Мечта не сбылась

Уже больше часа Муса не может отвести глаз от поющего высоким голосом упитанного муллы.

«Вот так штука… Как человек может быть так похож на другого человека», — размышляет Муса.

Муса уверяет себя, что он где-то видел этого муллу, как будто знает его. Если бы мулла немного похудел и вместо папахи надел кепку, вместо длиннополой чухи рубашку с открытым воротом, вместо шерстяных носков сапоги и вдобавок сбрил усы и бороду, снял золотые коронки, он, безо всякого сомнения, превратился бы в соратника Мусы, по прозвищу Шурка. И голос муллы так похож на голос Шурки.

Этот голос Муса слышал ровно десять лет назад в Баку, в Баиловской тюрьме. В то время Шурка, сидя в углу тесной камеры, сжимал ногами маленький котелок, бил в него, как в бубен, и пел:

Шурка пел… Арестанты прищелкивали пальцами, подпевали ему:

А теперь… Как будто тот же человек с тростью в руке стоит в глубине большой комнаты. Он приложил руку к уху и громко взывает:

Мулла призывал, а правоверные мусульмане, внимая ему, лили слезы, молились. Мулла завершил песнопенье, затем тихо сказал:

— Правоверные, не жалейте молитвы ради покойных.

Наконец церемония поминок завершилась. На ковре разостлана скатерть, и руки правоверных потянулись к бозбашу. Муса неустанно смотрел на муллу, и наконец взгляды их встретились. Мулла отвел глаза и тут же поднял их к потолку. Муса шепотом спросил у сидящего рядом с ним:

— Прости, братец, как зовут этого муллу?

Сосед проглотил кусок и ответил:

— Его зовут мулла Шюкюр.

— Гм! М-да! И давно он в этом городе?

— Три-четыре года.

Муса снова подумал:

«Неужели один человек может быть так похож на другого?»

Когда поминки кончились, мулла, проговорив заключительную молитву, встал и, сообщив, что его ждут на других поминках, пожал руку хозяину дома, сказал «рахмат» покойному, надел башмаки и ушел.

Встал и Муса. Изъявив свое соболезнование хозяину, последовал за муллой. Шюкюр, заметив, что за ним кто-то следит, убыстрил шаги. Но Муса не отставал. Когда мулла завернул за угол, Муса догнал его.

— Салам, мулла!

Шюкюр, не глядя в лицо высокому худощавому мужчине, пробурчал:

— Алейкумессалам.

— Куда торопишься, братец Шюкюр?

— Кхе, кхе… У меня важное дело. Спешу на панихиду.

Муса сперва оглянулся, затем хитро улыбнулся.

— В народе в таком случае говорят: дом муллы рухнет тогда, когда он в один день успеет побывать на двух панихидах.

Мулла снова убыстрил шаги и процедил:

— Не греши, безбожник.

Муса расхохотался.

— Да брось ты, Шурка. Здесь же нет чужих. Клянусь жизнью, ты тот же первоклассный аферист.

Мулла подобрал полы чухи и собрался бежать.

— Вон отсюда! Отправляйся в ад, безбожник!

— Что ты сказал? — Муса успел схватить его за ворот. — Открой-ка глаза пошире и хорошенько погляди на меня.

— Кто ты такой? Что ты хочешь от меня?

— А ты не перекрашивай себя в другой цвет. Может быть, ты никогда не был знаком с Мусой?

— Ты, видимо, путаешь меня с другим человеком, раб божий. Уходи! Иначе я подниму шум и скажу, что ты хотел меня ограбить, и тебя арестуют.

— Слушай, Шурка, лучше не шуми! Если ты поднимешь шум, я сейчас же скажу людям, кто ты.

Мулла гневно зашептал:

— Если ты меня предашь, тогда и я выдам тебя! Вот уже целый месяц в нашем городе не обходится без воровства. Сколько людей ходят ко мне, чтобы я разгадал, кто же вор. И я все думаю: кто же это грабит людей? Оказывается, господин Муса появился в нашем районе. Если я хоть чуть намекну на тебя, ты тут же пропадешь. Но я не хочу творить зло. Ты занимайся своим делом, а я своим. Не станем мешать друг другу.

Муса смягчился:

— Ты чудак! Какое мне дело до тебя? Увидев тебя, я просто вспомнил минувшие дни. Мне захотелось в чужом для меня городе хоть с кем-нибудь поговорить по душам.

Мулла шепнул Мусе:

— Подумай сам, если народ увидит меня, муллу, слугу аллаха, рядом с вором, что люди подумают? Почему ты хочешь отнять у меня хлеб?

Муса, как бы обидевшись, проворчал:

— Разве я сукин сын, чтобы отбирать у тебя хлеб? Ты же знаешь, я ведь честный вор. У каждого своя профессия. Просто подумал: а не станем ли мы друг для друга опорой?

За спиной Мусы послышались голоса. Тут же показалась группа людей. Мулла высвободил свои руки из рук Мусы и быстро завернул за угол.

— Когда увидимся, Шура… мулла Шюкюр? — спросил вдогонку Муса.

— Потом, потом… Ты же видишь, идут правоверные.

На другой день Муса легко установил адрес муллы Шюкюра. Когда он перед вечером зашел к нему, то увидел во дворе несколько мужчин и женщин. Они пришли, чтобы мулла написал им дуа, погадал им… Муса немного походил по двору. Вскоре ему стало скучно, он тут же покинул двор муллы, зашел в ресторан и поужинал. Через некоторое время, уже изрядно хмельной, Муса снова направился к мулле и стал громко стучать в ворота. Мулла Шюкюр в это время сидел за столом рядом со своей молоденькой женой и ужинал. Жена вышла и открыла дверцу в воротах. Пока она разузнавала кто это, Муса проскользнул мимо нее и очутился во дворе.

— Добрый вечер, мулла Шюкюр, — весело сказал Муса. Тут же достал из кармана пол-литра водки и поставил бутылку перед муллой.

Кусок застрял в горле Шюкюра. Мулла подмигнул молодой жене. Она поняла и ушла в другую комнату. Затем Шюкюр повернулся к непрошеному гостю и только хотел что-то сказать, как Муса лишил его этой возможности.

— Клянусь жизнью, Шурка, я рад, что встретил тебя. Выпьем эти пол-литра за твое здоровье. Скажи своей девушке, пусть принесет нам стаканы.

Шюкюр стал умолять:

— Слушай, Муса, я больше не пью. Я нашел кусок хлеба, дай мне до конца жизни спокойно есть этот хлеб.

Муса захохотал.

— Брось ломать фасон, Шурка! Вот человек! Клянусь, ты все тот же аферист, — расхохотался старый вор.

Шурка поневоле тоже улыбнулся. Зная, что Муса не отстанет, Шюкюр пошел в другую комнату, закрыл двери, окна, принес две рюмки и сел поближе к гостю. Первую рюмку выпили за встречу, за окончание разлуки, которая длилась десять лет.

— Только, дорогой Мусик, чтобы это осталось между нами, чтобы никто не знал, кто мы и что к тому же пили вино. Я ведь теперь правоверный мусульманин.

— Не будь ребенком, Шурка.

— Тогда ты мне скажи, как ты сюда попал, Мусик?

— Ты же знаешь, что я птица кочующая. Сегодня здесь, завтра там… — сказал старый вор и набил свою папироску опиумом. — После того, как мы расстались в Баиловской тюрьме, я попал в лагерь. А там снова попался в воровстве. Меня опять судили и отправили в Сибирь. Вот только вернулся оттуда. Здесь у меня есть дальний родственник. Вот уже с месяц, как он устроил меня на работу. Работаю в продуктовом магазине ночным сторожем. Другой раз занимаюсь своим делом. Пока что дела мои неплохи. Только скучаю. А вот увидел тебя и обрадовался. Расскажи, Шурик, как ты живешь, каким образом стал муллой? Ха-ха-ха! Я вижу, и у тебя дела неплохи? На, кури.

Шурик взял папиросу, затянулся и стал рассказывать.

— Как только освободился из тюрьмы, я некоторое время по-прежнему дурачил людей. Однажды один из моих друзей по тюрьме сказал мне: «Ты старый аферист, у тебя хороший голос, давай займемся доходным делом. Поедем в район «на гастроли». Я согласился, стал зубрить газеллы, гасиде и петь их мусульманам… Дальше — больше… А потом и сам не знаю, как стал муллой. Много поездил и наконец обосновался в этом городе. Теперь у меня доходное дело. И бог даст, оно станет еще доходнее. Пусть аллах даст здоровье верующим мусульманам и мусульманкам. Вот этот дом куплен на их приношения.

— Ай молодец, Шурка! А где ты научился духовной писанине?

— Ерунда! При жизни отца я четыре года учился арабскому алфавиту и немного помню его. Теперь, когда нужно, черкну чего-либо на бумаге. Кто там понимает, что я написал.

— Что же ты пишешь? Какие ты молитвы сочиняешь?

— Никакие. Пишу, что на ум приходит.

— Ай молодец, Шурка! Выпьем за твою новую специальность.

— Спасибо.

Муса, смешав масло с медом и заворачивая все это в тоненький лаваш, отдавал его во власть давно почерневшим зубам.

— Уговор, Шурка, мы должны друг другу помогать.

Мулла, проглотив кусок, спросил:

— Например, какую ты помощь ждешь от меня?

— Например, ты должен давать мне сведения о жирных, богатых клиентах, населяющих этот город.

— Пустяки! Это я могу сделать. Могу еще больше. Когда ты кого-либо обворуешь, люди придут ко мне гадать. Я им такое скажу, что они никогда не нападут на твой след.

— Вот это да! Это настоящий номер.

— А ты, Мусик, должен меня всюду рекламировать и приводить ко мне самых темных клиентов.

— Клянусь, я расхвалю тебя так, что твой дом будут считать священным.

— Так и поступай, Мусик! Выпьем за твое здоровье и твои успехи.

Мулла Шюкюр выпил свою рюмку, хотел было закусить, но, заметив, что холодная закуска кончилась, позвал жену:

— Гюльназ, принеси что-нибудь горячего.

Нарядная жена муллы принесла чихиртму. Сощурив глаза, она внимательно посмотрела на гостя и ушла. Муса, подтолкнув Шурку, моргнул в ту сторону, куда ушла молодая женщина.

— Где ты нашел такую фифочку?

— Тише, бродяга ты этакий.

Шюкюр, обгладывая лапку курицы, улыбнулся.

— Ей-богу, когда судьба улыбнется, то столько добра валится на человека… Однажды приходит девушка и говорит мне: «Дядя мулла, сочини мне такую молитву, чтобы я избавилась от колхоза». Я спросил: «Если у тебя нет охоты работать, то к чему тебя влечет, дочка?» Она ответила: «Мое желание — ничего не делать, хорошо одеваться, весело жить». Тогда я спросил: «Если ты не будешь работать, кто же тебе предоставит такую жизнь, ханум?» Она улыбнулась: «Может быть, найдется какой-нибудь раб божий. Вот я и прошу, напишите мне такую молитву, чтобы мне встретился богатый муж». Я уверил ее: «Напишу, милочка моя».

— И ты написал?

— Ты же не ребенок. Вижу, что она молода, привлекательна, и я написал ей такую молитву, чтобы она быстро прилипла ко мне. И мы стали молодоженами.

— Ай молодец, Шурка!

— Спасибо. Пусть бог и тебе даст такую, дорогой Мусик.

— Это уже от тебя зависит.

— Ну что ж, и это возьмет на себя мулла Шурка.

— А куда делась твоя прежняя жена, дети?

— Разве я знаю, где они? После той жены я был женат еще на одной. Эх, и ее я оставил… с ребенком.

— Тогда выпьем за вас, молодоженов. Э, этот сосуд уже пуст.

— Не огорчайся, Мусик, мулла Шурка еще не умер. — И тут же он позвал: — Гюльназ, принеси красноглазого.

Гульназ принесла бутылку коньяку и поставила на стол, а сама села между мужем и гостем.

— Я там скучаю, мулла.

Шюкюр пьяными глазами оглядел жену и, как бы запевая, сказал:

— Если ты там скучаешь, сиди здесь, джейранчик мой. Наш гость не чужой нам человек. — Шюкюр наполнил свою рюмку и поставил перед Гюльназ: — Выпей за нашего гостя, моего друга по духовному училищу — по медресе. Недавно приехал в наш район, работает в магазине.

— Добро ему.

— Будь здорова, ханум, — пожелал ей Муса.

По мере опустошения бутылок головы пировавших туманились. Бывший кабацкий певец Шурка, запустив руку в косы молоденькой жены, стал тихонько напевать:

Гость, как бы разозлившись, потушил папиросу о тарелку и вызывающе спросил:

— Значит, ты, Шурка, считаешь меня чужим? Да?!

Шюкюр торопливо наполнил рюмку и ответил:

— Не сходи с ума, Мусик. Тысячу девушек я не сменил бы на тебя.

И продолжал:

Теперь обиделась Гюльназ:

— Ты жертвуешь мною ради чужого мужчины?

Будто бы не обратив на нее внимания, Шюкюр запел еще громче:

Затем он поднял рюмку и поднес ее к губам жены.

Гюльназ выпила, закусила цыпленком. Шюкюр взял ее за руки и попросил, чтобы она танцевала.

— Потанцуй для своего повелителя, для своего муллы, милочка!

…Вдруг они убедились, что все в комнате закружилось и вместе с вещами кружится женщина. Муса бросил ей деньги. Шюкюр отбивал такт ногой. Гюльназ держала в руках пачку денег, время от времени помахивала ею над головой и, прищуривая глаза, танцевала. Деньги у Мусы кончились, и ему уже было нечего бросать Гюльназ. По старой привычке он потихоньку залез в карман пиджака Шюкюра, висевшего на стуле, и вытащил оттуда деньги.

Через неделю из близлежащей деревни к Шюкюру явился мужчина. Он отдал мулле петуха и цыпленка и сообщил:

— Вчера ограбили мой дом. Прошу господина муллу погадать и указать мне, где я смогу найти мои уворованные вещи.

Шюкюр достал с полки старую книгу, открыл ее и перелистал несколько страниц. Вглядевшись внимательно в какую-то страницу, стал что-то шептать. После всего этого он громко сказал правоверному:

— Э… Твой дом, раб божий, ограбили твои соседи. Уворованные вещи они закопали под большим деревом около вашей деревни.

Пострадавший, поблагодарив муллу, вернулся домой, в деревню, взял лопату и стал рыть под всеми большими деревьями. В это время Муса продавал ворованные вещи на бакинском базаре. Из этих вещей яркая шелковая шаль красовалась на голове Гюльназ, и она, стоя перед зеркалом, любовалась ею.

Примерно через месяц Муса привел к мулле правоверного клиента.

— Господин мулла, этот человек работает охранником в промтоварном магазине. Ночами он караулит, а днем продает с рук кое-какие вещи. Но милиционеры мешают ему, не дают человеку зарабатывать на кусок хлеба. Всесильный мулла, сделай так, чтобы милиционеры в глаза не видели этого раба божия и, следовательно, не трогали его.

Мулла Шурка выслушал Мусу и погладил бороду:

— Гм! М-да… Очень трудно сделать человека невидимым. Еще труднее закрыть глаза власти.

— Да, очень трудно.

— Уважаемый мулла, но мы знаем, что ваше сиятельство находило ходы-выходы в более трудных случаях, — сказал Муса. — Этот мужчина пришел к вашему порогу искать спасения, он очень смиренный и благодарный человек.

Проситель понял, о чем идет речь, вынул пятерку и положил под матрасик, на котором сидел Шюкюр. И тут же подтвердил:

— Повелитель мой, вся моя надежда только на тебя.

Мулла почесал в бороде и задумался. Потом надел очки, взял одну из своих книг и открыл ее.

— М-да! — произнес он. — Раз вы пришли, надо помочь мусульманину.

Мулла глядел в книгу, а Муса подмигивал охраннику и шептал:

— Дела твои на мази, милок мой.

Мулла закрыл книгу, положил ее на полку, а оттуда взял узкий лист бумаги, ручку и стал писать справа налево. Кончив писать, он кликнул жену, которая находилась в другой комнате:

— Эй, божье созданье, подай холодную воду в медной чаше!

Шурка встал. Встали и его клиенты. Затем мулла принес из кладовки черную бутылку. Вошла Гюльназ, укутанная до самых глаз, с чашей воды. Поставила воду на стол. Шюкюр открыл бутылку, высыпал оттуда на исписанный лист какой-то порошок, положил бумагу в чашу с водой. Затем закрыл окна ставнями. Комнату окутала тьма. В глубокой тишине раздался зычный голос муллы. Он бормотал что-то вроде арабских слов, и не то что его посетителям, но ему самому было непонятно, что он говорит. К этому он прибавлял слова: «милиционер-безбожник». Муса, воспользовавшись темнотой, подошел к Гюльназ и так ущипнул ее за мягкое место, что она заорала и, тут же заявив, что боится темноты, убежала в другую комнату. Шюкюр быстро зажег свет и подозрительно посмотрел на Мусу. Затем дал знак охраннику, чтобы тот подошел к нему поближе.

— Эй, раб божий, сними папаху с головы и разуйся. Сними и свой пояс!

Тот все исполнил. Тогда Шюкюр передал чашу в правую руку охранника и сказал:

— Левую руку клади на голову и скажи: «Бисмиллах». Закрой глаза и выпей содержимое чаши до последней капли!..

Охранник выполнил и это указание муллы. Затем Шюкюр извлек из чаши длинный лист бумаги, аккуратно его сложил, поцеловал и приложил к левому глазу. И тут же передал клиенту:

— Возьми эту молитву. Три раза поцелуй ее и потри ею глаза и лоб. А затем спрячь около сердца, в левом кармане, и никому не показывай.

После этого мулла поднял руки к небу и стал быстро шевелить губами. Наконец он крикнул:

— Будь милостив, аллах!.. Теперь, — обратился он к мужчине, — возьми свою папаху, пояс, обувь и уходи отсюда с открытой головой, босой и неподпоясанный. Во дворе оденься, обуйся и иди караулить. А завтра на базаре свободно торгуй. Никакой помехи тебе не будет. Пока молитва у тебя в кармане и ее никто не видит, милиционеры тебя не заметят.

Муса и охранник поблагодарили муллу и попятились назад.

— Спасибо большое, мулла Шюкюр. Пусть аллах продлит твою жизнь.

— Идите с добром.

Когда Муса и охранник уходили со двора, Шюкюр через порог сказал им:

— Друзья мои, никто не должен знать, что в этот вечер вы были у меня. Никто не должен ведать, что вы здесь видели и слышали, иначе моя молитва не сбудется. И наоборот, если кто выведает эту тайну, на вас обрушится божье наказание.

— Будь спокоен, мулла! — сказал Муса.

— Не беспокойся, — подтвердил охранник.

— До свидания, мулла.

— До свидания, смиренные мусульмане.

…Утром по городку распространилась весть, что ночью ограбили промтоварный магазин. Охранник магазина во время ограбления так сладко спал, что ничего не видел и не слышал.

Через несколько дней после ограбления магазина в темный осенний вечер в городском саду на одинокой скамейке сидел мужчина средних лет, приподняв воротник пальто. Вокруг него падали сухие листья. Сидевший беспокойно поглядывал на часы и кого-то тревожно ждал. В сад вошла женщина в черной чадре. Она осторожно осмотрелась и села рядом с мужчиной, завотделом ограбленного промтоварного магазина, она — жена муллы Шюкюра, Гюльназ. Некоторое время оба сидели спокойно, потом завотделом откинул чадру и, обняв жену муллы за шею, поцеловал.

Гюльназ в восторге откинула голову назад. Рука завотделом скользнула по спине Гюльназ. Вдруг он встрепенулся: несмотря на темь, он все же разглядел на Гюльназ черный жакет с белой каймой.

— Слушай, Гюльназ, откуда ты взяла этот жакет?

Жена муллы прижалась к нему и шепнула:

— Мне его недавно подарил мулла. Пожелай мне носить его с добром.

— Когда он подарил тебе?

— Вчера.

— Где он купил его?

— Нигде. Один старый знакомый принес как подарок.

— Гм… Ну вставай. Пошли.

— Почему ты так торопишься? Голова муллы сейчас занята важным делом. Можешь не беспокоиться.

— Но голова моей жены ничем не занята. Боюсь, что она может проследить меня… Кроме того, меня самого ждут важные дела.

