Загадка да Винчи, или В начале было тело

Д'Агата Джузеппе

Действие романа происходит в двух временных плоскостях — середина XV века и середина XX века. Историческое повествование ведется от имени Леонардо да Винчи — титана эпохи Возрождения, человека универсального ума. Автор сталкивает Леонардо и Франсуа Вийона — живопись и поэзию. Обоим суждена посмертная слава, но лишь одному долгая земная жизнь.

Великому Леонардо да Винчи всегда сопутствовали тайны. При жизни он разгадывал бесчисленное количество загадок, создавая свои творения, познавая скрытые смыслы бытия. После его смерти потомки уже много веков пытаются разгадать загадки открытий Мастера, проникнуть в историю его жизни, скрытую завесой тайны. В своей книге Джузеппе Д'Агата рассказывает историю таинственной встречи Леонардо да Винчи и Франсуа Вийона, встречи двух гениев, лишь одному из которых суждена была долгая жизнь.

 

I

Это было так давно, что если я назову вам год, то вы и прочие развращенные люди, охотно обращающиеся к непристойным мыслям, представите себе тех двух человек, ублажающих друг друга в тени райских деревьев…

С. : Не двух человек, учитель, а человека и женщину, ведь, кажется, так все было… {1}

Двух человек, я вам говорю, прижимающихся друг к другу, слившихся телами… И я не позволю вам смеяться, работайте, не отвлекаясь, лентяи. Я спрашиваю себя, за какие грехи я должен ради денег, ради жалких грошей обучать трех непочтительных болтунов? Почему я вынужден преподавать им рисунок и даже живопись? Итак, был 1469 год, восемнадцатый год моей жизни, и я находился в самом сердце Франции.

В сердце, в котором текла не кровь, а вода. Дождь тогда шел дни напролет, ливень был подобен потопу, каре небесной. Только бездельники крестьяне могли радоваться этому наводнению, утверждая, что оно полезно посевам. Но им лишь бы ничего не делать. А земля разбухла так, будто она погибала от водянки.

Мне мерещилось, что от нее остались только маленькие пятна грязи кирпичного цвета, по которым я ехал на своем осле. Вокруг не было ничего, кроме стены серого дождя, и время от времени мне представлялось, что это путешествие ведет меня в небытие, если представить, что небытие имеет форму, материю, объем.

А. : Но, учитель, это нетрудно сделать, ведь его форма — разум, который о нем думает.

В. : Друг мой, природа небытия — не разум, но сама мысль.

С. : А из чего она состоит? Из воздуха?

Чем рассуждать о разуме, ты бы лучше позаботился о том, чтобы изобразить, как подобает по правилам искусства, оболочку, в которую он заключен. Ты рисуешь череп, в котором уместится разве что мозг мыши.

В. : Или муравья.

С. : Ну уж, муравья, ты скажешь тоже. Мозг муравья! Если ты раздавишь муравью голову, то из нее вытечет только капля сероватой жидкости. Я сам это видел.

Подними эту линию, сделай ее выше, череп — это купол, сынок. В тот день я сгорал от злости, потому что не мог запечатлеть пейзаж, который был у меня перед глазами, такой чувственный, такой сладостный. Я изо всех сил старался запомнить его, и мне хотелось выровнять грубую стену дождя и написать на ней фреску, перенеся на нее очертания всех вещей, которые представали передо мной во время всего этого путешествия.

А. : Очертания или сами предметы? А какие вы бы взяли краски?

Я умолял свою память растянуться и вобрать все это, схватить, обнять. Я говорил себе, что рано или поздно мы с ослом доберемся до сухого места и тогда я хотя бы на бумаге изображу этот вселенский потоп. Ведь я Леонардо да Винчи, а не жалкий Ной, не умевший рисовать и потому послушный воле своего Бога.

Что вы смотрите на меня так удивленно? Разве вы еще не знаете, что робеют перед природой только те, кому неведомо искусство рисунка? Их слабость рождается из страха осквернить, изуродовать святыню.

В. : Значит, мы, богохульники, занимаемся нечестивым делом?

С. : Да, ведь рисовать ты не умеешь.

Мой плащ так намок, что стал тяжелым, как свинец.

С. : Но огонь растопляет свинец.

В. : И испаряет воду.

А. : И тогда становится сухо.

Я мечтал о большом костре, чтобы хоть немного согреться и посушить вещи. Я думал о том, что бы сказал мой осел, послушайся я хозяина постоялого двора в Орлеане и останься там ночевать среди крестьян с узловатыми ступнями. Я гнил бы там с завсегдатаями, которые в дождь заполняют таверны и, не зная чем заняться, набивают желудки прогорклым салом, а потом спят с грязными и толстыми женщинами. Вы не знаете, как пропитывает все вонь совокуплений и какая она стойкая, особенно в сырую погоду.

Так мы хотя бы не тухнем, говорил я ослу, мы хорошо вымыты и от нас не воняет: ты пахнешь сеном и чистым стойлом, я — свежей, гладкой и чистой плотью, которую питает молодая пульсирующая кровь.

В. : Учитель, ваша плоть не изменилась.

С. : Я даже задаюсь вопросом, не цвета ли она молока?

Льстецы. Я говорил ослу, что если дорога кажется бесконечной, то, значит, она действительно длинная, что ты создан, мой ослик, чтобы идти, а я — чтобы сидеть у тебя на спине, и поэтому ее форма так подходит для того, чтобы ехать верхом.

А. : Думаю, спины львов и тигров столь же удобны. Они тоже ездовые животные?

В. : Нет, они слишком малы ростом для этого.

Осел, если бы у тебя в голове было нечто большее, чем обычная сообразительность животного, ты мог бы, пока идешь, закрывать глаза и представлять горящий очаг и рассказывать самому себе разные веселые истории. Хотя с тех пор как решил стать взрослым, я, по правде говоря, тоже их себе не рассказываю.

Все фабулы историй, которые людям нравится друг другу рассказывать, придумали в древности. Вы меня слушаете?

Когда ты ловишь что-то руками в глубоком колодце памяти, то на самом деле просто начинаешь фантазировать. А воображение может без конца играть сюжетами, и они становятся от этого все приятнее и увлекательнее. Но для чего? Для глупого и пустого удовольствия присочинить и приврать?

В. : Но, учитель…

С. : Но именно для этого и нужны истории.

Это бессмысленно и бесполезно, потому что ни на йоту не увеличивает знания.

Только новое или старое, но проверенное наукой, говорю я вам! То есть только то, что основано на опыте. Запомнили?

А. : Да.

Непосредственный наблюдатель даже может ощутить, как постепенно или внезапно, случайным или естественным образом изменяется такая ускользающая субстанция, как чувство. О чем я говорил?

С. : Признаться честно, Я не понимаю, что вы хотите сказать. Ваша речь подобна осколку темного стекла.

Верно, новые сведения приводят ум в движение и помогают составить правильное представление о явлениях.

Вам, может быть, кажется, что мы способны обуздать буйство фантазии?

Это, конечно, не так.

А все, что мы не можем подчинить себе, вредит познанию и служит лишь развлечению. И, что хуже всего, заставляет нас терять время.

Я попробовал создать числовую теорию цветов. Я пронумеровал цвета по порядку, от самых светлых до самых темных, потому что последние могут поглотить первые, но не наоборот.

В. : Совершенно верно, учитель.

Подожди, не все так просто. Черный, таким образом, имеет самый большой номер, и ты бы поместил его на вершине иерархии, не так ли? Ведь это абсолютная темнота, заключающая в себе, согласно логике чисел, все цвета.

Но на практике, и это я вам говорю, все не так. Серый находится где-то в середине шкалы, что, в сущности, не соответствует его свойствам, а синий и красный, смешанные вместе, дают число, значительно превышающее черный, хотя получившийся цвет всегда будет светлее него. Дорогие мои, вам прекрасно известно, что существует огромная разница между неразведенным пигментом и краской, нанесенной на поверхность картины, не говоря уж об оттенках, полутонах и светотени.

К счастью, формы совсем другое дело. А почему?

Потому что они выводимы из геометрии.

Вот дверь, через которую до́лжно проникать в живопись, делая ее равновеликой науке, правильной и точной, как математика.

А. : Поэтому живопись — важнее всех искусств.

Я доказываю это в обширном трактате, который сейчас сочиняю.

С. : Но как вы преобразовали вашу теорию цветов и чисел?

В. : А что случилось потом, в тот дождливый день?

Внезапно стемнело, и я не понимал, было ли это из-за тумана, поднявшегося от земли, или из-за навалившихся сумерек.

Теперь мне никак нельзя было потерять полосу грязи, которая служила дорогой. Воистину французы не имеют понятия о нормальных дорогах.

Бурж был где-то поблизости.

Осел остановился, переступая на месте.

С. : Пританцовывая?

Потом замер.

Этот осел был очень умным животным, и я его хорошо понимал. Его не нужно было погонять, уговаривать, угрожать ему; если он останавливался, у него на это всегда была причина, притом важная не только для него, но и для меня, и в конце концов я всегда ее узнавал, если у меня хватало терпения подождать и подумать.

Остановившись, он дал мне понять, что дорога привела нас к развилке. Мы были на перекрестке.

И в какой же стороне Бурж?

У кого спросить?

Тут мог помочь, пожалуй, только черт.

А. : И что было дальше?

В. : Что до меня, то я в дьявола верю.

И в самом деле, из чернеющей стены дождя проступили две фигуры. Два существа в капюшонах.

С. : Два черта?

Так как они были верхом на ослах, то скорее напоминали кентавров. Они продвигались вперед, пересекая дорогу, по которой ехал я. И по их невозмутимому виду было понятно, что они знают, куда держат путь.

Я быстро поравнялся с ними и спросил ближнего ко мне, в какой стороне Бурж.

И хотя, конечно, эти путники были самые обыкновенные люди, он не ответил мне и даже не шевельнулся, а так и продолжал сидеть согнувшись и с опущенной на грудь головой, которая отбивала такт дорожной тряске.

В. : Он был мертвый?

А. : Может быть, он спал?

Другой замедлил ход и повернулся ко мне. Я приблизился и спросил, не едут ли они тоже в Бурж. Мне показалось, что он ответил «да», и тогда я попросил разрешения ехать вместе с ними: я опасался разбойников, которые подкарауливают одиноких путников на окраинах городов. Вероятно, мои спутники боялись того же.

Ответа я не получил. Но из-под капюшона на меня с подозрением покосились глаза. Мне нужно было пробудить доверие в этом человеке.

А. : И что вы сделали?

Я сказал: «Ну и погодка же, черт побери!»

Так, а почему вы перестали работать, я вас спрашиваю? Это что такое, скажи-ка: рука или лягушачья лапка?

А. : Извините, учитель.

С. : И правда очень похоже на лягушачью лапку. Разве ты не видишь? Прямо Царевна-лягушка.

В. : А я закончил то, что вы велели сделать, учитель, и, если вам угодно, вы можете дать мне другое задание.

Дай я погляжу.

В. : Кажется, вам не нравится…

Это, должно быть, сосны, стена и дорога, которые ты скопировал с моего рисунка?

А. : Я вижу здесь только какие-то грязные пятна.

С. : Видать, ты не особенно старался. Это вообще трудно назвать живописью…

Хватит, здесь могу судить только я. Сынок, я не понимаю… Я только и делаю, что повторяю вам одно и то же, и мне уже до тошноты надоело говорить это: изображайте то, что́ вы видите и ка́к вы видите. Пока ты делаешь рисунок, это еще на что-то похоже, но когда берешься за краски…

В. : Я пишу так, как вижу.

С. : Более глупого оправдания мне никогда не приходилось слышать.

Сынок, посмотри на эти сосны, дорогу, стену. Ты видишь, какие четкие, уверенные, точные контуры, совсем как настоящие, хотя в природе никто не обводит их углем.

В. : Да, я вижу, но все же чувствую, что не мог бы передать этот пейзаж лучше.

Не говори глупостей, ради бога: у тебя такие же глаза, как у меня, и рука не хуже. Ты халтуришь, оттого что ленишься, а в живописи преуспевает только усердный.

Я сожгу это убожество, это надругательство над искусством.

Вот так. И скажу об этом твоему отцу.

Что такое? Ты плачешь?

Вот, возьми, возьми, вот тебе чистая доска, но только обещай, что впредь будешь стараться и следовать моим советам. К тому дню, когда ты выйдешь за двери этой мастерской, ты должен будешь овладеть этим искусством так, чтобы не позорить мои седины.

В. : Но я учусь живописи всего-навсего для развлечения.

Это меня не интересует. Едем дальше.

С. : Куда едем? Ай, извините меня, учитель, я лишь хотел пошутить.

Итак, мой попутчик выглядел довольно молодо, капюшон скрывал копну длинных волос, из которых торчал большой нос картошкой.

Как фаллос из густых лобковых волос.

Глядя на склоненную голову другого, могло показаться, что он спит, пока его осел неотступно следовал за своим собратом, прокладывавшим путь.

Я сказал своему спутнику…

А. : Тому, у которого нос был похож на член?

…да, я сказал ему, что еду из Орлеана, и добавил, что меня всю дорогу преследует дождь. Это было и так понятно, но я хотел как-нибудь вызвать его на разговор. И это мне удалось, хотя в ответ он пробормотал только одно слово.

Всего одно.

Иностранец? — спросил он.

Конечно, он понял, что я приезжий, по моему акценту, хотя тогда я свободно и быстро говорил по-французски.

Флорентиец, — сказал я и назвал свое имя.

Его имя было Фирмино.

В. : Как у шута.

Трико Фирмино Гийом Парижский.

Я не преминул сказать, что Париж прекраснейший из городов, что я проезжал его две недели назад, был очарован и горюю о том, что был вынужден его покинуть. К тому же этот город — обитель учености.

С. : Хочу съездить туда в следующем году. Говорят, что там красавиц не счесть.

Фирмино пожал плечами, потому что, судя по всему, не разделял моего мнения. В этот момент его товарищ издал глухой звук, вышедший откуда-то из глубин тела.

Это была ужасная отрыжка. Я обернулся.

Фирмино! Кто этот зануда? Что ему надо? — спросил он раздраженным тоном и, снова схватившись за живот, скорчился от боли. Я хорошо помню, как он причитал и сквозь стиснутые зубы поносил Богоматерь.

Не обращайте на него внимания, учитель, — мягко ответил Фирмино. — Потерпите, погоняйте осла, мы уже почти добрались.

А нельзя было найти какой-нибудь город получше этой грязной дыры?

Учитель, за небольшие деньги у нас там будет крыша над головой, очаг и еда.

А. : Кто был этот наставник с отвратительным характером?

В. : Подожди, в свое время ты все узнаешь, как того требует искусство рассказывать истории, не правда ли, учитель?

Когда дорога стала лучше и ослы больше не увязали в грязи, а стали, хотя и редко, цокать по старой брусчатке, я снова осмелился говорить и признался Фирмино в своей безудержной любознательности в отношении природы и характеров. Я сказал, мне очень нравится беседовать, но что я не страдаю любопытством, свойственным женщинам, и не задаю вопросов ни к месту.

Я объяснил, что возвращаюсь в Италию, во Флоренцию, в город, где я живу. Я ездил в Париж, чтобы увидеть его своими глазами, но не только. Я намеревался изучить там новую живописную технику, в которой используются особые краски. Пигменты для них извлекают из самых разнообразных материалов и смешивают со специальным клеем. Его изобрел некий Гамелен, живущий как раз в Париже.

В. : Ответьте по совести, маэстро, сколько техник и теорий живописи вы изучили и опробовали?

А. : В Париже есть хорошие художники? Столь же превосходные, как наши?

С. : И как делается этот клей Гамелена?

Я наполнил им целый вьюк. Его формула держалась в секрете, как и вся алхимия, но я был уверен, что однажды обязательно открою ее. И, сидя у слухового окна на чердаке, где я тогда жил и занимался, я мечтал о том, как напишу с ним такие картины, что мои соученики и даже сам Бенчи и маэстро Андреа, в то время пользовавшиеся большой славой, останутся ни с чем.

Вы знаете, как завистливы и ревнивы наши коллеги, но мне наплевать на это, я иду своей дорогой, и мне не нравится слышать всякую болтовню. Поэтому я и приехал в Милан, в котором не было этого хамства, пока им правил Лудовико.

Я продолжал свои попытки любым способом заинтересовать Фирмино и открыл ему, что я исследую возможность изображать предметы с помощью красок, сделанных из пигментов, которые получены из самих предметов.

Понимаете?

Растереть травинки в пасту, которой потом написать луга, хотя бы на дальнем плане, замешать кашицу из шерстяных волокон, чтобы изобразить ткань, и так далее. Если писать так «натурально», то получится натурально настолько, насколько вообще возможно.

В. : Я бы хотел попробовать.

Не перебивай. Фирмино меня спрашивает: а как быть с мясом?

Даже с мясом можно это проделать, высушить его и просолить, мясо мыши, или кошки, или собаки.

Но мясо животного не может стать человеческим, и всякая мертвая плоть не похожа на живую, и я думаю, что ты спятил, или что ты просто дурак, или что ты смеешься надо мной, — сказал Фирмино. По правде сказать, я придумал эту теорию на ходу.

В. : Но о ней стоит поразмыслить. Мне кажется…

С. : Рисуй-ка лучше как положено, как Господь нам велит.

А. : Расскажите скорее, учитель, использовали ли вы клей Гамелена и действительно ли он творит чудеса?

От него одна грязь.

И тем не менее, сохраняя серьезный вид, я ответил Фирмино, что, даже если эта теория, в которую я верю, и ошибочна, я все равно своими опытами вношу вклад в дело науки.

Но что общего у живописи и науки?

Как раз этого вопроса я и ждал. «Обе, находясь в тесной связи друг с другом, приводят от опыта к знанию. Я настаиваю на том, что живопись — естественная наука, дорогой мой Фирмино, она самый могучий инструмент для постижения истины…» Тут он оборвал меня на полуслове:

Оставим это, у меня вовсе нет желания слушать твою ученую болтовню. Нахальный школяр, если ты хочешь и дальше ехать с нами, то закрой рот, потому что ты мешаешь моему учителю размышлять о серьезных вещах.

С. : Какой хам! Я бы дальше с ними не поехал.

Шел дождь, и было темно. Я боялся, что его наставник сейчас усугубит оскорбления каким-нибудь ругательством или криком и тогда меня точно прогонят, но он, вероятно из-за жестокой боли в животе, не обращал ни на что внимания.

Я, понизив голос, извинился перед Фирмино и сказал, что не хотел его раздражать, что я всего-навсего рассчитывал развлечь его и себя беседой, чтобы развеять скуку, пока мы едем, так как мы не имели возможности даже разглядывать окрестности.

Извини меня за любопытство, но скажи мне, кто этот человек, который едет вместе с тобой и которого ты называешь «маэстро». Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что он болен.

Фирмино заговорил шепотом.

Это человек особенного таланта.

Хорошо, а как его зовут?

Франсуа Вийон.

Никогда не слышал это имя.

Потому что ты невежда, а он великий поэт.

С. : Мы тоже его не знаем.

Я лишь обыкновенный художник, Фирмино, — сказал я с наигранной скромностью, чтобы выведать что-нибудь еще, — простой ремесленник, и к тому же чужестранец. Ты сказал, что он поэт? Это первый поэт, встретившийся на моем пути. Извини, но я думал, что поэты обычно живут на широкую ногу и путешествуют на лошади, на настоящей лошади, а иногда и в собственном экипаже. Я знаю, что в моей стране у поэтов всегда есть деньги, и они ходят в нарядных одеждах, и все это они получают за свои стихи, но, может быть, здесь все иначе.

Фирмино спокойно заметил мне, что хотя я трещу без умолку, но совершенно ничего не смыслю. Разве мне неизвестно, что существованием правит Фортуна? И что иногда справедливость и удача ходят разными дорогами?

Возможно, ты прав. (Слушайте меня внимательно, чтобы потом не переспрашивать.) Однако все же всегда необходимо ее испытывать, противоречить тому, что ты называешь Фортуной, или Судьбой, или Роком и что я бы назвал — если ты позволишь — Провидением.

Друг мой, о человеке, который сейчас предстал перед тобой в таком плачевном состоянии, никак нельзя сказать, что он плывет по течению, как утопленник по реке.

Он как-никак Мэтр Искусств в Сорбонне.

А. : Это Парижский университет.

Честно признаться, я почувствовал укол зависти и восхищение. Мой осел замедлил шаг, а мой интерес к этому человеку только возрастал.

Фирмино объяснил мне, что, в отличие от других поэтов, Франсуа не пресмыкается перед хозяином, который платит. Он предпочел жить свободно и честно, в добре и во зле, в справедливости и жестокости, и даже в грехе и пороке, и, послушайте меня, из этого существования он извлекает материал для своих стихов. Они подлинны и правдивы, как ни у одного из поэтов в этом мире.

Его речь убедительна и очень интересна, но я перебиваю его и говорю, что я тоже считаю все в мире прекрасным и что неправильно делать различие на достойные и недостойные предметы.

А. : Все, что природа делает доступным нашему глазу, может быть изображено, не так ли, учитель?

Браво! Но Фирмино сказал совсем другое. Ты ограничиваешься только тем, что тебе случается наблюдать, как зрителю в театре или прохожему, в то время как мой наставник проникает в суть вещей, и живет ими, и претворяет их в искусство, и воплощается в нем сам. Для него нет препятствий.

Как вам это? Впечатляет?

С. : Конечно, но…

В. : Трудно сказать, нужно поразмыслить об этом.

А. : Нет, я полагаю, что не следует смешивать жизнь и искусство. Оно может помутнеть, испачкаться. Глаз не видит того, что находится к нему очень близко.

Я тоже так думаю. Поэтому, подумав над его словами, я спросил Фирмино, чего достиг его учитель таким путем.

Он проник в глубины преисподней и даже глубже, — ответил тот. Потом помолчал и добавил: На твоем месте я бы перекрестился.

Я не осмеливался продолжать расспросы после таких устрашающих намеков и вернулся к тому, с чего начался разговор, то есть к самому поэту. Он был у меня перед глазами, а когда я вижу то, о чем рассуждаю, это всегда придает мне уверенности.

Итак, это был поэт. Один из тех напыщенных и велеречивых субъектов, которые забавляются тем, что соединяют слова изощренными рифмами, строя вычурные фразы, фаршируя их глупыми и избитыми идеями и добавляя ко всему этому бессчетное количество абсурдных метафор. Но все это я только подумал, а вслух спросил, куда они едут.

Мы направляемся в Невер, в Бургундию, — ответил Фирмино.

А разве Бургундия сейчас не воюет с войсками Лудовика?

Именно поэтому нам туда и нужно, мы хотим развеяться. Во Франции мыслящему человеку нечем дышать, ты должен был бы это знать.

Мне это и в голову никогда не приходило, и тем более я никогда не думал, что легким мыслящих людей нужен какой-то особый воздух. Политика не мой конек; я люблю науку; тот, в ком живет дух исследователя, должен держаться подальше от этих дрязг. Поэтому знаете, что я сказал Фирмино? Что я предоставляю заниматься управлением тем, кто считает, что должен, может или умеет это делать, а что до меня, то, если власть мне не по душе, я снимаюсь с места и отправляюсь в другие края.

