1

Олень все-таки умер.

Вчерашний дождь каплями блестел на его подрагивающей шкуре, и, если не смотреть в страшные, смертью мутные глаза, казалось, что зверь просто спит. Раскинув богатые рога, по-хозяйски развалившись на зазеленевшем с первыми оттепелями лесном мху, уложив лобастую голову мне на колени. Даже в смерти он был величественен и прекрасен. Если не смотреть в глаза… И на гранатовую лужицу крови… И на короткий стальной болт, хищно впившийся в бок благородному животному.

Я не успел. Догнал, когда помочь не смог бы и Спящий. Все утро бежал по бусинам его крови, и не успел. Видел же, что кровь темная, страшная. Такая бывает, когда задета печень, а значит — зверя уже не спасти и лучше всего дать ему уйти на небесные пастбища с миром. Уговаривал себя остановиться, ругал за слабость и все равно бежал.

Он споткнулся о кочку на небольшой полянке. И не смог больше встать. Только смотрел на меня большими печальными глазами, пускал носом пузыри и жадно дышал. Я метался вокруг, искал кровохлебную траву, пытался остановить кровь, выдернуть мучавший оленя болт. Все без толку.

На бегу я успел накинуть тетиву — думал добить самца, чтоб сократить мучения. А когда он умер — расплакался. Сидел посреди разрезанной наискось солнечными лучами прогалины в бору, держал тяжелую голову благородного оленя на коленях, гладил жесткую шерсть на упрямом лбу, а слезы катились и капали на его густые ресницы. И было как-то пусто и гадостно на душе. Словно соседский мальчишка из баловства растоптал твой песочный замок, а ты смотришь на это из-за окна и ничего сделать не можешь. Только плакать.

У нас в лесу тысячи оленей. Может быть, даже десятки тысяч. Могучих самцов и изящных самочек. И тем не менее, собираясь на охоту, мужчины лесного народа долго выбирали, какой именно зверь именно сейчас должен умереть. Приболевший или раненый, со сломанными рогами или не добившийся благосклонности самок — эти годились для охоты. На таких вот красавцев — князей оленьего племени, охотиться никто бы и не подумал.

И еще: лесной народ не использует арбалеты. Это лживое оружие придумали люди с запада. Далеко от моего леса. За Великой рекой. На сотни дневных переходов западнее границ княжеств. Отец рассказывал — там говорят на жутко исковерканном орейском, а значит совсем позабыли заветы отцов. Не мудрено, коли взялись пулять стальными стрелами в красавцев-оленей. Да еще весной…

Вот и вышло так, что троих разгоряченных долгой утренней охотой чужестранцев встречал я на маленькой полянке совсем не добром.

— Это моя стрела, — сходу, шагов за десять, заявил увешанный железом незнакомец. Его орейский действительно был настолько плох, что я насилу его понял. — И олень мой!

Кто охотится в доспехах? Кто бегает по лесу с длиннющим мечом на боку? Тот, кому негде это все сложить. Тот, кто никому не верит и свое имущество всегда носит с собой. Тот, для кого меч — средство выжить в этом огромном жестоком мире. Наемник!

— Это мой лес, — четко выговаривая слова, чтоб бродяга наверняка понял, ответил я. — Мои олени. Ты вор!

Он засмеялся. Только никто ему не поверил.

Наемник был высок и могуч, а на бедре висел длинный меч. По бокам стояли еще два плечистых вооруженных мужика. И пусть доспехов их плечи не нашивали, но боевые топоры руки держали умело. А напротив на корточках сидел я. И совершенно их не боялся.

— Парнишка, — проявил благородство наемник. — Беги отсюда. Иначе, Басрой клянусь, мне придется тебя выпороть…

Думаю, если бы не мой лук с наложенной на тетиву стрелой, вор уже давно бы попробовал напасть. А так-то — с десяти шагов трудно промахнуться.

— Да неча с ним разговаривать, — неожиданно громко гаркнул один из плечистых. — Он поди дурачок тутошний деревенский. Уши ему надрать, да и всего делов-то…

Мужик покрепче сжал топорище и шагнул. И получил стрелу в глаз.

Тело еще не коснулось влажной вчерашним дождем земли, а я уже снова был готов стрелять.

— Ты сумел рассмешить белок, вор, — процедил я сквозь зубы. — Забирай труп и беги из моего леса!

Наемник был опасен. Умелый воин с хорошим мечом. Он все еще отказывался верить, что худосочного вида парень с легким охотничьим луком в руках сможет причинить ему вред. Однако он сомневался. И причина тому валялась у его ног со стрелой в глазу.

— Держись, малыш! Я иду!

Клянусь кошмарами Спящих, давно в нашем лесу не случалось такого столпотворения. Меня так и подмывало оглянуться, аж между лопаток зудело, глянуть на этого, нового незнакомца. Да только отточенное лезвие в руках наемника не простило бы мне излишнего любопытства.

Мой незваный спаситель тоже путешествовал по моему лесу в доспехах. И у него тоже был меч. И я хотел уж было прыгнуть за ближайшую сосну, чтоб не подставлять незнакомцу спину… Уж больно необычным показалась встреча двух воинов за десятки лиг от ближайшего селения. Но я передумал — из-за голоса. Бывает так — услышишь голос и отчего-то знаешь: это хороший человек. Или увидишь походку — и чувствуешь: этот опаснее росомахи…

— Какая удивительная встреча, Ваше Высочество! — прорычал наемник. — И какая прекрасная смерть! Умереть, защищая крестьянского парнишку. О вас барды станут баллады петь…

— Я знал, что ты падешь до грабежа нищих детей, Гостар. А когда-то ты был вторым мечом королевства!

Почему я не удивился тому, что эти двое отлично знали друг друга?

— Первым! — яростно выкрикнул наемник и, теперь игнорируя мой лук, повернулся навстречу новой опасности. — Я и теперь — первый!

Это начинало меня забавлять. Но чтоб уже ничего не мешало наслаждаться зрелищем, мне стоило доделать одно маленькое дело. Тихонько тренькнула тетива. Почти неслышно кованый трехгранник вошел в горло плечистого мужичка с топором, вышел сзади и пришпилил последнего соучастника вора к сосне. Это чтоб не отвлекать воинов от их спора.

Впрочем, я зря беспокоился. Два оленьих быка во время гона тоже ничего не видят вокруг, кроме рогов соперника. Этим гремящим железом самцам посреди древнего леса хватило пары слов, чтоб сцепиться.

Я наложил новую стрелу на тетиву, прислонился к теплому боку столетней сосны и приготовился смотреть. Да только чудеса этой удивительной поляны на этом не закончились.

За треском вытаптываемого подлеска я едва не пропустил появление нового гостя моего леса. Ну конечно! Не мог же тот, кого наемник назвал принцем, путешествовать по землям лесного народа в одиночку. Но вот кого я точно не ожидал увидеть, так это жреца!

— Господа! — завопил укутанный в коричневый балахон, сгибающийся под тяжестью поклажи, пыхтящий от бега жрец. — Басра всемогущий! Что-таки не поделили два блистательных воина посреди этого убогого края!?

— И что именно тебе показалось убогим в моем краю, бродяга? — хмыкнул я, отвлекаясь. Все равно бой развивался как-то вяло. Словно первый запал прошел и теперь соперники лишь искали повод, чтоб прекратить это безобразие.

— Тфу, демон! — зачем-то плюнул в сторону невысокий полный жрец, только теперь разглядев меня на фоне коры дерева. — Упаси Басра-Создатель!

Он наконец-то добрался до маленькой полянки, с наслаждением сбросил тюк с плеч, хрустнул поясницей и решительно направился в сторону безмятежно вытаптывающих траву воинов.

— Да оставь их, жрец! — крикнул я ему в спину. — Пусть себе потешатся. Не зря же они тащили на себе все эти железки столько лиг!

Толстяк все испортил. Одного мельком брошенного взгляда на суетливого коротышку хватило наемнику, чтоб просмотреть очередной выпад принца и лишиться головы. Алый фонтанчик крови коротко блеснул в золотых солнечных лучах, и безголовое тело браконьера мешком свалилось на ржавую хвою.

Я был слегка разочарован. Кои-то веки в моем лесу одновременно набралось столько чужеземцев, а не прошло и пяти минут, как среди живых осталось лишь двое. Да и те… Принц в стоптанных сапогах, помятых простеньких доспехах и с царапиной через всю щеку. Да суетливый жрец неведомого бога Басры, в драной коричневой рясе, подпоясанной веревкой, и сандалиях на грязных ногах. И от обоих так смердело потом, словно они камни в каменоломне ворочали, а не прогуливались по самому прекрасному в мире лесу.

Молодой высоченный воин шумно отдувался, то и дело смахивал со лба непокорную прядь пепельных волос и что-то бормотал, оттирая клинок пучком травы. Толстяк зачем-то грохнулся на колени у тела наемника, закатил глаза и заныл что-то совсем уж невнятное. Я вздохнул, достал нож из голенища сапога и отправился вытаскивать стрелы. Не так-то и просто смастерить правильную стрелу. Тем обиднее было бы оставить целых две двоим мертвякам, которым мои стрелы сейчас уже точно ни к чему.

А потом я посчитал нужным попрощаться с оленем. Он так и лежал, глядя мутными глазами в вечно меняющийся кусочек голубого неба…

— Прощайте, — вежливо сказал я чужеземцам. — Край леса ближе всего в ту сторону.

— Это вся твоя благодарность, малыш? — воскликнул воин.

— Разве ты не поможешь предать тела разбойников земле? — снова засуетился жрец.

Я даже растерялся. И подумал, что, забыв заветы отцов вместе с правильным языком, чужеземцы могли лишиться и части разума. Спящие коварны! Желая наказать, лишают человека разума…

— Что-то я совсем вас не понимаю, чужеземцы, — признался я. — Ни тебя, воин, ни тебя, толстый жрец… За что я должен быть благодарен тебе? Ты искренне веришь, что эти бродяги могли причинить мне вред?! В моем лесу? Да меня бурундуки бы засмеяли…

— И то верно, твое высочество, — растянул толстые губы жрец. — Парнишка к сосне прислонился, и я насилу его разглядел…

— Тебя я тоже не понял, жрец чужого бога. Что значит — предать тела земле? Разве они уже не на земле?

— Басра учил тела людские закапывать, дабы не достались они поруганью диких животных и птиц…

— На счастье, меня твой Басра ничему не учил, — хмыкнул я. — Да и не станут животные моего леса… э… как ты там сказал? Да неважно… Трупы к утру съедят и все. Ты бы лучше доспехи прибрал… Нечего лес железками засорять…

Разум и так-то с трудом пробирался сквозь толстенный слой жира на лицо коротышки. А тут он и вовсе идиотом выглядел.

Молодой воин тоже сначала опешил. А потом смешно хрюкнул носом, утерся рукавом и, уже не пытаясь сдержаться, засмеялся так, что птицы с веток взлетели.

— Ты самый чудной парнишка, которого я повстречал по эту сторону Великой реки, — ничуть не стесняясь текущих по щекам слез, заявил принц. — Клянусь кошельком брата Пареля!

Тут он кивнул на побагровевшего от ярости жреца.

— Да и я не часто встречаю таких, как вы двое, — ухмыльнулся я. — По правде сказать, так я столько чужеземцев за один раз в своем лесу вообще ни разу не видел…

— Легко клясться чужой мошной, коли своя пуста, — пробурчал толстозадый брат Парель, не отрываясь, впрочем, от увлекательнейшего занятия — обыска трупов.

— Кто ты? Как твое имя? — принц все не переставал меня удивлять. Немного найдется людей, не слыхавших о нас. Особенно в окрестных орейских княжествах. — Что делаешь один в чаще леса?

— В наших краях принято гостю первому представляться, — я не осторожничал. Просто мне нужно было время, чтоб обдумать потрясающую новость — люди за Рекой действительно полностью забыли заветы отцов! У нас даже дети знают — леса принадлежат нам!

— Ты прав, — учтиво склонил голову воин. — Прости. Мое имя Ратомир. Я старший сын ныне покойного короля Любомира из Модуляр.

— Арч, — коротко кивнул я. — Младший в семье Белого. Я из лесного народа. Это наш лес.

— И велики ли ваши владения? — неожиданно заинтересовался жрец.

— Две луны шли мы с отцом на восход, — я пожал плечами. — Лес так и не кончился…

— А много ль из этого принадлежит твоей семье? — толстяк выговаривал, конечно, сильно исковерканные, но вполне понятные слова. Да только я никак не мог ухватить их суть. Что именно он хотел узнать?

— У меня есть лук, — осторожно ответил я. — Вот этот — легкий. Дома остался еще один. Его дядя Стрибо Белый делал. Для охоты он не годится…

— И все? — гыкнул Парель кому-то-брат. — Не слишком-то твоя семья разбогатела, в чащобе сидючи…

Я силился его понять… и не мог. Слово «богато» на орейском имеет значение — «красота, посвященная богу». «Не слишком твоя семья раскрасивела, проживая в лесу»? Глупость какая!

— Ты, наверно, здесь все дороги знаешь? — принц, который должен быть уже королем, а вместо этого шляющийся за тридевять земель от родных границ, тоже вольно обращался со словами.

— Здесь нет дорог, Ратомир из Модуляр. Здесь даже троп нет. Сюда без приглашения люди не ходят. Особенно чужие.

Солнце приближалось к зениту. Лучи пробивали хвою сверкающими колоннами, превращая бор в прекрасный храм. Ветер раскачивал верхушки деревьев, колонны переползали с одной заросшей мхом кочки на другую, и по-весеннему свежая поросль вспыхивала живыми изумрудами. Или, попадая на тела мертвецов, высвечивали кроваво-красные цвета смерти, рубины. Или матовые опалы безжизненных оленьих глаз…

Спящим пора проснуться и навести порядок, коли появились люди, переставшие видеть красоту леса. Прекрасное творение, посвященное богу — истинное богатство. Призрачную, иллюзорную, вечно меняющуюся, потрясающую, трогательную красоту, которая и есть единственный настоящий Бог!

Горло перехватило. И от восторга, и от жалости к этим бродягам, коим мошна застила глаза и обманула их язык…

— Как же вы ходите? Ни троп, ни дорог… Варварская страна… — жрец даже глаз не поднял от ладони, на которой пальцем пересчитывал серебряные и золотые монетки.

— Путями ходим, — если у меня и случилось презрительно выплюнуть эти слова, то не специально. — Кто знает пути, тому ни к чему вытаптывать траву, словно баранам.

— Все мы агнцы божии… — сумничал Парель.

— Забавная у вас семейка, — хмыкнул я.

Принц звонко щелкнул ножнами, вгоняя туда отчищенный до блеска клинок.

— И ты, конечно, знаешь пути? — улыбнувшись, поинтересовался он.

Я кивнул.

— Сможешь вывести нас поближе к Ростку?

— Это не трудно, — пришлось снова кивнуть. — А что у тебя за дело к князю Вовару?

— Хочу попросить его о помощи, — признался тот. — Проводишь?

— Пожалуй, — губы сами растянулись в ответ на искреннюю улыбку принца.

— Там, видать, знатное торжище, — обрадовался жрец, разглядывая оружие наемника. — В дремучей стране хороший меч должен быть в цене…

О своих планах по закапыванию тел неудачливых чужеземцев он уже забыл. Видно, этот жрец тоже не особо внимательно слушал уроки своего бога. Или был не таким уж и жрецом, каким хотел казаться. Я поймал себя на мысли, что личина путешествующего и проповедующего служителя — отличная маска для… недруга, желающего подобраться поближе.

— Этот меч возьмет Арч, — твердо сказал принц. Это была не просьба. Это был приказ. Я тогда еще не ведал, что связывает этих двоих путешественников, но зато теперь стало понятно, кто из них главный.

— Прими этот трофей, Арч Белый. Прими как дар и прости за вторжение в твой лес. Ибо не ведали мы, что творим беззаконие.

С этими словами, Ратомир, принц и наследник Модуляр, забравши прежде меч у жреца и снявши ножны с тела наемника, склонил передо мной копну длинных пепельных волос и протянул свой подарок.

По дедовской правде такое подношение, не обидев дарителя, нельзя было не взять. Видно, не совсем все забыли там, за Великой рекой. Спящие могут еще немного подремать…

Я улыбнулся и взял.

Нужен был ответный подарок. Как знак прощения.

— Мы будем у ворот Ростка завтра к высокому солнцу, — приладив меч за спину, сказал я. — А чтоб идти быстро и твой толстый спутник с его баулом нас не задерживал…

— Я пойду быстро-быстро, — заторопился Парель. — Я умею… Здесь дикие звери, и вообще…

— Никто не собирался тебя здесь бросить, — хмыкнул я. — Этого еще только в моем лесу не хватало… Кроме того… ты меня забавляешь.

Минуту назад побелевшие щеки толстяка мгновенно налились кровью.

— Я лишь хотел подарить вам лошадей.

— О! — только и смог выговорить принц.

В лиге отсюда, на бугре, стоит мертвое, но все еще крепкое дерево. На его ветвях, в ожидании, когда мы уйдем, сидела стая ворон. Их интересовали трупы.

В полуверсте у ручья голодный, худой и со свалявшимся от долгой спячки мехом весенний медведь безуспешно пытался поймать шуструю рыбешку. Он, конечно же, слышал шум с этой стороны, но ветер еще не донес запах крови. После полудня ветер сменится.

Кобылка и два жеребчика, привязанные за голые ветки орешника в логу в ста шагах от поляны, уже почуяли кровь. И услышали хлюпанье медвежьих лап по воде. Жеребцы нервно переставляли подкованные копыта и пучили глаза. Кобылка опустила голову и вся дрожала. Они очень надеялись на людей, но боялись издать хоть звук…

Пока я ходил за лошадьми, чужеземцы отрубили оленю ногу. Я их понимал — они хотели есть и видели лишь гору мяса с рогами. Это же не они отпускали душу князя-оленя на небесные пастбища.

 

2

Руна «Жизнь» похожа на дерево с могучими корнями и пышной кроной. Её я начертал первой, как знак того, что жив. И задумался. Следовало оставить сведения о себе, коли уж я дал слово проводить Ратомира в Росток и буду вынужден покинуть лес. Отец отправит кого-нибудь по моим следам. Подождет еще несколько дней и отправит. Следопыты легко найдут ту маленькую полянку с останками и следы, уходящие на север. Две лошади с седоками, еще одна — свободна, и я — бегом. Легко решить, что двое незнакомцев взяли меня в плен…

Вторым знаком стала руна «Странник». И «Долг» сразу — следом. Они поймут. Должны понять! Сын Белого оказался в долгу перед чужестранцами.

Потом я подвинул кусок бересты, чтоб следующие знаки шли ниже первых трех, и добавил руну «Обретение». Она похожа на солнце в зените — яркая, светлая, теплая. Мне всегда она нравилась больше других. Благо, что и значений у неё было уйма.

Указывать, что двигаюсь в сторону Ростка, смысла не имело. Не пней же дубовых, а настоящих лесовиков отец пошлет на поиски единственного сына. Ну, пусть и не первого ребенка в семье — у меня четыре старших сестры, — но сына-то единственного!

А вот что сделать нужно было обязательно — это оставить весточку матери. Все-таки я младший из детей. И хотя уже который год в одиночку бегаю по нашему лесу, в Росток ездил только с отцом и дядьями. Мама точно станет волноваться… И следующей руной стала перевернутая «Волнение». И завершила все послание «Любовь».

Старики говорят — руны больше передают настроение пишущего, чем их общепринятый смысл. Ну, вроде как наконечник стрелы, который я использовал вместо стила, сам вычерчивает невидимые линии, передающие другое, скрытое послание. Изменяющее смысл священных знаков. Может и так. И даже — хорошо, коли так. Ибо составлял я послание семье ранним утром, усевшись на седло лицом на восход и хорошенько помолчав. Был я расслаблен и сосредоточен. И волновался лишь о том, чтоб моя семья не волновалась.

Вышло вроде неплохо.

Подошла моя соловая лошадка. Ткнулась в ухо — поблагодарила за спокойную ночь. И за то, что, увидев, в каком состоянии копыта, весь день бежал рядом, а не взгромоздился в седло. Времени и инструментов, чтоб облегчить страдания желтовато-золотистой, с белыми гривой и хвостом, поджарой кобылки у меня не было.

Ночью приходил медведь. Он был сыт и любопытен. Поздоровался со мной и неслышно ушел. Наверное, заторопился к заваленному сучьями и хвоей трупу наемника. Медоеды отчего-то предпочитают слегка подгнившее мясо.

Жеребчики всхрапывали и били копытами. Плясали, пытаясь заслужить благосклонность кобылки. И совсем не боялись. Соловушка хитро щурила глаза и потряхивала гривой, отгоняя кружившую над поляной летучую мышь.

Потом они уснули. Так и застыли живыми идолами в разных местах поляны. И тихонько сопели. Почти не слышно на фоне богатырского храпа жреца Пареля.

Послание я прикрепил к стреле и всадил на пол пробоя в пень на берегу ручья. Видно с любого места поляны.

— На ящериц охотишься? — проходя к ручью, съязвил жрец. И через минуту шумно фыркал, плескаясь на бережку.

Принц, уже умытый и даже относительно причесанный, румяный от студеной воды, натягивал рубаху. Держать тело в чистоте — один из заветов отцов. Слышал я, есть далеко на юге народы, вообще не моющиеся. Да только не слишком-то я и поверил этим байкам. Человек, день не мытый, пахнет отвратительно. Через неделю его запах будет выбивать слезы из глаз. А уж через год… И представить себе не могу.

— Не так уж и часто наш юный Арч промахивается, — льняная рубаха плотно, как перчатка обтянула мокрый торс воина. — Если тебе интересно, на кого он устроил охоту, посмотри, брат Парель, что находится на острие его стрелы!

Губы сами собой расползлись в улыбку. Похвала чужеземца оказалась неожиданно приятна.

— Оставил послание, — признался я. — Чтоб родные не волновались.

— У тебя борода отрастет до пояса, — хрюкнул жрец, на секунду перестав баламутить воду в сонном лесном ручье. — Пока твоя родня найдет это место.

Оставалось лишь презрительно хмыкнуть. Брат Парель, признающийся в полной слепоте и невежественности, — это ли не забавно?

— И как скоро, по-твоему, твои соплеменники получат это послание? — заинтересовался принц.

Я пожал плечами. Следопыты лесного народа могли оказаться в окружающих поляну кустах уже сейчас.

— Я бы хотел, чтобы отец прочел мое послание как можно быстрее, — громко, четко выговаривая слова, сказал я. И снова улыбнулся, глядя, как самоуверенность чужеземцев брызгами полетела в разные стороны, пока они затравлено озирались.

Принц первым сумел взять себя в руки.

— Нам придется оставаться в городе какое-то время. У тебя теперь есть меч. Хочешь, я буду учить тебя владению клинком?

— Это будет интересно, — уклонился я от прямого ответа. Пока меня интересовал совсем другой клинок. Маленький нож с закругленным лезвием, чтоб обработать копыта моей соловой лошадки.

Собрались быстро. Даже у брата Пареля было не слишком много поклажи.

Жрец почти самостоятельно забрался в седло.

— Благослови всеблагой Басра путь наш, — отдуваясь от непомерного усилия, взвыл упитанный кому-то-брат. И что есть силы поддал пятками в бока жеребца.

Я снова бежал рядом с моей девочкой. Иногда держался за луку седла. Иногда просто, у праздно болтающегося стремени. Это не трудно, коли знаешь как.

Торжественность соснового бора сменилась неряшливостью осинника. А та, в свою очередь, — веселыми березовыми перелесками. Стали попадаться вырубки. Пока мы не выскочили на глиняный утес, с которого город был виден как на ладони. И сверкающее на полуденном солнце озеро, словно волшебная аура, окружало выстроенный на полуострове Росток.

Южные ворота в высоченных, сложенных из убитых деревьев стенах выходили не на юг. А Северные не на север. Единственная дорога, связывающая город с остальными орейскими княжествами, начиналась от Южных — купеческих. А Северные звались княжескими, но перед ними только и было, что здоровенная вытоптанная поляна — вечевой дол.

— Слава Басре, добрались, — шумно вздохнул жрец, словно последние сутки бежал на своих двоих, а не восседал на смирном коньке.

— Мне нельзя в Росток через эти ворота, — махнул я рукой на Южные. — Лесной народ должен входить в город через те.

До княжьих ворот было на лигу дальше, и я надеялся, что иноземцы, уставшие от долгого путешествия по необитаемым землям, позабыв про все, ринутся к ближайшим. Тогда, я посчитал бы, что мой долг выполнен, и, поправив копыта соловушки, со спокойной совестью отправился бы домой.

Как бы ни так.

— Значит, мы тоже войдем теми воротами, — совершенно серьезно, не обращая внимания на возмущенные вопли брата Пареля, заявил принц. — Традиции нужно чтить.

Впрочем, между воротами было не больше полутора лиг. Мы спустились с утеса по разъезженной лесорубами тропе и вскоре оказались на дороге, среди многочисленных телег крестьян, спешащих в город на рынок. Пришлось сбросить капюшон плаща. Не подобает сыну Белого скрываться, словно вор. Да еще почти у стен Ростка.

Первый же мужичок, разглядевший мой лесной наряд и светлые волосы, а потом и моих спутников, открыл рот от удивления. И тут же поделился наблюдениями с пассажиркой телеги — здоровенной бабищей в ярких платьях. Та последовательно совершила три позабавившие меня действия: отвесила оплеуху вознице, широко улыбнулась и, растянув и без того необъятную юбку, склонила голову.

— Здравствуйте! — звонким тонким голосом, гаркнула она, привлекая внимание других странников.

Пришлось кивать и улыбаться. Кивать и улыбаться, кивать и улыбаться… И так до самых ворот.

Принц, уперши кулак в бедро и выпрямив гордую спину, благосклонно поглядывал, принимая приветствия. Жрец неустанно благословлял именем своего Басры… Дело дошло до того, что торговый люд попросту остановился, чтоб каждый мог выкрикнуть приветствие. В общем, скромно въехать в Росток не получилось.

У ворот вместо обычного одного стражника уже обретался полный десяток во главе с офицером.

— Принц Ратомир из Модуляр и жрец Парель, — сказал я, с легким поклоном, старшему дружиннику. — Мы войдем через те ворота.

— Добро пожаловать в Росток, Арч Белый сын Белого, — поклонился в ответ воин.

— Спроси иво, спроси, — знакомым звонким голосом выкрикнули из толпы.

— Дозволишь ли вопросить? — с еще одним поклоном, улыбнулся офицер.

— Да.

— Помнит ли сын Белого ряду Старого Белого?

— Конечно, — легко согласился я. — Помню, знаю и чту.

— Он помнит, — во всю силу командирского голоса рявкнул страж ворот. И народ радостно зашумел.

Я еще раз кивнул, теперь уже всей собравшейся у въезда в город толпе, и первым шагнул на траву, что разрослась под стенами. Следом за мной съехали и принц со жрецом.

— Какие замечательные добрые люди, — облизывая губы, поделился наблюдениями Парель, стоило нам отдалиться на пару сотен шагов от южных ворот. — Как они радостно встречали свет истинной веры…

— Потрясающе, — тут же согласился принц. — Они меня совсем не знают и так искренне радовались нашей встрече…

Мне оставалось лишь хмыкнуть. Кто из Спящих меня дернул отправиться в город вместе с чужеземцами?

На счастье, странникам было о чем поразмыслить. На некоторое время обсуждение гостеприимства ростокцев утихло. Ровно до тех пор, пока не стали видны вторые, северные, ворота. И немалая толпа около.

— Все-таки славная традиция — всех незнакомцев встречать вот так вот… — Парель неопределенно взмахнул пальцами — колбасками.

— А как вышло, что твоему народу следует только задними воротами пользоваться? И что за ряду припомнили тебе стражи? — спросил Ратомир, но в словах его явно звучал другой вопрос: «Насколько уместно являться ко двору местного князя с парнишкой из лесовиков?»

Я остановился. Повернулся, чтоб взглянуть в глаза чужеземца, и задумался.

Что ему сказать? С чего начать? Когда уснул последний из живых Богов этого мира, земля перестала родить, а коровы давать молоко. Лошади шли, только если их брали под уздцы и вели. И останавливались, стоило отпустить узду. Звери вышли из леса и по ночам бродили по улицам деревень, нападая на все живое… Как вдруг пришла зима с морозами и снегом по пояс, которого в этих местах никогда не бывало. Некоторых и нашли-то только весной, когда сугробы растаяли, и двери в вымороженные хижины смогли открыть.

Рассказать, как отчаявшиеся люди отправились в Великий лес и убивали животных, чтоб хоть как-то прокормить семьи? И за несколько лет выбили все, вплоть до воробьев и синиц на лиги вокруг селений. И как рубили нижние ветви деревьев на корм скоту. Как шатающиеся от голода мужики выходили на дороги, отбирали у путников лошадей и тут же ели их сырое мясо. Как за десяток лет не родилось ни одного ребенка, а те, что должны были родиться, являлись на свет уже мертвыми. И их голодные матери орали от горя так, что даже вороны улетели из этих мест. Как трупы умерших складывали у дорог, ибо сил хоронить не было… И тогда…

— Старый Белый привел из леса отряд воинов лесного народа. Они взяли штурмом стены Ростока и убили всех, кто стал сопротивляться. А потом между Белым и ростокцами была ряда. И Правду Спящих Богов рунами начертали на северных воротах города, — глядя в глаза принца, стараясь говорить очень четко, чтоб он точно понял, рассказал я. — И многие были казнены, из тех, кто Правду Отцов позабыл и людское обличье терял…

И исцеляли скот, и заговаривали землю родить, и зверей изгоняли из селений.

— Тех же, кто зверей в лесу бездумно стрелял и деревья рубил зазря в Великом лесу, Старый в озере топил.

А из Великой реки привезли мелкоту рыбью с травой и в озеро пустили, чтоб и там пища людская водилась. Раньше-то озеро мертвым было совсем.

— Так и вышло, что должен я, потомок Старого, входить в те ворота, на которых руны. Чтоб знал народ и князь Ростокский, что и я Правду чту и ряду помню.

— И много ли дани собрал твой предок с горожан? — причмокнув, поинтересовался жрец. — Или и сейчас князь туземный семье твоей приплачивает?

И ведь не поймешь, то ли шутит, то ли и впрямь такой дурак… И варвар.

Я хмыкнул, повернулся к чужеземцам спиной и пошагал к воротам.

— Принц Ратомир из Модуляр и жрец Парель, — снова представил я странников, теперь уже старшине княжьей дружины. — К князю Вовару по важному делу.

Чужеземец величественно поклонился, не слезая с коня.

— Добро пожаловать в Росток, ваше высочество, — делая вид, что не замечает моего присутствия, поклонился, звякнув кольчугой, седой кряжистый воин. — Мы проводим вас в детинец.

— Арч Белый, из лесного народа, со мной, — неожиданно для всех, громко заявил принц. Чем вызвал нешуточный шум в толпе.

— Да-да, конечно, — легко согласился старшина, мельком глянув на меня. — Он присоединиться к вам чуть позже.

Ратомир на секунду задумался и потом все-таки согласно кивнул и двинул коня следом за расталкивающими горожан солдатами.

А я остался на месте.

— Лошадку-то вашу, поди, в княжьи конюшни доставить? — отвлек меня от созерцания удаляющейся спины попутчика старшина.

— Ага, и пусть копыта соловушке поправят. Я вечером зайду — гляну…

И продолжал стоять. И стало мне нестерпимо одиноко, зябко. Так, что хотелось завернуться в теплый плащ, пристроиться где-нибудь в теплом месте, да и завыть горестно во все горло.

Мальчишки, припустившие было за чужеземцами, стали возвращаться, когда принц вдруг остановился. Обернулся, сверкнув глазами и, наклонившись, что-то спросил у сопровождавшего его воина. Выслушал ответ, кивнул и, подбоченясь, отправился дальше.

А я обнаружил, что уже давно стоит передо мной седой старичок и выговаривает:

— …Как вы с батюшкой вашим тот раз гостевали. С тех-то пор и пошло, что как весна, как травка молоденька из землицы на свет повылазит, так што коняги, што кормилицы наши — коровки совсем тосковать начинают. И ни есть, ни пить не хочут. Давеча жеребчика молодого…

Все просто. Раз пришел сын лесного народа в город, да от ряды не отказывается — значит иди и смотри, что с туземным скотом приключилось. Исцеляй.

Две зимы назад заезжали мы с отцом и дядьями в Росток. Посмотреть на древний камень — След, — оставленный богами в подвале княжьего терема. В глубине брата-близнеца валуна, обрастающего мхом в дебрях нашего леса, вдруг загорелась крохотная красная искорка. Которой тем не менее хватило, чтоб за ночь выжечь все живое на сажень вокруг. Так пока мы с отцом и князем Вовуром в подвал лазали, дядья — травники умелые — мигом скотину местную на ноги поставили.

Теперь-то я один. И имя мое, Судьбой выбранное, — Арч — значит «лучник». Травы-то и я знаю, да только целители животине не только отварами помочь могут. Тут сила особая нужна. У меня же мощь другая, я с ветром больше дружу, чем с землей…

И страшно стало так, что аж зубы свело…

— Отправь мелочь, на ноги легкую, крапиву рвать, — прямо так, сквозь зубы процедил я. — Как можно больше… И ноготки должны уже повылазить. Их тоже… хотя б охапку пусть нарежут… На площадь пусть несут. Там я буду.

Одеревеневшие ноги слушались плохо. Пришлось выпрямить спину и, глядя поверх голов — нечего им видеть плещущийся в глазах ужас, — шагнуть. Раз, другой…

 

3

Лето перевалило за середину. По утрам появились туманы. Слабые пока. Дымка вдоль земли, к рассвету падавшая на траву и плащи обильной росой.

Дрова в костре трещали, щелкали и горели плохо. От речки тянуло свежестью, но маленькие язычки пламени, затеявшие прятки среди наваленного в кострище хвороста, к земле не гнулись.

Сырое неприветливое утро.

Нужно было вставать и идти.

И костер все не разгорался.

И было страшно.

— Иди, — сказал отец. — Пожуешь по дороге.

И отказаться нельзя. Невозможно. Немыслимо. Все, абсолютно все кому случилось дожить до порога взрослой жизни, в этот летний день поднимались на гору Судьбы. И через две ночи возвращались. И все приносили с собой знак. Я даже представить себе не мог, что бы сказали родственники, вздумай я отказаться от ритуала. Да и прожить всю жизнь без имени — врагу не пожелаешь. А нет знака — нет имени.

Я кивнул и тяжело вздохнул. Все уже сказано. Все приготовлено. Нужно идти.

Проснулись птицы. Далекого, невидимого за деревьями, горизонта коснулся край солнца. Верхушки сосен вспыхнули живым зеленым племенем. И сразу стало легче. Даже поклажа уже не казалась такой неподъемной. И две ночевки в незнакомом месте, без присмотра взрослых, перестали пугать. Я улыбнулся посветлевшему небу, поправил небольшой топорик на поясе, подпрыгнул, проверяя — не звякнет ли плохо уложенная мелочь, и пошагал в гору по узкой, оленьей, тропке.

