Конец осени порадовал. И добрыми вестями, и приятными встречами. И новыми перспективами, окончательно и бесповоротно развеявшими былую мою меланхолию. Были, конечно, и грустные, или настораживающие моменты. Но в целом, как любил говаривать мой "папа" в той, первой моей жизни, все было очень даже ничего.

Томь взялась первым, тонким еще ледком, начисто отрезав столицу Сибири от западных регионов. Оставалось ждать серьезных морозов, способных сковать реку достаточно крепким покровом, чтоб по нему без опаски могли пройти санные караваны. Но и снега еще не было. Задерживался где-то, не потрудившись объяснить людям причину опоздания. Напоенная дождями земля схватилась сверху коварной корочкой – довольно было наступить, чтоб в этом убедиться.

Оставался еще телеграф, но в связи с относительно высокой стоимостью депеш, по проводам мы получали только какие-нибудь действительно важные известия. Вроде сообщения о смерти Петра Ефимовича Ерофеева – главы обширной семьи и родоначальника каинской купеческой династии. Жаль старика. Кроме присущего всей этой неспокойной семейки неуемного любопытства и тяги ко всему новому, он был еще и по-настоящему мудр. Умел обращать разрушительную силу энтузиазма старшего сына – Венедикта – в, так сказать, мирное, созидательное, русло. Как-то они, четверо оставшихся сиротами сыновей, без направляющей руки? Как бы чего-нибудь этакого не вытворили…

Пожалел, что железная дорога еще не достроена. Рано Петр Ефимович ушел. Не мог еще пару лет потерпеть?! Сел бы я тогда в поезд и, сутки спустя, уже был бы в Каинске. Поддержал бы как мог парней, бросил бы горсть земли в могилу. Сказал бы что-нибудь. А так, даже будь переправа доступной для паромов, шестьсот верст делают всю эту затею совершенно бессмысленной. Пока доберешься…

Зимой в Каинск все равно ехать придется. Еще и Родзянко с собой возьму. В конце концов, это Николаю Васильевичу в канцелярию донос прислали, не мне.

– Полюбопытствуйте, Герман Густавович, экий мне гнусный пасквиль нынешней почтой доставили, – Томский губернатор, заканчивая ужин, отставил в сторону пустую чайную чашку и подвинул в мою сторону сложенный вчетверо лист серой дешевой канцелярской бумаги. – Я бы отправил туда человечка какого-нибудь, чинами невеликого, да и дело с концом. Только, стало быть, тут о знакомцах ваших значится. Так я, стало быть, и подумал…

Это он правильно подумал. Речь в рапорте окружного начальника Каинского общего окружного управления, коллежского асессора Фортуната Дементьевича Борткевича, шла о моих Ерофеевых. О том, что они, дескать, людишек, самовольно из России пришедших и паспорта не имеющих, привечают. Деньгами, стройматериалами и инвентарем помогают, и на имеющиеся в собственности земли арендаторами селят. Или, если перевести с общечеловеческого языка на юридический – занимаются укрывательством бродяг. То есть – преступников.

И если бы все проблемы ограничивались этим доносом, я бы особенно и не переживал. Порадовался бы даже появившемуся поводу окончательно решить вопрос с этим настырным Борткевичем. В Синьдзяне начали создавать органы гражданской власти. Николай уже интересовался – не могу ли я что-то посоветовать. Как-то реорганизовать работу присутствий таким образом, чтоб какая-то часть чиновников освободилась, и их можно было бы направить на службу в Кульджу и Кашгар? Соответствующие запросы с просьбами прислать людей, наследник отправил и в столицу. Но мы оба с ним прекрасно понимали, что это практически бесполезно. Сейчас, после начавшегося сокращения армии и Великих Реформ, конечно, множество дворянских отпрысков выбирали гражданскую службу, но на окраины империи они вовсе не стремились. К нам, в Томск, понемногу стали приезжать, и еще больше – пока только осведомлялись о такой возможности. Но это только благодаря личности наместника. Не будь здесь Николая – черта лысого бы мы скорее увидели, а не грамотных людей из России.

У меня же было что предложить Никсе. По моим оценкам, осторожно подтверждаемым новым томским начальником, эффективность гражданского управления губернии позволял существенно сократить штат. Особенно в тех направлениях, где деятельность разных столоначальников и отделов частично дублировалась. Надзор был, несомненно, необходим. И такое перекрещивание интересов и искусственно созданная конкуренция этим целям прежде и призвана была служить. Но ведь прежде у нас и Госконтроля в регионе не было. Да и жандармов чуть ли не в пять раз больше теперь в Томске. Система стала избыточно сложной, а значит – бесполезно потребляла ресурсы, ничего не выдавая взамен.

Нужно признаться, я до разговора с нашим вернувшимся из Туркестана завоевателем, планировал воспользоваться "лишними" человеческими ресурсами немного по-другому. В регионе, под пристальным моим и управляющего Контрольной палатой, надворного советника Павла Степановича Грибовского, активно создавались Переселенческие комиссии. Строились карантинные поселения и амбары, закупалось продовольствие. Людей, конечно же, не хватало.

Кстати. Раз уж вспомнил… Нужно, за одно, покаяться. Я, мздоимец и крохобор, самым настоящим образом продал подряд на снабжение переселенцев консервированными продуктами Куперштоху. И у меня есть только… две причины для оправдания. Во-первых, продукция у Каинского иудея действительно качественная. И туркестанская армия отказалась снабжать этими продуктами действующую армию только потому, что стеклянные, двухштофные – это примерно два с половиной литра – банки оказались плохо пригодными для длительной транспортировки. А банки меньшего объема, двухкосушные – примерно семисотграммовые – показались интендантам излишне дорогими.

И во-вторых, продал я подряд не за деньги, а за, скажем так – за услуги. Взамен, Лейбо Яковлевич, побожился, что уже в следующем же году, так или иначе, заставит переехать в западную Сибирь не меньше пятидесяти грамотных людей. Врачей, инженеров, учителей, в конце концов. При нашем дефиците, все нужны. После разговора я себя чуть ли не работорговцем чувствовал. И успокаивал разбушевавшуюся совесть только тем, что, скорее всего, обеспечу такими принудительными действиями, новую безбедную жизнь погрязшим в долгах людям.

Ну, короче говоря, судя по всему, линия жизни на ладошке Борткевича вела или в казенный дом, или в Синьдзян. Потому как у меня в сейфе лежало дозволение от Его Императорского Высочества по собственному усмотрению Совета Главного Управления привлекать бродяг и лиц родства не помнящих к любым видам работ "по нужде и потребности". Судебная реформа еще не добралась до Сибирских губерний. Деятельность лично назначаемых царем наместников Кодекс Законов регламентировал слабо, и мне ничего не стоило, на основании прямого распоряжения прямого начальника, склепать какое-нибудь постановление об объявлении опытной селекционной фермы Ерофеевых такой вот "нуждой".

Нужно уточнить, что во всех регионах страны, кроме Западной Сибири, председателем Совета Главного гражданского Управления, был собственно сам наместник. Или, как его чаще всего именовали – генерал-губернатор. Обычно, этот же самый человек был и начальником военного округа. То есть, еще и высшим воинским командиром. Что, по моему личному, нежно хранимому при себе, мнению, являлось совершеннейшей глупостью. Мало того, что армейский офицер в чине не менее генерал-лейтенанта обладал всей полнотой – и военной и гражданской – власти, так ему же вменялось в обязанности осуществлять политический контроль на территории. По большому счету, генерал-губернатор был этаким, назначаемым на некоторое время лично Государем, удельным князем. Подчинялся только лично царю, и только перед ним держал ответ. Все остальные министры, сенаторы и члены Государственного Совета, хоть и считались большинством неискушенных обывателей главным управляющим звеном страны, никакого влияния на работу наместников оказать не могли.

А с правителями недавно окончательно умиротворенного Кавказа и моей Западной Сибири, как членами царской семьи, все было еще сложнее. Им, если вдуматься, даже высшие столичные вельможи ничего приказать не смели. Только рекомендовать или просить. Теперь представьте в этой схеме меня. Официально я числился чиновником МВД, то есть – представителем гражданской власти. Но подчинялся только наместнику, который, в силу своего права по рождению, и рекомендации Государя исполнял только из сыновнего почтения.

Уникальное я положение занимал – вот что скажу! Все вокруг, за редчайшим исключением, должны выполнять мои распоряжения, а я – только изредка отчитываюсь перед Николаем. Представляете теперь, какая страшная судьба ждала бы охамевшего Борткевича, если бы все, как всегда, не было куда сложнее чем кажется на первый взгляд. И как тому подтверждение – у меня в кабинете на столе лежало три послания, так же доставленных с последней почтой. Последней, перед ледоставом.

Нет, авторы этих депеш понятия не имели о существовании какого-то там Каинского окружного начальника. Как и о десятках тысяч других коллежских асессорах, или пехотных капитанах, несущих службу на просторах Отечества. Их, моих столичных корреспондентов, волновали вопросы совершенно другого уровня. К некоторой части из которых, вольно или невольно, оказался причастным и я. Один конверт вообще был писан рукой царского секретаря и был украшен крупной красной печатью ЕИВ канцелярии. Чаще всего оттуда мне присылали всякие гадости вроде рескрипта о моем увольнении с должности гражданского начальника Томской губернии год назад. Но в этот раз под плотной, похожей на тонкий картон или толстый ватман, оболочкой содержались приятные известия: личное, естественно надиктованное писарю, послание Александра Второго, выражение признательности за присланных из Сибири собак, которые "уже успели явить свои несравненные стати и редкостную понятливость в охоте". Не сказать, чтоб я особенно сильно переживал за оправленного чуть ли не "на деревню, дедушке" калтайского татарина Рашитку, но все-таки был рад узнать, что и щенки и их воспитатель благополучно добрались до царского охотничьего заповедника.