В. : И что он вам ответил?

Он сказал: «Превосходная теория! К тому же очень смелая».

Дорогой Фирмино, если бы всякий мог так поступать, если б это вообще было возможно, неразумное правление не длилось бы долго. Представь, вообрази себе монархов и тиранов, которым со дня на день грозит остаться вовсе без подданных!

Он не удержался от смеха.

А Франсуа громко потребовал пить. Я сказал ему, что достаточно лишь запрокинуть голову и открыть рот, чтобы напиться.

Однако вода его нимало не привлекала.

Фирмино остановил осла и протянул Франсуа бурдюк. Тот жадно прильнул к нему губами, а потом удовлетворенно рыгнул.

Наконец сквозь дождь тут и там уже можно было разглядеть лачуги и контуры стены Буржа на фоне угрюмого неба.

Мы стали ехать медленнее, и мой осел издал неблагозвучный крик, в котором явно слышалась радость.

Перед западными воротами города на высокой виселице болтались повешенные.

Ты жив, прохожий. Погляди на нас. Тебя мы ждем не первую неделю. Гляди — мы выставлены напоказ. Нас было пятеро. Мы жить хотели. И нас повесили. Мы почернели. Мы жили, как и ты. Нас больше нет. Не вздумай осуждать — безумны люди. Мы ничего не возразим в ответ. Взглянул и помолись, а Бог рассудит. Дожди нас били, ветер тряс и тряс, Нас солнце жгло, белили нас метели. Летали вороны — у нас нет глаз. Мы не посмотрим. Мы бы посмотрели. Ты посмотри — от глаз остались щели. Развеет ветер нас. Исчезнет след. Ты осторожней нас живи. Пусть будет Твой путь другим. Но помни наш совет: Взглянул и помолись, а Бог рассудит {2} .

Они наверху, Вийон: они висят на веревке. И мы пять веков спустя привязаны за горло к нашему поколению. Как и они когда-то, мы тоже недавно беззаботно веселились, праздновали с друзьями конец рабочей недели в каком-нибудь баре. Но, еще не дожив до зрелости, почувствовали в себе признаки разложения, сладковатый запах гнили, которым пропитаны все наши сверстники. Мы были слишком молоды, пока шла война, а теперь уже поздно: мы стареем, а мир, как мы того хотели, преображается, сбрасывая старую кожу. Хотя, может быть, нам это только кажется. Тем хуже.

Мы художники с бледными лицами и такими же бледными именами, растратившие себя впустую. Таких людей нет смысла вешать, потому что они уже приговорены, — мы сами себя уничтожим, не дожив до седых волос: окончательно погрузимся во мрак меланхолии и неврозов, который уже носим в себе, и доживем свой век как водоросли.

Извини меня, Вийон, что я бубню всякую чушь и тревожу твою память. Дворники не успевают за этим ливнем. Похоже, конца ему нет; через стекло по-прежнему ничего не разглядеть, как чуть раньше, когда мы ели и разговаривали о нашей теории. Ты знаешь, она очень увлекала меня после войны, но сейчас я не хочу о ней говорить, потому что каждое слово все больше ее обесценивает.

В таких случаях единственный способ спасти что-то важное — это не давать определений, стараться не называть вещи своими именами, и не давать характеристики: красиво или уродливо, велико или мало, близко или далеко, — и, главное, не говорить о цвете. Поэтому я, за исключением случаев, когда моя профессия к этому вынуждает, избегаю цвета. Даже черный и белый меня теперь раздражают.

Я делал вид, что слушаю их, но на самом деле смотрел в залитое дождем окно, потому что мне было скучно, когда они говорили о том, что скоро снова начнется жизнь, наши картины наполнятся смыслом и мы опять будем нужны публике. Пока мы ели, я размышлял о двух своих идеях, связанных со «спасением человечества». Одна из них касается моего личного спасения и представляет собой не более чем обычное бегство от проблем. Другая имеет антропологический размах и является долгосрочным планом, и тем не менее она основательнее и серьезнее того, что предлагают они, либеральнее их проекта, я назову вещи своими именами, революции. В основе моей концепции — тайна природы, имя которой «рак», и это тоже одно из запрещенных к употреблению слов. Ужас, предубеждения и преувеличения, связанные с этим словом, лишь слабое отражение силы, с которой смертоносные ножницы разрезают, вторгаются в драгоценную целостность человеческого тела. Этот удивительный механизм не имеет себе равных.

В сравнении с ним то, что задумывают какие-то пять-шесть человек, не более чем жалкая попытка бунта. Задумайся: два рычага, которыми ты регулируешь вентиляцию и отопление, могут занимать бесчисленное множество положений. Это бесконечная игра, которая завладевает частью внимания водителя. Но для чего она нужна? Для того, чтобы снизить агрессивность во время пробок. Это хороший способ обезопасить автомобилистов, не приверженных абстракциям и, как следствие, подверженных приступам агрессии. Это тебе подтвердят механики, от которых современная индустрия требует знания методов психологического воздействия на людей с помощью предметов. А механики человеческого тела, которые близко знакомы с тем, что я не хочу называть вслух, описывают, как то же самое происходит в нашем теле: вирус проникает в здоровую клетку и, используя в качестве оружия кислоты, содержащиеся в ее собственном ядре, преобразует генетический код. Тем самым в этой несчастной мельчайшей частице всего живого необратимо нарушается синтезирование белков, и тогда она сходит с ума. Точнее, осознав свое рабство, пожизненное служение, к которому ее принуждают функции организма, начинает бунтовать и чинить беспорядки, перестает подчиняться поступающим к ней сверху приказам органа или части тела. Но медики никогда об этом не говорят, они не могут допустить, что прогрессирующая опухоль является толчком для эволюции. Они предпочитают строить заграждения, оцеплять ее кордоном бесполезного лечения, потому что не знают, что, как воплощение плана природы, как ее замысел и аллегория, она выражает потенцию развития, постепенной адаптации к меняющимся экобиологическим условиям. Эта разрастающаяся смерть на самом деле доказательство того, что мы будем способны выжить в будущие времена.

Сопричастность к хаосу безумной, больной клетки, ее непредсказуемость, в противоположность предопределенности, которая существует в жизни каждой здоровой клетки, придает ей энергию и жизнерадостность. Она так сильна, что невольно убивает человеческий организм, еще не готовый ее принять. Но природа не статична, хотя может показаться, что она бесконечно дублирует свои механизмы. И даже если рак и ограничен пока смертью, мне очевидно, что в нем заключена система, которая стремится изменить бесконечно повторяющийся путь, проделываемый материей между рождением и смертью, сломать старый детерминизм, столь свойственный биологии. В далеком будущем, когда этот замысел природы будет завершен, цепь, соединяющая поколения, будет разорвана, тяжелый груз наследственности, который через генетический код родители передают детям, отброшен, люди станут свободными и смерть, которой все так долго боялись, будет не черной дырой небытия, а материалом, скрепляющим все живое.

Машина скользит по шумным ручьям, бегущим по асфальту.

Но я уже некоторое время живу в мыслях не о всеобщем благе, а о том, как распорядиться собственной жизнью, о том, что я обычно называю «бегством». Мне все чаще случается оказываться рядом с каким-нибудь посольством, и я всякий раз внимательно разглядываю особняк, в котором оно располагается, хотя знаю, что внутри — самые обычные интерьеры буржуазных квартир. Я и сегодня замедлил шаг рядом с одним из них, но не остановился. Все-таки мне не хватает стимула, чтобы уехать, хотя я не вижу никакого смысла ни в жизни на этом поганом клочке земли обетованной, ни в исполнении долга гражданина, к которому она обязывает.

Я остановил взгляд на своем лице, отраженном в зеркале заднего вида. Он выглядело напыщенным, но в то же время не лишенным достоинства, немного старинным. Воплощение постоянно сдерживаемого раздражения, разочарований и несостоятельности. У всех нас были такие лица.

Нас не корите тем, что палачам Мы в руки были отданы судом: Ведь слишком часто, как известно вам, Где зло, где благо, мы не сознаем. Предстали наконец мы пред Творцом, Чтоб Он Своими возвестил устами Тем, кто Его закон не чтил годами, В рай или же в геенну им дорога, А вы, коль скоро мы в расчете с вами, О милосердье к нам молите Бога {3} .

В первый раз, Вийон, мне довелось видеть висельников много лет назад, во время войны. Товарищи партизаны болтались на площади в такой же ноябрьский день, как теперь. Я надеялся, что мне еще удастся увидеть повешенных. И такой случай скоро представился. Целый лес, роща мертвых, матерей и отцов семейств, все с отяжелевшими, вытянутыми ногами, в трех метрах от земли. Университетские весельчаки прогуливались среди них, изучая анатомию.

Я нахожусь в Институте анатомии, в лаборатории доцента Фьори, у меня из кармана торчит сборник Вийона.

"Как всегда, неразлучен со своим Вийоном", — говорит он мне, едва заметно тряхнув головой и таким образом многозначительно выражая свое понимание. Нас связывает любовь к анатомии. Он держит меня за своего. Он говорит, что если бы я двадцать лет назад не бросил медицину ради живописи, то теперь тоже был бы доцентом. Не так давно я снова занялся ею, но не для того, чтобы получить диплом. Я бывал в институте, где работал этот мой приятель, только ради заработка. Но и не совсем: я зарисовывал вскрытия, чтобы восстановить навыки художника.

Фьори берет брошюру, которая уже не первый день лежит у него на столе, но которую он до сих пор не нашел времени открыть. Теперь он неизбежно заведет о ней речь.

"Ради меня, ради своего друга, ты должен найти время, чтобы это прочесть, мой дорогой предатель науки. Я все никак не могу понять, как ты, молодой ученый, мог докатиться до того, что зарисовываешь трупы. Ты ведь не патологоанатом, не могильщик и не мясник, чтобы возиться с мертвечиной. Ты ведь так любил анатомию, ты, который был одним из моих лучших учеников, по праву заслуживающим ученую степень".

Я посмотрел на его лицо и почему-то подумал, что он похож на китайского императора, но не на свирепого и высокомерного, а на улыбающегося и довольного, с бородавкой под нижней губой, рассматривающего четырехцветную жесткую обложку брошюры, на которой жирными буквами красовался заголовок «Хирургическая клиника», где автор этого опуса Квадри, этот подлец, как его называет Фьори, спрятался, чтобы оттачивать свое мастерство членовредительства. Он держал его научный труд, который назывался «Статистика по выживанию при хирургическом вмешательстве пациентов с новообразованиями в органах пищеварения за последние три года».

Фьори говорит, что хирурги выставляют напоказ скальпели и кичатся своим знанием, как будто могут победить великую болезнь, как будто им все известно, и к тому же изображают из себя гуманных людей, спасителей человечества, избавителей тех, кому уже вынесен смертный приговор.

"Выживание за последние три года… — хорошенькое исследование! Простой подсчет убитых. Эти ребята — могильщики в белых халатах! — восклицает Фьори. — Научная работа с библиографией на восемь страниц — это в их стиле. Много сносок, мало мыслей".

Он читает громким голосом:

«Вследствие отсутствия эффективных медикаментов применяется хирургическое вмешательство, и именно с ним связана важнейшая и интереснейшая область исследования современной онкологии».

"За несколькими фразами спрятана огромная научная область, и все это обернуто в яркий фантик эффектного вступления, — зло комментирует отрьшок Фьори. — Но кого они рассчитывают обвести вокруг пальца? Вместо того чтобы темнить и уводить в сторону, они должны были бы честно признать и написать ясно и просто, что враг оказался хитрее, чем они".

Я думаю, что Квадри хорошо понимает, что Она защищается и атакует с изощренностью и умом, значительно превосходящим то, на что способны мы.

Потому что у нее биологический ум, а у нас метафизический.

«С практической и гуманистической целями…»

"Вот она, обязательная нота сострадания, призванная затрагивать сердца, ведь недостатка в телах для операционного стола у них не бывает".

«Именно хирургия способна оказать помощь немалому числу людей, страдающих раковыми заболеваниями. В случае ракового заболевания медикаменты могут служить только паллиативным средством, а хирургическое вмешательство (удаление новообразования и пораженных тканей) нередко позволяет продлить жизнь пациента на несколько лет и, в сущности, добиться выздоровления, несмотря на плачевные прогнозы, которые дают пациентам со злокачественными опухолями».

Я закрываю глаза на путаный и невнятный стиль изложения, но что они имеют в виду, когда говорят «выздороветь» от Нее? Ведь операция — это всего-навсего вынужденная уступка перед болезнью.

«Из объективных и неподлежащих дискуссиям свидетельств эффективности такого лечения, которые мы приводим в данной работе, следует практическая важность дальнейшего скрупулезного изучения состояния пациентов после удаления опухолей. Мы предполагаем, что эти исследования позволят нам в будущем успешно прогнозировать развитие болезни».

"Хирурги не понимают, что подчиняются раку и выполняют все его приказы".

«Наша клиника…»

"В их словах так и слышится гордость от принадлежности к касте, к избранным".

«Врачи нашей клиники сегодня являются одними из самых квалифицированных специалистов по работе с тяжелыми онкологическими больными. На основе накопленного нами опыта…»

"Тебе не кажется, что он пишет с таким высокомерием, как будто обращается не к своим коллегам, а вещает с трибуны на многотысячную аудиторию олухов?"

«На основе накопленного нами опыта мы сделали выводы, существенные как в теоретическом, так и в практическом отношении. Эти обобщения представлены в данном исследовании».

"Я лучше узнал Квадри, после того как мы окончили институт, — говорит мой друг, небрежно перелистывая брошюру. — Я понял, что его карьера была предопределена уже в момент его рождения, в ту секунду, когда акушерка объявила матери, что у нее родился мальчик.

Он последний потомок в старом роде, в котором из поколения в поколение дети становились медиками, и, даже родись он девочкой, это бы ничего не изменило, разве что он, возможно, стал бы педиатром, а не хирургом.

Когда этот скромный студент вошел сюда (в то время он был последователем Мондино де Лиуцци и Везалия), он уже знал, что, как только освоит анатомию, примкнет к лагерю потрошителей. Как давший клятву Гиппократа и как анатом, я не могу иначе называть хирургов и не советую им рассчитывать на терпимость с моей стороны".

Фьори с почтением, почти с религиозным преклонением относится к анатомии. Поэтому «помощь», которую предоставляют хирурги, кажется ему грубой, наглой профанацией, он воспринимает ее как насилие, нанесение увечий человеческому телу. Для хирургов изучение анатомии — необходимая формальность, и, воспринимая ее таковой, они подходят к ней с должным лицемерием, морфологию они считают уже умершей как науку, так как она не способствует легкому достижению успеха, не делает «прорывов» в научных исследованиях и не помогает заработать деньги. За это Фьори терпеть их не может.

Он продолжает: "Анатомия — окаменевшая дисциплина, — как-то раз сказал мне Квадри, обнимая меня на прощание. И после этого спросил меня, почему я выбрал именно анатомию. Я подумал над его вопросом, и, когда он опять возобновит эти свои исследования, я отвечу ему: Анатомия на самом деле служит убийцам, и в особенности садистам и палачам, торговцам человеческим мясом, а также любителям биологии, естественных наук и изобразительных искусств и всем тем, кто увлечен природой, восхищается изысканным строением живых тел. Ты сам прекрасно это знаешь. Как видишь, анатомия — поистине фундаментальная дисциплина!"

Квадри реализует четкие, давно запрограммированные амбиции. Настоящий ученый проводил бы ночи за рабочим столом, у него голова бы трещала, он корпел бы над микроскопом — как показывают исследователей в кино — ради того, чтобы постичь суть великой Болезни, но это не для него, он предпочел отказаться от такого пути. Он знает, что во всем мире ученые от уровня Нобеля до простого аспиранта трудятся до седьмого пота в лабораториях, которые стоят целые состояния. Вирусы и мутации генов, микротравмы и врожденные пороки — все это недостойно его времени и внимания так же, как и выяснение причин возникновения опухоли. Он просто ее вырежет, а потом посмотрит, что будет происходить с человеком, которому он ее удалил.

Я согласен с Фьори, но не говорю ему этого, потому что он принялся зачитывать мне другой отрывок из брошюры:

«Увеличение количества хирургических операций позволило собрать точные данные, на основе которых были сделаны убедительные выводы о результативности такого метода борьбы с раковыми заболеваниями и о длительности периода, на который наши хирурги продлевают жизнь пациентов. Здесь приводятся сведения не за весь период работы клиники в этой области, а только за последние тринадцать лет. Такой срок потребовался для того, чтобы установить, сколько лет жизни было отпущено нашим больным после операции».

Какой-нибудь больной, живущий где-нибудь в Венето — в области, в которой особенно распространилась болезнь, — сколько бы ему ни оставалось жить после операции, успеет передать в наследство своим детям (по закону Менделя) мельчайший вирус или крошечный сбой в последовательности хромосом, из которого разовьется еще более изощренная разновидность Болезни.

Сечет нас ночью дождь по черепам, И солнце зноем обжигает днем, Сороки очи выклевали нам, Но мы уснуть не можем вечным сном, Покудова покой не обретем, А нас качает взад-вперед ветрами. Не заноситесь, люди, перед нами, А за себя восчувствуйте тревогу И, шествуя не нашими стезями, О милосердье к нам молите Бога. Христе, Владыка, правящий мирами, Не дай, чтоб нас в аду терзало пламя За то, что в жизни мы грешили много, А вы, о люди, исходя слезами, О милосердье к нам молите Бога.

Молодая, скромная и бестолковая лаборантка, подняв голову и как бы стряхнув с себя тяжелую сосредоточенность, говорит, что эти стихи ее очень взволновали. Ее личико проглядывает из распущенных волос.

Я закрываю книгу, а мой друг-доцент откатывается немного в кресле, чтобы лучше разглядеть молоденькую женщину в облегающем белом халате, ее круглые колени, в которых как будто нет коленных чашечек; пальцы, держащиеся за страницу тетради с желтой обложкой; немного детские черты лица, на которых сейчас изобразилось напряжение от интеллектуального усилия.

Она смиренно выслушивает мое объяснение, но ей неинтересно. Я говорю, что Вийон один из первых поэтов городской культуры, что он является предшественником Возрождения. И по ее глазам видно, что она понимает все очень буквально и понятия не имеет о том, что за моими словами стоит бродяга с большой дороги и жадный любитель всех удовольствий жизни. Кто знает, дошла ли она уже до буквы «В» в энциклопедии, которую составляет в своей голове, или еще нет…

Но эта девочка, вошедшая в кабинет Фьори застенчиво и ни на минуту не опоздав, явно удивлена тому, что научной брошюре Квадри я противопоставил моего Вийона. Я говорю, что, по моему мнению, культура должна отталкиваться не от материи, но от самых нейронов. Мне хочется вызвать у нее изумление, смутить ее ум, и я заявляю, что сейчас настал момент аннулировать кибернетику коры головного мозга, выжечь подчистую запылившиеся отложения нашей памяти, сменить устаревшие способы кодирования информации, которые теперь можно сравнить разве только с допотопными исцарапанными табличками. Но ее головка явно не готова утруждать себя поиском мало-мальских возражений на мою абсурдную речь, она даже не может сконцентрироваться на том, что я говорю, и поэтому переводит взгляд на окно, по которому стекает дождевая вода.

Лампа освещает коллекцию черепов, которые аккуратно расставлены по полкам вдоль стен, рассортированные по размеру, от микроцефала до макроцефала, емкости для мозга любого объема, с приклеенными на лоб этикетками. Помощница Фьори аккуратно записывает то, что он ей диктует, в тетрадь с желтой клеенчатой обложкой. Он учит ее, как проводить анализ спермы, что можно установить по ее физико-химическим свойствам и процентному соотношению подвижных и неподвижных сперматозоидов, по тому, насколько они живучи, и как выявить патологии.

Я спрашиваю ее, как правильно получить от пациента семенную жидкость.

В стерильную пробирку, — отвечает она.

Но как?

"Я не думаю, что пациент обрадуется, если вы будете добиваться от него спермы, сжимая яичко", — подкалывает ее Фьори, и, пока она медленно соображает и еще не залилась краской, я предаюсь фантазиям. Я представляю себе, как после практики она войдет в лабораторию, а там будет мастурбировать мужчина, и она станет смотреть на него, следить за его движениями и, дождавшись его оргазма, увидит, как он исторгнет семя прямо в пробирку.

Я опережаю ее и говорю, что при мастурбации сперма имеет несколько другие свойства, чем при половом акте. После совокупления показатели спермы, относящиеся к уровню фертильности, более точны.

"Пациент после предварительного трехдневного воздержания должен принести на анализ в лабораторию сперму, желательно не позднее чем через час после семяизвержения, полученного в результате полового акта".

В то время как она записывает, склонив голову, я размышляю о том, что отношения могут быть гомосексуальными и что проблема может возникнуть, когда пациент не спит с женщиной… Ведь не все пациенты спят с женщинами.

Я вижу внутреннюю сторону ее бедра, торчащую из-под края халата. Лаборантки получают маленькую зарплату, и она могла бы хорошо подрабатывать, занимаясь сексом с одинокими клиентами прямо в лаборатории, и притом без всякого риска забеременеть. Ей бы вполне хватало на жизнь денег, которые бы она получала, обслуживая таким образом несколько лабораторий. Но с другой стороны, с чего вдруг одинокому мужчине делать анализ спермы? Хотя такую практику стоит ввести просто ради научного интереса. Сектор искусственного оплодотворения стал бы эффективнее…

Перед тем как выйти из кабинета, она говорит, что скоро в ее распоряжении будет сперма, чтобы потренироваться делать анализ. Ее нетрудно достать, — добавляет она.

Фьори снова открывает брошюру Квадри и начинает читать абзац о раке пищевода: «В данном параграфе мы рассматриваем только раковые образования, возникающие на стенках пищевода, точнее, в соединительнотканном рыхлом слое, в мышечном и подслизистом слоях».

"А откуда он знает устройство стенки пищевода, как не из курса анатомии? Где он все это видел, как не в окуляре микроскопа? Если эта Болезнь однажды и уступит нам, то лишь под натиском наших микроскопов, микроскопов с таким увеличением, какое мы сейчас и представить себе не можем".

«За прошедшие тринадцать лет мы имели дело с двадцатью шестью случаями рака пищевода, из них: 10 — в нижней части, 8 — в средней, 6 — в верхней и 2 случая с неопределенной локализацией. Были проведены следующие хирургические операции: 22 гастростомии и 4 частичных резекции желудка и пищевода. Среди больных преобладали мужчины (в соотношении 5,5 к 1). Средний возраст 60–70 лет. Никто из пациентов не прожил после операции больше 3 лет, что совпадало с нашими прогнозами, так как все вышеописанные случаи были крайне тяжелыми».

Никто.

Их души в рай впусти, о Боже, А не тела их — бренный прах. Ведь даже дамы и вельможи, Что в бархате, парче, шелках, На самых лакомых харчах Без горя и заботы жили, — И те должны, истлев в гробах, Преобразиться в кучу гнили.

