадцатого века. Человек протянул к огню необычайно белые и холеные руки. Беспокойство, терзавшее его во время поездки в такси, прошло и сменилось приятным волнением от весьма желанной встречи. Когда Джакомо вошел в гостиную, человек встретил его широкой улыбкой. Юноша, не веря своим глазам, в изумлении замедлил шаг:

— Доктор Вайзе!

— Джакомо!

Наметившееся было объятие не состоялось. Но его вполне заменило горячее рукопожатие.

— Вы… вы здесь…

— Когда-то мы обращались друг к другу на «ты». Что-нибудь изменилось?

— Конечно нет, Гельмут. Конечно нет. Я так рад тебя видеть!

— Я тоже и поэтому спешил сюда изо всех сил.

Джакомо изобразил вопросительный жест.

— Я позволил себе приехать сюда глубокой ночью, потому что был очень встревожен. Мне показалось… у меня было ощущение, что ты в опасности. Ты ведь знаешь, я верю в такие приметы.

— В опасности? — переспросил Джакомо, выигрывая время для раздумий. И в самом деле, ему тотчас вспомнилось только что пережитое сновидение, жуткий кошмар… Призрак Анны с мечом возник из-за чувства вины, которое у Джакомо еще не прошло. Но Анна отступила, словно кто-то помешал ей или испугал, — и произошло это именно в тот момент, когда появился Гельмут Вайзе.

— Знаешь, несколько минут тому назад я видел тебя во сне.

— И вот я здесь. Видишь, было все-таки какое-то предостережение.

Они расположились у камина. Гельмут попросил Джакомо погасить весь свет: достаточно огня. Длинные, ровно колеблющиеся языки пламени стали отличным фоном для разговора о прошлом. Предстояло рассказать другу другу многое. Они не виделись уже два года, и для Джакомо это было особенно напряженное, насыщенное событиями время. Он сильно изменился с тех пор. Порывистый подросток, увлекавшийся чем угодно, от футбола до старинной живописи, превратился в серьезного молодого человека. Пожалуй, даже чересчур серьезного.

Говорил в основном Джакомо, стараясь ничего не упустить и все более вдаваясь в детали по мере того, как приближался к настоящему моменту. А Гельмут оставался, как и прежде, внимательным слушателем, не перебивая собеседника даже во время паузы. Лишь изредка он вежливо прерывал Джакомо, желая что-нибудь уточнить или выяснить какие-то подробности. Гельмут слушал с задумчивой улыбкой, но взгляд его, приобретя в полумраке металлический блеск, ни на мгновение не отрывался от лица молодого человека. Временами Джакомо испытывал некоторую неловкость — он чувствовал, что взгляд Гельмута как бы проникает в самую глубину его души, совершенно обнажая ее. И вдруг он понял, у кого еще был точно такой же взгляд, становившийся иногда столь же загадочным, — у падре Белизарио. Но сходство между ними на этом не исчерпывалось. Обоих — и Гельмута, и падре Белизарио — Джакомо считал своими учителями и духовными отцами. Один наставник сменил другого, но произошло это так естественно, что молодой человек задался вопросом, не знакомы ли они, — настолько удивило его неожиданное открытие.

После некоторого раздумья — Джакомо решил, что тот пытается вспомнить, но не может, — Гельмут покачал головой в знак отрицания. Но добавил, что охотно встретился бы с монахом. Когда Джакомо уже заканчивал свой рассказ, Гельмут обратил его внимание на одно обстоятельство.

— Восставшие меченосцы и ливонская ветвь тевтонских рыцарей… — произнес он, как бы размышляя вслух. — Действительно, история повторяется. Десятилетиями человечество опасалось атомной войны, а бояться нужно совсем другого… Просто невероятно.

— Что?

— Опасаться нужно этнических конфликтов и религиозных войн. Опять… — Затем Гельмут вдруг резко спросил: — Кто такой этот профессор Борги?

— Я уже сказал тебе, очень странный человек. Похоже, он обладает паранормальными способностями.