Он кое-как отделался от нее — и бегом в отделение милиции.

— Я нашел следы вора, — сказал он, — одну из уворованных вещей видели на жене муллы Шюкюра.

Когда работники милиции приблизились к дому муллы Шюкюра, последний только что сказал вернувшейся жене:

— Ягненок мой, спрячь эту жакетку подальше. Пока не показывайся в ней.

— Почему?

— Есть причина, джейранчик мой.

Сидевший за столом Муса заплетающимся языком спросил муллу:

— Шурка, скажи мне, какую пыль ты сыпал в воду, которую выпил охранник универмага? Бедняга так уснул в своей будке у магазина, что можно было и его самого утащить.

Шюкюр, погладив бороду, ответил улыбаясь:

— Это было снотворное, наивный раб божий. В старину его называли бешдары, а ныне люминал.

Послышался стук в ворота дома. Шюкюр быстро убрал водочные бутылки, но, увы, все равно в комнате пахло опиумом, и избавиться от этого запаха уже некогда было.

После расспросов милиционеры обыскали дом. Большую часть ограбленных вещей нашли в погребке у муллы…

На другое утро в комнате следователя охранник магазина встретился с муллой Шюкюром и упрекнул его:

— О безбожный мулла! Ты сказал, что молитва, написанная тобой, закроет глаза милиционерам. Почему же ты не мог спрятать от их глаз свой погреб?

Шурка, не теряя присутствия духа, ответил:

— Во-первых, не каждая молитва сбывается, наивный ты человек. Во-вторых, моя молитва не сбылась потому, что не я, а ты безбожник.

Оба дружка, вор и аферист, снова очутились в тюрьме.

Снова Шурка, сидя в углу, бил в котелок, как в бубен, и пел кабацкую песенку. Остальные арестанты подпевали ему:

Вор Муса, словно не замечая, что творится вокруг, пел свою песенку:

 

Раб живота

Его имя — Гулу. Почему же к этому Гулу, что означает раб, присоединили еще слово — «кунак» и сделали его Кунакгулу? Правда, как и все классические имена, Гулу составляет сложное существительное, то есть оно двухэтажное. Но чей Гулу, чей раб? Это уже другой вопрос.

Мы привыкли слышать Аллахгулу, Газретгулу, Мемедгулу, Имамгулу, Гусангулу, Гусейнгулу… А то еще Кунакгулу. Если бы его назвали Гарынгулу, то такое имя имело бы свой смысл, оно означало бы — раб своего живота. А что значит Кунакгулу? Ответим. Это раб гостя своего. Почему же испортили столь ясное имя?

Впрочем, видимо, я ошибся. Да, не видимо, а в самом деле ошибся. Кунакгулу — не раб своего гостя, а раб пира, угощения. Вот его точный смысл.

…Я знаком с ним давно. В институте учились мы на одном курсе, жили в одном общежитии, питались в одной столовой. Вот когда имя Гулу стало Кунакгулу по той причине, что он был падок на угощения. Причем страсть эта выражалась не в том, что он стремился угощать других, а в том, что любил угоститься за счет других.

Еще в студенческие годы он жаждал быть вашим гостем, вернее, человеком, которого вы обязаны угостить. Способ стать гостем у него был один — он вступал в спор.

— Давай поспорим, — требовал Гулу, предварительно запутав несложный и ясный вопрос.

Всегда попадались такие, которые заключали пари и проигрывали. Они, очевидно, не знали поговорку: из двух азартных спорщиков один дурак, а другой подлец. Первый спорит, не будучи уверен, второй заключает пари, зная, что выиграет.

Когда мы в свободное время играли в нарды, он обязательно предлагал:

— Я буду играть «на интерес», иначе незачем играть.

Интерес его сводился к угощению.

— Какое ты потребуешь угощение? — спрашивали мы.

В глазах Гулу появлялся собачий блеск, и нам казалось, что у него уже текут слюнки.

— Какое угощение? Выпить и закусить.

— Мы же в общежитии, какая может быть выпивка?!

— Тогда дадите мне буханку хлеба, два кило колбасы, три пучка зелени, четыре бутылки лимонаду, и все. Я же не прошу у вас плов или бозбаш.

— У нас же нет денег, Гулу! Но если мы проиграем, то угощение состоится после получения стипендии.

— Об этом не думайте. Ваше дело проиграть, а организовать угощение не так уж трудно.

Надо было видеть, как Гулу старался выиграть. То он прятал свои камушки в кармане, то воровал чужие… Чем он только не занимался, чтобы выиграть! Наконец выигрывал и требовал угощение. Если у проигравшего студента не было денег, Гулу давал ему в долг. Если у Гулу не было денег, то проигравший занимал их у других и покупал буханку хлеба, два килограмма колбасы, три пучка зелени и четыре бутылки лимонаду. И Гулу пировал.

Но не бывало случая, чтобы Гулу кого-либо угощал. Безусловно, он не всегда выигрывал и не обязательно побеждал в спорах. Другой раз он проигрывал, несмотря на проявленное усердие и уловки. Зато, проиграв, он никогда не опускал руку в карман, чтобы вынуть деньги и угостить победителя. Заставить его выполнить условие спора еще никому не удавалось.

Посудите сами, как же можно было не называть его Кунакгулу?

Да, таков был Гулу в молодости, в студенческие годы. Но в те годы он выглядел худым, тощим… А теперь? Взгляните на его живот. Можно подумать, что к одному животу прилепили другой. Затылок в складках, подбородок тройной. Словом, он стал внушительного вида мужчиной. Конечно, у него есть и должность, и семья, и дети. А каков сейчас его характер? Оправдывает ли он и по сей день данное ему имя Кунакгулу? Или он перестал быть рабом даровых угощений?

Недавно я встретился с Кунакгулу. Был выходной день. Погода стояла приятная, теплая. Я гулял по приморскому бульвару.

На одной скамье вижу развалившегося мужчину. Мне показалось, что у него ищущие голодные глаза. Едва увидев меня, он проворно встал и, отдуваясь, поспешил ко мне:

— Салам, старый друг! Почему ты забыл Кунакгулу?! Почему не разыскиваешь меня? Ведь мы товарищи по институту.

— Салам! Как дела? Как себя чувствуешь? — спросил я.

— Неплохо. Только скучно.

— Почему, Гулу?

— Я не люблю тихую погоду, спокойное море. Но могу поспорить на угощение, что вечером поднимется ветер и на море разыграется шторм.

Кунакгулу обрадовал меня. Повеяло лучшими днями молодости, студенческими годами. Гулу, не окончив расспросов о моем житье-бытье, безо всякого предисловия приступил к главному для него — спору. Я засмеялся.

— А если ветер не поднимется? — спросил я.

— Тогда давай поспорим, что вечером ветер не поднимется и море будет таким же спокойным, как сейчас. Поспорили? Давай руку.

— Допустим, мы поспорим… Но не можем же мы сидеть здесь до самого вечера и ждать у моря погоды.

— Почему мы должны сидеть здесь? Пойдем к тебе домой, поиграем в нарды, а к вечеру придем сюда и посмотрим на море.

— Опять будем играть «на интерес»?

— Об этом не спрашивают.

— Опять буханка хлеба, два кило колбасы, три пучка зелени, четыре бутылки лимонаду, да?

— Нет, друг мой. Мы сейчас не студенты и живем не в общежитии. Теперь другое условие: обильный бозбаш, бутылка белоголовки, а к ним сыр, другие холодные закуски… Причем все это в ресторане.

— Почему в ресторане? Разве у нас нет дома, семьи?

— Ну что ж, веди домой. Для меня все равно, было бы отличное угощение. — Глаза Гулу заблестели, как в те годы, губы задрожали, ноздри расширились. — Ну как, поспорим? — настаивал он.

— Знаешь что, Гулу, — сказал я, — у меня не хватит терпения ждать до вечера — будет ли ветер и взволнуется ли море? Пойдем ко мне, будешь моим гостем. Угощу тебя без спора.

— Пойти-то пойду, но с какой стати ты будешь угощать меня?

— Угощу в связи с тем, что сегодня выходной день. Угощу в связи с тем, что сегодня море тихое, а день прекрасный. Угощу в честь нашей встречи, наконец.

— Ну что ж, пусть будет по-твоему.

Я купил в магазине необходимое и привел домой неугомонного Гулу, вечного гостя. Мы позавтракали как следует. Когда подали чай, Кунакгулу предложил сыграть в нарды.

— Ну ладно, сегодняшний выходной день мы провели так… Давай сыграем и поспорим на угощение в следующий выходной день.

— Давай, — согласился я.

Начали играть, и… Кунакгулу проиграл. По двум причинам. Первая — он выпил много вина, и вторая — моя бдительность, причем первая причина содействовала второй.

Я обрадовался не потому, что готов был угоститься за счет Кунакгулу, нет! Мне было интересно, как поведет себя мой гость. Я поспешил сказать:

— Друг мой, готовься к следующему выходному дню. Я приду к тебе в гости. Обязательно приду, дорогой Кунакгулу.

— Что поделаешь… — вздохнул он. — В выходной день я утром позвоню тебе, — сказал Кунакгулу и ушел расстроенный.

В субботу вечером неожиданно позвонил Кунакгулу:

— Я жду тебя у здания театра драмы. Одевайся и приходи. Скорей!

— В чем дело? — удивился я. — Может быть, ты хочешь свести меня в театр?

— Почему в театр? Приходи, я хочу тебя угостить.

Я не поверил.

— Почему сегодня, ведь мы условились на завтра?

— Какая тебе разница? Я угощаю тебя не в выходной день, а под выходной день. Быстрее приходи. Если сейчас не придешь, я тебя угощать не стану.

Не поверить я не мог. Это был голос Кунакгулу и его манера разговаривать. Словом, терять время нельзя было. Нельзя упускать возможность убедиться, изменился ли характер Кунакгулу.

Одевшись, я пришел туда, куда он велел. Действительно, у театра меня ждал Кунакгулу. В руке он держал букет цветов.

— Что за цветы, Кунакгулу? Может быть, в связи с тем, что я наконец выиграл у тебя угощение, ты хочешь поздравить меня и вручить цветы?

— Да нет! Ты уж не такое доблестное дело совершил, чтобы я поздравлял тебя. Эти цветы я купил для одной знакомой. Мы поспорили с ней, и я проиграл.

— Где эта знакомая?

— Она работает в ресторане «Азнито». — Кунакгулу взял меня под руку и повел к ресторану. — Мать моих детей заболела. Я угощу тебя здесь, — сказал он и потащил меня в ресторан. — Заодно исполню другой свой долг — вручу цветы.

— Не узнаю тебя, ты стал платить долги, дорогой Кунакгулу?

— Эх, ты еще не то увидишь! Кунакгулу стал совсем другим, — ответил он.

— Поздравляю!

Кунакгулу ввел меня в… банкетный зал ресторана.

Во главе длинного стола сидела красивая девушка в белом платье и молодой человек в черном костюме. Гремела музыка. Пел певец: «Желаю свадьбе твоей добра, бек!..»

Я хотел было удрать, но мне это не удалось. Кунакгулу вручил букет цветов седоусому мужчине, который встречал гостей.

— Поздравляю тебя, дорогой родственник, — сказал Гулу. — Пусть молодые будут счастливы. Желаю видеть тебя в тот час, когда мы придем праздновать день рождения твоего внука. — Тут же он представил меня хозяину свадьбы. — Познакомьтесь, это мой близкий друг, пришел поздравить!

— Добро пожаловать. Садитесь, пожалуйста.

Кунакгулу потащил меня к столу.

— Чего ты растерялся? Ешь, пей, сколько вместит твой живот. Лучшего угощения и быть не может. Теперь ты убедился, что Кунакгулу умеет достойно оплачивать долги.

— Подлец! — шепнул я. — Ты опозорил меня…

Кунакгулу явно не слушал меня, он судорожно работал ножом, вилкой и челюстями.

Теперь представьте себе мое положение. Я попал на свадьбу незнакомого человека непрошеным гостем. Кругом шептались, рассматривали меня. Я чувствовал себя ужасно, ибо явился на свадьбу без подарка и этим нарушил обычай, — получалось, что я пришел лишь затем, чтобы поесть и выпить.

Я ерзал на стуле, словно меня усадили на раскаленную сковороду. Гости пили, ели, веселились, я сидел насупившись и от стыда потел. Едва начались танцы, я тут же оказался на улице. Морской прохладный воздух несколько освежил меня, и я, придя в себя, поклялся отомстить Кунакгулу.

Примерно дней через десять — двенадцать вечером ко мне домой зашел другой институтский товарищ — Ходжет. Он был бледен и явно расстроен. Как говорится, если бы его ударили ножом, то не показалось бы и капли крови. Ходжет впопыхах стал объяснять свое состояние:

— Он, мягко выражаясь, подлец! Ему следует преподать такой урок, чтобы он всю жизнь помнил его.

Я с удивлением спросил:

— Кто подлец? Какой урок? Кто что совершил?

— Кто подлец? Конечно, Кунакгулу.

— Любопытно, что он натворил? — усмехнулся я, почувствовав, что мщение пришло ко мне в дом.

Ходжет перевел дыхание, выпил стакан воды и нервно продолжал:

— Он давно проиграл мне угощение. Однако не торопится отдать долг и несколько раз умолял снова поспорить с ним, видимо надеясь обжулить меня. Я не согласился, сказав, что, пока он не оплатит старый долг, я спорить с ним больше не буду. И что же ты думаешь, сегодня он звонит по телефону ко мне и говорит: «Быстрее приходи ко мне, я угощу тебя».

Я охотно пошел, охотно потому, что наконец мне удастся наказать его хоть раз за многие годы. Встретились на улице. Он взял меня под руку, и мы долго шли пешком. Наконец зашли в безлюдный тупик, затем в темный узкий двор и очутились в маленькой комнате. Я думал, что Кунакгулу живет здесь.

Оказалось — эта комната принадлежит его родственникам. У порога нас встретила женщина. Мой друг обратился к ней: «Жена дяди! Прошу принести нашу долю сюда». — «Почему сюда, сынок? Пожалуйста, присоединяйтесь ко всем».

Кунакгулу успокоил ее: «Извини нас, мы торопимся. Принеси наш плов и два стакана воды».

Пока я недоумевал, женщина принесла на двух тарелках плов и два стакана воды.

«Большое спасибо. Пусть бог даст изобилие вашему дому. Теперь иди, занимайся своим делом», — сказал Кунакгулу и выпроводил женщину во двор.

Он тут же вылил воду из стаканов в горшок цветка, достал из кармана открытую бутылку, наполнил стаканы водкой и, чокнувшись, сказал: «Будь здоров! Пей и ешь. Скорей!»

В это время раздался голос муллы, и чьи-то голоса произнесли из соседней комнаты: «Царство ему небесное, рахмат ему! Пусть бог примет его…»

Я все понял. В гневе я оттолкнул стакан, тарелку и встал: «Слушай, подлец! Ты угощаешь меня на чьих-то поминках? Я бы с удовольствием пришел на твои поминки!»

Сказав это, я бросился на улицу. Меня трясло. Клянусь, что у меня поднялась температура. Я весь горю.

Ходжет выпил второй стакан воды и заключил:

— Я поклялся, что отомщу ему…. Помоги мне придумать, как отомстить этому негодяю!

Но, как известно, наказать подлеца не так-то просто. Мы думали весь вечер… Конечно, оба горячились и поэтому ничего стоящего придумать не могли. Гнев всегда плохой советчик. И только когда мы успокоились, то решили…

Точно не помню, было ли начало весны или конец осени. В общем, было не очень холодно и не очень жарко. Дул ветер, день выглядел тусклым, серым. Во всяком случае, погода не располагала к тому, чтобы купаться в море. Наоборот. Каспий рьяно бушевал, вздымая угрожающие волны.

Именно в этот выходной день я и Ходжет угостили Кунакгулу. Чем угостили? Морем.

Утром мы позвонили Кунакгулу и сказали, чтобы он никуда не уходил и ждал нас — мы приглашаем его в гости. К очень хорошим людям. Что мог ответить Кунакгулу? Он без разговоров охотно согласился:

— Везите меня хоть в ад, лишь бы было там хорошее угощение.

Первым делом мы заставили Кунакгулу ждать нас с утра до полдня. А сами на «Москвиче» Ходжета поехали за город. Потом пообедали у него дома и только тогда позвонили Кунакгулу и предложили ему ждать нас у гостиницы «Интурист». Заставив Кунакгулу прождать целый час, мы только во второй половине дня подъехали к гостинице. Посадили его в «Москвич» и двинулись в сторону Баила. Не было сомнения, что Кунакгулу изрядно голоден. Однако он не унывал.

— Во-первых, — сказал Гулу, — спасибо, что вы меня угощаете, во-вторых, не пойму, почему вы держите меня голодным с самого утра. В-третьих, почему мы покинули лучший ресторан «Интурист» и едем в сторону Баила, где нет ни одного ресторана?

Мы ответили ему:

— Во-первых, не стоит благодарить, во-вторых, просим извинение за опоздание. А случилось это потому, что спустила камера. В-третьих, мы угостим тебя морем.

Кунакгулу расхохотался и сказал:

— Во-первых, еще раз большое спасибо, во-вторых, прощаю ваше опоздание, в-третьих, я всегда любил блюда из свежей рыбы.

После полных восторга слов Кунакгулу мы тоже, естественно, еще больше вдохновились и привезли своего гостя в Биби-гейбад. Остановили машину на пляже Ших. Как только Кунакгулу ступил ногой на прибрежный песок, где свирепствовал ветер и бушевали волны Каспия, я захлопнул дверцу автомашины и крикнул в открытое окошко:

— Мы тебя доставили на место угощения. Ешь вдоволь морской песок и пей без ограничения морскую воду. Запомни, что подло угощать друга на чужой свадьбе и на чужих поминках. Прощай!..

Некоторое время Кунакгулу бежал за машиной среди туч песка, подгоняемых морским ветром.

Часа через два мне по телефону позвонил… Кунакгулу. Разговаривал со мной довольно бодрым, веселым голосом. Я насторожился: не отомстил ли он нам каким-то непредвиденным образом?

— Спасибо за то, что вы предоставили мне большое удовольствие. Приходите оба в «Интурист» сейчас же. Будете моими гостями. Клянусь, я не обижу вас.

Я не верил своим ушам и не своим голосом спросил, в чем дело. Кунакгулу тем же веселым голосом рассказал мне по телефону о том, что с ним приключилось.

— После того как вы меня бросили и уехали, я стал блуждать в тумане поднявшейся пыли. Я глядел то на море, то на дорогу и молился, чтобы аллах прислал мне избавителя, который отвез бы меня в город и, конечно, угостил. Ибо я был голоден, как одинокий волк в пустыне. И вдруг вижу с дороги свернула «Волга» и направилась прямо ко мне. Незнакомый солидный мужчина, сидевший рядом с шофером, обращаясь ко мне, сказал: «Слушай, братец, что ты здесь делаешь в такую погоду?»

Я, не раздумывая, ответил: «Хочу искупаться в море».

От удивления глаза незнакомца расширились до размера автомобильных фар.

«Слушай, что ты говоришь? Купаться в такую бурю?»

Тогда я протянул ему руку: «Давай поспорим на ужин. Я сию минуту брошусь в море… И тогда ты угощаешь меня».

Оказалось, что у моего собеседника веселый характер. Он тут же протянул мне руку и сказал: «Бросайся в море! Угощение за мной!»

Что оставалось делать мне, одинокому, на берегу бушующего моря? Не знаю, как я разделся и… бросился навстречу волнам… Каким-то чудом я выбрался на берег. Но быстро оделся и мигом сел в машину. Проигравший пари привез меня прямо в «Интурист». Сейчас мы сидим за столом и я пью за ваше здоровье. Ах, какой появляется аппетит после купания в море!.. Да, мой приятель очень щедрый человек. Он сказал мне: «Если у тебя есть друзья — смелые пловцы, зови сюда, я угощу их».

Я невольно крикнул:

— А ты, обжора несчастный, не подумал о том, что в такой холодный день, купаясь в море, можешь простудиться?

В трубке раздался хохот:

— Ей-богу, интересные вы люди. Можно ли простудиться, если тебе предстоит угощение? Я был готов броситься не то что в море, но и в колодец… Ха-ха-ха…

Готов поклясться, что я увидел в трубке поблескивающие глаза, дрожащие губы и расширенные ноздри Кунакгулу. И чтобы больше не видеть его, я торопливо повесил трубку.