"Для пропаганды культуры рака этот «шедевр» можно было бы печатать по частям в литературном журнале как роман, даже с цветными иллюстрациями", — заключает Фьори, надевая пальто и прохаживаясь по кабинету в поисках зонта.

Только когда человечество по-настоящему повзрослеет и станет внутренне свободным, люди поймут, что с этой Болезнью нужно не бороться, а сотрудничать. Может быть, мы снова обретем счастье, которое потеряли, когда нас изгнали из рая, и станем бессмертными.

Можно мне взять почитать эту брошюру?

Чтобы хотя бы отчасти скрыть свою заинтересованность, я говорю, что в ней хорошие иллюстрации — зарисовки опухолей очень экспрессивны.

После обеда в институте почти безлюдно. Сегодня из-за дождя раньше зажгли фонари на улицах.

Большие раковые опухоли, заспиртованные в стеклянных банках. Они похожи на фантастические, невиданные овощи. Банки стоят на стеллажах в одной из анатомических лабораторий с обычным мраморным столом. Я держу там мой альбом, мольберт, мелки и уголь, наборы красок — масляных, темперы.

Директор института вместе с Фьори уже пару лет работают над новым анатомическим атласом, и мне было поручено сделать к нему иллюстрации, зарисовать вскрытия карандашом и в цвете. Изо дня в день я подбираю оттенки для разных групп мышц. По их просьбе я ищу тон, который бы находился между цветом настоящего живого мускула, цветом бифштекса, и искусственным цветом, который часто бывает у плоти в книжных иллюстрациях. Я исследую опыт старых мастеров, но учитываю при этом ограниченные возможности современной полиграфии.

А в это время молодой ассистент, которому поручено заниматься статистическими данными, с величайшей аккуратностью взвешивает отдельные органы, бесконечно двигая взад и вперед бегунок на шкале граммов. Он громко проговаривает вес, одновременно записывая его в листок.

Сердце 293 г

Правое легкое 412 г

Левое легкое 381 г

Печень 1580 г

Правая почка 276 г

Левая почка 283 г

Селезенка 149 г

Мозг 1352 г

Все это — неизвестно кому принадлежавшие части тела, но, когда он выкладывает на весы пару яичек, я знаю — они принадлежали мужчине.

 

II

Сперва я вовсе не собирался в Бурж, потому что мне сказали, что это бедный город, в котором живут одни только земледельцы и пастухи, и мое первое впечатление от него это подтверждало.

А. : Но, учитель, ведь вы въехали в город ночью?

Именно так. Вдоль главной улицы стояли лачуги, убогие строения, построенные лишь для того, чтобы у людей над головой была крыша.

Идеальному городу подобает состоять из красивых, подлинно архитектурных построек, в том числе и для бедняков.

В. : Но в таком случае кто будет за них платить?

С. : Правитель, если он не хочет, чтобы его считали нищим. В идеальном городе должен быть очень богатый правитель.

К слову, я рассчитываю получить завтра от твоего отца пять скудо за прошлый месяц. Мне нужно расплатиться с моими поставщиками. Сами знаете этих торговцев: что ни день — они все заносчивей и претензий у них все больше. Однако оставим это. Покажи мне, как ты переделал эту голову.

Она изящная, но ненастоящая. Это подделка: нет ни черепа, ни мышц. Ты налепил толстый слой краски, но в нем нет и намека на то, что определяет форму. Рано или поздно я все-таки заставлю вас усвоить основы анатомии. Но вернемся в Бурж. Мне также рассказали, что там есть одно значительное сооружение — собор в северном стиле, богато украшенный витражами. Всем известно, что священники хорошо устраиваются не только на небесах, но и в этом мире, хотя и презирают его. Я решил, что пойду посмотреть собор на следующий день, когда можно будет хоть что-то разглядеть.

Я ехал и размышлял о том, что земля и камни в этой местности не годятся для строительства. Я представлял, как изменился бы облик города, если бы в этих краях стали применять технику наших флорентийских каменщиков. Фирмино прервал мои мысли, вопросом:

Как у тебя с деньгами?

Он попал в точку. После покупки осла у меня оставалось средств ровно на обратный путь во Флоренцию. У меня были благородные намерения вернуть долг, который позволил мне совершить это путешествие. Я даже придумал уже, как раздобуду нужную сумму, хотя знал, что в конечном счете, как это не раз бывало, долг заплатит мой отчим, у которого денег всегда хватает. Вам тоже стоит воспитать так своих родителей — и вы не будете знать горя.

Мы пробирались через сеть узких и темных переулков, в которых дюжина копыт наших ослов гремела, как если бы шел целый полк.

Синьор Франсуа Вийон, лицо которого мне пока не представилось возможности увидеть (я с нетерпением ждал, когда мне выпадет такой случай), с большим трудом держался в седле, его раскачивало из стороны в сторону, он каждую секунду мог упасть. Но к счастью, его осел шел хотя и быстро, но ровно.

Фирмино глаз с него не спускал. Он ехал уверенно и к тому же, судя по всему, ориентировался в этом городе.

Так мы добрались до места, которое напоминало перевалочный пункт для путников. Это была грязная площадь, которую мне удалось разглядеть благодаря свету, падавшему из окон строения, стоящего в глубине; она вся была покрыта бороздами от колес проезжавших телег, бо́льшая часть этих следов вела к сараям, окружавшим ее со всех сторон. Одни из них предназначались для лошадей, другие — для людей.

Приглушенное мычание и лай сопровождали нашу жалкую процессию. «Что это?» — спросил я.

С. : Мне нужно сходить облегчиться, но я боюсь пропустить что-нибудь интересное.

Можешь помочиться в тот ушат.

В. : Эй, отвернись, нам неохота смотреть на твое «мужское достоинство».

С. : Ну, что стоишь как истукан?

Хватит, похабники, я и так слишком терпелив с вами.

А. : Учитель, а вы никогда не пробовали разводить краски мочой?

Синьор Франсуа остался на улице под старым навесом, а мы с Фирмино вошли в единственный дом, в котором ярко светились окна. Это был постоялый двор «У льва», как гласила уродливая вывеска.

Гнилой пар, идущий от сырого дерева, запах прокисшего вина, вонь грязных тканей, преющего тела, обгоревших овечьих шкур, коровьих лепешек, шум голосов и рожи завсегдатаев — вот что предстало перед нами.

В. : А каким при свете оказался Фирмино?

Я обнаружил, что, в сущности, он еще молод, лет двадцати пяти, у него была красноватая кожа, но тонкие черты лица, которые портил массивный нос, о нем я уже упоминал.

Фирмино поговорил с хозяином, стариком, все время поглядывавшим одним глазом на то, что происходило в заведении.

Мы получили комнату в соседнем строении; она располагалась рядом с лошадиными стойлами.

Фирмино заплатил, и на это у него ушло немало времени, потому что вначале он искал деньги, затем долго не мог вытащить их из кошелька, а кошелек из плаща, потому что он хорошо их припрятал, так как боялся потерять. Я сказал Фирмино, что потом верну ему свою треть. Но не сбивайте меня этими мелкими подробностями, которые только замедляют рассказ.

А. : Учитель, я всегда слушаю вас с большим удовольствием.

Служанка Бланш, глухонемая — что обидно, так как у нее было премилое личико, — вышла с фонарем, чтобы проводить нас.

В конюшне наверху располагалось множество комнат, выходивших на деревянную галерею, которая, казалось, в любой момент могла обрушиться. В одной из этих комнат мы и разместились.

Из мебели в ней были грубый стол, несколько табуреток и две грязные кровати. Однако там имелся большой камин, который Бланш поторопилась растопить.

Фирмино очень бережно помог синьору Франсуа подняться по лестнице.

С. : И каков он был? Каков он был из себя?

Да подождите вы! Имейте терпение! Он сразу же растянулся на одной из кроватей. Хворост в камине запылал, и комната озарилась светом. Я был рад, что стало достаточно светло, и мои жадные до впечатлений глаза снова могли хорошо видеть. Бланш попрощалась, Фирмино пошел снимать поклажу с ослов, а я наконец смог рассмотреть этого Франсуа, профессора Сорбонны, находящегося, на мой взгляд, в весьма плачевном состоянии.

Перестаньте, это не смешно.

Господи Боже! У него был нищенский вид, страдание искривляло его лицо, бледное от боли, но это было не лицо обыкновенного смертного, а поистине божественный лик.

Сейчас я думаю: наверно, ты преувеличиваешь, Леонардо, и эти сорванцы видят, что у тебя хитроватый вид, но у него и вправду были такие мужественные черты, в них сочетались одновременно сила и изящество, от них исходил свет, и длинные волосы с бородой походили на золотые и серебряные нити.

Сколько ему лет было, трудно определить, но, вероятно, не больше сорока. Он был так высок ростом, что его ноги свешивались с кровати.

Я никогда не забуду его, этот образ запечатлен в моей памяти, но мне никак не удается перенести его на бумагу, хотя я не раз пробовал это сделать.

Э-э-э, вы что, побледнели? А ты почему дрожишь?

А. : Учитель, рассказывают, что иногда дьяволы бывают так красивы, что память тех, кто их видел, из ревности отказывается водить рукой по бумаге.

С. : Тот синьор, Франсуа, был человеком как все, из мяса и костей?

Он прижимал ладони к животу, и от моего внимания не ускользнуло, что его пальцы запачканы кровью. Хотя, по правде сказать, казалось, что эти пальцы не принадлежат его телу.

Я тихо встал на колени, чтобы он не сразу меня заметил, и любовался, подглядывая за ним. Я не помню ни одной картины, ни религиозной, ни светской, которая могла бы сравниться с этим, хотя к тому времени у меня была уже большая коллекция человеческих лиц.

Я знал, что мне стоит остерегаться, потому что я очень чувствителен к мужской красоте.

Но лицо Франсуа было бесподобным.

И вдруг он зашевелился, глубоко вздохнув, открыл глаза и посмотрел на меня. Ему, кажется, стало немного легче, — может быть, боль дала ему передышку.

Он смотрел на меня особенными глазами: правду говорят, что в глазах — свет души и что в них видна глубина ума.

Франсуа смотрел на меня, а я молился о том, чтобы понравиться ему, и как будто оглох. У меня закружилась голова, я почувствовал, будто погружаюсь в теплую бездну.

Не знаю, сколько восхитительных минут протекло, пока я не решился заговорить:

Синьор, если вы ранены, я могу, я бы хотел помочь вам.

В ответ он медленно покачал головой, не сводя с меня глаз.

Ты молод, ты еще подросток, — сказал он.

У него был неприятный голос, он звучал мрачно и глухо, как деревянный колокол, хотя Франсуа, конечно, хотелось, чтобы он был другим, звучным и мелодичным.

В. : Какая жалость! Значит, он был несовершенен.

С. : Но почему судьба так посмеялась над ним?

В. : Потому что с этим изъяном он лучше подходил для нашего мира. У природы не бывает совершенных творений.

А. : А я бы предпочел, чтобы он обладал божественным голосом. Что вам стоило приврать, учитель?

Вы же знаете, что я не люблю давать волю фантазии. Моя судьба — смотреть, изучать, раскладывать на составляющие, а при таком отношении к миру совершенства не существует. Наверно, я сам сочинил образ идеального Франсуа, взяв за основу его лицо, и мне превосходно это удалось. Но знайте, что я взял лучшее от многих людей, встречавшихся на моем пути, а потом сложил все это вместе, чтобы получить одного такого.

Он спросил, как меня зовут, а потом, будто устав, перевел взгляд с меня на стену за моей спиной.

Огня, огня же наконец! Где Фирмино? — спросил он.

Он скоро придет, но вы можете давать поручения мне, — сказал я.

Вы знаете, какой у меня гордый нрав; я высокомерен, но я умею склонить голову, быть почтительным, когда служу красоте.

Франсуа поднес руку к глазам. Он шевелил костлявыми, в черных пятнах засохшей крови пальцами и разглядывал их. Пятна были сухие; я сказал, что рана, должно быть, затянулась и больше не кровоточит.

Сквозь бороду проглянула едва заметная улыбка, и он пробормотал: «Я хочу пить». В комнате стояло ведро с водой, в котором плавал деревянный ковш. Франсуа догадался о моих намерениях и сказал с саркастической улыбкой: «Я не пью воду, Леонардо».

Я был счастлив, оттого что он назвал меня по имени. Это было острое удовольствие, подобное тому, которое я испытывал в детстве, когда мать ласкала меня, тихо повторяя мое имя, как будто этим убеждала себя, что я принадлежу ей, потому что она владеет моим именем.

Не так же ли действует поэзия?

А. : Но, учитель, вы ведь всегда насмехались над ней и высмеивали поэтов.

С. : И верно поступали.

Да, конечно, но я допускаю, что бывает и хорошая поэзия, точнее, что существует некий абсолютный дух поэзии. Произносить определенным образом имена вещей, людей, возможно, означает создавать их вновь, оживлять их, множить жизнь.

В. : Но ведь для этого есть живопись.

Да, но я не знаю, как иначе объяснить то волнение, которое я испытывал. Леонардо, — повторил Франсуа, а Леонардо — это был я, тогда, в ту секунду, мое тело и душа в нем, без прошлого и будущего, я был жив звуком, стучавшим мне в виски.

Я сказал, что до этого никогда не видел поэтов.

Фирмино мне сказал, что вы поэт, синьор.

Впредь можешь называть меня просто Франсуа, если хочешь.

Он хотел добавить что-то еще, но я перебил его:

Ваше одеяние не соответствует вашему роду занятий, и вы, конечно, носите его, чтобы оставаться инкогнито. Но ваш… — …голос — чуть не сказал я, но вовремя спохватился: — …но весь ваш облик является воплощением самой поэзии.

В. : Не покривили ли вы душой, сказав ему это?

Думаю, я был искренен. Но слушайте дальше. Улыбнувшись, он ответил:

Если стихи — это признания святых душ, панегирики королям и государям, а также вздохи любви, то я не поэт. Но не путай поэта с поэзией. Поэзия — шлюха.

С. : Шлюха?

Да-да, шлюха, алчная и задорная, но, поверь мне, неревнивая. А поэт — человек не лучше других, а подчас и хуже многих. Смотри-ка, я истекаю кровью, как зарезанный теленок, хотя, в отличие от него, во мне больше вина, чем крови.

Я слегка коснулся его своей чистой рукой. Я погладил его по лбу и щеке. В розовом свете огня контуры его лица казались мне менее четкими, чем прежде.

Я посмотрел в камин, и меня заворожили языки пламени, которые тянулись вверх и разбивались о темноту. Я не знаю, о чем задумался Франсуа, но из его глаз потекли слезы.

Чтобы не расплакаться самому, я стал искать себе занятие. Нашел таз, наполнил его водой и вымыл руки Франсуа, который не сопротивлялся мне, оставаясь по-прежнему задумчивым. Его живот был опоясан тряпкой, слипшейся и насквозь пропитанной кровью. Я хотел снять ее, чтобы промыть рану, но Франсуа знаком дал мне понять, что запрещает делать это.

Я подошел к окну — которое, должно быть, давно не открывали, — чтобы выплеснуть воду, и, пока я смотрел, как тяжело и монотонно текут с небес струи дождя, до моего уха донесся шепот, похожий на молитву. И вскоре я расслышал слова.

Рожден я не от серафима В венце из звезд, слепящем взоры. Мертв мой родитель досточтимый, И прах его истлеет скоро. А мать уже настолько хвора, Что не протянет даже год, Да я и сам, ее опора, С сей жизнью распрощусь вот-вот. Я знаю: нищих и богатых, Сановников и мужиков, Скупцов и мотов тороватых, Прелатов и еретиков, Философов и дураков, Дам знатных, чей красив наряд, И жалких шлюх из кабаков — Смерть скашивает всех подряд.

Я стоял, закрыв глаза, и слушал. Последние строки проговорили два голоса.

Это вернулся Фирмино. Он поставил на пол две сумки и бурдюк с вином. За ним вошла глухонемая Бланш. Она несла кастрюлю, от которой шел пар, тарелки и буханки хлеба. Ее блуждающий, беспокойный взгляд остановился на Франсуа, на окровавленной повязке у него на животе. Он подозвал ее к себе и протянул ей монету.

Стоило видеть ее в эту минуту: она много раз поклонилась, мыча в знак благодарности; мне это было отвратительно. Затем она повернулась ко мне и к Фирмино, ожидая приказаний.

А Фирмино стал насмехаться над ней. Он сложил пальцы ножницами и высунул язык, как будто собирается его отрезать. А глупая Бланш кивала и глухо смеялась, почти икала. Наконец она ушла, дав понять, что скоро вернется, чтобы приготовить третью постель.

Друзья, прошу я пожалеть того, Кто страждет больше, чем из вас любой, Затем что уж давно гноят его В тюрьме холодной, грязной и сырой, Куда упрятан он судьбиной злой. Девчонки, парни, коим черт не брат, Все, кто плясать, и петь, и прыгать рад, В ком смелость, живость и проворство есть, Чьи голоса, как бубенцы, звенят, Ужель Вийона бросите вы здесь?

Я храню в кухне свои старые картины, те, которые когда-то убедили меня, что мое призвание — живопись. Там друг напротив друга висят два полотна, на которых Бьянка изображена обнаженной. Но ей принадлежит только тело, лицо я списал с какой-то женщины на открытке. Я написал Бьянку с немного приподнятой, как у Олимпии Манэ, грудью. Жест ее руки одновременно и стыдливый, и завлекающий. Она держит ладонь на лобке. Я помню, что ее маленькая ручка едва его прикрывала, и Бьянка попросила меня закрасить часть густых волос, торчавших вокруг. На другом холсте она написана со спины, и тем не менее ее поза выражает готовность принести себя в жертву. На этой картине она напоминает островитянок Гогена. Мне так нравилась ее темная, обгоревшая на солнце кожа, ее полные гладкие ягодицы, чуть-чуть поблескивающие на солнце. Там развешено еще много других картин, так что обои видны лишь кое-где: портреты женщин, туманные пейзажи, портреты партиза-нов и пропавших друзей.

Все, кто остроты, шутки, озорство Пускает в ход с охотою большой, Хотя и нет в карманах ничего, Спешите, или вздох последний свой Испустит он в лохмотьях и босой. Вам, кто рондо, мотеты, лэ строчат, Ужели, как и раньше, невдогад, Что вами друг спасен быть должен днесь, Не то его скует могильный хлад? Ужель Вийона бросите вы здесь?

Я готовлю себе еду и слушаю радио. Между песнями, длинными тирадами дрессированных ведущих и заготовленными оскорблениями и ругательствами (хороший способ тренировки дикции) передают мои воспоминания о партизанском движении. Я надиктовал их, предвидя, что вскоре вообще перестану разговаривать или буду открывать рот, только чтобы произносить абсолютные банальности, основополагающие и простые, как молекула кислорода или воды, очевидные и в то же время драгоценные, потому что они точно выражают то, что я имею в виду. Мой голос говорит:

мне тогда не было еще восемнадцати, я поступил в институт, но занятия еще не начались, и я слонялся без дела

мои политические взгляды начали складываться под влиянием атмосферы в моем доме

мой отец решил, что я уже достаточно взрослый, чтобы выслушивать его обвинительные речи в адрес правящего тоталитарного режима, он вел войну, в которой, на мой взгляд, не было ничего геройского, потому что она шла только в его душе, наши разговоры с отцом не выходили за пределы семьи

мой отец был одной из клеток иммунной системы организма нашей страны, от других клеток с теми же функциями он отличался тем, что ему удалось выжить, может быть, так случилось потому, что он был не вполне нормальной клеткой, что в нем была какая-то мутация, наверное, я был таким же, как он. влияние отца указывало вектор для моего взросления и формирования моей гражданской позиции, и в результате я тоже решил сражаться против больного тела

в моих генах зашифрованы жизни моих предков, страшная эксплуатация, работа на износ, миллионы здоровых людей-клеток, принесенные в жертву, по требованию зараженного бешенством и безумием государства-тела, жаждущего подавления, захвата соседних стран-организмов

моя молодость выпала на время, когда режим достиг определенной стабильности и его единственной целью было сохранить абсолютную власть, из его головы шли импульсы к органам системы, которые всеми способами осуществляли невыносимую диктатуру

я питался запрещенной информацией и стал сопротивляться

я помню, что, хотя и держал рот на замке и не демонстрировал своих взглядов, я не делал из них тайны перед моими знакомыми, которые, несмотря на то что разделяли их, равнодушно относились к осуществлявшемуся над ними террору

я проповедовал им восстание, цитировал людей почти легендарных, способных взяться за оружие, это были лучшие и самые сильные личности среди нас. их имена не разрешалось произносить

как-то раз, не помню, когда точно, один мой знакомый спокойно спросил меня, действительно ли я хочу и готов принять участие в партизанской войне, несмотря на мое слабое здоровье

я согласился

в этот момент я почувствовал, что примкнул к сосуду с лимфой, я влился в поток иммунных клеток, в эту разветвленную водную систему, которая излечит тело моей страны от иссушающей болезни

когда я обдумывал то, что произошло, случившееся казалось мне слишком простым и невозможным

моего приятеля вскоре уничтожили, но перед тем, как это произошло, он успел представить меня одному из тех людей, которые сами по себе являли своего рода очаг сопротивления, это был первый такой человек среди моих знакомых, с виду он ничем не отличался от других, но я знал, что он стоял у истоков партизанского движения

меня назначили ответственным по снабжению новообращенных духовной пищей, новобранцы вербовались отдельным засекреченным подразделением

я же рвался в бой сразу, я знал, что это принесет мне гибель, но хотел как герой внести свой вклад в борьбу с чудищем и ради этого готов был пожертвовать собой

но один из партизанов спокойно объяснил мне, что мои обязанности являются очень важной частью общей борьбы, потому что увеличение численности нашей армии позволит развернуть фронт в каждой больной точке тела нашей родины

вот так я без всяких церемоний стал партизаном

и как вы понимаете, наше войско было единственным, которое не носило форму и у которого не было казарм, и у нас не было солдат, к которым мы относились бы как к пушечному мясу, но значительность нашего вклада в борьбу определялась тем, с каким остервенением санитары и стражи режима преследовали нас, у них поджилки тряслись от страха, но нам был дан приказ не атаковать первыми

только через несколько месяцев я узнал, что принадлежу к формированию, вдохновителем которого является один большой патриот, но я отнесся к этой новости с безразличием, она не помогла мне избавиться от отвратительного, мерзкого чувства, что я один, что я, как некогда мой отец, веду свою личную войну, но секретная работа, которую мне поручили и за которую я сразу же принялся, свела меня с несколькими молодыми партизанами, которые занимались тем же, что и я

мои сомнения были окончательно развеяны, когда однажды один из наших руководителей, которого я раньше никогда не встречал (я не знал о нем ничего, кроме того, что он занимается наукой), спросил меня, согласен ли я вступить в партию, которая была главным оплотом наших идеалов и нашей борьбы, я взволнованно согласился и с того момента стал братом и товарищем людей, которые будто бы читали мои собственные мысли, хотя и выражали их немного другими словами

мои обязанности отнимали у меня много времени

я ходил в подпольную типографию, которая была организована в подвале текстильной фабрики, чтобы прядильные машины заглушали шум печатных станков, и выносил оттуда большие свертки с агитационными газетами, брошюрами, листовками

поначалу, выйдя оттуда, я шел не маленькими улочками, как следовало бы делать, а выбирал крупные артерии города, в которых наверняка можно было встретить тех, против кого мы боролись, мне нравился вкус риска, и я остро ощущал его, проходя мимо них со своими свертками, но потом я умерил свои бравурные порывы, потому что знал, что если меня выследят и остановят, то суд будет совершен прямо на месте

я выходил из дому вечером, когда начинался комендантский час, чтобы расклеивать листовки с пропагандой и призывами к бунту, я расклеивал их на улицах, по которым с большей вероятностью могли утром пройти люди, умеющие читать, и в этих ночных вылазках я тоже чувствовал привкус дерзости и развлечения: намазав вместе с напарником (мы обычно ходили по двое) стену мучным клеем, мы имели обыкновение зажигать фонарь, чтобы случайно не приклеить листок вверх ногами, так как не хотели давать повод нашим врагам думать, что мы работаем вслепую, в состоянии паники и страха

ночью город казался мертвым, стояла глубокая тишина, и если что, то можно было услышать чье-то покашливание на огромном расстоянии, поэтому мы не боялись быть застигнутыми врасплох

я чувствовал, как мною движет поток теплой крови, наполняющей мои сосуды, и к концу этих путешествий по городу с удовольствием ощущал легкую дрожь от ночного холода, которая как будто возвращала мне мирную жизнь

несмотря на постоянные репрессии, число наших сторонников увеличивалось, они проникали в самые отдаленные районы, так что я ждал, что, когда наши силы окрепнут, мы дадим открытый бой, и все тело хищника будет охвачено тревогой, и жестокая реакция, которая за этим последует, уже все равно его не спасет, это будет только симптом приближающейся агонии, мы — сумасшедшие клетки, мы разрушаем этот организм, а значит, он погибнет

я продолжал с безразличным видом делать свою работу, хотя знал, что чудовищу уже не спасти себя

и еще я твердил про себя стихи любимого Вийона

Так навестите ж друга своего Вы, вольный люд, который над собой Власть признает лишь Бога одного. Так сильно узник изнурен нуждой И пост день изо дня блюдет такой, Что из нутра стал источать он смрад, И не вином — водой его поят И принуждают хлеб столь черствый есть, Какого даже крысы не хотят… Ужель Вийона бросите вы здесь? Вас, принцы, почитая за ребят, Со мной друживших много лет подряд, Меня отсюда я прошу увесть. Пример берите в этом с поросят: Один захрюкал — прочие примчат. Ужель Вийона бросите вы здесь?