— Я не так выразился. Я хотел спросить о другом. Ты полагаешь, его действительно интересуют исторические расследования или же за этим скрывается поиск чего-то иного, что он не хочет открыть тебе и твоему другу?

Вопрос не стал для Джакомо неожиданностью: падре Белизарио тоже предупреждал об этом, и почти теми же словами.

— Чего-то иного? Но чего?

Вместо ответа Гельмут поднялся:

— Покажи рисунок, который так поразил тебя.

Они прошли в гостиную, где находилась графика. Казалось, рисунок не произвел на Гельмута никакого впечатления, возможно, потому, что в теперешнем виде он ничем не отличался от прочих архитектурных эскизов Пиранези.

— Кроме антиквара Музиани, кто еще видел этот рисунок?

— Яирам.

— А еще? Борги, падре Белизарио?

— Нет, им я только рассказывал о нем.

Тем временем Гельмут рассматривал даты, обозначенные на обороте рисунка, но видно было, что и они нисколько не волнуют его. А с другой стороны, как он отнесся к рассказу Джакомо о цепи необычайных событий? Он сохранил невозмутимость, не удивился, не задал никаких вопросов.

— Гельмут, по-твоему, есть какая-нибудь связь между исчезновением храма на рисунке и появлением названия на карте?

— Ты полагаешь, это имеет отношение к убийству Анны?

— Возможно. Но почему ты всегда отвечаешь вопросами?

Гельмут улыбнулся. Его лицо, невероятно гладкое, покрылось сетью тончайших морщинок.

— Необъяснимые вещи — это как выдержанное веками коллекционное вино. Их следует смаковать, не торопясь. — Они вышли из гостиной. — Когда навестишь меня в Штутгарте, постараюсь раздобыть тебе бутылку такого вина.

— Не знаю, приеду ли я в Германию. Хотелось бы, но…

— Да конечно приедешь. В Арденнском сражении принимали участие и немцы, не так ли? Ты ведь не можешь заниматься серьезным историческим расследованием, исключив одну из сторон.

— Не знаю, стану ли вообще заниматься этим. Не уверен. Мне бы хотелось, чтобы ты поговорил с Борги и дал мне серьезный совет. Я очень на него рассчитываю.

Гельмут возразил чересчур бурно:

— Не хочу встречаться с ним.

— Почему?

— Думаю, и ему это не доставило бы удовольствия, — сказал Гельмут, сделавшись вдруг совершенно спокойным.

— А чем ты сейчас занят? Преподаешь?

Гельмут покачал головой:

— Руковожу исследовательским центром «Фонда фон Зайте». Туда и приглашаю тебя. Вот увидишь, тебе это пойдет на пользу. Получишь бесценный опыт.

Они вошли в комнату Джакомо.

Гельмут осмотрелся и жестом выразил одобрение.

— Все как два года назад. Стараешься выглядеть взрослым, Джакомо… Понятно, что для тебя это важно. Но мне почему-то кажется, что ты так и остался прежним мальчишкой.

Он подошел к византийской Мадонне и перекрестился. Джакомо сделал то же.

— Говоришь, будто приближаешься к вере? — спросил Гельмут.

— Это трудная дорога, но, наверное, единственная, по которой стоит идти.

— Веру нельзя завоевать раз и навсегда. Надо сражаться за нее ежедневно. И к тому же ее так легко снова утратить… Особенно когда уверен, что крепко удерживаешь свое приобретение. — Гельмут остановился возле канделябра с девятью ветвями, любуясь им. — А этого прежде не было.

— Девять рыцарей, — улыбнулся Джакомо.

Но Гельмут не улыбался. Этот предмет, казалось, произвел на него сильнейшее впечатление. И больше всего лица рыцарей — они, словно магнит, притягивали его внимание. Глаза Гельмута сделались прозрачней озерной воды.

— Откуда у тебя это?

— Отец принес, — просто ответил Джакомо. — Видимо, не знал, куда деть.

Гельмут задумчиво молчал. Наконец тихо произнес:

— А знаешь, кто эти девять рыцарей?

— Думаю, крестоносцы.