Второй лист, изощренно украшенный раззолоченными двуглавыми орлами, прошитый витым шнуром с увесистой, кажется даже свинцовой, блямбой печати, и заполненный изумительным каллиграфическим почерком, извещал меня, что "за неустанные труды на благо Отечества, и к вящей ее Славе. За достойную подражания деятельность по поддержанию благочиния и личную доблесть" я, отныне и во всех потомках, его сиятельство, граф Российской Империи, Герман Густавович фон Лерхе.

В глазах защипало. Подумалось, что жаль Герочка мой этой расфуфыренной "почетной грамоты" не увидел. Он был бы счастлив. А вот я – не могу. Везде подвох видится. Насколько мне было известно, Александр и орденов-то для своих вельмож жалеет. Уже и не вспомню, кажется кто-то из офицеров Туркестанского корпуса жаловался, что, дескать Государь чуть не половину наградного списка сократил. А уж там-то действительно герои! Не мне чета. Только графом почему-то меня сделали…

Понятно, первым помощником с Великого князя Николая не может служить какой-то "простой немчик". Имперский граф – это совсем другое дело! И совершенно не важно, что, в отличие от титула барона, мне никаких земельных наделов с титулом вместе давать не положено. Это всего лишь что-то вроде блестящей такой штуковины на капоте автомобиля. Эмблемы. Никакого практического смысла, кроме повода похвастаться друзьям…

Только мне лично, этих титулов бы не надо. По самым простым соображениям. Что, например, ждет обычного чиновника в случае, если, не дай Бог, звезды так сложатся и его обвинят в каком-нибудь преступлении? Ну, не таком жестком вроде государственной измены или заговора с целью убийства царя! А что-нибудь попроще. Растрата там, или мздоимство? Отставка без пенсии, штраф – в самом худом случае. Никаких других репрессий. Сиди себе, занимайся своими делами дальше. А, предположим, "травить собаками" стали графа? Обыденные, можно сказать – бытовые для чиновника проступки немедленно становятся коронным преступлением. Ибо умаляют достоинство Самодержавия, едрешкин корень!

А травить будут, это без сомнений! Слишком много недовольных сибирским выскочкой появилось. Вот тот же генерал-лейтенант Михаил Семенович Корсаков, иркутский генерал-губернатор, хотя бы. Великая княгиня Елена Павловна пишет, что он, мол, польский бунт на Кругобайкальской дороге усмирил, и главарей лично в Санкт-Петербург доставил. А титул какому-то Лерхе Его Величество дал. Да еще газеты эту весть по столицам разнесли, и о заслугах в подавлении выступлений ссыльных не забыли упомянуть. Еще одна, оборотная, сторона свинцовой печати на жалованной грамоте, блин.

Но и это, в конце концов, не самое печальное. Много хуже, что директором Центрального Статистического комитета МВД, служит чрезмерно умный и деятельный господин. Действительный статский советник, Петр Петрович Семенов – видный ученый и известный путешественник. Несколько лет назад первым из русских посетил долины Тянь-Шаня, и если это именно тот, о ком я еще в советской школе уроки учил – вскоре получит приставку к фамилии, в честь гор, по которым бродил.

Сейчас он больше известен, как ближайший соратник графа Румянцева, и один из разработчиков проекта Великой Реформы. Пару лет всего как, начальствует над статистическим комитетом, а совершенно мне не нужными произведениями разродился именно теперь. Вот кто его просил этот "Статистический временник Российской Империи" прямо теперь издавать? Не мог пару лет еще потерпеть? Молодой же еще. Моего Германа всего на семь лет старше…

А второй его, так сказать – труд? "Характерные выводы из итогов первого года новой переселенческой политики". Едрешкин корень, чтоб не сказать чего-нибудь похуже! Зачем это ему было нужно?! Неужели не понимал человек, что даже тех, пока еще микроскопических, едва-едва превышающих статистические погрешности, результатов его выкладок будет довольно, чтоб умные, умеющие смотреть в будущее и видеть тенденции, люди забеспокоились?

Хотя, нужно отдать Петру Петровичу должное. Он сумел вычленить из разрозненных и зачастую противоречивых данных нужные, и сделать на их основании далеко идущие выводы. По его мнению, уже сейчас можно сказать со всей определенностью: Сибирь в умах простых жителей России больше не была неким отдаленным краем, где живут только казаки и каторжники. Теперь, это территория возможностей! Пресловутое сарафанное радио оказалось гораздо эффективнее альбомов с литографиями и рекламными статьями в газетах. У людей появился выбор: искать ли работу где-то рядом, или рискнуть, отправиться за тысячи верст и, в конце концов, оказаться в землях, где рады каждой новой паре работящих рук.

От одного к другому, в кабацких пересудах или на серых страничках писем, из-за Урала на запад доносились вести об уровне жалования и размере выделяемых под возделывание участков. О реках полных рыбы, лесах богатых дичью. О наивных туземцах, о заводах и мануфактурах, на которых постоянно требуются подмастерья. И теперь, в той же Москве, тоже стали понемногу меняться расценки на работы. Артельщики грозились уйти на восток, и не желали работать за гривенник в день, как прежде. От деревни к селу, с бродягами и паломниками, пошли бродить по Руси сказки, о невероятно богатом, хлебном, городе Томске, где царевы люди раздают самым настойчивым земли без меры – кто сколько сможет поднять.

С одной стороны – хорошие новости. Просто замечательные! Полностью соответствующие моим планам по развитию родного края. Обеспечивающие постоянный приток самой активной и предприимчивой части населения страны. Но зачем же этому Семенову нужно было дремлющим в неведении вельможам глаза-то открывать? Что для Сибири хорошо, для многих крупных землевладельцев – смерть. Уж мне ли не знать, что из шестнадцати тысяч семей, пришедших своим ходом с той стороны Урала, и изъявивших желание поселиться на территории наместничества, только пять – из прибалтийских или нечерноземных губерний. Это, соответственно означает, что остальные одиннадцать – более семидесяти тысяч человек, включая стариков, женщин и детей, можно было хоть сразу, хоть немного погодя, отправлять на каторгу, как бродяг.

Естественно никто этого делать не собирался. Людям выправлялись новые бумаги, и указывались маршруты дальнейшего движения. В Семипалатинскую область, в Кулундинскую степь АГО, на Барабу, на юг Алтая. И только тех, что изначально имели по всем правилам оформленные документы, расселяли в непосредственной близости к крупным селам и городам.

Такая вот у нас тут переселенческая математика. И мне вовсе не было нужно, чтоб кто-либо, даже такой уважаемый господин, как Семенов, указывал истинные цифры. Мои губернаторы в последних всеподданнейших отчетах указали – тридцать три тысячи, а Петр Петрович в своем "Временнике", что с земли снялось более ста пятидесяти тысяч человек. Ладно хоть, у него таким образом таблицы составлены, что эти данные, среди нагромождения иной всякой информации, еще постараться найти нужно. Иначе меня уже инспекциями бы одолевали, в поисках лишних людей. Ну и то, что потенциально привлекательными был не только мой регион. Крестьяне были хорошего мнения и о северном Кавказе, откуда продолжали уезжать в Турцию туземцы, и о восточном Урале с его многочисленными заводами. Существовала даже официальная программа переселения на Дальний Восток, но туда еще поди ка доберись. Десять тысяч верст – это не шутка.

Константин Николаевич меня прямо предупреждал, что специальная комиссия при Госсовете непременно будет создана, и может быть не в следующем, так через год – кому-нибудь обязательно придет в голову попытаться разобраться с загадочной математической задачей на месте. Еще Великий князь обещал указать чрезмерно нервным господам, что, согласно тем же Семеновским "Характерным выводам", уровень благочиния в коренных губерниях значительно повысился. Или, если перевести с принятого теперь русско-арабского, иносказательного, на канцелярско-русский образца конца двадцатого века – отмечено резкое снижение социальной напряженности. У обманутых половинчатой реформой земледельцев появилась отдушина. Надежда, что ли.

Однако, хоть Эзоп меня с этим и торопился поздравить, в трудах центрального статистического комитета была и еще одна весть, вызывающая раздражение власть имущих. Статистики теперь, с чего-то, стали сравнивать результаты деятельности губернских администраций с эффективностью Томского присутствия. Выходило совсем не в пользу первых. Катков не упустил случая прокатиться "катком" прессы по показателям трудолюбия российских начальников, и порекомендовал "съездить к восточным инородцам, поучиться, как ныне принято вести дела". Министр МВД ответил на страницах "Санкт-Петербургских ведомостей" что-то резкое. Неугомонный москвич тоже не стал молчать. К счастью, все заслуги отнесли на счет цесаревича Николая. Мое имя вообще в газетах не упоминалось, но ведь все прекрасно понимали – кто именно виноват.

В общем, имел все основания думать, что пока Великий князь Николай будет пребывать наместником западной Сибири, лично мне ничего не грозит. Только и это не могло длиться вечно. Мне нужно было смириться и признать, что невероятной мощи административный ресурс, которым обладал, дело временное. Побуждающее к тому, чтоб еще более активно заняться реформами края.

Зная из газет о затянувшихся переговорах в Вене, и подозревая, что главной причиной назначения цесаревича Николая моим начальником кроется как раз за желанием поторговаться с европейскими политиками среднеазиатскими землями, я рассчитывал, по крайней мере, еще на год относительно спокойной жизни.

Тем неприятней было читать в послании Елены Павловны слабо завуалированные намеки на непраздность цесаревны Марии Федоровны. Потоку как, если "придворный ученый" права, то супруга моего начальника вскорости – сто процентов – засобирается в столицу. А немного погодя, и Никса за ней следом…

Великая княжна – голову даю на отсечение – наверняка была абсолютно точно осведомлена о физическом состоянии принцессы Дагмар. И все-таки писала мне что-то вроде: "Сашенька Куракина донесла отцу своему, церемониймейстеру Алексею Борисовичу, что, дескать, наша Минни одолеваема ныне расстройствами и кушать совсем не в силах. А от всего съеденного немедля son coeure. Мы все здесь молимся за здоровье нашей любимой девочки, однако же, и за то, чтоб эта ее хворь обратилась в нечто более значительное для Империи". Этакий элегантный намек на беременность, едрешкин корень. Елена Павловна просила меня присмотреть за "бедной девочкой", что, скорее всего, должно означать – "разузнай получше". А кого я мог спросить? Дагмар со всей свитой в тот же день, как стало известно о полном разгроме поляков под Тутальской, немедля вернулась в Гороховский особняк. И, быть может, мне это кажется, но Минни стала избегать моего общества. Хотя я ни единым намеком, ни словом, ни делом не дал ей понять, что могу себе позволить на что-то рассчитывать.