 

Хлеб — яд

Сегодня Мири Мильмильзаде вернулся с работы в странном настроении. Садясь за обеденный стол, сказал жене:

— Приготовься. В следующую субботу надо устроить званый вечер. Отметим день рождения ребенка.

Жена с удивлением посмотрела на мужа.

— Послушай. Мы же вначале года специально отметили день рождения ребенка. А теперь для чего? Что случилось?

Ответ мужа был краток:

— В наше учреждение пришел новый начальник.

Жена очень хорошо знала своего мужа и поэтому не стала допрашивать его. Произнесла только два слова:

— Бедняжка моя подруга!

Муж ударил рукой по столу:

— Других не жалей, думай лучше о себе…

Мильмильзаде уже несколько лет работает управляющим делами большого учреждения и пустил здесь крепкие корни. Управделами, как никто другой, умел пробираться в душу любого начальника. Каждого вновь назначенного начальника он так незаметно прибирал к рукам, что не только сотрудники, но и сам новый начальник потом удивлялся.

Сам Мильмильзаде — человек не очень привлекательного вида: низкого роста, с лысеющей головой, с большим животом, тощими ногами, выпученными глазами, зато непременно улыбающийся. Перед новыми начальниками он так извивается, так ловко исполняет роль влюбленного, что начальник лишается дара речи и тоже улыбается. В это время не только волосы на его голове исчезают, но и живот уходит в сторону спины, а ноги становятся тоньше спички. Одним словом, пятидесятилетний мужчина превращается в дождевого червяка. Тогда он мог не только влезть в душу, но, словно превратившись в жидкость, мог влиться в кровь человека, таков управляющий делами большого учреждения.

На сей раз Мильмильзаде принимал седьмого начальника. Начальнику было лет сорок пять. Он был худощав, высок и на вид хмурый. Когда Мильмильзаде поздоровался с новым начальником, вернее, когда он его почтительно поздравил с назначением, то понял, что в эту душу проникновение будет, не столь легким. Предположение управляющего оправдалось.

Мильмильзаде пригласил Гулу Гылыглы на празднование дня рождения своего сына. Начальник ответил:

— Благодарю вас, товарищ Мильмильзаде. Но, к сожалению, не смогу посетить ваш дом. Как назло, завтра и у моего сына день рождения.

Настороженный, словно римский гусь, Мильмильзаде тут же понял, что новый начальник не клюет. Он не только не пойдет на «день рождения» сына его в этом году, но и в будущем не придет. И в последующие годы, если останется здесь начальником, не переступит порога дома управделами. Но Мильмильзаде не растерялся и с деланной радостью ответил:

— Почему «назло»? Скажите — «на радость»! Ведь такое счастливое совпадение, товарищ Гылыглы! Раз наши дети родились в один и тот же день, значит, они братья. Завтра вечером первую рюмку я подниму за них обоих!

Таким образом, первая попытка хитрого Мильмильзаде не увенчалась успехом. Как говорится, камень наткнулся на скалу. И тогда Мильмильзаде стал искать другие пути. Он, не откладывая, разузнал все о родственниках, близких знакомых нового начальника. Через них можно установить добрые отношения с начальником. И эта затея тоже провалилась. Выяснилось, что начальник родился в далеком районе и родственников у него в данном городе нет.

Так что процесс обработки нового начальника несколько затянулся. Несмотря на это, Мильмильзаде не падал духом. Сотрудники учреждения изучили нрав, характер и способности управделами и с интересом следили, чем окончатся его старания. Однажды управделами пришел с бумагами к начальнику на доклад. Начальник вернул ему какую-то справку, не подписав ее:

— Будьте внимательнее, товарищ Мильмильзаде. Если бы я подписал эту справку, вы бы подвели меня.

Арбузообразный Мильмильзаде тут же стал похож на огурец.

— Что вы говорите, товарищ Гылыглы? Ведь мы с вами…

Управделами осекся. Он хотел произнести свои излюбленные слова, которые он говорил каждому начальнику. Но сейчас он не смог договорить их. За него докончил сам начальник, причем иными словами, не теми, которые были нужны управляющему делами:

— Да, мы с вами… официальные лица.

Прошло несколько дней. Гылыглы распорядился к концу дня созвать совещание. Мильмильзаде зашел в приемную и тихо спросил у секретарши:

— Почему товарищ Гылыглы сегодня не пошел обедать?

Секретарша ответила:

— У него важные дела. Готовится к докладу.

— А что он будет кушать? Ты что-нибудь купила ему?

— Нет.

— Может быть, он принес что-нибудь из дому?

— Нет, он ничего не принес.

Мильмильзаде стрелой полетел в ресторан. Знакомый повар охотно наполнил судок, нарезал хлеб, положил зелень, и через десять минут Мильмильзаде все это принес в кабинет к начальнику.

— Ох как много работы, я даже не могу воспользоваться перерывом, — начал Мильмильзаде. — Жена посылает мне обед на работу. Она умеет замечательно готовить мой любимый мясной суп — пити. Я слышал, и вы сегодня не пошли обедать. Закусим вместе. Видимо, собрание протянется долго. — Он накрыл стол, приставленный к письменному столу. — Пожалуйста, товарищ начальник.

— В кабинете обедать? — Гылыглы краем глаз покосился на тарелки и четко сказал: — Благодарю вас. Я очень сожалею, что не могу воспользоваться вашим пити, поскольку у меня расстройство желудка.

— Если съедите пару кусочков, ничего с вами не случится, товарищ Гылыглы.

— И полкуска не смогу съесть, товарищ Мильмильзаде. Будьте здоровы!

Мильмильзаде, сопя носом, собрал посуду и судки с пити.

«Пропади ты пропадом, — ругался он. — Думает, что я поверил, будто у него желудок расстроился. Если у тебя расстройство, ты бы с утра уже не раз бегал… А то пригвоздился к столу и сидишь. Ну ладно. Я припомню тебе такое оскорбление. В долгу не останусь».

Когда управделами уходил, унося свое пити, начальник исподлобья смотрел на него и тоже сердился:

«Пропади ты пропадом, подхалим. Если твоя жена так заботится о тебе, почему ты каждый день ходишь обедать в столовую? Ничего, пусть это будет тебе уроком…»

Проходили дни. Миновал месяц. Управделами никак не мог приладиться к новому начальнику. Новый начальник в глазах Мильмильзаде как бы превратился в неприступную крепость, войти в которую можно было, только проложив подземный ход.

Наконец… В счастливый день, во время обеденного перерыва, нос управделами пощекотал приятный запах… из кабинета начальника. Мильмильзаде схватил папку с бумагами и ринулся к начальнику.

— Срочный документ, — произнес он, едва переступив порог. — А, вы кушаете? На доброе здоровье. Если бы знал, я бы не беспокоил вас. Ладно, зайду потом… — Он, как бы собираясь уходить, протянул руку к двери.

Гылыглы, соблюдая приличие, предложил ему:

— Пожалуйста, угощайтесь.

Мильмильзаде давно ждал этого момента. Он ринулся к столу, придвинул стул и сел рядом с начальником.

— Раз приглашаете, надо покушать.

Он ловко оторвал кусок омлета, положил его на хлеб, посолил и стал набивать рот так торопливо, словно боялся, что его могут прогнать.

— Пех, пех, пех, как вкусно! Надо мне прийти к вам домой и вдоволь вкусить омлет, приготовленный моей сестрицей — вашей супругой.

Гылыглы вынул платок, вытер себе губы и пробурчал:

— Жена в больнице. К сожалению, она долго пробудет там. Омлет приготовила теща.

Мильмильзаде затараторил:

— Пусть аллах пошлет вашей жене полное исцеление. С его помощью она скоро поправится и вернется домой. И тогда мы попробуем приготовленное ею кушанье.

Гылыглы в это время думал:

«Дурак, сын дурака. Как будто он не может есть несчастный омлет у себя дома. Как будто мой дом ресторан».

На этом разговор не окончился. Через несколько дней он продолжался в этом же кабинете на… совещании. Гылыглы критиковал работу Мильмильзаде.

— Все это похоже, что вы, товарищ управляющий делами, хотите подвести меня.

Мильмильзаде вскочил с места. С деланным волнением, приложив руку к сердцу, застонал:

— Что вы говорите, товарищ Гылыглы? Разве я способен на такое? Это невозможно. Ведь мы с вами вместе вкушали хлеб-соль.

Наконец управделами произнес те слова, которые он долго вынашивал. Причем произнес их в присутствии всех заведующих отделами. Таким образом, он поставил точку на том, к чему стремился. Присутствующие на совещании исподтишка, глядя друг на друга, улыбались в усы.

— Все-таки достиг своего. Все же сумел влезть в душу.

Когда кончилось совещание, выходившие из кабинета начальника стали поздравлять Мильмильзаде.

— Ничего не поделаешь, — словно нехотя отвечал он. — Начальник не может без меня сидеть за столом. Позавчера пригласил меня в свой кабинет, говоря, что жена прислала ему вкусное блюдо. У него без меня и кусок в горло не лезет. Мы с ним как братья…

Прошло еще немного времени. Гылыглы заболел. Мильмильзаде после работы зашел в магазин, купил бутылку сладкого красного вина, а другую — белого, сухого. Принес бутылки домой, вылил вино в графин, получилась смесь. Взяв графин под мышку, управделами явился к начальнику домой, причем вошел так, как входят к близкому другу.

— Привет, товарищ Гылыглы! Что это такое? Ах!.. Без тебя наше управление осталось без головы. Выпей этот «эликсир жизни» и сразу почувствуешь себя, как будто и не болел. Этот «эликсир» прислал мой двоюродный брат. Из района. Настоящее, натуральное, двадцатилетнее. В магазинах такое вино не продают. Оно приготовлено из особого винограда. Экспортное. Отличная штука. Без тебя оно и в горло не идет. — Тут Мильмильзаде позвал: — Сестра! Если не трудно, дайте нам два стакана. Другого ничего не надо. Мы закусим вот этим вареньем… Ради бога, не отказывайся, товарищ Гылыглы. Выпей один стаканчик. Если завтра не встанешь на ноги — плюнь мне в лицо.

Управделами проворно подтащил из угла тумбочку к кровати больного начальника.

Гылыглы горел словно в лихорадке. Мильмильзаде просто ошеломил его. Он даже не мог открыть рот и что-либо возразить. Его жена вынуждена была принести стаканы и закуску.

Мильмильзаде наполнил стаканы, чокнулся с больным и выпил за его здоровье. Затем налил второй стакан, а за ним и третий. Когда в графине уже было пусто, управделами встал на ноги, поцеловал вспотевшие щеки Гылыглы и покинул его, «забыв» опустошенный хрустальный графин.

Ночью больной бредил.

— За твое здоровье, брат мой!.. В моем управлении ты раньше всех навестил меня, — бормотал Гылыглы.

Через два дня Мильмильзаде вместе с женой направился к Гылыглы. Конечно, не с пустыми руками. Притащил с собой бочонок такого же вина и полдюжины цыплят. К слову похвалил омлет «сестрицы», который он отведал в кабинете ее мужа. Хозяйка, услышав, к чему клонит Мильмильзаде, приготовила то, чего желал гость, накрыла стол, и, одев больного, посадила его за стол. Выпили за жен, которые стали уже «сестрами». За мужей, ставших «братьями-близнецами». Поговорили о том о сем, в том числе и о работниках управления. Не о работе, а о работниках. В частности, разговор зашел о заместителе начальника, о секретаре парткома, о председателе месткома. Говорили о них худо. По инициативе управделами. В полночь Мильмильзаде и «больной», шатаясь, распрощались.

Больной не скоро, но выздоровел. Мильмильзаде сразу же пригласил его к себе в гости. На этот раз братья расстались под утро. Утром управделами опоздал на работу, а начальник и вовсе не явился.

Теперь они называли друг друга ласкательно, по имени.

— Что это за отчет ты составил, Мириш? Опять хочешь меня подвести?

— Что ты говоришь, Гулуш? Так неудобно говорить. Ведь мы с тобой хлеб-соль делили, друг за друга выпивали. Мы же друзья по дому. Этот отчет… просто ошибка…

Не проходило недели, чтобы такие диалоги не повторялись. Но все имеет свой конец…

Гылыглы как-то пошел в министерство розовый, веселый и вернулся оттуда весьма побледневшим и тотчас вызвал к себе управделами. Бросив на стол бумагу — документ, он стал говорить с Мильмильзаде тем же языком и тоном, как в первый день их встречи:

— Что это вы за отчет составили, товарищ управделами?

Мильмильзаде почувствовал неладное. Мельком взглянув на документ, который был ему хорошо знаком, с серьезным видом ответил:

— Этот отчет для министерства, товарищ начальник.

— А почему здесь нет моей подписи?

— Потому, что в тот день вы не вышли на работу, кажется были больны.

— Ну так дали бы этот отчет на подпись моему заместителю.

— А он был в командировке.

— Прислали бы домой. Я бы посмотрел и подписал.

— Не хотел вас беспокоить. Сердце не позволило. А из министерства срочно требовали… Тогда я сам подписал отчет. Чтобы министерство не упрекало нас за задержку.

Лицо начальника посерело.

— Ах вот как! Ты настолько болеешь за дело, что решился действовать за моей спиной?!

— А что здесь такого, товарищ Гылыглы? — невинно спросил Мильмильзаде, несколько успокоившись.

— Что здесь такого? Здесь подделка! Обман государства. Ты мне ткнул нож в спину!

В одно мгновение голова Мильмильзаде словно уменьшилась. Его арбузообразное тело стало похоже на огурец. Выпирающий вперед живот прижался к спине, выпуклые глаза ввалились куда-то вглубь.

— Что ты говоришь, Гулуш?

Он хотел было заговорить по-прежнему, как брат с братом: «Разве можно так? Что за слова «подделка», «предательство», «преступление»? Слушай, душа моя, я просто ошибся. Хорошо… Убей меня, я прощаю тебе свою кровь», — но произнести свои излюбленные слова не решился.

Гылыглы зажег папироску.

— С того дня, как твоя рука дотянулась до хлеба, ты, наверное, еще ни одного грамма честного хлеба не съел.

Мильмильзаде возмутился:

— Стыдно, Гулуш! Такие слова нам не подобает произносить. Мы с тобою вместе съели тонну честного хлеба.

Губы Гылыглы задрожали.

— Этот хлеб, что мы с тобой ели, лучше бы превратился в отраву. Этим хлебом ты каждый день меня упрекаешь. Я не знаю, как ты влез в мое доверие. Тьфу, подлец!

Взволнованный Гылыглы сунул горящий конец папиросы в рот и, тут же вынув его, выбросил с досадой. Затем схватил папаху, портфель и покинул свой кабинет. В течение двух лет благодаря хлебосольному Мильмильзаде тощее тело начальника округлилось, стало упругим и казалось, что он стал короче. И даже походка изменилась. Прежний Гылыглы стал неузнаваемым.

Управделами обвел выпуклыми глазами пустое кресло своего побратима и, скривив губы, улыбнулся.

В тот же день Мильмильзаде, придя домой, сказал жене:

— Готовься к следующей субботе. Организуй отличный ужин. Справим день рождения ребенка.

Жена с удивлением посмотрела на мужа.

— Вот уж два года, как ты забыл о настоящем дне рождения нашего ребенка.

Ответ мужа был краток:

— Неужели ты не поняла? В наше управление назначается новый начальник.

Жена не стала больше расспрашивать и в который раз вздохнула.

— Бедная моя подруга! — произнесла она, думая о жене Гылыглы.

Муж ударил рукой по столу:

— Ты о себе заботься…

Но на этот раз управделами не смог праздновать «день рождения» своего ребенка. На сей раз ему не удалось пригласить нового начальника на званый вечер. Гылыглы, перед тем как получить приказ министерства о своем увольнении, накануне уволил Мильмильзаде.

 

Братья Мыховы

Нырмыхов старше Чармыхова. А по должности Чармыхов на несколько степеней выше Нырмыхова. Первому пятьдесят пять лет, а второму пятьдесят лет. Младший по возрасту является начальником Управления рабочего снабжения, а старший работает заведующим столовой при том же учреждении. Несмотря на разницу в летах и должностных степенях, они весьма близки друг другу и именуют себя братьями. Поэтому и окружающие называют их «братья Мыховы».

Совместная, рука об руку, работа, как говорится, слила их души в одно единое. Каждый из них по глазам и голосу узнает, о чем думает другой.

Нередко Чармыхов звонит домой Нырмыхову и говорит:

— Завтра у меня гости, брат.

И младший по должности понимает, о чем идет речь. Утром из столовой отправляется машина, полная продуктами для гостей старшего по должности.

На другой день Нырмыхов звонит в кабинет Чармыхову:

— Ко мне в гости пришли твои ревизоры, брат.

В тот же день акты, составленные на нижестоящего брата, отправляются в корзинку для бумаг под столом вышестоящего брата.

Старший по должности — Чармыхов — имел сына двадцати восьми лет, а младший брат — Нырмыхов — дочь двадцати четырех лет. Парень — инженер, а девушка — врач. Оба работают на одном промысле. С детства росли в одном квартале, учились в одной школе и привыкли друг к другу. Однажды молодые люди объявили, что хотят пожениться. Это соответствовало и желанию их родителей.

Не теряя времени, родители обручили их. В обоих домах началась подготовка к свадьбе.

Однажды утром заведующий столовой зашел к начальнику снабжения в кабинет и положил перед ним бумагу. Это была смета на приобретение нового инвентаря для столовой промысла.

Чармыхов нахмурил косматые брови и посмотрел на Нырмыхова:

— К добру ли? Такого я от тебя не ожидал.

Нырмыхов, хлопая маленькими, глубоко запавшими глазками, ответил:

— К добру. С помощью аллаха, к добру. Не могу же я послать свою дочь в твой дом со старым приданым.

Чармыхов, оскалив золотые зубы, подписал смету.

— Это для меня приятный сюрприз.

Нырмыхов, оскалив платиновые зубы, взял смету и сказал:

— Нас с тобой обновить нельзя, а приданое можно, дорогой брат.

В тот же вечер Нырмыхов отправил из своей квартиры в столовую старое пианино, буфет, диван, обеденный стол, стулья, сервиз, люстру и радиоприемник с телевизором. А утром привез из магазина к себе домой все новое.

Жена забеспокоилась и спросила мужа:

— Допустим, купленные за счет столовой вещи ты отдашь в приданое дочери. А мы с чем останемся?

Нырмыхов рассмеялся:

— Как ты не понимаешь, жена?! Пройдет не так много времени, и то, что я отправил из дома в столовую, я спишу как негодное и верну все домой.

— Возможно ли это?

— Возможно, если это будет желательно моему родственнику Чармыхову.

Известно, что тайна не останется тайной, если она попадет на язык словоохотливой женщины.

Жена Нырмыхова по секрету рассказала о новом приданом своей дочери. В свою очередь дочь рассказала об этом своему любимому, сыну Чармыхова.

Перед свадьбой будущие супруги известили своих родителей: поскольку их квартиры недостаточно обширны, они хотят отпраздновать свадьбу в рабочей столовой. Именно в той столовой, где заведующим является Нырмыхов, отец невесты. Начальник отдела рабочего снабжения и завстоловой сперва возразили, но, подумав, что будет много народу, решили: «Какая разница, ведь это же наша столовая». И согласились.

Настал день свадьбы. Приданое девушки погрузили на машину. Но случилось невиданное. Жених отправил приданое жены не в свой дом, а в столовую. Отец и мать неистовствовали:

— Что это за безобразие?

— Где будет свадьба, там должно быть и приданое, — ответили жених и невеста, — чтобы все его видели. Кроме того, неприлично, если наши гости будут сидеть на старых стульях, будут есть из старой посуды.

Ни отец девушки, ни отец жениха, ни их матери ничего не могли сделать. Свадьба в столовой, обставленной новой мебелью, прошла очень весело. Старую мебель вынесли во двор, чтоб не мешала.

Завершилась свадьба лишь к утру. Гости стали расходиться. Молодожены вышли на улицу в сопровождении шаферов и сели в «Волгу», окаймленную красной шелковой тканью. Родители сели в старую «Победу» и отправились вслед за молодыми. Машины остановились перед новым высоким домом. Молодожены, не дав возможности растерянным родителям задавать вопросы, повели их на третий этаж.

Они открыли дверь, на которой было написано «Чармыховы», и вошли в квартиру, обставленную новой мебелью. Родители вытаращили глаза.