Гельмут утвердительно кивнул:

— Монахи-воители. Посмотри на них внимательно: не кажется ли и тебе тоже, что они вот-вот оживут? — Он взглянул на часы. — А в этом музее найдется еще одна кровать? Пусть даже антикварная, неважно, главное, чтобы кровать.

Джакомо повел Гельмута на верхний этаж, где находились комнаты для гостей.

Пока они шли, молодой человек вспомнил осень 1986 года. Гельмут тогда приехал в Болонью читать лекции по немецкому языку в Институте Томаса Манна. Это был умный и деятельный преподаватель, поразительно искусно завладевавший вниманием аудитории, которая состояла в основном из молодых людей восемнадцати — двадцати лет.

Как и многие другие, Джакомо записался на этот курс: его привлекла моментально приобретенная известность доктора Вайзе. Вскоре из любимого ученика он превратился в друга Гельмута. И по правде говоря, именно этого и хотелось блестящему, амбициозному, привыкшему к первенству во всем студенту, тем более когда он понял, что преподаватель наделен какими-то необычными способностями. Разница в возрасте ощущалась, но, похоже, только укрепляла их дружбу. К сожалению, эти отношения, столь плодотворные и многообещающие для Джакомо, длились всего несколько месяцев.

Однажды — дело было весной 1987 года, учебный год еще не окончился — Гельмут просто исчез. Уехал, почти ни с кем не попрощавшись. Он покинул Болонью и, видимо, вернулся в Германию. Тут же о нем пошли нехорошие слухи, поползли всяческие сплетни, которые ранили Джакомо до глубины души.

Джакомо отвел Гельмута в просторную и холодную комнату, и тот сразу же лег в постель. Поначалу он лежал закрыв глаза, потом открыл их: похоже, его внимание привлек цветочный узор на потолке. Наконец, сделав над собой усилие, он медленно заговорил:

— Джакомо, я вернулся сюда как друг, и ты встретил меня как друга.

— Прошу тебя, не нужно благодарностей.

— Хорошо, — ответил Гельмут, по-прежнему глядя в потолок. — Но все же мне надо тебе кое-что объяснить.

— Как хочешь. Мне кажется, будто мы расстались только вчера.

— Я уехал в мае, правильно?

— Да, и я опасался, что как-нибудь нечаянно обидел тебя.

— Мне известно, что здесь говорили на мой счет. Будто я украл деньги института.

— Я никогда не верил этому.

— Но тем не менее это правда. — Джакомо никак не реагировал. Гельмут продолжал: — Мне нужны были деньги, и я взял их с намерением вернуть прежде, чем администрация заметит пропажу. Но ничего не вышло, мне пришлось скрыться. Все же я твердо решил вернуть взятое.

— И вернул?

Гельмут сделал утвердительный жест.

— Институт решил отнестись к этому как к временному заимствованию, а кроме того, ему хотелось избежать скандала. Поэтому на меня не заявили в полицию.

Джакомо оценил это признание по достоинству. Оно проливало свет на то, что оставалось неясным, и доказывало, что его вновь обретенный учитель и друг тоже может по-человечески ошибаться.

Следующие несколько дней — Гельмут говорил, что приехал в Болонью исключительно ради встречи с Джакомо, — они провели вместе, и молодой человек отложил все прочие дела.

Падре Белизарио встречался с Гельмутом и долго разговаривал с ним наедине, пока шло заседание руководящего совета лиги.

Разговор касался духовных тем — так Гельмут в общих словах обозначил суть своей беседы с монахом. Но у Джакомо осталось ощущение, будто они уже были знакомы ранее, — ощущение скорее неприятное. До того молодой человек думал, что судьба подарила ему сразу двух духовных руководителей. Оба питали к нему отцовскую любовь и осеняли покровительством, удачно дополняя друг друга.

Члены лиги устроили в честь иностранного гостя выступление импровизированного хора в дворике скита. Пение оказалось неожиданно красивым.