Вслед за покровительницей, меня стали сторониться и остальные фрейлины. Благо хоть Наденька Якобсон, с силу полуофициального статуса невесты, не воротила от меня нос. Но ведь и ее не спросишь прямо: а не понесла ли принцесса? Или того пуще: скажи ка, друг мой любезный, какой срок доктор определяет? Потому как очень бы не хотелось узнать, что то, до сих пор нежно лелеемое в самых закоулках памяти ночное происшествие, не более чем банальная случка с целью получения потомства. Прошу прощения за мой низкий слог, но быком-производителем даже для наследника Императорского престола быть не хотелось.

Но и окольными путями, намеками и наводящими вопросами от Нади ничего вызнать не получалось. Мадемаузель Якобсон готова была обсуждать со мной что угодно, только не личную жизнь Николая с Дагмар. В конце концов, мне пришла в голову мысль, что раз фрейлина не желает делиться новостями с почти чужим человеком, то почему бы ей не сделать это с официальным женихом? Тем более что близилась дата, когда ее отец, Иван Давидович Якобсон, должен был прибыть в Томск, и тогда все равно пришлось бы как-то обозначать свое отношение к супружеству. Так что однажды в октябре, я, испытывая неожиданное волнение, улучил момент когда остался с Надеждой наедине, и задал свой вопрос:

– Как вы знаете, Наденька, вскорости сюда приедет ваш батюшка. И я намерен просить у него вашей руки. Мне хотелось бы…

– Очень хорошо, – расцвело девушка, даже не дослушав речь, которую я сочинял весь предыдущий вечер. – После вы, Герман, быть может, все-таки откроетесь мне, и соблаговолите уточнить – какими именно капиталами теперь обладаете. Я, знаете ли, изнываю от любопытства с тех самых пор, как выяснила, что большую часть ваших дел охраняет этот Цербер, господин Мартинс… Ну же, сударь! Скажите хотя бы общую сумму!

Хороший вопрос! Жаль, что немного несвоевременный. Ибо мне раньше и в голову не приходило – сосчитать собственные деньги. Как-то все равно было. Сначала, их постоянно не хватало, приходилось ломать голову не о том сколько их вообще, а где бы взять. Потом, после скромной аферы с "заводскими" дорогами, и особенно – после удачной продажи изумрудов, свободных средств стало даже слишком много. Так, что я, занятый совсем другими заботами, совал их куда ни попадя. Лишь бы к пользе, только бы на благо общей цели.

Короче говоря, отговорился я. Сказал, что неприлично будет хвастаться, но и преуменьшать свои заслуги перед будущей женой – тоже не правильно. А потому, назначил ей через пару дней, так сказать, деловое свидание в кабинете Гинтара. Сам же отправился к старому слуге тем же вечером. Ну, чтоб предварительно подсчитать… Да и в действительности – не хотелось выкладывать все карты на стол. Должна же быть у мужчины небольшая заначка. В пару-тройку миллионов…

Седой прибалт болел. Врачи уверяли меня, что ничего серьезного, и хворь непременно пройдет когда "погоды установятся". Что это просто влияние сырой промозглой осени на престарелый организм. Еще что-то такое в этом роде – что еще обычно говорят, когда хотят скрыть полное неведение. А мне так казалось, что Гинтар попросту перегорел. Успокоился. Добился всего, к чему стремился всю жизнь. Богат, известен, уважаем. Из "эй, ты" всего за два с небольшим года превратился в "Гинтара Теодросовича". Годы службы в доме моего отца, конечно, сказывались еще. Ко мне он так и не перестал относиться, как к благодетелю и хозяину. Но я-то прекрасно понимал, что всего, что теперь у старого слуги было, он добился только собственным умом и энергией.

На людях, в банке, в офисе Фонда, на своих заводах или у управляющих его доходными домами, он всегда был идеально выбритым, дорого и стильно одетым и благоухающим дорогим парфюмом, важным господином. Теперь же я застал его совершенно другим. Бледным, небритым, по-стариковски шаркающим ногами и щурившимся на слишком яркий свет. Наряженным в какой-то совершенно невообразимый наряд – чуть ли не обноски Густава Васильевича Лерхе.

– Уж недолго мне, Герман, – вместо приветствия заявил он на немецком, как-то по-собачьи подобострастно заглядывая в глаза. – Может статься, новую весну уже станете встречать без меня…

– Перестань, – отмахнулся я. – У нас еще куча дел. Не вовремя ты о таких вещах думать начал.

– Ах, сударь. Кончаются мои земные дела. Другие теперь станут служить вам, как делал это я. Об одном лишь хочу просить!

– Не нравится мне твое настроение, старый друг, – перебил я седого прибалта. – Нука, встряхнись! Доктора уверяют, это просто осенние хвори. Это пройдет, Гинтар!

– Может и так, – согласился тот. – Только потом я, скорее всего боле и не решусь… Прошу вас, Герман! Выслушайте меня, и поклянитесь, что не оставите своими заботами моего сына…

– Сына? Гинтар? У тебя есть сын?

– Вы его знаете. Это Повилас Раудис.

– Но как же? Ты же говорил… Племянник…

– Эльза Раудис моя сестра… Кузина… В общем…

В общем, история была банальная. Молодой выпускник Дерптского университета, на одном из семейных праздников повстречал прелестную Эльзу. Естественно, они тут же полюбили друг друга. И, опять-таки естественно, девушка уже была обручена с другим. По законам Болливуда, их застукали в самый неподходящий момент, и чтоб хоть как-то попытаться спасти ее честь, Гинтар заявил будто бы добился ее благосклонности силой. Парня забрили в солдаты, а Эльзу – несомненно уже беременную – выдали за пастора в отдаленное селение.

Я, честно говоря, ждал чего-то более… необычного. Понимал, что сейчас, пока еще нет телевизоров с бесконечными сериалами, ни даже кинематографа, такие истории – основной сюжет слюнявых французских романов. Но о том, что героем этакой мелодрамы может стать мой Гинтар – даже и помыслить не мог.

– И что тебе мешает… ну если и не усыновить Повиласа, так хотя бы официально объявить его своим наследником? К чему ему будут мои заботы, если ты, Гинтар, трудами своими, добился того, что потомок твой никогда уже не будет нуждаться?

– Он молод, Ваше сиятельство, а мир полон соблазнов. Да и сколько бы богатств, сколько бы денег и домов я ему не оставил, уж мне ли не знать, что в вашей воле будет всего этого его лишить?! Вы ведь, Герман, как погода! Как ветер, как снег, как дождь. Вас не переждать и от вас не укрыться навечно. С вами можно только смириться… Или пытаться стать таким же.

– Ну спасибо, старый друг, – хмыкнул я. – Обозвал дождем…

– Силы природные – высшие, Божественные силы. Как можно…

– Я шучу, Гинтар… Конечно же я присмотрю за твоим мальчиком. Теперь же, давай займемся счетоводством…

Видели бы вы, как больной в один миг выздоровел. Как седая, хлюпающая носом и со слезящимися выцветшими глазами развалина, вдруг обратилась в матерого бизнесмена. Когда добывал из закромов толстенные книги, в которых вел записи по моим финансовым операциям, Гинтар еще шаркал пятками и сутулился. Но стоило положить гроссбухи на стол и открыть – все уже изменилось. В общем, взяли мы чистый лист бумаги с карандашом, и стали составлять список моей собственности с учетом ее стоимости.

Конечно же, на первом месте – Западносибирская Железная дорога. Мне принадлежало всего пять процентов ее акций, но оценивались они уже сейчас в шесть с четвертью миллиона рублей. За прошедший с момента получения Высочайшего дозволения год, только государственными гарантиями, только-только начавшая строиться дорога принесла мне двести тысяч прибыли.

Тут нужно уточнить, что всего на тот день, на моих счетах в нескольких банках хранилось четыре миллиона, сто двадцать пять тысяч рублей серебром. Часть, сто одиннадцать тысяч – в английских фунтах имени Стерлинга, порядка двух сотен тысяч прусских талеров, и совсем немного – тысяч четыреста – в дешевых французских франках; отец продал таки европейцам лицензии на мои "изобретения". Это к тому, что даже без подсчета остальных моих паев и долей, я уже мог похвастаться десятимиллионным капиталом.

На втором месте – Томский торгово-промышленный банк, поскольку являлся счастливым обладателем трети его паев. В середине лета Гинтар созывал собрание акционеров, на котором было решено годовую прибыль владельцам вовсе не распределять, а, так сказать, присовокупить к учредительным взносам, увеличив, таким образом уставной капитал финансового института в итоге до двух миллионов. И можно было бы сказать, что принадлежащая мне часть оценивается в шестьсот с хвостиком тысяч, только это была бы не совсем правда. Вернее – совсем не правда, потому как банку полностью принадлежал "Томский железный завод", который сам по себе стоил еще не менее четырех с половиной миллионов. Это, если считать в совокупности с железорудными шахтами, конечно. Вот и выходит, что моя доля в ТТПБ превышает два миллиона рублей.

За почетное третье место борются сразу два предприятия – "Томскуголь" и "Торговый дом братьев Гилевых". И там и там моя доля – примерно по триста тысяч. Отцовский заводик канцтоваров тоже оказался неожиданно прибыльным, но там, все-таки, лично мне принадлежащая часть – всего двести пятьдесят.

Сто тридцать тысяч – из приисков Цыбульского. Он недавно в банк за кредитом обратился, и его золотодобывающие предприятия "потянули" ровно на миллион. А мне, как я уже говорил, принадлежит тринадцать процентов…

Новостью было, что на четвертое место, обогнав Черемошнинский речной порт – девяносто тысяч, вышли стеклодувные заводы Исаева. Я, честно говоря, и думать забыл, что вообще туда вкладывал. А скрупулезный Гинтар – он не помнил, он записывал. Сто десять тысяч, и неплохие перспективы роста!