— Что это такое? — спросили они.

Молодожены улыбнулись.

— Эту квартиру нам дал промысловый комитет.

— А мебель откуда?

— Куплена на наши средства. Мы их давно накопили.

— А как же с мебелью, которую мы купили?

— Она останется в столовой, за чей счет она приобретена.

— Это для меня неприятный сюрприз, брат, — процедил и опустился на диван Нырмыхов.

— Да, брат, это ужасный сюрприз, — согласился и опустился в кресло Чармыхов.

Нырмыхов — мужчина маленького роста, худощавый, похоже, если дунешь — улетит. Чармыхов — полная противоположность ему, ростом высок, упитан, если пустить в него сильнейшую струю воды из шланга, он с места не сдвинется. Но сейчас… первый без дуновения упал на бок, а второй и без стакана воды ерзал на своем месте.

— Скажи на милость, зачем столовой понадобилась мебель, дорогой брат? — возмущался Чармыхов, старший по должности.

Младший по должности не отвечал, он терзался, что теперь его квартира осталась без всякой мебели.

 

Мальчик заблудился

Ему три года. Он хороший мальчик. Все так говорят. Никогда никого не обманывает, не врет. Очень славный мальчик. Все же есть у него один недостаток. Он слишком любопытен, не может усидеть на одном месте. Все время норовит убежать на улицу, посмотреть на людей, на город. Ему все интересно.

И знаете почему? Например, его папа купил себе новый портфель. И сказал, что привез его издалека. И что такого портфеля ни у кого во всем городе нет. Или мама надевает новую шляпу и говорит, что во всем городе ни у кого нет такой шляпы. Еще он не раз слышал от родителей: дом, куда они недавно переехали, такой красивый, каких больше во всем городе нет.

Вот мальчик и хочет узнать: в самом деле все это так?

Однажды… Он пошел с мамой гулять. Ушли они далеко от дома. Потом зашли в длинную комнату, где было много больших зеркал. Шляпу и пальто мама отдала какой-то тете, сама села в кресло. К ней подошла другая тетя, в белом халате. Тут началось невиданное. На маминой голове тетя в белом халате устроила смешной домик из длинных трубок. Мальчик глядел, глядел на домик, потом неожиданно увидел других тетей. Им чем-то мазали ногти. Мальчик немного посмотрел на них, но скоро и это ему надоело. Он вышел из зеркальной комнаты на улицу. Мама не заметила этого. Она была занята, громко разговаривая с тетей в белом халате.

На улице было много других тетей и дядей. Даже собаки попадались. Это было очень интересно. И вдруг он увидел, что его мама идет по улице. Правда, лица ее он не разглядел, но заметил ее шляпу. И побежал следом. На углу мама остановилась, и он увидел, что это вовсе не мама, а какая-то чужая тетя. Только шляпа на ней была точь-в-точь как мамина. Только мальчик собрался спросить, где она взяла эту шляпу, как женщина села в троллейбус и уехала.

Мальчик вздохнул, посмотрел вокруг и удивился. Перед ним был огромный красивый дом. Пожалуй, он был лучше, красивей их дома. Мальчик огляделся. Оказывается, таких домов здесь много.

Что же это такое? Родители говорили, что во всем городе их дом самый лучший. А шляпа на голове у той тети? Она такая, как у мамы! Мальчик ничего не понимал…

Пока он думал обо всем этом, перед ним промелькнул желтый портфель. Это был портфель отца. Мальчик обрадовался, схватился за портфель и закричал:

— Папа, папа!

Но вместо безусого и безбородого отца портфель держал бородатый дядя. Он ласково спросил:

— Что случилось, мальчик?

— Чей это портфель?

— Мой, сынок.

— Где ты его купил? Далеко отсюда?

— Нет, близко, очень близко. За углом.

— А там есть еще такие?

— Есть, сынок. Сколько хочешь! А зачем тебе это?

Мальчик был огорчен. Что же говорит этот дядя? Откуда у него папин портфель? Ни у одного мужчины, кроме папы, не может быть такого портфеля.

Ребенок задумался. Дядя с портфелем погладил его по голове.

— А что ты здесь делаешь, мальчик?

— Гуляю.

— С кем же ты гуляешь?

— С мамой.

— Где она?

— На ее голове строят домик.

— Что, что? Какой домик? Где ты живешь?

— Далеко.

— Знаешь, где твой дом?

— Да. Наш дом самый хороший. Но знаете, дядя, оказывается, есть дома еще лучше нашего.

— Тогда пойдем, малыш. Я тебя провожу.

— Зачем нам идти? Сейчас приедет дядя Мамед и отвезет нас. Он хорошо знает, где мы живем.

— А кто такой дядя Мамед?

— Шофер моего папы.

Человек с портфелем вздохнул. Взял ребенка на руки.

— Пошли, малыш.

— Куда, дядя?

— К вам домой. Дядя Мамед, наверное, где-то задержался.

Они пошли по улице и вошли в какой-то дом. Там было много милиционеров. Дядя с портфелем показал на мальчика милиционеру, который сидел у телефона, и сказал:

— Этот мальчик потерялся. Прошу вас, когда найдете его родителей, сообщите мне, чтобы я не беспокоился.

Он написал что-то на бумаге и отдал милиционеру. Потом снова погладил мальчика по голове и сказал:

— Ну, будь здоров, малыш.

Ребенок захныкал, схватился за дядин портфель:

— Я боюсь милиционера!

— Почему, сынок?

— Дядя Мамед говорит, что они штрафуют людей.

— Не бойся, тебя милиционеры не оштрафуют. Они только шалунов штрафуют. А ребят, которые потеряли свою маму, они отводят домой. Ну, до свиданья.

Дядя с портфелем помахал рукой и ушел. Милиционер, сидящий у телефона, засмеялся и кивнул на мальчика:

— Ишь какой шустрый.

Он нажал кнопку. Пришла милиционер-тетя. Мальчик никогда не видел тетю-милиционера. Она взяла мальчика за руку и привела в другую комнату.

Здесь было светло, просторно и много игрушек. Тетя-милиционер спросила:

— Как тебя зовут?

Мальчик тихо сказал:

— Гуся.

Тетя нахмурила брови:

— Гуся? Нет, как тебя зовут по-настоящему?

Мальчик громко ответил:

— Гу-ся!

— Ты, наверное, не знаешь, сколько тебе лет?

— А вот и знаю. Три годика!

— А как зовут твоего папу?

— Киска.

— Что, что? Киска? — засмеялась тетя.

— Да. Мама всегда так говорит.

— Может быть, мама так называет вашу кошку?

— Нет, нашу кошку зовут Мурка. А папу — Киска.

— Ну, а фамилия твоя?

— Чего?

— Фамилия.

— Не знаю. Мама этого не говорила.

— Как папу называют другие? У вас есть телефон, Гуся?

— Есть. И радио, и телевизор.

— Вот и хорошо. Как зовут папу к телефону?

— Ага, знаю. Когда звонит телефон, мама говорит: «Товарищ директор, вас…»

— А где работает папа?

— В кабинете. Кабинет в большом доме. Папа там самый главный.

— Ты помнишь, где вы живете?

— В самом лучшем доме, — сказал мальчик. Он хотел добавить, что видел дома еще красивее, но не сказал. — На пятом этаже. У нас есть и ванная, и кухня, и балкон. Там мама белье сушит.

— Как зовут маму?

— Дез-де-мо-на. Тетя, вы знаете, сейчас у мамы на голове тетя в белом халате строит смешной домик!

Тетя-милиционер задумалась. Перед ней лежала бумага, на которой было написано:

«Имя — Гуся. Возраст — три годика. Отчество — Киска. Имя матери — Дездемона. Фамилия — товарищ директор. Адрес — самый красивый дом, пятый этаж, кухня, ванная, балкон. Место работы отца — кабинет. Занятие матери — на ее голове строят домик».

Попробуй по таким данным установить, где живут родители заблудившегося ребенка! А мальчик играл на полу с кубиками и что-то строил. Время от времени он бормотал:

— И маме на голове строят домик… И дядя Абдулла строит дома. Он строит большие-большие дома на самом верху города. У него значок депутата. И у меня значок будет.

Услышав это, тетя-милиционер вскочила и взяла его на руки:

— Твой дядя строит? В горной части города? У него значок депутата? Абдулла? А как его фамилия?

— Товарищ Абдулла Гуд-рет-заде, — сказал по слогам мальчик. — Дядя говорил по телевизору, и девушка телевизора так его назвала.

— Молодец, умница, что запомнил.

Тетя взяла телефонную трубку:

— Это строительное управление?

Она долго говорила, смеялась, а под конец сказала:

— Хорошо. Пожалуйста. Не беспокойтесь, он чувствует себя хорошо.

Она положила трубку и спросила Гусю:

— Почему ты такой врун?

— Нет, я не врун, — обиженно сказал он. — Папа говорит, что врать плохо.

— Почему же ты обманываешь, выдумываешь небылицы?

— А что я такого сказал, тетя?

— Тебя зовут не Гуся, а Гусейн. Папу зовут не Киска, а Искандер. Маму зовут не Дездемона, а Тусезбан. Потом ваша фамилия не «товарищ директор», а Гудретзаде. А дом, в котором вы живете, не самый лучший и красивый в городе. С чего ты это взял? Дядя Абдулла строит дома намного лучше вашего.

Но тут тетя-милиционер увидела, что Гусейн надул губы и на глазах у него навернулись слезы. Она стала его успокаивать, но мальчик все равно хныкал.

— Ну, ну, не плачь. Я хотела только сказать, что обманывать стыдно.

— Я не обманываю, тетя-милиционер.

В это время в комнату быстро вошли трое. Мужчина со значком депутата на пиджаке подошел к тете-милиционеру и пожал ей руку. Мужчина с большим желтым портфелем и женщина в яркой шляпе бросились, задыхаясь, к своему сыну:

— Гуся! Гуся!

— Я не Гуся! Я — Гусейн! — сказал малыш, вытирая слезы.

 

Письмо

«Дорогой маме мое заветное, от самого сердца, славное письмо! Во-первых, посылаю тебе сыновний привет от глубины души. Затем хочу обрадовать, я сдал экзамены, получил диплом и сейчас являюсь высокообразованным учителем. В настоящее время преподаю в городской школе.

Мама, как я ни старался, как ни умолял, чтобы меня послали в свою деревню обучать наукам детей, министр не согласился. Он сказал, что не выпустит из города такого образованного человека. В Баку таких учителей днем с огнем не сыщешь. Ничего не смог сделать, и пришлось остаться в этой развалине.

Если бы ты знала, как я здесь скучаю, мама. Скучаю по тебе, по сестре, по нашей деревне тоскуют самые нежные струны моей души. Даже сердце разрывается. Здесь мне все чужое. Да и люди здесь какие-то недоделанные. И дома не лучше. Они такие высокие, что, пока поднимешься на верхний этаж, дыхание в груди прерывается. И на улице не лучше, все в копоти и в пыли. Глаза слепнут от нефтяных туч. А от этого запаха меня ежедневно тошнит. На улице такой шум и гам, что больно ушам. Не вижу я здесь уголка, который порадовал бы мое сердце. Все под ногами покрыто черным варом — асфальтом. Нет ни садов, ни зелени. То здесь, то там сажают деревца, но бесплодные и без тени! Как будто это и не деревья. Ухо мое тоскует по голосам домашних животных. Тоскую по мычанию теленка. Здесь не увидишь даже ишака, чтобы сесть на него и проехаться. Нигде ни кусочка зеленого луга, чтобы растянуться и размять спину. Уж не говорю о вечерах. Звезды как будто не настоящие звезды, а поддельные и их на время пригвоздили к небу. А люди… Мужчины смешались с женщинами, а женщины с мужчинами. Все бегут неизвестно куда, да и наш язык они не понимают. Идешь вечером на концерт — и нечего слушать. Все симфония да симфония. В таком огромном городе никто не играет на пастушьей свирели, чтобы хоть ее музыка напоминала деревню. Вот и живи среди этих дикарей.

Зачем мне морочить тебе голову, мама? Не пугайся, что я живу, как в тюрьме. Мне дали квартиру в новом доме на седьмом этаже. В квартире имеется своя баня. Но лифт плохо работает в этой развалине (лифт — это машина, сама поднимается, сама спускается. Наверное, ты видела эту машину в кино, мама). У меня в квартире нет необходимых вещей. Злодеи, сыновья злодеев не дали мне даже ни кровати, ни стола. Я все должен купить сам. Это при том положении, что я только что окончил институт. Помимо всего здесь надо хорошо одеваться, как же иначе покажешься перед учениками. Как жить при такой нужде, не знаю. Чтоб не забыть: вышли немного денег, хочу привести в порядок дела. А вообще, клянусь покойным отцом, я так скучаю, мама… Как только появится возможность, удеру в нашу деревню и не расстанусь с тобой никогда. Только бы мне не умереть и снова увидеть родные места и снова собирать бы зелень в полях и кушать ее досыта!..

Как сестра? И ее мне хочется увидеть. Привет и благословение тебе, дяде, тете, бабушке, двоюродному брату, нашему председателю колхоза и секретарю сельсовета.

С нетерпением я жду ответа на свое письмо… И что еще? Да, денег. Никогда тебя не забывающий сын Союн».

Сестра Союна дочитала письмо. В это время во дворе заблеял маленький козленок:

— Мбе-е-е…

Матери показалось, будто козленок зовет Союна, ее любимого сына.

Саялы вздрогнула и очнулась от раздумий. Сестра Союна все рассматривала письмо, из глаз матери и дочери катились слезы. Саялы встала, подошла к сундуку, вынула оттуда деньги, отдала их дочери и сказала:

— Быстрее иди на почту, отправь брату.

Девушка ветром вылетела из дома.

Через месяц от Союна пришло новое письмо. Это была копия предыдущего письма. Только в конце было сказано несколько иначе: «Твой несчастный сын Союн». И еще в письме сообщалось: «Пробрался в мою квартиру вор и украл все то, что я купил на деньги, присланные тобою…»

Матери послышались стоны несчастного сына. Она торопливо собралась в путь, захватив с собой деньги и подарки сыну. Когда она покидала двор, козленок опять заблеял:

— Мбе-е-е…

Ей показалось, будто он просит: «Не езжай».

Прошло полгода, как Саялы не видела своего сына. Союн приезжал в деревню прошлой весной, когда учился на последнем курсе института. Пять лет Саялы трудилась в колхозе и днем и, иной раз, ночью, чтобы сын кончил учебу, в надежде, что он вернется домой образованным. Но сейчас он как бы выскользнул из рук матери.

«Как он живет, кто ему готовит еду, кто присматривает за ним, стирает ему?» — горько размышляла мать. С этими мыслями она в дождливый осенний полдень приехала в Баку. У вокзала села в такси и показала шоферу адрес, написанный рукой сына.

Через полчаса машина достигла квартала на окраине города и остановилась перед прижавшимся к земле старым домиком.

— Видимо, не на том месте остановился, сынок… Поезжай вон туда, к высокому дому, — сказала Саялы.

Шофер улыбнулся.

— Нет, тетя, я приехал точно по вашему адресу. Заходите через эту маленькую дверь во двор.

Растерянная Саялы очутилась в грязном дворе и спросила у мальчишки, где живет ее сын. Он указал в самый конец двора, на домик с узким окном и низкой дверью. Мать с бьющимся сердцем толкнула дверь. Дверь открылась со скрипом, касаясь земляного пола. Саялы зашла в полутемную комнатушку, и в глазах ее еще больше потемнело. Сын спал на старой железной кровати, закутавшись в рваное одеяло.

Саялы громко окликнула его:

— Что за время, что ты спишь? Когда же ты работаешь?

Проснувшись, Союн открыл рот, словно во сне хотел что-то сказать, но слова не получались. Мать опять спросила:

— Выходит, в Баку воруют не только вещи, а вместе с ними увозят и квартиру?

Союн молчал. Вместо него ответили дождевые капли, капавшие с прогнившего потолка в ржавый таз: дынк, данк, дынк!..

Эти капли, словно удары молотка, стучали в ее сердце.

— Не это ли та самая баня, о которой ты писал в письме? — сказала она, указывая на таз.

Опять тишина.

Союн застыл и не хотел отвечать на расспросы матери. Но как только он заметил, что мать стала развязывать узелки с подарками, развязался и его язык.

Матери стало известно, что все, о чем писал в письмах Союи, — одни выдумки.

После того как Союн окончил институт, он получил назначение в свой район. Но отказался ехать в деревню. Несколько месяцев обивал пороги городских учреждений в надежде найти какую-либо работу, лишь бы остаться в Баку. Все лето проводил в бакинских садах, про которые он писал матери, что не любит их. Наконец, спрятав свой диплом, устроился дворником.

Дом, в котором он жил, был настолько ветхий, что в скором времени подлежал сносу. Воры его не могли посещать, так как там нечего было воровать.

Слушая сына, Саялы было так горько, что ей мерещилось, будто дождевые капли падают не с потолка, а из ее глаз.

«Неблагодарный ты сын… Я тебя вырастила без отца. Голова моя поседела из-за забот о тебе. Вот уже пять лет я гляжу на дорогу, гляжу в ожидании твоего возвращения. Урезывая себе во всем, я посылала тебе, чтобы не нуждался ни в чем. Думала, кончишь учебу, вернешься домой и будешь неразлучен со мной. А что получилось? У нас в деревне есть хорошая школа. Ты мог бы там учить детей. А здесь… Подметаешь улицы. Разве для этого ты учился? Смотри, в какой развалине ты живешь. И это тогда, когда у нас имеется хороший дом. И еще смеешь в каждом своем письме терзать мое сердце, еще смеешь говорить, что тебя здесь оставили насильно…»

Но слова эти Саялы все же не решилась произнести вслух, чтобы не обидеть сына.

Она посмотрела на Союна и спросила:

— Скажи, кто тебя не пускает в деревню, кто тебя насильно оставил в городе?

Союн вздрогнул и прошептал:

— Никто меня здесь не задерживает. Это я не хочу расстаться с городом.

Саялы стало еще обиднее, и тогда она повысила голос:

— Значит, ты вдвойне виноват — передо мной и государством. Хорошо, если ты скучаешь по деревне, почему остался здесь? А если так любишь Баку, почему ты ругаешь его по-всякому, проклинаешь на все лады?..

«Нежные струны» души Союна не отозвались. Вместо них отвечали лишь дождевые капли, падающие в таз: дынк, данк, дынк!..

 

Опоздала

Спросите ее, замужем ли она, и услышите:

— Мне пока рано замуж…

Нет, глядя на нее, никак не скажешь, что рано. Да и ее ровесницы уже стали мамами. Может быть, ей некогда думать о замужестве из-за напряженной учебы или работы? Тоже нет. Правда, она окончила институт, но нигде не работает. Она, позвольте так выразиться, домашняя девица. Больше всего любит сидеть у окна и щелкать семечки. Да, да! Представьте себе.

В таком случае вам остается предположить, что эта девушка некрасива, возможно, даже безобразна. Нет, нет. Не то. Сваты не раз бывали в ее доме.

— Почему же ты, девушка, старишься, не выходишь замуж? — спросите вы ее.

— У меня не готово приданое, — ответит она, опустив глаза.

— Ай-ай, девушка! Какой у тебя несознательный жених. Приданого требует, что ли? — скажете вы.

— Нет, не требует…

— Значит, его родители придерживаются старых порядков.

— Нет… Я хочу выйти замуж со своим приданым.

Вот что, оказывается…

…Слово «приданое» Бирдже-ханум услышала впервые на свадьбе двоюродной сестры. И воочию увидела, что приданое в дом жениха везли на грузовике.

Но что означает суть этого слова, она по-настоящему поняла позже, уже учась в институте. Однажды в их доме появился сияющий красавец самовар. Мать позвала соседок и произнесла слова, от которых у дочки екнуло сердце:

— Вот для Бирдже-ханум купила. Ее приданое.

Соседки загомонили:

— Желаем счастья!

— Здоровья ей, будущему мужу и деткам!

— Пусть ее дом будет полной чашей!

Через несколько дней девушка принесла пузатый чайник и чашку с блюдцем, украшенные красными цветочками. Она купила их на стипендию. Вещи заняли место рядом с самоваром…

С этого все и началось. Нельзя же было остановиться на таких мелочах, как самовар и чайник!