В мастерской стоит несколько моих последних работ. Я соорудил их из строительного материала, из клеток зданий — кирпичей, прямоугольных, треугольных, и сложной формы кусков старого и нового кирпича.

Альбом старинных анатомических гравюр. Профессор ведет занятие для студентов и вытянутым пальцем указывает на эпигастрий больного. Этот медик напоминает мне Квадри, брошюру которого я листаю.

«Я, главный хирург и предтеча всех хирургов господин Квадри да Витербо, хочу осведомить вас, что поражения желудка являются самыми распространенным среди поражений любого происхождения». Я воображаю, как он произносит это с кафедры. Он продолжает: «Так вот, все наше трудолюбие мы отдаем ныне борьбе с устрашающей болезнью, которая, без сомнения, является одной из самых ужасных хворей, изобретенных Создателем в назидание нам, как по числу страдающих ею, так и по силе, с которой мы по сю пору едва ли можем тягаться, так как Провидение еще не вложило в наши недостойные руки панацеи против нее.

Впрочем, число излеченных нами весьма внушительно: всего 712 человек, взрослое население большой деревни, и мы свидетельствуем, что в это число входят только случаи этой болезни и никакой иной, основываясь в этом утверждении на нашем ученом знании и разумении.

Мужчин среди этих несчастных больше, чем женщин (469 супротив 243), и такова была воля и Всевышнего, ибо Промысел Всевышнего оберегает продолжательниц рода человеческого.

Что до возраста, то большинство было сражено недугом на шестом десятке, то есть в то время, когда львиная доля жизни уже миновала. Впрочем, восьми несчастливцам было не более тридцати годов, а тридцать два, напротив, успели дожить до восьмого десятка.

Прихотлива оказалась болезнь, разборчива в выборе места, куда нанести удар. Уязвимей всех прочих стала часть желудка, называемая передней стенкой (45 %), за ней следует малая кривизна (18,7 %), привратник (16,1 %), дно и кардиа (10,2 %), большая кривизна (0,8 %). Опухоли, пожравшие со временем весь желудок, составили по отношению ко всем прочим случаям 10,3 %. Все вышесказанное подлинно, ибо установлено и записано одним монахом-затворником, главным хронистом, превосходнейше ведущим учетные книги.

Признаки недуга и главные симптомы таковы: боль (40,9 %), чувство тяжести в эпи-гастрии (21,5 %), рвота (23,8 %), потеря веса (63,1 %), болезненность при пальпации (37 %). Совокупность признаков, указывающих на болезнь, семиотика, как теперь принято говорить у лекарей, которые более пекутся о терминологии, чем о фактах, совершенно определенно зависит от стадии болезни и величины опухоли.

Теперь позвольте мне сказать несколько слов против одного британского лжеученого, одного атеиста и еретика, который опубликовал исследование о случаях самоубийства по причине этой болезни в пору до и после операции.

Отчасти потому, что правдивую статистику тут никогда нельзя будет навести, так как нет возможности выяснить, какие из случаев произошли по вине нездоровья, а какие по вине других причин, а во-вторых, потому, что Церковь запрещает самоубийство, ибо это большой грех, а хирургия своими чудесами (также и ложными) вызывает большой интерес и настолько привлекательна, что многие, будучи совершенно здоровы, обращаются к эскулапам, чтобы они сделали им операцию, удалили им какую-нибудь часть тела. Великая болезнь, о которой я сейчас толкую, воспринимается людьми не как бич Небес, а как простая хворь, которая, как и другие, умерщвляет плоть. И это английское изыскание развивает порочную склонность к фамильярности по отношению к недугам.

Период между появлением у страждущего первых симптомов и нашим приносящим облегчение вмешательством в абсолютном большинстве случаев (75,5 %) был не более двенадцати месяцев; и, более того, у значительной части терзающихся муки возрастали так быстро, что уже через шесть месяцев они оказывались на операционном столе.

В 24,5 % случаев болезнь переходила в острую стадию по истечении двух или более (до 10) лет.

Теперь рассмотрим, как скорость развития болезни до операции повлияла на длину жизни больного после оной. Не удалось установить никакой зависимости между фигурой и консистенцией опухолей и продолжительностью жизни больных.

Чаще всего недуг поражает человека в виде мягкого сгустка, хорошо укорененного в том месте, где он поселился. Нередко нам приходилось наблюдать близко к нему язву, которая, по всем вероятиям, была вызвана прожорливостью этого паразита. Иной раз мы обнаруживали, что болезнь кольцом сжала желудок несчастного. Смерть приходит за людьми в разных обличьях, и никому от нее не уйти.

С Божьей помощью мы вырезали опухоль 413 страждущим. Одним пришлось вырезать весь желудок, другим мы удалили только его часть. 159 хворых мы, осенив крестом себя и их, разрезали и, увидев, что творилось у них внутри, зашили обратно, потому что им уже было ничем помочь нельзя.

Вот чего мы достигли: из тех, в отношении кого мы были вынуждены принять только полумеры (ибо не может ни один смертный жить вообще без пищеварительных органов!), 4,3 % прожили больше трех лет. И какую великую пользу приносит молитва над грешником: 3,7 % из тех, для кого наше врачебное мастерство ничего не могло сделать, легли в могилу в тот же год, что и те, о которых я только что сказал.

Но более всего вселяют в нас надежду те, кому мы полностью удалили больные части тела.

Удаление желудка, на которое немногие из наших братьев по цеху решаются, так как оно опасно тем, что оперируемый может умереть прямо под скальпелем хирурга, даже не получив отпущения грехов, приносит свои плоды. К нему прибегают в случае, когда болезнь распространилась на весь орган или же целиком захватила его верхнюю или нижнюю часть.

9,9 % наших подопечных больше 5 лет прожили без появления рецидивов. Пусть невежды, которые считают, что расставшийся со своим желудком теряет способность испытывать страсти, к стыду своему узнают, что удаление желудка способствует внушительному улучшению общего состояния организма, а стало быть, и самочувствия. Человек вполне может поддерживать питанием свой нормальный вес, а по временам и немного работать. Что касается страстей, то не так уж дурно быть от них избавленным.

Но действеннее всего оказалось частичное удаление желудка, в чем всякий может убедиться. Этот вид операций составляет 45,9 % от общего их количества. Так что мы уже изрядно поднаторели на этом поприще.

100 пациентов (30,7 %) прожили после частичного удаления желудка три года без всяких рецидивов и чувствовали себя хорошо. Чуть меньше было тех, кто прожил более пяти лет (28,6 %).

Иными словами, мы не без гордости можем сообщить, что из трех больных по крайней мере одному мы продлили жизнь на внушительный срок, за который грешник может стать праведником. Здесь мы не делаем различий между бедняками и состоятельными людьми, ибо наша сердобольность не позволяет нам отказывать в лечении неимущим; к тому же нужно же юным эскулапам на чем-то учиться.

Вкупе для 121 смертного час расставания с жизнью был отложен на несколько лет. И в благодарность спасенные нами поспоспешествовали строительству при нашем госпитале отдельного павильона, в котором врачи будут заниматься только хирургией.

Наши успехи еще раз свидетельствуют об истинности золотого правила хирургии: чем раньше поставлен диагноз и начато врачевание, тем большие надежды мы можем возлагать на страждущее тело и душу больного. Болезнь может долгое время скрываться. Возможно, что в таких случаях мы имеем дело с феноменом сопротивления организма, о котором поныне науке известно весьма мало. Итак, выходит, что если болезнь развивается быстро, то только один из 6,7 больных, для которых мы предвидели благополучный исход, действительно спокойно доживает отпущенные ему Господом несколько лет жизни, тогда как, если опухоль созревала медленно, при таких же обстоятельствах удача улыбнется одному из 4 несчастных. Разница, как видно, существенная.

Нам бы хотелось узнать, чего достигли люди науки, изучающие эту болезнь в других странах. К сожалению, еще очень много предрассудков и суеверий, связанных с этим вопросом, нужно развеять. Знание не болезнь, оно не порочит веру. Аминь».

 

III

А. : Так что вы сказали ему о красках?

Я сказал ему: Фирмино, я говорю только о цветах в пейзаже, потому как к краскам, которыми пишется лицо, существует особый подход, они должны создавать впечатление, что перед вами живой человек, ведь рельеф лица достигается в большей мере не линиями, а оттенками, упорядоченными светом. Ты понимаешь?

Итак, краски для пейзажа следует составлять в зависимости от погоды; например, я хочу изобразить особую матовость и бархатистость дождя в пасмурный день, как этот. Тогда я беру немного серого, чистого серого, приготовленного заранее по старинному рецепту, и ставлю одну серую точку среди целой радуги чистых цветов, которые я наношу не последовательно, как учат в мастерских, а одновременно. Таким образом можно избежать, уверяю тебя, ошибок в количестве краски, которое ты наносишь на поверхность картины, и долгих поисков точного оттенка — эти муторные искания всегда предают художника, так как из-за них на холсте получаются неоправданные и неестественные переходы, скачки в тоне, и в результате предметы как будто разваливаются на грубые куски. Итак, я рекомендую один маленький коричневый мазок для передачи темноты и один красный — для пламенеющих закатом сумерек.

И один мазок цвета дерьма для собственного автопортрета, — добавляет Фирмино, жадно и как-то по-животному поедая свиное сало и бобы, вязкую желтую массу, которая лучше бы смотрелась в кормушке для скота.

Я тоже превозмог отвращение и проглотил несколько ложек этого варева, убедив себя, что любая еда, буде горяча, — хороша и что это блюдо было бы вкуснее, если бы повар не поскупился положить в него помидоры и добавить немного соли.

С. : А Франсуа? Что он делал?

Боль — зверь, которого Франсуа ревниво охранял в своем животе, — казалось, задремала, и он согласился, чтобы мы помогли ему сесть. Он не притронулся к пище, но сказал, что скучает по свежей зелени и овощам.

В. : Это и вправду одно из лучших блюд, если она недавно сорвана с грядки и хорошо вымыта.

А. : И вспрыснута сверху маслом.

Но от выпивки Франсуа не отказался. Он жадными глотками отпивал из бурдюка с вином, красным и кислым, которое Фирмино тоже пил в больших количествах, втягивая его в отверстие рта, скрытое в густой бороде, и одновременно внимательным собачьим взглядом уставившись на своего Франсуа. Франсуа спросил меня, кто ждет меня во Флоренции, какая нить привязанности или любви поведет меня, как Тезея, обратно домой.

Деньги, которые заканчиваются, а более ничего, я не привязан ни к одному человеку и ни к какой земле, кроме того клочка, который у меня под ногами.

С. : Красивый ответ, маэстро.

Помолчите. Франсуа ответил, что это глупо.

А. : Что именно?

То, что я сказал про землю. Потому что, сказав это, я невольно выразил свое чувство, сожаление, ностальгию и так далее — одним словом, радость и боль, всю темную накипь души, я вырвал ее из сердца и явил на свет чистого, отдающего себе во всем отчет разума, не смешанного с телесной болью.

Франсуа, поймите, красота, чистота форм, не идеальных форм Платона, а отдельных экземпляров, сделанных природой, — это действительно единственный огонь, который согревает меня в этом мире. Так что там, где красота, — там и Леонардо, и вот так же там, где оказались вы, Франсуа, оказался и я.

А. : А там, где Леонардо, там и мы.

Фирмино оторвался от еды и с подозрением на меня посмотрел.

Завтра, — сказал Франсуа, — выбор сделает твой осел: если он встанет задом к моему ослу, то ты больше никогда меня не увидишь и в твоей курчавой голове останется обо мне только прах воспоминаний.

Нет! Что бы там дальше ни случилось, еще до завтрашнего утра мое воображение схватит ваш образ, сообщит его моему сознанию, и я смогу увидеть его в зеркале — на листе бумаги, верном поверенном моих мыслей.

С такими скудными навыками в сфере чувств, как у тебя, ты только и можешь, что выводить пустые линии и банальные тени, — сказал Фирмино, жуя бобы и слова.

С. : Хам и деревенщина этот Фирмино.

Но послушайте, что я ему ответил.

Все же лучше делать что-то самостоятельно, чем смотреть кому-то в рот. Ты так раболепствуешь перед Франсуа, что похож на птенца, которого кормят из клюва.

Франсуа засмеялся. Фирмино вскочил на ноги, но Франсуа мгновенно осадил его, так что он был вынужден направить свой порыв на то, чтобы поправить огонь в камине.

Чувство, а еще хуже страсть — его гипербола, затемняющая истинную сущность вещей, является частью жизни, даже может быть — физиологического существования, но она не позволяет переступить порог храма знания, а значит, и вступить в пределы искусства, которое называет вещи по именам и показывает их изменяющееся лицо.

Ты хорошо говоришь, твои слова льются как сладкая, дьявольская музыка, — сказал мне Франсуа, — как пение Цирцеи, как игра Орфея, как поток моей поэзии течет по руслу моей жизни. Вода принимает форму реки…

Но вода формирует русло, — подумал я про себя.

В. : К тому же стоит иметь в виду, как начинаются реки.

С. : Но если поэзия — речная вода, то она ограничивает себя руслом…

Вы правы, маэстро, у меня в этом нет никаких сомнений, и я на вашей стороне. — Так Фирмино прервал задумчивое молчание, которое установилось после последних слов Франсуа, и рассеял теплое и мягкое оцепенение, которое овладело нашими чувствами.

Франсуа снова потянулся к бурдюку с вином, а я сел за стол, достав из своей сумки бумагу и серебряное перо.

Я отрезал несколько кусков от рулона, который спас от дождя в мешковине, хотя от сырости это его не уберегло, и принялся рисовать Фирмино, пока тот ел.

Кто ты, Фирмино?

Он удивился, его ложка остановилась на полпути между ртом и миской.

Дурак, ты прекрасно видишь, кто я, у меня есть глаза, рот, уши, а что касается носа, то нет ничего проще, чем нарисовать такую штуку; если только ты умеешь это делать, сходство гарантировано, но у меня есть сомнения, что ты умеешь.

С. : Этот глупец, похоже, и не догадывался, с кем имеет дело.

А. : И что было дальше?

Я разглядывал его, а моя рука в это время сама водила пером по бумаге. Потом я положил перо и взял уголь.

В. : В рисунке углем вам нет равных.

Послушайте, что он сказал:

Я понял, что ты хочешь поближе со мной познакомиться, чтобы придать больше сходства портрету, хотя это только предлог для удовлетворения твоего ненасытного любопытства. Пожалуйста, я предоставляю тебе такую возможность и добавлю о себе: я некоторое время изучал медицину в Сорбонне. Ты знаешь, что это такое?

Врачевание тел, — говорю я. Так что, отчего бы нам не открыть вместе лавочку? Ты приводишь больных в порядок, а так как это в вашем случае означает побыстрее отправить несчастных обратно к Создателю, то я буду сразу писать их еще прижизненное изображение на могильных плитах.

Смех Франсуа сначала заразил меня, а вскоре и Фирмино, который, когда к нему вернулась серьезность, сообщил, что прервал учебу, чтобы последовать за Франсуа и стать поэтом.

Я попросил его прочитать мне какое-нибудь стихотворение, но он покраснел и признался, что пока ни одного не написал.

А. : Ни строчки?

С. : Муза явно не была к нему благосклонна.

Я показал ему законченный рисунок. Он был немного разочарован и не стал скрывать этого.

А. : Он бы предпочел, чтобы на рисунке вместо ложки у него в руке было перо.

Тут вмешался Франсуа. Мой дорогой Фирмино, если удача будет нам сопутствовать в Невере и, главное, если мое состояние улучшится, я клянусь тебе, что твоим высоким и благородным устремлениям будет воздано с лихвой — я сделаю из тебя настоящего поэта.

А. : Точно так же, я уверен, что вы, маэстро, сделаете из меня настоящего художника. Если я прославлюсь, то моя слава будет возрастать вместе с вашей, потому что я каждому буду говорить, кому я посвящаю свои работы.

Да-да, ты только научись писать головы. А ты открой немного это окно. Почему вы заставляете меня задыхаться? Нет-нет, закрой, разве ты не видишь, что вода льется внутрь?

В. : Но что эти двое собирались делать в Невере?

Франсуа рассчитывал преподавать, он хотел стать профессором академии, созданной по воле Карла Болонского с целью затмить Париж и Сорбонну. Но вряд ли другие профессора отнеслись к нему как к коллеге, как к равному. Ему нужно было раздобыть нарядный костюм. А титулы, как он говорил, у него были. Он выиграл какое-то поэтическое состязание, на котором поэты соревнуются в сочинении стихов на заданную тему.

Моя жизнь всегда была жизнью грешника, который никогда не ходил к исповеди и чья нога не ступала на путь добродетели. А в Сорбонне всем заправляют теологи. Я слышал, что у вас в Болонье это не так. Там студенты сами выбирают себе преподавателей, как мне говорили.

А. : Если б везде завести этот обычай!

Так почему бы вам и вправду не отправиться в Италию? — сказал я им. Вам она покажется прекрасной землей обетованной, где никто не станет спрашивать вас о прошлом, за исключением меня, чье любопытство на этот счет жаждет быть удовлетворенным прямо сейчас.

Франсуа помотал головой: хотел бы я быть таким же молодым, как ты, и, подобно тебе, не ошущать корней.

В. : Учитель, разве вам действительно никогда не хотелось возвратиться во Флоренцию?

У меня инстинкты животного, — сказал Франсуа. — Я слишком связан с этими проклятыми краями. Если настанет Судный день, я вместе с ними провалюсь в преисподнюю. Я, как окоченевший и голодный волк, хожу вокруг Парижа, как вокруг вонючего хлева, хотя знаю, что буду пойман и избит палками.

Казалось, ему нравится описывать все противоречия положения порядочного человека, полностью утратившего свою репутацию и вот так опустившегося, вызывающего жалость. Выставляя напоказ свои недостатки, он в то же время гордо заявлял всему миру о своем поэтическом даре.

Леонардо, ты все обо мне узнаешь, ты все прочтешь, как будто я — открытая книга.

С. : На мой взгляд, в конце всей этой потрясающей истории все-таки выяснится, что он настоящий дьявол.

Ты должен все узнать, — сказал он, — даже если это покажется тебе отталкивающим, даже если тебе захочется снова привалить тяжелым камнем кишащих червей, которых ты увидишь.

Франсуа был поэтом и вором, поэтом и убийцей. Вам приходилось встречать таких? В конце концов его приговорили к повешению.

Вот что я тебе скажу, — начал он, — тебе, который придерживается лицемерных правил морали, в тюрьме я гладил себе рукой шею и чувствовал, что, не ровен час, ее стянут веревкой, и представлял себя на виселице с вывалившимся языком, как у Кэйо, который теперь, должно быть, поджаривается в аду. В итоге милость, корыстная милость заменила мне смерть на изгнание, и вот уже семь лет мне по ночам снится Париж.

Слушая этот рассказ, я рисовал Франсуа, лицо, — своим серебряным пером, а его пальцы, запачканные вином, — углем. Я почувствовал, как фальшивит мой голос, когда сказал ему, что его поэтический дар — великое счастье, потому что он умеет воссоздавать жизнь и природу, смягчать и утешать души. Разве не так? Если я правильно понимаю, для чего пишут стихи… Потому что, если я ошибаюсь, в этом занятии нет никакого смысла, только это может являться призванием поэта, хотя мне достаточно смотреть на вас, сказал я, в общем, мне достаточно того, что вы любите красоту и истину, а остальное…

Тут он перебил меня, заметив, что все остальное и есть жизнь, которая может дать человеку красоту истины или уродливую правду, что есть одно и то же.

Только посредственность избавлена от пороков, — заявил я.

Но у моих слов был звук расколовшейся глиняной посуды, от смущения я схватился за бурдюк с вином и отпил из него, хотя терпеть не могу вино, особенно французское. Я улыбался, как последний тупица, и не мог остановить поток вопросов, которые мне давно хотелось задать.

Откуда эта кровь на животе? Что с вами произошло? Кто-то ранил вас?

Франсуа приложил худой палец к губам, которые раздвинулись в саркастической улыбке: Тише, лучше не беспокоить Юпитера и Венеру, которые верховодят моим брюхом, они вроде бы унялись, — может быть, занялись любовью. Венера отвлекла громовержца и тем самым на какое-то время остановила кровь и заговорила боль.

Не говорите так, маэстро, — прервал его встревоженный Фирмино, — не шутите так со звездами, я молю небо о том, чтобы их положение оказалось счастливым для вас и вы быстро поправились.

Это был не удар шпаги, Леонардо, а тоненький надрез, сделанный хирургом, возвеличившим ремесло брадобрея до искусства и взрезавшим мне живот, как какой-нибудь курице. Видел бы ты, как он рылся внутри, как он щупал мои внутренности, причиняя мне муки, и как выпустил из меня целую реку крови и грязи!