Стоило подняться выше верхушек сосен, что окружали маленькую полянку, где остался поджидать моего возвращения отец, и взглянуть на покрасневшее от натуги — а вы попробуйте поднять такую тушу в небо! — светило, как давешние страхи показались смешными. Да и кого мне тут бояться? Звери не посмеют тронуть Бельчонка из лесного народа. Демонов в нашем лесу выбили еще во времена Старого Белого, а чужестранцы при всем желании это место не найдут. Хоть и торчит одинокая гора над нашим лесом, словно труба над хижиной, да только ведут сюда пути заповедные, чужакам неведомые.

И прохлада туманного утра быстро развеялась. Выпала было росой на сочную траву, но и там долго не продержалась — истаяла под лучами жаркого солнца. По спине от быстрой ходьбы потекли струйки теплого пота. Топорик уже не казался грозным боевым оружием, скорее мешался. Я стал все чаще останавливаться, с любопытством крутить головой, осматривая доставшиеся мне на три дня владения.

Кто-то из веселых богов, создавая наши леса, сдвинул ладошкой кусок земли, да и оставил. Зачем ему это понадобилось, он объяснить побрезговал, но до самых Рассветных гор ни одной сколько-нибудь выпирающей выше деревьев кочки больше не было.

Западный и северный склоны получились настолько крутыми, что ни у чего, кроме любимого козлами кустарника, сил там расти не находилось. С востока и юга многие сотни лет гору подмывала неспешная лесная речка Крушинка. Песчинку за камешком уносила вода к далекой Великой реке части пологого склона, пока он не превратился в обрыв. И лишь козья тропа вела к вершине между обрывом и крутью.

На самой макушке, теперь уже едва видные под зарослями мышиного гороха, остались никому не нужные развалины какого-то строения. Говорят, они теплые в любую погоду и даже снег на них тает. В середине лета проку от их теплоты не было никакого. Зато совсем рядом с этой грудой камней, чуть ниже по склону, располагалась замечательная, по рассказам дядьев, полянка, словно самими Спящими приготовленная для искателей знака. Вот туда я сразу и отправился — разбить лагерь, скинуть тяжелую поклажу с припасами, а уж потом отправляться исследовать закоулки горы.

Старый, изжеванный временем клен склонил одну из могучих ветвей над южной частью полянки. У его корней чьи-то заботливые руки смастерили небольшой, на одного, шалашик. Шагах в трех нашлось обложенное камнями кострище с запасом хвороста и куском бересты для розжига. Чуть дальше, за пригорком, весело журчал родничок, берега которого украшали многочисленные следы местных животных — козлов в основном. Присмотревшись повнимательнее, обнаружил под корнями гиганта и укрытую дерном, выложенную аккуратными бревнышками, нишу для хранения продуктов. Кто-то явно не знал, чем себя занять…

Я хмыкнул и заторопился разобрать поклажу. Уж мне-то скука точно не грозила. Предстояло исследовать огромную, по моему мнению, гору.

Но прежде следовало позаботиться о дровах — не зря же я тащил топорик с собой. Кучки хвороста явно не хватило бы на две ночи, а ложиться спать с закатом, как дома того требовали родители, я точно не собирался.

Впрочем, заготовка дров не заняла много времени. Сухостоя было достаточно, топорик бритвенно острым, а руки в предвкушении приключения — неутомимыми. Вскоре у кострища появилась хо-о-орошая горка дров.

Потом я сел под клен, перекусил и хорошенько напился. Следовало решить, с чего именно начать. Специально бродить по горе, заглядывая под каждый куст в поисках моего знака, я не хотел. А вот облазать закоулки, поохотиться на наглых козлов, облюбовавших гору, вдоволь наесться ягоды, найти и забраться на самое высоченное дерево на самой макушке горы… Я собирался хорошенечко поразвлечься, чтоб было чем потом хвастаться приятелям.

Еще хорошо было бы найти клад. Наверняка, думалось мне, древние не могли пройти мимо такого поразительного места. Уж кто-нибудь из прежних, живших еще когда Боги не спали, точно мог спрятать здесь какую-нибудь замечательную вещь. Золото или драгоценные камни меня совершенно не привлекали — я не знал, зачем они нужны. А вот обнаружить могущественный артефакт — вот это да!

Я даже хихикнул, когда представил, как я приношу старейшинам какую-нибудь штуковину вроде Длани Могущества Жизни, или Колчана Попутного Ветра… и мне дают имя — Длань. Брррр. Колчан — впрочем еще хуже… Какая-то собачья кличка получается… Лучше уж — Ветер! Вот достойное имя!

Оставалось только найти. Но я нисколько не сомневался, что артефакт здесь есть и поджидает именно меня. А значит нужно лишь пойти и забрать…

Но подстрелить козла — тоже здорово. Обмазанное глиной, запеченное в углях мясо — вкуснятина, пальчики оближешь. Только рога с собой тащить не стоит. Не хватало еще заполучить имя — Козел. Гадость какая…

Решение было принято.

Рогатые особо и не прятались. Крутой склон горы оказался весь покрыт тонюсенькими ниточками троп с многочисленными нишами под корнями кустов. В этом лабиринте, прекрасно видном от крайних к склону деревьев, обреталось не меньше двух десятков тонконогих козочек с козлятами, и грозным самцом во главе. Украшенный здоровенными витыми рогами, вожак тут же уводил стадо, стоило лишь на пару шагов выйти из тени перелеска. Причем явно охотники их вниманием не баловали. Стадо меня скорее опасалось, но уж точно не боялось.

Зато удалось высмотреть подранка. Подросток скакал на трех ногах и постоянно отставал. Так что все сомнения отпали: зиму этот парень все равно не пережил бы.

Когда солнце перевалило за полдень, стадо, убедившись прежде, что им ничего не грозит, отправилось наверх. Явно к роднику. А я, сидючи на ветке дерева, почувствовал себя глупцом. Даже уши загорелись. Полдня подкрадываться, седалище отсидеть в засаде — и не догадаться, что рано или поздно животные пойдут на водопой… Какой я, к лешему, охотник! Слава Спящим, хоть никто моей оплошности видеть не мог…

Я в сердцах пинанул какаю-то гнилушку и, больше не скрываясь, отправился выискивать подходящую ветку на лук.

И ничего лучше клена не нашел. Остальные-то деревья на горе — ели, сосны да березы. Из их древесины тоже можно было оружие смастерить, да только это уже искусство. И заняло бы такое действо уж точно больше трех дней. Мне же нужна была просто ровная палка на один выстрел.

Я снял с кленовой ветки кору и положил в тень подсыхать. Тетива у меня была припасена, а вот к изготовлению стрелы стоило подойти серьезно.

Мне нужен был крепкий сухой прутик, толщиной в палец и длинной в руку. Пришлось облазать все окрестности, набрать целый веник кандидатов и так и не выбрать тот, чтобы полностью подходил. Сухие веточки были слишком хрупкими, а срезанные с живых деревьев — излишне сырыми, их при подсыхании могло выгнуть дугой. Позориться второй раз, пусть этого никто и не увидит, совсем не хотелось.

Солнце клонилось к закату. Я, злой и усталый, вернулся в лагерь с горстью никчемных заготовок. Торопливо их ошкурил, туго связал ремешком в один пучок и бросил в шалаш. В животе бурчало от голода, настроение было отвратительным, да еще козлячий молодняк, словно в насмешку, затеял игры за бугром у родника.

Наконец что-то спугнуло парнокопытное стадо. Орда рогатых, лавиной снося подлесок, унеслась к спасительной крути. И сразу даже как-то от сердца отлегло. Так им, демоновым отродьям. Нечего тут…

Мурлыкая себе под нос какую-то простенькую песенку, приготовил нехитрый ужин, выпил остатки воды из принесенных с собой фляг и уселся на камень у самого костра. Пора было заняться стрелой.

Мой веник подсох. Ремешок не давал прутикам вольно гнуться, так что оставалось лишь придать им требуемую твердость. Вот и пришлось, обжигая пальцы, крутить пучок над пламенем, внимательно следя за тем, чтоб на открытую древесину не попадала сажа. Потом проворачивал заготовки в тугом свертке и снова насыщал их силой огня.

С первой звездой решил, что сделал все, что мог, и этого достаточно. Ну, не на войну же я готовился. Развязав кожу, выбрал лучшую заготовку и тонким концом сунул ее в угли.

И пожалел, что не взял с собой нож. Подошел бы любой, даже тот, которым мама с сестрами чистят овощи. У меня был замечательный топорик, но его лезвие было слишком толстым для тонкой работы.

Когда счистил золу с обгорелого края и убедился, что стрела получилась достаточно острой, занялся пяткой и оперением. Совиные перья нашлись еще днем. Я даже всерьез подумывал, а не приволочь ли мне их старейшинам в виде знака. Но передумал. Снова пригодился бы нож, но раздавить ствол пера можно было и камнем. Нитка, выдернутая из подола плаща, накрепко скрепила древко и перья. Пятку пришлось вытачивать об острый край камня…

Баланс оказался не ахти — наконечник нечем было заменить. На празднике ветра, поздней весной, такая стрелка вызвала бы ураган смеха. Но это было лучшее, что я тогда смог смастерить, и даже был вполне горд проделанной работой.

На всякий случай снова примотал творение к ровной жердине опоры шалаша, чтоб стрелу не повело от утренней сырости. Сходил в кустики, поминая демонов и свою же бестолковость, уже в полной темноте сбегал к роднику с флягами. Расстелил у огня спальный мешок, улегся и, заложив руки за голову, взглянул на небо.

Старики говорили: пока Спящие были живы, небо было мертво. В лесу, под кронами гигантских деревьев, не особо разглядишь, но мы, будучи детьми, верили. А вот тогда, глядя на россыпь переливающихся разными цветами бриллиантов в угольно-черной бездне, я верить перестал. Как такое могло быть неживым?

Наискось, расплываясь причудливыми фигурами, сжимаясь беспросветными пятнами самой Тьмы, мигал бесчисленными огнями Звездный Путь. И чем больше я смотрел на это, тем больше мне казалось, что оно смотрит на меня…

На рассвете, когда я, озябнув, проснулся, никакого тумана не было и в помине. Небо было чистым, бездонным и бесконечно голубым. Легкий ветерок покачивал ветки древнего клена и посыпал спальник сединой уснувшего костра. Такая благодать была, что вставать не хотелось, и кабы не давление изнутри, настойчиво звавшее в укромное место, так и валялся бы до обеда, позабыв про охоту.

Дождя ночью не случилось, так что под пеплом, конечно же, нашлись тлеющие угольки. Оживив костер, подкинул прыгающим огонькам гнилой пень и вприпрыжку поскакал к роднику умываться. По пути еще успел себе попенять за лень: вчерашние подкрадывания не прошли бесследно для чистоты лица и особенно рук.

Козлиное племя берега ручейка сегодня еще не посещало — родник был студен, чист и полноводен. Так что и место для водных процедур выбирать не пришлось.

Вытереться было нечем. Сколько бы я ни тряс руками, ни размазывал бы влагу по лицу, капли нет-нет, да норовили забраться в глаза, малюсенькими искорками висели на бровях и ресницах. Попробовал фыркать, как весенний медведь, не поймавший рыбку в реке. Должно быть, это весьма забавно выглядело со стороны, но на горе я был один, так что стесняться некого было.

Пора было перекусить да и приниматься за изготовление простенького лука. Но мокрыми руками лезть в мешок было противно. Так что, я решил, пока подсыхаю, выяснить — куда же девается ручей.

Далеко идти не пришлось. Уже через десяток шагов, раздвинув нависающие ветки тальника, нашел маленький кривой овражек, обрывающийся прямо над Крушинкой. Склоны овражка оказались слишком крутыми. Желания преодолевать препятствия, да еще с не высохшими руками, совершенно не было. Пришлось поворачивать назад, и снова продираться сквозь беспорядочные тальниковые заросли. Протиснуться не слишком шумно, да еще пользуясь только тыльной стороной ладоней, — задача не из легких…

Может быть, именно поэтому, выбравшись, я сразу увидел след.

Всего один четкий, достаточно крупный отпечаток на размокшей земле у ручья, перекрывающий более глубокие ямки козлиных копыт. Зверь прошел здесь явно позже рогатых и был несколько легче их. И раз края следа уже успели подсохнуть, он пробежал здесь вчерашним вечером.

— Ага, — хмыкнул я себе под нос. — Так вот кто вас, козлячьи морды, вчера спугнул.

По форме лапа неведомого животного напоминала волчью: четыре четких подушечки с четырьмя глубокими выемками когтей. Только пальцы все-таки расставлены шире…

Мне стало интересно. Теперь, неторопливо продвигаясь к лагерю, я искал и находил множество знакомых отметин. Старых — уже высохших, и совсем свежих — оставленных не позднее минувшей ночи. Странно, что я не замечал их раньше — неправильный волк и не думал скрываться.

Была еще одна странность, которая тем не менее меня не насторожила: я совсем не чувствовал это существо. Медленно переползавшее стадо рогатых, десяток белок, гнездо сороки на раскидистой березе у тропы вниз — этих, стоило захотеть, я ощущал прекрасно. Будь этот зверь больным волком, и он не укрылся бы от моего дара. Но нет. Хищник не принадлежал Великому лесу! Его дух посвящен другим стихиям…

— Демон его знает… — пожал плечами я и поежился. Не хотелось и думать, что это отродье, вполне возможно, именно в тот момент смотрело на меня из-под ближайшего куста.

В лагере следы тоже быстро нашлись. Причем совсем свежие. У костра, прямо на спальнике, у шалаша… Тварь даже пробовала раскопать укрытые в нише продукты. Перспектива остаться на горе без припасов абсолютно не радовала.

Я все еще не осознавал опасности. Демоны на земле следов не оставляют. А зверей я отказывался бояться!

И все-таки, сразу после припозднившегося завтрака, прежде чем приняться за лук, я поднял и подвесил на клене флягу воды и те из продуктов, что не испортятся на жаре. Рассудил, что этого мне вполне должно хватить на сутки. Теперь, со спокойной уже душой, можно было заняться луком.

И снова остро необходим был нож. Углубления на концах плеч получались слишком грубыми. Я боялся испортить тетиву — она служила мне верой и правдой уже с год, и было бы жаль потерять ее из-за ерунды. Пришлось снова взяться за осколок камня и тереть, тереть, тереть, шлифуя плечи будущего лука.

Солнце неумолимо взбиралось на пик неба. Приближалось время козлячьего водопоя. Нужно было торопиться, но я был готов отложить охоту на завтра, если не успею все сделать правильно.

В самом конце, тщательно выскоблив рукоять с внутренней стороны, я начертал на ней руну Ветер. Получилось не слишком красиво. Все-таки инструментов здорово не хватало, а одна из забракованных заготовок для стрел — не лучшая им замена. Но я был искренен и вложил в маленький символ столько силы и желания, что мой легконогий друг охотно откликнулся. Корявая кленовая палка стала настоящим, хоть и слабым, луком.

Время подходило к обеду, но есть я не стал. На охоту лучше выходить слегка голодным — это обостряет внимание. А вот жара, которую не смог сдуть даже плотный западный ветер, мне совсем не нравилась. Сидеть в засаде на пекле — дело малоприятное. Но отступать я был не намерен. Поднялся, привесил к поясу топорик, поднял с земли лук со стрелой и отправился на охоту.

Встал в тень, лицом к ветру, но не на пути рогатого племени. Пару мест я присмотрел еще утром. На счастье, одно из них подошло. Теперь оставалось только ждать.

Козлы не торопились. То ли вчерашняя неведомая зверюшка у водопоя здорово их перепугала. То ли день выдался не таким жарким, как вчера. Мне оставалось лишь терпеливо ждать. Имея корявый лук и единственную стрелу без наконечника, я мог рассчитывать только на один выстрел. И попасть нужно было в пятачок на теле козлика меньше половины ладони по размеру. Если бы мне это удалось, я мог бы с гордостью рассказывать об этой охоте своим внукам.

Наконец орда решилась на поход к воде. Куцехвостые стремительно проскакали рощу, отделявшую их любимый склон от ручья, и вдруг все оказались на берегу. Вот он, прямо передо мной — мой долгожданный трехногий козлик! Я усиленно проморгался и принялся медленно поднимать оружие…

Серо-рыжая неопрятная тень на четырех крепких лапах выметнулась из-под куста. Козлы брызнули в разные стороны, даже не подумав сопротивляться. И только моя цель, жаркое, вкус которого я уже почти ощущал, не поспевала за стадом.

Спустя миг, огласив перелесок предсмертными хрипами, душа козленка отправилась на небесные пастбища. А я обнаружил, что стою, по пояс высунувшись из кустов, с натянутой тетивой. Выстрелить я так и не успел. Над моим ускользнувшим ужином победителем стоял другой охотник.

Самый опасный зверь в лесу не медведь. Косолапый ленив и трусоват. Росомаха смертельна в гневе, но легко пугается любого существа выше ее. Волки вообще не нападают первыми, если, конечно, совсем не оголодали, предпочитая подъедать ослабленных или раненых соседей по лесу. На пару недель в году и свидания с оленями лучше отложить — во время гона самцы не видят преград. У барсуков весьма длинные когти на передних лапах… Конечно, и сотня белок может доставить пару мешков неприятностей, но это уже совсем невероятно.

Бывает, в лес уходят собаки. От голода, потеряв хозяина или увязавшись за волчицей во время течки. Бывает, собаки остаются в лесу жить. Вот тогда они становятся проклятием. Они много умнее и предприимчивее волков. Хитрее лис. Они не боятся охотников и легко уходят из ловушек, а охотясь, не ограничиваются самыми слабыми. В голодные времена могут отобрать добычу у волков или медведя. Или забежать в ближайшее человеческое селение, к помойной яме. И никого это там не удивит и не напугает.

Но не в самом сердце леса. Передо мной стояла большая дикая собака. Свежая кровь капала с клыков с мизинец длинной, и я боялся шелохнуться.

Сука смотрела прямо в глаза. Стрела лежала на тетиве. Стоило расслабить кисть, и стрела отправилась бы в цель. И лишь осознание того, что едва заостренный прутик не убьет здоровенного волкодава, удерживало от опрометчивого выстрела. Два охотника над телом добычи…

Я чувствовал напряжение мышц этой твари. Я знал, что она готова атаковать. И еще она сомневалась: все-таки в руках у меня было оружие, уж ей-то не знать силу лука!

— Это твой козел, — сжав бешено бьющееся сердце в кулак, изо всех сил стараясь дышать ровно, выговорил я. — Твоя добыча. Я уступаю.

Мне показалось — она поняла. Очень хотелось, чтоб поняла. Опасаясь повернуться ко мне боком, сука отступила на пару шагов. Секунду выждав, я тоже, не делая резких движений, спиной вперед, отступил в кусты.

Руки свело. Пальцы побелели, но я боялся ослабить натяжение. Знал: могу и не успеть, если тварь передумает. Так и шел, натыкаясь спиной на деревья, пока не перестал различать блеск ее глаз. А потом слился с лесом.

Никогда до этого у меня не получалось так двигаться в Великом лесу. Я торопился, руки болели, а спина взмокла от страха, но ни единая веточка не хрустнула под ногой. Ни один лист не шелохнулся. Краем глаза я отмечал птиц на ветках, которых мог взять рукой — они меня не видели. Я стал духом леса…

В лагере быстро и беспорядочно накидал в спальник свои вещи и закинул получившийся мешок на клен. Хотелось скулить. Казалось, тварь прямо за спиной и готова к прыжку. Я метался по поляне, вглядываясь в беспорядочные тени кустов, выискивая знакомый блеск глаз. Не находил, злился и тут же покрывался холодным потом от ужаса, когда думал, что увидел ее.

Трудно было забраться на дерево. Руки не хотели выпускать лук со стрелой. Но когда я наконец поднялся и осознал, что собаке до меня не добраться — впал в какой-то ступор. Так и сидел, не слыша и не видя ничего вокруг, пока не наступила ночь.

Утро застало меня живым. Солнце встало, как всегда, на востоке. Небо нашлось на своем месте, а вовсе не упало за ночь. Орали птицы, причитала сорока. Ветер шумел в кронах сосен и шишки со стуком падали на усыпанную хвоей землю. Все было как всегда, как сотни и тысячи лет в Великом лесу в середине лета. Только я, как сыч, сидел на клене.

Кое-как умылся из фляги. Перекусил остатками припасов. Напился. Свернул и увязал спальник… И вспомнил о твари.

Больше меня ничто на горе не держало. Мог слезть с дерева и убежать вниз, к отцу. Стоило рассказать о собаке и любой из опытных охотников лесного народа, с полноценным луком, за полчаса освободит гору от вторгнувшегося существа. И мне в глаза никто ничего не скажет… Посочувствуют только…

Еще можно было взять топор наперевес и отправиться искать сучье логово в надежде, что хватит сил и умений с одного удара раскроить череп. Только не был, как ни разглядывай, маленький топорик оружием, да и в своем искусстве обращаться с ним я сильно сомневался.

Или забраться повыше на старый клен, на самую верхушку, расправить руки и полететь. От стыда подальше. В надежде, что смерть будет быстрой или земля мягкой…

И когда тварь пришла на мою поляну, разлегшись на том месте, где лежал спальник, я полез вверх.

Оказалось, что именно мой клен — самое высокое дерево на горе. Вид оттуда был просто захватывающий. До самого голубого горизонта во все стороны простирался Великий лес. Кое-где между деревьями блестели речки, далеко-далеко на юге наливалась чернотой грозовая туча. Под горой размытой кляксой колыхались остатки дыма костра моего отца…

А вот прыгать с макушки было бы бессмысленно. Ветви на десяток саженей вокруг основного ствола закрывали землю. Так далеко я б не сиганул, а, словно белка, скакать по ветвям не входило в мои планы.

Решив еще раз поразмыслить о топорике, полез вниз. И, почти уже добравшись до временного пристанища на широкой развилке, чуть не свалился — что-то пребольно укусило прямо в ладошку. Кое-как удержавшись, обнаружил удивительно глубокую и неожиданно ровную ранку. И торчащее из корявой коры острие стального трехгранного наконечника стрелы.

Если бы не знал, что Спящие не услышат, я бы помолился. Настоящий боевой пробой, пусть и кованный орейскими мастерами, а не лесным народом — о таком чуде я не мог даже мечтать.

Я рычал и, ломая ногти, царапал неожиданно крепкую кору. Прихватывал кончик зубами и пытался расшатать. Исцарапал все руки и проколол губу.

Пока не вспомнил о топоре. Через пару минут маленькое хищное лезвие лежало у меня на ладони. И не было более желанного подарка Судьбы.

Подражая дяде Стрибо, я подвязывал волосы тонюсеньким кожаным ремешком. Тогда он мне очень пригодился. Осторожно расщепив древко своей полустрелы, вставил туда пробой и крепко примотал смоченной прежде полоской. Летним днем кожа сохнет быстро…

Собака, вальяжно развалившись на траве у потухшего костра, нагло спала. Я мог бы, пройдя по толстой ветке, встать прямо над ней и всадить даже свою недоделанную стрелу прямо ей в сердце. Но вместо этого полез на верхотуру убиваться…

Где-то на горе ждали мамку щенки. Только тогда, на дереве сидючи, я разглядел набухшие молоком соски у пришлой твари. Я представлял для собачат опасность, а значит их мать не оставила бы меня в покое.

Кожа высохла раньше, чем сука проснулась. Я вновь надел на свой лук тетиву, наложил стрелу с окровавленным жалом, и спрыгнул на землю. Теперь я совершенно не боялся пришлое животное.

Она сразу проснулась и вскочила. Шерсть на загривке вздыбилась. Страшные клыки блестели на солнце. Я чувствовал — она готова напасть…

Но не нападала. Понимала — что-то изменилось. Почему-то я ее больше не боялся.

Псина не могла позволить мне уйти. А я не мог позволить ей остаться.

Мне было уже жаль ее до слез, и, если бы отступила, не стал бы убивать. И в карих глазах стоящего напротив существа, я не видел ненависти. Встретившись в другое время в другом месте, мы вполне могли бы стать друзьями…

Она все-таки прыгнула. Руна на рукояти лука вспыхнула, кольнув ладонь. Я отпустил тетиву, и стрела получившая свободу, свистнув от восторга, отправилась в короткий полет.

Трехгранник ковали, чтобы доспехи навесом пробивать. Боевая у меня вышла стрела. Для войны, не для охоты. Пробой вошел точно в глаз и вышел из затылка. И сила моего легконогого друга — ветра — была столь велика, что дохлая псина кувыркнулась через голову.

— Жаль, — прохрипел я и отправился к роднику. Пить хотелось неимоверно.

С горы спустился только к вечеру. Из мешка попискивала пара пушистых щенят. В кулаке — лук и обломок стрелы с заветным наконечником. А в поясной сумке, на самом дне хранился, тщательно завернутый в лоскут, клык самого опасного зверя.

Мне было, что рассказать старейшинам.

 

4

Когда поймал себя на мысли, что проще свернуть курице голову, чем заставить старушку нестись, понял — на сегодня хватит.

— Прости, уважаемая, — развел руками я. — Птице твоей жить осталось одно лето. Корми, заботу ей дай. В Небесных пастбищах нелегко птицам… Пусть передохнет старушка…

Хозяйка злополучной курицы, аккуратненькая женщинка в снежно-белом переднике и с крепкими руками со следами мучной пыли, страдальчески улыбнулась и торопливо — как-то стеснительно — сунув мне в руки теплый еще сдобный калач, подхватила пожилую виновницу торжества. А я немедленно запихал хлеб в рот. С утра поесть больше так и не получилось.

— Бу-бу бу-бу, — попробовал говорить с набитым ртом. Какой-то добрый человек сунул крынку с молоком. И никто из обступивших меня людей не засмеялся. Я пожал плечами и, прожевав, повторил:

— Завтра приду. Утром.

Передние поклонились и тут же повернулись ко мне спинами. Через минуту торговая площадь уже жила свой жизнью, меня не касающейся и на меня внимания не обращающей.

Сидел на теплых деревянных ступенях чьей-то лавки, жевал вкуснейшую сдобу, запивал сладким молоком. Смотрел, как приказчики закрывают торговлю, как гильдейский мастер беззлобно ругается с дородным купцом, как мальчишки с большущими пушистыми березовыми вениками приводят площадь в порядок.

День заканчивался. Солнце лишь верхним краешком, словно лысиной, торчало из-за городской стены. Я смотрел по сторонам, привыкая к ограниченному со всех сторон пространству. И завидовал ветру, что играл с плащами стражей на стенах. Хотелось улететь.

В моем лесу из почек начинали проклевываться детеныши листьев, а здесь на раскрашенных в яркие цвета стенах домов, сложенных из убитых деревьев, ложилась пыль. В лесу открывались муравейники, и у ручьев запевали первые лягушки. Скворец выговаривал скворчихе на подслушанном где-то на сказочном юге, неведомом языке. Облезлые, не вылинявшие белые зайцы водили хороводы на покрытых подснежниками и медуницею пригорках. А в Ростоке весенняя грязь сменилась летней пылью. Горожане сменили верхнюю одежду, и хозяйки выставили горшки с растениями на улицу. И все осталось по-прежнему.

Тесно мне было там. Так тесно, что, казалось, давит на плечи груз тяжкий. Давит, пригибает, не дает вздохнуть полной грудью.

Усмехнулся, заметив, как косятся боязливо подметальщики. Чужой я городе.

«Завтра еще погостюю, да и уйду», — решил я и улыбнулся краешку солнечной лысины.

— Я, понимаш, с нох сбилси иво по всему Великому Ростоку выискивая, а он сидить, понимаш, улыбается, — здоровенный детина в расшитой рубахе, подпоясанной наборным поясом, орал неожиданно неприятным голосом, привлекая взгляды прохожих. Сверкающий начищенной медью пояс предполагал меч на боку, но вооружен горластый молодец не был. — Че расселся, понимаш? Прынц-то чужеземный грит, мол за стол с князем не сяду без мальченки свово леснова, а он тута сидить, лыбицца, понимаш. Светлейший наш тут жо меня от дел государственных отринул, а он тута как прилепленный…

— А чего ж сам не пришел? — тихонько выговорил я. — Понимаш?

Дворовый отрок даже рот раскрыл от изумления. В его голове не укладывалась мысль, что хозяин и повелитель центра мира — ростокского детинца — мог сам пойти…

— Голос у тебя громкий, — и не подумав напрягать свой, я продолжал почти шептать. — Не боишься потерять ненароком?

Детина сглотнул, и громкость сильно сбавил.

— Князь-батюшка спрашивает, прынц-то как к тебе прибился?

— Так получилось, — улыбнулся я такой резкой перемене. — Ряду чужестранцу дал, в Росток их привести. Вот и привел… Ты это, иди давай. Светлейшему скажи… обещанное я исполнил. Завтра скот посмотрю еще, да и пойду.

Лоб дворового человека наморщился. Я был уверен — половину забудет, другую переврет. Надо было идти самому.

Старики говорят, что когда солнце касается брюхом горизонта, ступени небесной лестницы кончаются, и золотой диск попросту падает на дно земли. Причем, бывает, шлепается, что до утра выправить бока не может — так и вылезает приплюснутым. Иногда и того более — трескается. На небе ни облачка, а оно полосами идет. Верная примета — будет буря. Не по душе солнцу таким битым по небу ходить, стыдно. Злится оно. А оттого ветры дикие налетают и другие непотребства. Грозы да ураганы — от злобы и есть — это всякий знает.

Слава Спящим, тогда светило ушло спать чистеньким. Быстро темнело. По изогнутым улицам отправились первые патрули ночной стражи. У таверн и столовых зажигали фонари. Дома стремительно размывались, становились одинаково-серыми.

— Соловушку то глянуть, — вскинулся я. — Ночь же скоро, чего ж это я… Со скотиной провозился, а лебедушка-то моя…

— Я не скотина, — обиделся княжеский гонец и замолчал. Там и семенил сзади, надув щеки и сверкая глазами, пока не показался мост через канал, окружающий детинец.

Чуть кивнув скучающим у ворот дружинникам, почти бегом вбежал в верхнюю крепость ростокского князя.

— Парнишка со мной, понимаш, — не слишком уверенно выдохнул приотставший запыхавшийся верзила.

— Да мы видим, — заржали воины. — Как же иначе-то?!

Похоже, дворового в казармах не слишком жаловали.

Слева, из пристроенной к стене кузницы, пахло, царапая нос, огнем и раскаленным железом. Из казарм вился язык запахов пота, кожи и прокисшего пива. Чистым бельем, пылью и жареным мясом тянуло с крыльца княжеского терема. Лошади, переговаривавшиеся в здоровенном сарае, располагались справа. Именно к ним я и отправился.

У моей лошадки все было в полном порядке. Копыта, поправленные знающим конюхом, больше не причиняли ей боль. От внимания рослых боевых коней выгибала лебединую шею, игриво переступала и косила большущими глазами.

В конюшне было сухо и чисто. В яслях — перемешанный с молодой крапивой овес. По углам старые веники пижмы и полыни, отгоняющей насекомых. Пол присыпан соломой.

— Проверил? — ехидно поинтересовался седой конюх от ворот.

— Да, — легко согласился я. Попрощался до завтра с соловой лошадкой и подошел к лошадиному мастеру. — Спасибо.

И поклонился ему, как кланялся деду и дядьям за урок.

— Тебе спасибо, — вернул поклон раскрасневшийся от похвалы старик. — Толстяк сказывал дворовым, будто ты два дня рядом с седлом бежал?

— Она же говорить не может, — я кивнул. — Это я знаю, как ей больно было. Парелю с принцем не до того…

— Это кто ж такое со скотиной бессловесной сотворить мог?

— Я не спрашивал его имени, — продолжая улыбаться, успокоил я старика. — Я его убил.

Седые брови взлетели. Видно было — поверил. Уточнять, за что именно поплатился бывший хозяин лошадки, я не стал.

— Иди уже, — вздохнул конюх. — Там Велизарий на навоз исходит. Его княже за тобой отправил. Он надулся, как индюк. А ты вместо хором в конюшню…

Я не удержался и хихикнул.

— Ты на него обиды не держи. Пришлый он. С купцами в Росток пришел да и прижился при детинце. Так-то он парень неплохой…

Оставалось лишь пожать плечами. Я про княжеского гонца уже и думать забыл. А в терем идти совершенно не хотелось.

Здоровяк мялся у крыльца и даже как-то стыдно перед ним стало. Парень добросовестно выполнял поручение, а я с ним так…

Вот и пошел под его почти невнятное:

— Ему, понимаш, честь великую… В гостевые хоромы, грит, проводи… А он, понимаш, коней… Э-э-э-х, самово-то соплей перешибить и не вспотеть, а он заместо князя пресветлова — к конягам безмозглым…

Топал себе, не останавливаясь, не разглядывая завешанные гобеленами стены. На поворотах, под «сюда изволь», послушно улыбался и кивал.

Гостевые комнаты занимали целое крыло княжеского терема. Когда в Росток приезжает мой отец, все эти помещения наполняются жизнью — суетой слуг, топотом посыльных. В просторных прихожих собираются приказчики местных торговцев, просители и мнимые благодетели. Весело и совсем некогда скучать.

В тот раз все эти пустынные пыльные залы навевали тоску. Из углов хлопали ресницами глаза мрака. Под полами необитаемых хором скреблись мыши. На чердаке возилась в гнезде сова. Рассыхающиеся доски поскрипывали. На счастье, мне отвели не все крыло, а лишь пару комнат, которые обычно занимал кто-то из дядьев.

— Сюда изволь, — последний раз буркнул гонец, открыл дверь и пропустил меня в приготовленное обиталище.

— Спасибо, Велизарий, — искренне поблагодарил я, бросая скудные пожитки на лавку у стены. — Воды бы мне. Помыться… и вообще…

«Колдун, не иначе», — беззвучно сказали губы парня. Однако он лишь торопливо кивнул и шепнул:

— Пожалуйста. Ща принесу…

Потом уже, вымывшись и причесавшись, открыл глухие ставни в студеную весеннюю ночь. Обмотал чресла полотенцем и стоял, ласкаемый нежными язычками ветра — сох. Нацарапанная засапожным ножом на подоконнике, руна подсвечивала лицо голубым, цвета неба, светом. Волосы трепетали, вились на сквозняке, словно живые…

— Ха! — вытряхивая из сладкой истомы общения с нареченным братом, гаркнул, входя, Балор — старший сын и наследник ростокского князя. — А я-то глупый смеяться стал, что тебя отрок дворовый колдуном назвал. А он стоит голый на ветру и чародейством волосы сушит!

— Я не голый, — уточнил я. — Здравствуй.

— Приветствую и тебя, Арч, — слегка поклонился княжич. — Как же — не голый?

— Я… не одет, — хмыкнул я.

— Хрен редьки не слаще, — откровенно веселился парень.

— Рад тебя видеть, — поклонился я в ответ. — Давно не виделись. Слышал, ты женился?

— А-а-а, — делано отмахнулся Балор. — Отец дочь владыки из Дубровиц сосватал.

Я кивнул. Бьющийся в сердце молодого человека огонь подсказывал, что невеста была ему по сердцу.