Естественно, Джакомо поспешил познакомить с Гельмутом и Яирама. Ближе к вечеру оба — юноша и его наставник — отправились туда, где Яирам играл на пианино в составе небольшого ансамбля: электрогитара, кларнет и ударник. Все исполнители были однокурсниками. Танцевальный зал пустовал, и четверо молодых музыкантов-любителей разучивали какие-то современные джазовые партии. Но задача была отнюдь не из простых и явно превосходила амбиции музыкантов, которым предстояло играть танцевальную музыку в субботу и воскресенье для студенческого кружка, — разумеется, безвозмездно. Яирам на этот раз согласился, так как ему доставляло удовольствие выступать вместе с друзьями. Но он наотрез отказывался играть в ансамбле постоянно.

Пока Гельмут молчаливо внимал музыке, Джакомо обменялся с Яирамом несколькими саркастическими репликами по поводу наспех собранного оркестрика. Потом все трое отправились ужинать в тратторию в центре города. Джакомо старался, наверное даже слишком, создать дружеский треугольник. Но, вопреки ожиданиям, результат получился обратный. Укрывшись за стеной формальной вежливости, Гельмут и Яирам не сделали ни одного жеста, не произнесли ни единого слова, чтобы развеять сдержанность, за которой таилась неприязнь, если не враждебность. Так и тянулся этот бесконечный ужин. Даже вино, в изобилии предложенное Джакомо, не сняло неловкость. Иногда Гельмут и Яирам встречались взглядами, но тотчас отводили глаза.

В конце ужина, после долгого гнетущего молчания, Гельмут неожиданно обратился к Яираму с вопросом:

— Синьор Винчипане, вы знаете арабский язык?

Застигнутый врасплох, юноша ответил, покраснев:

— Немного читаю и пишу.

Джакомо поразили эти две фразы еще и потому, что далее разговор не получил никакого развития.

Позднее, когда Яирам ушел, Джакомо не мог не задать вопрос, мучивший его:

— Почему тебе не нравится Яирам?

— Он твой друг, но это не значит, что он должен быть и моим, — ответил Гельмут. Потом с улыбкой добавил: — У меня впечатление, будто он хотел спрятать свою душу в раковине.

— То же впечатление произвел на меня и ты.

— Но раковины могут быть и пустыми, — сказал Гельмут, задумавшись, словно обращаясь к самому себе. Потом снова улыбнулся: — Возможно, он просто ревнует. Хочет быть твоим единственным другом. Зная тебя, не удивляюсь этому.

Вечер был теплый. Ветер доносил с холмов первые весенние запахи.

— Яирам… Яирам… — повторил Гельмут, словно обдумывая что-то. — Очень древнее имя. Христиане давали его неверующим, мусульманам, которые шли к ним в услужение. Однако пора домой, завтра рано утром мне надо ехать.

— Кто же так рано ложится спать?!

Утром — Гельмут уже уехал — старый Ансельмо, всегда крайне немногословный, появился в столовой, где завтракал Джакомо.

— Простите за беспокойство, молодой хозяин, — произнес он, обозначив свое присутствие легким покашливанием.

— Что случилось?

— Пропал один из кубков семнадцатого века.

Джакомо отпил кофе и спросил:

— Вы уверены? Когда пропал?

— Вчера после обеда все четыре были в горке. Знаю точно, потому что привык видеть их там каждый день.

Джакомо внимательно посмотрел на слугу сквозь стекло фужера:

— И что вы думаете?

Ансельмо пожал плечами:

— Если б это был вор, он унес бы все. Позволю себе напомнить — они из чистого золота.

Образ Гельмута тотчас возник в мозгу Джакомо, пока старик говорил, что с тех пор, как он служит в этом доме, здесь никогда не пропадало ничего, ни единой булавки.

— Посмотрим, — сказал молодой человек, отпуская слугу. И только тут заметил, что в окна хлещет дождь.

Монотонный и непрестанный, дождь лил до самого вечера. К этому времени старая остерия на виа Унионе (улица с дурной славой оттого, что некогда здесь было много борделей) всегда заполнялась посетителями, а уж в дождливую погоду тут становилось совсем тесно.