Нет, черной желчи, — уточнил Фирмино.

Как тебе угодно, Фирмино, но позволь, я продолжу. Итак, я собственными глазами видел, как дух заразы вышел из меня, а Галерн, хирург, стучал зубами и таращился, возможно, потому, что боялся от меня заразиться. Он так был напуган, что сразу после операции поспешил уйти, даже не попросив причитавшейся платы, хотя мы обещали ему почти все деньги, которыми располагали, и куртку, вышитую Фирмино.

Фирмино объяснил, что у Галерна были серьезные основания для страха, потому что черная жидкость, образовавшаяся в животе Франсуа, — страшный яд, горячий и едкий, ему достаточно маленького отверстия, открытой крохотной поры кожи, чтобы проникнуть и захватить тело другого человека. Из живота Франсуа вылился целый тазик этой булькающей и пенящейся жидкости, которую Фирмино выплеснул где-то в поле. Он уверял, что трава больше никогда не будет расти на этом месте. Еще он сказал, что Колен Галерн единственный во Франции умеет вскрывать живот так, чтобы человек не умер в ту же секунду.

Как видишь, я здесь и я говорю с тобой; уже почти два дня прошло после операции, которая поставила меня на ноги, теперь я могу вспоминать все это как страшный сон. Галерн действительно спас мне жизнь, — продолжал Франсуа, — в сущности, я уже ничего не ждал, кроме смерти, за несколько месяцев от меня остался один скелет, за исключением живота, который все рос, как будто я стельная корова, как будто все мое тело сконцентрировалось в нем.

Мой дорогой Фирмино, который не смирился с моей приближающейся смертью, погрузился в науку, он проводил часы, со слезами на глазах изучая и сличая карты неба с книгой по анатомии, и в конце концов установил, что моя болезнь вызвана черной желчью. Фирмино говорит, что она заразила кровь между кишками.

Он отправился в Париж, где мне нельзя показываться, потому что там меня, как я тебе сказал, не раздумывая вздернут на виселице, и уговорил приехать Галерна, который пьет дни напролет и еле держится на ногах, поэтому Фирмино привязал его в хлеву и два дня не давал ему ни капли спиртного.

На третий день он взял с нас слово, что мы никому не скажем, как его зовут, так как нужно иметь специальное разрешение, чтобы вскрывать животы, иначе того, кто это делает, считают убийцей. Вот так-то, и у хирургов много сложностей с законом. В общем, на третий день Галерн решился. Наверно, все это внушает тебе отвращение, Леонардо: ты побледнел, выпей еще вина.

Вот так и получилось, что теперь я хожу по миру с дырявым животом. Если я хочу есть, я ем как можно быстрее, тогда хоть на несколько минут у меня есть ощущение сытости.

Господи, нас выгнали с того постоялого двора, и у нас совсем не осталось денег, у меня больше нет ни гроша, и Фирмино уже истратил почти все свои, но я знаю, что в Невере смогу одолжить у одного аббата-мужеложца, который питает жалость ко всякой божьей твари.

Там есть еще одна шлюха, но кто знает, смогу ли я ее разыскать.

Невер так далеко.

Мы доберемся, — сказал Фирмино. Он покачал головой, вздохнул и добавил: я так слаб, что не могу никого ограбить, ни пилигрима, ни калеку-попрошайку.

Что я должен был думать? Деньги мужеложцев и падших женщин… Грабеж — вот чем занимались эти двое помимо поэзии и медицины, а еще говорят о Сорбонне! Кто знает, может быть, они сбежали из тюрьмы, а я делю с ними кров! Так я размышлял про себя, стараясь сохранять спокойный вид. Этот молодой — явно идиот, а старший определенно еще тот пройдоха: со своим лицом, внушающим доверие, с аристократическими манерами он легко вотрется в доверие к любому сердобольному и неосмотрительному человеку. Потому что очень может статься, что это никакая не болезнь, а самая обычная рана от укола шпагой и что эти стихи, заученные наизусть, принадлежат не ему, хотя в поэзии он явно знает толк.

Что ты там мараешь? Отчего ты вдруг умолк? Я же говорю, он боится, что мы отнимем его деньги, — сказал Франсуа.

Ну вот, он опять прочитал мои мысли.

Потом он добавил, что Фирмино, хотя сложен как атлет, не способен грабить и жульничать, — этому ремеслу обучить его не удалось. С тех пор как мы вместе, не он от меня учится, а я от него. Правду говорят, что здоровое яблоко может излечить гнилое. Он наставил меня на путь истинный, я мухлевал всего пару раз, но только ради забавы, как дети, которые воруют яблоки, хотя у их родителей есть яблоневый сад.

Я сказал, что, если они разбойники, я отдам им те немногие деньги, которые у меня остались.

И знаете, что Франсуа мне ответил?

Вообрази себе, что разбойники не посмели тронуть тебя, уязвленные твоей красотой.

Мы долго молчали.

Фирмино пил и внимательно наблюдал за тем, как я рисую.

Потом я встал, чтобы показать Франсуа рисунок, и он любовался им, как будто смотрелся в зеркала

Ты знаешь свое дело, — сказал он, — значит, такого Франсуа ты повезешь во Флоренцию?

Он задумчиво улыбнулся и, будто глядя сквозь меня, протянул руку и потрепал мне волосы. Его пальцы были ледяными.

Он поднес рисунок к огню, изображенное лицо скривилось, потемнело и исчезло со злой усмешкой.

У родника от жажды я стенаю; Хочу сказать: «Прощай!» — кричу: «Привет!» Чужбина для меня — страна родная. Надеюсь, там я, где надежды нет; Хулу нежданно шлю хвале вослед; Лишь тем одушевляюсь, что мертво; Смеюсь сквозь слезы бог весть отчего. Студь жжет меня, жара бросает в дрожь. Нагой, как червь, я славлю щегольство, Отвсюду изгнан и повсюду вхож. В бесспорное я веры не питаю; За явь охотно принимаю бред; Случайность неизбежностью считаю; Где разрешенье есть, блюду запрет. Что всем знакомо — для меня секрет. Хотя мое бесчисленно родство, Наследства я не жду ни от кого; С любым играю, не любя картеж; С крыльца сойдя, боюсь упасть с него, Отвсюду изгнан и повсюду вхож.

Из окна мастерской я вижу, что дождь продолжается и ночью.

Я могу уехать за границу этим летом. Когда я доберусь до места, первое, что мне нужно будет сделать, — обратиться в центральное отделение полиции. Я думаю, что именно там мне смогут помочь. Отчасти смогут помочь, я бы так сказал. Если я не попрошу слишком многого, хотя, возможно, мне следует быть решительнее и прямо заявить, что я прошу политического убежища.

Я знаю, что это серьезный шаг, синьор начальник, но я долго размышлял об этом, у меня есть пять-шесть близких друзей, даже им я ничего не сказал, потому что это трудно объяснить.

Я только что приехал, оставил багаж в гостинице и поторопился сюда, я успел увидеть только дома́ и прохожих, но я уверен, что в этой стране скромный, рядовой гражданин имеет свой вес в обществе. Это многое для меня значит, вы понимаете?

Я спокоен, я уже много лет спокоен, в первую очередь мне бы не хотелось, синьор (с некоторых пор мне нравится быть как можно более вежливым), чтобы вам показалось, что я экзальтирован, несмотря на то что политика действительно является одной из моих страстей, впрочем, у меня всегда их было множество.

Нет, синьор, я не могу выносить положения преследуемого, по крайней мере не в том смысле, какой в это слово вкладываете вы. Я закрытый, сдержанный человек, определенно застенчивый, а как вам известно, именно такие люди и составляют общество, если их не преследовать и дать им жить спокойно.

Да, я принадлежал к одной партии. Я, как и многие, считаю, что та или иная партия как политическая сила может защитить человека, я не верю в одиночек и в то, что небольшие группы людей могут на что-то повлиять. Тем не менее я перестал заниматься политикой, и политика не заметила, когда я отошел от нее, — а значит, то, что я делал, не давало никаких результатов, и в сущности это правильно, потому что я и такие, как я, чувствуют себя и живут как обыкновенные люди, они не нужны в политике и поэтому не достигают в ней многого. Нет-нет, это не было для меня ударом и ничуть не выбило меня из седла, я уже давно этим не занимаюсь.

Мне следовало протестовать? А с какой стати меня должны были слушать? В партии всегда есть кто-то, кто принимает решения, и только один человек должен их принимать, иначе ничего не получится. В мою работу не входило принимать решения. Я не хочу употреблять слово «революция», особенно в разговорах с такими людьми, как вы, которые прекрасно знают, что оно означает. Мне жаль, что революции не произошло, — только потому, что есть несколько человек, которых, я считаю, нужно было бы немедленно повесить. Нет, их имена ничего вам не скажут. Это просто мой больной бред, пустое желание восстановить справедливость. Заметьте, кстати, что все общественные катаклизмы и революции расходуют человеческие жизни не попусту, а хотя бы с какой-то пусть и иллюзорной, но целью, как будто они действительно чего-то стоят. Я, в силу воспитания и медицинского образования, не склонен философствовать и утверждаю, что нам следует бороться, вырвать с корнем религиозную метафизику и буржуазную мораль, культ индивидуального существования и веру в то, что каждый получит кусочек вечности на том свете. Обыватель даже неплохо себе представляет, как его собственный кусочек будет выглядеть, — так сильна вера в загробный мир. Вы слушаете меня? Нет? Я только хочу сказать, что, по моему мнению, эта была бы самая важная революция из всех возможных, синьор.

Вы могли бы использовать меня в вашей стране как художника: я мог бы писать картины на революционные темы, или же как неквалифицированного механика, или я могу преподавать анатомию будущим хирургам, еще я умею стрелять, от вас мне не нужно скрывать, что я был партизаном.

Вы все еще хотите узнать, почему я прошу политического убежища?

Конкретный мотив?

Прежде чем наступит лето, у меня должен быть готов ответ на этот вопрос, нужно как следует подумать.

Транжира я, хоть скупостью страдаю; Мню тех друзьями, кто чинит мне вред; Спасаюсь бегством, если побеждаю; Скорблю о пораженьях в дни побед. Ворона в белый, лебедь в черный цвет Окрашены для глаза моего. Кто груб со мной, тот мне милей всего. Не различаю правду я и ложь, С учтивостью мешаю озорство, Отвсюду изгнан и повсюду вхож. Не скрою, милосердный принц, того, Что, зная все, не знаю ничего, Живу с людьми и на отшибе Пекусь о многом, алчу одного, Отвсюду изгнан и повсюду вхож.

«Как следует из статистических данных, — пишет Квадри, — случаи, в которых удается ограничить распространение опухоли, становятся все более редкими».

Знаменитый закон Эрлиха гласит, что чем меньше исходная опухоль, тем вероятнее ее распространение в виде метастаз. Она подобна уродливому карлику, который выходит на бой с гигантом и побеждает его; подобна камикадзе, который, убивая, умирает сам.

Кто знает, какой биологический дефект вызывает появление опухолей, которые карают живую материю, их же порождающую, за излишне высокую организацию.

Возможно, эта болезнь — специальный механизм, с помощью которого саморегулируется филогенез, своего рода помощник смерти. Не исключено, что раковые больные, не будь они больны, жили бы вечно. Кто знает, может быть, им было суждено бессмертие, но природа никому не позволяет такой роскоши. Но как можно проверить это предположение? Никак.

Эту гипотезу можно развить, прибегнув к ее своего рода онтологическому доказательству вроде «Бог существует, потому что никто еще не доказал обратного» — и, таким образом, «не существует бессмертных людей, потому что рак ни одного из них не пощадил».

Недавно одна американская организация получила деньги на исследование вопроса о том, не является ли рак первородным грехом. Рак как плоть от плоти гордыни и результат убеждения, что человек — вершина творения и царь природы.

Бессмертная клетка в какой-то момент начинает делиться, производя анормальные клетки, анархические, бунтующие, разрушающие органический социум, бывший их матерью. Итак, можно рассматривать больных раком как выдающихся индивидуумов и изучать их как личностей с загадочными отметинами, смысл которых еще долго будет находиться в тайне. Опухоли, аномалии человеческих тел, являют собой топографические знаки, которыми обозначены места конфликтов божественного Провидения и природы, вечности и смерти.

Рак — болезнь, о которой мы ничего не знаем, и, вероятно, потому, что первопричина ее — в нас самих. Когда я был молод, то чувствовал что-то непонятное в самом себе, я в некотором смысле был ненормальным, с бунтарской натурой. Я являлся «раковой клеткой» в теле режима, при котором мне выпало прожить молодость. Но толку из этого вышло мало. Я спрашиваю себя: почему я и другие клетки моего вида не вели себя как настоящие раковые клетки, почему не нанесли сокрушительного удара по телу?

Мы хотели убить организм, которому принадлежали, но одновременно желали пережить его, и в этом была наша ошибка.

Квадри хвастает, что продлил на три года жизнь не кому иному, как тем, кому, возможно, предназначалось бессмертие.

«Мужчины более подвержены раковым заболеваниям, чем женщины. Безусловно, чем раньше обнаружена опухоль, тем более оптимистичный можно сделать прогноз, тем более оптимистичного исхода лечения можно ожидать. В 24 случаях мы осуществили частичное удаление опухоли, и тем не менее трое пациентов, которым были проведены такие операции, прожили дольше трех лет. Такие случаи редки, и хотя их процентная доля мала, она присутствует в любой статистике по раковым заболеваниям. Всякий хирург-онколог наблюдал подобные случаи. И именно благодаря им врач нередко приобретает славу целителя».

Я поднимаю взгляд и вижу череп, лежащий на противоположном конце широкого стола, заваленного рисунками, по которым свет лампы прочертил ровный круг.

Он смотрит на меня стеклянными глазами. В глазницах я установил две маленькие лампочки, но так никогда и не использовал череп в качестве настольной лампы, потому что это оказалось неудобно.

Он выставляет напоказ свою здоровую, со всеми зубами, скалящуюся челюсть. Челюсть неподвижна, но мне кажется, что она то и дело неуловимо изменяет свое положение, и от этого рот принимает разные выражения.

Всякий раз, когда я задерживаю на нем свой взгляд, чтобы понаблюдать и полюбоваться им, мне в голову приходит одна и та же мысль: этот череп остался молодым, но если бы ему суждено было жить по сей день, он сделался бы дряхлым, может быть, уже был беззубым. И в этот раз я опять не смог удержать себя от того, чтобы не пощупать собственное лицо, лицевые кости, скулы, дугообразные ряды зубов под мягкими губами, угловатую нижнюю челюсть.

Пальцы перемещаются вверх и движутся по окружности лба, переходят на виски, оттуда к неровностям затылка. Я смотрю на череп-светильник и думаю о том, что мой собственный череп ничем не отличается от этого и рано или поздно он тоже будет выглядеть вот так, как декоративный предмет из кости, и если моей голове выпадет доля украшать чей-то стол, то я буду скалить зубы, сколько бы их ни осталось, и корчить как смогу саркастическую гримасу.

Рентгеновские снимки тяготеют к абстракции, к обезличиванию. Ничто не дает такого острого, чувственного ощущения смерти, как ощупывание собственных костей, чувство тверди внутри себя, не сравнимой ни с каким твердым веществом, твердость кости под теплой кожей. Так, в момент, когда мы как никогда сознаем себя живыми, под подушечками пальцев ощущая свою мягкую плоть и теплую кровь, мы в то же время чувствуем физическое, ощутимое присутствие смерти, нашего самого интимного одеяния, которое мы никогда не снимаем и никому не показываем.

«Иначе распределилось количество пациентов, проживших более трех лет после операций на опухолях в разных участках кишечника: 10 % — больные со злокачественными образованиями в ободочной кишке, 11 % — в тонкой кишке, 21 % — в брыжеечной части и 45 % — очень высокий показатель — в двенадцатиперстной кишке».

«Относительно хирургических вмешательств, полного и частичного удаления, можно сказать, что первое, несомненно, является значительно более эффективным: 27,5 % пациентов прожили после полного удаления опухоли больше трех лет. Наилучшие результаты, как показала практика, дает резекция по методу Микулица, который был применен в 21 случае из рассматриваемых нами, что составляет 28,5 % от их общего числа. 20 % составила правосторонняя эмиколектомия (всего 15 случаев). Из четырех пациентов, которым по медицинским показаниям невозможно было полностью удалить опухоль и которым в связи с этим она была удалена частично, двое прожили больше трех лет: если быть точными, 4 и 5 лет. Из приведенной выше статистики мы делаем основной вывод…»

Звонит телефон.

«…приведенной выше статистики…»

Телефонный звонок в это время.

«…женщины менее подвержены, чем мужчины…»

Это проклятый город телефонных маньяков.

«…однако оптимистический прогноз…»

Алло, да, это ты, Бьянка?

(Но для какого пола прогноз более оптимистический?)

Да, я пока жив.

(Для женского.)

Ты прекрасно знаешь, что я ненавижу телефонные разговоры.

(Бьянка — женщина.)

Но я уже поставил машину в гараж, к тому же поздно и идет дождь.

Днем я работал, а сейчас читаю довольно захватывающую книжицу о человеческом теле, и вправду весьма дельную.

(Я вру из чувства самоиронии.)

Я никогда не слышал, чтобы Фьори хорошо отозвался хоть об одном хирурге.

(Он будет доволен, разве что если в день Страшного суда все вырезанные опухоли вернутся на свои места.)

Как хочешь, Бьянка. Если ты говоришь, что в санатории это можно сделать, то давай сегодня ночью. Пока.

«Таким образом, хирургия предоставляет две возможности: радикальная мера (резекция опухоли целиком) или частичное удаление. Не стоит думать, что только радикальные методы могут быть эффективными, то есть дать полное выздоровление или продлить жизнь пациенту на значительный срок».

«Разумеется, выбор того или иного типа хирургического вмешательства зависит не от хирурга, а от особенностей каждого отдельного случая, с которыми он сталкивается на операционном столе, и клинические факты часто оказываются таковы, что не позволяют удалить пораженные ткани полностью».

«Все наши усилия должны быть направлены прежде всего в сферу медицинской практики, чтобы в будущем мы смогли осуществлять полную резекцию внутриполостных злокачественных образований независимо от их локализации и размеров зоны поражения. Для хирургов-онкологов принципиальна помощь рентгенологов и терапевтов, так как без них невозможно своевременно установить диагноз, а именно за счет этого мы в будущем сможем увеличить показатели операбельности до 100 %».

«В сущности, здесь взаимодействуют три фактора:

1. ранний диагноз,

2. полная резекция пораженных участков,

3. верный прогноз развития болезни.

Взаимодействие второго и третьего факторов уже было подробно нами освещено, теперь остановимся на корреляции между первым и вторым. Важно, чтобы диагноз был установлен на ранней стадии не только потому, что успешное лечение возможно, пока процесс распространения болезни по телу еще не стал необратимым, но и потому, что успешность хирургического вмешательства напрямую зависит от общего состояния организма больного на момент операции».

«Хирургия и стала в силу необходимости столь радикальной, что удаляет целые органы, которые раньше считались жизненно необходимыми. Это вызвано тем, что она в сочетании с лучевой и химиотерапией является наиболее эффективным средством из всех, какими мы располагаем в области борьбы с раковыми заболеваниями на сегодня».

«Нам еще очень многое нужно сделать, чтобы помощь, которую мы можем оказывать нашим больным, была по-настоящему эффективной. Однако приведенные здесь сведения заслуживают самого пристального внимания, они будут, без сомнения, интересны и полезны нашим коллегам, так как вынесены из непосредственного клинического опыта».

И культурного, я бы добавил.

Не хочу разочаровывать Фьори: я не скажу ему, что работа Квадри навела меня на размышления, которые так же, как и Вийон, помогут мне снова возродить в себе художника.

 

IV

Мои дорогие ученики, что я вам могу сказать? Это была памятная ночь, ради таких часов стоит жить.

Может быть, все это были только кошмары бессонницы? Видения моего больного и неуемного воображения?

Но я не помню момента пробуждения, а значит…

Тяжело дыша, я ходил взад и вперед вдоль стойл, влажный воздух охлаждал мой стыд. Отвращение и возмущение жгли мне кожу.

Я не знал, уснули ли два эти демона. Мог ли сон прийти в головы, где толпилось такое множество грешных помыслов?

Сквозь толстую пелену дождя я видел, что в окнах таверны еще горит свет. На мокром крыльце отражались молнии, вспыхивавшие в небе, и земля дрожала так, как будто по ней едут огромные, тяжелые, невидимые загадочные повозки. Напуганные животные не могли спать.

Ну же, попросите меня продолжить, потому что у меня самого не хватает смелости!

Мне казалось, что эта ночь длится вечно.

Ослик, ослик, я пошел искать своего осла, потому что мне нужно было его присутствие, как присутствие верного друга, но в темноте я не мог отыскать животное в стаде.

Наконец я его нашел, погладил, а он в ответ похлопал ушами и затих. У него вообще был сдержанный характер. Конечно, не было человеческой души, но и вульгарен он не был, подобно людям, которые добры и прекрасны, скажу я вам, только если изобразить их по канонам искусства.

Я собирался с духом, чтобы вернуться за вещами и уйти, уехать, опять бросить вызов этому темному океану грязи и дождевой воды.

Ощупывая один из столбов, на которых держалась крыша, я дотянулся до того места, где он пересекался с балкой, благодаря чему там образовалась небольшая площадка, на которой поместился кошелек со всеми моими деньгами. Спрятав их таким образом, я почувствовал себя увереннее.

Я опасался этих двух помешанных алкоголиков и пришел к выводу, что лучше всего будет переночевать в стойле.

Если не усну, то полюбуюсь рассветом, а если сон все-таки сморит меня, тогда я устроюсь прямо на соломе рядом с этими теплыми животными, которым до меня нет никакого дела.

Как ты считаешь, осел? Я познал разочарование, но еще надеюсь, что завтра, когда пройдет хмель, в свете дня все прояснится и эти двое тоже образумятся.

Но хватит, я решился.

Я не мог удержаться от нездорового соблазна поехать вместе с ними в Невер, чтобы посмотреть, как профессора́ тамошней академии примут Франсуа. Хотя я готов был держать пари, что его поднимут на смех.

Франсуа был удивительным человеком, ни на кого не похожим, ни с точки зрения человеческих качеств, ни по роду занятий.

Если судить о нем по облику и манерам, как я привык это делать, то в нем не было ничего сверхъестественного. Но встреча с ним помогла понять, что мне пора изменить подход к людям, потому что я становлюсь чересчур уязвимым, когда сталкиваюсь с красотой. Вам, как людям, которые занимаются искусством, это должно быть знакомо.

Я клялся, что поборю в себе эту черту, что научусь быть недоверчивым, я был готов выколоть себе глаза, лишь бы больше не поддаваться искушению увидеть как можно больше, лишь бы умерить алчность и ненасытность своих глаз, которые как будто пожирают все вокруг, — вы знаете эту мою слабость. Ведь вам также известно, что, только впустив явление в свою жизнь, можно понять, достойно ли оно познания и заслуживает ли изучения. Так что на практике приходится заниматься всем на свете.