— А ты как? — вскинул брови товарищ по детским играм. — Сердце так и не дрогнуло от зеленых глаз лесной красавицы?

— Ха, — губы сами расползлись в широкую улыбку. — Отец зиму таскал меня по всему лесу. По селением народа в пределах недельного перехода. Знакомил с целой армией красавиц. А как ручьи зажурчали — я сбежал.

— Молодец, — веселился наследник. — И что к нам заглянул — тоже молодец!

На цыпочках, грохоча, как телега по мостовой, сторонкой прокрался Велизарий. Положил вычищенную одежду на широкий сундук, зачем-то расправил складки, чего-то буркнул и так же «неслышно» вышел.

— Ну, в Росток-то я случайно… — натягивая похрустывающую чистотой рубаху, прокряхтел я. — След раненого оленя увидел…

Отец Балора был хорошим правителем. Мудрым и справедливым. И с тех пор, как в бороде поселилась седина, никогда не принимал решение, полностью не разобравшись в деле. Тому же с младых лет учил и наследника. Так что я был уверен, что еще до посвященного принцу вечернего пира, увижу княжича у себя.

Юноша слушал внимательно — ему еще предстояло повторить мою историю для Вовура.

— …Вот и выходит, что высочество мое приблудное отца твоего просить станет о помощи в войне. Потому и не стал я о себе да о народе из леса ему сильно рассказывать. Парнишкой из дикого леса побыть оказалось весьма…

— Представляю! — криво усмехнулся Балор. — А толстопузый с какого бока тут?

Кому-то-брат, видно, сразу ко двору пришелся. Такого в тереме ростокского князя еще не видели.

— Слабые там, за западе, за Великой рекой, люди живут, — фыркнул я. — Боги им нужны, чтоб штаны поддерживать. Как Спящие уснули, придумали себе Басру какого-то. Жрецов расплодили, что новые правила толкуют. Правды им мало. Нужно, чтоб кто-то за руку водил. Я так рассудил, Парель с Ратомиром Модулярским и отправился, чтоб право принцево удостоверить. Сами-то они Слову правдивому давно не верят. Золотым кружочкам молятся — не Басре своему выдуманному.

— Ну, и у нас злато-серебро в чести, — отмахнулся княжич. — Хорошо вам в своем лесу. Все, что надо, вам Лес Великий даром дарит. А чего нету — у нас берете. Вам потому и звон злата слово Правды не застит. За спинами нашими от мира отгородившись…

— Сам придумал, иль подсказал кто? — рыкнул я, ногой запихивая дареный меч под лавку. И тут же понял, откуда надуло в голову приятеля такие мысли.

— Жонку твою-то мы чем обидели? — по вспыхнувшим глазам наследника, увидел — я прав!

— Иди к принцу, Арч, — слегка покраснев, хрипло выговорил Балор. — Он без тебя на пир идти не хочет…

— Ага, — сразу согласился я. — Пойду, пожалуй…

 

5

Радость Ратомира оказалась неожиданно приятной.

Его глаза сурово блеснули на продолжающего меня опекать Велизария. Видимо, решил, что огромный по сравнению со мной дворовый, не столько прислуга, сколько надсмотрщик. Но все-таки промолчал. Тем более что в комнату вкатился кругленький Парель.

— Ключница у туземного владыки — весьма достойная женщина, — совершенно не выказав каких-либо эмоций от моего вида и не обращая внимания на отирающего косяк двери здоровяка, вскричал жрец. — Поведала, что торг здесь, слава Басре, побогаче Дубровического будет. Завтра наведаюсь туда…

— Его светлость, князь Вовур, приглашает его высочество принца Модулярского со спутниками присоединиться к гостям на вечерней трапезе, — громогласно пригласил нас всех явившийся слуга.

— Благослови тебя Всеблагой Басра, чадо, — обрадовался Парель. — Веди скорей. Не станем заставлять добрейшего князя ждать.

Не знаю, насколько чужеземный жрец был озабочен нуждами ростокского князя. Ноздри Пареля хищно трепетали от доносящихся из кухни в покои принца запахов, да и у меня в животе давно бурчало.

В принципе, можно было и не торопиться. Из опыта предыдущих посещений княжеского терема, между приглашением и началом трапезы пройдет не менее получаса. Пока специально обученный дядька огласит весь список титулов каждого входящего, пока все рассядутся, пока принесут огромные блюда с пищей. Мне каждый раз было интересно: это они только ради гостей стараются, или у них ежедневно такой ритуал? А то может ну его, к Спящим, да и попросить Велизария накрыть прямо в комнате? Все равно о делах на вовуровском пиру говорить не принято, а на встречу в тесном кругу обязательно пригласят.

Впрочем, хозяин в городе — князь. Есть нужда, хочется похвастаться: вот, мол, какие люди не побрезговали за стол мой сеть, так кто я такой, чтобы отказывать ему в этой маленькой безобидной прихоти? В какой-то мере эта церемония — тоже часть политики. Умелые пловцы в ее мутном омуте могут по одному тому, как гостей рассаживают за столом, далеко идущие выводы делать. Кто в почете, кто ни рыба ни мясо, а кого подвалы темные заждались с нетерпением. Да и торговому люду такие знания ох как важны. Не сам же князь по лавкам шастает, все на людишек своих переложил. А терем ростокский одного хлеба поди пудов по пять в день закупает…

На счастье, мой приблудный принц значился в самом верху объемного списка.

— Его высочество, наследный принц Модуляр, отважный Ратомир со спутниками!

Я мысленно крепко пожал руку Балору. Так-то по праву сильного должны были меня вперед чужестранца вызвать. Но раз записан я был всего лишь в спутники, значит и Вовур с сыном не спешат глаза путешественнику раскрывать. Кто знает, что именно просить пришел. И зачем.

Мы вошли. Его высочество, блистающий вынутым со дна жреческих баулов расшитым золотом кафтаном и давленой кожи высокими сапогами. Высокий и статный. Причесан, умыт и с мечом на боку. С улыбкой до ушей и тревогой в глазах.

Следом кому-то-брат. Скромно опустивший голову и сложивший невинно колбаски пальцев на пузике. И с носом по ветру.

Потом уж я. Не чета Ратомиру. Воробей в стае петухов. В лесном камзоле из кожи с кротовьим подбоем, в простеньких штанах и мягких, оленьей кожи, сапогах. На голову ниже чужеземца и в два раза тоньше. И из оружия только нож в сапоге. Да еще угроза в глазах. Не всех княжич предупредить успел, пришлось и мне глазками поблестеть.

Сам-то князь уже лет с десять как вдовец. Так что по правую руку от Вовура, конечно, сын и наследник с супругой. А вот дальше принца и усадили. Нас с Парелем вообще к нижнему столу проводили, где обычно купцы из не слишком важных, отличившиеся воины да мастеровые располагались. Вот только ни к кому из них личного слугу не приставили. А у нас за спиной тут же встал Велизарий. Ратомир глянул сверху, чуть кивнул и тут же отвлекся на соседа — воеводу ростокского. Похоже, два воина быстро нашли общие темы для разговора.

Люди продолжали входить. Вскоре лавки у обоих, верхнего и нижнего, столов были заполнены. Поварята понесли на разносах всевозможные блюда. Виночерпии разлили напитки по кубкам — вино на верхнем столе, пиво на нижнем.

Балор встал, произнес первый тост — что-то про гостеприимство. Ратомир пригубил, встал и ответил. Потом здравицы полились, как вино. А вино — следом за словами.

Я ел, мечтая о матушкином киселе, прихлебывал пиво и вполуха слушал азартное обсуждение урожая и цен на зерно, затеянное братом Парелем и его соседом по лавке. Причем жрец, к нашему с купцом вящему удивлению, прекрасно разбирался в том, о чем говорил.

Глаза блестели, движения становились порывистыми, щеки краснели. Гости стали вскакивать или даже переходить с места на место. Разговоры становились все громче… Князь развалился в кресле во главе верхнего стола и добрыми глазками сверкал из-под кустистых седых бровей.

Мой принц успевал любезничать с соседкой — молодой женой ростокского наследника, живо общаться с самим Балором и не забывал кряжистого воеводу. Серебряная тарелка перед чужестранцем никогда не пустела, а вот вино, сколько бы слуга ни заглядывал гостю через плечо, почти не убывало.

— Ха, — брызгаясь слюной, вскричал Парель прямо над ухом. — И это, уважаемый, ты называешь славным урожаем?! Да в модулярских селах, Слава Всеблагому, в тот год, как Ратомиров отец в лучший мир отошел и его дядя на престол уселся, вдвое от того зерна собрали! И тыквы с репой по четыре штуки на телегах возили! А хмель столь ядрен был, что пиво, с него вареное, само б срамные песни спьяну пело, кабы у напитка святого рот был! Два лета назад то случилось. Может и более того урожаи были, да только я с высочеством в странствия пошел…

— Брешешь, святая морда! — взвился купец. — Не видали такого, чтоб репы с тыкву росли! Как Спящие почивать улеглись, так и не было!

— Я брешу? — жрец аж задохнулся от возмущения. — Я брешу? Да как у тебя, отрыжка Спящих, язык-то повернулся!? Да, чтоб мне с места не сойти, ежели где сбрехнул!

Кому-то-брат и правда попробовал встать, да, видно, немало было уже выпито и ноги слушались слабо!

— Что съел? — обрадовался сосед. — То-то и оно, что брешешь!

— Да я… Да я… Ща как дам в ухо…

На всякий случай, я начал отодвигаться от распалившихся спорщиков. И уже подумывал, как бы незаметно улизнуть. Но вдруг заметил, как вдоль стены проскользнул старшина дружинников и, помогая себе руками, принялся что-то втолковывать князю. Причем это «что-то», видно, было столь интересным, что Ратомир с Балором отвлеклись от княжны и тоже прислушались.

Вовур внимал. Иногда что-то уточнял. Выслушивал ответ и искоса бросал взгляд в мою сторону. Уйти в такой момент — оскорбить хозяина терема. Я остался сидеть, елозя на месте от нетерпения.

Заметив, что воин собирается уходить, поманил башней торчащего надо мной Велизария.

— Гонца дружинного видишь? — не терпящим возражений тоном, приказал я. — У выхода его дождешься. Скажешь, мол, Арч Белый спросить прислал. Пусть тебе доклад повторит. Вернешься — расскажешь.

Дворовый тяжело вздохнул, но ослушаться не посмел.

Кусок больше не лез в горло. За верхним столом активно обсуждали новость, жрец с купцом, обнявшись, распевали незнакомую песню на смутно знакомый мотив. В углу, распугав собак, кто-то кого-то обстоятельно валтузил. Пара гостей громко храпела под столом. Воины у входа поставили копья к стене, тыкали пальцами и громко смеялись, хлопая друг друга по плечам.

— Ну? — выдохнул я в лицо Велизария, стоило только тому, вернувшись, нагнуться ко мне. Поджидать моего разведчика оказалось неожиданно трудно.

— Деревенька есть на дубровицком тракте. Тырышкин лог называется.

— Ну. Знаю.

— Оттель счас гонец прискакал. Староста ихний послал мальчонку на резвом коне.

— Да не тяни ты душу, — взмолился я.

— Сказывал — послы в Великий Росток идут. Завтрева к высокому солнцу должны к вратам подойти. Покуда господа посольские у старосты заночевали. А слуги с охраной за забором, на поляне, что прям у Дальней Вехи, лагерем встали. Сказывал, одной охраны у послов сотни полторы, да слуг еще пол-столько…

— Откуда послы-то? Злыдень!

— Дык, это. Ясно откуда. Оттудова, откуда и прынц ваш чужеземный. От короля Модулярскова, известно…

— Забавно, — я только и смог выговорить.

— Вы бы покушали еще, — вдруг напряженно зашептал парень. — Видно, окромя того калача, во рту и маковой росинки с зари не держали!

— Да-да, конечно, — рассеяно согласился я, отворачиваясь.

Велизарий куда-то делся. Парель выяснял с торговцем хлебом, кто кого больше уважает, и дело шло к очередной драке. Будущая княгиня Ростока успела покинуть пиршественную залу, а князь, княжич и принц о чем-то тихонько разговаривали. Воевода активно воспитывал воинов у дверей. На меня никто внимания не обращал — можно было скромно уйти.

Моя гигантская «тень» сказала, что посольство намерено прибыть в Росток к полудню. Вряд ли две сотни далековато забравшихся путешественников будут гнать коней. До деревеньки у Дальней вехи путь недолог, всего-то часа три галопом на лошади. Значит, представители владыки Модуляр выполняли какой-то им одним ведомый план. Вопрос лишь в том, зачем они вообще потащились в такую даль от границ своей страны. Ратомир говаривал, что они со жрецом уже почти два года в пути. Выходило, что «посольство» в первую очередь — погоня.

Наконец, явилось с десяток дюжих молодцев, тут же принявшихся утаскивать и уводить подвыпивших гостей. Другие слуги потащили на кухню разносы с объедками. Обиженные собаки стаей ломанулись следом.

Князь встал, поймал мой взгляд и чуточку склонил голову, приглашая следовать за собой. Ратомир с Балором, продолжая оживленно разговаривать, уже выходили из зала. Я подскочил, тут же обругал себя за нетерпеливость, вздохнул и отправился за Вовуром.

Детинец на обрывистом берегу Серебряного озера появился еще при живых богах. Поколения ростокских князей что-то пристраивали, перестраивали, надстраивали. Острые двускатные крыши множились. Доходило до того, что в некоторых местах после ливня образовывались озера. В итоге терем, как и любое другое древнее гнездо владык, приобрел свойства лабиринта. Впрочем, жить в светлом тереме я не собирался, а князь прекрасно знал дорогу. Так что я, и не пытаясь запоминать путь, попросту старался не отставать.

На счастье, далеко идти не пришлось. Нас ждала небольшая гостиная с полудюжиной кресел и круглым, заставленным чайными принадлежностями, столиком.

Принц с княжичем пришли следом, весело обсуждая только что закончившийся пир. И снова, прежде чем усесться и начать разговор, пришлось раскланиваться, словно мы не виделись полчаса назад.

Начал, конечно же, князь. По праву старшего.

— Итак, — почему-то печально рассматривая странствующего принца, шевельнул ладонью Вовур. — Его высочество, принц Ратомир, на пути в Росток посетил Великий лес…

Я скривил губы. Я знал то, что хотел сказать повелитель княжества, но не сказал. Чужестранцы без приглашения вошли на мои земли и вышли живыми. По тысячелетней традиции их жизни принадлежали теперь лесному народу.

— Те, что идут за принцем следом, охотились в моем лесу, — выплюнул я. — Ими был смертельно ранен трехлетний олень. Я шел за животным, но исцелить не успел. Зато повстречал охотников. Двое из троих погибли от моей руки. Третьего победил принц. Они со жрецом путешествовали в Росток. Лес не портили. Зверей не трогали. Право прохода отдарили. У лесного народа нет к ним претензий.

Принц все-таки понял. Для владык приграничного государства не важно, молод я или стар. Знатен или нет. Я представлял весь Великий лес, и мое решение Росток исполнил бы безоговорочно.

— Спасибо, — искренне поблагодарил он.

Князь кивнул. Я отказался своим правом решить судьбу пришлого, и Вовур это принял. А что ему оставалось делать? Стрелы лесных охотников остры, как и тысячу лет назад. Сложная у нас была дружба…

— Около двух лет назад, как мы слышали, умер ваш, принц, батюшка. Ведающие люди сказывали — Модуляры должны были под руку сына-наследника отойти. Но вдруг короновали Эковерта. Это, как мы поняли, брат умершего короля?

— Да, ваша Светлость, — каким-то безжизненным голосом сказал Ратомир. — Этот человек — мой дядя.

— Как же вышло, что наследник славного королевства бродит по свету, а его родной дядя сидит на троне? — вскинул брови очень похожий на отца Балор.

Я поерзал в излишне глубоком и мягком кресле и под легкую улыбку князя забрался на сиденье с ногами. После двух лет странствий Ратомиру наверняка было что рассказать. Следовало приготовиться слушать длинную повесть…

— Отец погиб на охоте, — вздохнул чужестранец. — Раненый кабан…

Он говорил и говорил. Изредка останавливался, чтоб смочить горло остывшим травяным чаем. И рассказ этот он явно повторял не один раз.

Когда погиб король, принцу было семнадцать. По закону королевства, оставался всего год до совершеннолетия и с ним — до коронации. Временным правителем государства стал брат отца — Эковерт. И все бы ничего, да только в один несчастливый день дядю словно подменили. Принц был сослан в крепость на границе с Егерскими Дачами — огромным лесом, местом королевской охоты. А дядя начал готовиться к своей коронации.

Дальше — больше. На закон Эковерт просто плюнул. Обзавелся личной гвардией, и все недовольные стали пропадать в подземной тюрьме королевского замка. Правда, одновременно были сильно понижены налоги, начался повсеместный ремонт дорог. Стража в городах действительно стала ловить воров. Разбойничий люд вывели из лесов за пару месяцев. Новый король лично ездил на облавы…

Затем Эковерт занялся соседями. Небольшому независимому графству, что на юг от Модуляр, за Рекой, был поставлен ультиматум — добровольное присоединение или завоевание. Гордые горцы надеялись отсидеться в крепостях на высоких утесах. Новый король не стал штурмовать неприступные твердыни. До резкой перемены характера отличавшийся добротой и мягкостью дядя принялся отлавливать и продавать в рабство в Степь жителей непокорной страны. На их место переселяли крестьян из королевства. Когда воины крепостей, страдая от голода, сдались — их развесили на дубах, приколотив гвоздями за руки и ноги.

— Искупайте грехи своего народа! — радовался узурпатор, глядя на их муки.

В ночь перед совершеннолетием Ратомира попробовали отравить. Благо, верные старой короне люди еще остались — принц остался жив. Следующую зарю он встретил в седле. Пара баронов с отрядами и жрецом, недовольных новыми порядками, сумели выкрасть его из крепости. Отбиваясь от преследователей, теряя людей и лошадей, принц сумел добраться до северной границы. Он надеялся на помощь в Империи.

— Я жил при дворе императора словно… словно диковинная зверушка, — рычал принц. — Сначала, ко мне еще проявляли интерес. Я таскался на аудиенции, совещался с советниками…

Пять месяцев он ждал, пока гигантская машина управления провернется и император начнет собирать воинов. Но дни шли за днями. Придворные дрались за мелкие подачки и до беглого наследника никому не было дела.

Деньги, собранные баронами, кончались. Из великолепных покоев Ратомир переехал в дешевую таверну. Потом и в келью монастыря. Беседы с иерархами Церкви Вседержителя вселяли надежды. Жрецы, казалось, искренне сочувствовали, но дальше слов дело не шло.

Полгода прожив в спящей империи, принц в компании Пареля отправился искать помощи в других странах. Преодолев через Пламенный перевал Белоголовые хребты, странники попали на земли свободных баронов.

Властители малюсеньких клочков земли — часто не более двух-трех деревень вокруг дедовского замка — почитали за честь принять у себя наследного принца. Клялись в вечной дружбе, но…

— Но десяток латников и сотня вооруженных сервов — это максимум, что мог собрать даже самый воинственный из них. А до меня доходили известия, что дядя держит в казармах более пяти тысяч воинов.

Медленно пересекая сотни порой спорных границ, Ратомир добрался до Эмберхарта — огромного торгового города на берегу Великой реки. Тамошний престарелый барон, сам уже давно променявший честь на золото, едва не продал гостя преследующим того «послам». Принцу ничего не оставалось, как перейти мост. Так он оказался в Орейских княжествах.

— Барон Флер за кубком доброго вина, — усмехнулся наследник без короны, — как-то сказал: «Идите, друг мой, к орейцам. Если у кого еще и осталась Правда в сердцах, так это у них! Да и воины они добрые».

В Орейском Чудске странников, посчитав за шпионов, бросили в темницу. Комендант так и не смог поверить, что чужеземный принц может пешком пересечь мост и без свиты, словно бродяга, прийти в крепость. Отпустили их, только когда через реку переправилось то самое «посольство». Пожилой воевода посмеялся над требованиями выдать беглого наследника, извинился перед принцем и выписал подорожную.

— Орейские земли — чудесное место, — разулыбался Ратомир. — Почти сказочное! В первом же городе, в Камне, князь прямо заявил: мол, я бы дал тебе сотню-другую латных конников на святое дело, кабы Микитой, князь Малого Скола, дал столько ж тяжелой пехоты.

Из Малого Скола, принца отправили в Велиград, за мечниками. Оттуда в Арград за легкой конницей… Там, на границе с Белой степью, странники перезимовали. Принц жил в тереме князя, участвовал в отражении набега степняков и даже отличился в бою. Дамир, князь Арграда, уговаривал забыть о журавле в небе, жениться на его племяннице да и остаться жить у него.

Ранней весной, еще по талому снегу, отправились в Дубровицы. Просить копейщиков.

— Как-то… князь Уралан хихикнул, — Ратомир неопределенно крутанул кистью, — странно… Но отправил в Росток, за лучниками. Сказал: уж коли вернешься с мастерами Ветра, будет тебе и мой отряд в помощь…

Принц примолк. Мы все знали — не все чужестранец поведал. Не все невзгоды описал. Не хотел жалости к себе.

— Вот, княже и все, — развел руками принц. — Скажи теперь ты, каких войск от меня ждешь? Пойду дальше правду искать.

Вовур лишь тяжело вздохнул.

— На юге и на востоке — Великий лес. Там ты уже был. На западе — Белая степь. С севера ты пришел. Некуда мне больше тебя посылать…

А вот тут принц искренне удивился.

— Только вот с мастерами Ветра в Ростоке нынче тяжело, — князь, похоже, веселился, не уставая наблюдать за реакцией странника. — Всего-то нынче в городе один и есть…

— Это значит, вы сказали — нет?!

— Это значит: надо думать! — улыбался Вовур. — Завтра вот послы от сродственника твоего в Росток придут. Послушаем, что они скажут…

— С мастером, опять же, нужно посоветоваться, — подхватил Балор, порозовев от желания рассмеяться.

— Праздник Ветра скоро, — как ни в чем не бывало, продолжил князь. — Турнир лучников… Посмотришь, может, и без мастера доволен будешь… А мы пока покумекаем, посоветуемся… И не боись, ты не в империи. Полгода мурыжить не станем.

Дальше разговоры разговаривать мне стало неинтересно. Тихонько выбрался из кресла, кивнул высокородным и ушел. Мне тоже нужно было подумать.

 

6

В казармах было душно и тесно. Только что с постов вернулась вечерняя смена, и мужики торопливо скидывали доспехи — на столе парили тарелки с ужином.

— Доброй ночи, — вежливо поздоровался я.

Воины замерли. Если бы в длинный, заставленный лежанками сарай ввалился говорящий медведь, они удивились бы меньше.

— Не могли бы вы одолжить мне лук и десяток стрел с пробоями?

— Здорово, коли не шутишь, — очнулся один из дружинников. И хмыкнул: — Как же это? Лесной и без лука?

— Мне боевой нужен. Мой-то лук для зверя…

— На войну собираешься? — буркнул кто-то из-за спин товарищей.

Вот ведь как. Больше тысячи лет прошло, как Старый Белый штурмовал Росток, а к нам все еще с подозрением относятся.

Я пожал плечами. Можно было обойтись и без лука, но почему-то от одной этой мысли сердце тревожно сжималось.

— Ну, надо, так надо, — примиряющее выдохнул самый пожилой. Без брони и не скажешь — может быть, старшина.

На широкую лавку легли с дюжину могучих круторогих оружий.

— Чей выберешь — на ветер нашепчешь?

— Конечно, — серьезно пообещал я. Как же иначе?

И принялся выбирать.

Штук пять — делал один мастер. Среднего качества, ничего особенного. Пару — я и луками бы не назвал. Деревяшки. Зря убитые деревья, и одевать это тетивой — смертельно опасная забава. Их я отложил в сторону.

Потом нашлось еще три, сделанные одними руками. Не теми, что первые пять. Два из них были хороши. Третий — весьма хорош.

— Кто это делал? — поинтересовался я, не торопясь выпускать плечистого молодца из рук. Уже решил — даже если взять его на время мне не позволят — он достоин руны.

— Ну, я, — вот уж не ожидал. Неведомым мастером оказался молоденький отрок с едва пробивающимися волосиками под носом.

— Молодец, спасибо, — я дождался, когда парень выйдет вперед и с удовольствием ему поклонился. — Завтра найди меня, покажу, как сделать еще лучше.

Парень кивнул, и, не сдержавшись, широко улыбнулся.

— Да чего уж, Инчута, — обрадовался старшина. — И стрелы свои покажь!

В свои палаты я вернулся с неплохим луком и полным тулом достойных стрел…

Балор застал меня за разглядыванием клинка подаренного принцем меча.

— На войну собираешься? — не стал оригинальничать наследник Ростока.

Князь, медведем прокосолапив из-за спины сына, уселся на лавку рядом, и тяжело ухнув, положил ладони на колени.

— Уморился я что-то, — хрипло поделился он. — Слишком много… всего.

— Хочешь взглянуть на посольство, — кивнул своей догадке княжич. — Зря. Туда ночью отправятся наши люди. Проводят… Посмотрят. Послушают. Доложат.

Я хмыкнул.

— Устал от города, хочу пробежаться по лесу.

— Эти бурундуки совсем… одичали, — горестно вздохнул князь. — На людей кидаются. Давно пора взять меч и покончить с гадкими тварями…

Пришлось пожать плечами. Меч и правда брать с собой было бы глупо. Тем более что он был мне великоват.

— Надо бы к кузнецу заглянуть, — пряча сталь в ножны, поделился я. — Пусть поправит под меня.

— После сказа принца ненашенского на подвиги потянуло? — с кряхтением разгибая ноги и не глядя на меня, поинтересовался Вовур. — Да, непрост он. И повесть та — в корень глянуть тянет… Что-то уж больно шустрый вдруг дядька принцев сделался…

— Угу, — княжич, к тому времени уже завалившийся с удобством на моей постели, с готовностью поддакнул. — И время-то какое, оборотень поганый, выбрал! Прям как искра в Следе сама собой затлела, так и перекинулся…

Демоны! И ведь Парель клялся, что небывалый урожай тогда же в Модуляском королевстве случился, а такое только при живых богах бывало! То-то властелин ростокский сразу Ратомирову надежду не прикончил.

Где те пресловутые Модуляры? А где княжества Орейские! По сути-то нет и не может быть здесь никакого дела до междоусобиц в королевстве с берега Льдистого моря. И пусть принца жаль, пусть проделал он путь полный невзгод, предательств и приключений. Да только зря. Своей земли у князей полно, свои беды и невзгоды тут растут, от своих врагов отбиться бы. Потому и предлагал Дамир, князь Аргарда, хорошему воину и наверняка неплохому человеку — породниться и остаться. И любой из владык орейских — то же самое предложить рад был бы…

Но пламенеющая искра в древнем камне могла все это сделать мелким и не важным.

— Думаешь, кто-то из Спящих проснулся? — я улыбнулся, но весело мне не было.

— Да-а-а, дела-а-а, — качнул крупной седой головой князь.

— Только, мнится мне, — скривился княжич, — что то ли голова у пробудившегося прохудилась, то ли кошмар последним сном приснился…

— Искру-то давно смотрели? Может и другие зажглись? — спросил я с надеждой.

— Сторожим постоянно, — отмахнулся Вовур. — Так одна одинешенька и есть. И тлеет не особо. Словно и не божья она, а… прихвостня какого.

— В лесу и того меньше огонек, — поделился я. — Только в ночи и видно.

— Да-а-а, — очень похоже на отца, протянул Балор.

Я принялся переворачивать стрелы в колчане наконечниками вверх.

— Послушать нужно, что за слово послы принесли, — хлопнул лопатами ладоней по лавке старый князь. — Какие холопы — такие и господа. Принц-то наш тож не белый барашек. Может, в чем другом обида евойная… Да и ты, молодой Белый, к Тырышкину логу-то сбегай, коли сил немеряно. Глянь лесным глазом. Верю я, Правду да Кривду ваших мальцов с сопливых лет отличать учат.

— Я скажу, чтоб выпустили да впустили потом, — вскинулся наследник.

— А и скажи, — склонил лоб Вовур. — И пусть коней седланными держат покуда. Всяко бывает, может пара десятков воев в нужде пригодятся…

— Ни к чему это, — поморщился я. К демонам летели все мои планы по осторожной разведке. — Тихо уйду и вернусь. Чем меньше людей знает, тем меньше болтать будут.

— Тоже верно, — крякнул князь. — Но впустить и выпустить — пара надежных гридней смогут. Из тех, кто язык за зубами держать приучен.

Мне было все равно. Всеми мыслями, всей душой я был уже в лесу. И так мне хотелось действительно там оказаться, что готов был вытерпеть и парад всей дружины Ростока с фанфарами и полковыми барабанами. Лишь бы быстрее…

Жаль, ругаться не умею. В лесу-то такие слова знать — дело лишнее, а вот горожане такую вязь выплетают, даже завидно. И даже смысл почти всех слов понимаю, но так их умело в косы сплетать — это искусство! Мне недоступное искусство, а то паре бестолочей, лязгавших железом по спящим улицам, я б про ночные пристрастия их близких родственников рассказал бы. Благо, хоть факелы догадались потушить.

Калитка в городских воротах пела несмазанными петлями голосом мартовских котов. Покрытые металлом провожатые радостно выматерили привратную стражу, выпустили нас с соловушкой и наверняка заторопились в караулку — продолжить воспитание личного состава.

Лошадка отдохнула. И привыкла, что бег больше не приносит боли.

Как я и думал, шла она ровной иноходью, и клочья пара рваными лоскутами мигом терялись в клубах пыли за спиной. Дорога серебром изморози на обочинах сверкала в свете Звездного Пути. И, как всякий истинный путь, с каждой секундой все больше приближала к цели моей ночной прогулки.

В половине версты от Дальней вехи спешился. Соловая лошадка осталась хрустеть молодой травкой на опушке, а я скользнул в чащу. И был счастлив, обняв первую же березу, поздороваться с Лесом. Хотелось отряхнуться от городской пыли, как псы отряхивают воду с шерсти…

Все-таки лук был слегка тяжеловат. И длиннее на четыре пальца, чем сделал бы себе сам. Ушки под тетиву были странной полукруглой формы. Только, вырезанная еще в детинце, руна на рукояти привычно кольнула в ладонь, стоило привести оружие в смертельно опасное состояние. И ветер — мой легконогий братик — приветливо шевелил податливые ветви печальной березы, пока я натягивал перчатки и вдевал пальцы в боевые кольца.

Мой лес, мой дом был мне рад. Я скользил от ствола к стволу, от куста к кусту, и ветви с молоденькими листиками нежно ласкали щеки. Мелкая сова, прервав бесшумный полет, уселась на сук, чтоб меня поприветствовать. Барсук хрюкнул мне в спину, обидевшись, что перепрыгнул его нору.

Сквозь редкие на опушке деревья я уже видел костры лагеря пришельцев. Казалось, могу пробежать у крайних шатров, и чужаки — такие же горожане, как и принц, — даже не посмотрят в мою сторону…

Посольский бивак был хорошо освещен. Между лесом и рядами палаток горело несколько костров так, что мне сидящих парами возле них людей было отлично видно. А вот для их глаз я в темном лесу на фоне тьмы был совершенно недосягаем.

Из-за огня, из темноты вышел еще один часовой. Расслабленной походкой, чуть придерживая болтающиеся ножны с коротким мечом, он брел от одного костра к другому, лишь на пару секунд задерживаясь возле каждого. Блеснуло несколько улыбок, сторожа задвигались. А потом, практически одновременно, все они встали и пошагали прямо на меня. Никто из них не вытаскивал оружия и не торопился, но по спине у меня пробежала струйка холодного пота. Я не мог понять — чего они задумали.

Наконец, когда до кромки леса им оставалось шагов десять, я не выдержал. Нет, мне и в голову не пришло сорваться с места, словно испуганная лань. Я медленно, дыша размеренно и тихо, отделился от тени толстой березы и переместился на три сажени в сумрак куста черемухи. Сердце билось, как у кролика в силке, но был абсолютно уверен — они пройдут в одном шаге и не смогут меня увидеть…

— А ты хорош, — тихонько кто-то проговорил прямо у меня над ухом. — Клянусь портянками Басры, если бы ты не двигался, я б тебя не нашел…

Я даже дышать перестал. Голос звучал рядом. Очень рядом, но я не чуял запах чужака, не слышал его дыхания, стука его сердца. Я не поверил, что он рядом.

Медленно, так медленно, что даже летняя улитка меня бы обогнала, стал поворачиваться в сторону голоса. И тут почувствовал, как что-то невероятно холодное и ужасающе острое коснулось шеи под левым ухом.

— Медленно встань, малыш, и я уберу нож, — почти доброжелательно приказал чужак.

Что мне оставалось делать? Начал привставать. Краем глаза я уже почти видел его…

И тут в глазах потемнело. Я даже сначала не понял, что меня ударили. Демоны! Как же больно, когда бьют в живот! Передо мной заплясали искорки, и мир вокруг поплыл. Второй удар, теперь уже в челюсть, воспринимался уже как милосердие…

Поперек столба, поддерживающего высокий полог, видимо, командирской палатки, была приделана жердь. К концам этой штуки, за большие пальцы, тонким шнурком — на ощупь, как тетива, — был привязан я. Так привязан, что мог только либо висеть, либо стоять на цыпочках. Челюсть саднила, ныли перетянутые веревками руки, болел отбитый живот.

Блеснув звездами в ночном небе, откинулся полог, и в шатер скользнул мой лесной незнакомец. Я сразу понял — он. Походку привыкшего красться по мягкой коварной перине изо мха и листвы не спутаешь с движениями сугубо городского жителя. А так — ничего необычного. Средний человек, в обычной одежде, с обычным тесаком на бедре. И с моим луком в руках.

Следопыт аккуратно пристроил мое оружие на небольшой походный столик и уселся рядом. Минуту внимательно рассматривал меня, давая возможность разглядеть его. Потом криво усмехнулся и выговорил:

— Ты и правда — хорош. Не хотел бы я повстречаться с твоим старшим братом на узкой тропке…

Настала моя очередь хмыкать. Посвящать незнакомца в страшную тайну, что братьев у меня нет, я не стал.

— Двигался ты отлично, — принявшись тщательно изучать лук, теперь не поднимая глаз, продолжил он. — Но охотник из тебя никакой… Попался, словно глупый заяц…

Я снова промолчал. И чего говорить? Он был прав. Попался я глупо.

— Неплохо, — удовлетворенно кивнул сам себе чужак, откладывая оружие. — Хоть что-то в этом варварском краю не разучились делать хорошо.

Я бы пожал плечами, но стоять на носочках было трудно и неудобно. Икры ног начинало сводить от напряжения, а висеть на вывернутых руках уже просто больно.

— Знаешь, — блеснув глазами, с деланным равнодушием, проговорил человек. — Ты меня удивил. Пока ты не попался, я даже тебя… опасался.

Он лгал. Пока я не попался, этот лесной хищник меня боялся. Потому и бил так, чтоб было больно, а не чтобы лишить возможности сопротивляться. Именно этой его искренности я и испугался. Я не мог понять — что этот страшный человек будет делать со мной дальше.