Есть и другие источники прибыли, о которых мой старый слуга и не догадывался, или оценить которые затруднялся. К первым я отношу наш с Васькой Гилевым браконьерский серебряный рудник в Чуйской степи, а ко вторым – недавно организованное с Мишей Сидоровым морское пароходство для освоения северного морского пути. По полмиллиона каждый мы туда вложить вложили, а вот что из этого получится – одному Господу Богу тогда ведомо было. Мы конечно амбициозных планов по проводке караванов из Санкт-Петербурга во Владивосток не ставили. До Обской Губы бы пробиться – и то ладно. Хоть бы пару кораблей до Самарово довести! Расчеты показывали, что прямые продажи хлеба и графита в Англию, могут принести чуть ли не стопроцентную прибыль перевозчикам. И тогда вложенные деньги тут же удвоятся… Или попросту "сгорят", если пройти в Обь не получится.

Невозможно пока оценить и мое участие в Озерном серебряном руднике. По бумагам, моих там аж десять процентов. Горные инженеры осторожничают. Говорят, что общая годовая прибыль рудника может достигать и миллиона рублей. Но ведь эти же самые слова еще и означают – что могут и не достигать! Да и когда там еще серьезные разработки начнутся. Нынешним летом туда только изыскатели работать уехали. Ну и еще полста семей казаков на поселение. На будущий год, постановлением наместника Западной Сибири, по Чуйскому тракту начнем строить почтовые станции с пересыльными отделениями. А в Кош-Агаче – каторжную тюрьму. Нет, ну правда! Не казаков же посылать руду в сумрачных дырах в горе вырубать!

Да и не станут они. Ни за какие деньги. Им там, на юге Алтая и без этого работы хватает. Новый, совсем недавно занявший архиерейскую кафедру, епископ Алексей, уже и жаловаться приходил. Говорит, из Алтайской православной миссии доносят – обижают казачки инородцев. Пастбища без спросу занимают, родники и колодцы копают. По теленгитским традициям, места для выпаса животных уже чуть не сотни лет между семьями поделены, а землю лопатами ковырять и вовсе – грех великий.

Только причем тут православные, верующие в Христа-Спасителя, казаки? Я так этому, кстати, весьма энергичному и понятливому, владыке Алексею и объяснил. Мол, на наших-то людей, почему их дикие, инородческие традиции должны распространяться? Мы пришли их к цивилизации приобщать, а не им, чумазым, уподобляться. Тем же, кому наши правила не по нраву – граница рядом. Никого насильно удерживать не станем…

Чуть-чуть, было моего интереса в Каинске у Ерофеевых. Немного вложено в новый, еще только строящийся Механический завод. Приготовлены деньги для Коксохимического, но эту часть собственности Гинтар сразу посчитал. В общем, худо-бедно, сорока пяти тысяч до четырнадцати миллионов не хватило. Но именно эту цифру господин Мартинс объявлять Наденьке Якобсон, когда мы с ней, спустя два дня, явились в его кабинет, не стал. Ограничился – двенадцатью с небольшим миллионами. Чтоб поразить девушку до глубины ее бухгалтерской души, этого хватило с избытком.

Много позже, мне случайно попалось на глаза письмо, которое невеста отправила, так сказать – по результатам разведки, отцу, и которое, не застав адресата на тракте, вернулось к отправителю. "Кстати, дела его вовсе не так расстроены, как это показалось мне поначалу, – писала она. – Совершено уже ясно, что капитал его простирается далеко за десять миллионов. Точнее и сказать нельзя, ибо вы не поверите, но тут, в этой Сибири, все, кажется, друг другу должны, и порядок ведения дел разительно отличается от порядка ведения их в Петербурге и Европе. Признаюсь, я еще не вникла во все тонкости, но Ваша дочь всегда была прилежной ученицей, так что выучит и этот урок. К тому же, если будет нужда, он легко сможет вывести изрядную часть своих actif, и вовсе не будет разорен – тем паче, что часть дел он оформлял на своих homme de confiance., таких как monsieur Gintar (я писала Вам о нем прошлый раз). К тому же благорасположение их Величеств и Их Высочеств тому способствуют. А Герман, кажется, все теплее и теплее относится ко мне с каждым днем, и, думаю Вы были правы говоря, что он вполне способен меня если и не полюбить, так хотя бы ко мне привыкнуть. Я тоже этого из всех своих сил желаю, и, кажется, желание мое недалеко от свершения. Он, кстати, меня порой изрядно удивляет – я, право, недооценивала ранее кругозор моего милого Германа. Хотя, конечно, mon promis продолжает скрытничать, и не выдает некоторых секретов. Я его, впрочем, за то не виню – он намекал, что некоторые тайны ему не принадлежат, и он не может делиться ими ни со мной, ни с Их высочествами. Знаете, mon bon papa, это не только придет ему в моих глазах некую вуаль таинственности, но и характеризует его как человека умного и склонного держать свои обещания во всем".

Этак вот элегантно, двенадцать стали десятью… У моей суженой, как оказалось, тоже были маленькие секреты от родственников.

После той памятной финансовой "консультации" в кабинете управляющего моим банком, наши с Надей разговоры стали охватывать гораздо больше тем. Она, выросшая в семье видного военного столичного чиновника, и успевшая разобраться в реалиях придворной жизни, будучи фрейлиной супруги наследника престола, прекрасно понимала, что без благоволения каких-то значимых вельмож, стремительное превращение в гражданского начальника огромного региона и миллионера было бы совершенно невозможным. Мадемуазель Якобсон, с настойчивостью настоящего исследователя, выспрашивала о нюансах отношений с моими покровителями. Причем не просто так, а, попутно, выдавая некоторые результаты собственных наблюдений о характерах видных столичных политических деятелей. По моему мнению, большая часть ее суждений основывались на исключительно эмоциональных ощущениях, или придворных сплетнях, но попадалась и действительно ценная информация. После нескольких бесед в таком ключе, наступил, наконец, момент, когда можно было задать давно мучавший меня вопрос.

Тут мне нужно отвлечься, и рассказать о причине, по которой я занимался этими полу шпионскими играми сам, а не поручил конфиденциальное расследование Варешке. Ну или, на худой случай – не расспросил уже ставшего известным на всю Сибирь акушера Зацкевича. В конце концов, он не адвокат и тайны своих клиентов хранить не обязан. А вот мне – обязан. Не я ли его из сырых бараков пересыльного острога вызволил?! Только при всей своей известности, Флориан Петрович, как ссыльнопоселенец и поляк, в Гороховский особняк доступа не имел. А цесаревну Марию Федоровну консультировал приехавший в свите незнакомый мне придворный лейб-медик.

Грех, конечно, пользоваться человеческой слабостью, но и меня понять можно. Я не собирался извлекать из этой информации каких-либо политических или финансовых дивидендов. Мне нужен был ответ на два простых вопроса – беременна ли Дагмар, и если – да, то когда ей подойдет срок рожать – только чтоб иметь возможность вычислить, предсказать наступление даты изменений в жизни.

В то, что Никса, а уж тем более Императрица Мария Александровна, позволит молодым родителям жить и воспитывать новорожденного наследника престола в сибирской глуши, я не верил ни секунды. Как и в то, что наместник оправит жену с ребенком в Санкт-Петербург, а сам останется. Простая логическая связь – у Александра Второго рождается внук и уже очень скоро я лишусь прикрытия и, скорее всего, если Никса попробует утащить меня с собой в столицу, и государственной службы.

Господу было угодно, чтоб женщины девять месяцев вынашивали будущих человечков. И чем раньше мне бы стало известно о предполагаемой дате рождения царственного младенца, тем больше у меня оставалось времени на то, чтоб привести свои дела в порядок. Ну и подчистить "хвосты".

Я имею в виду наш и Гилевым подпольный рудник, например. Очень скоро в Чуйской степи станет гораздо многолюднее – начнется разработка Озерного серебряного месторождения, и любой, чрезмерно любопытный, нос, сунувшийся в неряшливую дыру в овраге, может отправить двух миллионеров на каторгу.

В общем, приходилось, хочешь или не хочешь, тратить время и заниматься поисками истины. И на Варешку эту обязанность не свалишь – он с середины лета до Рождества отпуск испросил, и уехал с женой и новорожденным сыном в степной Алтай. Там Степан Иванович Гуляев какие-то жутко лечебные воды открыл, а Васька Гилев на них пансионат строил. Мадам Пестянова роды перенесла плохо, Ириней Михайлович ни о чем ином и думать не мог – трижды в день домой посыльных отправлял справляться, как женщина себя чувствует. Работник из него ну совершенно никакой был, вот я и отпустил. Я и так был ему по гроб жизни должен за ту информацию, которую он для меня добывал. А он, по каким-то причинам, считал, что обязан мне. Иначе, зачем бы сына Германом назвал? Герман Иринеевич, едрешкин корень…

Все, что бы ни делалось – к лучшему. И в той и в этой жизни не раз убеждался! Вот и теперь обстоятельства складывались таким образом, что у нас с Надеждой Ивановной появилась еще одна тема для разговоров. А то, знаете ли, постоянное обсуждение денег, которые я принимал за не более чем средство к достижению цели, а мадемуазель Якобсон – как показатель какого-то, выраженного в валютном абсолюте, статуса успешности, стало раздражать. Теперь же мы обменивались сведениями из Гороховского особняка, перемалывали косточки "малой свите" и выдумывали все новые и новые способы вызнать, наконец, тайну принцессы.

Пока суд да дело, в Томск приехали Гунниус с Якобсоном. Сначала, конечно, посетили резиденцию наместника. Как же можно заявиться в город и не засвидетельствовать свое почтение члену царской семьи? Иркутский генерал-губернатор вон, когда вез в Санкт-Петербург пойманных предводителей Кругобайкальского восстания, так торопился, что и на час – достаточный для краткой аудиенции у Великого князя Николая Александровича, задержаться не пожелал. И чем эта никчемная спешка для Корсакова обернулась?! Сплошными неприятностями! На первом же приеме у него поинтересовались – как, мол, там поживает наш Никса с милейшей Минни? Вы же, генерал, наверняка имели честь говорить с ними по дороге из Сибири? И все. Графский титул достался мне, а Восточносибирскому наместнику выразили Высочайшее неудовольствие. Думается мне, что и с дальнейшей карьерой у Корсакова могут возникнуть определенные трудности.