Моим деньгам больше не угрожала опасность.

Но ночь казалась мне картиной непонятного цвета, тоскливая, беспросветная, неподвижная, она вынуждала зрение уступить почетное место слуху.

А слух — это такой механизм, который, когда он начинает верховодить, деформирует, усиливает и искажает самые обычные звуки и шорохи, создавая ужасную, пугающую музыку. Для того чтобы отвлечься от нее, я позволил моему мысленному взору вызывать в памяти удивительные происшествия этого дня. Я обдумывал их и чувствовал, что меня продолжает бить дрожь.

Итак, прелюдия окончена; я расскажу вам, что же меня так взволновало, потому что вижу, что ваше любопытство накалилось.

Я вам говорил о Бланш, служанке, с которой жестоко, или, кто знает, справедливо, обошлась судьба, лишив ее дара речи, а также и слуха, хотя в последнем я не вполне уверен. Так вот, Бланш принесла в нашу каморку мешок соломы.

Фирмино и Франсуа выпили изрядное количество вина, они все время улыбались и подмигивали друг другу, а я продолжал рисовать.

Я рисовал и бросал использованную бумагу в огонь. Это были наброски, черновики. Я, не торопясь, кусочек за кусочком применял геометрию к телу Франсуа, пытаясь таким образом победить пугавшее меня влечение к его неповторимому облику и к его личности. Что уж тут сказать, впечатление, которое он на меня произвел, было либо заблуждением, либо чем-то сродни сумасшествию, а ни один из этих путей до добра не доводит.

Я спрашивал себя: в чем тайна этого человека, чье лицо состоит из яркого света и глубоких теней, поэта, виновного в убийстве? Что таится в глубине его глаз, так манит меня? Будь осторожен, говорил я себе, не существует абсолютной красоты, ни в природе, ни в искусстве, только ты сам, Леонардо, можешь понять, что у него на душе. Ведь я извлекаю из каждого человека огонек, составляющий часть пламени, коим дышит природа, ее вечный закон, и все, что я соберу за свою жизнь, я вложу в одно произведение, которое будет восхищать грядущие поколения.

Так вот, Бланш расстелила соломенный тюфяк перед камином, чтобы он просох. Она уже собиралась уходить, как вдруг Фирмино встал и большими нетвердыми шагами подошел к камину, — я было подумал, что он хочет разворошить угли. Но он подошел к Бланш, которая, согнувшись, заканчивала стелить постель, усмехнулся и, спустив штаны до колен, стал мочиться в котелок с остатками сала и бобов, нарочно встав так, чтобы девушка это видела. Бланш опешила, а Фирмино, видя ее растерянность, сказал: «Теплой мочой его будет легче отмыть. Отвернись, убогая».

Я никогда не видел ничего более ужасного и непристойного.

И все-таки я решил досмотреть эту грубую шутку.

Фирмино велел Бланш дотронуться до его члена. Недвусмысленно жестикулируя, он так прямо и сказал:

Потрогай, и ты почувствуешь, что таких молодцев, как я, тебе еще встречать не доводилось.

Он издевательски хохотал, а Бланш издавала звуки, похожие на вой или стон, скалила гнилые зубы и мотала головой, но не сводила глаз с его полового органа.

Франсуа же лежал, растянувшись на спине, и хохотал, как хохочут пьяные, что, должно быть, причиняло ему сильную боль. А я смотрел на Бланш и своими собственными глазами видел, как она протянула руку и робко, но явно с интересом коснулась двумя пальцами, или даже обхватила — не помню точно, — член Фирмино, который от этого прикосновения мгновенно превратился в постыдную башню, увенчанную пунцовым куполом.

Я надеялся, что не запомню эти ужасные подробности, раскаты хриплого, надрывного хохота, пальцы и половой орган, но все это точно врезалось в мою память.

Понятно, что я не мог отвлечься от мыслей об увиденном. Вот вы не видели того, о чем я вам рассказываю, — а слушаете разинув рты!

Бланш, как зачарованная чудом, гладила мужской орган Фирмино, а он отклонился назад, как будто ему было тяжело удерживать его.

Франсуа крикнул: Покажи ей, Фирмино!

Впечатления от увиденного в тот день были такими сильными, что казалось, мне бы их хватило на несколько лет, если бы я жил в своем маленьком Винчи. Там прикосновение женщины к мужчине выглядит буколической идиллией. Вы просите меня рассказать, что было дальше? Какая же распущенная современная молодежь! Я хорошо вас знаю и могу поспорить, что… Однако продолжу.

Глухонемая Бланш, не обращая внимания на меня и Франсуа, легла на постель, которую только что расстелила перед камином.

Она задрала юбки и, поерзав большими ягодицами, подпихнула под них солому так, чтобы бедра были чуть выше, чем спина.

У нее на лобке не было волос, и это казалось еще более неприличным, чем если бы они были, и когда она раздвинула бедра, в распавшейся на две части белизне стало видно плотоядное лоно.

Подождите минутку, я пойду посмотрю, кто там стучит в дверь. А вы пока работайте.

А. : Но почему говорят, что это хорошо, полезно для мужчин?

В. : Попробуй сам — и ты узнаешь.

А. : Но как устроено тело женщины?

С. : У нее между ног есть разрез, похожий на рану, по крайней мере та, которую я видел, была устроена так.

В. : Да нет же, у женщины не разрез, а круглое отверстие, вроде того, что ты делаешь в кулаке, когда занимаешься привычным грехом.

А. : Вы хотите сказать, что бывают разные виды женщин? А если у них между ног идет кровь, это потому что там рана?

В. : Да, именно так, и если ты потрогаешь то место, из которого идет кровь, то заразишься какой-нибудь скверной болезнью.

А. : Я никогда не прикоснусь к женщине. Но скажи, дырка, о которой ты говоришь, находится у них в какой части живота?

С. : Если женщина стои́т, ее не видно. К тому же она прикрыта густыми волосами.

В. : И вокруг тоже волосы. Это отверстие у женщин расположено ниже, чем у нас мужское достоинство, оно спрятано между бедрами, потому что они его стыдятся.

А. : Поэтому они писают присев. А какого цвета у них это место?

В. : Черного.

С. : У женщины, которую видел я, в этом месте были светлые волосы.

А. : Может быть, она была лучше?

С. : Это одна из моих кузин, она действительно довольно милая.

А. : А тебе не было страшно, когда она тебе показала его?

С. : Нет.

А. : А что ты сделал? Расскажи.

С. : Что я сделал с ней? Ничего. Мы мылись вместе. Я просто посмотрел на ее срамное место, а она на мое. Она моя кузина.

В. : А я потрогал это место у подруги моей матери. Она сама взяла мою руку и приложила ее к этому месту. Но, сказать по правде, я помню только, что был очень смущен. Она явно была взволнована, но я не понял, чего она от меня хотела. Мне не особенно понравилось все это. Да к тому же она очень торопилась. Мне гораздо приятнее самому рукоблудить.

С. : Тихо, учитель идет.

Итак, на чем мы остановились.

А. : На чреслах Бланш.

С. : Когда вы увидели их и то, что было между ними.

Это зрелище отталкивало меня.

С. : И тем не менее вы встали так, чтобы лучше его наблюдать?

Фирмино наклонился над ней.

Стоя на коленях, он без капли страха разглядывал ее между ног, а она прикрывалась рукой. Я не знаю, предлагала ли она себя этим жестом, или, напротив, он выражал стыдливость. Затем Фирмино, упершись одной рукой в пол, другой вставил свой орган в ее загадочную темную пещеру. Бланш пальцами помогла ему проникнуть в себя.

И мне ничего не оставалось, как смотреть на это совокупление.

Они сопели и издавали непристойные звуки, слышался стук мошонки о ягодицы, толстая попа Бланш двигалась с невероятной скоростью.

Я отвел взгляд в сторону.

Но стало еще хуже.

На стенах двигались огромные тени, и вся комната казалась театральным действом, которое изображало соитие гигантов.

Франсуа аккомпанировал им, декламируя стихи в ритм их движениям.

Слуга и «кот» толстухи я, но, право, Меня глупцом за это грех считать: Столь многим телеса ее по нраву, Что вряд ли есть другая ей под стать. Пришли гуляки — мчусь вина достать, Сыр, фрукты подаю, все, что хотите, И жду, пока лишатся гости прыти, А после молвлю тем, кто пощедрей: «Довольны девкой? Так не обходите Притон, который мы содержим с ней». Но не всегда дела у нас на славу: Коль кто, не заплатив, сбежит, как тать, Я видеть не могу свою раззяву, С нее срываю платье — и топтать. В ответ же слышу ругань в бога мать Да визг: «Антихрист! Ты никак в подпитье?» И тут пишу, прибегнув к мордобитью, Марго расписку под носом скорей В том, что не дам на ветер ей пустить я Притон, который мы содержим с ней. Но стихла ссора — и пошли забавы. Меня так начинают щекотать, И теребить, и тискать для растравы, Что мертвецу — и то пришлось бы встать. Потом пора себе и отдых дать, А утром повторяются события. Марго верхом творит обряд соитья И мчит таким галопом, что, ей-ей, Грозит со мною вместе раздавить и Притон, который мы содержим с ней.

И вдруг Фирмино замер, и по его телу пробежала судорога. Затем он выпрямился и в грубых выражениях сообщил о том, какое удовольствие он получил. Потом, тяжело дыша, рухнул на Бланш, которая уже лежала без движения, как мешок с мукой.

Франсуа очень развеселился и, казалось, тоже пребывал на вершине блаженства; он закричал Фирмино: «И это все, на что ты способен?» — и стал обзывать и высмеивать его, на что Фирмино только повернул к нему голову, но не двинулся.

Бланш рукой поманила меня, и Франсуа тут же стал подзадоривать меня и призывать к мужским подвигам.

Я замотал головой и с помощью бурной жестикуляции, выражавшей силу моего отвращения, отказался от сомнительного удовольствия.

Но его слова очень уязвили, задели меня, причинили боль.

Ты красивый юноша, но считаешь, что член дан тебе только для того, чтобы писать? Это все равно что считать, будто голова пригодна только для приема пищи, — продолжал Франсуа. — Ты определенно девственник, но если посмотреть ниже пояса, то и не скажешь, правда, Фирмино?

Я умирал от стыда, у меня вспыхнули щеки и сжало горло. А Фирмино, подняв голову, заметил: А по-моему, он скорее охоч сам подставлять задницу.

Эти слова как будто молотом ударили мне в уши вместе с захлебывающимся смехом Франсуа.

Сам того не ожидая, я вскочил и с кулаками кинулся на Фирмино, но он как будто был готов к этому и ловко увернулся, соскользнув с тела Бланш так, что я рухнул как раз на ее отвратительное мясистое лоно.

Фирмино, посмеиваясь, толкнул меня, и я скатился под стол.

Бланш заголосила, и звуки, которые исторгали ее неумелые связки, более всего напоминали лай, а я кусал губы, чтобы не разреветься. Франсуа поглядел на меня и сказал: Не сердись, это тебя не красит, итальянский пай-мальчик.

Соитие тоже одно из искусств, почему бы тебе не изобразить его?

Иди сюда, Бланш, помоги мне, Фирмино, теперь я хочу попробовать. А ты смотри и учись.

Фирмино поспешил к нему, на ходу неуклюже выскочил из штанов, которые мешали ему идти.

Лежа в своем укрытии, под столом, я попытался представить, что же будет дальше, потому что знал — любое движение отзывается в животе Франсуа резкой болью.

Бланш, поднявшаяся с пола, тоже пока не понимала, что ей нужно делать.

Фирмино с величайшей осторожностью расстегнул штаны своего наставника и спустил их ровно настолько, насколько было нужно. Затем он приподнял Бланш, держа ее под мышками, и она взглядом дала понять ему, что догадалась, чего он от нее хочет. Она согнула ноги и раздвинула бедра, а Фирмино опустил ее на тело лежащего Франсуа.

Вот так, — проговорил Франсуа сквозь зубы, — вот так, поднимай и опускай ее, прошу тебя, но постарайся, чтобы она не задела мой живот.

Фирмино молчал; от этой тяжелой физической работы с него лился пот, я видел, как напрягаются мышцы его голых ног.

На лице Франсуа появилось блаженное выражение, его взгляд был обращен в потолок. А Бланш изо всех сил старалась шире раздвинуть бедра, чтобы не коснуться распухшего живота поэта.

И вдруг эти трое показались мне скульптурой, которая была одновременно и произведением искусства, и чудом механики. Она напоминала изваяния, которые нынче в моде в светских домах.

Еще их можно было сравнить с группой чернорабочих, выполняющих задание, требующее величайшей точности и осторожности.

Наконец Франсуа достиг удовлетворения. С закрытыми глазами он дал знак Фирмино, и тот, приподняв Бланш, поставил ее обратно на пол.

Франсуа лежал в полудремоте, как вдруг его грудь свел приступ икоты. Он открыл глаза, рыгнул, попросил вина и, когда Фирмино протянул ему бурдюк, жадно отпил.

Но потом повернул голову, и его вытошнило.

Темная жидкость вылилась у него изо рта. Он вытер губы и посмотрел на пол.

Бланш подошла к Фирмино, дотронулась до него и протянула ладонь. Она хотела получить деньги за оказанные услуги.

Сначала Фирмино, казалось, был удивлен этим. Он поглядел на нее мутными глазами, как будто не узнавал ее и не понимал, чего она хочет, но вдруг взорвался.

Грязная сука, хочешь получить деньги? — прорычал он. — Скажи спасибо, что такие благородные люди, как мы, снизошли до тебя. Вон!

Бланш в испуге отступила, но, мыча и жестикулируя, выразила протест.

Она сплюнула на пол.

Фирмино схватил табуретку, и тут Бланш кинулась вон из комнаты. Табуретка, пролетев через всю нашу каморку, захлопнула за ней дверь. Фирмино стукнул кулаками по столу и расхохотался. Только успокоившись, он заметил, что до сих пор голый ниже пояса. Кажется, ему это доставляло удовольствие.

Но слушайте дальше.

Он повернулся в мою сторону. Его маленькие глаза двусмысленно посмотрели на меня.

Он стал тереть свой член, и тот снова набух. «Вынимай из штанов свое сокровище», — сказал он мне. Франсуа лежал неподвижно и смотрел на меня ничего не выражавшим взглядом, но внимательно следил за разворачивавшейся перед ним сценой. Фирмино же продолжал повторять: «Ты же хочешь этого, глупый!»

Это возбужденное животное приближалось ко мне, придерживая рукой оружие, которым собиралось совершить насилие.

Чем все закончилось? А как вы думаете?

Одним прыжком я достиг двери. Спотыкаясь и пролетая через ступени, я сбежал по лестнице.

В зной и в мороз есть у меня укрытье, И в нем могу — с блудницей блудник — жить я. Любовниц новых мне не находите: Лиса всегда для лиса всех милей. Отрепье лишь в отрепье и рядите — Нам с милой в честь бесчестье… Посетите Притон, который мы содержим с ней.

Она знает, что я хочу обладать ею.

Она спокойно и послушно идет за мной в комнату. Она хочет снять сапоги, я ей помогаю. Я стаскиваю с нее колготки и аккуратно вешаю их на спинку стула, хотя знаю, что капрон не мнется.

Затем она, удерживая равновесие сначала на одной ноге, потом на другой, снимает трусики.

Больше она ничего не снимает, так как, по негласной договоренности, она может не снимать блузку или свитер, потому что ее грудь, как и любая грудь, меня нисколько не возбуждает. Я снимаю брюки, носки и в последний момент трусы.

Но в этот раз еще и галстук, — высвобождаясь из петли, я отмечаю, что, несмотря на уверения продавца, развязать его непросто. В зеркале я вижу, как она спокойно ждет меня, сидя на краю кровати. Смотрит на мои ногти и, может быть, думает о том, что принесет нам соитие, к которому мы готовимся.

Она не проститутка, она врач-психиатр по имени Бьянка, и в зеркале отражается ее тело зрелой женщины.

Я чувствую, как ко мне приходит желание, но какое-то внутреннее, в отличие от того острого ощущения, которое у меня вызвал ее голос по телефону. И оно накатывало на меня, все усиливаясь, пока я мылся в душе, ожидая ее прихода.

Мы друзья, мы знаем друг друга много лет, еще со времен учебы в институте. С давних пор, после того как наш роман закончился, мы изредка занимаемся любовью.

Это случается 5-10 раз в год, хотя мы видимся гораздо чаще. Это случается, только когда я чувствую, что очень хочу этого.

Мы часто вместе готовились к экзаменам на ее огромной вилле, где почти всегда никого не было, упрямо корпели над книжками. У нее был пунктик: она хотела доказать себе, что ее интеллектуальные способности не уступают мужским. Так, одурев от классификаций, систематик, болезней, патологий, отклонений, симптомов, мы поднимали глаза от учебников и смотрели друг на друга. Потом, пьяно улыбаясь и не произнося ни слова, чтобы не нарушать тишину, мы, взявшись за руки, шли в какую-нибудь из многочисленных пустующих комнат, где стояли большие кровати, удобные диваны, мягкие кушетки.

Эти соития были немыми, но стремительными и бурными. Их сопровождали призраки книг, которые мы оставили открытыми на столе, картинки из анатомических атласов, которые стояли у нас перед глазами. В первый раз это тоже произошло без слов. Мы просто одновременно многозначительно улыбнулись друг другу, я встал, и она пошла за мной, неся в себе уже давно обременявший ее груз девственности, чтобы навсегда с ним распрощаться.

Бьянка моя подруга. В постели она являет для меня некое анатомическое и физиологическое единство, пособие по сексологии. Она похожа на страницу анатомического атласа с обычными четырехцветными иллюстрациями, на которых изображают тело, а рядом под стрелочками нарисованы отдельные органы, как будто извлеченные из него, с цифрами, отсылающими к названиям и комментариям. Этот принцип представления материала веками не менялся.

1) лобок

2) большие половые губы

3) малые половые губы

4) клитор

5) преддверие влагалища

6) влагалище

7) большие железы преддверия влагалища

8) девственная плева

9) яичники

10) фаллопиевы трубы

11) матка

12) цервикальный канал

13) мочеиспускательный канал

14) промежность

15) анальное отверстие

Внизу расположены скромные анатомические формы, но мне они кажутся весьма важными. Может, в этом виновато мое образование, но как не вспомнить, что большие половые губы, именно эти, у Бьянки, которые сейчас обхватывают мой член, аналогичны моей мошонке, что яичники есть у нее и есть у меня. Я склонен фантазировать на подобные темы и не перестаю удивляться, как мы, мужчина и женщина, в сущности схожи. Все преподаватели анатомии рассказывают морфологический любопытный факт на примере готтентотов. У женщин этого народа чрезмерно развиты малые половые губы, они вытягиваются до двадцати сантиметров и висят на наружных половых органах, как уши спаниеля. Да, странные мысли приходят ко мне во время полового акта… И еще я представляю себе недостаточной длины член, потерявшийся в чем-то вроде наружной воронки влагалища готтентотки. Интересно, а как наше современное общество потребления могло бы модно разместить эту пухлую воронку в трусиках? И тут мне хочется обернуться и посмотреть на трусики Бьянки, брошенные на стуле: я питаю слабость к этой вещице из женского гардероба, она более чем другие является для меня частью облика женщины, ее индивидуальности.

Но я слишком увлечен своим приятным занятием, чтобы отвлекаться от него на детали. Тайна идеального совпадения мужчины с женщиной скрыта именно в парадоксе одновременного подобия и противоположности. К тому же во мне есть женственность, хотя и только в гормональном виде, так же как в ней присутствует доля мужественности. И конечно, они тоже притягиваются между собой, укрепляя наше взаимное влечение. Ведь не существует абсолютной нормы.

У Бьянки не бывает вагинального оргазма, а ее клитор расположен слишком высоко, и член не прикасается к нему во время полового акта. Поэтому она старается держать бедра как можно ниже, а я, наоборот, стараюсь подняться, но это усилие только уменьшает удовольствие, эротическое удовольствие, и в конце концов член может выскользнуть из влагалища. Так что лучше оставить попытки вызвать у Бьянки оргазм во время совокупления. Если ее возбуждение достигнет определенных высот, она сама сможет дать ему выход с помощью быстрой стимуляции.

Но это не мешает мне чувствовать реакцию тела, половых органов партнерши на мои движения во время соития.

Малые половые губы более чувствительны, чем большие. Ощущения, которые поступают от них в мозг женщины в виде нервных импульсов, значительно сильнее.

Но важнее всего клитор. Нервные окончания, которые в нем располагаются, напрямую связаны со спинным нервом и с солнечным сплетением. И в дополнение к этому — удивительные, загадочные рецепторы, о которых рассказывают в курсе классической гистологии: корпускулы Пачини и Руффини, Мейсснера и Краузе.

Эти отвлекающие размышления привели меня к ослаблению эрекции, и я вынужден был прерваться.

Мне не нужно ничего объяснять Бьянке, я не испытываю никакого смущения или неловкости, я просто отнял у нее немного времени, но ведь мы старые друзья.

Мы продолжаем молчать и в машине, погруженные в созерцание движений дворников, стучащих по стеклам и искажающих внешний мир мокрыми разводами, в то время как световые конусы фар шарят по черному асфальту. В темноте выступают и стремительно приближаются очертания раздавленной посреди дороги кошки.

В огромной гостиной почти темно. В этом полумраке, к которому примешан сигаретный дым и индийская музыка, прохаживаются многочисленные гости. Только самая изысканная публика.

На вечеринках, которые Бьянка устраивает на вилле своего отца, всегда много гостей. Так же как турецких ковров, гобеленов, картин, старинной мебели и других подлинных предметов роскоши.

Приглашенные с напитками в хрустальных бокалах сидят на полу или прохаживаются. Они ведут себя так, как нужно, они как будто сконструированы по одному шаблону. Они похожи на продукты передовой индустрии севера страны, которая получает постоянные и значительные денежные вливания. Эти счастливчики, в своих двубортных пиджаках, дорогих рубашках, галстуках, тщательно причесанные (но не коротко подстриженные, как это было принято раньше), являются частью экономического чуда.

В этом обществе довольно забавно бывает оказаться в секторе хозяина дома. В этот раз группа, которую он собрал вокруг себя, беседует между любителями киноиндустрии и строительными магнатами. Компания интеллектуалов и гуманистов, творцов вообще, интересующихся всем подряд, в эту ночь внемлет и охотно поддается чарам умствований психоаналитиков и психиатров, которые агрессивны, умеют вести полемику и к тому же довольно многочисленны, так как Бьянка притащила всех с какого-то конгресса. Я обмениваюсь приветствиями и скоро замечаю, что один из гостей находится в центре всеобщего внимания. Это определенно гвоздь программы.

Кто-то указывает мне на него пальцем, полушепотом делая какие-то комментарии, затем то же самое повторяет еще одна женщина, попутно слегка задев рукой мое лицо, и в конце концов я вижу человека, сидящего в прозрачном пластмассовом кресле и освещенного красноватым светом лампы, расположенной за его спиной.