— Им, — он махнул куда-то себе за плечо и снова скривился, — хочется у тебя кое-что узнать. Они не слишком-то поверили мне, когда рассказал о глупом любопытном мальчишке из селения на краю леса… Просто… мой командир — вообще не слишком доверчив…

Лесовик подушечками пальцев провел по руне ветра на рукоятке оружия. Замер. Провел еще раз и мельком взглянул на меня так, словно только что увидел первый раз.

— Мда, — словно нехотя убрал руку от лука и потер пальцами виски. — Он хочет ответов и намерен их получить… И он не любит, когда ему лгут.

Сердце тревожно сжалось. Лесному народу нечасто доводилось встречаться с лазутчиками врагов. Но мои предки все-таки умели добиваться правдивых ответов. Как именно они этого добивались, я очень хорошо себе представлял.

Чужак легко вскочил и вышел из палатки. Через минуту вернулся в сопровождении двух хмурых воинов. Снова сел на свой стульчик и продолжил:

— Они станут тебя бить…

Неожиданно твердый кулак одного их хмурых пребольно врезался в живот. Я думал — тот удар в лесу — верх боли. Я ошибался.

— И бить…

Второй, зашедший мне за спину, саданул по почкам. От боли, от неожиданности, от полного мочевого пузыря — я почувствовал, как по бедрам потекла теплая жидкость. И это была не кровь.

Только не закричать! Я до хруста сжал зубы. Если бы взглядом можно было убивать, в шатре стало бы на три трупа больше… Ненависть, вспыхнувшая во мне, как ни странно, позволила легче пережить следующие побои.

Следопыт усмехнулся, глядя на мой позор, и почти равнодушно сказал:

— Они позабавятся еще немного. А потом я приглашу сюда командира Сократора. Пока ты станешь правдиво отвечать на его вопросы, бить тебя не станут. Я понятно объяснил?

Первый, скалясь, очередной раз въехал по печени и поднял мою голову за волосы.

— Ты понял? — любезно прошипел сзади второй.

— Вы все сдохнете, — геройски прохрипел я и тут же получил еще. Ярость спасала плохо. Страх и боль вырвали стон из-за разбитых губ.

— Значит, в лесу все-таки сидит старший брат, — засмеялся следопыт. — Продолжайте…

Возле поселка моего отца Крушинка обзавелась омутом. Детьми, когда летняя жара выгоняла нас из окрестных лесов, мы прыгали в него с ветвей склоняющихся к реке деревьев. Пробивали ногами поверхность и вниз до самого дна. И темная лесная вода забивала нос, пряталась в ушах и щекотала веки…

Я вынырнул, натужно вздохнул и разлепил глаза.

— Скоты, не смейте портить мне шатер, — взревел четвертый мой ночной гость.

— Простите, командир, — смиренно склонил голову второй и бросил под ноги опустевшее ведро.

— Он заговорил? — властно вопросил командир вытянувшегося у полога шатра главного моего мучителя.

— Ждем вас, — неопределенно, глядя куда-то над плечом огромного увешанного железом воина, выдохнул тот.

— Обязательно было доводить его… — Сократор кивнул на мои штаны.

— Ругался, — радостно улыбаясь, выпалил первый.

— Кретины! — почти натурально огорчился предводитель. — Вот как теперь я покажу его Мирославу?

Покачав головой, здоровяк подошел ко мне и сложил руки на груди.

— Малыш ты как?

Мне было плохо. Все тело болело. Но пока этот прикидывался добрым, меня не били. Одно это уже примиряло меня с его существованием.

— Как твое имя?

— Арч, — свернувшаяся кровь слепила губы, так что речь вышла не особо внятной.

— Что он сказал, быдло? — рявкнул бугай на второго.

— Кажется, его зовут Арх, командир.

— Что ты делал в лесу, Арх?

— Смотрел на лагерь, — снова признался я.

— Зачем?

— Мне было любопытно.

Лесовик слегка улыбнулся и опустил глаза в пол.

— Почему ты был вооружен?

— В этом лесу не ходят без оружия.

— Чем же так опасен этот лес?

— Хозяева леса не любят чужих.

Я не солгал ни разу. Но Сократор почувствовал недосказанность.

— Ты живешь в этой деревне? Скажи кто из жителей твои родственники? Кто тебя может узнать?

— Я приехал из Ростока.

Воин повернулся ко мне спиной и обменялся взглядами со следопытом.

— Он не хочет говорить правду, — неожиданно зло выдохнул командир. — Продолжайте.

Любопытный ветерок лишь слабо шевельнул волосы, когда здоровяк вышел.

Следопыт взмахом руки остановил замахнувшихся было палачей.

— Идите отдыхать, — жестко приказал он. — Утром мы снимаем лагерь. И пришлите себе замену.

Истязатели торопливо выскочили на улицу, а следопыт вытащил из сапога мой нож и скользнул ко мне.

— Теперь Сократор меня не поймет. А мне это совсем не нравится. Клянусь Всеблагим, ты мне за это ответишь!

Он поддел застежки моей рубашки на животе и неторопливо повел остро отточенное лезвие к шее. Ветер открывающегося полога шатра заставил трепетать пламя факелов — вошел новый палач. Но чужак и не думал отвлекаться. Нож легко взрезал кожу на моей груди. Черта за чертой — кровь тонкими струйками сбегала мне на штаны.

Наконец, он положил ладонь на мою изрезанную грудь, резко придавил и провернул руку. Чудовищная, неудержимая, словно лавина, волна боли третий раз за ночь вышвырнула мое сознание из покинутого богами мира.

Очнулся от жажды. Купола провощенной ткани надо мной уже не было, и ласковое весеннее солнце вовсю жарило исходящую паром землю. Влажный ветер от леса силился помочь, да только ничего у него не выходило.

Рук я уже не чувствовал. Губы окончательно слиплись, и при малейшей попытке их раздвинуть голову простреливало болью. На груди — сплошная корка запекшейся крови… И пахло от меня так, словно ночь провел в выгребной яме, а не в шатре командира посольской охраны.

От лагеря остались лишь вкопанные жерди — опоры для палаток да черные пятна кострищ. Дружинники седлали лошадей.

— Воды, — собрав остатки сил, зажмурившись от вспышки в глазах, выкрикнул я.

Некоторые проходили совсем рядом, косились на меня, и ни один не потянулся за флягой.

— Воды!

Один их прохожих хмыкнул, подошел и, секунду повозившись с гульфиком, помочился мне на сапоги.

— На тебе водицы, заморыш, — с совершенно счастливой мордой, выдохнул он мне в лицо. — Смотри не захлебнись.

Часть охранников уже сидела на лошадях. Слуги складывали мешки с припасами на телеги. Отряд готовился выступать.

На невысокой, необычайно лохматой лошадке подъехал следопыт. Долго смотрел на меня, прикрывшись от солнца. Потом вытащил наполненный жидкостью кожаный мешок из седельной сумки и сунул горлышко мне между губ. В рот полилась слегка подсоленная студеная вода.

— Ты случайно не родственник ростокскому князю? — щурясь, спросил лесовик, убирая бурдюк на место.

— Нет, — дергать головой было больно. Пришлось говорить.

— Жаль.

Коняшка вяло обмахивалась длинным неопрятным хвостом от первых проснувшихся мух и переступала с ноги на ногу. Следопыт выпрямился в седле и, сложив руки на груди, смотрел куда-то вдаль, над головами суетящихся слуг.

— Жа-а-аль, — протянул он еще раз. — Знатный был бы повод…

Воины построились двумя колоннами. Телеги начали выкатываться на дорогу между ними.

— Что-то твой старший брат запаздывает.

— У меня нет братьев.

— Жаль, — резко выдохнул он и подобрал узду. — Ну, тогда — прощай, человечек из леса.

Задорно гикнув, следопыт сорвал лохматого конька с места. По широкой дуге, он объехал готовый к маршу отряд и скрылся на опушке леса. Пыль, поднятая его рывком, еще не успела осесть, как подъехал Сократор в сопровождении пары хорошо знакомых мне палачей. Спустя минуту, к ним присоединился четвертый — нарядно разодетый мужик на тонконогой, нервной кобылке.

— Это и есть ваш лазутчик? — брезгливо поморщившись, процедил он.

— Да, Мирослав. Лонгнаф поймал его в лесу у самого лагеря. Малец говорит — пришел из Ростока взглянуть на чужеземцев.

— Далековато завело паренька его любопытство, — засмеялся посол.

— Это точно, — искренне поддержал Сократор и нагнулся ко мне. — Ничего не хочешь добавить, малыш? Что-нибудь такое, из-за чего я должен был бы сохранить тебе жизнь…

Мое тело нашли бы через час. Через три часа о моей смерти узнал бы Вовур. К вечеру отряд, прошедший тысячи верст от Модуляр до Ростока, уже хоронили бы на опушке Великого леса. Ибо в противном случае через трое суток мои родичи там же хоронили бы Вовура. Было ли мне что сказать этому большому и сильному человеку? Поверил бы этот, закаленный битвами и путешествиями воин связанному щуплому парнишке в обмоченных штанах?

— Если хочешь встретить завтрашнее утро, ты меня отпустишь, — прохрипел я. И понял — не поверит. Неожиданно сильно захотелось жить.

Я изо всех сил сжал зубы. Чтобы предатель-язык не вздумал молить о пощаде.

— Отнесите его в лес, — вяло махнул рукой посол. — Прибейте гвоздями к дереву потолще…

— О! Мирослав! — громко засмеялся командир. — Как там Владыка говаривал в старые добрые времена? «Искупайте грехи своего народа»! Вот и пусть искупит…

— Да здравствует король Эковерт! — дружно гаркнули дружинники.

Палачи, радостно улыбаясь, поспешили снять меня с жерди. Конечно, нежностью их руки не отличались, и конечно, им показалось забавным несколько раз пнуть меня по дороге…

Я не помню короткий путь к лесу. Наверное, я падал. Наверное, меня били. Может быть, кто-то из них возвращался к деревне — вряд ли дружинники носят в поклаже гвозди.

Я не помню, как мои ладони прибивали к толстенной березе.

Я не знаю, как долго я провисел.

Я тонул в пучине беспросветного ужаса и боли. И единственное, о чем я молил подлых ушедших в спячку богов — дать мне силы, чтобы не орать и не выпрашивать у врага жизнь. Чтобы сохранить последнее и самое главное, что оставалось у меня, — честь.

 

7

Лошадь мягкими губами тыкалась мне в щеку. Сквозь мутную пелену в глазах, соловушка показалась мне неведомым чудовищем, вроде драконов из детских сказок. Но страха я, почему-то, не испытывал. И боли в пробитых железом руках не чувствовал. Капающий с мизинцев березовый сок, тепло живой бересты за спиной, шелест ветра в нитях плачущих веток. Мой крылатый ветряный друг, воздушными перышками щекочущий тело в прорехах одежды. Странное покалывание на груди. В том месте, где следопыт по имени Лонгнаф резал мою кожу на лоскутки… И необычайная легкость во всем теле. Вот только в глазах какая-то муть.

И я сам себе не поверил, когда сквозь розовое марево разглядел вернувшихся к дереву палачей.

— Слава Басре, малец вроде жив еще, — поскуливал первый.

— Надо ему морду оттереть — в гроб краше кладут, — суетился второй.

— Смотри, он кровью плачет…

— Убери хлебало, скотина безмозглая! Видишь, снимаем хозяина твоего…

— Дай ему воды, вдруг ему сказать чего-нибудь нужно будет…

— Он вообще не моргает?

— Руки-то, руки ему тряпицей перемотай…

— Все! Садим… Тпрууу, тварь, а то продам!

Мир качнулся, и я оказался в седле соловой лошадки. Я улыбнулся. И продолжал улыбаться всю дорогу до самых ворот Ростока.

Сотни четыре тяжело бронированных дружинников с ростовыми щитами в плотном строю перегородили дорогу. За их спинами приготовились лучники, бегали мальчишки со связками стрел. Второй отряд стрелков поджидал на стене. Конница гарцевала чуть в отдалении — почти у Княжьих ворот. И весь этот парад ради чужеземного посольства — ради кучки растерянно озирающихся воинов, закрывших щитами командира и посла.

Но первым встретил нас все-таки Лонгнаф. На своей низкорослой кобылке вынырнул из зарослей черемухи на опушке и вдруг, в одну секунду, оказался рядом.

— Жив, паренек из леса, — кивнул сам себе следопыт. И засмеялся. — А старший брат все-таки есть!

Я не успел ответить. Лохматая лошадь лесовика снова рванула с места в сторону посольской охраны. И вовремя. Ростокская кавалерия с Балором во главе уже летела ко мне. Палачи, не прощаясь, повернули лошадей и заторопились за спины модулярцев. Так что наследника я встретил уже в одиночестве.

— Жив?! — заорал княжич. — Клянусь подушкой Спящих! Жив!

А я, вдыхая пыль, поднятую сотнями коней, мечтал умереть.

Почти полтора десятка столетий, со времен Старого Белого, орейские княжества любили своих спасителей из леса. И больше тысячи лет они же ненавидели своих завоевателей — лесной народ. Годы и годы балансировали два народа на острие клинка — уже не умея жить друг без друга и накапливая взаимные обиды. Сколько раз только угроза острых стрел из чащи мешала разрозненным княжествам объединиться в одно государство?! Сколько раз белоголовые лесовики собирали отряды по городам, чтоб дать отпор иноземному вторжению?! Мы ссорили и мирили князей, наказывали забывших Правду и поощряли ее защитников. Нас благодарили и боялись. Пока однажды юный лучник не отправился поглазеть на чужаков на опушке…

Да! Воины Старого Белого прекратили голод и болезни. Но теперь дружина князя Вовура вернула долг — спасла от лютой смерти младшего сына князя лесного народа. Росток вернул долг. Останется лишь вторая сторона монеты — длинные стрелы в лесу.

Если бы Сократор внял моим угрозам и отпустил глупого парнишку подобру-поздорову — этим бы все и кончилось. Ну, нашли бы в выгребной яме пару потерявшихся палачей с перерезанным горлом. Поняли бы — лесной народ держит слово. И все.

Если бы я умер, прибитый сталью к дереву — Вовур спокойно перебил бы пришельцев и продолжил искать шаткое равновесие с моим отцом.

Но случилось самое ужасное — князь меня спас. И этим вернул орейский долг. А чужаки теперь гости. Их и пальцем тронуть нельзя, пока не покинули границы княжества.

И все испортил глупый мальчишка с непомерным любопытством.

— Держись, Арч! — разглядев заляпанную кровью одежду, воскликнул Балор. — Сейчас мы им вломим!

— Стой!

— Что?! Ты держись! Тебя проводят в детинец.

Грохот сотен лошадиных копыт отдавался багровыми пятнами в глазах.

— Оставь их, — как мог громко выговорил я. — Их сейчас нельзя…

Княжич резко осадил коня и подъехал стремя в стремя.

— Не по Правде это — послов побивать…

— Как скажешь, — скривился наследник, привстал на стременах и заорал, перекрывая шум мельтешащего вокруг войска:

— В город! Атаки не будет!

Конный полк стремительно построился в походную колонну и рысью потянулся в сторону ворот. Чуть в стороне поехали мы с Балором.

— Мы можем потребовать с них личную виру, — наконец, кивнул своим мыслям княжич. И заглянул мне в глаза в поисках согласия. Пришлось остановить соловушку. Говорить, подпрыгивая в седле, сил не хватало.

— Они все умрут, — тихо сказал я. — Все до единого. Но не здесь. И не сейчас.

— Отлично, — нервно засмеялся мой собеседник. — Поспешу к отцу рассказать, как все прошло…

Наследник ускакал, а узду моей лошади поспешил взять молодой воин. Так, болтаясь в седле, как мешок с репой, впервые за сотни лет сын Леса въехал в Росток через Купеческие ворота. Мне еще предстояло искупить грехи своего народа…

Нечасто вооруженные до зубов воины целыми полками бегают по пыльным улицам княжеской столицы. Очень редко дружинники надевают полный доспех и с грохотом камнепада топчут мостовую подкованными башмаками. Погруженные на возы связки стрел вообще никогда не покидали арсенал. С главной башни детинца не надрывался набат. Это не война!

Ростокцам никто ничего не объяснял. Но отчего тогда толпы горожан жались к раскрашенным стенам домов? И отчего передо мной шепотом, шумом ветра, шелестом листьев неслось слово моего позора — жив!

— Слава Спящим — жив, парнишка!

Я не видел лица идущего впереди и ведущего мою лошадь отрока. Чувствовал — он улыбается. И от этого кровь покинула мои щеки. Я боялся шевелиться.

— Бледненький-то какой!

— Не боись. Главное — жив. Живица нарастет — порозовеет! А уж вои наши там, за стеной, расстараются. Пущай все знают, как в Орее долги возвращают!

Мне хотелось убежать и спрятаться на дне озера. У глупых пучеглазых рыб! Только они не смогут рассказать о моем позоре. Лишь они не видели, как изжеванного чужеземными хищниками, окровавленного, воняющего мочой бельчонка везут в княжий терем.

Только и это было еще не все. Спящие не оставили мне ни шанса. На сигнальной башне столбом дыма в бирюзовое небо горел костер! Еще до наступления ночи ближайший к Ростоку отряд лесных охотников зайдет в город — узнать, что случилось. Через три-четыре дня о потерянном орейском долге узнает отец и старейшины. И, конечно же, ничего мне не скажут…

Я сидел в седле прямо, как на троне. Смотрел только прямо перед собой. И мышцы лица свело в попытке сжать губы еще больше. Так и въехал в широко распахнутые ворота детинца.

Балор, торопясь к Купеческим воротам, чуть мне кивнул и улыбнулся. Я не ответил. У меня не было поводов для радости.

Что-то ревел, больше обычного похожий на медведя, князь. Тискал огромными твердыми лапами мои плечи и заглядывал в глаза. Он тоже был рад, хотя я не понимал, чему. Уж ему ли не знать — друзьям-врагам уплачено за добро, кто заплатит за зло?

— …Твой-то принц — каков молодец! В одиночку тебя спасать кидался. Насилу удержали!

Лучше бы меня Ратибор с дерева снял, чем все войско ростокское. Уж модулярцу-то я бы долг вернул с легкостью. Что ж ты, князь…

Снова бурчащий себе под нос Велизарий, неожиданно ловко вынырнув из-за спины Вовура, сгреб меня в охапку и бегом понес в гостевые палаты. И я, покачиваясь на его мощных руках, впервые с рассвета позволил себе расслабиться.

Позволил себя раздеть. Чувствовал, как здоровяк, едва касаясь, протирал раны на руках и груди скисшим вином, и не стыдился стонать, и не сдерживал слезы. Потом, отмокая в здоровенном ушате с теплой водой, чуть не уснул.

Из полудремы меня выдернул все тот же Велизарий. Обнаружив давно остывшую воду, дворовый отнес меня в постель, перебинтовал вываренными тряпицами руки, укутал в одеяло.

— Во-о-от, и хорошо, — приговаривал он. — Вот и ладно. Косточки, вроде, целыми сохранились, а мясо зарастет скоро. Вот и поспи. Тебе отдыхать надо. Опосля пойдешь ворогов своих застрелишь или зарежешь, все одно…

И сел на лавку пришивать вырезанные Лонгнафом завязки на одежду. А у меня вдруг и сон ушел из глаз. Я всерьез задумался о долге крови, и госпожа Фантазия любезно помогала представить…

Вот я медленно режу глотку первому из палачей. Это просто — сотни раз именно так я приканчивал раненых животных. Полукруг рукой, и главное сильно не давить в середине, чтоб лезвие не застряло в позвоночнике… Кровь фонтаном хлещет из разрезанных артерий, и визг умирающего постепенно переходит в предсмертный хрип.

Демоны! Как же мне было хорошо! Я бы зарычал от удовольствия, если б не боялся привлечь ненужного внимания своей сиделки…

Вот второй с перерезанными связками на руках и ногах, извиваясь, ползет по лесному мху. За ним остается кровавая тропинка, но пара волков тихонько трусящих следом, не обращают на нее внимания. Глумливый палач поминутно оглядывается на хищников и пытается двигаться быстрее. Понимает, что на кончиках клыков поблескивает его неминуемая смерть, и начинает пищать от ужаса. Волкам это нравится — они молоды и любят играть…

Мало! Голову пронзила боль от сжатых до белизны пальцев кулаков. Я рвать его готов был голыми руками! Зубами грызть…

Вот Сократор стоит у дерева. В его руках меч, на губах самоуверенная улыбка. Он знает — я где-то рядом. Только не видит. Оперенное жало срывается с лука и пришпиливает руку твари к толстой березе. Громадине больно, он пытается выдернуть глубоко засевший наконечник, и тут новая стрела прибивает вторую ладонь к первой. Теперь ему страшно. Теперь он начал сомневаться. Он рычит и зубами вцепляется в древко. Я простреливаю его щеки насквозь — сталь срезает поганый язык, и окровавленный кусок мяса вываливается на траву. Командир пытается говорить, но в весенней песне оленей больше смысла. Странно. Почему он не находит слов в свое оправдание?

Ага! И еще взять бы кузнечный молот и бить гадину, и смеяться после каждой из сотни сломанных костей…

Поляна в бору завалена трупами. Жирные мухи нагло ползают по мертвым губам — им больше ни к чему глоток воды. Изломанные, избитые, иссеченные люди в доспехах свиты модулярского посла. Вороны, господами расхаживающие между грозных когда-то воинов, ошалевшие от обилия пищи. Лис, нервно теребящий руку павшего дружинника. Сотни тел на поживу лесным трупоедам…

Это зрелище достойно пира. Нет ничего лучше, чем жареное мясо и вид поверженных врагов! Сердце билось погребальным барабаном…

Вот посол Мирослав ползает на коленях, пачкая дорогие штаны хвоей и мышиным дерьмом. Он умоляет о пощаде, поминутно сглатывая струящуюся ручейком кровь из срезанного носа. Руки блестящего господина прижаты к дыркам по бокам головы — там, где раньше были аристократические уши. У надменного чужеземца еще много выступающих частей тела. Ему обещано — он лишится их всех. Искупление грехов…

Этот индюк вызывал омерзение и скуку. Я зевнул. Переживания этой твари, даже у смерти на краю, были мелочны и ничтожны. Быстрый конец — чтоб не тратить время на пустяки…

Вот я прижал нож к мочке уха Лонгнафа…

Фантазия — капризная девушка. И почему-то для следопыта подходящей казни у нее не нашлось. Только изрезанная им грудь засвербила, зажглась колючим огнем. Руки так и потянулись почесать досаждающие раны.

Я сдвинул одеяло и взглянул на свое отмытое от потоков крови тело. Брови взлетели вверх — раны, сделанные злополучной ночью, уже затянулись, оставив лишь безобразные рубцы. Сеть отталкивающего вида шрамов, потрясающе похожих…

А я-то удивлялся — почему ничего не болит и куда делись синяки и ссадины от работы пары палачей? Руна «Жизнь» — как дерево, с могучими корнями и пышной кроной. И скрытая меж корней, их усиливающая руна «Сила».

Кто ты такой, следопыт Лонгнаф?!

 

8

Инчута стал приходить каждое утро. В небольшой столярной мастерской примыкающей к кузнице отрок под моим чутким руководством вытачивал детали, варил клей, вытягивал сухожилия. Я гонял парня по окрестностям города в поисках подходящей ветви можжевельника. На его глазах сжег в печи заготовку спинки, хотя он и утверждал — лучше деталь сделать невозможно. Он почти плакал. А потом сам над собой смеялся, когда увидел, как должна выглядеть действительно правильная основа.

Тем забавнее было наблюдать за отроком, когда заставил его варварски изрезать желобками повдоль тщательно отполированную деревяшку.

Руки заживали плохо. Гноились и временами сильно болели. Так что укладывать капризные волокна сухожилий в пазы пришлось Инчуте. Я ругался. Общение с дружинниками здорово пополнило словарный состав. У парня были ловкие пальцы, но мне казалось, что сам сделал бы лучше…

Приходили люди из города. Выслушивали советы, как лечить их животных, а сами смотрели-смотрели-смотрели… Пока мое лицо не наливалось яростью, и Велизарий, всюду за мной следовавший, поспешно их выпроваживал.

Когда в детинец должен был явиться посол короля Эковерта, мы с Инчутой седлали лошадей и через Княжьи ворота — чтоб не встречаться с Мирославом — выезжали кататься по берегу озера. И всякий раз, чуть в отдалении, за нами следовал десяток конных воинов.

Иногда к нам присоединялся Ратомир. Рассказывал на привале веселые истории, приключившиеся с ним во время двухлетнего странствия. Особенно часто — про нравы, бытовавшие в Империи. Тогда и Велизарий заслушивался так, что замирал на месте, позабыв про варево, радостно подгорающее на костре.

О многочисленных переговорах Вовура с нежданным посольством при мне никто не говорил. Я и не спрашивал. Знал — на весенний праздник приедет отец. Решать ему.

— Я как-то предлагал потренировать тебя бою на мечах, — однажды напомнил принц на очередной прогулке. И посмотрел на мои обмотанные тканью ладони.

— Арч, — смутившись, продолжил он. — Тебе будет это нужно, если ты не сможешь из лука…

Я даже подумать над предложением не успел — оскалился и глухо зарычал, как волк в капкане. Принц замолчал, лишь грустно на меня взглянув, но с тех пор каждый вечер я стал вдевать тетиву в слабый охотничий лук и пытаться стрелять. Пока руки не начинали дрожать. Пока слезы не брызгали из глаз от невыносимой боли. Пока рот не наполнялся кровью от прокушенной губы. Пока Велизарий не отбирал у меня оружие.

За неделю до праздника Ветра, я отпросил Инчуту от дежурств на стене. Лук был готов, пора было учить парня из него стрелять.

Оружие вышло отличным. Даже признанному мастеру лесного народа, дяде Стрибо не стыдно было бы показать. Да и с рунами я расстарался. К обычному «Ветру», добавил еще «Силу» на спинки и «Мягкость» на живот. Пара «Крепость» на концы, где тетива вдевается…

Петельку накидывали втроем. Ученик упирался обеими руками и коленями в рукоять, Велизарий, сопя как барсук, с побагровевшим от натуги лицом, гнул, а я вдевал тетиву в ушко.

— Облачайся, — приказал я Инчуте. — И пошли на берег…

У настоящего стрелка самое главное всегда с собой. Долго ли наруч защелкнуть да пальцы в кольца вдеть?! Пару тяжелых стрел в руку — и бегом за лошадьми.

— Кто тебя учил, кривоногий!? — ярился я. — Вот сюда, на полоски, подошвы ставь! Ну что ты будешь делать?! Да не сила тут главное, а ноги! Даже у коровы за сиську с силой не тянут, а тут лук! Вот же баран упертый! Да смотри, как надо!

Утомившись объяснять, я выхватил оружие у своего нерадивого ученика, мигом наложил стрелу и выстрелил. Тугая тетива срезала швы на левом рукаве, нитки, как кишки, брызнули в разные стороны. Жало ветра блеснуло наконечником, пару раз провернулось по своей оси и впилось в корягу, половодьем выброшенную на берег озера шагах в пятистах от нас.

Пальцы, не защищенные кольцами, саднили. На левой руке наливался синяк. Ладони, глухо ноющие по ночам, молчали. Я ошарашено сунул лук в руки Велизарию, сорвал повязки и уставился на раны. Ржавые коросты отвалились, предъявив розовую новую кожу. Один-единственный выстрел сделал то, чего не могли травяные снадобья.

— Ты Мастер Ветра, — вздохнул Инчута. И поклонился. — Учи, пожалуйста, дальше. Я все понял.

Дело пошло веселее. Днем усиленно занимался с отроком, чтоб потом, вечером, вдосталь повеселиться, наблюдая за тем, как парень пытается передать мою науку пятерым своим товарищам. Тем не менее, он делал успехи. Еще лет пять таких тренировок, и сможет стать лучником. Я начинал им гордиться.

За сутки до праздника гостевые хоромы наполнились жизнью: в сопровождении трех десятков дальних родичей приехал отец. Я видел, как они въезжали Княжьими воротами в город, но не мог бросить ученика и рвануть в детинец. Это был последний день тренировок перед турниром, традиционным для праздника, посвященного духу ветра — покровителя стрелков. Мы с Инчутой меняли хваты хвостовика стрелы и стреляли. Сначала на дальность — навесом. Потом в мишень с легкий пехотный щит величиной. И снова на дальность, но в мишень…

К вечеру, когда белый круг ясеневого щита стал расплываться в глазах, мы закончили.

— Вспомнишь чего-нибудь веселое перед стрельбой! — наставлял я ученика на последок. — Смотри на цель и вспоминай. Улыбайся — и победишь.

— Ха, я лучше кой-чью морду представлю…

— Нет! — рявкнул я. — Цель нужно любить. Иначе рука может дрогнуть.

— А вот ты как? — коварно поинтересовался молодой воин.

— Что я как?

— Ну, ты вот как будешь этих, — он махнул коротко стриженой головой в сторону Купеческих ворот, — убивать? Прям любить их будешь?!

— Буду, — улыбаясь, кивнул я. — Ты себе не представляешь, как буду их любить. Еще никто так не любил трупы, как буду я…

— Хитрец! — засмеялся дружинник. — Нужно будет постараться оказаться рядом, чтоб посмотреть на твою любовь…

— Иди, отдыхай, стрелок, — теперь развеселился и я. — И не вздумай завтра браться за лук!

— Спасибо, Арч, — вдруг серьезно поблагодарил Инчута и поклонился.

— Рано начал, — хмыкнул я. — Приз выиграешь — тогда…

Снова втроем, уже привычно, раздели лук, завернули в холст и спрятали в сумку. Пора было возвращаться в Росток. Молодой воин торжественно попрощался и ускакал — торопился провести последнее занятие с подопечными. А мы с Велизарием ехали шагом.

Очень хотелось увидеть отца. Хорошо бы, как в детстве, забраться ему на колени и пожаловаться, рассказать о плохих дядях, разбивших лагерь возле Купеческих ворот. Выплакаться, уткнув нос ему подмышку. Чтоб обещал — до свадьбы зарастет.

Я вообще-то в отца. Он тоже невысок, и издалека его до сих пор принимают за юношу. Только я на ладонь повыше его вырос. Так что «на коленочки» не получилось бы…

Взглянул на солнце. Верхушки деревьев, шатаясь на ветру, щекотали его круглые алые бока. Ночь обещала быть ясной. Жаль. В дождь плачется легче.

Еще хорошо бы, если б отец закричал. Наорал на меня так, чтоб аж уши заложило. Выложил бы все, чего я достоин… Да только я знал — не будет этого. Ничего отец мне не скажет. Он вообще никогда на меня или сестер не кричал. Но от этого только хуже — бывает, несказанные слова ранят больше.

Но больше всего я боялся сочувствия. Жалости боялся и утешений. Хватило. Наслушался от князя…

Моя соловая лошадка вдруг остановилась. Сама. Встала, словно по бабки вкопанная прямо в городскую мостовую, и мотала головой на все попытки стронуть ее с места. И в мыслях ее была такая тревога, такая забота обо мне, что и я забеспокоился.

Соскочил с седла, обнял голову соловушки и гладил лоб, вглядываясь в пятна тьмы между домами.

— В детинец бы надобно, — нерешительно пробурчал Велизарий, подъезжая. — А вы тут с кобылой воркуете…

— У тебя часом не найдется меча? — тихонько ошарашил я отрока. — Воров, что в переулке сидят, ножом несподручно будет…

Дворовый тяжело, словно старый или больной, спустился с коня и, покопавшись в седельной суме, показал мне рукоять короткого пехотного клинка.

— Стражу позвать, али вы сами? — даже не подумав повернуться, полубоком, продолжая перебирать вещи в сумке, поинтересовался молодец. — А то ведь так могу гаркнуть, полгорода сбежится. Вы ж знаете…

— Если их трое, — я слышал только троих переминающихся с ноги на ногу, позвякивающих кольцами брони, злоумышленников, — то сам. Четвертого увидишь — кричи.

Терпения им не хватило. Так-то, им бы пропустить нас мимо, да со спины напасть — вернее было б. Но не судьба. Соловушка моя, как пес верный, врага учуяла и предупредила. Вот и не стали они больше во тьме таиться — вышли, длинными мечами помахивая. И посмеивались, мол, мальца срубить дело не хитрое.

— Забавно, — хмыкнул я, невольно заразившись их весельем. — Это ж лихо-то как — прямо в Ростоке…

Выхватил короткий меч и, прямо на полуслове, кувыркнулся из-под головы лошади в ноги крайнего. Полоснул голубой заточкой по суставу и вынырнул у стены, за их спинами. Раненый уронил оружие, упал на колено и впился зубами в ладонь, чтоб не закричать. Шуметь было не в их интересах.

— На куски порежу, — мрачно пообещал один из оставшихся стоять громил. Он больше не смеялся.

Они не были уличными убийцами. Их учили сражаться строем, потому и атаковали они слажено и одновременно. Чтоб противостоять им требовалось быть быстрым. И гибким. Я реально оценивал обстановку — в рубке на мечах мне ни за что не выстоять против двух опытных вояк. Потому и не собирался фехтовать.

Ударив клинком плашмя по руке левого от меня противника, прокрутился вокруг своей оси и оказался от него сбоку. Засапожный нож сам скользнул в руку, а потом и к шее врага. Черная кровь обильно хлынула на грудь и мигом пропитала поддоспешник.

— Крысеныш кусается, — оскалился последний. Подхватил второй меч и кинулся в атаку. Я отступал. Два остро отточенных смертоносных оружия так и порхали в умелых руках.

— Стража!!! — оказавшийся неожиданно близко Велизарий крикнул во всю мощь непомерно раздутых легких. Сила его вопля была так велика, что враг замер на миг и поднял руки, защищая голову. Мой короткий меч нырнул под ремень шлема и застрял в кости черепа.

Я огляделся в поисках следующего. От ворот грохотала подкованными башмаками стража. Четвертого нигде не было.

— Показалось, — развел огромными руками отрок.

Я пожал плечами и простым круговым движением ножа вскрыл горло раненому.

Ну неужели непонятно, кто подослал трех убийц по мою душу? Ну, не ограбить же меня хотели эти трое несчастных! В Ростоке всякий знает — нет у меня милых их сердцам кругляшек. Ни злата, ни серебра. Только лук и имеет какую-то ценность. Да и его не продашь — узнают. Так что не было ничего такого, что мне хотелось бы узнать у плененного вора. Живым он был никому не нужен.

— Ого, — удивился пожилой старшина княжеских дружинников.

— Дык, — гордо воскликнул Велизарий. Впрочем, заслуженно. Последнего, самого опасного душегуба, моя рука покарала. Но ошибиться его заставил вопль моей огромной «тени».