Но тем же вечером, к ужину, оба столичных гостя были у меня. И тому было сразу несколько причин. Во-первых, я как бы второй в регионе человек, и мне, по правилам хорошего тона, положено было засвидетельствовать и все такое. Во-вторых, пусть и не официально, но я считался изобретателем принципа продольно-скользящего затвора и отсоединяемого магазина новейшего пехотного ружья, а значит, посланным Военным министерством офицерам разговора со мной было не миновать. И в-третьих, Иван Давидович Якобсон, кроме поста в Военном совете, был еще и отцом молодой девушки, с которой, волею судеб, я должен был прожить остаток свой второй жизни.

Еще два года назад, впервые услышав о талантливом русском оружейнике, офицере Главного Артиллерийского управления, Карле Ивановиче Гунниусе, по ассоциации с фамилией, он представлялся мне этаким узколицым, словно вечно тянущим звук "у-у-у", блеклоглазым арийцем. На деле же, майор коренастым весельчаком, с совершенно рязанским, курносым и конопатым лицом. И вообще, чуть ли не рыжим! Вот кому-кому, а Карлу Гунниусу его имя совсем не подходило.

Впрочем, на его таланты это несоответствие никак не влияло. У офицера был невероятно извортливый, изобретательный ум, и великолепная, хранящая бездну сведений о всевозможных оружейных системах, память. Добавить сюда еще твердую руку прирожденного чертежника, и умение смотреть в будущее, и получим образ человека, вполне способного не то что мою, нарисованную "на коленке" трехлинейку до ума довести, но и АКА-47 смастерить, при желании. Жаль только, сейчас генералы нужды даже в пулеметах не испытывают, и опасаются что скорострельная винтовка станет попросту разорительной для дырявой казны. Куда уж им еще и автомат?!

Кстати сказать, реальный калибр стволов ружья, которое начали, пока небольшими партиями, и только для перевооружения гвардейских и туркестанских полков, делать в Туле и Ижевске, был совсем не три линии. И это притом, что в казенных бумагах полное название оружия звучало как "многозарядный московский штуцер в три линии"! Всему виной наша национальная беда – инициативные дураки. Эти господа и в пассивном-то состоянии – настоящее бедствие, а в купе с неуемным энтузиазмом и раздутым самомнением – природная катастрофа! Вот одному их таких, слишком много знающих, и пришла в голову мысль, что "с половиною" смотрится в документах Военного министерства как-то легкомысленно. Уточнение калибра из названия винтовки пропало, внося путаницу и вызывая многочисленные вопросы оружейных мастеров. Еще бы! Если даже я легко себе представляю пулю калибра 7,62 и рядом еще одну, только близкую к девяти миллиметров. Разница очевидна!

Нашелся в обширных карманах шинели инженер-майора и снаряженный патрон. Смешной, с длинной свинцовой, обернутой тонкой бумагой, пулей, и длинной, слабо похожей на "бутылочку" от трехлинейки из другой моей жизни, гильзой. И капсюлем типа "жевело". При массовом производстве они, скорее всего, будут выглядеть немного иначе, но этот, натертый частыми прикосновениями человеческих рук, сиял латунным золотом, и показался мне удивительно красивым и грозным.

Я был прав. Одного из виднейших специалистов по части армейского снабжения, тайного советника, Якобсона и пока единственного, кто лучше всех разбирался в вопросе производства цельнометаллического винтовочного патрона, инженер-майора Гунниуса, отправили в длительное путешествие по стране для организации патронных заводов. Но не только! Оказалось, что какой-то светлой голове пришло-таки в голову сравнить, так сказать – время жизни орудийных стволов, изготовленных в Златоусте, с теми, что сделали в других местах. Тут-то и выяснилось, что толи из-за каких-то особенных хитростей при литье, толи из-за свойств выделываемой стали, но златоустовские пушки "жили" чуть ли не в два раза дольше. До десяти тысяч залпов, против, например, четырех с сестрорецкого казенного предприятия!

Был даже прожект о развертывании на Урале полномасштабного ружейного завода, но был немедленно признан излишне капиталоемким. Не только в плане собственно строительства цехов и обеспечения их необходимым оборудованием. Дорого обошлось бы переселение на юг Урала мастеров из Тулы и Ижевска. Ну и доставка готовой продукции обратно в Россию – конечно. Сам Златоуст только в прошлом, 1865 году стал городом, и прежде, чуть ли не сто с лишним уже лет, там выделывалось лучшее в империи холодное оружие – офицерские сабли и палаши. И только лет десять как льют пушки. Но ведь артиллерия и легкое стрелковое оружие – это разные вещи!

Горнозаводскую железную дорогу должны были начать строить только в будущем году. Тогда же начнутся изыскания ветки из Перми в Нижний Новгород через Казань. Та самая, светлая голова обосновала прямо-таки – стратегическую необходимость объединения всех строящихся железных путей в единую, общероссийскую сеть. А когда Карл Иванович поделился – кстати, по большому секрету, и только мне, как "изобретателю" ружья – что Военным советом рассматривается прожект унификации деталей нового оружия, и автором этого документа был все тот же светлоголовый господин, я тут же догадался о ком идет речь! Ну конечно о Георге, втором сыне Великого герцога Мекленбург-Стрелицкого!

Еще во время моего последнего посещения Санкт-Петербурга, в Мраморном дворце мы с ним однажды обсуждали эту тему. И, заметьте – он, а не я, первым высказал мысль, что стволы можно делать на одном заводе, детали затвора – на другом, а собирать на третьем. Ведь качественно произвести одну деталь, в конце концов, можно научить и совершенно криворукого.

Затрагивали мы и вопросы логистики оружейного производства. Говорили о том, что готовые детали возить куда выгоднее, чем сырье для литейного производства. И что отдельные части лучше всего делать в непосредственной близости к источникам материалов. Возле железорудных месторождений – железные части, приклады там, где края богаты лесами. Сборочные же цеха лучше всего разместить в наиболее населенных местах. Помнится, Георг даже разделял мое недоумение тем обстоятельством, что самые насыщенные сырьем регионы страны все еще не связаны с промышленными центрами транспортными магистралями.

Не смотря на имеющиеся в наших краях месторождений железа, ничего этакого, потребного для окончательной сборки винтовок у нас делать не планировалось. Далеко. А вот предприятие для снабжения боеприпасами действующей в Туркестане и Синьдзяне армии – обязательно. В недрах создаваемого военным министром Главного штаба, зрел стратегический план на случай вероятной войны с Великобританией. И в случае ее начала, крепостные амбары Верного должны были стать основной базой снабжения Южной оборонительной армии, которая, как намечалось, обязана была запереть проходимые для армии врага горные перевалы.

Не упускали генералы из вида и Китай. Восстания в Поднебесной утихли. Дунганских инсургентов умиротворил Великий князь Николай, и они больше не беспокоили набегами плодородные регионы. В Пекине, по подсказке европейских доброжелателей, сочли, что наступило подходящее время для подготовки войны с северным соседом. Нашлись при дворе сановники, полагающие Русско-Китайский Пекинский договор несправедливым, а вторжение русских войск в северо-западные провинции неприемлемым.

В Главном штабе, где теперь занимались вопросами внешней военной разведки, считали, что уже ныне существующей в Туркестане группы войск будет довольно для эффективных "нравоучений" много о себе возомнившего соседа. Но по опыту войны со среднеазиатскими дикарями, знали, что реальный расход зарядов для ружейной стрельбы более чем в пять раз превышает тот, что рассчитан военными теоретиками в тиши столичных кабинетов.

Кроме того, как я уже говорил, новейшим оружием, кроме гвардейцев, в первую очередь станут снабжать действующую в Туркестане армию. Лишние испытания принципиально новой, по словам Гунниуса, прямо-таки – революционной винтовке не помешают.

Патронную фабрику, по замыслу военных чиновников, планировалось создать на базе Сузунского медного завода. Там, мол, и металл в потребных количествах есть, и люди – хорошо знакомые с медной работой. Ну не бред ли?! Они, эти теоретики, карту вообще хоть раз видели? Их бы самих заставить руду на своих плечах с Алтая в Сузун потаскать! Туда дороги нормальной и сейчас нет, и потом не будет. И от главной транспортной магистрали, связывающей юг региона с будущим Транссибом – от реки Сузун тоже слишком уж далеко. Проще жителей – специалистов литейщиков и механиков в ту же Колывань переселить. Там и железная дорога рядом пройдет, и река под боком.

Иван Давидович успокоил. Решение не окончательное, и может быть пересмотрено согласно пожеланиям будущих создателей производства. Планировалось, что казна выделит кому-то из местных заводчиков только триста тысяч рублей и необходимые для цехов казенного завода земли. Остальные вложения, а мы легко насчитали – еще по крайней мере, миллион необходимых для запуска производства инвестиций, должны будут отбиться в течение даруемой инвестору тридцатилетней аренды. Такая вот хитрая казенная бухгалтерия, едрешкин корень!

Я тут же предложил господам офицерам другой вариант: завод будет полностью частным, но военное министерство получит свои патроны по максимально возможно низкой цене. Одновременно фабрика станет выделывать боеприпасы для оружия личного пользования – охотников и охраны купеческих караванов, уже для извлечения прибыли. А чтоб положительное решение по предложенному варианту появилось как можно быстрее, будущий инвестор готов передать заинтересованным господам определенный пакет акций будущего предприятия. Это же касается и господ Гунниуса с Якобсоном.

– Я вам говорил, Карл Иванович, – хмыкнул в богатые усы Якобсон. – У нашего Германа Густавовича уже должно быть все готово. Хоть нынешней же весной и строить начинай!