Он спокойно сидит со стаканом виски, а свободную руку ему жмет один поэт-толстяк, который что-то шепчет на ухо другому поэту.

У второго поэта плохое зрение, и он силится в потемках разглядеть через очки важного гостя. Эта значительная персона — рабочий в свитере, как у велосипедистов, и он, кажется, чувствует себя здесь вполне в своей тарелке.

Наверно, он отказался прийти сюда в белом халате, который носит на фабрике.

Кто-то из стоящих рядом людей поясняет мне, что этот человек занимается серьезной работой, он не подрабатывает на заводе, у него полный рабочий день.

Похоже на правду, — размышляю я, — возможно, он и не пришел бы сюда сегодня: завтра воскресенье, и у него будет возможность отоспаться.

Он работает в индустрии не такой настоящей, как, например, производство рельсов, но тоже вполне серьезной. Речь идет о спутниковой промышленности. Они, правда, делают только отдельные части двигателей, но конкуренция в этой области не менее жесткая, чем классовая борьба тех, кто их производит. Рабочие отстаивают свои права, устраивают забастовки, спорят о преимуществах и недостатках сдельной оплаты и оклада… Все, о чем он рассказывает, совпадает с тем, что пишут о пролетариях в газетах. Беспомощностью этих маленьких людей бессовестно пользуются за завесой фабричного дыма, в пелене тумана, который скрывает могучее сердце промышленности.

И рабочий, почетный гость на вилле отца Бьянки, тоже живет в грудной клетке, в которой заключено это сердце.

Он порождение сурового бога. Глядя на него, понимаешь, что это высококвалифицированный рабочий, действительно знающий свое дело, он принадлежит к профессионалам, а не к древнему, как аристократический род, слою люмпенов.

Кто-то из гостей, кого я не знаю, говорит мне, что он к тому же еще и разбирается в политике.

Другой незнакомец добавляет, что он католик, но придерживается ультралевых взглядов, много читает и участвует в профсоюзном движении, и считает, что нам не угрожает революция, так как вопрос собственности на средства производства уже давно не является одним из острых.

Кто-то из приглашенных напрямую задал ему вопрос об этом.

«На мой взгляд, насильственный захват власти силами альянса рабочих, мелкой буржуазии, среднего класса и служащих инфраструктуры является маловероятным».

Я с трудом пробираюсь поближе и вижу, что у его ног сидит одна новомодная художница и смотрит на него тупо и умильно. У нее по щекам текут слезы. Рабочий ставит на пол свой стакан и пожимает мне руку.

Другую руку ему по-прежнему жмет поэт.

Я внимательно разглядываю его: мне интересно, из какого он теста.

Он напоминает актеров, которые исполняют в кино роли рабочих.

Вечно проклятые, горделивые и невинные, запугиваемые из поколения в поколение бедняки, теперь они вдобавок ко всему почитаемы и боготворимы.

Заветная столица, в которой может найти работу и средства к существованию даже тот, у кого нет никаких способностей. Теперь в Вечном городе можно к тому же обрести все удобства жизни и вполне солидный достаток.

Мне становится неприятно, и я решаю уйти. Действительно трудно представить, что вот такие сформированные столичной жизнью рабочие, как этот незнакомый мне человек, попивающий виски, возьмут власть в свои руки.

Однако мои друзья, когда мы встречаемся, всякий раз говорят, что это необходимо, чтобы они захватили власть. И от этого мне каждый раз становится скучно.

Поболтав лед, рабочий отхлебывает из своего стакана.

Он говорит, что делает карбюраторы. Штуки, которые готовят горючую смесь в двигателе, поясняет он смеясь, и по его акценту слышно, что он северянин.

Я говорю, что у меня страсть к карбюраторам (я лгу с целью заинтересовать его). И это снова вызывает у него смех.

Я собрал небольшую коллекцию карбюраторов, но я коллекционирую только новые модели, потому что не люблю всякое старье и антиквариат.

Я вас понимаю, — говорит он, в то время как слуга в перчатках подливает ему еще виски.

Он заявляет, что очень рад находиться в нашем обществе, но не потому, что это большая честь для него, а потому, что мы отличные ребята.

Ему любопытно узнать, чем я занимаюсь, и он начинает гадать: Вы, должно быть, либо коммерсант, либо кинорежиссер, нет?

А, понимаю… — говорит он, услышав, что я морфолог и художник-анатом.

Но тут к нему подводят какого-то студента, и предоставленная мне аудиенция заканчивается.

Воспользовавшись полумраком, я принялся шпионить за незнакомой парой.

Они отошли в угол и сели на пол, прислонив головы в стене.

Трудно сказать, почему они покинули общество. Может быть, их вынудил к этому эротический импульс, из тех, которым невозможно сопротивляться и которые ни в грош не ставят условности и приличия. Или же это просчитанное проявление эксгибиционизма, декларирование свободы нравов. Они прекрасно знают, что в качестве реакции на свое поведение могут рассчитывать только на неподдельное или наигранное равнодушие.

Парочка занялась какими-то манипуляциями. Наверно, ласкают гениталии друг друга.

Со мной заговаривает незнакомец. В течение нашей короткой светской беседы я стараюсь стоять так, чтобы не упускать из виду примостившихся в углу молодых людей.

 

V

Как же мне передать словами то, что происходило потом?

Я слушал тревожный лай собак, предупреждавших своих хозяев о приближении голодных волков, которые покинули лес, учуяв человеческое тепло и запах мяса.

Тени, придающие природе зловещий вид, духи ночи, носились по ветру, обдувающему тело земли, которая ворочается и бормочет во сне. Эти призраки выли как бешеные. Жуткий ветер так хлестал по лицу, что текли ледяные слезы, ослепляя глаза.

Я не хочу больше вспоминать этот ужас.

Поднявшись по вонючей лестнице, я вернулся в комнату и сразу увидел широкую спину Фирмино, стоящего на коленях перед Франсуа. Он снимал с него старые, пропитанные кровью повязки.

Лицо Франсуа было похоже на лик распятого Христа.

Его распластавшееся мертвенно-бледное тело, казалось, не выдерживало даже тепла мясисто-красного огня, лившегося на него из камина.

Представьте, каково это: видеть, что человек с благородной, прекрасной и суровой внешностью полон внутри вонючей гнили, как дохлая собака, в то время как он продолжает жить.

Не хочу больше прибегать к насмешливым и грубым сравнениям; короче говоря, этот поэт был по уши полон дерьма.

Олух и грубиян Фирмино был глубоко потрясен.

Занятый промыванием раны, он не заметил, как я вошел, и увидел меня, только когда я открыл окно, чтобы выветрить смрад, скопившийся в комнате. Ворвался ветер и растрепал языки пламени в камине и бороду Фирмино. Он сразу же попросил закрыть окно, сказав, что холод опасен для Франсуа.

Поэт действительно сильно дрожал, он лежал с полуоткрытыми глазами, взгляд был мутный, ничего не видящий.

Он шевелил пересохшими губами, но словам, которые он хотел произнести, не хватало силы голоса, чтобы прозвучать.

Рана зияла на вздувшемся, круглом животе. Вертикальная черная линия чуть ниже пупка — длиною с ладонь, вокруг — красные, воспаленные кожа и плоть.

Фирмино осторожно влажной тряпкой раздвинул края раны, и оттуда проступила темная густая жидкость с неприятным запахом, смешанная с кровью.

Я приложил руку ко лбу больного, который не подавал никаких признаков жизни, кроме отрыжки, испускания газов и икоты, которые сотрясали его тело все реже и реже.

Мне показалось, что я прикоснулся ко лбу мраморной скульптуры.

Фирмино в отчаянии пытался оказать хоть какое-то сопротивление болезни, которая вот-вот нанесет окончательное поражение его учителю, но все, что он мог сделать, — это вытирать влажной тряпкой испарину, гладить его лоб и руки и повторять: «Господи, помоги ему, Господи, сделай что-нибудь!» Как будто он пытался уговорами и вежливым обращением добиться, чтобы недуг отступил.

Тело Франсуа ледяное, тогда как если бы его организм боролся с болезнью, оно было бы горячим, — сказал я Фирмино. Я тряс его за плечо и говорил, чтобы он взял себя в руки и вспомнил то, чему его учили на факультете медицины.

Шевели мозгами, Фирмино, что нам делать?

Он судорожно стал соображать. Просияв, он встал, повесил мокрые тряпки сушиться перед огнем и сказал, что надо положить больного поближе к огню — и ему будет теплее. Так мы и сделали.

Потом Фирмино погрузился в медитацию. Не знаю, о чем он думал, но выглядело это так, как если бы он молился. Может быть, так оно и было. Мне стало жаль его, он был похож на собаку, которая видит, как погибает ее хозяин, и не может спасти его. Отвращение к нему и гнев прошли, мне захотелось обнять этого несчастного.

Я положил руку ему на плечо, он обернулся, посмотрел на меня грустными и влажными глазами и сказал: «Леонардо, братец, что мы можем сделать для него? Он…» Он не решался договорить.

Когда ты убежал, Франсуа почти уже задремал, и тут мы признались друг другу, что чувствуем себя виноватыми за то, что высмеяли тебя. Мы ведь не хотели тебя обидеть, клянусь…

Говори дальше, Фирмино.

Я побежал разыскивать тебя внизу, но с лестницы услышал, как он закричал, вернулся и увидел, что он весь дрожит, я очень забеспокоился и стал расспрашивать его, но он ничего не отвечал.

И вот его все еще бьет озноб. Я знаю, Господи, что это Ты наслал на него эту болезнь, Ты караешь нас за грехи.

Пока мы сидели молча, я подумал — хотя это был полный абсурд, — не связано ли ухудшение состояния Франсуа с тем, что они меня обидели.

Но я никогда не был злопамятным.

Фирмино, — сказал я, — мы не знаем, ангелы или демоны вершат над Франсуа свое правосудие, а следовательно, нам неизвестно, следует ли молиться или богохульствовать, но я одно могу сказать: разрез, который сделал этот Галерн, не свидетельствует в его пользу — он явно имеет слабое понятие о ремесле, которым занимается.

Мне тоже этот разрез кажется неправильным. И я не понимаю, из чего состоит эта темная жидкость: из желчи, крови, испражнений или из всего вместе?

Ты действительно позабыл все, чему тебя учили в Сорбонне?

Я прилежно занимался у итальянского профессора Торквато, который вдалбливал нам «Канон врачебной науки» Авиценны. Кафедра, с которой он говорил, стояла под его бюстом, и, когда аудитория была полная, мне, сидевшему в последних рядах, казалось, что говорит сам Авиценна.

Одно время я наизусть знал Гиппократа, включая части его трудов, объявленные аббатом Мулё ересью.

Но ведь я не мог практиковать, потому что не закончил учебу и не дал клятву Гиппократа. Это был бы грех, так что я боялся лечить Франсуа, я мог прогневать этим Господа.

У Франсуа началось сбивчивое дыхание, он судорожно хватал ртом воздух, его грудь вздымалась.

Ты напрасно позвал Галерна. Не нужно было этого делать. Но теперь скажи хотя бы, что ему нужно: тепло или холод?

Холод успокоит его воспаленную кровь, давай отодвинем его от огня. Но с другой стороны, раз его бьет озноб, значит, ему холодно, а следовательно, его нужно согреть.

Ты говоришь бессмыслицу.

Всякая болезнь — это противостояние. И в нее не следует вмешиваться, так как природа всегда приводит все к равновесию.

Даже в том случае, когда этот баланс означает смерть? — спрашиваю его я.

Это слово вызвало у него такой ужас, что он сделал мне знак замолчать, как будто боялся, что нас кто-то может услышать. Он шепотом велел мне никогда не произносить это слово.

Не произносить слово «смерть» вблизи больного человека.

И даже думать о ней нельзя.

Смерть.

Потому что она ждет у дверей и может решить, что ты ее позвал.

Разве ты не чувствуешь, что она рядом?

Но нужно делать вид, что мы ее не замечаем.

Фирмино, ты думаешь, что Франсуа?..

Тише, Леонардо.

Ты думаешь, что Франсуа разговаривает сейчас со смертью?

Посмотри на его губы. И его глаза открыты, но они нас не видят, значит, наверное, он смотрит на нее.

Когда рассветет, я попробую найти для него врача. Нужно лекарство. Говорят, чемерица помогает в таких случаях.

Юпитер, Венера и Луна управляют больными органами Франсуа — печенью и желудком. Эта ночь находится под знаком Скорпиона, знаком воды, понимаешь? То есть кровь, лимфа и желчь соответствуют этим трем планетам.

И что из этого следует?

Сатурн. Видишь ли, это противоположный знак тем трем, он растет за счет них, и я убежден, что это он вселил болезнь в тело Франсуа.

Можно было бы попробовать пустить ему кровь, тем самым мы уменьшили бы количество заразы в его теле, но это вконец его обессилит. В него нужно вливать кровь, а не наоборот. Ты понимаешь меня, Леонардо?

Нет, но говори дальше. Может быть, я пойму.

Господи, управляющий движением небесных тел и их влиянием на человеческие судьбы, я клянусь Тебе, призывая в свидетели моего молодого друга Леонардо и моего почтенного наставника Франсуа, человека колоссального таланта, как, без сомнения, Тебе это и известно, итак, я клянусь Тебе, что ни в мыслях, ни в действиях не хочу поступать против Твоей воли, но ведь это будет справедливо, если Франсуа спасется, и я знаю, что так и будет, потому что, пускай Твои пути неисповедимы, Ты всегда милосерден. Аминь.

Фирмино широким жестом осеняет себя крестом, касаясь лба, груди, левого и правого плеча, потом он крестит Франсуа, и я мысленно тоже повторяю его движения.

Перекрестив своего страждущего наставника, он закрывает лицо руками так, что между ладонями торчит его большой нос, и склоняет голову.

Через несколько мгновений он опускает руки и начинает рассматривать живот Франсуа.

Господи, помоги Франсуа.

Озноб, который всегда сопровождает сильную горячку, прекращается, когда больной начинает бредить

Помешательство горестно и к тому же очень опасно

Но Франсуа не бредит.

Не перебивайте меня, в данном случае мы имеем дело именно со скрытым помешательством. А это самое худшее из помешательств.

Клянусь Богом, Франсуа раскаивается в своих прегрешениях.

Он выпил слишком много

Дрожь и бред — опасные симптомы

при болезнях тонкого кишечника

но хуже всего, если у больного начинается

рвота, икота, конвульсии

Почтенный Гиппократ, мне кажется, я совершенно точно поставил диагноз, но укрепи меня на верном пути, ниспошли мне вдохновение, вложи в мою голову твое знание и в руки — твое искусство.

Франсуа, очнись! Боже, спаси его!

При острых заболеваниях никогда нельзя точно предсказать, выживет ли больной, или его ждет смерть

Не верь неожиданным улучшениям состояния, которые наступают без видимых оснований и естественных причин

Я даже сказал ему, что близость с женщинами пойдет ему на пользу, потому что думал, что он уже выздоровел.

Открой глаза, Франсуа.

Всякий раз, когда болезнь дает о себе знать выходом черной желчи

через рот или через задний проход

это означает, что человек умрет

У него было разлитие желчи, значит, болезнь уже на поздней стадии.

Скажи мне, Всевышний, в чем я должен покаяться, какой обет взять на себя, чтобы Ты спас Франсуа?

Когда желчи становится слишком много, больного начинает тошнить ею

его стало тошнить зимой

да, желчь выходила в основном со рвотой

если у больного все время высокая температура, он слаб и его бьет озноб,

значит, он умрет

Как у него вздут живот вокруг пупка и подчревная область!

Кровь, которая заполняет брюшную полость

Молю тебя, Господи, и твоего ангела-хранителя, Франсуа, не дайте ему …реть и оставить нас без прекрасной поэзии.

неизбежно превращается в гной

горячка побеждает, когда покрывает влагой все тело, а оно и без того уже насыщено жидкостью

и когда голод высушивает его

разбухшая печень прорывает жировую прослойку в брюшине, и живот наполняется водой

и больной погибает

озноб тоже плохой знак, особенно если он начинается после горячки

раны при водянке плохо заживают

и разрыв тонкого кишечника, так же как желудка и печени, всегда приводит к летальному исходу.

Будь трижды проклят этот чертов Колен Галерн! Чтоб он захлебнулся вином! Он не имел никакого права прикасаться к нему и тем более резать.

Я боюсь говорить это сейчас… Но я чувствую, что Господь нас слышит и что Смерть отступает.

Раны на тонком кишечнике не зарубцовываются

если хотя бы один нарыв внутри его лопнул, больной не выдержит

но если вскрыть его раскаленным скальпелем и из него вытечет белый, а не черный гной

больной поправится

Если гной будет темный и мутный

он умрет

при внутренних язвах медикам лучше не вмешиваться

больных быстрее всего убивает лечение

Поганая свинья этот Галерн! Глупо, что я не хотел поверить науке, хотя все было так очевидно.

Кажется, он успокоился.

Правое яичко холодное

это означает смерть

Не знаю, зачем я протянул руку, может быть, чтобы самому удостовериться, что оно холодное.

Фирмино остановил меня и покачал головой, давая понять, что не стоит этого делать.

Он начал вдохновенно шептать молитву, но с трудом произносил слова. Они застревали у него в глотке, но потом все же облекались в звуки и с силой вырывались наружу через искривленные рыданиями губы.

Фирмино, — кричал я, — Фирмино, Фирмино…

Нет, Франсуа, не умирай, подожди, не так, Франсуа, не так, Господи, он умер, мой учитель умер.

синие, холодные и обмякшие губы — признак смерти

жесткие полупрозрачные и холодные уши — верный признак смерти

когда тепло живого тела поднимается от пупка к диафрагме

и прежде чем покинуть человека с последним выдохом

после которого легкие и сердце остановятся

оно собирается в больных, смертоносных участках

а потом дух, тепло жизни выходят из тела

покидая плоть и все ее полости

и кровь, слизь, желчь — все замирает

и душа оставляет свою оболочку

которая становится похожа на холодную статую на надгробии епископа

Франсуа издает слабый хрип, вместе с которым из его рта вытекает струйка темной жидкости, и уходит из этого мира.

Фирмино бросается обнять его.

Обеими руками он плотно зажимает его рот, пытаясь удержать в теле жизнь, тепло.

Я оборачиваюсь, чтобы оглядеть комнату.

Я бы хотел увидеть, кто уносит душу Франсуа.

Но никого нет.

Может быть, смерть заворачивает души в темное покрывало, чтобы мы не могли их увидеть.

Слабый, но ясный проблеск света, который проник в комнату через частый переплет окна, будет приветствием неба, принимающего драгоценную душу поэта.

Недвижное тело повисло на руках Фирмино, который только теперь понял, что Франсуа больше нет.

Нет больше ни страждущего больного, ни несчастного скитальца, изгнанного из своего любимого Парижа. Фирмино закрыл ему глаза.

Он причитает, плачет над его телом, упрекает Франсуа за то, что он покинул его.

Франсуа бросил совсем одного несчастного Фирмино, который теперь уже не сможет стать поэтом. И Фирмино рыдает, изливая свое горе в ужасных ругательствах.

Франсуа умер, но я почему-то не плакал.

Я бы отдал многое за то, чтобы изобразить его вот таким, мертвым, и особенно эти неподвижные губы, из которых выходили и стихи, и гной, и последнее дыхание.

Только подумайте: нарисовать мертвеца! Что может быть отвратительнее, особенно когда человек только что умер.

ПОД ЭТИМ КАМНЕМ ПОКОИТСЯ

БЕДНЫЙ ШКОЛЯР, СКИТАВШИЙСЯ ПО ЖИЗНИ

С ПРОНЗЕННЫМ ЛЮБОВЬЮ СЕРДЦЕМ,

ПО ИМЕНИ ФРАНСУА ВИЙОН.

ОН НИКОГДА НЕ ИМЕЛ НИ КЛОЧКА ЗЕМЛИ.

ВСЯКИЙ ЗНАЕТ, ЧТО ОН ВСЕ РАЗДАВАЛ:

СТОЛЫ, СКАМЕЙКИ, ХЛЕБ И КОРЗИНУ,

В КОТОРОЙ ОН ЛЕЖАЛ.

АМИНЬ, ПОВТОРИТЕ ЭТИ СТРОКИ:

ГОСПОДИ, УПОКОЙ ЕГО ДУШУ,

ВЕЧНО СИЯЮЩИЙ В НЕБЕСАХ, К ТЕБЕ

ОБРАЩАЕМСЯ МЫ:

У НЕГО НИКОГДА НЕ БЫЛО ДАЖЕ

ГЛИНЯНОЙ МИСКИ, ЧТОБЫ ЕСТЬ.

У НЕГО ВЫПАЛИ ВОЛОСЫ И БОРОДА, И ОН

ОСТАЛСЯ ЛЫСЫМ, КАК РЕПА.

УПОКОЙ, ГОСПОДИ, ЕГО ДУШУ.

В гостиной ничего интересного не происходило. Закончив свое выступление, рабочий заявил, что не привык возвращаться домой поздно и что раз футбольного матча не будет, то он сводит детей в кино. Поцеловав нескольким дамам руки, он уже собирался уходить.

Чтобы добраться до дому, в его распоряжении было пять или шесть машин его новых друзей, но он сказал, что приехал сюда на собственной развалюхе.

Прежде чем сделать несколько нужных телефонных звонков, Бьянка подозвала двух гостей и подвела ко мне. Я их уже где-то видел, и наверняка нас не раз друг другу представляли.

Мы стали ждать вместе.

Они оба молоды. Один говорит, что он фотограф, а другой ничего не говорит, но смотрит на меня с интересом и, значит, наверно, знает, кто я.

Фотограф оглядывает гостиную через монокль из темного стекла, который висит у него на шее, потом показывает эту вещицу мне. Я вижу, что монокль пластмассовый и непрозрачный. Он улыбается и говорит: «Понимаете? Когда я смотрю через него, то зажмуриваю второй глаз и в результате ничего не вижу, понимаете? Так все гораздо красивее, не правда ли?»

Пока мы так стоим, не зная, о чем разговаривать, я замечаю, что являюсь объектом их пристального, молчаливого внимания, именно я, при всей моей замкнутости, застенчивости и неуклюжести. Эти двое молча разглядывают меня, шпионят даже через стекло высоких бокалов, и кажется, их особенно привлекают мои руки.

Кто знает, сколько вопросов они хотели бы мне задать.

Вернувшись, Бьянка спрашивает, подружились ли мы, хотя ответ ее вовсе не интересует. Она говорит, чтобы мы шли во двор и присоединились ко всей компании.

Рабочий все еще здесь, он терпеливо беседует с каким-то пьяным гостем.

Было известно, что это вечеринка с продолжением. Бьянка и ее друзья придумали что-то необычное. Мне нравится размышлять о том, до чего может дойти мода, какие обычаи распространятся в гостиных буржуазии, что в них будет происходить. Так, стоит только кому-нибудь сказать, что рабочие должны оставаться у станка, иначе они изнежатся, и последнее изобретение богачей, исповедующих левые взгляды — worker-party, — пойдет прахом.