— Там их, у караулки, пока сложим, — почесыванием в затылке провожая исчезающие в объемных карманах дворового материальные ценности поверженных врагов, решил десятник. — Утром штоб князь сказал, чево с ними делать…

— Как хотите, — расслабленно проговорил я. — Я бы со стены их скинул…

Дружинники выпучили глаза, а я спокойно сел в седло и двинул лошадку к детинцу. Мне было потрясающе хорошо. Все сомнения и переживания перегорели в горячке скоротечного боя. Я снова почувствовал себя воином лесного народа, а не побитым мальчишкой из леса.

Всю оставшуюся дорогу насвистывал веселую песенку…

— Где ты болтаешься? — рявкнул мой троюродного племянника кум по материнской линии, Сворк, стоило голове моей лошади появиться в воротах детинца. — А ну подавай сюда уши, негодник…

— Негодника ты в зеркале увидишь, — наверное, я смеялся так, что даже Велизарий баском стал подхихикивать. — Рад тебя видеть…

— А скажи-ка мне, драгоценный мой Арч, — отпуская меня из крепких объятий, оценивающе сощурился Сворк. — Какого демона я тащился в… это место? В лесу медуница в самом соку и мать-и-мачеха зацветает, а здесь и исцелять некого и нечего. Некий шустрый лучник тут уже развлекся…

— Радуйся, — хихикнул я. — Полюбуешься на криворуких стрелков да и домой…

— Ха, — родич чувствительно хлопнул по плечу. — Ты и тут успел! Видели мы, как воинов туземных подучиваешь.

— Надеюсь вас удивить.

— Уже удивил. Иди скорее. Тебя Белый давно поджидает…

Я взглянул ему в глаза в надежде увидеть там предупреждение. В попытке понять, что кроется за этим его «поджидает». Живот тревожно свело, но глаза Сворка смеялись. Я медленно выдул невольно задержанный вдох.

— Тут тебя красавица поджидала, — знакомо хмыкнул отец, когда я, пошатываясь от крепких приветствий родственников, наконец, пробился к нему. — Я уж обрадовался, да кровь дубовицких князей в ней разглядел. Жонка Балора поди?

— Часто приходит, — легко согласился я. С души словно камень свалился. — Просить хочет что-то. Да пока я… болел, не решалась никак.

— Да известно, чего хочет, — погрустнел Белый. — Доведется в Дубровицы попасть, посмотри на князя.

— Доведется ли?

— Скорее всего, — он посмотрел прямо в глаза. Так же, как смотрел тем памятным вечером на тропе с горы Судьбы, выслушав рассказ о мертвой суке и ее щенках. Столько любви и заботы было в том взгляде. Столько гордости и доверия! Бывает и так, что не сказанные слова ласкают лучше сказанных…

— Пошли уже, — подмигнул отец одновременно мне и родичам. — Раз от жен в селище орейское убежали, так пировать будем! А там, глядишь, и время Летящего чествовать настанет.

— Так праздник же только послезавтра…

— Уже? — деланно огорчился лесной князь. Уж ему ли не знать?! — Тем более не стоит терять время!

Веселящейся гурьбой мы двинулись к главному залу.

Давным-давно, еще во времена, когда Спящие ходили по нашей земле, княжьи хоромы выстроили вокруг огромного белого дерева. Старики говорят — боги называли его Светлым Ясенем. И будто бы сами боги принесли сей росток и посадили на месте будущего города.

Под сенью разросшегося древа, сказывают, был разбит прекрасный сад, где вечно цвели прекрасные цветы и птицы не боялись вкушать пищу с рук людей. И именно в честь того, принесенного богами саженца, град и назван был.

Потом боги уснули. Светлый Ясень не пережил первую же суровую зиму. А весной, во время грозы, гигантская молния расколола ствол гиганта. Так, согласно орейским легендам, в брошенный мир, к смерти, голоду и болезням, пришла еще и боль — последний из прощальных подарков Спящих.

Старый Белый и первый Ростокский князь Равор Горестный из пня умершего ясеня приказали вырубить два трона, сидя на которых и провозгласили Ряду. Со временем колючие огрызки покореженных роз вырубили, землю замостили спилами того самого древа и над бывшим волшебным садом построили крышу. Раз в год, перед праздником Ветра, в Росток приезжали завоеватели из Леса, и тогда в Ясеневом зале ставили столы пиры пировать. По Спящим тризну справляли, прощальные подарки проклинали, да тут же и моего ветреного легконогого друга привечали. Сотни горожан да еще столько же гостей из других орейских земель — купцы рядом с воинами, мастеровые с военачальниками, князья с крестьянами — всем по чину было рядом сидеть, как свидетелям Ряды вечной.

С первыми звездами часть крыши над залом снимали — впускали ветер — и тогда сразу становилось ясно: кто празднику рад, а кто с корыстью какой-нибудь в княжий терем пришел. Холод ранней весны мигом выдувал остатки тепла и зубами не стучали только первые — обильно пищу вкушающие да питьем хмельным не пренебрегающие. Иные же, бывало, и трястись начинали.

Потому женщин и детей на этот пир не звали. Другое дело золотой осенью, когда близ Княжих ворот вставала ярмарка. Тогда и из окрестных земель и из Леса множество красавиц собиралось на товары да чудеса иноземные поглазеть. Ну, и друг на дружку, конечно. Сестры вот мои, по полгода хитрой вышивкой маялись, чтоб денек на ярмарке блеснуть.

Кроме того, на весеннем пиру не принято говорить о делах. Да только куда от них деться!? Потому и разрешено гостям и хозяевам на месте не сидеть. Встали, прошлись. Встретились — обменялись парой фраз. Через полчаса снова встретились… Как бы невзначай — еще поговорили. К утру и договорились. Тяжел труд правителя.

Я смотрел, как двигается отец. Как, вроде совершенно случайно, оказывается в компании то с наследником Ростока, то с Вовуром. Как тщательно избегает посла, которого откровенно спаивали воевода с гильдейским старшиной, неустанно вещая о «десятках тысяч умелых воинов из Великого леса».

Принцу пока никто из гостей не навязывался. Кому-то-брат шустро шнырял в купеческих кругах, где его, похоже, принимали за своего. Но ко мне они подошли все-таки вместе. Парель был уже весьма рад празднику.

— Разве твой Басра, жрец, дозволяет отмечать день Ветра? — после коротких приветствий поинтересовался я.

— Ветер — суть явление природы, Всеблагим данное, — зачем-то ткнув пальцем в небо, заявил Парель. — Вот и выходит, что празднование сие не может быть не угодно Ему!

Принц широко улыбнулся — он тоже угощением не брезговал. Я не удержался — засмеялся.

— Славно вы все придумали. Только одно мне непонятно. Как же Басра в Модулярах с проснувшимся богом уживается? Или у вас искра в камне не вспыхнула?

— От оставшихся дома друзей до нас доходили известия, — принц говорил легко, всем видом показывая, что и сам тому не верит особо, — будто бы Эковерт еще до своей коронации водил глав кланов в казематы под отцовым дворцом. И будто являлся им там пламень, полыхающий в сердце камня — не обжигающий и руку не греющий. Говорил подлый предатель, что соратникам своим силу может дать великую. От смерти и боли их навсегда избавить… Да только, мнится мне, другое им в подвалах показывали — дыбу да штыри, в углях раскаленные.

Слова, готовые вылететь изо рта, застряли в горле. Я даже кашлянул от волнения.

— Что ж ты об этом князю-то не сказал? Пошли, отцу моему повторишь…

— Я и хотел попросить меня ему представить, — смутился Ратомир. — Мне сказывали, Белый — это вроде титула княжеского у вашего народа?

— Ну, если бы князей можно было выбирать, то — да, — снова засмеялся я, уже высматривая в огромном зале отца. — Так-то вся семья наша за Орею в ответе. Но кто именно больше остальных, то Судьба решает…

Не очень просто оказалось поймать Белого в толпе людей, особенно если он сам этого не хочет. Тем не менее мне это удалось. Прямо перед остекленевшими от выпитого глазами посла мы с принцем, конечно совершенно случайно, схватили повелителя леса за локоть и отвели в сторонку.

— Демоны! — грубо рявкнул отец, выслушав повтор истории принца, и стремительно исчез за спинами гостей. Извиняться, в том числе и кубком вина, перед Ратомиром пришлось мне.

Утром я о том пожалел.

 

9

Утром, обнаружив себя в собственной постели одетым, пожалел, что родился. Нет, я и раньше знал о таком «явлении природы». Вместе с другими мальчишками хихикал над болеющими после бурных пиров взрослыми. Таскал травяные чаи стонущим, обессилевшим от похмелья, вчера еще великим воинам…

Голову раскалывали приступы немилосердной боли, стоило чуть шевельнуться. Во рту вязко перекатывался шарик чего-то омерзительного вместо слюны. Тело, словно чужое — подчиняться отказывалось: руку и то поднимал усилием воли. Все признаки острого отравления. Вяло проползла мысль — а не затесались ли в народ очередные душегубцы? Не подсыпали ли чего в вино…

Пришел зеленый Велизарий. Обеими руками, как тяжесть несусветную, поставил на столик у изголовья крынку, и тут же плюхнулся на край моей постели. Я ему простил эту дерзость — он, в отличие от некоторых, хотя бы нашел в себе силы двигаться. Геройский парень!

— Испейте, — отдышавшись, проблеял отрок. — Рассольчик капустный. Первейшее дело!

— Сам-то чего ж не пьешь?

Голос меня тоже предал. За хрипами и бульканьем с трудом различались слова.

— Мало его. Княжич велел только благородным…

— Не знаю, — хотел покачать головой, да вовремя одумался. — Смогу ли…

— Дык, это. Я помогу…

Велизарий охватил громадными ладошками горлышко сосуда и потянул. Крынка дрожала, отвратительная мутная жидкость выплескивалась, стекала по пальцам, капала на белье. Дворовый стонал, провожая каждую глазами.

— А давай — пополам? — предложил я, мысленно удивляясь, что это вообще можно запускать внутрь организма.

— Да как же…

— Пей! — пришлось рычать. Оказалось, от громких звуков тоже темнеет в глазах.

Дворовый припал губами к горлышку. Торопясь и чавкая, сопя, как барсук, он отважно выхлебал половину.

— Ух, — радостно улыбнулся он, протягивая сосуд. — Прям мозги на место вставило!

Здоровье так отчаянно быстро, прямо на глазах возвращая румянец щекам, вливалось в здоровенное тело отрока! Я даже позавидовал. И тут же принялся поднимать непокорное тело на локтях. А чтоб не смотреть на белесую жижу, зажмурился.

Рассол оказался неожиданно приятным на вкус. И действительно творил чудеса.

— Больше нет, — вытряхнув последние капли в рот, разочаровался я.

— Дык, это. Вы ж сами…

— Угу.

— А! — хитрый парень, видно, решил отвлечь меня от созерцания опустевшего кувшина. — Папаша-то ваш с князем в малой гостиной сидят…

— И что?

— Ну, дык, это. И вас звали.

— Не увиливай! — грозно рявкнул я. — Сказывай, где рассол брал? Дык…

— В кухне, хде ш еще, — пожал плечами громадина, одновременно обнаруживая себя сидящим на господской постели, вскакивая и краснея от смущения. — Токмо кухарит там такая… ведьма. Ни в жисть без приказу не выдаст!

— Веди!

Голову больше не взрывали приступы. Тугой комок боли чуть ниже затылка никуда не делся, но его можно было терпеть. Главное — тело снова подчинялось беспрекословно. А значит, я мог идти.

— Вон туда и вниз, — Велизарий согнул колбаску пальца, указывая путь.

— А ты что ж?

— Дык, она — ведьма. С огнем очажным разговоры разговаривает. Ну, вы-то колдун знатный, вам она по морде метлой стегануть не посмеет!

— Это отчего ж я колдун? — поинтересовался я, утирая брызнувшие от смеха слезы.

— Ну как же, — потупился отрок. — И имя мое не спросивши знали, и с ветром — брат. То-то я не видел, как вы письмена колдовские на оружьи да на подоконнике чертите? Я пальцем трогал — словно ежики колятся. Да и другой какой от побоев да железа точно бы представился, а вы пузо знаками изрезали, и живей живых!

Вот значит как?! Колдун. Магия ушла из нашего мира вместе с богами. Только древние руны, чертами связанные с духами живой природы, в силе и остались. Да и того искусства, нигде кроме леса не сохранилось. У лесного народа, да еще у таинственного Лонгнафа.

— Колдун, — фыркнул я себе под нос, входя в княжьи кухни.

Сразу три очага жарко пылали в длинном, заставленном столами и комодами помещении. Два огромных котла попыхивали варевом, наполняя кухню вкусными запахами. На третьем огне, шипя стекающими на угли каплями жира, на вертеле поджаривалась половина кабанчика. Молодая женщина посыпала мясо травами и крутила ворот. В ее движениях угадывалась та неуловимая мягкость, размеренность фраз тела, присущая лишь отягощенным плодом особам. Пусть пока, под простым платьем этого еще и видно не было.

Вторая, в которой я, к вящему своему удивлению, узнал ту самую женщинку, угостившую меня вкуснейшим калачом на площади, вымешивала тесто в тазу. Вскоре нашлась и курица-ветеран, потряхивающая пестрой головой сидючи в наполненной соломой корзине на одном из комодов.

А еще за длинным столом с ложкой в руке перед тарелкой с аппетитно выглядевшим супом сидел Инчута. Впрочем, быстрый обмен взглядами с женщиной у вертела все мне объяснил лучше слов.

— Мне бы рассолу, хозяюшка, — чуть поклонившись, обратился я к старой знакомой.

— На, вот, — дружинник подвинул в мою сторону глиняную кружку. — Клюквенный компот, с травами и медом. С похмелья получше рассола целит.

— И то правда, — улыбнулась ведьма-повариха. — Испей компотику. Только, поди, не по чину тебе, ваше лесничество, по кухням-то… Может, в светлицу твою принести? Светоланка сейчас мигом…

— Какое там, — улыбнулся я, присаживаясь на лавку за стол. — Яж не принц какой заморский…

Напиток оказался великолепным. Скатившись в живот, жидкость щедро раздавала конечностям частицы свой силы, яростно выкидывая вон зловредные яды похмелья.

— Велизарий, — позвал я. Уверен был — дворовый так и стоит у поворота, опасаясь и зайти, и оставить меня здесь одного. Детина осторожно выглянул из дверного проема.

— Ты-то куда, оглоед?! — рыкнула повариха.

— Он со мной, — пришлось спасать слугу.

— А ты его не повожай, твое лесничество. Глянь ряху-то какую отъел. У котлов так и вьется, будто не кормят его…

— Он большой, — хмыкнул я, двигая кружку за добавкой. — Ему много надо.

— Это да, — покладисто согласилась женщинка. — Здоровенный вымахал. С Кулемой-купцом пришел — дрищ в обмотках. А смотри какой разъелся… Тебе, может, тоже супчику плеснуть? Только же от ран отошел, а уже и за винище проклятое взялся…

— Да мне-то завтра не стрелять, можно и вина немного…

— Турнир-то не сегодня, — отмахнулся Инчута, догадавшись, куда ветер дует. — К ночи оклемаюсь. Да в баньку схожу…

И так соблазнительно швыркнул суп с ложки, аж в животе громко заурчало. Может и прав был отрок, называя кухарку ведьмой. В своем храме она была хозяйка.

— Про дите свое зреющее знаешь? — подбирая капли вкуснейшего варева горбушкой свежевыпеченного хлеба, поинтересовался я у ученика.

— Ага, — разулыбался тот. — Славно, правда!?

— Славно, — согласился я. — Жена?

— Все собираемся за ложку подержаться, да все недосуг, — стушевался готовящийся стать отцом парень.

— Турнир выстрели — такую ложку вам смастерю, Спящие сквозь сон услышат и благословят. И принца чужеземного в свидетели притащу. Говорят, чужеземцы молодым удачу приносят.

— Спасибо вам, — поклонилась Светоланка, не выпуская, впрочем, вертела из рук.

— Кто у них там зародился то? — рассыпая перетертые травы из мешочков по баночкам, спросила не присевшая ни на минуту кухарка. — Подарки пора готовить…

— Рано еще. Через пару недель только сказать смогу.

— Нам бы мальчонку, — попросил лучник.

— Турнир выиграй!

— А коли приз мой станет, с собой возьмешь? — озорно глянул Инчута.

— Это куда это — с собой?

— Нет, я понимаю — тайна сие великая есть, — смутился ученик. — Но бают — вы с принцем будете охотных людей собирать. Обратно царство-государство принцево у черного злодейского оборотня отбивать…

И тут же добавил, глядя на забеспокоившуюся невесту.

— А всякий знает — где война, там и злато. Сколь купеческого люда из похода на баронов деньгу принесли, почитай половина Ростока!

— Я-то думал, бароны сами к нам реку перешли… Я-то думал… Сказывай, чего еще бают?

А когда шел в малую гостиную, где, судя по словам отыскавшего меня посыльного, с нетерпением поджидали два князя и княжич, мне было до ужаса интересно: сами отцы народов знают ли, что армия уже в поход собралась? Или для них это такой же забавной новостью станет, как было для меня?

 

10

Солнце перевалило зенит и даже склонилось к высоченной городской стене, когда трубным гласом объявили начало турнира. И тотчас же над каменными зубцами взвились в ослепительно голубое небо сотни воздушных разноцветных змеев. Ребятня с радостными воплями выпустила из рук тысячи украшенных блестяшками нитей — ветру играться. Хлопнули, разворачиваясь, полотнища флагов с гербами всех орейских княжеств. И наконец главная хоругвь Ореева Рода тяжело, словно богатырский конь, расправила могучие крылья. Виновник торжества — теплый весенний животворящий Ветер — прошелся пальцами по древней материи, обласкал бахрому по краям и заиграл, сверкнул, как живой, вышитый золотой нитью диск солнца с шестью — по числу уделов — искрящимися лучами.

Встрепенулся, загудел подсвеченный небесным светом лес на крутом берегу. Порхнули в небо птицы с ветвей. Волнами заволновалась молодая буйно отросшая трава. И тут же все смолкло. Резкие, наполненные необузданной силой руки Ветра стали ласковыми ладошками младшей сестренки. Дух, ответственный за души, отдающий частичку себя каждой народившейся твари, поблагодарил людей за привечание.

Теперь и взрослые присоединили свои голоса к восторгам малышни.

Страшно это. Даже подумать страшно — не то, чтоб встретить или увидеть живое существо, в кое Ветер душу не вдохнул. Демона только или умертвия. Потому и ждут родители первого крика народившегося человечка. Крикнет — значит, есть в нем душа, значит, дал Ветер. Кричат-то тоже ветром…

Вот и веселится ореев народ во всех сродных городах и селищах. Ублажает духа змеями воздушными, хлопает флагами. Стреляет во славу ему калеными стрелами. А пуще всего день этот празднуют в Ростоке. Вот и съезжаются в середине весны под стены старого города многие тысячи гостей. Так, что окрестные деревни и села пустые почти стоят. И с остальных пяти княжеств народа немало. Стяги с их гербами не на одном шатре — на десятках.

Светел этот весенний день. Мой легконогий брат распугал, растолкал тучи за горизонт. Умыл, отчистил солнца сияющего лик. И настроение у всего честного люда было светилу светозарному под стать — чистое и сияющее. Словно сдуло шальным порывом все печали и тревоги…

С лицами торжественными и светлыми, словно жрецы, ритуал исполняющие, нарядные, в парадных одеждах на рубеж выходили стрелки. И каждый их залп, каждый короткий полет оперенных ветровых воплощений, рассевшиеся на сколоченных на склоне трибунах люди встречали ревом одобрения.

Даже принц со своим жрецом поддались общему настроению. Сверкал глазами, хлопал ладонями по подлокотникам кресла молодой воин. Шептал что-то и осенял знаками лучников Парель.

Правда, у Ратомира был еще один повод для радости. Вчерашним вечером борьба с похмельем, плавно переросшая в вялотекущую пьянку, закончилась обещанием двух князей — ростокского и лесного — оказать поддержку изгнаннику. И даже более того: объявить о том на главном весеннем празднике.

Забавно было наблюдать за лицом принца, когда Вовур, покряхтывая, поднялся и, поминутно прерываемый шуточками отца, рассказал о принятом решении. Чужеземец краснел, бледнел, пытался улыбаться и тут же кривился как от боли, пока наконец не выговорил:

— Не по правде это, владыки — потешаться над бедой гостя!

Балор так смеялся, что глоток пива, не ко времени оказавшийся у княжича во рту, пузырями наружу через нос вылетел. Ростокский князь ревел, утирал слезы и гремел лопатной ладонью по ставшему шатким столу. Похрюкивал Белый, пряча лицо за пивной кружкой.

— Они не шутят, — кивнул я вконец ошалевшему Ратомиру. — Уже весь Росток знает — мы с тобой охочих людей собираем в поход на Модуляры идти! Я, кстати, Инчуту собой беру! И пятерых его учеников…

Вот тут отцы смеяться перестали. Народ уже все решил, а они-то тут…

На особом возвышении я сидел с прямой спиной, не выказывая лицом или движениями мыслей, и чуточку модулярским гостям завидовал. Как чуточку завидовали мне и двум лесным родичам, сидевшим рядом, сотня соревнующихся стрелков. Ибо мы — Мастера Ветра — тогда были вершителями их судеб. Мы были истинными жрецами — воплощениями духа на празднике в его честь.

Но только у меня в жиденькую пока и начинавшуюся над виском косу был вплетен наконечник стрелы — знак Голоса Ряды. Знак, дающий право созывать воинов на общий, всеорейский поход.

Турнир подходил к концу. Капитаны рубежа уже объявили имена прошедших в четвертый круг. Народ притих. Если раньше, в трех больших кругах, любой умелый охотник не хуже остальных выглядел, то в последний вошли только шестеро лучших. Мастера. Нет, еще не Мастера Ветра, но уже лукари с легконогим на короткой ноге.

Инчута и, кажется, два его ученика были среди счастливчиков, вышедших к рубежу.

Залп. Стрелы взмыли в небо и тут же рухнули вниз, тяжелыми, как кара небесная, пробоями хищно впиваясь в лежащие на песке дубовые щиты. Звонко, в полной тишине, лопнул железный умбон. Оперенная смерть на полдревка ушла вглубь земли. Остальные дети ветра усеяли мишень вокруг центра.

Важные, как сельские гусаки, капитаны принесли к трибунам испорченный щит. Споро замерили и молча поклонились одному из стрелков. Для него турнир закончился.

Лучники вернулись к черте.

Залп. Еще один щит. Еще один поклон.

Наконец трое оставшихся последний раз вскинули луки. Инчута улыбнулся.

Кряхтели натруженные плечи. Выла вибрирующая тетива. Свистнули, впиваясь в воздух, стальные пробои. Именинник подхватил белые тростинки и нес-нес-нес, пока хватало сил. Пока железо не потянуло стрелы к земле.

От рева тысяч глоток заложило уши.

Распорядители турнира подхватили угольники саженок и принялись, громко называя цифры, замерять расстояние. Впрочем, хоть традиция и требовала выяснить все до конца, победитель всем был явно виден. Стрела, запущенная в небо Инчутой, ростокского князя дружинного воина, торчала из песка на добрых пять саженей дальше остальных.

Капитаны наконец выдернули последнее, самое дальнее от рубежа древко и объявили победителя. Потом настала очередь самой стрелы. Прут отделили от наконечника, который долго и весьма тщательно разглядывали, пока не обнаружили клеймо кузнеца, его сделавшего. Имя мастера тоже было громогласно озвучено.

На счастье — хорошая примета — коваль был ростокский, так что долго ждать не пришлось. Высоченный, широкоплечий, сверкающий белозубой улыбкой на смуглом, прокопченном лице, кузнец раздвинул толпу и вышел к помосту. Мы, все трое, Мастера, уже спустились и поджидали с накрытым тканью призом в руках.

— Гляну? — баском прогудел кузнец и так глянул пронзительно-голубыми глазами, что я не посмел отказать. Здоровяк аккуратно приподнял покрывало и заглянул.

— О-о-о!!

Инчута нетерпеливо приплясывал, силясь хоть что-нибудь разглядеть за широченной спиной коваля.

— Не мельтеши, — размеренно пробасил тот под шквальный смех зрителей. — Не боись! Заработал — получишь!

И вот под медные трубы и вопли толпы ткань с приза была сдернута. Кузнец с легким поклоном передал трофеи победителю.

Дружинник взял лук осторожно, словно пригревшуюся на солнцепеке змею. Чудо, явившееся ясному небу, было совершенно, и Инчута явно заставлял себя поверить, что оно теперь принадлежит ему.

— Сотня демонов! Это мне? — прошептал он.

— Это тому, кто Ветру весеннему наслаждение дал, — ревел кузнец, так чтоб всем было слышно. — Тому, кто стрелы белоперые дальше и точнее всех кидал. По правде скажи, ты ли это?

— Я, — задорно воскликнул молодой воин. И гордо вздернул прекрасный лук над головой, теперь уже держась за рукоять всей ладонью. А потом вдруг повернулся ко мне, встал на одно колено, склонил голову и сказал:

— Спасибо, учитель!

Я растерялся. Весь люд вокруг, орейского рода и пришлые гости, молчал в ожидании моего ответа.

— Молодец, — громко выкрикнул я. — Продолжай чтить Легконого и однажды станешь Мастером!

Один из стоящих рядом лесных родичей хмыкнул и тут же потер нос ладонью, прикрывая расползающиеся в улыбке губы.

Забили барабаны. Взвыли горны. На помост поднимались князь Ростока с сыном. Принц с отдувающимся, мокрым от пота Парелем подошли и встали за моей спиной. Мы все знали, о чем должен был говорить Вовур.

Князь говорил. Словно древнюю легенду о чудовищах и героях, нанизывал он нить сказа на иглу Правды. Травинка к травинке выращивал он будущее поле боя. Кольцо к кольцу смыкал он кольчугу орейского Долга. Стрела за стрелой выпускал он проклятия демону, поселившемуся в теле человека, потерявшему Честь. Князь говорил, и десятки дворовых передавали его слова в самую глубину толпы. В самую глубину вольнолюбивых душ.

И когда Вовур закончил, Ратомир протянул озадаченно:

— Вон оно что! А я-то удивлялся…

— Владыка туземный — знатный оратор, — уважительно причмокнув губами, кивнул кому-то-брат. — Хоть сейчас на кафедру в Храм Басры Всеблагого.

— Я не знаю, кем ты обозвал нашего князя и на что это ты его засунуть хочешь, — прорычал кузнец. — Но лучше бы это что-нибудь доброе было! Иначе тебе вся кодла твоих друзей не подсобит! И Хрям, и Басря с Всебаргимом!

— Парель хотел сказать, что княже славно сказывает! И что такими сказами достойно духов славить, — выручил жреца принц, и коваль удовлетворенно кивнул.

— Верно говоришь, — хлопнул он темной от въевшейся сажи ладошкой по плечу вдруг съежившегося Пареля. — Только слова какие-то мудреные. Ты давай проще! Не в Империи поди! Неча нам тут хвосты друг перед другом растопыривать! А про горе ваше мы в Ростоке давно знали. Почитай, как парень из Белых вас из леса привел. Так что князь наш по правде все решил. Уважил. Теперь не боись — охочих людишек набежит…

Между тем, к помосту выходили старшины отрядов из прочих городов орейских княжеств. Кланялись, клялись верно донести рассказ князя и уступали место следующему. За старшинами потянулись мастеровые и купеческие люди — жаловали, что могли, для добровольцев…

— Не забудь, — вскинулся Инчута. — Обещал меня с собой взять.

— Я помню. И про ложку — помню.

— О! Светоланка!

Отрок торопливо завернул приз в ткань и помчался к детинцу, обгоняя начавший расходиться народ и едва не столкнувшись с группой всадников, спешащих от ворот. Встретившие кавалькаду верховых люди останавливались и смотрели им вслед. А некоторые даже поворачивали обратно. И все только потому, что в окружении десятка княжьих дружинных людей к месту, где только что закончился турнир, скакал посол короля Эковерта с парой охранников.

— Позор на твою голову, князь Вовур, — заорал, привлекая внимание народа, Мирослав еще саженей за пятьдесят не доезжая помоста. — Так-то ты гостям рад!?

— Спросите этого безумца, о чем он говорит? — рявкнул куда-то в сторону ростокский владыка.

— Три трупа моих людей бросили мне в ноги! Ты еще спрашиваешь: о чем это я?! Три зверски убитых гостя в твоей столице!

Демоны! Я совсем забыл о том небольшом бое…

— Я, по праву гостя и посла…

— Я тебя к нам гостевать не звал, — пробурчал Балор. Тут же наткнулся на пылающий яростью взгляд отца и умолк.

— По праву гостя и посла, я требую виру! Выдай, князь, убийц моих людей!

Зря он так. Орал, напрягался, а вызвал лишь смех. Стоило мне выйти вперед и сказать:

— Ну, вот он я, посол короля-демона! Какую виру теперь ты будешь просить?

— Мальчик, — скривился Мирослав. — Уйди. Мне и так от тебя одни хлопоты…

— Клянусь Ветром! Это от моей руки умерли твои люди. Может быть, ты расскажешь всем: зачем они ждали меня в темном переулке?

— Ты лжешь! Ты не мог один победить трех моих лучших…

Я улыбнулся прямо ему в лицо. И представил, как хорошо он будет смотреться мертвым, с вывалившимся синим языком и в окружении сотни жирных зеленых мух.

— Ты назвал меня лжецом, — четко выговорил я. — А я ведь Ветром в день Ветра клялся. Такое и гостям не прощают. Сам в круг выйдешь, или замену выставишь?

Мирослав затравленно оглянулся. Лица людей, толпой сгрудившихся вокруг, не выражали ничего хорошего. Похоже, он начинал жалеть, что поддался порыву и с претензиями отправился к Вовуру.

— Эти два пса разорвут тебя пополам, — прорычал посол, махнув на своих охранников.

— Не оскорбляй собак! Выбирайте оружие.

— Все равно, — меланхолично выговорил тот, что был постарше. — Ты умрешь.

— Мне тоже все равно, — кивнул второй. И вытащил боевой топор из-за спины.

— Лук и две стрелы, — ласково улыбнулся я. Мастера Ветра укоризненно покачали головами, но промолчали. Я и сам знал — не совсем это… честно. Но посол оскорбил не только меня. Он задел моего брата — ветра. И наказать обидчика мы с легконогим должны были вместе.

Подошел Ратомир. Свысока, как на раздавленную лягушку, посмотрел на посла и повернулся к земляку спиной.

— Давай заменю, — предложил. Я только начал обдумывать слова помягче, чтоб отказаться, как примчался отец. Чуть прищурил один глаз, обозначив подмигивание и, стремительно уволок слабо сопротивляющегося принца в сторону. Воспитывать. Владеть и управлять — трудная работа. Тоже умения требует.

Пока Белый что-то настоятельно втолковывал несмышленому чужестранцу, люди, еще недавно бывшие капитанами турнира, разметили круг в десяток саженей шириной. Охранники посла топтались у самого края, внимательно разглядывая землю. Вояки опытные. Бывает, от не вовремя подвернувшейся под ногу кочки можно и головы лишиться.

С прямой, надменной спиной к поединщикам подошел Ратомир. Скрестил руки на груди и принялся говорить. Недолго. Те выслушали, не перебивая, переглянулись, покосились на Мирослава и отказались. Из толпы зрителей заулюлюкали. Посыпались насмешки.

Бывшие капитаны указали места в круге. Я надел наруч, кольца, пару стрел. Взял и осмотрел лук.

Встал на место. Народ затих.

Барабанщик поднял палочки, приготовившись ударить по сигналу.

— Разве не принято у вас, прежде назвать имена поединщиков? — воскликнул посол.

— Зачем? — удивился Вовур, с тревогой посматривающий на меня. — Мы и так знаем, кто ты таков.

— Но я-то не знаком с отважным юношей.

— Разве? — засмеялся я. — Ты забыл нашу встречу?

Мирослав пожал плечами, скривился, но настаивать не стал.

— Готовы? — повинуясь знаку князя, вопросил один из капитанов.

Я кивнул. И запел.

Волосы уже бесновались игрушками свежего ветра. В центре нарисованного мелом круга, в пыли поднимался маленький смерч.

Ударил барабан. И забил дальше, ритмом сердца в такт моей песне. Воины подняли оружие и шагнули ко мне с двух сторон одновременно. Я вскинул лук.

Смерч встал в полный рост. Я выпустил две стрелы. Одну за другой. Не целясь. Куда-то в направлении смерча. Мой брат должен был отомстить.

Барабан стих. Упал, рассыпавшись белесой пеленой, вихрь. От леса протянулся мягкий стебель теплого ветерка, погладил меня по щеке, заглянул в тысячу раззявленных в удивлении ртов. Тронул остывающие трупы и пропал.

 

11

Я не оглядывался. Прав был отец — уезжать проще. Легче. Представил, что это я вместо Белого стою на стене и смотрю в спину уходящему на край света сыну… И не оглядывался — боялся и правда разглядеть там отца.

А Инчута, тот искрутился, извертелся весь. Чуть седло насквозь не протер. Все высматривал свою Светоланку, машущую платочком от Купеческих ворот. Ему не мешали. Даже и не шутили почти. Понимали.

К чести Ратомира, он удержался от разговора, пока стены Ростока не стали серой полоской на горизонте.

— Давай поговорим, Арч, — серьезно сказал он, стремя в стремя, поравняв коника с моей соловушкой. — В каждой армии может быть…

— Ратомир, — перебил я чужеземца. — Командир ты. Я соберу тебе столько воинов в орейских землях, сколько смогу. Я могу лучным воеводой стать, коли доверишь. Но это твоя война, за твои земли. И командуешь только ты!

— Спасибо, — кивнул принц. — Знаешь…

Модулярец задумался на секунду, разглядывая что-то одному ему видимое на горизонте.

— Знаешь, я благодарю Судьбу, что встретил тебя в том лесу. И очень рад… почту за честь называть тебя другом.

Он потянулся, подавая мне руку, которую я с удовольствием пожал.

Парель сварливо переругивался с молодежью, подшучивавшей над его караваном из четырех нагруженных поклажей лошадей. Ратомир чуть улыбнулся, но встревать не стал. Въехав на пригорок, мы остановились и провожали неспешно тянущуюся мимо колонну. Триста двенадцать молодых воинов.

— Какую же дружину мы сможем набрать?

— Полка два, — пожал я плечами. — Может и больше, если князь Аргардский расстарается.

— Вряд ли! Дамир опасается кочевников из степи. Что-то они шалить стали часто…

— Угу, — согласился я. Все это еще в детинце обсуждалось неоднократно. — Ты говорил, у тебя среди баронов приятели имеются? Они, как в железо оденутся, да на конях с копьями — знатные воители!

— Лишь бы пропустили через свои земли. А там и мои друзья из Модуляр должны подоспеть.

— Ну и ладно. Ну и хорошо… Только мой отец прав — Мирослав с охраной не должен уйти с орейских земель. Незачем Эковерту пока знать, что мы тут затеваем.

Принц поморщился, но кивнул.

— Займись ими.

— Конечно, командир, — серьезно согласился я. — Пусть только с ростокского удела уйдут…

— На привал с зенитом вставать будем, — сказал Ратомир, пуская коня вперед, вровень с последним пешим воином колонны. — Учить людей надо. Ты лукарить учи. Чтоб по указке стрелять могли. Залпом и по целям. Я покажу, с какой стороны меч держат. Щиты будем делать. Малые. Чтоб, если надо, и строем сразиться могли.