– Даже чертежи станков есть, – согласился я.

– Ну это уже излишне, Ваше превосходительство, – растянул веснушки в улыбке Гунниус. – Станки и привода для них у нас ныне тоже унифицированы. Их вам на заводе господина Нобеля в потребных количествах изготовят и доставят. Там и для расточки стволов сейчас механику строят, и измерительный инструмент. Ваше ружье всюду на одном и том же делать будут, и одним и тем же мерить.

Отлично придумано – лучше и не скажешь! Я как раз по случаю тут гостям историю и рассказал, как в вещах торгового каравана, в Чуйской уже степи, я увидел два мерных аршина.

Причем, один был сантиметров на пять или шесть длиннее другого. Просто на длинном деления были нанесены толстыми линиями, а на коротком – тонкими. Естественно, один предназначался для продажи тканей туземцам, а другой для покупки шелка у китайских купцов. Невинная хитрость приносила мелким спекулянтам по несколько десятков рублей дополнительной прибыли с каждого тюка мануфактуры…

Посмеялись. Отведали Платоновских наливок. В конце прошлого года на землях АГО было разрешено винокурение, и пионером этого нового для Алтая дела стали, конечно же, сами горные инженеры. Сам-то советник начальника округа, коллежский советник, Константин Павлович Платонов, как человек – так себе. Успел уже это выяснить во время своего посещения Барнаула. А вот наливки, что начал выделывать принадлежавший ему заводик в пригороде Бийска, на речке Иткуль – были выше всяких похвал. Примечательно, что даже не последний в Барнауле горный чиновник, был вынужден строить свое предприятие в той местности, на которую не распространялся запрет на огненное производство.

Кстати сказать, у Константина Павловича обнаружились отменные аппетиты. Васька Гилев писал, что Платонов откровенно набивается в дольщики строящегося в ста верстах к югу от Кузнецка чугунолитейного заводика. Да и сам намеревается освоить стекольное производство – фирменные бутылки для своих напитков выделывать. Об источнике вдруг обретенных средней руки чиновником капиталов в Алтае даже не спрашивали. Горный инженер, майор, и бедняк – такое только в тамошних анекдотах может быть.

Васька спрашивал моего совета – как ему поступить? Брать в компанию Платонова, или нет? Я ответил – что на его, Василия Алексеевича, усмотрение. Так-то, по совести, нужно было бы придавить этого казнокрада. Так все устроить, чтоб он дышать боялся, не то чтоб наворованные деньги в промышленность вкладывать.

С другой стороны, горный чиновник создает новые рабочие места. Способствует индустриализации моего родного края. А придет ему в голову работников своих обидеть – так тут же узнает, что особым повелением наместника, Великого князя Николая, на АГО теперь распространяются общие для всей западной Сибири правила, регламентирующие права рабочих промышленных и добывающих предприятий.

После ужина уже, в курительной комнате – Карл Иванович не избежал этой новой столичной моды – передал офицеру ГАУ рапорт Главного Управления наместничества о потенциальной пользе, коею может принести регион для Военного ведомства. О возможности производить зепетрил на коксохимическом заводе, и о том, что ТЖЗ легко может освоить литье артиллерийских снарядов, начиненных этим страшным веществом. И о том, что в регионе есть все необходимые вещества, для изготовления черного пороха, с экономическими выкладками, доказывающими, что доставка его из России станет причиной удорожания патронов минимум вдвое. И чтоб этот многостраничный документ не лишил нас приятного собеседника, поверх скоросшивателя положил коробку с сюрпризом.

На раме револьвера было выбито клеймо – переплетенные буквы И и К в лавровом венке. Герб сибирскому мастеру придумал Петя Фрезе, и он же привел ко мне в дом старого моего знакомца – Ивана Григорьевича Карышева, кузнеца открывшего судженское угольное месторождение. На прошении на привилегию по выделке нарезного оружия требовалась резолюция наместника.

Кузнец показался мне слегка придавленным суетливым Томском, так что говорил от его имени большей частью Томский горный исправник. Он же мне и четыре коробочки с изумительной выделки револьверами передал. Уверял, что изготовил их здесь присутствующий, румяный от смущения, мастер Карышев. Только что-то мне слабо в это верилось. Я всегда считал, что даже однотипные вещи сделанные вручную, должны как-то отличаться друг от друга. Эти же орудия для убийства были, простите за каламбур – убийственно одинаковы. Так, будто бы сошли с конвейера, а не с верстака талантливого "самоделкина".

Кроме того, все выполненное теми же тульскими или ижевскими рукодельниками оружие всегда украшалось. В дорогих оружейных магазинах столицы эти изделия всегда экспонировались отдельно и ценились значительно выше фабричных. На принесенных в мой дом пистолях, кроме клейма, никаких узоров больше не было.

Третьей причиной для недоверия была сталь. Или, если уж быть совсем точным – ее качество. Мне ли было не помнить услышанную однажды из уст седого металлурга, Ильи Петровича Чайковского, лекцию, в ответ на вроде бы невинный вопрос: пригодно ли Ампалыкское железо для изготовления стрелкового оружия? Мне-то, дурню, казалось, что железо – оно и есть железо. Ну да. Есть там какие-то сплавы, но ведь мы и не турбину для Боинга делать собираемся, а всего на всего, что-то, в первом приближении похожее на Мосинскую трехлинейку.

Тут-то я и нарвался на продолжительное нравоучение, из которого вынес стойкое убеждение – сапоги должен тачать сапожник! Ну и еще какое-то количество поверхностных знаний о процессе извлечения металла из руды, и превращения его в кристаллическую структуру, в простонародье именуемую сталью. Из монолога Чайковского я узнал, что есть на Обуховском заводе в Санкт-Петербурге какой-то ученик Ильи Петровича в бытность его директором Технологического Института, по фамилии, кажется, Чернов. Так вот. Этот Чернов, оказывается, недавно делился с учителем результатами своих опытов по определению наилучшего размера кристалла для наиболее крепкой стали. И даже будто бы просил, дабы Илья Петрович повлиял на Пятова, с тем, чтоб тот изыскал возможность провести ряд исследований по результатам плавок на Троицком заводе. Опыты были проведены, но результаты вышли столь противоречивые, что обоими моими металлургами было принято решение временно отказаться от изготовления металлических деталей требующих повышенные требования к качеству стали.

– Дмитрий Константинович чуть не с хронометром нас заставлял у конвектора стоять, и за цветом расплава следить, – жаловался Чайковский. – Будто у меня иных дел нет! А мужички наши – или цыфири не ведают, или внятно объясняться не в силах. Какое там! У нас чуть не каждая плавка сама по себе. Из одной сталь и в Золингере показать не стыдно будет. Другая – только на бабские кастрюли…

Выходило, что часть винтовочных стволов может получиться отменного качества. Часть – откровенный брак. Причем, при существующих сейчас способах и методах контроля процесса плавки, предсказать результат совершенно невозможно. Ну и зачем нам такая лотерея? Так вот и вышло, что от идеи начать хотя бы штучное производство винтовок в Троицком, мне пришлось отказаться.

А тут – револьверы. Где этот Карышев металл-то подходящий взял?

– Обратите внимание, Герман Густавович, на дуло сего изделия, – разрумянился, защищая своего протеже, Петя Фрезе. – Изволите видеть, Ваше превосходительство? Это ствольная трубка, на резьбе вкрученная в корпус. Трубки заказаны и изготовлены в Златоусте, а остальное – вылито по одному образу в заводских лабораториях в Троицком.

Вот так! Голь, что называется, на выдумки хитра! Патроны для пятизарядного револьвера использовались от Спенсерки. Тринадцать миллиметров! Это не револьвер, это слонобой какой-то! Но ведь калибр мог легко изменен. Вкрутил другую трубку, и вуаля. Просто у Карышева не такой уж и большой был выбор. Или 0,44 от Кольта, или 0,56 Спенсера.

Но больше всего меня удивила система… жаль я не специалист и не знаю, как это правильно называется! В общем, оружие для перезарядки нужно было переломить. Я и раньше такой принцип уже встречал. В тех же кольтовских агрегатах. Это для меня, привыкшего к точной автоматике, такой способ был первое время удивителен. А вообще-то сейчас – это обычная практика.

Так вот. После захлопывания заряженного оружия и проворота барабана, специальная… запчасть, едрешкин корень, прижимала подпружиненный барабан к стволу, таким образом, что слегка торчащая часть патрона плотно входила в дуло.

– Плохо было без таковской то хитровинки, – пояснил чуть не сквозь зубы кузнец. – Болталося все и дымище перло!

– Удивительно, – качал головой Гунниус, проворачивая барабан и разглядывая, как простейшая пружинящая планка вжимает пулю в ствол. – Просто поразительно.

Тут я ему судженского кузнеца и процитировал.

– Перло у него, значит?! – веселился офицер-оружейник? – А ведь я этот пистоль, с вашего, Герман Густавович, разрешения, непременно покажу Георгу Георгиевичу. По моему скромному мнению, система сия, куда как проще и остроумнее будет, чем тех же господ Смитта с Вессоном.

– И в руке удобно лежит, – вставил свои "три копейки" тайный советник Якобсон. И кивнул, словно разрешил. У меня сложилось впечатление, что Иван Давидович слегка завидует знаниям Карла Ивановича. Или – ревнует к его приятельским отношениям к герцогу Мекленбург-Стрелицкому. У самого Якобсона свободного доступа в кабинеты такого уровня не было. Потому я и заторопился сменить тему. Чтоб не спровоцировать случайно обострение этих… недопониманий.

Ну о чем я еще мог говорить с отцом Наденьки? В общем, я взял, да и попросил руки его дочери, поймав себя на том, что совершенно не испытываю какого-либо волнения. Спросил, получил ожидаемое согласие и приготовился слушать оглашение списка отдаваемого за невестой имущества. Мысль, правда, мелькнула – заявить что-нибудь в том смысле, что, дескать, знаю я. И половина Санкт-Петербурга – тоже знает, что даже послужило причиной для кратковременного улучшения "рейтинга" долговых обязательств всей семьи Лерхе в столичных банках.