Когда она получила диплом, у нее уже были бельевой шкаф, трюмо, двухспальная кровать, посуда и многое другое. Все это занимало отдельную комнату. Ключ от нее Бирдже-ханум носила всегда с собой. Надо ли говорить, что ни одной из этих вещей никто не пользовался? Даже мысль об этом казалась святотатством.

Правда, приданое доставалось девушке нелегко. Мать долго спорила с отцом, который был почему-то против. Но чего не сделает мать для своего дитяти? И она потихоньку копила рубли из семейного бюджета, чтобы потом тратить их сотнями.

Наконец отец не выдержал. Увидев какую-то новую покупку, он сильно разгневался.

— Уже все! Не волнуйся, — кротко сказала ему мать, — все уже куплено.

— А люстра? — сказала Бирдже-ханум. — Купите мне люстру! Какой же это дом без люстры?!

— Ты сама ярче любой люстры, доченька! — нерешительно возразила мать.

Но Бирдже-ханум не из тех девушек, которых можно успокоить лестью. Она запричитала:

— Видно, мои родители меня любят меньше, чем любят свою дочь наши соседи? Разве они беднее? Их дочь принесет в дом мужа люстру, а я… коптилку, да? Или керосиновую лампу?

Отец и мать переглянулись и тяжело вздохнули. Люстра, дорогая, похожая на осьминога, конечно, была куплена.

Но тут, как назло, сыграли свадьбу еще одной соседской девушки. В ее приданом было пианино!

Едва узнав об этом, Бирдже-ханум снова расстроилась:

— Разве ее родители богаче моих? Она повезла в дом мужа пианино! Почему у меня его нет?

Отец вышел из себя:

— Постыдись! Зачем тебе пианино? Ты же не умеешь играть!

— Ну и что ж из того, что не умею? Научусь!

Мать тихо сказала:

— Доченька, у тебя же есть радиола…

— А вдруг она моему мужу не понравится? — сказала Бирдже-ханум и без промедления прибегла к испытанному средству — горько заплакала.

Отец и мать не спросили, о каком муже, о каком нареченном идет речь. Они знали, что…

…Когда их дочь была на пятом курсе, один парень, который учился с нею, сказал ей столь простые и столь важные слова. Те самые извечные слова, которые всегда новы…

Их любовь расцвела, как роза. Однажды юноша сказал, что намерен послать сватов. Бирдже-ханум неожиданно заупрямилась:

— Погоди. Сперва куплю пианино.

Жених удивился:

— А зачем оно тебе?

— Что же это за приданое без пианино? Даже смешно, — удивилась в свою очередь Бирдже-ханум.

— Но я женюсь не на приданом, а на тебе. Мне ничего не надо. Скажи родителям, что завтра придут сваты.

— Нет, не придут. Без пианино я не могу выйти замуж.

Парень внимательно посмотрел ей в глаза:

— Ты, наверное, шутишь?

Но в ее глазах не было и искорки смеха.

— Когда речь идет о приданом, никаких шуток быть не может! За кого ты меня принимаешь? — холодно отрезала будущая невеста.

Парень глубоко вздохнул. И со вздохом сказал:

— Если так, то прощай! Я ошибся… Ах, как я ошибся!

Повернулся и ушел. Бирдже-ханум засмеялась ему вслед:

— Иди, иди! Счастливого пути. Ох и много же дураков на свете, ха-ха-ха!

И чтобы успокоиться, отправилась есть мороженое.

Приданое росло, но почему-то никто больше не говорил ей, что собирается послать сватов. Да, откровенно говоря, Бирдже-ханум некогда было думать о женихах. Она вела серьезную борьбу с родителями… За пианино. И, конечно, победила.

Не успела она вкусить сладость победы, не успела как следует налюбоваться своим черным полированным сокровищем, как произошло нечто из ряда вон выходящее.

Девушка с соседней улицы отправилась в мужнин дом на собственной машине!

— Хоть убейте, без машины я не выйду замуж! Такого позора я не переживу. Чем я хуже? У нее есть машина, а у меня нет! — металась по комнате Бирдже-ханум, крича на весь дом и ломая руки. Хотя, прямо скажем, замуж выходить было пока что не за кого.

Отец не смог выдержать, вышел из себя и… уехал в командировку. Отдохнуть от крика Бирдже-ханум. А мать… Мать завела сберкнижку. Бирдже-ханум пришлось целых два года ждать столь необходимой ей машины. Между тем сваты в их дворе ни разу не появлялись, а вот машина все-таки появилась. Правда, не «Волга», как хотела Бирдже-ханум, а всего лишь «Москвич», да и то далеко не новый. Но что ни говорите, это был автомобиль!

А вслед за ним появились и сваты… посланные шофером… До сих пор неизвестно, что ему больше приглянулось — девушка или машина?..

Бирдже-ханум ни на минуту не забывала о своем приданом. Поэтому родителям были даны соответствующие инструкции. Первый вопрос, который они задали сватам, был такой:

— Где живет ваш парень?

— У отца с матерью.

— Есть ли у него свой дом или квартира?

— Зачем сыну отдельное жилье?

— А куда же наша дочь повезет свое приданое?

— В дом родителей мужа. Для машины они уже и гараж построили.

— А все остальное, например пианино? Тоже в гараж?

— Эх, не волнуйтесь, дорогие! Все поместится в их комнатах и кладовках.

— Нет, так мы не можем. Пока у вашего парня не будет трех- или четырехкомнатной квартиры с домработницей, мы не можем отдать ему столько вещей. Это не шутка! Они стоят столько денег, и их надо оберегать от пыли. Нет, нет. Ступайте с миром, уважаемые.

Вы думаете, сваты сказали, подобно тому студенту, что пришли сватать дочь, а не вещи? Нет, этого не было. Они вышли во двор, постояли около машины, покачали головами, поцокали языками. Вид у них был такой, как будто они в одну минуту проиграли в карты все свое имущество.

Нет, все-таки парень хотел жениться на машине, даю слово!

Бирдже-ханум заперлась в комнате с приданым. Посидела перед трюмо. Легла на кровать… и заснула. Ей приснился студент, который хотел жениться на ней без всякого приданого.

И вдруг родители услышали из комнаты, где хранилось приданое, странные звуки. Они никак не могли понять, что это, рыдания или смех. Во всяком случае, это было не похоже на смех, которым она проводила того студента…

…Бирдже-ханум уже за тридцать. Она до сих пор не обручена. Приданое ее уже не увеличивается. Наоборот. Машину давно продали. И до сих пор на вопрос, «почему она не выходит замуж», Бирдже-ханум отвечает:

— Мое приданое не готово…

Не верьте ей. Она ждет сватов. Очень ждет. Теперь уже отец и мать сами ищут охотника, который по всем статьям соответствовал бы приданому дочери. Вернее, они ищут покупателя. Но никак не могут найти. В таком большом городе и нет женихов! Куда они все подевались, а?

 

Дочь Енгэ

Он быстро привык к жителям деревни. Приехал сюда прямо из института и сразу окунулся в кипучую жизнь села. А как же иначе.

В первый же день на вновь открывшийся медицинский пункт пришли несколько больных. У одного болела голова, у другого зубы, у третьего живот. Одни жаловались на боль в спине, на ревматизм. А врач в институте изучал только внутренние болезни. Но теперь он должен был лечить всех. Что поделаешь. Приходит старик с зубной болью или мальчик, у которого болят глаза. Хотя он и не может лечить их как следует, все же дает им кое-какие лекарства, тем самым успокаивает пациентов до того дня, когда он может отправить больного в райцентр. Одним словом, врач был доволен своей работой, а колхозники были довольны своим врачом.

Постепенно в деревне убавлялось число больных, что, безусловно, радовало молодого врача.

Одно огорчало: к нему обращались больные исключительно мужского пола. Сперва он полагал: «Видимо, я молодой врач и пока что женщины не доверяют мне». Но постепенно пришел к заключению, что женщины не намерены показывать себя чужому мужчине. Тем более на это не решались молодые женщины.

Как-то в медицинский пункт зашла средних лет женщина. Это было вечером. Увидев посетительницу, врач, естественно, обрадовался:

— Наконец-то.

Эта женщина была невысокого роста, полная, смуглая. Голова ее только-только начала седеть. Лицо без морщин, и все зубы целы. Глаза маленькие, живые, и с виду она никак не походила на больную. Но разве можно доверять внешним признакам? Если врачи могли бы по лицу определять болезнь, зачем бы нужен был, допустим, рентген? Не так ли?

Женщина поздоровалась и, облизав языком губы, заныла:

— Доктор, меня мучает малярия. Дай, пожалуйста, лекарство.

Молодой врач указал ей, куда сесть, взял градусник, встряхнул его и подумал: как быть? Как лечить первую обратившуюся к нему женщину-мусульманку? Но она сама помогла ему.

— Зачем мерить температуру? Я вся дрожу. Дай немного хинина, и все пройдет.

— Во всяком случае, неплохо было бы измерить температуру, — сказал врач.

Женщина застонала:

— Разве ты не слышишь, что я говорю?! Разве мой голос доносится из колодца? Просто малярия, чего проверять? Я и раньше болела, районный врач дал хинин, я принимала, и все прошло. Если дашь немного хинина, я стану здоровой.

— Сперва полагается обследовать больного, а уже потом лечить.

— Нет, дитя мое, мы — крестьяне. Деревенская женщина не любит показывать себя доктору. Ты не думай, что здесь как в городе. Если у тебя есть хинин, дай мне, я приму его. А если нет, скажи, я уйду.

— Хинин имеется, но…

— Ну раз хинин есть, при чем тут «но»? Не видишь, у меня лихорадка. — Она застучала крепкими зубами и встала с места.

Врачу ничего не оставалось, как дать ей хинин.

— Принимайте, пожалуйста, три таблетки в день.

Женщина взяла лекарство.

— Большое спасибо. Пусть аллах тебе даст долгую жизнь, — сказала больная.

Когда она собралась уходить, врач открыл тетрадь и спросил:

— Извините, как ваша фамилия, ваше имя?

Поглядев маленькими глазками на врача, больная застонала:

— Зачем тебе это, дитя мое?

— Я должен отметить. Сюда мы вносим фамилии всех больных, посещающих нас. Как вас зовут?

— Зовут меня Гюльсюм.

— А фамилия, отчество, возраст?

— Ах, где мне взять силы считать, сколько мне лет? Не видишь, я ведь вся дрожу? Фамилии у нас не бывает. Все меня зовут Гюльсюм Енгэ-гызы. Спасибо тебе, доктор.

Об этой странной больной в тетради врача было написано только два слова: «Гюльсюм. Малярия». Он вычеркнул ее отчество, так как до сих пор он не слышал, чтобы мужчину называли енгэ.

Как только Гюльсюм вышла из медицинского пункта, она ускорила шаги. Едва вошла в свой дом, тут же накрепко закрыла дверь, занавесила окна, прибавила в лампе огонь, разостлала на полу скатерть, а поверх нее белую бумагу. Потом открыла коробочку с таблетками, в которой оказалось десять штук акрихина, растолкла все таблетки в ступке и высыпала порошок на белую бумагу. Затем взяла щепотку соли и, добавив в нее порошок, все смешала. Желтые пылинки посерели. Гюльсюм взяла нож, разделила смесь на двенадцать частей. Потом каждые шесть долей смешала в одну кучу, высыпала каждую в стакан и спрятала оба стакана в шкаф.

— Если то, что в стакане, разделить на шесть частей, хватит на два-три дня, — шепнула она и украдкой посмотрела на окно. А белую бумагу, что лежала на скатерти, аккуратно сложила и спрятала. Принесла еду и поужинала. После этого потушила лампу, легла в постель и спокойно заснула.

Через несколько дней в медпункт снова зашла Гюльсюм, закутанная в шаль. И снова застонала:

— Твое горе пусть перейдет ко мне, доктор. У меня резь в желудке. Дай мне лекарство.

Врач хотел обследовать больную, но Гюльсюм опять заупрямилась: «Деревня… Женщина… Чужой мужчина». Получив таблетки от желудочной боли, быстро ушла. Как и раньше, придя домой, растолкла полученные от врача таблетки, добавила туда щепотку черного перца. «Лекарство» стало черным. Гюльсюм разделила его на девять частей. Затем каждые три части соединила в кучку…

И так, Гюльсюм, жалуясь на всякие болезни, часто заходила в медицинский пункт и, вымогая у врача всякие порошки и мази, смешивала их с солью, перцем, изменяя их вид.

Зачем? Для чего?

Никто не ведал. Не знал об этом и молодой врач. Да откуда ему было знать, что Гюльсюм, получая от него всякие лекарства, видоизменяла их и ими врачевала других. Врача интересовало только два вопроса: во-первых, почему, внешне здоровая женщина, Гюльсюм так часто болеет и ходит за лекарством? Во-вторых, почему другие колхозницы все еще не показываются врачу-мужчине?

Как-то к нему, задыхаясь, прибежал мальчишка.

— Доктор, вас зовет учитель. Говорит, чтобы вы взяли свою сумку и быстрее шли к нам.

— Что случилось?

— Мама умирает.

Врач поспешил к больной и увидел что-то странное. На кровати лицом вниз лежит женщина, ее трясет лихорадка. Ниже колена у больной видна рана. Видна потому, что она откинула правую ногу в сторону. Рана была намазана какой-то черной зловонной мазью.

— Что за рана? — спросил врач.

Муж больной не то сердито, не то виновато ответил:

— Нога поранена. Намазала лекарством, чтобы прошло. Но, как только намазала, стала громко кричать.

Он повернулся к жене и несколько возвысил голос:

— Успокойся, успокойся, сама виновата!

Врач удивился:

— Намазала лекарством? Что за лекарство? Кто же его дал, чьих же рук это дело?

— Это дело рук дочери Енгэ.

— Чьих?

— Дочери Енгэ.

— А кто это такая?

— Гюльсюм. Мы ее называем «дочь Енгэ».

Молодой врач снова удивился. И было чему.

Мы упоминали: когда Гюльсюм впервые пришла на медицинский пункт, врач отметил ее имя, отчество. Но тут же он ее отчество вычеркнул, так как оно показалось ему странным. Теперь врачу стало ясно, что он напрасно это сделал, по той причине, что Гюльсюм звали: «Дочь Енгэ». Прозвище это досталось ей от покойной матери в наследство вместе с ее профессией. Как и ее мать, она занималась врачеванием. Разница была в том, что мать «делала» лекарства сама и продавала их крестьянам, а ее дочь продавала лекарства, добытые у врача. Короче говоря, дочь Енгэ свое врачевание несколько «осовременила». Воспользовавшись тем, что деревенские женщины не ходят к мужчине-врачу, дочь Енгэ навещала больных женщин, узнавала, что у них болит и тут же отправлялась в медпункт.

Дела у дочери Енгэ шли отлично. Хотя полученные ею от врача лекарства при «обработке» теряли до некоторой степени свои качества, но тем не менее эти лекарства в основном оказывали положительное действие на больных и приносили ей славу. Если бы не случай с раной на ноге, кто знает, как бы еще возвысился авторитет дочери Енгэ.

Гюльсюм постигла неудача, она не смогла вылечить рану на ноге колхозницы. Лекарства ее собственного производства — пепел от сожженных тряпок, горячее тесто, кусок войлока, намоченный в керосине, — не помогли, наоборот, дали осложнения. Родственники и соседи собрались вокруг больной женщины. Кто-то сказал:

— У моего мужа тоже была рана на ноге, он пошел к нашему врачу, доктор намазал его рану каким-то лекарством, и она затянулась.

Заговорили другие женщины:

— Но женщина же не может показать свою ногу мужчине. Пусть нас лечит дочь Енгэ.

— Но что она за доктор, если не может вылечить простую рану? — зашумели мужчины.

Гюльсюм была здесь и все слышала. Ее горло пересохло. Сейчас ее репутация находилась в опасности. Не может же она молчать. Надо принимать меры, чтобы предотвратить катастрофу, которая грозит ее наследственной «профессии».

Вечером дочь Енгэ пошла в медицинский пункт и попросила у врача мазь для раны. Но врач не дал ей и сказал: пока не посмотрит рану, он дать ей мазь не может. Дочь Енгэ подумала и решила поранить себя, ибо этого требует ее авторитет.

Она вернулась домой и проткнула ногу шилом. Как ей ни было больно, она всю ночь ковыряла свою рану. Жизнь дорога, но деньги для дочери Енгэ были еще дороже. На другой день она обратилась к врачу, показала ему свою рану и получила белую мазь. Дома смешала ее с перцем и пеплом и смазала рану жены учителя.

«Лекарство» еще сильнее растравило рану. Больная, как говорится, от боли царапала небо. Наконец вмешались мужчины, и сельский учитель послал мальчика за врачом.

Молодой врач тут же промыл рану, покрыл ее белой мазью, сделал перевязку. Больная успокоилась. Возмущенный врач вместе с учителем и другими мужчинами и женщинами отправился к дочери Енгэ.

— За такое преступление ее надо отдать под суд, — требовали колхозники.

Но когда они пришли к ее дому, то увидели на двери большой замок. Почуяв, что дела плохи, Гюльсюм удрала к сестре, в соседнюю деревню.

Вернулась она к себе домой примерно через неделю. Колхозница уже поправилась, стала ходить, и гнев людей, как это бывает, утих. Люди уже не злы были на дочь Енгэ, как в тот день, когда она сбежала. Вернулась Гюльсюм больная. Рана, которую она сама себе нанесла, не заживала, нога ее сильно распухла.

Молодой врач, узнав об этом, поспешил к дочери Енгэ. Только он появился, Гюльсюм, ничуть не смущаясь, показала свою рану врачу и застонала:

— Умираю… Спаси меня.

Врач, посмотрев опухшую ногу, тихо сказал:

— Пенициллин…

Он сделал укол и перевязал рану. Знахарка, очевидно, для обмена опытом спросила:

— Зачем ты сделал укол, доктор?

Врач улыбнулся:

— Чтобы вы не совали свой нос туда, где ваша голова ничего не смыслит, — и направился к двери.

У выхода добавил:

— Приду через четыре часа и сделаю второй укол!

Дочь Енгэ облегченно вздохнула.

 

Взяткодатель

Знаете ли вы, что такое рушветдар? Тогда прочитайте рассказ до конца… Пусть он не столь веселый, но и не бесполезный. Рушветдар весьма любопытный тип. И смешной и жалкий.

Мы с ним учились в одной школе. Учились, но не дружили. Такие, как он, вообще ни с кем не дружат. В классе он не шумел, не дрался, не нарушал порядок и не улыбался. Зато всегда о чем-то шептался со старостой класса… Вид у него был таинственный, загадочный, как будто ему одному известно что-то важное, о чем он никогда не скажет. Сверстники не интересовались им.

Кажется, в шестом классе замкнутый парень покинул нас. Мы жили на одной улице. При встрече со мной он отворачивался. А потом совсем исчез.

Вспомнил он обо мне через… двадцать лет. Как-то вечером я услышал стук в ворота. На стук пошел мой сын.

Вернувшись, он сказал:

— Тебя хочет видеть отец Алимамеда.

В комнату вошел худощавый мужчина в изрядно поношенном костюме; поздоровавшись, он сел на стул, который стоял у двери, и старался не смотреть на меня. Я его узнал, я запомнил его глаза, глубоко сидящие, нелюдимые. Узнал его, несмотря на его лысину, на длинные усы, хотя ему было лет тридцать — тридцать пять.

Из приличия мы поговорили о всякой всячине. И не спешили приступить к тому вопросу, который привел его в мой дом. Вернее, я не торопил его.

Наконец отец Алимамеда, отец сверстника моего сына, не поднимая глаз произнес, как бы жалуясь:

— Мне сказали, что директор завода твой приятель. Я хочу поступить на работу… Прошу тебя, позвони ему.

Я не знал, как мне обращаться с ним, как держать себя. Невольно я обратился к нему на «вы».

— Вы обращались к директору?

— Нет, не обращался. Но боюсь, что он мне откажет.

— Есть какая-либо причина?

— Нет, причины для отказа нет.

— Кем вы хотите работать?

— Вахтером.

— А заводу требуется вахтер?

— Да.

— Зачем же я буду звонить директору?

— На всякий случай.

И тут сыграло роль наше самолюбие… Нет, не самолюбие… Вернее, то, что нам обычно льстит, когда мы, занимая определенное положение, можем использовать его, чтобы показать себя… перед своим непреуспевающим однокашником. Мол, вот кем я стал и могу сделать кое-что для тебя.