Я смотрел на военачальника. Глаза чужеземца огнем горели. Он глядел на жалкий отряд добровольцев, а видел тысячи умелых латников, послушных его воле. Невольно, я восхитился своим найденышем. Он знал, чего хочет и как этого добиться. И это было заразно. Я даже сел в седле ровнее, расправил плечи.

— Я тоже рад, что встретил тебя, принц, — кивнул я и, двинув коленями, послал лошадку вперед, к голове колонны.

На первый в этом походе привал остановились в Тырышкином Логу. На той злосчастной площадке, где прежде стояли лагерем посольский отряд, расположиться побрезговали — напросились за тын, в деревеньку. Поели, отдохнули, да и вывели парней на первую учебу.

Извели сотню стрел, пока я выбрал два десятка отроков, у которых руки из правильного места росли и уши открытыми оказались. Тех, кто мог мою науку быстро постичь и кто потом другим передать смог бы.

Остальных взял в оборот Ратомир. Набрав в Логу охапку саженных жердин, пешцы под суровым взглядом командира принялись бодро валтузить друг друга.

Мечей в отряде было, по мнению принца, удручающе мало — пара десятков. Зато топоры имелись у всех. Инструмент каждому привычен — и в крестьянском труде, и на подворье без топора никуда. А в умелых руках и средь жаркого боя — к месту. Учиться владению этим оружием и принялись будущие лучники армии короля Модуляр.

У меня был Инчута. Мне было легче. Разделили отроков на два отряда, да и начали. А уж как местные мальчишки-то радовались, когда мы черты на земле рисовали, да ноги парней на отметины ставили. Так смеялись иные из пацанвы, что и с заборов падали. После-то веселиться перестали, когда стрелы саженей на десять дальше, чем до того, улетать стали. Да и все до единой в доску, что целью нам служила, впивались со звоном.

Так до вечера занимались. А спали дружинники наши, как убитые. Ни о каких приключениях не помышляя, чего сильно опасался староста тырышкинский. Да оно и понятно — три сотни молодых парней, впервые оторвавшихся от родных домов, могли чего-нибудь учинить по дурости. Все-таки с нами в поход выступила толпа, а не армия. Шестеро княжьих дружинных отроков, с Инчутой моим вместе, хоть и были обучены кое-чему, но в боях еще не участвовали. Их мы полусотниками назначили, чтоб порядок был.

Армейскую правду Ратомир еще в Ростоке объяснил. И кому не по нраву показались строгие правила, с нами не пошел. Остальным же сказано было — кто командиров сказ исполнять не станет, каким бы он ни был, тот домой пойдет лихо с позором мерить.

Многие видели наш с ветром поединок против двух воинов посольских. Большинство за наукой стрелецкой с нами увязались, а не за счастьем военным.

— Кровью как руки умоют, по-другому смотреть станут, — хмуро напророчествовал принц. — Есть живые. Есть мертвые. А есть воины.

И добавил:

— Кто пота в ученье не пожалеет, тот потом о крови жалеть не станет, что из ран хлынет. Добыча мертвым ни к чему. Хабар и славу живые домой принесут. А я мамкам павших в глаза как глядеть потом стану? Так что пота будет много!

После этих слов больше половины из тех восьмиста добровольцев, что на Вечевое поле по зову вышли, затылки почесавши, по домам разошлись. Тогда и Вовур с кресла княжеского встал:

— Далеко Модуляры, отроки! А чтоб заразу, на свет вылезшую, вновь вглубь пещер черных загнать, придется вам пешком полземли протопать. И ладно бы только по орейского племени землям — тут у вас всех имеется и брат, и сват, и седьмая вода на киселе. Путь ваш за Великий мост лежит. Попервой в неметчины баронской уделы зайдете, кои внуки тех, кого деды наши в реку скинули. Помнят, поди, каково на вкус наше железо. Так что девки ихние венки из цветков вам на головы надевать не станут. Могут барончики и каменюкой встретить, а то и стрелой черной, железной… Потом дорогами государства Игларского пойдете. Старики да гости торговые сказывают, есть в тех землях место, где река вниз падает. И будто бы грохочет так, словно не вода, а камни то смерзлись… Чудо расчудесное! Но государь тамошний, коего они херцог называют, человек, сказывают, понятливый. Ежели с силой пойдете — преград чинить не станет. А домой как возвращаться время придет, друг за дружку держитесь. Херцог Игларский частенько… шутит с прохожими. Ну да Арч с вами пойдет, так что доберетесь… А вот дальше уже и война. Там-то, поди, Эковерт-оборотень вам спокойно к Модулярам пройти не даст! Принц Ратомир — воевода добрый. А раз живым из Леса вышел, то и человек справный. Слушайте его. Учитесь. Помогайте друг другу и Правду нашу блюдите. Чтоб не сказывали, мол, пришли орейские воры… Чтоб не стыдно нам, отцам вашим, перед людом иноземным было!

— Слушайте, и не говорите, словно не слышали! — напрягая голос, гаркнул Ратомир. — Выступаем завтра. С собой иметь меч или топор, которым не чурбаны колоть, а для воинского дела. Управу воинскую. Штанов — двое. Сапог кожаных — две пары…

Меня к походу готовил отец. Он-то опытный странник — не мне чета. Снарядив мешок, Белый заставил меня выучить наизусть все, что там поместилось. Я не спорил. На столе в моей светлице лежали два присланных от дяди Стрибо лука, сделанных специально для меня. Меч, перекованный под мою руку и еще небольшой кожаный мешочек, принесенный Балором. С оружием я познакомился сразу, а вот в кулек заглянул только в ночь перед походом. Да и то княжич заставил.

На ладони тускло поблескивали горсть золотых монет.

— Отец твой принес, — пояснил товарищ по детским играм. — Просил передать.

— Зачем оно мне?

— Мы принца-то серебром снабдили, — усмехнулся Балор. — А это чтоб у тебя было. Мало ли что. В чужие края идете. Может, злато сие от беды выручит или домой вернуться поможет.

— Спасибо, — пряча монеты в поясную сумку, поблагодарил я. Было жутко любопытно, где отец взял золото?

— Просить тебя хочу, — вдруг засмущался наследник Ростока. — В Дубровицах будешь…

— Я говорил о тесте твоем с отцом, — перебил я друга. — Сказано: увижу в князе Дубровицком правды свет, отменю завет. О том жена твоя просить хотела?

— Да, — кивнул княжич. — Прости ты ее, дуру. Не со зла она наветы мне в ухо шепчет…

— Да нет! Есть правда в ее наветах. Засиделся лесной народ в глухомани.

— Ну да это народу лесному и решать, — после минутных раздумий, совсем уже другим тоном, выговорил Вовуров сын. — Удачи тебе, Арч. Береги людей ростокских.

— Спасибо, — поклонился я. — Буду стараться.

Утром в Тырышкин лог прискакал первый из посланных князем вслед за уходящим посольством соглядатай. Мирослав не торопился покидать пределы княжества, так же, как мы, рано останавливаясь на ночевки. Гонец передал, что мы отставали на три дня ходким шагом.

Ратомир выслушал молча. Кивнул и продолжил наблюдение за беспорядочными сборами своего воинства.

— Ты в лесу два дня без роздыху бежал, — наконец, угрюмо осмотрев нестройную колонну, спросил он. — Сможешь научить? Собираемся долго, идем медленно! Упустим Сократора — слезами кровавыми умоемся.

— Покажу, как дышать, — согласился я. — Если не дурни — поймут.

Теперь мы двигались гораздо быстрее. Даже те, кто раньше в седле наслаждался видами, спешился и бежал вместе со всеми. Даже принц. Бежать нетрудно. Вдыхаешь ртом, выдыхаешь носом. Сто шагов бежишь, двести — идешь быстрым шагом. С непривычки ноги гудят и тяжелеют уже через пяток верст, но день на третий такого лисьего бега войско наше двигалось не медленнее едущего рысью верхового.

И учиться на стоянках мы стали не только воинскому бою, а как правильно шатры да палатки ставить и костры возле раскладывать. Как вещи перед сном прибирать, чтоб утром или по тревоге надеть за сто ударов сердца. В дозоры учились ходить и дозорных снимать. И строй боевой осваивали. Щиты как крепко смыкать и головы товарища от стрел закрывать. И ходить таким щитовым строем, чтоб из-под щитов лукари стрелы швырять могли. Неделю спустя, принц почти совсем хмуриться перестал. А как мы с Инчутой показали лучный строй, который мой народ хороводом называет, так и вовсе заулыбался.

На счастье, недобрых людей в отряде не нашлось. Парни старались изо всех сил и не жаловались. Даже когда Ратомир приказал весь скарб походный с телег на плечи сгрузить и до обеда мы бегом все это несли, и то — падали молча. Плечи разминая, плакали — молча. И когда командир наш неугомонный заставил встать и кругом поляны ходить, руками махая как мельница — ходили и махали, слово поперек не вымолвив.

— Железом в руках вы пока владеть не выучились, — воскликнул принц, прежде чем отпустить народ ставить лагерь. — Но стальной стержень внутри вас, молодцы, вижу! Этой-то сталью воеводы ворога и побеждают! Горд я, таким войском правя.

И поклонился шатающемуся от усталости строю. Молча поклонились ему в ответ ростокцы, разулыбались и, команду услышав, словно дух второй получив, палатки разбивать пошли. Потом еще и урок у меня попросили. Палками тяжелыми все-таки заниматься не рискнули. Чтоб жилы не надорвать.

Второй гонец застал нас на бегу. Посольство все так же опережало нас на три или четыре дня, но не эта весть была главной. Мирослав решил-таки свернуть к Дубровицам, а не побежать прямо на северо-запад, поближе к границам Модуляр. Видно, была еще у него надежда поход наш окоротить.

Конный воин ускакал обратно, а мы, к обеду остановившись, учения в тот вечер не проводили. А утром отряд разделился. Я с Инчутой и еще сотней наиболее умелых лучиков свернул в лес. Мы должны были лесом обогнать врагов и встретить их на дороге в Дубровицы. Ратомир же с остальными, больше не останавливаясь в обед, побежал по дороге.

Я снова бежал по лесу. И одна эта мысль придавала силы уставшим ногам. Отроки, многие из которых вообще впервые переступили границы Великого леса, поначалу крутили любопытными головами. А когда полдня, до самого привала, нас на лесном Пути сопровождало уходящее на восток стадо пятнистых оленей, многие и запинались, не глядя, куда наступают. Да и ночью часовые отдохнуть не дали, приняв любовные весенние песни милующихся рысей за женские вопли.

К вечеру следующего дня, когда я уже начал высматривать путь на север, пробегали мимо логова волчицы. Она злобно скалилась, прикрывая собой ползающих еще слепых щенят, а мои почти загнанные лучники не обращали на нее ни малейшего внимания. Я хмыкнул, успокоил мать и побежал дальше.

Подняв бегунов в сером рассвете, я вывел отряд на опушку. В двухстах саженях, колеями белела полоска Велиградского тракта. Следов прошедшего мимо большого каравана в пыли не было. Мы успели.

 

12

Главное в искусстве прятаться — это умение изобразить из себя нечто, на человеческое тело совсем не похожее. Сидеть в неудобной позе, поочередно напрягая затекающие конечности — это уже потом. И глазами крутить из стороны в сторону, стараться не разглядывать что-то одно подолгу — тоже важно. Иначе начинаешь задумываться о чем-то своем и перестаешь вообще что-либо вокруг видеть. Так и зверь, коли на скрадке, или ворог какой — в двух шагах пройдет, гремя доспехами, а ты весь в фантазиях…

Но самое из самых главных — притвориться пнем. Или кустом, стогом сена, кочкой, кучкой навоза. Немало повеселились, отроков моих окрест тракта торгового рассаживая. Десяток воинов уже трудно от опытного глаза спрятать. А тут сотню нужно было. Да еще разделили отряд надвое. Так что совсем измучились. Лесной-то охотник, и не заглядывая под каждую травинку, живых учуял бы. Но, на счастье, охоту затевали не на родичей моих.

Сам я — леса сын. Мне и притворяться не надо было. Встал спиной к сосне, замер и исчез. Но ради того, чтобы увидеть удивленное лицо Лонгнафа, стоило постараться! Потому, забрался на дерево, укрылся ветвями, да еще белок молоденьких приговорил сучком ниже возню затеять. Глаза так у людей устроены — или большое видят или малое. Но никогда и то, и то вместе. На суматоху беличью смотришь — меня не видишь.

А рыжехвостые и рады стараться. Такие салочки затеяли — глаза разбегались, за их кувырками смотреть. Да еще трещали так звонко, что на коне под сосной бы кто проехал — своих шагов бы не услышал.

По пустынной дороге проехала одинокая телега. Трое мужичков из деревеньки верстах в пяти впереди, яростно спорили. О чем — не расслышал, но руками махали, как собака хвостом. Никто из засадников и не пошевелился.

Пыль от крестьянской лошадки давно осела. Посольство задерживалось.

Я уже было начал задумываться, а не перенести ли атаку на раннее утро, как почувствовал приближение большого отряда. Больше сотни лошадей, и человеков еще больше. Сердце заколотилось.

Бросил шишкой в куст, в котором прятался Инчута, и отвернулся от дороги. Сто раз все обговорили. Кто, когда, что после кого. На пробу три раза хороводы крутили. Так что за сам караван я не беспокоился — высматривал Лонгнафа. Он единственный, из всего войска посольского, мог серьезно наши планы порушить. Потому на него отдельная, моя, охота была.

Дело осложнялось тем, что я не хотел его убивать. Замысел был, если удача с нами пребудет, в плен загадочного следопыта поймать. Да допросить хорошенько — кто такой, откуда и чей сын? А самое важное — откуда руны ведаешь и много ли таких ученых в эковертовом войске!?

Караван двигался уже хорошо знакомым мне строем. Девять повозок пылили по дороге и два конных отряда прикрывали обоз с обеих сторон. Мирослава или Сократора среди полутора сотен всадников я разглядеть не успел — Инчута скомандовал атаку.

Мы и не хотели дожидаться, когда посольство поравняется с засадой. Очень хорошо, конечно, было бы самим убить всех, но маловероятно. Все-таки воины в охране были не в пример опытнее моих парней. Остановить колонну, не дать им прорваться в Дубровицы до подхода Ратомира — вот что было важно!

Два десятка моих лучников спокойно выбрались из укрытий, встали в полный рост на опушке, подняли из травы приготовленные заранее стрелы и сделали первый залп. Тетивы не успели тренькнуть второй раз, как в промежутки между зачинщиками выступила следующая пара десятков. Потом третья. Смысл древнего лесного «хоровода» был в том, чтобы обстрел продолжался непрерывно. Пока первый залп враг принимал на щиты, в воздухе, визжа от жажды крови, пел уже следующий, и следующий, и следующий…

Как бы ни хотелось спрыгнуть с ветки и встать рядом с моими отроками, приходилось внимательно следить за лесом. То, что модулярский следопыт не показывался, заставляло меня волноваться, и я боялся ошибиться.

Между тем, воины правого, ближнего к опушке отряда охраны, попробовали контратаковать. Я не слышал отданного им приказа, но хорошо понимал его идею — втоптать наглых стрелков в землю! Не дать им безнаказанно, за пятьсот шагов, расстреливать караван. С такого расстояния имеющиеся у посольских воинов арбалеты были бесполезны. Впрочем, и этого мы ожидали. Лошадей было жаль, но до опушки враг не должен был дойти. Каковы наши шансы в рукопашном бою, мы себе отлично представляли.

Страшно кричали умирающие кони. Хрипели и, сбросив седоков, пытались уйти, уползти с этого ужасного места. Хрустели ломающиеся кости. Гремело железо. Расстроенными гуслями бренчали тетивы. Свистели стрелы. Орали командиры и матерились воины.

Пока правый отряд умирал, левый, спешившись, выстроился у телег. Сомкнули щиты, ощетинились мечами и, печатая шаг, двинулись к назойливо жалящим лучникам. Умело и очень опасно. Больше я не мог себе позволить отсиживаться на сосне. Пора было убивать.

Выскочив на опушку, пожалел, что взял мало стрел. Посольский строй, сверху казавшийся грозным, но не неуязвимым, с земли выглядел совсем иначе. Незащищенные щитами прорехи все-таки были, но совсем мало. И уж явно недостаточно, чтоб мои недоучки могли нанести им хоть сколько-нибудь серьезный урон.

Чиркнул кресалом, поджигая заранее приготовленную стрелу с обмотанным просмоленной паклей наконечником. Рукотворный метеор впился в голубое небо, и тотчас за спиной громыхающей железом вражеской «черепахи» из ямок, укрытых дерном и травой, встали еще четыре десятка отроков. И пусть они не были самыми лучшими стрельцами, да в неприкрытые спины с сотни шагов только слепой промахнется.

И «хоровод» уже был лишним на этом празднике смерти. Крепкие, обшитые кожей, оббитые стальной окантовкой, щиты посольской охраны и так были уже густо утыканы стрелами.

— Следуй за мной! — крикнул я и тут же выпустил жало в узенькую щель между четырьмя неплотно сдвинутыми щитами. Я не знаю, во что именно попал. Только защита на несколько секунд дрогнула, и в образовавшийся зазор обильным потоком хлынула смерть.

Модулярцы все чаще выпадали из строя. Но были все ближе. И вид этого ощетинившегося оружием щитового строя, продолжавшего неумолимо наступать, был столь ужасен, что мои ребятки дрогнули. Попятились, начав чаще промахиваться. Некоторые, побросав луки, зачем-то вытянули из-за поясов топоры. Можно подумать, они смогли бы противостоять опытным рубакам.

— Стоять! — заорал я, всего на миг отвлекаясь от гонки со смертью. Только на несколько секунд прекратив стрелять. — Стреляйте!

Когда еще недавно пугающий до дрожи в коленях монолит строя приблизился на дистанцию стрельбы из арбалетов, оставалось врагов не больше трех десятков. Но и легкий дождик кованых арбалетных болтов нанес чудовищный урон. Сразу с дюжину ростокских парней попадали на траву.

Последние сажени посольские стражники преодолели бегом. Отбросили ненужные больше щиты и, выкрикнув какой-то клич, рванулись вперед.

— Отходим! — заорал Инчута, подавая пример. Отроки с готовностью побросали луки, повернулись к врагу спинами и побежали к близкой опушке. Оставляя раненых товарищей на верную смерть.

— Стоять! — рявкнул я, выдергивая меч из ножен. Сердце сжалось в предчувствии катастрофы. Казалось, вот сейчас матерые рубаки, словно нож в масло, врежутся в хилый порядок кое-как обученных парней и польются на веселую молодую траву реки крови. И жалкая кучка недоучек с той, другой стороны каравана, не рискнут стрелять, побоявшись задеть своих.

— Держись, господин! — услышал я ни с чем не сравнимый вопль Велизария, как-то само собой отправившегося в это путешествие со мной. — Мы идем!

Красиво это выглядело, аж дух перехватило. Развевающиеся по ветру плащи, скалящиеся в азарте бешеной скачки кони, сверкающие мечи. Эковертовцев больше не интересовали драпающие, как зайцы, незадачливые стрелки. Слаженно повернувшись, они встретили новую атаку, но и десяти минут не прошло, как строй остатков посольского войска смяли, воинов изрубили.

Я устало уселся прямо на землю. Руки дрожали. В колчане скучали две оставшеся стрелы.

Так и сидел, отрешенно наблюдая, как вытаскивали спрятавшихся в повозках слуг, как добивали раненых лошадей и людей. Как вязали руки-ноги Мирославу. Как рвало моих парней, до которых только тогда, уже после боя, дошла мысль, что это они могли валяться мертвыми на траве.

— Посижу с тобой, — выдохнул Инчута, падая рядом. — Сил что-то не хватает…

— Угу, — согласился я, опрокидываясь на спину. — Представляешь, всего две стрелы оставалось.

— У меня тоже с десяток, не больше.

Ветер гнал по небу редкие облачка. Покачивалась мохнатая хвоя на ветках сосен. Подъехал принц. Спрыгнул с коня и, покачиваясь, подошел, заслонив солнце.

— Ну, ты, Арч, даешь, — укоризненно покачал головой. — Мы всю ночь шли, на подмогу торопились! А ты сам почти справился.

— Не справились бы без вас, — угрюмо проговорил Инчута, избегая смотреть в глаза. — Еще б пару минут — и смяли бы нас, клянусь храпом Спящих! Шибко они умелые были. Не нам чета. Мы-то думали — они драпать побегут, растеряются от первых залпов. А оно вишь как получилось…

— Лонгнафа не нашли среди мертвых? — поинтересовался я.

— Нет его. Ни его, ни Сократора не нашли. Да и людишек в отряде явно маловато. Ушли они. Где-то свернули.

— Парней жалко, — протянул мой ученик. — Восьмерых стрелами зашибло. Как с подлых луков своих стрельнули, так сразу насмерть. Еще четверо — от мечей… Поранено семеро…

— Короткий поход у них вышел. Видно, так нити Судьбы сплелись… — принц наверняка видел бегство моих лукарей, но не стал напоминать. Да я и сам знал: не дрогни, не выпусти отроки луки из рук, в живых осталось бы много больше.

Оставались на месте боя до тех пор, пока кому-то-брат не кивнул. Принц назначил его главным казначеем армии, и тот сразу развил бурную деятельность. Мертвецов раздели до исподнего. Все оружие, все стрелы, которые после небольшого ремонта можно было бы снова использовать, собрали и увязали. Девять захваченных повозок тщательно осмотрели. Лошадей собрали. С мертвых сняли упряжь.

Тех врагов, с которых больше нечего было взять, оттащили в лес на пищу зверям. Отроков, чей поход так быстро окончился, завернули в ткань и упрятали в телеги. Раненых перевязали. Наконец Парель хозяйски окинул взглядом вытоптанное поле и сказал:

— Ну вот. Теперь можно ехать. Славно повоевали!

С трофейными конями уже треть отряда оказалась верхом. Впрочем, в этот день переход вышел совсем коротким. Отшагали верст пять, до ближайшей деревеньки, да и встали лагерем. А раз находились мы уже в пределах Дубровицкого удела, то впервые развернули знамена. Орейского племени с солнцем, зеленый стяг лесного народа и самое большое — черное с серебряным львом — Модулярского королевства.

Потому и лагерь разбивали со всем тщанием. Чтоб показать туземным крестьянам: не банда злыдней мы — армия законного короля далекого государства. Хоть маленькая и не совсем умелая, но уже спаянная общей пролитой кровью. Как своей, так и чужой.

И пока усталые отроки ставили шатры и разжигали костры, я увел пленного посла в лес. Долги отдавать. На увязавшегося было следом Инчуту Ратомир так рявкнул, что тот поспешил обратно в лагерь.

Поставил связанного на колени. Молча, воткнул в податливую лесную землю меч и сел напротив. И закрыл глаза, припоминая мечты:

«Вот посол Мирослав ползает на коленях, пачкая дорогие штаны хвоей и мышиным дерьмом. Он умоляет о пощаде, поминутно сглатывая струящуюся ручейком кровь из срезанного носа. Руки блестящего господина прижаты к дыркам по бокам головы — там, где раньше были аристократические уши. У надменного чужеземца еще много выступающих частей тела. Ему обещано — он лишится их всех. Искупление грехов! Этот индюк вызывал омерзение и скуку. Переживания этой твари, даже у смерти на краю, были мелочны и ничтожны. Быстрый конец — чтоб не тратить время на пустяки»…

На самом деле он пощады не просил. Рот оказался занят кляпом. Досадуя на самого себя за оплошность, поднялся и выдернул мокрую тряпицу.

— Хочешь что-нибудь сказать? — подсказал я.

— Ты, грязный щенок! — выдохнул Мирослав. — Поднял руку на посольство короля Эковерта! Сдохнешь в канаве!

— Забавно, — удивился я, вместо жалобных воплей услышав угрозы.

— Трепещи, варвар! — снова завел свою песню враг и попытался встать с колен. Пришлось подскакивать и засапожным ножом подрезать ему связки на коленях. Никаких чувств к этому существу я не испытывал. Ни жалости, ни страха, ни, как ни странно, удовлетворения местью. В душе было пусто.

— Кто такой Лонгнаф?

— Нож короля, — посол разлепил прокушенные от боли губы. — Жди свою смерть из каждой тени!

Я кивнул. Примерно так я и думал.

Больше у меня вопросов к Мирославу не нашлось. С какой целью он тащился через полмира следом за Ратомиром, я и так знал. И что главным в этом преследовании был вовсе не посол, брошенный нам, словно кость собаке, — понимал.

И причинять боль этому пустому, в общем-то, человеку, тоже не хотелось.

— Ты прожил бестолковую жизнь, — осознавая, что просто теряю время, беседуя с врагом, тем не менее выговорил я. — Служил не тому господину. Дружил с подлецами. Радовался боли других людей… Если бы Спящие все еще оставались с нами, я не переживал бы за твою душу. Ты за все ответил бы перед богами… Но их нет… Поэтому, знай!

Я встал и выдернул меч из земли.

— Ты умрешь так же, как жил. Бестолково. В глухом углу обитаемого мира, от меча в руке лучника…

Мирослав скривился, как от боли, и когда его голова гулко свалилась на хвою, гримаса так и застыла на его губах. А я подумал, что Судьба несправедлива, не позволяя фантазиям сбыться. В мечтах смерть первого из моих врагов, должна была затронуть мою душу гораздо больше.

Вечером, с первыми звездами сожгли тела павших товарищей. До того еще трофеи делили. В повозке посла почти две тысячи серебряных монет нашлось. Да сотен пять еще по карманам мертвецов Парель насобирал. Треть добычи, по древней воинской правде, Ратомиру отошло. Монет двести — почти пять фунтов весом — мне причиталось. Да только я их Велизарию отдал. Все равно их ценность мне неведома. Инчуте и другим полусотникам по десять и прочим воинам по три. Остальное серебро для родственников погибших отложили, решив — как в Дубровицы придем, с оказией переправим.

Многие из отроков и доспехами обзавелись, и оружием справным. Мечами и кинжалами. Арбалеты никто брать не захотел. Лживая это выдумка, не к лицу орейскому воину. Жрец-казначей чуть в пляс не припустил от такой вести.

— Вы, господа дружина, как хотите, а только, если машины сии вам не к чему, я их на торг понесу. Злато походу не помешает, а на диковинку покупатель всегда найдется!

Никто и не спорил. Да и не до того было. Тела погибших поленьями обложили да и подожгли. И стояли вокруг, пока не прогорело. И несколько крестьян местных рядом стояло — староста и еще несколько.

Туземцы принесли пару бочонков медового хмельного напитка. Вроде пива. Так что тризну справили весело. Тут парней и отпускать стало. Старики рассказывали — после боя всегда так. Даже матерые вояки колобродят. Кто плачет, кто смеется. Кто рассказывает, где в бою был и что видел. Да так иные торопятся, что и заикаться начинают. Человек ведь только что со смертью глазами встречался. Уж и дыхание ее ледяное чуял. Кровь вскипала от ужаса. А все-таки жив остался! Теплая она — жизнь. Тепло в жилы огнем пышет, дурь ядовитую выгоняет. Вот и чудят парни…

— Ты, што ли, парнишка, Арч из леса будешь? — чувствуя свое право, стоя на своей земле, не слишком доброжелательно обратился ко мне староста.

— Я.

— Не врет, значит, молва людская. Мал ростом, а колдун великий… — громким шепотом, подсказал крепко сбитому мужичку один из его спутников. Судя по рукам, привыкшим к воде и глине — гончар.

— И ты, значиццо, с отроками ростокскими обидчиков на тракте порешил?

— Угу.

— И охотных людей короля-оборотня воевать тоже ты созываешь?

— Нет. Не я.

— Сказывают — ты. Лжа, што ли?

— Воинов вон Ратомир, принц Модулярский, собирает, — пояснил я.

— А верно ли, что отца твоего Белым кличут?

— Верно. Да и я Арч Белый…

Делегаты тут же повернулись спиной и принялись тихонько совещаться. Потом старейшина шагнул два шага вперед, а остальные шагов на пять назад.

— Не ходи в Дубровицы, парень, — веско заявил мужик. — Не пойдут с твоим принцем тамошние люди, коли их звать станешь. Князь наш, Уралан, добрый человек. Народ его любит. И то, что колдунами лесными он зачарован, — все ведают. Оттого и сына княгиня наша родить не может. Родич твой, Белый, на трон княжеский проклятье положил. Сам, поди, знаешь…

— Сам знаю. А ты ведаешь ли — за что завет наложен? За что князя наследника лишили?

Староста оглянулся на группу поддержки. Те, вытянув шеи, слушали разговор с безопасного расстояния.

— Тем нас каждый орейский гость попрекает! Сколько уже годов тому минуло, больше ста уже! Пора бы простить…

— Пока живы были матери тех, кто у Чудска головы сложили, вы таких речей не вели. Сколько людей домой бы вернулись, коли на поле бранном дубровичи на копья баронскую конницу встретили?

— Тем нам в морды и тычут, колдун.

— А если и сейчас отроки ваши по своей воле оборотня воевать не пойдут, знаешь что говорить про вас станут?

— Что даже зайцы отважнее дубровичей…

— Могу и не ходить к Уралану, — кинул я. — Только тогда и другое еще скажут. Мол, нет больше среди орейского народа такого удела — Дубровицы. Чужие это. Вон, скажут, всех Белые звали, только ими побрезговали…

— Совсем ты, парень, нас в ловушку загнал.

— Сами того хотели, — хмыкнул я. — А что князя своего любите, это хорошо. Значит добрый человек. Нужно будет на него посмотреть…

— А правду ли бают, будто завет только на трон княжий наложен? И коли с трона слезть, то и сына родить можно? — крикнул издалека гончар.

— Истинная правда. Хочешь на высоком престоле посидеть?

— А чево же и не посидеть?! — задорно воскликнул длиннорукий мастер. — Два сына у меня уже…

— У князя Аршана того, кто в дружину общую воев своих не дал, тоже двое были, — глядя прямо в глаза веселящемуся гончару, выговорил я. — Хочешь детям своим их судьбины?

Мужички побледнели. Страшно это — пережить своих детей. Поздно это понял гордый князь Аршан. Может, и хотел бы жизнь свою за здоровье сынов отдать, да нити Судьбы с клубка сматываются, а обратно — нет. Прошлого не воротишь. Отговорился, дружину не дал. Мол, где эти баронские рыцари, а где Дубровицы. И нечего землю топтать, коли уделу ничего не угрожает! А потом выл, на звезды глядючи, когда его дети как свечи имперские сгорали. Лучше бы сам голову у Чудска сложил, полком удельным воеводствуя…

Потому и поехал я с принцем в столицу княжества, что у каждого урока начало должно быть и конец. И раз люди через попреки и шутки соседские князя своего все равно любить не перестают, значит и этому завету предел наступал.

 

13

Стена Дубровиц была низкой и какой-то вросшей в землю. Словно вцепившаяся каменными корнями в самую сердцевину мира, невысокая и кряжистая, как и славные деревья, давшие прозвание городу. А дубы там повсюду. Перед и за стеной, суровыми стражами вдоль широких улиц, вокруг княжьего детинца. По-хозяйски распростерли могучие ветви, кое-где и в окна норовя забраться. Да и сами улицы городка темными пещерами выглядели, вместо пыли усыпанные ржавыми листьями и желудями. Оттого поросята в Дубровицах столь упитанны и ленивы, что приходилось объезжать их сально колышущиеся туши, лежащие прямо посередине дорог.

И дух в городе был особенным. Сухим, пахнущим даже не пылью, а древностью. Веками, уходящими за горизонт человеческой памяти. Крепко пахло, несокрушимо. В таком аромате, словно кожи в чане с корой дубовой, жили столь же кряжистые, низкорослые основательные люди. Глянешь на такого, и понятно сразу: у него «нет» — это нет. А «да» так редко говорит и с таким лицом губы растягивает, что будто горы рухнут, а его слово стоять останется.

Некого дубровичанам бояться, вокруг со всех сторон дружественными уделами окружены. Оттого и стены низки, и в воротах стражи мало. А на стенах и вовсе никого не увидели. Флаги только — ветра игрушки.

Некого им бояться. На святом месте город выстроен. Кривая его стена, изгибами обходящая и прежде царящие в этом месте дубовые рощи. До сна богов там храм был. Меж тысячелетних деревьев ходили волшебные белые олени с серебряными рогами, точеными копытцами через красавцев-кабанов перешагивая. Хранили живые Боги храм мудрости своей, не дозволяли крови там литься. Множество людей приходили на чудо живое взглянуть. На жрецов, которым Боги дар волшбы вручили и которые радугу вечно парящей над родниками держали.

Старый Белый прекрасных оленей там уже не застал. Только горы прекрасных рогов и копыт под дубами увидел. И гордые кабаны из храмовых рощ сохнущими на рамах шкурами его встретили. Старики говорят, от крови пролитой, когда голодом ведомые люди пришли и убили священных животных, покраснели корни вечных дерев. Стоит чуток копнуть — сразу увидишь. Стоят лесные великаны, хранители остатков святости. Стоят, теперь уже в центре города.

Ростокцы не любят в Дубровицах гостевать. Хоть и не против Правды в брошенном Богами лесу дома строить, а все равно… Как-то неправильно. И в последней общей войне из дружины южного орейского града более других народу полегло. Не было на поле брани дубровицких копьеносцев, некому было достойно встретить лавиной несущуюся железную баронскую конницу. Столь был страшен удар, говорят, что воздетые на длинные рыцарские копья ростокцы кто и по десятку саженей воздухом летел. А от грохота у многих кровь из ушей лилась.

Лет десять после той войны ростокцы за один стол с дуброчанами не садились. Брезговали. После отошли. Примирились. Может, и князя их пожалели, когда сыновья его от неведомой болезни умерли. Страшно это — по своим детям тризну править. Жесток был урок!

Как бы то ни было, лагерь нашего войска мы разбили на берегу Крушинки, которую в этих местах за весеннюю необузданность люди Крушей зовут. До города часа два верхом, а до первых дубов меньше полверсты. Но не в храмовых рощах!

К князю Уралану отправились вдвоем с Ратомиром. Старшим по армии оставили Инчуту с наказом: в город раньше завтрашнего утра не соваться, о нас не беспокоиться. Принц — гость знатный, ему вред причинить не посмеют. А мне… может и побоятся.

Я, усилием воли заставив себя не крутить любопытной головой, нервно теребил наконечник, вплетенный в косу. Ворота проехали, с нас даже гостевой платы не просили. И люди на улицы высыпали, словно с часу на час поджидали. Словно заранее ведали. Стояли вдоль дороги. Молчали и смотрели. И даже мальчишки не смели озоровать.

— Хочу на лицо князя скорее взглянуть, — вдруг засмеялся поддавшийся было общему торжественному настроению принц. — Только вспомню, как он нас с Парелем тебя искать отправлял…

— Меня?