Но не стал ничего говорить. Успел заметить то, с каким победоносным видом перечислял список нажитого непосильным трудом имущества, бывший главный интендант императорской армии. И как поглядывал, на взявшегося изучать документы Гунниуса. Решил – пусть потешит свое самолюбие.

Потом обсудили дату свадьбы. С этим, как выяснилось, были определенные трудности. Дело в том, что неминуемо приближался Адвент! Это такой период рождественского поста. Так сказать – время подготовки к празднику Рождества Христова. И в Адвент свадьбы у лютеран были категорически запрещены. Так-то мало кто из обрусевших немцев, даже исповедовавших лютеранскую религию, исполняют все предписания пастырей. Но ведь сейчас еще ЗАГСов не существует! Так называемый "акт гражданского состояния" – это сейчас всего лишь запись в церковной книге. А местный пастор, каким бы он ни был, в запретные дни венчание устраивать не станет.

Следовало поторопиться. Организовать все всего за две недели. Не такой уж и маленький срок, если взяться с умом, и иметь достаточное количество денег. Тут же, под коньяк, составили краткий план и распределили обязанности. Якобсон в итоге так "на планировался", что в экипаж его пришлось грузить с помощью Апанаса…

На счастье, в Томске нашлось достаточно много людей, принявших известие о назначенной дате моей свадьбы, близко к сердцу. Честно говоря, к моему огромному удивлению – даже слишком много. Дамский комитет попечительства о тюрьмах – в полном составе. А это жены виднейших городских людей – чиновников, офицерства и купечества. Супруга непримиримого моего оппонента – Екатерина Ивановна Гилярова и хорошая приятельница Феодосия Цыбульская. Еще одна Екатерина – купчиха Исаева – дама со стальными глазами и силой воли такой мощи, что хватало и на ее саму и на мужа. Мария Васильевна Иващенко – жена нашего героического генерал-майора, разгромившего польских разбойников. Дама мягкая, я бы даже сказал – кроткая. И полковничиха Лидия Павловна Яхонтова. Единственная Елизавета – директриса Мариинской женской гимназии, мадам Фризель.

Женская часть свиты наместника во главе с гофмейстер-фрау, княгиней Юлией Федоровной Куракиной и при активнейшей поддержке камер-фрау Марии Петровны Флотов. Не ошибусь, если скажу, что и сама Великая княжна Мария Федоровна, посредством своих приближенных, могла оказывать влияние на процесс приготовлений.

К слову сказать – собственно лютеран среди этого, весьма разношерстного, "комитета" было совсем мало. Или, если быть точным – всего две. Причем, госпожа Фризель до замужества была православной, а мадам Флотов, хоть и родилась в лютеранской семье, но особенной набожностью не могла похвастаться.

По мне, так довольно было бы и указаний нашего пронырливого пастора. Съездили бы в кирху, потом посидели бы за столом, да и все. Но нет! Общество на это пойти не могло! Как же так?! Женитьба знаменитого на всю Сибирь Лерхе не может пройти так безнадежно скучно. Это должно было стать событием, если и не мирового, то уж регионального масштаба – точно! Это должно было стать чем-то таким же значимым, как памятная встреча Великого князя Николая Александровича! Чтоб люди потом, много лет спустя, могли говорить: "а было это, почитай, годика этак через три опосля Лерховской свадьбы"!

Я, в принципе, не возражал. Приятно, конечно, что столь большое число людей озаботились мне помочь. Подозреваю, что дамы, таким образом, попросту боролись с провинциальной скукой. Но, по большому счету, мне было все равно. Главное, чтоб поменьше дергали меня лично…

Сложности, тем не менее, были. Гилярова, и Цыбульская с Исаевой были староверками, и имели свое представление о традициях и обычаях. Большинство составляли православные прихожанки, но у Гиляровой был пронзительный голос, за Цыбульской стояли мужнины миллионы, а у Кати Исаевой была очень тяжелая рука, которую она охотно пускала в дело. С другой стороны, русские немцы все-таки придерживались традиций своей оставленной века назад Родины, и это нужно было учитывать.

Худо ли, бедно, но к середине ноября все было готово. Костюмы и платья пошиты, ордена и штиблеты начищены, гривы лошадей заплетены разноцветными лентами, а экипаж украшен бумажными венками. Медведи расчесаны и напоены водкой. Цыган не нашли, но эуштинские татары в национальных одеждах и горстка прижившихся в Томске китайцев внесли некоторый элемент экзотики.

Улицы в ночь на пятницу, день предшествующий венчанию, выметены особенно тщательно. А специально усиленные армейские патрули следили, чтоб "отдыхающие" после летних трудов золотоискатели не испортили наведенного благолепия. Утром, когда я отправился к Гороховскому особняку на "знакомство" с будущей супругой, меня у дверей усадьбы встретил хор мальчиков-гимназистов, пытающихся распевать псалмы на немецком. Я был этим приветствием так ошарашен, что полощущиеся на ветру имперские флаги и еловые венки на фонарных столбах, уже не казались чем-то из рада вон выходящим.

– Однако Герман, вас здесь любят, – поправляя ус, крякнул Володя Барятинский, волей дамского комитета назначенный товарищем жениха.

– Неожиданно, – только и смог выговорить я., разглядев на облучке кареты, наряженного в дорогущий, из английского сукна, костюм Гинтара с вожжами в руках. А когда вперед процессии, отправляющейся "за невестой" вышел городской голова Дмитрий Иванович Тецков с пендештоком – специальным свадебным посохом в руках и в компании с пьяно шатающейся медведицей, у меня появилось ощущение, что это все сон. Нужно только проснуться, и этот цирк исчезнет…

– Ист майн штокнайн перетин, – орал, читая по бумажке богатей, сотрясая посохом, как дубиной. – Верт ферфмуцих езен вайрс ферт, сучьи дети!

Фраза должна была значить, что-то вроде: "обвяжите мою палку, или я вам сломаю печку!" Уж и не знаю, готов ли был Тецков на самом деле выполнить свои угрозы. Комплекция и "вооружение" позволяли. Но старую керамическую посуду из домов, мимо которых мы проезжали, выносили исправно, и за это людям позволялось добавить цветную ленту к посоху. Не мужрено, что уже через пару кварталов, пендешток стал похож елку в представлении сюрреалиста.

Наконец, процесс вымогательства кончился. Мы прибыли к ступеням крыльца Гороховского особняка. Здесь зевак оттеснили конногвардейцы, за что я был им безмерно благодарен – от воплей и здравниц уже звенело в ушах. Но не тут-то было! Кавалеристы, все как один вынув сабли из ножен, вскинули оружие вверх и гаркнули троекратное "ура"! Потом их командир поднес на серебряном разносе три стаканчика хлебного вина – себе, Володе и Тецкову. Мне досталась только улыбка от уха до уха и свойское подмигивание – мол, давай не подведи нас, приятель!

Большой зал особняка встретил нас пустыми столами и расставленными там и сям большими пустыми же корзинами. Слуги проводили нас по местам, заиграла музыка – что-то легкое, почти танцевальное. Но уж никак не похоронный вальс Мендельсона. Долгая, прямо-таки – театральная пауза, и наконец, под руку с отцом, вышла Наденька Якобсон.

Нас с невестой усадили в середине длиннющего стола, но, как выяснилось – не на долго. Почему-то под марш лейб-гвардии Преображенского полка, в зал вошли цесаревич с Великой княгиней. Подразумевалось, что именно мы с Наденькой главные на этом празднике жизни, но не встать при появлении членов императорской семьи, ни кто из присутствующих не мог себе позволить.

Наконец, Николай с Дагмар уселись на специально для них отведенном месте, и началось то действо, что так любимо обрусевшими немцами – гостям было позволено похвастаться подарками.

Первым, согласно составленному дамским комитетом регламенту, от моего имени взял слово городской голова. Дмитрий Иванович долго расписывал, какой я весь из себя молодец, и как много хорошего сделал для губернии и всей западной Сибири. Слушали его внимательно. Иногда, словно адвокату на судебном заседании, Тецкову даже задавали дополнительные вопросы. Будто бы от ответов моего представителя вообще могло что-то измениться. Словно бы набившееся в зал собраний общество могло своей волей отменить сговоренную отцами много лет назад свадьбу.

Тем не менее, к стыду своему, поймал себя на мысли, что даже мне интересно. Кое-что из сказанного оказалось неожиданной новостью. Не смотря на это, чуть ли не энтомологическое изучение приколотой на булавку козявки, приятно было осознавать, что мне все-таки удалось сделать главное! Разбудить дремлющее прежде, упокоенное болотом безразличия, стремление местных жителей к прогрессу. К поиску новых путей и направлений. К развитию, с использованием новейших достижений современной науки.

Тецков говорил, конечно же, другими словами. Нынешний разговорный язык вообще изобилует пустопорожними словоформами, значение которых чаще всего столь всеобъемлюще, что перестают нести какой-либо смысл. Благообразие – как много в этом слове для сердца русского сплелось.

Ну нет, чтоб на этом и закончить! Вот к чему городской голова взялся перечислять основную мою собственность? Акции, доли и паи. И ведь Гинтар – предатель еще и кивал после озвучивания каждого нового пункта этого экономического стриптиза. Благо, до тайного сереброрудного рудника длинный язык не дошел. Иначе, была бы у нас тут свадьба! Но и так его превосходительство, тайный советник Якобсон забеспокоился. На фоне моих миллионов, приданное, что он давал за дочерью, смотрелось уже не слишком значительно. Еще пару заводов в мою копилку, и могло появиться ощущение, будто бы беру в жены нищенку.

Появившиеся с самоварами слуги несколько разрядили обстановку. Запах свежеиспеченной сдобы перебил тяжелый дух сотен сгрудившихся в зале людей. Отвлек внимание цесаревича от мыслей об источниках моего неожиданно раскрывшегося богатства.

Кстати сказать, никакого спиртного, даже пива или легких наливок, на столе так и не появилось. Принято ли было пить на свадьбах у лютеран – я понятия не имел, а вот мои русские земляки это несоответствие общепринятым традициям наверняка подметили. Причем, судя по изредка доносившемуся из-за спин бульканью, подметили заранее, и были к этому готовы. Создавалась парадоксальная ситуация. У совершенно безалкогольного стола сидели хорошенько поддатые гости.