Кроме пожилых людей и завсегдатаев, в последнее время в остерию часто стала заглядывать и молодежь, так что тут собиралась самая разнородная публика, состоявшая в основном из пьяниц и картежников. В помещении вечно стоял густой табачный дым, накрывавший столики, словно туман, а освещение было совсем слабым, как при светомаскировке.

В глубине комнаты, в углу за небольшим столиком, сидел Гельмут. Поднятый воротник пальто и низко сдвинутая на лоб шляпа скрывали его лицо. Он то постукивал пальцами по столу, то сжимал бокал или бутылку вина и неотрывно смотрел на грязную входную дверь из матового стекла, с явным нетерпением ожидая кого-то.

Но кого?

Вдруг, словно от порыва ветра, дверь распахнулась и в узком проеме появилась высокая фигура. Черный силуэт ее на мгновение замер в сполохе сверкнувшей молнии (все игроки и выпивохи, казалось, тоже замерли в этот миг), а затем посетитель направился в другой конец остерии к столику Гельмута.

Он был в длинном, до пола, черном одеянии, которое могло быть плащом или же монашеской рясой. Шею окутывал толстый шарф, закрывавший пол-лица, а капюшон на голове, тоже черный, прятал от любопытных взглядов остальное. Черты незнакомца разглядеть было невозможно, однако ярко выделялись глаза — живые и красные, словно раскаленные угли.

Странный человек сел напротив Гельмута и длинным узловатым пальцем опустил шарф. Его улыбка выражала презрение и сознание превосходства над другими. Бесцветный взгляд Гельмута и огненный взгляд человека в капюшоне схлестнулись, словно лезвия, готовые к бою, и если в первом читалась ненависть, то во втором — сарказм и насмешка.

— Вижу, тебе понравился этот город, — сказал человек в капюшоне. Голос у него был низкий, глухой и доносился словно из-под земли. — Уже второй раз встречаемся здесь.

— Последний раз — два года назад, — сухо ответил Гельмут. — Ну давай, быстро.

— Все еще надеешься выиграть?

Вместо ответа Гельмут достал толстую колоду — старинные карты Таро — и положил на середину стола.

От приглушенного смеха человек в капюшоне даже затрясся.

— Со мной крапленые карты не пройдут. Ты хорошо знаешь, что никогда не обыграешь меня, но мне нравится вот это упрямство: необычно для человека твоего положения.

— Сдавай.

Прикрыв пылающие глаза, человек в капюшоне еле слышным голосом начал молитву: «Аклахаир, гений игры и четвертого часа, уверенно води моей рукой».

Словно отвечая ему, прозвучал чудовищный раскат грома, от которого задрожали двери.

Человек в капюшоне приоткрыл глаза и протянул руку. Он взял карту, посмотрел на нее и положил перед собой лицом вверх. Это был младший из арканов Таро. Рыцарь-меченосец.

Рука Гельмута слегка дрожала, когда он открывал свою карту.

Увидев ее, человек в капюшоне сардонически улыбнулся:

— Ох-ох, плохо начинаешь. Это ведь Башня, темница твоей гордости.

Они продолжали партию молча. Сосредоточившись на игре, соперники совершенно не слышали шума, звучавшего все громче. В какой-то момент глаза незнакомца торжествующе сверкнули.

— Видишь, у тебя нет ни одного из старших арканов, ведущих к спасению. Значит, ты проиграл. Теперь я нанесу тебе последний удар.

Длинные пальцы уверенно перевернули карту: на ней был изображен дьявол.

Гельмут закрыл глаза, опустил голову на грудь и откинулся на спинку стула.

— Ну, так отдавай, что должен.

Гельмут полез в сумку, лежащую на полу, и достал оттуда золотую чашу с тонкой гравировкой. Человек в капюшоне схватил ее, жадно оглядел и тотчас спрятал в складках черной одежды. Потом, поднимаясь, произнес с нескрываемой угрозой:

— Твое время на исходе. У тебя остался всего лишь год — чуть больше мгновения. Помни об этом. — И он исчез, пока Гельмут наливал себе вино.