— Ну, да! Неужто правитель удельный не знал, что Мастера Ветра только в лесу и живут?! В Ростоке светлом лучники, конечно, славные, но вот, как ты — в смерч стрелы пустить и двоих ворогов сразу…

— На праздник Ветра всегда из леса мастера наезжают…

Я осторожно оглянулся. Народ за нашими спинами переходил дорогу, смыкался. Люди медленно шли нам вслед, разгоняя лощеных свиней. И все это в совершенно траурной тишине.

— Ощущение, что сейчас нас будут убивать, — оскалился Ратомир.

— Ощущение, — не согласился я, — что победители входят в завоеванный город.

— Тоже верно. То-то народец недовольный такой…

— Представляю, как предок мой, Старый Белый, в Росток входил! И тронуть такого боязно, и не тронуть стыдно!

— Да, поди, гостей-то не тронут. Не по правде это.

— Может и не тронут, — кивнул я. — Они ведь, местные — с дубами своими схожи. Корнями крепкие, а в кроне… желуди.

Так, то ли шутя, то ли загадку отгадывая: тронут — не тронут, до распахнутых ворот детинца и добрались. Наша многочисленная свита дальше не пошла. Горожане так и стояли на невидимой черте в ожидании зрелища.

Их обманули. На высоком крыльце вместо князя возник мужик дворовый.

— Светлейший князь Уралан, владыка Дубровический, приглашает гостей в хоромы свои. О конях не тревожьтесь. Скотине милость окажут.

— Веди к князю, — легко спрыгнув с лошади, воскликнул принц.

— Велено в гостевые хоромы вас проводить. Дабы отдохнуть могли с дороги…

— Воевода орейского войска, его высочество принц Модулярский, сказал — к князю! — лениво выговорил я. — Я понятно объяснил?

Молодой чужестранец чуть заметно кивнул, блеснув глазами. А вот дворовый прямо выпучил на нас глаза. Видно, нечасто во дворе Уралана гости таким тоном говорят.

— Мне надобно доложить светлейшему…

Я пожал плечами. Его надобности меня мало интересовали.

— Знаешь что делаешь? — почти прошептал мой командир, когда мужик убежал. Лошадей конюхам мы тоже пока не отдали, так что могли хотя бы от толпы укрыться.

— Быстро все сладим, — делая вид, что поправляю подпругу, так же тихо ответил я.

От ворот доносился шелест людских разговоров. Еще бы! Невиданное дело: пришлые от приглашения хозяйского отказались!

Вернулся покрасневший от непривычной спешки дворовый.

— Пожалуйте в терем. Князь с советниками вас примет.

Теперь можно было и войти. Принц впереди, я сразу за спиной, пошагали следом за провожатым.

В Дубровицах раза в два поменьше людей жило, чем в Ростоке. Неудивительно, что и дворец княжий тоже невелик оказался. Так что уже пятью минутами спустя мы вошли в зал. В тот самый, где, укрытый холстяным чехлом, стоял зачарованный трон.

Уралан стоял у подножия родового проклятия.

— Здрав будь, княже, — слегка поклонился воевода орейский. — Привел я лучников ростокских. И Мастер Ветра тоже со мной.

Я выправил вплетенный в косу наконечник и шагнул вперед, вставая ухом к плечу с высоким командиром.

— Твои люди, князь, песни Ветру у Ростокских ворот пели. Флаги твои видел. Значит, и ты про короля-оборотня и про то, что орейский народ войско собирать стал, знать должен. Вот и к тебе охочих людей под принцеву руку звать пришли…

— И тебе, принц Ратомир, здоровья, — перебил меня Уралан. — Смотрю, Белого с собой привел…

— Принц, поди, не скоморох, чтоб кривляньями тебя потешать, а я не медведь на цепи, — я намеренно задирал князя. Лето в наших местах короткое, а до Модуляр путь неблизкий. Некогда нам было разговоры разговаривать. — Я — Арч Белый — Голос Ряды. И я с Ратомиром пришел тебя, Уралан, князь Дубровического удела, спросить.

— Наказ твой я выполнил, — криво ухмыльнувшись, сказал принц. — Пора и твое слово исполнять.

Глаза хозяина города перепрыгивали с меня на командира и обратно. Не ожидал князь такого напора.

— Тут думать надо, — наконец сказал он. — Со старыми людьми советоваться. Война — дело серьезное. Поспешностью только врага смешить…

— А! Ну да! — откровенно забавлялся я. — Ваша знаменитая поспешность, от которой рыцари на Чудовом поле со смеха мёрли…

Это уже было прямое оскорбление. И угроза. Мне обязательно нужно было знать, усвоил ли урок род князей в этом городе. Или так и дать ему захиреть, истончиться и угаснуть. С тем, чтобы дубровичцы могли новых владык себе выбрать.

— Думать, конечно, надо, — сделал я вид, что задумался. — А то как придет король-оборотень, да и спросит: а куда мои сребророгие олени подевались? Почто в рощах заповедных хижины понатыкали?! Что отвечать станешь?

— Это единственная причина орейский народ на убийство Бога поднимать? — побагровев от ярости, тем не менее почти спокойно вымолвил князь. Нервы у Уралана оказались из стали сплетены.

— Не Бог то пробудившийся, а демон в теле родича моего! — рявкнул Ратомир, как рычал на неумелых отроков, воинов из себя изображающих. — Оттого и служат ему звери лютые в человечьем облике!

— Я, Голос Ряды орейской, Арч из рода Белых, Мастер Ветра лесного народа, вернусь за ответом завтра. И потом еще один раз. А трижды не услышав ответ, более спрос продолжать не стану, — я не понимал причину нерешительности туземного владыки, но спуску ему давать не намерен был. — Ты меня слышал.

— Проводите путников в хоромы, — устало выговорил, наконец, князь, потирая лоб.

Я фыркнул и повернулся к трону спиной.

Проснулся до того, как они вошли в комнату. Словно палкой кто-то в бок толкнул — сидел и вглядывался в темень, в попытках понять, что именно меня пробудило. А они топтались у порога. Поскрипывали половицы, и хорошо было слышно в ночной тиши приглушенные их разговоры.

Глаза быстро привыкли к темноте. Я осторожно встал и оделся. Медленно, чтоб не звякнуть, вытянул клинок из ножен.

Наконец, щель под прикрытой дверью засветилась, причиняя боль отвыкшим от яркого света глазам. Им принесли факел, но они еще несколько минут продолжали собираться с духом, прежде чем войти. Да и ввалились все кучей, друг друга локтями подбадривая.

И остановились, пялясь на багровый в пляшущем свете факела меч.

— Доброй ночи, — вежливо поздоровался я. Предатель-сердце колотилось так, что кончик меча подрагивал. Совсем чуть-чуть.

— Это! — глубокомысленно заявил один из ночных пришельцев.

— Князь-батюшка на разговор тебя требует, — выкрикнул кто-то из-за спин приятелей.

— А коли сам не пойду, так в путах притащить? — уточнил я, взглядом показывая на торопливо упрятанный моток веревки. Смешно мне стало. Так смешно, что все опасения пропали. Опытные бы воины и войти могли, друг другу не мешаясь, и сон мой не нарушили бы. А эти — слуги дворовые, от моего клинка только что не обделались.

Меч со щелчком спрятался в ножны, которые я тут же отбросил на смятую постель.

— Ну, пошли.

Мужички тут же повернулись ко мне спинами и торопливо пошагали в темные коридоры терема. Так и пошли. Мой конвой впереди, я, безоружный, сзади. Благо, терем невелик был. А то свита моя об углы да лестницы все бы ноги поизломала.

Спустились в заставленные огромными бочками подвалы. Пугая длиннохвостых крыс, протопали в самый дальний угол и, миновав окованную железом тяжелую дверь, вошли в комнату для встреч.

Чадили укрепленные на стенах факелы. Пыхала жаром жаровня. На столе чернели кузнечные клещи и молотки. Возле возился могучий дядька в кожаном фартуке. Напротив трехногой табуретки, на кресле сидел бледный князь. Мои провожатые в комнату войти побоялись — уж больно зловещего вида она была.

Я, не спрашивая разрешения, уселся на табурет и мило улыбнулся Уралану:

— Развлекаешься?

— Почему он не в путах? — выкрикнул князь, во всю ширь распахнув глаза.

— Дык, это! — этот многомудрый, но немногословный дворовый начинал мне сильно нравиться.

— А они сами пришли, — перевел более словоохотливый слуга. Я кивнул. И спросил человека в фартуке:

— Самому-то не стыдно? А, кузнец?

Тот, выронил железный прут на кучу других инструментов, покачал головой и стремительно выбежал.

— Чего дружинных людей не послал? — проводив глазами мастера, поинтересовался я у князя. — Побоялся, что они, честь охраняя, тебя самого в веревки повяжут?

Уралан опустил голову, прикрыл глаза ладонями.

— Думал дочь сумеет в Ростоке кого-нибудь из лесных пронять. Чтоб заклятье снять… — выговорил тот глухо, как из бочки.

— И наушничать обучил, — укорил я. — Понадеялся, что лесной народ, как прежде, в лесу отсидится и Ратомиру помогать не нужно станет?!

— Да причем тут…

Зарозовевший князь отнял руки от лица:

— Я думал речи эти, наоборот, вас из лесов ко мне в Дубровицы выгонит.

— Дурак ты, князь. Хоть и князь, а дурак! Народ-то твой и то поумнее. За тебя даже землепашцы просить приходили, а ты вот железом каленым меня стращать хотел? Чадо родное лжу наговаривать подучивал…

Из винного подвала донеслись грохот многих шагов, звон металла и вопли сметаемых с дороги дворовых. Вскоре в комнату ворвался отряд вооруженных людей, среди которых возвышался и Ратомир.

— Дядя! — воскликнул, едва окинув взглядом приготовленные инструменты, молодой мужчина с мечом в руке.

Принц, уперев обнаженный клинок в табурет, сразу встал у меня за спиной.

— Это мой племянник, княжич Яролюб, — выдавив улыбку, представил предводителя группы спасения Уралан. — Наследник трона…

— Слава Спящим, — выдохнул, поклонившись, княжич. — Вы не успели зло гостю причинить!

— Да, перестань, — я попытался защитить отчаявшегося князя. — Сидим. Разговоры разговариваем…

— Я говорил дяде, что завет трудами многими искупить нужно, а не выпрашивать. Или вот так вот, — Яролюб коротко махнул свободной от оружия рукой на кузнецкие причиндалы. — Позор на позор наматывать.

— Какими же трудами, наследник, ты готов искупить? — поинтересовался я.

— А я с дубровическими добровольцами к вам в войско пойду! — воскликнул молодой человек.

— И подчиняться общему воеводе станешь? — затронул больную тему принц.

— А и стану!

— И много ли охочих до княжьего искупления с тобой пойдет?

— Да сотен пять-то точно!

— А не опасаешься, что пока ходить дальними дорогами будешь, князь сам наследника родит? — потянулся я, уперев руки в колени. Бессонная ночь давала о себе знать.

— Я первым плясать стану на именинах!

— И снедь воинскую для дружины своей сам приготовишь? — кому что, а принцу армия. — Или князь поможет?

— Да поможет он, поможет, — зевнул я. — Пойдемте-ка по кроватям! Спать хочется до жути. Выспаться нужно как следует. Мне еще завет завтра снимать…

И челюсть едва не свело от напряжения, когда я увидел распахнутые в надежде, подозрительно влажные глаза князя Уралана. И одинокую, горячую мужскую слезу, пробирающуюся среди морщин.

 

14

Наверное, весь город собрался на обширной поляне. В центре, в том месте, где прежде ясными ночами в абсолютно круглом озерце отражались звезды, а теперь алел заходящим солнцем ил, ссохшийся до состояния камня, приговоренным преступником торчал старый княжеский трон.

— На память и на урок, — первым воскликнул я и бросил к резным ножкам горсть сухих прутиков.

Вторым подошел Уралан с супругой. Необычайно торжественные, как на свадьбе, они выговорили простые слова словно клятву. Дров под троном прибыло…

Народ, выстроившийся в гигантскую очередь, зашумел. Двинулся. Заколыхались головы, как кроны деревьев в ветреный день — крайние, потом еще и еще, пока волна не добежала до конца. И так с каждым шагом, новые и новые волны. Куча хвороста вокруг приготовленного к сожжению кресла росла.

— Хоть бы по медяшке за право ветвь бросить брали бы, — причмокнул губами Парель. — Можно было бы Родину господина моего выкупить…

Принц хмыкнул и, нахально вторгшись в череду людей, бросил свою веточку.

— Матушка просила поинтересоваться, — подводя отчаянно красневшую жену ко мне, спросил князь. — Травы какие-нито будешь давать? Или спалим демонову деревяшку и всего делов?

Я чуть поклонился разодетой княгине, торчащей не меньше чем на голову выше меня. Впрочем, князю под стать.

— Вдоль дорог, видел я, богомольская трава растет. Девок дворовых отправь, пусть охапку нарежут. Только так, чтоб с корнями не дергали, а срезали, как грибы. На ночь глядя, заваривайте и пейте. Да заготовьте впрок. Ну, если наследнику брата решите заделать…

По лицу княгини вспышкой пробежал отблеск пламени не сожженного еще трона.

Походным строем, печатая шаг, пришел отряд ростокских лучников, вместо оружия в руках несший сухие ветки. Народ раздался, признавая право соседей по орейским уделам принять участие в ритуале.

— Завидую я тебе, светлейший, — грустно улыбнувшись, выговорил Ратомир. — Любят тебя твои подданные. Глянь, как радуются!

— Так ведь и я их люблю, — честно признался Уралан. — Это ж дети все мои. Есть которые и неразумные, кого и наказать надобно, чтоб разум в голову через задницу вбить. Добрые есть и не очень. Хитрых много, чья мысль дальше сегодня не идет. Этим разъяснять приходится, учить на много лет вперед хитрить… Всяких много. Вот вернешь государство свое, поймешь! А будешь людей любить, так и тебя полюбят.

— Как каждый поодиночке, так они все хорошие, — потрясающе напевным, мелодичным голосом, вдруг поддержала мужа княгиня. — А как все соберутся, так неразумные, словно дети малые. Такое иной раз учудят, диву даешься! Словно народец-то весь, как один человек, что говорить не может. Зато слышит все и сердцем чует. Кто такого немца, как родного любить-голубить будет, к тому он и тянется. Обмануть его и вовсе не получится…

— Благодарю за мудрость, — совершенно искренне поклонился принц княжеской паре. — Выходит, зря я переживал да завидовал.

Прошли отряды княжеской дружины. Трон окончательно скрылся под горой хвороста. Воевода дубровический уже и факел принес, да в руки Уралану вручил. И толстобрюхое, отъевшееся за день солнце свалилось за твердь земную. Можно было подводить итог вековому уроку.

Князь, поймав мой взгляд, оставил руку жены и стал рядом.

— Ну, пошли, — вздохнул я.

Народ расступился, давая дорогу священному огню.

— Как все вместе пищу огню сему несли мы, так и народы орейские. Каждый в своем уделе хозяин, но как злу дорогу заступить, надобно вместе собраться, — выкрикнул я, держась за рукоять факела вместе с князем, у подножия горы дров. — Помнят пусть в веках об уроке этом! И будут сыновья кровь отцов вперед нести, а дочери сердце радовать.

Я слегка надавил на рукоять, заставляя чадящий светильник наклониться.

— Помнить будем и чтить правду орейскую, — громко сказал князь. — У братьев наших, соседушек, прощения просим. Уроком сим престол Дубровический за всех ответил. Так же, все вместе, и искупим делами.

Сушняк разгорелся быстро. Задорные пламенные язычки-следопыты лихо осмотрели приготовленную им пищу и тут же разрослись, взмыли вверх урчащим от удовольствия пламенным великаном. И в огненном вихре черным силуэтом видно стало проклятый княжий трон.

И тут я понял, почувствовал, как из глубины леса прибывает, приближается несколько сотен незваных и нежданных зрителей. И среди них десять… Семнадцать… Нет! Двадцать два Мастера Ветра!

Всколыхнулся люд. Вскрикнула и заголосила какая-то нервная баба. Заплакали дети. Схватились за копья суровые воины. Напрягся и почти сразу расслабился князь. Ибо на опушке Великого леса, словно призраки из тьмы, появлялись воины лесного народа. И было их столько, с каким числом Старый Белый на землях орейских Порядок наводил да Правду устанавливал.

Лесные братья мягко, словно по неверной хвое, скользили к гудевшему пламени и один за другим бросали туда по одной длинной оперенной стреле.

— Завтра в лагерь к вам придем, — шепнул Сворк, не менее остальных изрисовавший лицо черными да зелеными полосами.

Я выпучил глаза. Дружина лесная со знаками большой охоты!

— Пепел потом пусть соберут и в яме глубокой закопают, — успокоив сердце, делая вид, словно все именно так и задумывалось, наказал я князю. — Да яму роют пусть подальше… На перекрестке, что ли.

Уралан кивнул и вдруг поклонился. В пояс. Гораздо глубже, как должно бы спину гнуть князю удельному.

Следующим утром наш лагерь на границе дубрав, с самого рассвета, гудел как пчелиный улей.

Сначала прискакал во главе конной сотни опытных дружинников имеющий громадный шанс перестать быть наследником Дубровического престола племянник Уралана, молодой Яролюб. А следом пошли-поехали добровольцы. И каждого нужно было встретить, выяснить, каким оружием лучше владеет, и определить к какой-нибудь сотне. Впрочем, когда счет охочих людей перевалил за полтысячи, пришлось назначать новых сотников для новых сотен.

Ратомир тут же указывал, в каком месте и как ставить палатки, кому сдавать принесенную с собой снедь, где костры зажигать…

К обеду похолодало. Со стороны степи задул пронзительный ветер. Небо затягивало низкими серыми тучами. Народ засуетился еще больше, готовясь к затяжным весенним дождям.

— Черемуха зацветает, — пояснил я принцу. — Пока цвет не осыплется, моросить будет.

— Пошли людей в лес, — тут же скомандовал воевода Инчуте. — Пусть дров побольше заготовят да в возы сложат. Чтоб сухое топливо для костров всегда было. Воин без горячей пищи слабеет быстро!

И повернулся ко мне:

— У обозных телег парни собрались. Те, кто луки с собой принес. Надо бы глянуть…

— Конечно, командир, — улыбнулся я. Настоящая причина моего задания, хлопая распоясавшимся на ветру плащом, приближалась к принцеву шатру. Конники успели уже разбить свой лагерь, и теперь их командир шел к Ратомиру на разговор.

Лица некоторых из дубровичевских лучников показались смутно знакомыми. Может, и мучился бы, вспоминая, да они сами напомнили:

— В Ростоке ваш ученик нас как дитятков малых в турнире побил! — поклонился один из них. — Спрашивали после — люди говорят, кого Мастер Ветра примечает, те только лучному делу подмастерья. Остальные — хочь и вовсе за оружие не берись. Засмеют.

Я хмыкнул. Раньше-то сдуру считал — чтоб из лука стрелять, умная голова на плечах, сильные руки да верный глаз нужны. Спасибо! Просветили…

— Поклониться вам, значицца, пришли. В ученики проситься. Сами-то мы в Дубровице-граде не из последних стрельцов…

— И сколь числом вас, ходоки?

— Полста пять.

Я задумался. Снова выходило, что лучные сотни неполными оказывались.

— Ведомо ли вам, что на войну идем? И что против короля-оборотня можете и головы сложить?

— Пробои каленые не небу, чай, пузо чесать куют. Мы в войско и шли. А только, хочется науки вашей постичь.

— Ну, принцем Ратомиром, командиром нашим верховным, я воеводой стрелецкой рати назначен. А значит и науке вместе с ростокцами учить стану. Туда вон идите, — я взмахнул рукой в сторону палаток у стяга Ростока. — Инчута-лучник вас по сотням поделит, командиров покажет, да где шатры ставить место даст.

Парни поклонились, подхватили пожитки и отправились. А мы с Велизарием, который теперь носил мое оружие, пошли к обозу, передать кому-то-брату весть о пополнении.

Жрец успел обзавестись десятком помощников. Хитрованского вида мужичков с сальными, все оценивающими глазками, в окружении которых непрерывно носился от одной прибывающей из города телеги к другой, постоянно что-то чертя острым стилом на навощенной табличке.

— Забавны мне черты твои, Парель, — рассмеялся я, перехватив казначейскую банду возле очередного, запряженного меланхоличными волами, воза. — Каракульки какие-то. И руны не руны, и картинки — не картинки. Сам-то поймешь после, чего изобразить хотел?

— Варварская страна, — воздел руки к небу толстяк. — Неумытая, неученая! Это суть буквицы, а не черты! Что буквицами записано, то любой другой, алфавит знающий, прочесть сможет! Ибо святы они, духом Басры Всеблагого благословлены.

— Ого! Стало быть, и я могу, буквицы выучив, таблички твои счесть?

— Ума ежели хватит, то и сочтешь.

— Научи, — впервые с той памятной встречи в Великом лесу я склонил голову перед пухлым спутником принца.

— Проверять нас хочешь? — выкрикнул один из парелевых приказчиков.

— Дык, господин мой — колдун известный, — прогудел вооруженный до зубов Велизарий. — Што ему закорючки ваши. Он человеков наскрозь видит…

— А лгать да воровать станете — повесим, — радостно улыбнулся я, вглядываясь в побледневшие лица. — Кто же в бега ударится, тех князья удельные сами выдадут. Дружинное братство порушивший по Правде орейской — и не человек вовсе, а хуже демона. Тварь безродная. Верно, мужички приказные?

Еще бы они не согласные были! Так кивали, что побоялся — головы поотрываются.

— В поход двинем, счету меньше станет, — угрюмо буркнул Парель, уже обсчитывая мысленно следующий караван повозок. — Тогда приходи. Учить буквицам буду. Может и книгу откровений Миразма Святого, что Басра прямо в ухо тому нашептал, прочтешь. Приобщишься к мудрости божественной. А то ведь так в темноте и помрешь, веры свет отрицая…

Я пожал плечами. Половину речи — вообще не понял и потому не знал, что ответить. Жрец и не ждал. Умчался принимать какие-то мешки и баулы.

Да и мне пора было идти. На опушке дубовой рощи начиналась странная суета. Ставившие там палатки люди вдруг опускали руки и замирали на месте. Иные и вовсе в замысловатых позах каменели.

— Дык, родичи ваши из дубов вылазят, — пояснил слуга, с высоты своего роста видевший дальше. — С оружием. И много их.

Я сорвался с места. Со Сворком, как я еще вечером разглядел, одна молодежь пришла, и что они могли нашутить в густонаселенном лагере, даже Спящим неведомо было.

Родичи уже сидели невдалеке от командирского шатра. Я шел, здоровался и с удивлением обнаружил, что в отряде не только отроки из семьи Белых. Судя по вышивке на пятнистых кожаных куртках, Сворк привел с собой парней и Синеключенцев, и Кедров, и еще несколько, чьи роды были не столь знамениты в лесу, чтоб их старейшины присутствовали на зимнем Круге Мудрости.

— Аааа! — обрадовался родич. — Арч!

— Мир вам, лесные братья, — поздоровался я сразу со всеми. — Отрадно видеть в одном отряде сыновей столь многих семей. Вижу, на большую охоту собрались?

— Да, на войну решили сбегать, — с деланным равнодушием, отмахнулся незнакомый мне парень из Синих Ключей. — Не все ж веселье тебе, мастер Арч Белый!

— У твоего отца чуть ветвь орейскую не отобрали, когда он про короля-оборотня да про войско охочих людей старейшинам рассказал, — засмеялся Сворк. — Завидно всем стало. Сказывали, славу семье хотел присвоить…

— Вот главы родов и порешили: кто из молодых воинов Леса с Арчем на войну желание имеет сходить, так пусть идет, — говоривший тоже не был мне знаком. Да и вышивка о его семье говорила мало. — Вот и мы, с Медвежьего Бора, собрались…

Хлопнул входной клапан шатра за спиной. Судя по шагам, вышли Ратомир с Уралановским племянником. Велизарий как-то подтянулся весь и бочком-бочком юркнул куда-то вбок. Я обернулся и на глазах у ошеломленных родичей с удовольствием поклонился принцу.

— А чего же рожи раскрасили, словно на охоту вышли?

— Весело, — хохотнул кто-то, высоким мальчишеским голосом. — На людей поохотимся…

— Идите домой, — как только мог мягко выговорил я. Взглянул на едва обозначившего кивок командира, подошел и встал с принцем рядом. У другого плеча, сурово сжав губы, тут же встал Яролюб. — Идите. Не позорьте Лес…

Родичи принялись медленно подниматься на ноги.

— Тебе что же это, воины умелые не нужны? А, Арч? — с нотками угрозы в голосе, воскликнул Сворк. — Или хочешь, с отцом вкупе, всю славу себе присвоить?

— Мне? Воины? — удивился я. — А зачем они мне? Я воевода стрелецкий армии принца Модулярского. Которых мне командир людей даст, тех и выучу и плечом рядом встану. А время придет, и костьми лягу. Слава же, брат, всегда командиру да народу принадлежит. Так и будут сказывать: принц, мол, Ратомир с воинством честным, орейским, короля-оборотня победил. А о нас, воинах рядовых да строевых, только отцы да мамки и знать будут. Так что и со славой в войске пусто.

Лесные еще продолжали улыбаться, но и те скривели, потускнели.

— Да и веселого в войске мало, — продолжил отговаривать я. — А битвы и вообще — грязь, пот, кровь. Как брат ратный рядом мертвым падает, смеяться губы не смеют. Когда же самого ранят, ужом хочется от войны уползти… Кто-то за хабаром с нами идет, так и того понять можно. Труден да опасен воинский труд. Награду подходящую требует. А злато да серебро, ведаю, тоже вам в лесу не к месту. Как и сам я цены кругляшам не ведаю. Выходит и так, вам на войне делать нечего.

Родичи молчали. И ни единый из них больше не улыбался.

Командир постоял еще минуту, покачал головой и скрылся в шатре.

— Потому и говорю вам, что ни веселья, ни славы тут нет. А коли приказывают, нужно спину в поклоне гнуть и бежать выполнять. Еще и убить могут или ранить — тоже беда. Идите домой, братья. Коли стыдно станет, сказывайте — я вас принять отказался. Ни к чему моему командиру охотники…

Я еще раз поклонился переминающимся с ноги на ногу лесным братьям, повернулся и зашел в палатку Ратомира. Сил больше не было смотреть на побледневшие от стыда лица родичей.

— Знатные были воители? — поинтересовался Ратомир, жестом указывая мне на раскладное креслице возле стола.

— Они одни твоего войска стоили, — грустно кивнул я. — Все девять семей отроков прислали.

— Я бы после твоих слов не ушел, — хмыкнул принц. — На колени бы встал, а остался бы.

— Да и я бы не ушел, — настроение стремительно улучшалось. — Гордость бы не дала.

По натянутому пологу шатра упругой плетью вдарил первый порыв дождя. И зашелестел, зашумел, защелкал по пыльной земле, уговаривая открыться тугие зеленые мешочки на кистях черемухи.

Осторожно, бочком, вошел мокрый, словно выдра, пахнущий потом и дождем Велизарий.

— Сродственник ваш спрашивал, где шатры стрелецкие стоят, — округлив глаза, громко зашептал слуга мне в затылок. — Ну, это. Я показал. И что к Инчуте на довольствие встать надобно, это, объяснил… Ежели што не так, дык я сбегаю…

— Все так. Молодец, — и, улыбаясь всеми зубами, подмигнул заинтересовавшемуся принцу. — В войске твоем теперь двадцать три Мастера Ветра. Да и три сотни прочих лесных, с луком с детства знакомы…

 

15

Дождь шел шесть дней. Может и меньше — ветер дул с юго-запада, да только принц уже на третий день вынужденного безделья, вдруг перестав словно зверь в клетке вышагивать по шатру, приказал готовиться к утреннему выходу. Так и получилось, что с самого утра, в дождливой мороси, армия выстроилась в походный порядок и двинулась ведиградским трактом.

В последний день весны мой легконогий ветреный друг разорвал сплошную пелену облаков, увлек небесную воду дальше на север — мыть заречные баронства от зимней грязи. Меж заметно посветлевших туч стало просвечивать солнышко. На душе полегчало и даже идти стало как-то легче.

Старики говорят: весной от бочки воды — ложка грязи, а осенью наоборот, от ложки воды — бочка грязи. Растянувшаяся чуть ли не на версту колонна, усердно утаптывала тоненький слой разжижевшей земли. Да так, что у идущих впереди под ногами хлюпало, а последние шли уже по затвердевшей дороге.

Тракт шел вдоль опушки Брошенного леса. Давным-давно участок Великого леса на западном склоне Железных гор лесной народ отдал в пользование жителям Дубровического, Малоскольского и Велиградского княжеств. Наказав прежде, чтоб о деревьях заботились, бездумно и алчно не рубили, зверье подчистую не выводили. На опушке виднелись многочисленные следы вырубок, но и молодые, подсаженные деревца зеленели тут и там.

На одном из очередных привалов Ратомир приказал вырубить, кроме обычных столбиков-подпорок для палаток, еще и длиннющие жерди, из которых вскоре выстроили наблюдательную вышку.

С тех пор лагерь стали разбивать по-новому. Палатки лучников и конной сотни Яролюба двумя крыльями окружали принцев шатер. Дальше в круг ставили обозные повозки. И уже за ними, четкими рядами, располагались сотни щитоносных копейщиков и мечников. Вышку громоздили прямо у центра лагеря и на ней несла бдительную вахту пара зорких стрелков.

Воины, а особенно мои лесные братья, поначалу посмеивались над Ратомировыми предосторожностями. Ну кто может напасть на орейское войско посреди орейских земель? Однако спорить с принцем никто не посмел. Приказ есть приказ. Через неделю народ втянулся, вышку и палатки ставили привычно и быстро.

Снова начались ежедневные тренировки. На счастье, учителей теперь хватало, а рассказы ростокской части армии о бое с охраной эковертового посольства подстегивало желание учиться у новичков.

Сотня умелых, увешанных железом конных дружинников тоже вносила свою лепту. Поглядывая на их четкие перестроения или атакующий клин, и добровольцы выполняли упражнения более слаженно.

Малый Скол встретил нас упругим встречным ветром, сияющим солнцем, извивающимися над стенами флагами, толпами празднично одетых горожан и играющими прямо возле ворот оркестрами. Шум и гам был такой, что я даже подумал, будто мы попали в самый разгар какого-то местного празднества. Во многих селениях ореев начало лета привечают. Но оказалось, Микитой, князь-кузнец, организовал такую встречу специально для нас.

Войско, старательно печатая шаг, перешло мост через Шелезку, промаршировало от южных ворот к западным, и уже там, под стеной, встало лагерем.

Конечно, Микитой уже знал о короле-оборотне и об объявленном сборе охочих людей. Только, в отличие от Уралана, владыка Малого Скола сам занялся подготовкой отряда. Так что Ратомиру оставалось только радостно принять под свою руку четыреста пятьдесят прекрасно вооруженных, закованных в отличные доспехи воинов-мечников.

Тем не менее, в городе кузнецов, прилепившемся к огромной, абсолютно отвесной скале — Большому Сколу, армия простояла почти три недели. Мастера железных дел подгоняли трофейные, взятые в бою с эковертовцами, доспехи и ковали новые. В огромных чанах варили в восковом растворе буйволиные кожи. Из подготовленного таким образом материала клепали легкие брони для стрелецкой части войска. Так что к исходу второй недели стояния и мои четыре сотни были обряжены в добротные панцири.

Провожали нас тоже празднично. Обласканные туземными девами парни совершенно искренне улыбались, отправляясь в дальний поход. Отцы тех самых девушек сурово хмурились, но сделать ничего не могли. Сказ Микитоя был предельно ясен — войску орейскому преград не чинить!

Велиградский тракт уходил дальше на север, но по нему отправились лишь мы с принцем, Дубровическая конная сотня да Инчута с сотней лучников на лошадях. Остальное войско от западных ворот Малого Скола двинулось на северо-запад, к Камню.

Раньше я в Велиграде не бывал. Господствующий над северо-восточным краем орейских земель город шахтеров, изрывших Железные горы многочисленными дырами, сотни три или четыре лет назад остался без князя. Последний оказался столь непутевым, что, набрав в дружину крестьян по окрестным деревням, уселся в лодьи да и отправился вверх по течению Великой реки. Благо, вот она — прямо у стен Велиграда играет прибрежными камышами. Больше того князя никто не видел и вестей от него не слышал. Сгинул вместе с тысячей ратников.

В те далекие времена бароны зареченские еще под рукой короля поживали. И то ли король был жадный и о людях своих не заботился, то ли владыки мелкопоместные со скуки маялись, но вдоль Великой частенько пошаливали. Деревеньки рыбацкие обижали или люд торговый на приречном тракте пощипывали. Бывало, особо нахальные и у стен городищ орейских прибрежных ватаги появлялись. Как бароны узнали, что Велиград без защитника остался, так и вообще спасу от них не стало. Годин десять лета не было, чтоб очередная ватага с командиром в шлеме оперенном и картинками на щите град данью не обкладывала.

Примучились Малоскольские да Каменьские князья по перелескам на выручку соседу скакать. Сами-то велиградцы мастера добрые, торговцы умелые, рудознатцы великие, а вот воины в большинстве не ахти. Сказывают, и знаменитый велиградский кулачный бой оттого возник, что красоту лиц друг другу по праздникам подправить они всей душой. Но стоит ворогу с железом в руках заявиться и куда с голой пяткой на меч каленый?

Вот однажды и пришли ходоки в Камень, к повелителю тамошнему, просить дружину малую и сына младшенького, чтоб в городе мастеров с охраной сел. Не под руку просились, а под стражу. За услугу такую обещано было воинов с княжичем кормить, поить, одевать и привечать, а родителю зарок — пока младший в Велиграде стены бережет, купцы каменьские без пошлин и налогов торговать там смогут. Большой прибыток торговым гостям в том был, да и владыке западного соседского града хорошо. И сын с почетом при деле, и в мошну монетки капают.

С тех пор так и повелось. Потому и не приходилось мне раньше в подгорном городке бывать. В Камень к князю с отцом заезжали и про восточного соседа поговорили. Заботы свои, только городка касающиеся, велиградцы сами разрешали. Совет Мастеров созывали, судились-рядились, как торговцы на ярмарке, да и к согласию приходили. Но если всей орейской земли дело было, тут уж и княжич посаженный, который к отцу всегда прислушивался, голос имел…

А так-то богат был мастеровой град. Руду из недр окрестных гор в предместьях на слитки плавили. И железные, и медные, и серебряные. Неприглядными, похожими на шлак кусками — сталь для оружия пригодная. Речки все и ручьи, что с горных снегов стекали, здоровенные колеса крутили, к которым мехи плавильные присоединены. Купцы сказывали, когда ветер с востока в Велиграде дует, совсем дыханье спирает от дыма с чадом, да от газов каких-то, болотом смердящих.

Пока же, не преодолев и половины пути, наш маленький отряд шагом ехал по прекрасно укатанному тракту. Мимо веселых, умытых недавним дождем березовых перелесков, в одуряющем аромате листвы и свежей травы. Ярко светило солнце, пели птицы, и на душе было как-то чинно и радостно.