Тогда кому-нибудь взбредет в голову, например, устроить проточные водоемы в подвалах или на первых этажах домов. Как полезное для здоровья развлечение, это будет выражать протест против интеллектуальных забав. И я, как специалист по гидравлике, буду очень востребован.

Потом наступит лето, и я внезапно уеду, ни с кем не попрощавшись.

Санаторий, принадлежащий отцу Бьянки, стоит на холме, в центре парка, обнесенного высокой стеной.

Пять или шесть гостей ждут под садовыми зонтиками на просторной площадке рядом с парковкой, специально расположенной в отдалении от санатория, чтобы не беспокоить пациентов.

Бьянка захотела устроить вечер для избранных. Светские бездельники обмениваются репликами, бросают друг на друга взволнованные, напряженные взгляды. Мы молча направляемся по сосновой аллее к санаторию.

Здание мрачно темнеет впереди, свет горит только перед входом. Сто́рожа предупредили, но Бьянка все равно просит, чтобы мы не разговаривали и не ступали по гравию.

ЖЕСТОКИЙ ЗАКОН ПИНКОМ ПОД ЗАД

ВЫГНАЛ ЕГО ИЗ РОДНОГО ГОРОДА,

ХОТЯ ОН ВЗЫВАЛ К СУДЬЯМ:

«БУДЬТЕ МИЛОСЕРДНЫ!»

ВЕДЬ ЭТО ТАК ПРОСТО.

УПОКОЙ, ГОСПОДИ, ЕГО ДУШУ.

«У него было чувство юмора», — говорю я. {5}

«Он часто шутил, — вторит Фирмино. — Но в своих стихах он все время упоминает смерть. Он говорил, что всех нас ждет одинаковый конец. Да, он призывал смерть. И вот она. Он нашел то, что искал».

Фирмино продолжает плакать. Но, может быть, оттого, что он не нашел во мне трудолюбивого утешителя, его плач вскоре переходит в тупую, не находящую себе внешнего выражения боль, которая приносит смирение, а вместе с ним и слабое облегчение.

«Он все, все умел превращать в поэзию, мой Франсуа».

Я помню, что на одном из моих рисунков изображена в профиль его прекрасная голова: серо-золотистые волосы, закрывавшие ему уши, прямой нос, ставший после смерти более заостренным, нежные, прозрачные, как небо, сомкнутые веки и между густыми усами и бородой — резкие контуры губ, хранящих суровое выражение.

«Кажется, Франсуа действительно умер».

«Надо смотреть правде в глаза».

«Но и мертвый он прекрасен».

«Мертвый поэт. Что может с этим сравниться?»

На другом рисунке целиком изображено обнаженное тело Франсуа. Я рисовал его стоя, в том ракурсе, в котором видел его. На животе был разрез, который сделал Галерн, и это мне не очень нравилось, потому что так мертвец больше походил на убитого в сражении солдата, чем на умершего пациента.

Но может ли смерть от болезни быть достойным объектом изображения для искусства?

Я сказал Фирмино, который обожал рисунки, что, если он хочет, я дарю ему их.

Мне довольно воспоминаний, и лучше, если они не будут запачканы эмоциями. И когда у меня под рукой вновь появятся краски, я, конечно, напишу несколько портретов Франсуа.

Я поклялся себе, что напишу его так, что он будет выглядеть живым и мертвым одновременно. Я загрунтую доску драгоценным клеем Гамелена и никому не раскрою свой секрет, как вдохнуть в краски душу, как заставить их светиться, и эта жалкая компания напыщенных художников-идиотов лопнет от зависти и злости.

Франсуа, или то, что от него осталось, лежал на столе. Фирмино помыл его и, как мог, привел в порядок.

Обнаженный труп.

Фирмино пошел искать кусок ткани или покрывало, чтобы накрыть его. Фирмино долго не возвращался, потому что нужно было найти что-то сухое и приличное на вид, а я стоял и смотрел в окно на дождь.

Начинался новый день, но из-за туч никаких признаков зари увидеть было невозможно.

Закрыв окно, я пошел подбросить в камин дров. Я искал, чем бы еще заняться, но мне ничего не оставалось, кроме как снова подойти к мертвецу.

Я не испытывал никакого смущения или отвращения перед смертью, которая предстала моим глазам. Я впервые видел ее так близко. И она мне нравилась. Да, мне нравилось трогать рукой холодную поверхность мертвой плоти.

Во мне совсем не было этого болезненного отупения, в которое впал Фирмино, время от времени повторявший глухим и монотонным голосом: «Он только что существовал, и вот его нет. Как можно представить себе, что мы больше никогда его не увидим?» Он не понимал, как такое может быть.

Все это философия вдов, которая меня нимало не привлекает, во-первых, потому, что смерть — это определенный исход, результат, а меня в первую очередь привлекают не причины, а сами феномены, являющиеся проявлениями естественных и всеобщих законов, а во-вторых, и это даже важнее, потому, что я сам пока жив.

Я еще молод и полон сил и, как могу, стараюсь сложить в общую картину предположения и их подтверждения, научные наблюдения, эксперименты и планы на будущее, созревающие в моем мозгу. Но слушайте дальше.

Франсуа Вийон.

Нанеся свой удар, смерть недолгое время позволяет любоваться живым сверкающей красотой бездыханного тела.

Мертвое тело, труп, который мог быть сожжен, похоронен или даже расчленен по желанию того, в чьи руки он попал.

Бесполезная оболочка.

Однако не пустая, не пустая…

Фирмино принес плащ и накрыл им Франсуа.

Мы сели к огню.

«Да простит меня его душа за то, что я не совершил над ним отпущение грехов».

«Будем верить, что Бог справедлив. Как ты думаешь, куда она отправится?»

«Душа? Не знаю».

«Аверроэс [23] говорил, что все это вранье: и душа, и воскресение плоти».

«Не припомню, чтобы он говорил именно так. Имей в виду, что это ересь».

«А другой мудрец говорил, что душа есть, но не у всякого, и, так как мы не можем точно знать, у кого она есть, мы вынуждены желать добро, не зная, зачтется ли оно нам там».

«Но душа-то у него была точно!»

«Фирмино, я готов отдать свою левую руку — ту, которой рисую, — за то, чтобы узнать одну вещь».

«Как тебе удается так красиво говорить?»

«Фирмино, скажи мне, почему Франсуа был поэтом?»

«Сколько раз я пытался узнать это. Я следил за ним, пытался подражать ему…»

«И что, узнал что-нибудь?»

«Ничего. Он писал, — как дышал».

«А почему ты не поэт?»

«Я неудачник, обычное животное, вот кто я».

«Значит, ты не понимаешь: у него внутри было что-то такое, что делало из него поэта».

«Что-то внутри? Объясни мне, что это».

«У него было особое качество, и, если бы оно проявлялось внешне, ты должен знать, в чем оно заключалось, раз жил с ним рядом».

«У меня явно нет ничего, что было у него».

Фирмино пожал плечами, помотал головой и пошел искать выпивку.

Он пил, зевал и одновременно тер покрасневшие глаза.

Морг стоял в отдалении от санатория, и было вполне разумно скрывать его от глаз пациентов, которые приезжали сюда с уверенностью, что вернутся домой бодрые и здоровые. Он находился в глубине парка, там же, где и прачечная. Этот участок был за оградой, и выздоравливающие не могли забрести туда во время прогулок.

Я с Бьянкой шел позади остальных, которые старались как можно тише ступать в этом пустом, почти совсем темном коридоре, пропахшем хлоркой и формалином. Скудный свет проникал в него через ряд небольших окон и отражался от белых стен и потолка.

Мы прошли через зал, где лежали трупы, и, когда зажегся свет, увидели, что находимся в анатомичке.

Мраморный стол в середине зала делал это помещение похожим на пустую церковь, собор, в котором совершали гражданские обряды.

На столе под белой простыней угадывались контуры человеческого тела.

Мы молча надели халаты. Бьянка помогла мне завязать мой сзади. Гости как прихожане разместились с другой стороны стола.

Я наблюдал за их вытянутыми, побледневшими лицами. Люди были обеспокоены, нервничали. Я же в меланхолической задумчивости надевал резиновые перчатки.

Молодой человек с моноклем, через который ничего нельзя было увидеть, приготовил фотоаппарат, а Бьянка и еще чья-то дрожащая рука откинули простыню.

Труп лежал на спине посреди отливавшего голубизной стола.

Фотографу и его другу пришло в голову для каких-то своих целей одеть покойника в форму полиции. Синюшной кожей и усами мертвец действительно походил на полицейского. Форма была неновой, выцветшей, серо-зеленого цвета, отслужившей долгий срок.

Фотограф, перемещаясь вокруг стола в поисках удачных ракурсов, сказал, что эти фотографии он оставит себе и спрячет. На это кто-то из гостей заметил — главным образом, чтобы прервать молчание, — что фотография мертвого полицейского может быть полезной, даже если он ненастоящий.

Голый труп — это то, что осталось от торговца, владевшего сетью магазинов.

Теперь это лишь исходный материал, не человек. Тело — точка отсчета, корень всех наших человеческих свойств. Труп — источник познания, и последним изображением последнего человека тоже будет мертвец.

Дрожащий, испуганный Фирмино стаскивает плащ, и мы с удивлением видим, что перед нами именно Франсуа.

Вытянутое тело землистого цвета, замершие, неподвижные, но человеческие черты лица.

Это лицо уже тронуто разложением; видно, как его кожа постепенно становится прозрачной.

Фирмино переводит на меня застывший взгляд. У меня пульсирует кровь в висках, и я велю ему принести горящую головешку, чтобы было больше света.

«Я чувствую, что под этой холодной и молчаливой оболочкой смерть прячет поэзию».

«В ней заключен дух, который я имел радость и привилегию слышать, и настанет день, когда все смогут им насладиться».

Фирмино вздрагивает и несколько раз крестится.

«Ты не боишься?»

«Время пришло. Потом будет поздно, уверяю тебя. Тело нашего Франсуа больше не принадлежит ему, но еще не стало прахом, ничтожной частицей вселенной.

И эти несколько часов оно принадлежит нам. И мы можем извлечь из него кое-что. Особенно ты, Фирмино».

«Как будто он предлагает мне, своему единственному ученику, еще один, высший урок мастерства. Ведь так, Леонардо?»

«Чтобы его искусство имело продолжение».

«Чтобы увековечить его славу, надо продлить поэзию, в которой заключено подлинное бессмертие человека».

«Мы проникнем в его тело и познаем поэзию».

Вытянутые ноги, руки, сложенные на груди; кажется, что от этого тела исходит не просто свечение, а настоящее сияние.

Фирмино протягивает мне нож.

Я заставляю себя успокоиться и прошу его взять перо и приготовиться писать.

«Зачем писать? Ты думаешь, мы найдем там стихи?»

«Фирмино, если мы хотим, чтобы ничто не ускользнуло от нас, мы должны наблюдать с усердием и особенно соблюдая правила научного исследования».

«Хорошо. Но почему ты медлишь? Что ты разглядываешь?»

«Морщины, маленькие бороздки, выпуклости, всю сеть знаков. Я думаю, что она является не только отражением особенности нашей кожи…»

«Ради Бога, посмотри, что внутри! Чего ты ждешь? И будь как можно внимательней».

«Я умею наблюдать, Фирмино, а ты пиши: кожный покров цвета воска, в некоторых местах красные пятна. Температура низкая. Волосы на теле редкие».

«Однажды, когда он мылся, я с удивлением заметил, что у него совершенно гладкая грудь, и тогда он сказал мне, что его сердце не стерпело бы волосатый покров».

«Взгляни, какая маленькая, узкая грудная клетка и какое малое расстояние между ребрами. Но как крепко они прикреплены к огромной грудине».

«Откуда ты знаешь, что она у него больше, чем у других? Какого черта нужны все эти детали!»

«Пока я не вижу ничего, что отличало бы его от всех нас».

«Тогда не медли, вскрой грудную клетку!»

Я резким движением схватил нож, но Фирмино вдруг остановил меня.

«Господи, а что если, когда ты его разрежешь, изнутри вырвется пламя? Или выйдет дьявол?»

«Отойди, если боишься».

«А если он еще жив? Даже в Сорбонне, в школе медицины, не делают вскрытий. Это запрещено, это смертный грех».

Медленно, слегка надавливая, я взрезал сверху вниз брюшину. Из отверстия вылилось немного крови, и я вытер ее тряпкой.

Дорогие ученики, у меня не хватает слов, чтобы описать это!

Я с жадностью раздвинул края кожи и через эту щель, как через отверстие телескопа, взглянул на истерзанную болезнью, ледяную вселенную. Передо мной был всего лишь клубок его кишок, но я не мог оторвать взгляда.

«Открой глаза, Фирмино. Глупый, смотри, смотри, как устроен человек».

Я заметил маленький разрез на кишке. Это было небольшое сквозное отверстие черного цвета. Я раздвинул его края, покрытые полупрозрачной слизью, и обнаружил внутри большой твердый комок.

Я извлек его наружу. Это был желто-красный кусок плоти, который блокировал внутреннюю полость кишечника.

Вот она, зараза, пожиравшая Франсуа.

«Кроме черной желчи и Сатурна еще и вот это!»

Фирмино смотрел на опухоль, вытаращив глаза.

«Хорошо, но где же поэзия?»

«Подожди, ее мы тоже отыщем. Я хочу все обследовать, каждый кусочек».

Я как безумный надрезал и вскрывал, отрезал и извлекал на свет. Толстый кишечник и желудок, печень и почки, селезенку и все другие чудесные творения природы, которые содержались в животе поэта.

Потом я вскрыл грудную клетку.

«Сердце. Посмотри, Фирмино, какой это восхитительный орган. Я разрежу его посредине».

«Хорошо, давай, только быстрее, поищи еще в других местах».

Этот глупец отказался записывать то, что я ему диктовал; он трясущейся рукой высоко над головой держал горящую головню и почти все время закрывал глаза или отводил их в сторону. Я ругал его за это, а он только и делал, что спрашивал, где же может находиться корень поэзии.

Но то, что было под лезвием моего ножа, не могло сравниться ни с какой поэзией.

Я разбирал на кусочки совершенное здание, утонченную архитектуру человеческого тела.

Через некоторое время я почувствовал, что так обогатил свои знания, что у меня кружится голова; я был взволнован, боялся не запомнить все, что увидел и к чему прикоснулся. Эта путаница может свести меня с ума.

Я должен сделать зарисовки.

С этого момента я начну по-другому писать людей, они больше не будут пустыми мешками или куклами, набитыми тряпками.

Фирмино стал разглядывать и даже обнюхивать органы, которые я аккуратно разложил на столе. И вдруг он сказал:

«Ее нет, у поэзии нет никакой материальной субстанции. Что же мы сделали с учителем!..»

Он разрыдался, взял сердце Франсуа и вложил его обратно в грудную клетку.

Я велел ему подождать, сказав, что после того, как сделаю рисунки, воссоединю все части тела поэта, но он громко плакал и не хотел меня слушать. Он не понимал, что мы открыли тайну, которая в тысячу раз важнее поэзии. Я взял печень, но она выскользнула на пол. Фирмино закричал на меня, поднял ее, отчистил от налипшей грязи и положил на место в брюшную полость.

Я посоветовал ему снова заняться медициной, все студенты и профессора будут почитать его как бога, потому что теперь он знает, как человек устроен внутри. Я осторожно пробирался к двери, пока Фирмино, всхлипывая, заполнял скелет Франсуа, помещая на место извлеченные мной части тела.

«Какое тебе дело до поэзии, когда тебе открылось знание, которое предшествует всем другим знаниям?»

Завывая, как волк, Фирмино яростно раз махивал горящей головней у себя над головой, а свободной рукой он обнимал труп.

Я побежал вниз по лестнице.

Но он, вопреки моим опасениям, не стал меня преследовать.

Я отыскал своего осла и забрал из тайника деньги. Мы тронулись, и вслед нам раздался зловещий смех, который затем перешел в безутешный плач.

Я обернулся. Из окна комнаты вырывалось адское пламя и вой, которому вторило ржание и мычание испуганной скотины.

Показав изрядно перепуганным зрителям небольшую раковую опухоль, которую я извлек из кишечника трупа, я продемонстрировал им, как правильно достать из черепа мозг. Мягкий сероватый ком шлепнулся на мраморный стол.

Прежде чем разрезать его, я предлагаю публике подойти поближе. Гости любуются полушариями, долями, извилинами, мозжечком…

Я улыбнулся своей верной подруге, весталке святилища Эскулапа.

Когда вскрытие было завершено, я снял перчатки, а гости — халаты. Теперь они захотят поговорить между собой.

Я вернул все извлеченные части на свои места, но вдруг родственники все-таки заметят, что их дорогой покойник подпорчен? Хотя, когда его оденут и повяжут галстук, он будет выглядеть как новенький. Да, если внимательно присмотреться к затылку, то можно заметить разрез. Но место, с которого сняли скальп, прикрывают волосами, и я специально сшил его края. Близкие родственники покойника обычно заливаются слезами, которые мешают им смотреть, а дальние родственники стараются стоять подальше, в данном случае еще и потому, что у покойника была «ужасная болезнь», то есть рак. Так что маловероятно, что кто-то что-то заметит. К тому же санитары морга — искусные вруны и могут сказать в случае необходимости, что этот разрез был сделан медиками как последнее средство спасти жизнь больному.

Интересная идея — устроить вечеринку с анатомическим театром, — замечает одна синьора. — Из этого стоит сделать традицию.

В таком случае нужно будет найти постоянный источник снабжения мертвецами. Красть их с кладбищ, как когда-то делали студенты, или покупать в моргах.

В мире огромное количество фабрик по производству трупов.

За окном начинает светать. Дождь превратился в тихую прохладную морось.

Я иду по краю газона, чтобы не шлепать по лужам. Меня догоняет один из гостей и простирает надо мной свой зонт. Он представляется и, в соответствии с моими ожиданиями, говорит: «Дорогой синьор Леонардо, я знаю, что вы художник, и поэтому я бы очень хотел узнать ваше мнение о человеческом теле как о…»

А. : Ребята, а не выдумал наш учитель эту историю?

В. : Фантазии ему точно не занимать…

С. : Ну, по крайней мере, было нескучно рисовать, слушая его побасенки.

В. : Может, он никогда и не был во Франции?

С. : Так это или нет, но истории он рассказывает мастерски. Не хуже, чем пишет маслом.

А. : Надо побыстрее закончить работу, а то он рассердится, когда вернется.

Глухой меня услышит и поймет. Я знаю, что полыни горше мед. Но как понять, где правда, где причуда? А сколько истин? Потерял им счет.

1469–1969

Ссылки

[1] Леонардо да Винчи (1435 или 1436–1488) — гений эпохи Возрождения, итальянский живописец, скульптор, архитектор, ученый, инженер (примечания Н.Лукиной).

[2] Ной — герой повествования о Всемирном потопе (Быт. 6–9). Бытие — первая из пяти книг Моисея и первая книга Библии вообще.

[3] Возможно, Гийом Парижский, или Авернский. Если так, то автор романа вольно обошелся с годами его жизни и совместил их с жизнью Леонардо да Винчи и Франсуа Вийона. Философ, прелат, родом из Канталя (? — ок. 1248). С 1228 г. епископ Парижа. В Парижском университете преподавал философию и теологию, развивал учение Аристотеля. Труды: «Трактат о Св. Троице» и др.

[4] Возможно, речь идет об архитекторе Карло Бенчи (?-1490).

[5] Андрей дель Верроккьо (1435 или 1436–1488) — итальянский скульптор, живописец, ювелир. Представитель флорентийской школы Раннего Возрождения.

[6] Лудовико Моро (1452–1508) — правитель Милана из семьи Сфорца. Отравил своего племянника и захватил власть, побежден французским королем Людовиком XII и в 1499 г. изгнан из Милана.

[7] Франсуа Вийон (1431 или 1432 — после 1463) — французский поэт.

[8] Бургундия — ныне историческая область и современный экономический район во Франции. В Средние века название Бургундия носили различные территориальные образования, в том числе в IX–XV вв. герцогство с центром Дижон, вошедшее в 1477 г. в состав Французского Королевства.

[9] Вторая мировая война 1939–1945 гг., развязана Германией, Италией и Японией.

[10] Мондино де Лиуцци (лат. Mondinus) — анатом, предположительно родился во Флоренции, умер в 1326 г. Был профессором университета в Болоньи, составитель анатомических атласов «Anatomia Mondini».

[11] Везалий Андреас (1514–1564) — естествоиспытатель, основоположник анатомии. Родился в Брюсселе. Одним из первых стал изучать человеческий организм путем вскрытий.

[12] Возможно, Альфред Бернхард Нобель (1833–1896) — из семьи шведских изобретателей и промышленников Нобелей. Изобрел динамит и баллистит. Учредитель Нобелевских премий.

[13] Венето — область на северо-востоке Италии, у Адриатического моря.

[14] Грегор Иоганн Мендель (1822–1884) — австрийский естествоиспытатель, монах, основоположник учения о наследственности (менделизм).

[15] Эдуар Мане (1832–1883) — выдающийся французский художник, предтеча импрессионистов. На картине «Олимпия» художник изобразил свою современницу, даму полусвета, подростка, почти девочку, обнаженной.

[16] Поль Гоген (1848–1903) — французский живописец. Один из главных представителей постимпрессионизма. В декоративных, эмоционально насыщенных по цвету, статичных по композиции плоских полотнах, главным образом на темы быта и легенд народов Океании, создал поэтичный мир гармонии человека и природы.

[17] Пауль Эрлих (1854–1915) — немецкий врач, бактериолог и биохимик, один из основоположников иммунологии и химиотерапии.

[18] Готтентоты — коренное население Южной Африки.

[19] Речь идет о дерме (кожа состоит из трех слоев: эпидермиса, дермы и подкожной жировой клетчатки). Дерма состоит из двух слоев: сосочкового слоя и сетчатого слоя, в котором расположены тактильные рецепторы нервных окончаний — тельца Фатера-Пачини, Руффини, Мейссиера и Краузе, позволяющие ощущать тепло, холод, давление, форму, движение и другие внешние раздражители.

[20] Ибн Сына (ок. 980—1037), латинизированное имя Авиценна — ученый, философ, врач, музыкант. Написал энциклопедию теоретической и клинической медицины «Канон врачебной науки» — обобщение взглядов и опыта греческих, римских, индийских и среднеазиатских врачей. Книга много веков была обязательным руководством для врачей, в том числе в средневековой Европе.

[21] Гиппократ (ок. 460 — ок. 370 до н. э.) — древнегреческий врач, реформатор античной медицины, материалист. С его именем связано представление о высоком моральном облике и образце этического поведения врача.

[22] Чемерица — род крупных многолетних травянистых растений семейства лилейных; ядовита, растет большей частью по сырым лугам. Применяется как лекарственное растение.

[23] Ибн Рушд (1126–1198), латинизированное имя Аверроэс — арабский философ и врач, представитель арабского аристотелизма. Жил в Андалусии и Марокко, был судьей и придворным врачом. Рационалистические идеи Ибн Рушда оказали большое влияние на средневековую философию, особенно в Европе (аверроизм).

[24] Леонардо да Винчи собственноручно рассек более тридцати трупов и сделал выдающиеся анатомические зарисовки.

Содержание