Не знаю, случалось ли с вами подобное? Я, конечно, пообещал отцу Алимамеда, который учился с моим сыном в одной школе, что выполню его просьбу. Тем более что позвонить директору завода для меня не составляло никакого труда. Притом я же не рекомендую отца Алимамеда на должность кассира или заведующего складом, а всего-навсего вахтером, сторожем.

Я позвонил директору, моему приятелю. Тот удивился:

— Не понимаю, о чем ты просишь? Да, нам нужны вахтеры. Почему бы ему не прийти в отдел кадров, как это делают другие? Ты что, знаешь его?

— Да, он мой школьный товарищ. — Что я еще мог сказать? Если я его не знаю, тогда почему я звоню…

— Хорошо, — сказал директор, — я зачислю его вахтером.

На другой день мой сын принес домой какой-то сверток. Я развернул его. И увидел отличный костюм для мальчика.

— Кто тебе его дал?

— Отец Алимамеда.

— Ты знаешь, где он живет? Немедленно иди к нему, и пусть он придет к нам.

Он явился вместе со своим сыном — Алимамедом, худым, плохо одетым мальчиком.

— Что это такое? — резко спросил я, не сдерживая себя.

— Подарок для твоего сына.

— Подарок?!

Я невольно еще раз посмотрел на Алимамеда, который несомненно нуждался в приличном костюме.

— А в связи с чем подарок?

— Ты же потрудился, устроил меня на работу.

— Во-первых, я не утруждал себя. Во-вторых, если бы я даже приложил какие-то усилия, то и в этом случае не за что благодарить меня таким образом. В-третьих, мой сын ни в чем не нуждается. Забирай костюм и пусть его носит твой сын. И больше так не поступай. Возьми этот костюм, Алимамед, и носи его на здоровье.

Я еще что-то сказал отцу Алимамеда об этике и морали, о правилах поведения в подобных случаях и выпроводил его вместе с «подарком».

Через два дня мне позвонил директор завода. В голосе его чувствовалось раздражение, даже гнев.

— Слушай, кого ты мне рекомендовал вахтером? Ты его хорошо знаешь?

Что я мог сказать? Правду? Как бы не так. Показать себя этаким благодетелем, либералом? Конечно, я ответил:

— Я тебе сказал: он мой школьный товарищ.

— Очень приятно слышать. Так вот, твой школьный товарищ хотел дать мне взятку.

Я тут же вспомнил о костюме для моего сына.

Неужели, подумал я, он отнес этот костюм директору завода?

Как можно веселей я переспросил:

— Взятку? Ха-ха-ха. Ты хочешь сказать — подарок?

— Деньги ты называешь подарком?

— Какие деньги?

— Он явился ко мне и вручил мне конверт. Вам, говорит, письмо. Вскрываю конверт — там деньги. «За что, — спрашиваю, — вы мне даете взятку?» — «Это не взятка, — отвечает, — а благодарность за то, что вы приняли на работу». Проявив малодушие, я все же зачислил его вахтером. Я ему сказал — идите, работайте. И больше так не поступайте. Но отдел кадров навел о нем справки и не оформил его на работу. Да, да… отдел кадров. Оказывается, твой подшефный матерый спекулянт. Завод ему нужен был как ширма. И для этого ему понадобился ты.

Я готов был обидеться, как это так, меня причислять к покровителям нечестных людей.

— Послушай, как ты можешь так говорить обо мне? Кто тебе дал право?

— Ты сердишься? Да? Тогда скажи мне, пожалуйста, как его зовут — имя и фамилию? И чем он занимался последнее время? Ну?

Что я мог ответить, я знал одно — он отец Алимамеда. Я не помнил ни его имени, ни его фамилии. Ведь прошло двадцать лет. Я никогда с ним не дружил, собственно говоря, он и не был моим школьным товарищем.

— Так вот его имя — рушветдар — взяткодатель, — сказал директор завода и положил трубку.

Положил трубку и я. А что еще оставалось делать?

 

Как он стал поэтом

У меня есть друг. Если же говорить серьезно, то в основе нашей дружбы заложено сходство вкусов и, безусловно, мировоззрения. Собственно говоря, на этом и зиждется подлинная дружба. Не так ли?

Многие завидуют нам, не потому, что искренняя, верная дружба — редкий случай. Просто людям всегда приятно наблюдать отрадные явления. Мы с другом не можем не радовать людей. Если считать, что подлинная дружба равна, допустим, цифре 100, то нашу дружбу можно оценить цифрой 99.

Во всем мы сходимся, за исключением одного. И это одно составляет недостающий процент, вызывающий горячий спор и охлаждающий наши отношения. Причиной спора и охлаждения являются, как ни странно, стихи. Да, стихи. Представьте себе. Именно они порождают обиду у моего друга…

Иногда обида моего друга достигает точки кипения, и он просто орет:

— Наконец, ты прочитаешь хоть одно мое стихотворение?!

Я тут же закрываю лицо руками.

Нередко я умоляю его:

— Ради нашей дружбы… Прошу тебя, пощади… Не пиши стихов.

Тогда он в свою очередь затыкает уши.

Нет, вы, пожалуйста, не причисляйте меня к людям, которые не воспринимают поэзию, и, как говорит мой друг, ко многим, у кого нет «чутья» к стихам. Я сам когда-то писал стихи и по сей день люблю читать стихи любимых поэтов. Кроме того, знаю приличное количество стихов наизусть.

По-моему, это достаточное доказательство, что поэзия родственна моей душе… Но должен оговориться, в последнее время я избегаю читать стихи. Началось это с того дня, когда мой друг заставил меня прочитать его первое стихотворение. Я думаю, вам ясно, что дружба наша укрепилась до того, как мой близкий товарищ объявил себя поэтом.

Может быть, я проявил малодушие, отвернувшись от чтения стихов вообще? Но это так. Виноват в этом, как я уже сказал, мой приятель-поэт.

Мне думается, история, как и почему он стал поэтом, заслуживает вашего внимания. Позвольте мне рассказать ее, ничего не утаивая.

Ведь речь идет о друге, так что я могу говорить о нем все. Так поступают истинные друзья. Вы согласны со мной?

Мы работали в одной газете, в разных отделах. Я — в литературе и искусстве, он — в отделе сельского хозяйства. Вполне естественно, я окончил университет, мой друг — сельхозинститут, а этого вполне достаточно, чтобы авторитетно судить о тех вопросах, которыми занимались наши отделы. Тем более мой друг до газеты работал на селе и прислал в редакцию несколько толковых статей. И главное, их напечатали. Правда, после того как он перебрался в газету, его статьи уже не появлялись на ее страницах.

Со мной произошло приблизительно то же самое. Теперь мы высказывались по вопросам литературы и сельского хозяйства не на газетных полосах, а на летучках.

Чем же мы занимались? Тем же, чем занимались штатные сотрудники газеты до нас, они «обрабатывали», редактировали наши статьи и заметки, а теперь мы готовили к печати статьи и заметки других. Но не только этому мы уделяли внимание, надо быть справедливым, — мы много ездили по заводам, фабрикам, посещали культурные очаги, совхозы, колхозы и собирали интересный материал для статей, которые писали наши завотделами, замредактора и сам ответственный редактор. Работы, одним словом, хватало. Скучать некогда было.

Иногда и нам разрешали написать заметку. Мы вдохновлялись, писали ее, переписывали, шлифовали, с трепетом вручали свое произведение заведующему отделом, и на этом дело кончалось. Если же оно «проскакивало», то есть завотделом не «зарезал» его, то наши заметки «гробил» секретарь.

Но бывало, что секретарь проявлял великодушие, а может, малодушие, и наши статейки появлялись на полосе… Тогда поздней ночью их «снимал» с полосы редактор.

Все же два раза в год — Первого мая, допустим, и под Новый год — мы видели свои подписи под своим произведением в двадцать — тридцать строк, что давало нам право считать себя журналистами.

Однажды… (Хорошее слово для начала рассказа. Есть еще одно слово, без которого просто трудно обойтись. Это слово «вдруг».)

Лучше использую второе — «вдруг».

Вдруг… В южный знойный день (я и мой друг его никогда не забудем) наши отделы перебрались в одну комнату — в редакции шел ремонт помещения.

Да, сюда подходит именно слово «вдруг», ибо ремонтные рабочие появляются без предупреждения, как раз в тот час, когда их уже устаешь ждать. Моментально возникает аврал, эвакуация, как будто городу грозит страшное цунами.

Однажды… (вот теперь «однажды») в нашу комнату входит парень, смущенный, стеснительный, и еле слышно говорит, что принес стихи собственного сочинения. Заведующий отделом предложил ему прочесть их вслух. Стеснительный парень прочел свое стихотворение. Оно понравилось всем.

Заведующий отделом литературы и искусства взял у застенчивого парня стихотворение, перепечатал его на машинке и тут же вручил его секретарю редакции.

Когда завотделом вернулся, все как-то невольно хором спросили его:

— Что сказал секретарь?

— Стихотворение будет напечатано в ближайшем номере.

Мой друг, который не обратил должного внимания на стихотворение, прочитанное вслух, услышав, что стихи этого скромного парня будут напечатаны без всяких проволочек, подошел к моему стулу и тихо спросил:

— Что написал этот парень?

— Разве ты не слышал? Стихи.

— Хорошие?

— Очень.

— И их напечатают в ближайшем номере?

— Наверное. Секретарь же сказал.

Приятель мой как-то странно посмотрел на меня, лицо его потускнело, он сел за свой стол и до конца рабочего дня молчал. Казалось, что он о чем-то тревожно думает.

Действительно, стихотворение скромного парня через два дня появилось в нашей газете.

Друг мой прочитал стихотворение. Надо сказать, что он вообще не читал стихов. Почему? Объяснить не берусь. Как объяснить, почему тот или иной человек с институтским дипломом не способен дослушать классическую симфонию в исполнении академического оркестра, даже когда им дирижирует Мравинский? А горные чабаны сидят у приемника и слушают симфоническую музыку не шелохнувшись. Возможно, им слышатся звуки горных родников, песни ветров, шум лесов и морской прибой? Все может быть. Это мое предположение. Но я сидел среди тех чабанов и тоже слушал.

— Ты уверяешь, что это хорошие стихи? — спросил мой коллега.

— Никакого сомнения. Послушай.

Я прочитал стихотворение вслух.

Мой приятель глубоко задумался. Меня это, признаюсь, тронуло. В самом деле, если лирическое стихотворение может повлиять на настроение человека, облагородить его чувства, то это в миллионный раз подтверждает, что лирики в нашей жизни достойны занимать равное положение, как и физики. И вессалам!

Только я хотел сказать моему товарищу: «Вот видишь…»

Нет, я не успел даже рта раскрыть, как услышал:

— Какой гонорар дадут этому парню?

Я даже вздрогнул. Вот тебе и влияние лирики.

Я назвал примерную сумму.

— Что? За эти двадцать строк его статьи столько денег? — выкрикнул мой коллега, словно я ему сообщил, что этого парня завтра назначат ответственным редактором.

— Это же не статья, а стихи! — тоже выкрикнул я. Меня уже взяла злость.

— Ну и что! За это такой гонорар? Ах! Бедная моя голова, которой я не даю покоя. Все бегаю, ищу, добываю материал, нахожу всякие недостатки, пишу целую статью в сотни строк, причем не знаю, будет ли она напечатана. А если и напечатают, то уплатят всего несколько рублей. А этот паренек, сидя дома, без проверки фактов, написал каких-то двадцать строк, и ему положен такой гонорар. И строчки у него неполные, всего несколько слов. Просто обидно!

Я перебил его:

— Не говори так… Ты просто не умеешь ценить поэзию. Статья — это одно, а стихотворение — совсем другое.

— Что значит другое? Разве стихи не пишутся такими же словами и буквами, что и статьи? Или у поэтов другой язык?

— Стихотворение имеет свои законы.

— Да брось ты… А статья разве не пишется по особым правилам?

— Во всяком случае, в стихотворении играют роль слог, рифма, размер. — Я вкратце рассказал своему другу сущность стихосложения, надеясь, что он поймет, как трудно писать хорошие стихи и что не всякому это под силу.

Он не поверил мне.

— И это все, — сказал он… — Подумаешь, рифмы, размеры. Что за важность! Это же не математика или биология, допустим. Что за трудность сосчитать слоги в слове или в строчке и подобрать рифму. Подлец я буду, если не стану поэтом. Прощай статьи, здравствуйте стихи, — заключил мой приятель.

С этого дня он стал читать стихи. Отдел, в котором я работал, посещали поэты, ашуги, критики и артисты. Мой коллега со всеми говорил о стихах. Кроме того, он раздобыл какие-то учебные пособия и начал «работать над собой».

Теперь он учил стихи на память и постоянно декламировал их: на работе, в столовой, на улице.

Вскоре у него появилась толстая тетрадь с алфавитом, с которой он не разлучался. В нее он вносил услышанные слова, которые пригодились бы для рифмы. Например: «гюль» — «бюль-бюль», «том» — «атом».

Однажды приятель мой предложил мне:

— Скажи слово, и я тут же подберу рифму.

— Отстань, — не соглашался я.

Но он не унимался. Я не выдержал натиска и, чтобы отвязаться, произнес:

— Агыз.

Мой друг быстро перелистал тетрадь, нашел нужную страницу и стал выстреливать:

— Кагыз, Ялгыз Махмыз, Балдыз, Арсыз, Шарсыз…

Комнату наполнили звуки «ыз», как будто по ней носились встревоженные мухи и неугомонные комары.

— Хорошо. Я убедился, ты достиг многого, теперь поэзия в твоих руках. Но… довольно, — сказал я.

— Нет, ты послушай: папрыз, гарсыз, тарсыз.

— Прекрати, ради бога, ты уже достаточно нажужжал, — взмолился я и закрыл уши. Однако я видел, как шевелятся его губы, он явно продолжал перечислять слова, которые рифмуются со словом «агыз».

Так длилось некоторое время. Я уже не был в состоянии лицезреть его тетрадь с алфавитом.

Затем наступил более мучительный этап: будущий поэт наловчился подбирать рифмы, не заглядывая в тетрадь. Достаточно было кому-либо в присутствии «поэта» обронить звонкое слово, как он мгновенно рифмовал его. Многих стала забавлять подобная страсть моего коллеги. Нашлись любители, которые ради своего удовольствия звонили ему по телефону и просили подобрать рифму для того или иного слова.

Или к нам в комнату входил сотрудник другого отдела и, остановившись у стола моего друга, как бы нечаянно произносил:

— Балгабаг.

Сразу слышалась пулеметная очередь:

— Маймаг, гыргаяг, гашкабаг…

Но вот кто-то звонит и, развлекаясь, произносит:

— Послушай… Каса.

В ответ слышится:

— Таса, эса, маса.

Наступил третий этап: вступление моего приятеля на поэтическую стезю, он стал писать стихи. На правой стороне чистого листа бумаги мой друг писал столбиком слова, которые рифмовались между собой. Затем заполнял левую сторону словами, обращая внимание лишь на количество слогов в них. Когда у него получались строчки соответственного ритма и размера, он считал, что стихотворение готово.

— Послушай мои новые стихи, — говорил он мне.

Что было делать, я слушал.

— Ну как? — требовал ответа доморощенный поэт.

Вам, надеюсь, нетрудно представить себе мое положение. Я внимал его стихам, как будто он читал их на незнакомом мне языке. Правда, иногда я улавливал одну поэтическую строчку, она походила на короткую трель соловья среди каркающих ворон. Я просил автора повторить эту строчку и в душе радовался, если ему удалась одна строчка, что, возможно, со временем хороших строчек станет значительно больше, но увы! Подлинно поэтическая строчка, как выяснялось, принадлежала какому-либо признанному поэту.

Однако приятель мой не обращал никакого внимания на мое мнение, осуждавшее его потуги, и относил свое «стихотворение» секретарю нашей редакции или в редакцию другой газеты.

Теперь у него появилась новая, не менее толстая тетрадь, на страницах которой красовались написанные им стихи.

Нередко он восклицал:

— Скорее бы напечатать первое стихотворение.

И напечатал!

Как-то наш отдел готовил литературную страницу молодых поэтов и прозаиков. Как ни старался сотрудник, отбиравший произведения для этой страницы, он никак не мог обнаружить в тетради моего друга хоть мало-мальски подходящее стихотворение.

Наконец отредактированная литературная страница была представлена секретарю редакции. Ее в свою очередь одобрил редактор, и литстраницу отослали в типографию.

Как назло, в этот день моего друга назначили помощником дежурного по номеру с литстраницей.

Ночью набранную литстраницу привезли в редакцию. Еще раз прочитывая ее, редактор, как это бывает, «снял» одно стихотворение: оно показалось ему слишком слабым по сравнению с другими.

Надо было немедленно заменить его. Другого подходящего стихотворения не нашлось ни в секретариате, ни в нашем отделе. Редактор торопил дежурного, имея в виду, что номер газеты должен выйти в свет в положенное время, без опоздания.

И тут мой коллега решил, что наступил его час.

— Товарищ редактор! У меня есть стихи. Можете выбрать любое, — и протянул редактору известную нам тетрадь.

Редактор не отмахнулся. Почему? Он, видите ли, сам когда-то писал стихи. И, вероятно, давно умолкнувшая в душе редактора поэтическая струна дала о себе знать. Редактор стал листать предложенную ему тетрадь.

Затем о себе дала знать другая струна: иной редактор если и не пишет стихи, то считает, что умеет их править, шлифовать, «дотягивать» до нужного уровня. В самом деле, кому не лестно покровительствовать начинающим прозаикам и поэтам, чтобы спустя годы иметь право заявить: «Первые его стихи (рассказ) напечатал я. Правда, мне пришлось потрудиться над ними».

Наш редактор довольно быстро нашел в тетради моего друга нужное, на его взгляд, стихотворение и начал мудрить над ним. Первым делом заменил название, затем стал вписывать в него совершенно новые строчки. В общем, написал почти новое стихотворение.

Оставшись довольным своим творчеством, тут же послал его в набор. Да, что осталось неприкосновенным, — это имя и фамилия моего товарища.

Все были удовлетворены: редактор, дежурный по номеру и его помощник — «автор».

До самого выхода номера мой друг не покидал типографии. Схватив целую кипу вышедшей в свет газеты, он примчался в редакцию.

Надо было видеть глаза «автора». У меня нет слов, чтобы описать его вдохновенное лицо. Еще бы, кого не радует первое свое произведение на страницах газеты или журнала.

Конечно, он протянул мне литературную страницу, счастливо смеясь, ткнул пальцем чуть повыше своей фамилии:

— Читай! Разве я не говорил тебе, что буду подлецом, если не стану поэтом?

Когда мы в этот день, по обыкновению, вдвоем возвращались домой, мой друг, встречая знакомых, вместо приветствия громко, восторженно вопрошал:

— Читали сегодняшнюю газету?

— Нет еще. А что?

— Почитайте. Непременно. Если только достанете ее. Но, наверное, она уже давно распродана.

— А что там напечатано? — несколько тревожно спрашивали знакомые.

— Мое стихотворение! Вот. Прочитайте.

Появление в газете стихотворения, над которым значилась фамилия моего приятеля, окрылило его. Он с каким-то неистовством продолжал писать стихи, главным образом на злободневные темы или приуроченные к знаменательной дате.

О стихах на злободневную тему в нашей редакции обычно вспоминали, что называется, в последний час. Поэты, которым звонили и просили срочно написать нужные стихи, отвечали, что смогут их представить редакции в крайнем случае через сутки.

Редактора такой срок не устраивал, он тут же брал у моего коллеги его знаменитую тетрадь, выискивал необходимое ему для своего личного творчества «стихотворение», «дотягивал» его до кондиции и печатал в очередном номере.

Следуя примеру нашей редакции, и другие газеты стали помещать стихи моего друга. И там их «дотягивали». Имя нового «поэта» становилось популярным. Очевидно, в силу этого один начинающий композитор написал музыку на слова стихотворения, напечатанного в нашей газете, над которым (в который раз!) серьезно потрудился наш редактор-покровитель. Получилась недурная песенка. Ее исполнил артист республиканского радио в передаче «Молодые голоса». Затем ее исполняли в концертах.

Как-то, получив очередной гонорар за напечатанные стихи, мой коллега угощал меня горячими пирожками.

— Как ты думаешь, могу я теперь влюбиться в девушку? — вдруг спросил он.

— Что значит «теперь»?