Иван Давидович по бумажке зачитал, наконец, список приданного, и бросил лист в самую большую корзину. Только тут до меня дошло, что они и приготовлены были для подарков. Пересчитал, так сказать, тару и удивился. Неужели кто-то мог всерьез рассчитывать, что хотя бы один из дюжины двадцативедерных коробов будет заполнен?!

Последовательность отдаривающихся гостей четко совпадал с властной пирамидой. Якобсон – как родитель, конечно же, вне списка был. А вот дальше – я мог совершенно определенно предсказать очередность.

Никса с Дагмар подарили экипаж и четверку четырехлетних английских лошадей. Народ ахнул. Сейчас еще этот комплект – вроде шестисотого "мерседеса" из моего времени. Остальные тоже старались не отставать. От пароходных комиссионеров говорил пьяненький Тюфин, окончательно задолбавший всех своей "чучей в нос". Но, в итоге, подаривший еще достраивавшийся на верфи у Бурмейстера баркас на паровой тяге. Я еще не придумал – куда применить этакий-то подарок, но все равно обрадовался.

Всегда хотел обзавестись каким-нибудь судном. И прежде, в той жизни, подумывал о катере. У соседей, в Кемеровской области, в райцентре Юрга, делали неплохие речные яхты с водометным движителем. Самое – то для мелкой, изобилующей отмелями, Томи.

Исаевское подношение еще вчера троица суетящихся мужичков разгрузила во дворе моей усадьбы. Объемный – метр на полтора и не меньше полуметра в высоту деревянный ящик со зловещими надписями: "Стекло" и "Не бить". Сегодня Егор Петрович, наконец, открыл страшную тайну содержимого. Ну, то, что в ящике столовое стекло, я и сам догадался. Но вот – в каких его там упихано количествах – и помыслить не мог. Три полных гарнитура на двадцать четыре персоны каждый. Чайный и кофейный сервизы. Набор "мечта алкоголика" – комплект бокалов, стаканчиков, рюмок и фужеров для всех известных на сегодняшний день видов напитков. Все выполнено из разноцветного, "богемского", стекла, и украшено изощренной резьбой. Богатый, прямо-таки – царский подарок!

Дарили деньги. Наличные, векселя, кредитные билеты Ротшильдовского и Штиглицова займов. Цыбульские преподнесли семейное "дерево", вместо листьев увешанное небольшими, с ноготь мизинца, золотыми самородками. Гилев приволок массивный настольный канцелярский набор – серебро с ароматными кедровыми вставками изображающее переход купеческого каравана через Чуйский бом. А чтоб не обделить вниманием невесту, набросил поверх богатую, из зимней чернобурки, шубу.

Иудеев, наверное, кроме четы "честных поляков" Хотимских, на церемонию полтерфеста не пустили, так что за них пришлось отдуваться недавно осиротевшему Вене Ерофееву. Преподнес от их лица пакет бумаг, подтверждающих мое право на обладание тысячи восемьсот шестидесяти шести десятин пахотной земли в окрестностях Колывани. Так сказать, в ознаменование счастливой даты, едрешкин корень. И чтоб супруг боле не имел основания забыть о годовщинах.

Молодец парень. Справился. И держался достойно, и свои подарки со значением принес – огромный, чуть ли не по пояс взрослому человеку, сахарный соболь, держащий в лапках корчагу с карамельными монетами. "На сладкую жизнь"! – глава семейного торгово-промышленного дома немного стеснялся собравшихся в тесном зале начальников, и потому был лаконичен.

На свадьбу, на новоселье, на день рождения или на Новый Год принято дарить подарки. Традиция такая, а с ней спорить трудно. Но почему в день, предшествующий венчанию, эту традицию возвели чуть ли не в культ, этого я понять не могу. Что в этом интересного? Почему каждая новая вещь, опускающаяся на дно корзины, вызывала в толпе такое воодушевление? К чему Гинтар взялся записывать, а целая комиссия – едва ли не весь городской Магистрат, проверять эти записи и подсказывать – кто, сколько и с какими пожеланиями?

Часа четыре продолжалось это истязание. Я бы и раньше ушел. У меня и причин была – всегда можно было отговориться проснувшимися в раненной голове болями. И, тем не менее, оставался на месте, невольно заразившись этой хомячье-интендантской болезнью. Потом только, уже на пути домой, стало стыдно, едва представил себя таким же суетливым, с блестящими от жадности глазами, "прапорщиком", каким показал себя обыкновенно сдержанный Иван Давидович Якобсон.

Лично для меня, день свадьбы начался рано. И опять, "благодаря" моим почитателям, решившим совместить русские и немецкие традиции. Уж и не знаю, какой культуре принадлежит практика предсвадебного уворовывания невесты, потому как всю прошедшую ночь старались и те и эти, и даже вовсе не те. Дружки жениха, под предводительством поручика лейб-гвардии Преображенского полка, князя Володи Барятинского, разделившись на три стражи, на полном серьезе охраняли покои фрейлины. И не зря.

Первыми попытку умыкнуть Наденьку предприняли принявшие на радостях лишнего и от того почувствовавшие себя былинными богатырями сибирские купцы. Правда, о намечавшейся акции страже стало известно задолго до того, как обремененные свисающей над ремнями степенностью, торговые люди собственно вышли на акцию. Потому как, подогретым хлебным вином купчинам стало слегка обидно, что собранное в корзинах добро достанется кому-то другому, и решили за счет жениха восстановить справедливость. А так как размер справедливости каждый из них понимал по-разному, то у заговорщиков возник спор, мало-помалу переросший в потасовку. Аргументы спорщиков заставляли вздрагивать оконные стекла, так что ни о какой секретности для миссии не могло и речи идти.

Торговцев перехватили и отправили восвояси. Но пока занимались увещеваниями богатеев, проморгали атаку гвардейских офицеров. У этих причина была проще, но актуальнее – их радующиеся за мое счастье души требовали продолжения банкета, деньги на алкоголь уже кончились, а в долг им давно уже никто в городе не наливал. Идею подкинули расшалившиеся купцы, но исполнение доказало, что гвардия все еще лучшая часть армии, элита, а не сборище паркетных шаркунов, как о том говорят цивилы в кулуарах. Была выслана разведка, приготовлены пути отхода – открыты двери черной, предназначенной для прислуги, лестницы, и убежище, где похищенную девушку планировалось содержать до получения выкупа – кавалергардия все той же усадьбы. Естественно, мнение самого объекта похищения никого не интересовало…

Погоня переполошила охрану цесаревича и к стражам присоединились атаманцы. Слава Богу, за оружие так никто и не схватился. Иначе все могло окончиться не парой синяков и дюжиной кровоподтеков, а горой трупов и каторгой для выживших. Гвардейцам дали три рубля на водку, Барятинский выпил вина из туфельки невесты с атаманскими казачками, и на этом инцедент был исчерпан.

Потом были еще эуштинские татары, взятые на слабо гулявшими в корчме казаками, собственно сами казаки, и группа отважных приказчиков – конечно же по наущению опростоволосившихся купчин.

Этих сменили семинаристы с офицерами Томского батальона. И если бы две столкнувшиеся чуть ли не у дверей покоев мадемуазель Якобсон группы все-таки сумели договориться, еще неизвестно чем все могло бы кончиться. Ну или если бы те и эти смогли хоть на часок побороть в себе чувство глубокого отвращения друг к другу. Такая уж у нас в Томске традиция – семинаристы с военными – главные оппоненты. А с тех пор, как участок городской земли, изначально выделенный под так и не построенные общежития семинарии, передали под возведение казарм, так и вовсе…

Оба отряда были задержаны полицией, и препровождены на Воскресенскую гору, в участок. Только, видимо, было в процессе воровства невесты, что-то такое – заразное. Потому как уже под утро, последними, покушение на киднепинг – согласно Уголовному Уложению Империи, от десяти до двадцати пяти лет каторжных работ – совершили и сами стражи Закона.

Всю эту полу уголовную эпопею, разбудив меня ранним утром, поведал шатающийся от усталости царевичев адъютант. Было бы неприличным лечь досыпать на глазах отказавшегося от отдыха ради меня Володи. Пришлось вставать.

Само венчание, опять-таки – по традиции, было назначено на полдень. Этот день считался у лютеран последним, когда молода девушка, невеста, еще свободна. После того, как на ее голову повяжут отвратительнейшее изобретение немецких дизайнеров – чепец, она из категории вольных, отцовых, перейдет в подневольные – мужнины. И в этот, последний день, перед концом вольной жизни, девушкам позволено было спать дольше обычного. Хоть часов до десяти. Традиция не учитывала распорядок дня дворян, и то, что раньше двенадцати, после затянувшегося часов до трех ночи, бала придворные и не вставали.

От моего дома до кирхи сто шагов. Но и это расстояние пришлось проехать в карете. Может быть, и к лучшему. Ветер вдруг стих, из низких, свинцово-черных туч на промерзшую землю посыпало хлопьями снега.

– Ан, приглянулась девка Пресвятой Богородице, – говорили русские. – То-то Она слезами снежными по ей сыпанула!

– К счастью, – сказали немцы с датчанами. – Не чужой, видно, человек этот Лерхе для Провидения!

Пронзительно и как-то жалко звякнул единственный колокол местной лютеранской общины, пастор принялся гундосить положенные случаю слова, и я вдруг со всей пронзительностью понял, как лопнула, оборвалась и до того гудевшая от чрезмерного натяжения нить, связывавшая меня с прежней, первой, жизнью. Почувствовал, что именно в тот момент, этот мир окончательно и бесповоротно принял меня. Что я больше не беженец, не эмигрант из иного времени. Что все. Теперь я принадлежу этому времени, этой земле и этим людям.

Взглянул на бледное, сосредоточенное лицо Наденьки. И прямо-таки почувствовал, как этот дремучий мир обнимает мою душу добрыми, теплыми ладонями.