— Теперь, когда я стал известным поэтом, песню которого слушал по радио весь Азербайджан?

— Какое это имеет значение? Многие, например, влюбляются до того, как становятся поэтами.

Мой коллега с таким удивлением посмотрел на меня, словно не понимал, о чем я говорю.

— Нет. По-настоящему могут влюбляться только признанные поэты. Я ждал и дождался этого дня. Дело вовсе не в том, что ты влюбился, главное, что любимая девушка готова влюбиться в тебя, потому что ты поэт. По-моему, сперва поэт, а потом любовь, — изрек мой приятель и тут же стал напевать любовную песенку своего сочинения, пользуясь мелодией когда-то популярной оперетты.

Я моментально заткнул уши. Поэт настолько разозлился, что, не доев очередной пирожок, покинул меня, даже не заплатив за предыдущие.

Мое мнение и на сей раз не охладило его порыва, он стал искать девушку, которая влюбилась бы в него как в поэта.

Ему показалось, что он нашел ее. Позволю себе рассказать, как это произошло и чем окончилась эта история.

Познакомил моего друга с этой девушкой студент одного института. Вскоре наш поэт объяснился ей в любви. Девушка не ответила ожидаемой взаимностью. (Должен заметить, что мой друг обладал весьма привлекательной внешностью.) После объяснения в любви, на другое утро, мой друг, придя в редакцию, долго сочинял любовное послание к этой девушке. Конечно, в стихах.

Переписав несколько раз любовные стихи, он отправил их по назначению.

И неожиданно получает поразивший его ответ:

«Прошу не беспокоить меня своими стихами. Встречаться больше не будем».

— Странно, — недоумевал поэт, не давая мне покоя. — Выходит, что она, прочитав мое стихотворение, решила прервать наше знакомство. Просто уму непостижимо. Впрочем, в городе достаточно девушек, которые умеют ценить настоящие стихи.

Возьму посвященное ей стихотворение, напечатаю его и на гонорар куплю себе модную шляпу, какую подобает носить поэту.

Он, не раздумывая, изменил название стихотворения — «Песня любви», назвал его «Песня о любви советского молодого человека» и вручил его заведующему нашим отделом.

Заведующий, человек деликатный, отвел моего приятеля в сторонку, вернул ему стихотворение и шепнул:

— Возьми… И никому не показывай.

— Почему вы рекомендуете мне никому не показывать мое лучшее стихотворение? — громко спросил обиженный поэт. Своим возгласом он привлек внимание всех сотрудников.

Заведующий все же чуть слышно ответил:

— Потому что это не стихи.

— А что это?

Заведующий отделом лишь выразительно пожал плечами. Возмущенный поэт с отвергнутыми стихами в кармане помчался в другие редакции. К концу дня он вернулся к нам заметно усталый и откровенно подавленный.

— Не понимаю, что им нужно? — сказал он мне. — В этом стихотворении есть все: колхоз, добыча нефти, борьба за план, самокритика… Обрати внимание, какие рифмы. Это форменный зажим творчества молодых поэтов.

Видя, что я не слушаю, мой друг подошел к моему столу и положил перед моими глазами злополучное стихотворение.

— Хоть единственный раз ты можешь прочитать мои стихи.

Я не выдержал и закрыл глаза. Но он отнял мои руки и стал кричать:

— Ты мне больше не друг, если не прочитаешь это стихотворение.

Я прочитал его…

Но теперь, я надеюсь, вам стало ясно, какую разрушительную силу включает один процент, о котором я упомянул вначале.

 

Лекарь Масим

Солнце поднималось над горизонтом, подобно красному шару, который выпустил из рук шаловливый ребенок. Его первый луч напоминал раскаленный кинжал. У вершины лысой горы кинжал переломился надвое, половина скрылась за лесом, другая часть, словно санки, скользнула с вершины горы к самому подножию и зацепилась за что-то белое, напоминающее гусиное яйцо.

Но солнце, безусловно, не воздушный шар, и луч его не кинжал, и, очевидно, что-то белеющее не яйцо.

Зачем же нужны были все эти сравнения? А как вы прикажете начинать рассказ? Традиция? Ну конечно, тем более что эти сравнения еще пригодятся.

Итак, что-то белеющее — привлекательное здание сельской больницы. Но вернемся к лучам солнца. Они, подобно озорным мальчишкам-безбилетникам, устремились в широкие окна белого здания и, играя, задержались на кожаном мешке с сыром — мотале. Но нет, простите. Это не мотал, а всего-навсего круглый живот мужчины, который спит на никелированной кровати. Имя его Масим. Он заведующий, или, как говорят, главврач сельской больницы. О нем и пойдет речь.

Лет пятнадцать назад Масим все же добрался до последнего курса мединститута. В его дипломе сказано, что он окончил институт. Нет, нет… Ему просто подарили диплом, как бы на память о годах, потраченных им в стенах института в качестве студента.

Сам Масим о своем дипломе в те дни говорил так:

— Спасибо руководителям института. У них добрые сердца. Я их никогда не забуду и не подведу. Я не стану работать в городе, где требуются знания медицинской науки. Я поеду в деревню, там живут люди здоровые.

И верно, поехал заведующим сельской больницей.

— Спасибо работникам отдела кадров, — говорил Масим. — У них тоже добрые сердца.

Своим друзьям Масим говорит другое:

— Как видите, я живу лучше, чем городские врачи. Поглядите, у меня отличная бесплатная квартира, при ней большой огород, сад. Прибавьте к этому собственных кур, цыплят, овец, баранов, клиентов… Я говорю о больных… Их тоже немало.

Но… вернемся к солнечным лучам. Поиграв на животе Масима, они разбежались по кровати и сейчас, как назойливые мухи, щекочут мясистые щеки лекаря Масима.

Масим в конце концов проснулся, сполз с кровати и отправился в соседнюю комнату, к столу. Над столом возвышается его мотал — живот, а над спинкой стула жирный затылок.

Потянувшись во время зевка, Масим крикнул:

— Несите, поглядим! Эй, кто там есть?!

Сразу открываются две двери. Через одну входит женщина средних лет, она несет два графина с жидкостью — белой и желтоватой. На стенках графинов играют, конечно, солнечные лучи. (Без них нам, как видите, не обойтись.)

Окинув еще сонным взором желтоватый графин, лекарь интересуется:

— Это из какого спирта?

— Из того, что недавно получили.

— Неужели тот баллон уже пустой?

— Неужели тебе трудно подсчитать, сколько ты выпиваешь в один день? — отвечает женщина средних лет.

Эта женщина играет две роли в жизни Масима: дома — жены, в больнице — фельдшера, без специального образования.

Через другую дверь вошла старуха, она принесла горячую сковороду… Лучи солнца окрасили в розовый цвет жирную куриную ножку, торчавшую среди жареного картофеля, залитого яйцами. Чихиртма заставила лекаря Масима чмокнуть губами и спросить:

— Это из каких продуктов?

— Из тех, которые вчера получили для больницы, — не без гордости ответила старуха.

Старуха тоже играет две роли: дома — тещи, в больнице — поварихи.

Заведующий приступает к трапезе. Наливает в чашку две трети желтоватой жидкости и одну треть жидкости из белого графина. Опрокинув чашку, морщится, крякает и набрасывается на сковороду. А солнечные лучи? Им стало противно и совестно глядеть на заглатывающего чихиртму лекаря, и они покинули комнату.

Когда Масим, тяжело дыша после обильного возлияния и целой сковороды чихиртмы, выходит во двор, солнце скрывается за тучей — ему стыдно. Небо, в свою очередь, плачет, моросит дождик.

Заведующий больницей появляется на балконе и окидывает неясным взглядом посетителей — больных, в руках которых он видит узелки с приношениями. Ответив сквозь зубы на приветствия ожидающих его, он недовольно взирает на небо, зевает и отправляется в сад, к яблоне, закусить.

Откусывая яблоко, долго гуляет среди кустов и деревьев. Заметив на грядке большой спелый помидор, отправляет его в рот вслед за яблоком.

Наконец, поглаживая обеими руками живот, покидает сад. Достигнув середины двора, Масим подбоченивается и кричит:

— Эй! Неси, поглядим.

Теща уже ждала, когда ее позовет уважаемый зять — доктор, и спешит к нему с двумя большими металлическими чашками. Масим протягивает руку, берет из чашки намоченный хлеб и бросает его поросятам.

— Хут-хут-хут…

Из другой чашки заведующий кормит кур. Пшеницей.

— Цып… цып… цып…

Опрокинув обе посудины, Масим бросает ласковый взгляд на сад, огород, поросят, цыплят и подымается на балкон. Еще раз зевнув, входит в дом.

Больные после его ухода кладут приношения на стол балкона. Теща заведующего, зная свои обязанности, быстро убирает все узелки и уносит их.

Наступает торжественный момент — лечение больных. Открывается дверь в конце балкона, на пороге появляется лекарь Масим в белом халате и белом колпаке и приказывает:

— Идите, поглядим. Входите попарно!

В приемную входят, как приказано, двое: мужчина с желтым болезненным лицом и смуглая женщина.

Доктор Масим велит им сесть и зовет:

— А ну-ка неси, девушка!

«Девушка» — жена доктора — сейчас в роли фельдшера. Она машинально черпает стаканом из стоящего на табуретке ведра мутноватую жидкость и, вынув из кармана две пилюли, подает их женщине и мужчине.

— Пейте, — говорит она больным.

После пилюль она подает обоим пациентам по термометру.

— Положите под мышки.

Масим, не подымая глаз, спрашивает:

— На что жалуетесь?

Больные, переглянувшись, молчат, они не знают, к кому обратился доктор.

— Ну?

Первым говорит мужчина:

— У меня нет жалобы, я больной…

— Что болит?

— Все тело.

— Живот болит, — заявляет женщина.

Масим смотрит на термометры и бурчит под нос.

— Тридцать семь и восемь… Тридцать семь и девять. Вы что, вступили в соревнование?

— Мы не вступили, мы попали.

— Куда попали?

— Под дождь. Мы возвращались с поля… И очень промокли… Всю ночь не спали, нас мучил озноб.

— Оба попали под дождь?

— Нет, только я. А она — я не знаю.

Женщина схватилась за живот, испытывая мучительную боль.

— Не знаю, что случилось… Только, извините, доктор, я всю ночь бегала.

— Что ты ела?

— Ничего. Я не могу есть, все время живот болит.

Масим делает знак рукой. Больные приближаются к нему.

— Откройте рот. Высуньте ваши языки. Говорите: а-а-а-а…

Мужчина и женщина выполняют указания дуэтом.

— Хватит!

Лекарь понимающе чешет затылок.

— Вам нужна бумажка, чтобы полежать дома и не ходить на работу?

Женщина поспешно отвечает:

— Да, да, доктор… Полежу три дня и обязательно поправлюсь. Только дайте лекарство.

— Раз у вас жар, вам полагается бюллетень. И вам даже можно полежать в больнице. Но лучше полежите дома. Я вам напишу бумажку, что находились в больнице десять или пятнадцать дней, как пожелаете. Но если приедет ревизия, то говорите, что лежали в больнице… Потому что я желаю вам добра. Понимаете?

— Понимаем, доктор… Нам только получить бумажку, чтоб представить в колхоз… А болезнь пройдет… А если приедут из города, скажем, что лежали в больнице. Вы не беспокойтесь, доктор. Только дайте нам хорошее лекарство.

Масим вручает каждому по два листка.

— Эту бумажку отдайте председателю колхоза, а вот эту в аптеку. Получите два лекарства: одно — жидкое, другое — пилюли. Жидкое будете принимать по пять ложек, две до еды, три после еды, то же самое пилюли, только три до еды, две после еды.

— А если мы не сможем есть, тогда не принимать? — спрашивает мужчина.

— Кушать обязательно надо.

Лекарь похлопывает себя по животу и добавляет:

— Еда — тоже лекарство.

— А как быть с диетой? — задает вопрос женщина.

— Кушай все. Только мясо не надо жарить. Кушай зелень, мацони, молоко, сыр, масло.

— А что это за лекарство, доктор? — интересуются оба.

— Одно потогонное, другое слабительное.

— Меня и так слабит, — жалуется женщина.

— Не беда, беджи. Кишки твои хоть и тонкие, но очень крепкие. Это подтверждает наука — медицина.

— Но я и так всю ночь потею, — говорит мужчина.

— Это лекарство поможет тебе.

— А зачем мне слабительное?

— Чтобы у тебя появился аппетит. Ну, всего доброго вам, дай вам бог здоровья!

Пациенты прячут бумажки.

— Большое спасибо, пошли вам аллах долгой жизни, — шепчет женщина и прижимает руками живот — ее продолжает мучить боль.

Мужчина, облизнув пересохшие губы, просит доктора Масима:

— Жена работает в поле, дети ходят в школу, нельзя ли мне лечь в больницу?

Масим сердится:

— Нельзя. В больнице нету мест. Кроме того, чем я тебя кормить буду? Из города не присылают продуктов, и кухня испортилась. Лежи себе дома и кушай плов с курятиной. У тебя же есть бумажка, так что трудоднями ты обеспечен…

Мужичина еще раз облизывает губы, его знобит… Опустив голову, он уходит.

В приемную входят двое новых больных: согбенный старик с палкой в руках и юноша с повязанными ушами. Опять слышится зов Масима:

— А ну-ка неси, девушка!

Старик и юноша проглатывают пилюли и запивают их мутной жидкостью из ведра. На балконе в это время появляется крепкий парень с хохолком. Масим выходит к парню и следует за ним во двор.

— Салам, Масим-гага!

Доктор, ответив на приветствие парня, тихо спрашивает его:

— В чем дело? Неужели опять захворал?

— Ну да.

— Теперь что у тебя?

— Баранина. Вечером принесу, сами увидите, какое мясо. Нужна бумажка. На два-три дня, чтобы успеть отвезти барана в город, на рынок.

— Хорошо, зайдешь, когда уйдут все больные… Только зачем тебе торчать в очереди, пройди на огород и полей пока грядки.

— Слушаюсь, — говорит крепкий парень и идет в сад.

Масим возвращается в приемную. Отобрав у старика и юноши термометры, удивляется:

— Зачем вы пришли? У вас же нет температуры?

— У меня болит ухо, боль прямо в мозгах отдается, — заявляет юноша.

— А у меня спину ломит, не могу ни согнуться, ни разогнуться.

Масим подозвал больных. Одной рукой щупает ухо юноши, другой спину старика. Оба стонут. Доктор нахмурился, что-то решает.

— А ну-ка откройте рот, высуньте ваши языки и кричите: а-а-а-а…

Оба старательно «акают».

Масим быстро пишет, вручает пациентам по две бумажки и дает им те же указания, что ушедшим мужчине и женщине: две ложки до еды, три после еды…

— А какие это лекарства? — спрашивает старик.

— Одно потогонное, другое слабительное.

— У меня болит ухо, зачем мне слабительное?

Масим поясняет:

— Не говори так, сынок. Нет такой болезни, от которой можно вылечиться без слабительного. Отчего болит ухо? От желудка. Почему? Потому что от уха к носу, а от носа к горлу есть путь. А горло ведет к желудку… А от уха болезнь переходит в мозг. Выпей слабительное, пусть очистится желудок, и твоему уху сразу станет легче. Однако соблюдай диету.

Старик, хватаясь за поясницу, стонет.

— А как поможет слабительное моей спине?

— Отчего болит спина? От ревматизма, А слабительное изгонит ревматизм, и ты успокоишься.

— Что ты такое говоришь, доктор Масим? — кисло улыбается старик.

— А ты как думал, Гасан-ами? Недаром наука называется медициной.

— Хорошо, а как мы будем работать? Дай нам бумажку, чтобы мы полечились дома.

— Раз нету у вас температуры, бумажку дать не могу. Счастливого вам пути, дай вам бог здоровья.

Масим выпроваживает старика и юношу и кричит:

— Входите двое.

Старик и юноша покидают двор и выходят на дорогу. А солнце… Оно выходит из-за туч, и длинные его лучи, подобно золотой лестнице, спускаются на середину дороги. Старик, посмотрев на солнечную дорогу, говорит юноше:

— Пойдем, получим в колхозе машину или арбу и поедем в медпункт соседней деревни. Там хороший доктор, его все хвалят.

Старик и юноша плетутся в колхоз.

Тем временем парень с хохолком успел полить грядки и поднялся на балкон.

Рабочий день Масима еще не кончился, но доктор уже снял халат и опять спускается во двор. Он снова кормит поросят и цыплят. Затем моет руки, потягивается, зевает и кричит:

— Несите, посмотрим! Эй, кто там!

Жена вносит два графина — желтый и белый. Теща вносит котел, из которого валит пар.

Доктор наливает в чашку желтоватую жидкость и хочет долить ее водой, но со двора слышится взволнованный женский голос:

— Дома доктор? Масим-гага, ради самого аллаха, будь добр, потрудись, идем к нам, мой ребенок заболел.

Масим доливает в спирт воду, опрокидывает чашку, морщится, крякает и набрасывается на еду. Голос женщины не умолкает.

— Не дадут спокойно проглотить кусок хлеба, — ворчит доктор.

Женщина входит в столовую и ломает руки. Масим, не глядя на нее, сердится:

— Рабочий день окончен. Я не могу нарушать государственный закон. Завтра приведешь больного, я посмотрю его.

— Доктор, у ребенка жар, он весь горит, может быть, он, не дай бог, не доживет до завтра.

— Ничего не случится с ним. Скажи твоему ребенку, что завтра придет доктор и даст ему игрушку. Разве так трудно успокоить ребенка?!

Масим чуть повернул лицо в сторону жены.

— Дай ей лекарства, пусть она отнесет их своему ребенку.

Получив пилюли и мутную жидкость в бутылке, женщина убегает. Вскоре она встретила старика и юношу.

Старик стал утешать ее:

— Пойдем в правление колхоза, позвоним по телефону доктору соседней деревни. Он сейчас же поспешит к твоему ребенку и как следует осмотрит… Позови его даже в полночь, все равно придет. У него и дома есть телефон… Если надо будет, он твоего ребенка отвезет в больницу.

Старик увидел в руках женщины бутылочку с мутной жидкостью.

— А этот захрамар (змеиный яд) не давай ребенку. — Он тут же взял из рук женщины бутылочку и швырнул ее на землю.

— Масим — злодей, сын злодея, а не доктор… Он слабительный и потогонный «доктор», больше он ничему в школе не научился… Пойдем, доченька.

Солнце, подобно красному шару, побывавшему в руках шаловливого ребенка, лениво опускается к горизонту. Его последние лучи напоминают огромные ножницы, воткнутые в густые волосы. Они вонзаются в густой лес на вершине противоположной горы. Здесь колоссальные ножницы разделились на две половинки. Одна, словно быстрые санки, скользнула с вершины к подножию и, проникнув в широкие окна белеющей на косогоре больницы, играет на круглом, напоминающем мотал с сыром, животе сидящего за столом мужчины. Доктор Масим, прикрыв глаза, бурчит под нос:

— На свете существуют две болезни: первая — болезнь желудка, вторая — болезнь горла. На свете есть два лекарства: первое — слабительное, второе — потогонное… Одно — до еды, другое — после еды. Раз ты знаешь это — ты, брат, доктор. На свете есть два профессора: первый тот, кто подарил мне диплом, второй тот, кто направил меня сюда. Спасибо каждому из них.

Выпив чашку спирта, Масим приступает к стоящему перед ним блюду.

— На свете есть одна хорошая вещь — еда, притом без всяких там диет… Мясо надо есть отварное, зелень и фрукты надо мыть. Можно есть мацони, молоко… Можно есть сыр, масло, плов, шашлык, бозартму, чихиртму… Словом, все, что тебе по зубам, что переваривает твой желудок. Ешь, но в сопровождении спирта… Это все, что есть хорошего на свете. Да ниспошлет аллах здоровье всем больным…

Прощальный луч солнца отражается в чашке с желтоватой жидкостью, которая плещется в дрожащей руке лекаря Масима.

Тот же луч отражается на стекле легковой машины, несущейся по предвечерней долине, стиснутой синими горами. В машине сидят солидный мужчина и молоденькая девушка. Мужчина — зав. райздравотделом. Девушка — молодой врач. Она едет, чтобы заменить лекаря Масима.

 

Мой смех

Все знают: я люблю смеяться. А почему бы и нет! По-моему, смех — благородное человеческое свойство. Животные ведь не смеются и даже не улыбаются. Вообще, к смеху я отношусь серьезно. Даже сказал бы — я идейный сторонник смеха. Лично я считаю, что улыбка, смех и, если хотите, хохот — неоценимое сокровище. И, как только предоставляется случай, я заливаюсь во все горло. От места и времени это не зависит. Где бы я ни был, если мне смешно, я не могу сдержаться. И смеюсь. Жаль, конечно, что не везде и не всегда мой смех нравится. Но ничего не могу поделать с собой, верьте моему слову.

Представьте себе, что служат панихиду. Вот, поджав под себя ноги, сидит важный черноусый в золотых очках мулла. Он печально и пространно объясняет, почему его высокопревосходительство господин Магомед считал большим грехом пить вино и есть свиное мясо. Вдруг прибегает маленький мальчик и с детской непосредственностью радостно кричит:

— Папа, папа! Приехал дядя Ашот! Он привез тебе бочонок вина и большого поросенка!..

Ну скажите, как тут не расхохотаться? Хотя это и неуместно — вокруг сидят люди со скорбными лицами. Конечно, есть такие, которые смогли бы сдержаться. А я, каюсь, не могу.

Свою смешливость я получил по наследству — от отца, он тоже неисправимый весельчак. И еще какой! Правда, он считает, что перед лицом своей смерти смеяться гораздо труднее, чем во время чужой. В доказательство он рассказал случай, который с ним произошел в молодости.

…Я работал тогда на промысле. И такой у меня был беспокойный язык, что я часто спорил с хозяевами и со всяким начальством. В тот день я не стерпел, почему директор конторы и обругал меня. Я не только обругал в ответ, но и повалил его в лужу нефти. А директор был в новом белом костюме… И я расхохотался. Видимо, мой смех обидел директора, он приказал жандармам белого царя Николая схватить меня и услать далеко. В Сибирь. Там я познакомился с одним веселым лезгином. Его угнали в Сибирь за то, что он убил гостя сельского старшины. Мы, земляки, конечно, подружились. Вместе хохотали, хотя нам часто было совсем не до смеха. Вместе вернулись на родной Кавказ.

Когда настала зима, лезгин приехал ко мне в гости.

— Приезжай ко мне в Дагестан летом! — сказал он на прощанье.

Я, разумеется, поехал. Мой друг лезгин встретил меня на станции. С ним были его товарищи. Все они были вооружены до зубов. Все дни со мной обходились, как с самым дорогим гостем, угадывали мое малейшее желание, как говорится, смотрели в рот. Мы, азербайджанцы, тоже народ гостеприимный, но тамошнее гостеприимство поразило меня. Хозяин глаз с меня не спускал. Даже когда я выходил немного погулять, он сопровождал меня вооруженным. Да и дома не расставался с винтовкой. Мне показалось это довольно странным. Вокруг мир и покой, а он все время в полном вооружении. Я спросил его, в чем дело?

— Душа моя, таков обычай нашего аула.

Ну что ж, обычай, так обычай. В общем, неплохой обычай, решил я. Не знал я, что у этого обычая есть другая сторона. Оказалось, что в этом ауле личного врага из мести не убивают, а отправляют на тот свет его дорогих гостей. Так что в силу обычая лезгин и убил гостя сельского старшины… И вот теперь ему приходилось охранять меня. Я ведь был очень дорогим гостем… Но обо всем этом я узнал потом.

Однажды вечером мой друг готовил во дворе ужин. Винтовка лежала позади него. Я, ничего не говоря, взял ее и унес в дом. Вокруг бегали дети, и я боялся, что кто-нибудь заденет ружье и оно выстрелит. Мы стали ужинать. Только протянули руки, чтобы взять первый кусок, как на скатерть легли тени. За нашими спинами стояли два вооруженных лезгина с мрачными лицами. Один направил винтовку на хозяина, а другой приставил кинжал к моей груди. Мой друг быстро повернулся, шаря рукой по земле.

— Где винтовка?! — крикнул он.

Вместо ответа я спросил:

— Что хотят от меня эти люди, душа моя?..

Он замотал головой так, как будто у него сильно болели зубы.

— Я же тебе говорил, у нас обычай такой, братец гость. Обычай! — грустно повторил лезгин.

Вдруг он страшно закричал, прямо завизжал:

— Ничего, ничего! Пусть только он тебя убьет, пусть! Клянусь, я убью в его доме самого дорогого гостя! Как капусту изрублю! Не мужчина буду, если я так не сделаю! Можешь умирать, братец гость. Не беспокойся, я отомщу за твою кровь! Страшно отомщу!

Мне стало смешно. До того смешно, что я не сдержался и так захохотал, что кинжал, приставленный к моей груди, мелко задрожал. Человек, который держал его, выпучил глаза. Тут же он убрал кинжал и сказал растерянно сквозь зубы:

— Ну и человек! Перед своей смертью смеется. Нет, такого я не могу убить! Наш счет останется незаконченным до нового гостя, — сказал мститель.

Оба лезгина ушли. Хозяин обнял меня:

— Ай, какой ты молодец, брат! У тебя душа льва! Не знаю, есть ли у льва душа, но моя душа в это время была в пятках. Первый раз в жизни я смеялся, когда все тело покрылось холодным потом. Ох, не легко смеяться перед смертью, сынок, ох, трудно!..

Отец умолк. А мне в голову пришла интересная мысль. По-моему, умереть смеясь, лучше, чем смеяться перед смертью и остаться в живых. Кто знает, выпадет еще на твою долю такая смерть?.. Упустить такой редкий случай — просто смешно. И я рассмеялся. О причине моего смеха, я, конечно, не мог сказать отцу. Поди скажи ему, почему он не использовал такой случай, пятьдесят лет назад? И меня охватил новый приступ смеха. Глядя на меня, расхохотался и отец. Он словно понял, отчего я смеюсь. Услышав раскаты нашего хохота, прибежала мать и спросила, улыбаясь:

— Чего вы здесь так смеетесь? Скажите мне, я тоже посмеюсь с вами!..

 

Брак по расчету

Ничто не радовало черноокую красавицу Кесире-ханум. Настроение ее ухудшалось по мере того, как она приближалась к порогу новой жизни. Вот этот-то порог ей и не хотелось переступать.

Предчувствия терзали ее душу. Тяжелые мысли — порождение одиночества, но Кесире-ханум, очевидно, не знала об этом и все больше отдалялась от своих подруг-однокурсниц.

Во время перерыва она уходила в самый дальний угол аудитории и глядела в окно на стену соседнего дома, увешанную рекламными афишами.

Да, Кесире-ханум переживала. Тоска молодой красавицы не поддается описанию, ибо причина ее глубока и сложна.

Как-то к ней подошла Сефура, ее однокурсница и подруга, и тревожно спросила:

— Что с тобой, ханум? Почему ты таешь, как свеча?

Мы сказали — подруга Сефура? Это верно. Но дружными подругами Кесире и Сефура были больше года назад. До замужества Сефуры. А затем они… Нет, не то чтобы поссорились, а просто охладели друг к другу. Из-за различия во взглядах. Замужество Сефуры лишь подчеркнуло это различие. Видите ли, Сефура собиралась выйти замуж за офицера милиции. И уведомила об этом Кесире-ханум.

Красавица Кесире, статная, черноокая, горделивая, была поражена:

— За милиционера? Что, других людей уже нет вокруг нас? Неужели ты полюбила человека, не обладающего никакой специальностью?!

Сефура не оценила удивления Кесире.

— Я же полюбила его, при чем тут специальность? Во-вторых, работник милиции — это очень серьезная специальность. И не каждому она дается. Мой жених — оперативный работник, он смелый, отважный, всесторонне образованный, недавно окончил высшую школу и вообще весьма воспитанный человек. Я бы всем достойным девушкам пожелала такого мужа, как мой Гулам.

— У твоего жениха, может быть, действительно много похвальных качеств. Но все-таки он — милиционер.

Теперь и вам, уважаемые читатели, известно, в чем состояло различие во взглядах подруг.

Сефура, защищая свою точку зрения, сказала что-то обидное в адрес Кесире, та тоже не осталась в долгу. Итак, причиной размолвки стало разное понимание места и роли милиции в нашей жизни, а также образ милиционера-современника.

Однако добросердечная и незлопамятная Сефура пригласила Кесире на свою свадьбу.

Однако гордая Кесире-ханум, учтиво поблагодарив подругу за приглашение, на свадьбу не пришла. И даже сказала, про себя конечно, такие слова:

— Милицейская свадьба… Мне там делать нечего.

Встретив в коридоре института Сефуру, Кесире вежливо улыбнулась, на ходу поздравила подругу и прошла в аудиторию.

Однако (в третий раз) добрая Сефура стала замечать затаенную грусть Кесире.

В этот день Сефура подошла к окну, нежно прикоснулась к плечу Кесире и участливо спросила:

— Ты не больна?

Кесире продолжала изучать афиши на стене. Все же, переполненная грустью, она невольно вздохнула:

— Лучше бы я на самом деле заболела.

— Вот как! Что же случилось, ханум? — встревожилась добрая Сефура.

— Что еще может быть хуже? Столько лет училась, даже глаза начали тускнеть. А вот скоро получу диплом и пошлют меня в такую глушь, где никакого света не увидишь. Даже солнцу не будешь рада.

— И это все, что тебя печалит?.. Но разве наши сельские местности не прекрасны?.. Подумай сама: величественные горы, цветущие сады, журчащие родники… Живут там люди чистые душой и сердцем. И ты принесешь им знания, они будут прислушиваться к твоему слову, ты будешь воспитывать юное поколение.

— А для себя что? Что там есть для души? Может быть, театр, концертный зал?

— Ты сама можешь все это создать. Если не театр, то театральный коллектив, музыкальный кружок.

— Благодарю за добрый совет. Почему бы тебе самой не поехать и не создать все это? Я искренне порадовалась бы твоим успехам. Поезжай!

— Я бы поехала, если б мой муж по долгу службы не обязан был жить в городе.

— Скажи, какая причина! Служба мужа! — рассмеялась Кесире. — Чтобы не поехать в деревню, можно придумать много причин.

— Напрасно иронизируешь. Офицер служит там, где ему приказано. Таков порядок. И жене приходится быть вместе с мужем, — сказала Сефура.

— Неужели это так? — искренне удивилась Кесире-ханум.

— Странно… Кто этого не знает?!

Кесире, как бы раздумывая, проговорила:

— Возможно, и я вышла бы замуж за милиционера, только чтоб жить в Баку. Может быть, среди знакомых твоего мужа есть неженатые работники?

— Ты серьезно спрашиваешь?

— Когда тебе угрожает злая судьба, выйдешь и за милиционера.

Сефура готова была вновь обидеться, но раздался звонок, звавший всех на лекцию.

В тот вечер Кесире не находила себе места. Ночь не принесла ей успокоения. Она глядела в темное небо, и ей казалось, что отчетливо видит погоны, усеянные звездами. А рядом — свидетельство о браке и на нем золотая круглая печать. Затем звездочки и печать пустились в хоровод. Позже стало мелькать лицо незнакомого мужчины в погонах. Это он! И она не лишится ничего из того, к чему так привыкла: театра, кино, концертов, забот матери, старших братьев, домашнего уюта…

Утром Кесире-ханум поспешила в институт, чтобы встретить Сефуру.

— Ты сказала своему мужу о моей просьбе? — спросила она подругу.

Сефура заметила, что глаза Кесире как будто посветлели, она улыбалась, словно в ожидании чего-то приятного.

— Ты серьезно говоришь? — в который раз осторожно спросила Сефура.

— Вполне. Я и с мамой советовалась. Непременно скажи своему мужу. И прошу тебя, Сефура-джан, побыстрее. Пусть твой муж подыщет для меня офицера, который должен работать в городе.

Сефура растерялась. Она не могла понять, шутит Кесире или нет.

— Как же можно… Выйти замуж, не полюбив?

— Если я выйду за него замуж, это еще не значит, что я стану его женой. Ради бога, Сефура, сегодня же скажи своему мужу. Только, Сефура-джан, пусть наш разговор останется между нами.

Сефура, вполне понятно, ничего не сказала мужу о странной просьбе ее подруги. А та продолжала настаивать.

И Сефура наконец решилась. Ее муж, конечно, удивился и предположил, что подруга жены шутит.

— Нет, мой дорогой, Кесире не шутит. Она даже готова обидеться на меня.

Муж Сефуры, посмеявшись над прихотью Кесире-ханум, тотчас забыл о ее просьбе.

Но от него не отставала Сефура, которую не оставляла в покое Кесире.

Кому не известно, как трудно избавиться от настойчивых напоминаний жены, когда ей вдруг вздумалось осчастливить свою родственницу или любимую подругу.

И лейтенант Гулам Аббас-заде решился. На примете у него был старший лейтенант, холостяк. А что, если познакомить старшего лейтенанта Гасанкулиева с красавицей Кесире-ханум? Правда, будущему жениху уже около сорока… Правда, Гасанкулиев — человек со странностями… Но у кого их нет?

Все же муж Сефуры не торопился знакомить Кесире с Гасанкулиевым. Чтобы утихомирить каким-то образом свою жену, он сочинил Гасанкулиеву довольно-таки непривлекательную биографию.

— Имей в виду, что он бросил двух жен. Кроме того, он ужасно замкнутый человек — из него лишнего слова не вытянешь. И вообще у него тяжелый, невыносимый характер, хотя он и обладает приятной внешностью.

Сефура все это поведала Кесире, надеясь, что такая биография жениха охладит ее. И даже от себя добавила:

— Ему знаешь сколько лет?

— Сколько?

— Сорок пять.

— Да хоть пятьдесят! Какое это имеет значение? На что мне юный муж, я же не собираюсь веселиться в его обществе…

И вот Сефура заставила своего Гулама пригласить старшего лейтенанта Гасанкулиева в гости.

Войдя в комнату, Кесире-ханум удивленно остановилась на пороге. За столом рядом с мужем подруги сидел, скажем честно, моложавый, широкоплечий и, как говорят, интересный офицер в темно-синем кителе с серебряными погонами.

Он тотчас решительно поднялся, чуть наклонил голову, щелкнул каблуками и представился:

— Салам Гасанкулиев.

Кесире-ханум вздрогнула: совсем не то она ожидала увидеть.

И почему-то прежде всего обратила внимание, что у офицера строгие глаза. Кесире невольно как-то сжалась.

Сефура предложила гостям чай, ароматный азербайджанский чай, способный поднять настроение даже у самого грустного человека.

Гасанкулиев сразу же затеял разговор, стал рассказывать о весьма интересных вещах.

«Почему Сефура уверяла, что из него слова не вытянешь?» — в недоумении спрашивала себя Кесире.

Гулам перевел разговор на международные темы. Но и тут Гасанкулиев оказался на высоте. Он уверенно разбирался в событиях в разных странах, столь безошибочно называл города, правителей, президентов, королей, сенаторов и министров, что Кесире почувствовала себя неучем, зеленой дошкольницей.

Чтобы хоть что-то сказать, Кесире упомянула о своей любви к театру.

И опять Гасанкулиев показал себя с лучшей стороны. Его суждения поразили Кесире-ханум, она не могла возражать: перед ней сидел весьма знающий человек.

«Теперь мне все ясно… Его специально пригласили, чтобы проучить меня. Хорошо же. Я отблагодарю тебя за это, дорогая Сефура. Между нами все кончено», — негодовала гордая Кесире-ханум…

Она была намерена под каким-нибудь предлогом уйти домой, но ее заставили остаться и поужинать. Кесире уже с трудно скрываемой неприязнью смотрела на старшего лейтенанта: «Подумаешь, какой герой! Бросил двух жен, а теперь красуется и разглагольствует!»

После ужина Гасанкулиев попросил у Кесире-ханум разрешения проводить ее домой.

На прощание та язвительно сказала Сефуре:

— Спасибо за урок. Лучше я поеду в деревню умирать от тоски, чем выйду замуж за этого самовлюбленного красавца-зазнайку. О, я его хорошо поняла. Уверена: не он ушел от своих жен, а они ушли от него.

Однако она позволила Гасанкулиеву проводить себя домой. Почему-то бросилось в глаза, как он уверенным, точным движением руки надел фуражку, как учтиво открыл дверь, пропуская ее вперед.

«Старается. Играет роль. Обольщает», — думала разгневанная Кесире-ханум.

Был чарующий весенний вечер. Все благоухало. На тротуарах много гуляющих. Вот молодой человек дарит девушке цветы. У ворот, сидя на стульях, о чем-то беседуют старики. Великолепен Баку теплым безветренным вечером.

Но Кесире-ханум ничто не веселило, наоборот, все раздражало, даже начищенные ботинки этого самоуверенного офицера. И вышагивает он, как солдат на параде.

У ворот дома она холодно попрощалась с Гасанкулиевым и быстро скрылась в подъезде.

— Чудесная, очень скромная девушка, — сказал утром Гуламу старший лейтенант.

— По-моему, излишне гордая, — нехотя ответил Гулам.

— Как ты считаешь, прилично ли будет, если я приглашу ее в театр? — спросил Гасанкулиев.

— Не знаю. Сейчас, кажется, не время. Она готовится к защите диплома. К тому же, если ты два-три раза покажешься с ней на людях, сразу все скажут, что ты ее жених… Ты же знаешь, каковы взгляды наших отцов и матерей, дядей и тетушек. А с ними приходится считаться.

Кесире ничего не утаила от своей матери. И та ей сказала:

— Какая тебе разница, какой он, дочь моя. Лишь бы остаться в Баку. С помощью аллаха ты не станешь его женой. А печать в паспорте — пустяк…

Но этот офицер — его фамилия, кажется, Гасанкулиев — не дает о себе знать. Уже прошло больше недели. Этого Кесире-ханум никак не ожидала. Она снизошла до него, унизилась, пошла на смотрины, а он исчез. Какая черная неблагодарность!

Кесире просто ошеломила Сефуру:

— Куда девался этот жених?

— Почему жених?

— Разве вы не сказали ему, зачем и с какой целью пригласили меня в гости?

— Конечно, нет.

Черноокая Кесире вспыхнула от досады…

А день распределения выпускников института уже приближался…

Однажды Кесире-ханум увидела офицера Гасанкулиева недалеко от своего дома. Он, улыбаясь, шел ей навстречу.

Кесире сделала безразличное лицо, чуть прищурилась, словно не узнала старшего лейтенанта. А в полушаге от него протянула руку и так щедро улыбнулась, что Гасанкулиеву показалось, будто у бакинского солнца появился черноокий спутник.

Ах, как жаль, что ее дом совсем рядом! Условились встретиться вечером у сквера.

…Кесире-ханум торопится на свидание, она уже примеряет четвертое платье. А на столе лежит дипломная работа… Но в министерстве просвещения давно знают, как сильно бакинская весна снижает успеваемость студентов.

Что это? Гасанкулиев явился в штатском, в светло-сером костюме.

— Форма вам больше к лицу, — вырвалось у нее.

— Счастлив, что вы это заметили.

Кесире и Гасанкулиев поднялись на фуникулере в парк. И там, на скамье, глядя на расцвеченный огнями Баку и великолепный порт, Кесире-ханум узнала много чрезвычайно интересного.

Старший лейтенант не был женат. Его невеста погибла во время несчастного случая шесть лет назад, когда Саламу минуло тридцать два года. До службы в милиции старший лейтенант окончил юридический институт. Его отец был главным инженером на одном из нефтепромыслов. Сейчас он живет вместе с матерью и младшей сестрой. И еще она узнала, как счастлив Салам Гасанкулиев, что встретил ее, спутницу бакинского солнца…

Одним словом, было сказано все, что говорят влюбленные в майскую ночь. Антон Павлович Чехов предупреждал, что плох тот рассказ, который кончается свадьбой. Но что поделаешь, если без нее не обойдешься…

Кесире переехала в дом Гасанкулиевых. А через месяц Салам сообщил супруге, черноокой красавице Кесире:

— У меня две приятные новости. Во-первых, мне присвоено звание капитана, а во-вторых, я назначен начальником отделения милиции… Мы с тобой уедем в горный район, там строится большой химический комбинат. Там уже построены дома для работников комбината, целый город. В том числе — школы, клубы, кинотеатры, уже проложены дороги. Остается лишь установить оборудование. Защитишь диплом, и я с радостью встречу тебя, моя дорогая Кесире.

Что оставалось ответить черноокой Кесире, мечтавшей не покидать Баку?

Скажите сами. Я — не в состоянии.