И от этого вид грустного лица Инчуты, прямо резал глаз.

— По Светоланке соскучился, или штаны жмут? — поинтересовался я, пристроив соловушку рядом с конем лучника.

— Да глянь, какая благодать-то вокруг, — вздохнул парень. — Лето в разгаре… Бабочка вон белобрысая порхнула. Жаворонки неба высь мерят…

— Ну, да…

— Я малой был совсем. Мы со стрельцом тем, что на поле боя полег, у лабазов купеческих носы друг дружке расквасили. Вон оно как выходит! Тогда-то оба рюшку с носов сопливых утирали, а ныне я один птиц полет зрю…

— Надеюсь, в Краю Предков ему не хуже, чем тебе здесь…

— Хорошо б коли так, — слегка улыбнулся Инчута. — Купец один рассказывал, мол, есть в дальней земле место, где люди верят, будто, умерев, возрождаются заново. В младенчике…

Конь всхрапывал, косил большим лиловым глазом на кобылку и пригарцовывал. Стрельцу приходилось постоянно подправлять поводьями его неровный шаг. Соловушка сонно прикрыла глаза и коварно посматривала из-под длинных коровьих ресниц.

— И будто бы, как ты жизнь прожил, сколь добра сделал — измеряется. Ежели скотом в людском обличье жил, правды не ведал, так и возродишься в нищего или раба. А коли по-человечески прожил и память добрую оставил, так и князем можешь стать!

— Забавно, — покачал я головой. — Чего только не придумают…

— Давно хотел спросить, — вдруг засмущался ученик. — Люди говорят, ты Басру Парелева тоже сказочным называл?

— Ну да, — согласился я. — Про Спящих-то мы все точно знаем. И что были, и что по земле нашей ходили и людям помогали. И что силы были невероятной — одной рукой горы выращивали или стирали и в степь обращали. И про камни Следов Спящих все ведают. Оттого и знак в нем разглядели, что пробуждения ждали. А про Басру чужестранного чего знаем? Кто его встречал? Кому он помог?

— А вот мы сейчас братца Парельца и повыспросим, — весело воскликнул Инчута, шпорами срывая заигрывавшего коня с места и уносясь к хвосту колонны, где бултыхался на смирном муле спутник принца.

Придержав лошадку, я дождался, когда кому-то-брат и рыскавший вокруг и рядом лучник подъедут ближе.

— …Ты же жрец, — уговаривал парень, пыхтящего Пареля. — Суть — служитель. Так послужи своему Богу, расскажи о деяниях евойных!

— Чтоб ты понимал, варвар, — обмахиваясь куском ткани, жрец казался незыблемым утесом. — Рассказывать тебе о Всеблагом Господе нашем, Басре, то же самое, что козла обрядить в дружинную бронь да на битву пустить.

— А ну пару раз, мож, кого и боднет, — громко смеялся воин. — Да и я, мож, умишком раскину и кой-чего однова из десятки и разумею!

— Просто ему нечего рассказывать, — поддержал я Инчуту. — Спящие среди нас ходили и чудеса являли любому, кто просить смел. И кто помощь какую спрашивал, все получали с избытком.

— Басра не стал бы фокусы показывать, — привычно ткнул пальцем в небо жрец. — И злато-серебро, как бросившие нас Создатели, тоже не раздавал! Ибо верит в человеков и любит. А кого любят, тому не монеты суют, будто милостыню нищим, а плечо подставляют.

— Так кто же таков — твой бог? Брат ли, или сын Спящим? И с нами ли, али тоже бросил и ушел? Имперцы уж лет сто о новом боге речи ведут, а искра в камне только вот появилась…

— В книге откровений Миразма Святого, сказано, что Басра — суть тело мира сего и есть. И мы все, твари бессловесные и человеки, на и внутри Его обитаем. Имя же благостное еще Создателями всего сущего, ныне Спящими, дадено миру всему этому. И промеж собой, как старцы святые рекут, Создатели землю всю нашу общую Миром Басры звали.

— Это как же? — заразительно заржал кто-то из дружинников. — По-твоему выходит, мы в пузе божка твоего обитаем?! Ты намекни ему там, как следующий раз будешь ему поклоны класть, чтоб горох не ел… А то мало ли чего выйдет…

Скучающие в походе воины так смеялись, что окрестные галки с пронзительными криками ордой взлетели с ближних деревьев. И закружили вокруг, издали похожие на стаю ворон, что всегда соседствует большому горю.

«Нужно будет поговорить подробнее с Парелем», — решил я. И, погладив соловушку по шее, пустил ее ровной иноходью в голову колонны.

 

16

Разговора не получалось. Нас даже в дом не пригласили, прямо у порога вывалив Ратомиру новые условия участия Велиграда в походе.

— Если я и этот ваш зарок выполню, сколько еще будет? — вспылил наконец принц.

— Сколь надо, столько и будет, — оскалился один из троих, увешанных цепями с побрякушками представителей Совета Мастеров, что вышли нам навстречу. — Ныне мы сами себе голова. И сами впредь решать будем. Не чужеземцам теперича наши судьбы вершить!

Город бурлил, как подвешенный над огнем котелок. Мастерские и лавки оказались закрытыми. Высоченные трубы плавилен, словно зимние деревья, торчащие над крышами домов, не дымили. Подворотни утопали в грудах мусора. Горожане праздно шатались по улицам, собираясь в толпы на перекрестках и площадях, на обширных речных причалах. Даже днем горело множество костров. Кое-где прямо на мостовой стояли бочки с пивом, вином или мутным и весьма хмельным напитком, выгоняемым туземцами из пшеничной бражки — самогоном. Из сумрачных переулков раздавались звуки разгульных попоек или даже «держи вора». Тем не менее ни одного стражника мы так и не встретили.

На протяжении короткого пути от въездных ворот до центральной площади несколько раз мы наблюдали отвратительные пьяные драки. И лишь одно то, что все мы, кроме Пареля, были отлично вооружены, спасло нас от неминуемых схваток. Гостеприимный городок умелых мастеров стремительно превращался в вертеп ошалевших от безнаказанности разбойников.

— Только вот какая незадача, — притворно посетовал второй член городского Совета. — Боец наш, о коем уже упоминалось ныне, в Речном Орехе в темнице сидит.

— Орехе?

— Речной Орех! Так зовется крепостица городская, что на холме у реки.

— Безобразия какие-нибудь учинил? — ради поддержания разговора спросил я.

— В плену он, — снова притворился Мастер. — Войско чужестранное, злокозненное, что прежде Велиград Пригорный от ворога охраняло, в крепостице засело. И Бубраша героического в подземельях гноят.

— А княжич Паркай что же? У отца в Камне гостит?

— И предводитель разбойный с ними. Он-то и отдал приказ воинам Бубраша веревками вязать да в тюрьму прятать.

У меня даже в глазах на миг потемнело от ярости. Рука потянулась к рукояти меча. И место уже выбрал на дряблой шее лживого старика, куда клинок войти должен был. Еле удержался. Ногтями до боли впился в ладонь.

— А поведай, мил человек, свое имя, — процедил я сквозь зубы, глядя в глаза хамоватому советнику. — Панкрат, князь Каменский, обязательно спросит, кто смелость имел его сына младшенького вором обозвать.

— А ты, лесной, нас не пугай, — густым басом, так, что вся площадь услышала, рявкнул, прежде молчавший, третий член Совета. — В Городе Мастеров у иноземцев больше власти нет!

Народ стал подходить поближе. Затевать спор, в котором чаще всего оказывается правым тот, у кого дубина крепче, я не собирался. Потому заторопился, проглатывая окончания слов, зашептал на ухо громогласному Велизарию. И тот, кивнув, гаркнул во всю немереную силу бочкообразной груди. И если бас советника слышали все на площади, то вопрос дворового зазвучал в ушах у половины города:

— И давно ли земли орейские стали вам, велиградцы, иноземьем? Али старейшие ваши немцам заречным город продали, земляков не спросясь?

— Так ведь не соседушки в пещерах темных железный камень ломают, а мы! — снова басил советник. — Почитай, вся Орея в брони с наших гор одета и плугами нашими землю роют! Так что иноземцы вы, они и есть!

Я уже шептал, торопился, новую порцию слов в ухо зычному слуге.

— Вот у кого родня, али друзья-приятели в прочих землях по эту сторону Великой есть? Их тоже в иноземцы записали?

— А не пошли бы вы… в Орех! — зашипел первый из отцов города. — Слово наше железное! Коли ваш боец супротив нашенского выстоит, будем и о доброходах в войско говорить. Прежде только Бубраша из подвалов сырых выньте…

— Да насчет слова вашего я уже все понял, — криво усмехнулся принц. — И с железом ты его верно приравнял!

Из переулка показалось с десяток крепких парней с дубьем в руках.

— Проход-то к Ореху знаете, али подтолкнуть? — оживился второй, едва не познакомившийся с моим мечом старик.

Ратомир пожал плечами и подал знак садиться на лошадей.

— Жаль свиту у ворот оставили, — вполголоса выговорил он, поджидая громоздившегося на спину смирной лошадки жреца. — Они бы по-другому речи вели…

— Паркай, думается мне, оттого в детинце заперся, что не хочет с горожанами мирными бой вести, — свесив ноги на одну сторону седла, уже на пути к Ореху поделился я мыслями. — Так что, и мы с дружиной малой того делать не стали бы.

— Прогневали Господа жители града сего, — пропыхтел Парель. — В наказанье разума были лишены.

— Что ни дом, то полная чаша, — вертя любопытной головой, поддакнул Инчута. — Ну чего людям надобно. Живи и радуйся!

Велизарий промолчал. Быть может, опасался поделиться мнением с половиной Велиграда.

А мне было тесно и неуютно. Каменные дома, словно утесы, сжимающие узкие улочки. Запах горящего древесного угля, железной окалины, дегтя и прогорклого масла. Нагретая солнцем пыль площадей и живительный ручеек свежести от только что постиранного, вывешенного белья. Глухие удары вони по ноздрям из отхожих мест. Запах выпекающейся сдобы на фоне омерзительной волны от давно не мытых тел…

Голова пошла кругом, в глазах все плыло. Я и вздохнуть-то смог полной грудью, только когда наша кавалькада выехала на обширное пустое приречное пространство перед воротами крепости.

Речной Орех построили как форпост Каменьского княжества. Как твердыню на северо-восточных границах орейских земель. Потому и отличалось это сооружение от теремов прочих князей, как отличается матерый богатырь от только вставшего в строй отрока. Пять ореховских башен сложены из огромных диких валунов. Две в сторону наросшего вокруг, словно гриб чага на березе, города. Две к берегу реки и еще одна, самая толстая и высокая, будто вылупившаяся из самого сердца Железных гор. Нижние ярусы кладки заполонил зеленый после недавних дождей мох. Могучие стены, как девушка шею любимого, обвивал дикий виноград.

Совершенно нелепо выглядели заваленные всяким мусором пара телег перегораживающих мост к воротам твердыни. И уж совсем смешными были три десятка горожан, вооруженных чем попало, несущих никому не нужную вахту у никчемной засеки.

— Куды прешь! — предводителю заставы казалось, будто вид он имеет грозный и полдюжины воинов в доспехах и с оружием обязаны ему отчитаться в своих намерениях.

— Как твое имя? — любезно поинтересовался я. — Мне, в общем-то, неинтересно, но мой командир, воевода всеорейского охочего войска, принц Ратомир, обязательно спросит…

— Эм… Флюм.

— Ты, видно, мастер в каком-то ремесле?

— Горшечники мы, — подбоченясь, выдал Флюм. — Мои формы и для литья пригодны, а горшки да кувшины в даль чужеземную возят.

— Я слышал о тебе в Ростоке, — серьезно кивнул Инчута. — Люди хвалят твои руки умелые. Госпожа кухарка нашего князя сказывала, что в твоих крынках молоко долго не киснет.

— Могу и такое. Спасибо на добром слове!

— Нам нужно с княжичем поговорить, — беззаботно поведал я гончару. — Станешь ли землякам преграды чинить, мастер Флюм? Вижу я, ты бросить решил ремесло. В стражу городскую зачислен. Поди, без приказа старшин иль советников не велено пускать…

— С чего же ты решил, добрый господин, что я отцово искусство бросить хочу?

— Ну, я вижу, ты стоишь тут с оружием. И руки твои не в глине. Стража велиградская в крепости заперта. На улицах пьянь на воре и разбойником погоняет. Вот и подумал, мастер известный за правду решил постоять. Видно, знатно княжич набезобразничал с дружиной своей, что ты его, словно татя, в логове обложил.

— Да не. Так-то младший — человек мирный и правду чтит… Зря он только Бубраша в подвале держит… Вы молодому Паркаю так и скажите — мол отпустит героя нашенского, и никто его держать боле не станет! Я лично мешать не буду. И так сколь дней вместо дела с сынами да племянниками здесь праздно болтаемся.

Дюжие сыны мастера споро раскатили телеги в стороны, освобождая нам проход.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Я передам твои слова княжичу.

Однако сказать это оказалось проще, чем сделать. Несмотря на крики и стук в окованные железными полосами ворота, впускать нас не торопились. Это обстоятельство могло бы меня даже позабавить — в другое время в другом месте. Только не здесь, на глазах собирающихся на площади скучающих обывателей.

— Клянусь храпом Спящих! Сейчас отъеду, да расстреляю дурные головы, что над стеной торчат, — громко ругнулся я. — Пусть не пеняют потом, что, мол, не слышали. По правде ли гостей у порога держать?!

И тут же в узкой калитке, сбоку от главных ворот, открылась узкая щель-бойница.

— Кого тут демоны принесли?

— Свои! — воскликнул Инчута и нагнулся с седла, чтоб заглянуть в окошечко.

— Свои в детинце ужо. И без вас тесновато туточки…

— Принц-воевода войска охочего всеорейского, Ратомир, с ближниками и слугами, — торжественно завопил Велизарий. Где-то в середине возгласа окошко громко хлопнуло, закрываясь.

Минутой спустя, нас впустили. Сначала внутрь привратной башни и уже оттуда, через тесный проезд с двумя рядами подъемных решеток, во внутренний двор крепости.

Первым в глаза бросался разложенный прямо на мостовой костер с поджаривающейся на вертеле тушей теленка. Вокруг очага на укрытых попонами седлах, на бочонках и березовых чурбаках с кубками в руках сидели дружинники. На нас они не обратили ни малейшего внимания. Заняты были — пили или пели.

Тут и там бродили псы и лошади. Под навесом у коновязи на куче сена храпели в одном исподнем несколько уставших воинов. В сухой поилке для коней, широко раскинув руки, спал, сопя огромным носом, лысый мужик в простой домотканой рубахе. Со стены над воротами раз за разом повторяя одну и ту же фразу, канючил, приплясывая и сжимая хозяйство между ног кольчужными рукавицами, молодой воин:

— Ну, братцы, посторожите чуток! Мне очень надо!

Копья, луки, топоры, мечи стояли вдоль стен, готовые к применению. Вот только их владельцы, как мне казалось, применять оружие были совсем не готовы.

— Страшное дело, — покачал головой Ратомир. — Когда дружина от безделья мается…

Инчута мигом взлетел на стену по приставной лестнице. Стражу так приспичило, что, даже не выяснив, кто мы такие, благодарно кивнув, убежал.

— С голоду не помрем — и то ладно, хвала Басре, — сбросив седло у коновязи и отпуская лошадку, воскликнул Парель. Глазами жрец уже принялся поедать теленка…

Велизарий принял уздечки наших с принцем лошадей и отвел их в сторону колодца. Все шло к тому, что лысому в поилке придется искать другую постель.

Подтащив седла к костру, мы уселись рядом с дружинниками княжича.

Душевно выводили одетые в сверкающие на ярком солнце пластинчатые доспехи плечистые мужики. По кругу, из руки в руку, от здоровенной бочки в тени главной башни, к нам пришли два наполненных медовым хмелем кубка.

Склонив головы, исторгая, странно трогавший самои корни души, нутряной бас, выводили жалобную девичью песню иссеченные шрамами опытные воители. И словно слезы по судьбинушке неведомой молодки, тяжелыми золотыми каплями, на камни плескалась хмельная жидкость из позабытых в пудовых кулаках чаш.

И мы с Ратомиром, подхватили:

Звук древней песни зайцем прыгал внутри тесного крепостного двора, наполняя сердца тоской по неизбежному, и странной, наперекор, надеждой…

…А вдруг именно этот стоголосый рев хорошенько подпитых мужиков, коим и дела-то не должно быть до стона чьей-то там дочери, дойдет-таки до ушей жестокого отца.

— Пейте, ешьте, — украдкой смахнув предательскую влагу с глаз, проговорил сидевший рядом седой воин со знаками десятника на плече, когда эхо от песни осело в тенистые закоулки Ореха. — Командир наш отоспится — поговорите. Умаялся Паркай Панкратыч, в разведку ночью с отроками лазал. Как стемнеет, за стены идем. Не о чем нам боле с мастерами обезумевшими тут рядить…

 

17

Лысый мужик, нахально занимавший поилку, не желал просыпаться. Дворовый и по плечу трепал, и носяру огромную зажимал, и поилку шатал — все без толку.

— Пятки евойные травинкой щекотни.

— Водой, водой соню-засоню полей. Чай, не рыба, мигом очнется.

— Оглоблей корыто подопри, да и скинь. Там и каштаны свежие конячьи имеются…

Изнывающие от скуки воины были рады и такому развлечению, потому советов давали множество. И каждый следующий встречали новой волной смеха. Однако помогать озадаченному Велизарию никто не спешил.

Лошади, добросовестно перенесшие нас от лагеря за стенами до Речного Ореха по замусоренным, сухим и пыльным улицам Велиграда, хотели пить. А давать воду каждой отдельно из ведра, что на веревке к колодцу привязано — и коней смешить, и хозяев обидеть. С того ведра и люди пить не брезговали, чтобы скотиньи морды туда запускать.

Наконец слуга решился и плеснул ледяной подземной водицей на лицо носатому.

И даже не успел поставить ведро на бревно у обложенного камнями колодца, как был атакован. Из-за ширины плеч, казавшийся квадратным, коротышка неожиданно стремительно подскочил и с кулаками набросился на водолея. Огромные кулаки так и летали, порой вмиг меняя направление удара.

Мы с Ратомиром вскочили и, побоявшись за здоровье парня, бросились к поилке. И уже оббежав очаг, обнаружили, что, несмотря на все мастерство лысого, на весь его атакующий напор, ни один удар не достиг цели. Каким-то непостижимым образом Велизарию, все еще держащему ведро с остатками воды, удавалось ускользать.

— Твой слуга, воевода, великий мастер, — со знанием дела, поделился десятник.

И только после этих слов, уколовшись о блеск на глаз Ратомира, я обратил внимание на движения дворового. Куда девалась неуверенная угловатость?! У колодца, экономя мгновения скупыми переходами, вместо недотепы сражалось воплощение росомахи.

Запыхавшийся коротышка, подпрыгнул, в попытке достать шелестящим в полете кулаком в ухо слуге. И мало того, что не попал, так еще и приземлился неудачно, опустившись на колено. Велизарий получил наконец секунду, чтоб избавиться от злополучного ведра. От следующей атаки он уже не уклонялся. Встретив смертельно опасный удар предплечьями, отрок тут же шагнул вперед. Куницей метнулась вперед раскрытая ладонь ростокского здоровяка. Лысый, чей затылок приходился куда-то на уровень груди отроку, нелепо взмахнул безвольными руками и кулем свалился под ноги печальных непоеных лошадей.

— Забавно, — только и смог выговорить я, глядя на ошарашено мотающего головой оглушенного мужика.

Кричащие и вопящие на протяжении всего боя дружинники примолкли. Велизарий, чуть смущаясь всеобщего внимания, отвернулся к колодцу. И всем стали видны его порозовевшие уши, когда от сеновала раздался молодой задорный голос:

— Когда, к демонам, нам пленника подменили? Куда делся тот Бубраш, коего мои воины вчетвером кое-как повязали? А этого, что нам прежде о силе своей могучей сказы баял, за ворота выставьте. Все слова его об служку пришлого порушились…

Сотня воинов — и седые ветераны, и безусые отроки — заржали так, что лошади шарахнулись от воды, а носатый Бубраш отчаянно покраснел. Но таки нашел в себе силы подняться и подойти вместе со всеми к Велизарию с поздравлениями.

— Принц-воевода Ратомир, — представил командира княжичу седой дружинник. — Лесной не представился, но ежели люди не врут, Арч Белый, сын Ветви Белого. Говорят, ныне они везде вместе…

— Паркай, воевода велиградский, — повторил я церемонию для принца. Княжичем оказался крупный парень, должно быть, на целую голову выше самого высокого из туземцев. Шевелюра — сияющие, цвета соломы волосы вкупе с простым круглым лицом — вид его делали препростецкий. И только внимательные бирюзовые глаза, выделяющиеся на загорелом лице двумя кусочками неба, выдавали в молодом воеводе характер человека, с детства обученного повелевать воинами.

— Жаль, знакомство в такое время у нас… — княжич поморщился и махнул рукой куда-то за спину. — Купчики местные умом тронулись. Свободы возжелали, ниоткуда не стесненной. И народ подбивают. Так-то людишки тутошние — народец добрый да трудолюбивый. Руками золотыми многих кличут. Только чего хотят — сами не ведают. Некоторые пользуются…

— Жаль, княжич, — согласился принц. — Думал я сотню другую умелых воинов в охочие здесь набрать. Нашел вместо того тебя вот в крепости, горожанами осажденного. Советники местные вместо помощи в деле всеобщем, загадки только загадывают…

— С чего-то ведь это все началось? — полюбопытствовал я. — Бойца городского воины твои за что-то ведь вязать кинулись, а не просто так?

Властитель Ореха жестом предложил нам сесть, подождал, пока кубки снова наполнят медом, и только тогда сказал:

— Бубраш так-то мужик неплохой. В таверне «Золотое кольцо» трудится. На кулаках Велиградским боем с каждым желающим бьется. За что стол и кров там же имеет. Да с осени, почитай, ни единой душе не проигрывал. Гордым стал. Носяру свою так задрал, что через ноздри пузо изнутри рассмотреть можно было. Всяк выпить с ним желал — он и не отказывал. А пьяный и вовсе не хороший становился. Мог и на людей простых кинуться… Вот с полторы недели назад в порту проснулся, с похмелья злого. Глядит, лодья немецкая из Эмберхарта бочками грузится. Ну и давай требовать меду из тех бочек. А как отказано было, и драться полез. Благо, дружина моя патрулем там ходила. Лысого в веревки да в крепость. Тот орать давай на весь город. Мол, иноземцы свободы лишают…

— С тех пор и сидите в стенах?

— Ага. Сидим. Этот-то проспался, виниться стал. Думали уж — пинком в зад, да пусть себе идет. А у ворот толпа сбираться стала. Грозили, камнями кидали. Стрелы пуляли. Требовали Бубрашу свободу вернуть. Тот и вообще испугался. Пьянствовал месяцами, чего пьяным творил — то в памяти стерлось. Пошел бы пред немцами прощенья просить, да ушла лодья от дурней местных с их свободой…

— Нам старейшины речь вели, мол, как ваш боец Бубраша победит, так охочим людям, что в войско мое пойти захотят, преград не будет…

— Да брешут, собаки, — хихикнул княжич. — Они не ведают что в соседнем переулке творится… Как воины мои порядок держать перестали, тут такое непотребство началось… Словно дикие псы с цепи сорвались со свободой своей. Ладно бы еще сказать могли — что за зверь такой, эта самая свобода!? Их и прежде с ножом у горла не принуждали, в кандалы не ковали…

— Слышали, вы ночью выходить станете?

— Ага. К отцу в Камень пойдем. Там ждать будем, пока разум к этим людям вернется. Или пока ворог какой-нибудь к стенам прибудет. Знатное лекарство от… демоны! Забываю все, как они свою свободу зовут-величают…

— Они этому имя дали? — удивился принц.

— Ага, — засмеялся Паркай. — Трекакратря… Не… Дремакратря… Тфу. Макратря какая-то! Бают, царство света строить примутся. Воевод да управителей выбирать начнут, и войско для защиты да порядка из добровольных людишек наберут. Все, мол, равны сразу станут. Купцы да мастера, знамо дело, слегка ровнее остальных. И злыдни иноземные им не указ. А дружина каменьская, мы то есть — суть завоеватели…

— Всеблагой Басра, — Парель, вынырнув откуда-то из самой кучи обступивших Велизария воинов, краем уха уцепил хвостик разговора. — Батюшку свово просить войско станешь? Ворота да реку перекрыть, так народец туземный с голоду волком выть начнет. А там и на брюхе приползет прощения просить.

— Тебя, жрец, советники не кусали? Сказывают, коли упырь человека куснет, тот сам в упыря оборачивается. А тебе вона как головенку набекрень свернуло… Это ж орейского роду-племени люди. Нешто я стану голодом родичей своих морить?! В меня зеркала плевать станут…

— А то пошли с нами, княжич, — вдруг воскликнул я. Очень уж мне понравились мудрые слова молодого воина.

— А то и пойду, — кивнул тот. — Коли батя против не скажет, так и пойду. Камню, поди, две сотни ртов кормить не с руки. Да и я бы на доброе дело время отвел.

Княжич прищурился.

— Как вести с Ростока пришли про войско ваше охочее, я людей на гору к Следу отправлял. Искра тускло у нас горит. Светлым днем и не скажешь, что вообще что-то есть. Только в ночи и светится. Не божьей души эхо, как при Спящих было, а демоново отродье в земле твоей, Ратомир, завелось. Благое дело вы затеяли. Дорогой приречной идти до Камня дней двадцать пять, коней не гоня. Будет еще время… Сейчас отдыхайте. Ешьте. Пейте. Со звездами выступать станем. Горожане от лихих людей двери со ставнями запрут и носа до утра не высунут. С отроками дважды ходил, смотрел. Если не шибко шуметь, так и мы уйдем.

— А Бубраша с собой поведешь?

— Да на кой он мне? — искренне удивился княжич. — Я и сейчас его не держу. Захотел — давно бы ушел. Сгубили молодца медные трубы. Нет, значит, в человеке стержня стального. Слуга ваш и то крепче духом.

Я пожал плечами. Велизарий из совершенно понятного простоватого парня вдруг становился огромной громкоголосой загадкой. И почему-то это меня совсем не радовало.

Пить не хотелось. Куска жареного мяса оказалось достаточно, чтоб наесться. Оставив двух воевод за беседой, которая плавно перетекла на обсуждение воинских приемов, припасов и оружия, поднялся на стену — сменить Инчуту.

Слугу на радостях напоили так, что вечером пришлось его самого отливать водой из колодца. Бубраш тут же предложил свою помощь, которая была с благодарностью принята. Так что с первыми звездами, когда ворота Речного Ореха распахнулись, отрок сидел в седле грустный и мокрый. А туземный боец, придерживая створку, сиял, как медное зеркальце.

Княжич оказался прав. Улицы были почти пустынны. А крадущиеся вдоль подворотен тени нас мало волновали. Воевода покидающего город войска активно крутил головой, высматривая невесть какую опасность. Видимо, ему было горько и обидно уходить вот так, словно воры в ночи, из Велиграда, который клялся беречь, стеречь и охранять. Словно и не было никакого дела обезумевшим горожанам, до столько лет служившей им дружине…

— Жестокая штука, эта их Макратря, — пробурчал я себе под нос, проезжая ни кем более не охранявшиеся распахнутые настежь городские ворота.

 

18

К вечеру в наш увеличившийся вдвое лагерь у городской стены пришел Бубраш. Привел с собой два десятка добровольцев в войско и ошеломительные новости. Оказалось, что не самим старейшинам Города Мастеров пришли в головы безумные мысли о всеобщем равенстве, братстве и свободе. Ходили слухи, что дней за десять до злополучного утра, когда кулачный боец так неудачно решил опохмелиться, с одним из караванов прибыли в Велиград иноземцы. Одеты были в простые платья, оружия на виду не держали, но в торгах не участвовали. Зато много времени проводили в Доме Совета, беседуя с Мастерами. Один из приказчиков, по делу явившийся в Дом, и имя предводителя чужестранного слышал. Сократор! Вот, оказывается, куда делась пропавшая часть посольского отряда…

Меня даже передернуло от омерзения, когда это имя было произнесено. Стоило задержаться, чтоб найти и прибить эту коварную гадину. Но дожидаться нас командир остатков посольской стражи не стал. Едва Паркай заперся в Речном Орехе, эковертовы шпионы верхом покинули Велиград по приречному тракту.

Ждать, покуда еще кому-либо из молодых горожан захочется присоединиться к армии принца, мы не стали. Отравленные ядом красивых, но пустых слов, они горели желанием дома разломать все старые устои и построить новое, справедливое царство Счастия Безмерного. Люди, пришедшие с Бубрашем, в большинстве своем были побитые жизнью мужички средних лет, больше доверяющее крепкой руке да доброму клинку, чем словам. Ни котенка, ни зверенка, ни дома, ни жены у новых охочих людей не водилось. Вот и решили воинского счастья поискать.

С рассветом начали снимать лагерь. Утро выдалось ветреное. Установленные возле шатров военачальников флаги, словно живые, бились на древках. Снимаемые с подпорок палатки так и норовили сбросить усмиряющих их людей и праздничными змеями ушмыгнуть в высокое небо. Угли в затухших было кострах, снова раздуло и по лагерю, вместе с пылью и ошметками сена, летали искры. Лошади нервничали, мотали умными головами, переступали, пугаясь вздувающихся пузырями притороченных к седлам плащей, вертелись у коновязей, мешали людям.

Все злились. Ветер ли навевал черные мысли или на душе было тяжело, но немало необдуманных злых слов сорвалось с языков.

— Твой приятель сегодня что-то слишком, — прокричал принц и укоризненно покачал головой. Словно ветер — мой расшалившийся ручной зверек. Или словно это я развязал тот самый, из детских сказок, мешочек с семью ветрами.

Я вздохнул, досчитал до пяти и отправился к наветренной стороне бивуака рисовать руны на земле. Почувствовал — пять минут без ветробезобразий в тишине и покое позволит всем успокоиться, примириться с дремучими мыслями. Если уж у меня было погано на сердце, что и говорить о молодом княжиче и его людях. Легко ли бросать упорствующих в своем безумии горожан на произвол судьбы? Это как у постели больного друга: и помочь не в силах, и уйти — подло…

Проще всего уговаривать себя. Так старики говорят. Еще говорят — наивысшая человеческая отвага и доблесть — суметь сказать себе «нет»!

Велиградцы могут перестать слушать речи старейшин об их ненаглядной макратре, одуматься, и вернуть в город порядок. Намучаются, набьют шишек и синяков да и призовут Паркая с дружиной обратно. Только когда это будет?! Казалось, останься младшой каменьского князя в палатках у стены, и люди, глядя на островок мира, быстрее выздоровеют… Или бешенство мозга вконец охватило головы, и вооруженный отряд превратится во вражескую армию?

— Послы от Мастеров к воеводам, — перекрывая вопли разбушевавшегося ветра, гаркнул Велизарий, и сердце, поразив меня самого, омылось жаром надежды. Я хлопнул в ладоши. Знаки, ножом вырезанные в дерне, налились бледным небесным светом. И наступила благословенная тишина.

Фыркали кони. Позвякивали стремена. Обвисли знамена и пологи шатров. Опустились плечи. Закрылись оскаленные, готовые прорычать, рты. Разжались кулаки. Воины словно впервые взглянули друг на друга.

— Ты это… Прости, если я чего брякнул, не подумавши, — порозовев от смущения выговорил один дружинник другому.

— Забавно, — удивленно протянул я. Непростой ветерок посетил в то утро окрестности Велиграда.

Возглавлял делегацию гостей нашего лагеря один из членов Совета Мастеров. Что уже само по себе демонстрировало серьезность намерений. Сопровождали советника пара старичков в кожаных фартуках и три десятка плечистых парней с любимым оружием вышибал в тавернах — окованными дубинками в руках. Впрочем, как раз присутствие телохранителей на границе лагеря четырех сотен воинов вызывало скорее смех, чем уважение.

Встреча советника с Паркаем все никак не начиналась. Гость требовал княжича к себе, за грань безветрия. Опальный предводитель городской стражи отказывался разговаривать где-либо кроме своего шатра. И я его отлично понимал. Вопить, словно торговки рыбой на базаре, пытаясь перекричать наполненный злобой ветер — занятие малоприятное.

Высокие стороны еще с час задерживали бы выступление отряда к Камню, если бы Ратомир наконец не выдержал:

— Три десятка! Щиты сомкнуть, мечи в ножны!

Толпа немедленно превратилась обратно в дружину. Воины подхватили высокие, прямоугольные пехотные щиты и выстроились напротив посольства.

— Шагом! Вперед! Марш!

Советник гордо вскинул голову и остался стоять на месте. Пареньки с палками заелозили, запрыгали, будто бы разминая плечи, завертели дубинками. Лучники, не договариваясь, словно случайно сгрудились за моей спиной, даже в толпе сохраняя некое подобие строя в три линии. Инчута правильно рассудил — иной раз пара стрел в мягкие места, пара капель крови может предотвратить кровь большую.

Пешцы дошагали до границы лагеря, когда услышали новый приказ:

— Центр — стой! Остальные два шага вперед!

Два десятка, справа и слева от посла, продолжили движение, выдавливая, отсекая советника от свиты.

— Центр — квадрат! Щиты внутрь! Строй! Отход! Марш!

Посла окружили безликие окованные железом доски щитов, подталкивали в спину, вынуждали переставлять ноги. Подмастерья вышибал так и не посмели атаковать монолит пехотного строя, размеренно отправившегося к шатрам воевод.

Баулы свернули и приторочили к седлам. Личные мешки нагрузили на единственную имевшуюся повозку. Дубровическая конная сотня, уже верхом, воздела к небу длинные пики с обвисшими значками. Инчута в полголоса командовал садившимся на лошадей лучниками. Низкорослые, коренастые, матерые мужички Бубраша, успевшие вооружиться двуручными топорами и обрядиться в кольчуги, эскортом встали у полога шатра принца. Там же я с удивлением обнаружил башней возвышавшегося над велиградцами Велизария. Пешие дружинники каменьского младшого привычно и споро, плечом к плечу, как в бою, готовились в путь.

Паркай с Ратомиром встретили советника со старцами на вытоптанном пятачке, где раньше стоял шатер.

— Вертай людишек в крепость, — даже не потрудившись поприветствовать воевод, воскликнул красный от ярости гость. — Отработай уплаченное!

— Монеты, что город дружине моей в День Ветра за год в оплату внес, я в Орехе оставил, — поморщившись, словно от вида гниющей рыбы, процедил княжич. — А долг мой воинский вы своей иноземной гнилью испоганили. Маркатрей вашей…

— Лжа это! Нету в Орехе серебра!

— Лжа!? — взревел молодой воин. — Ты, пес, меня во лжи обвинять вздумал? Я сказал — оставил! Значит — оставил! Честь на серебро не меняю! То с молоком матери впитано!

Советнику в руки сунули пергамент. Тот торжественно развернул и торжественно принялся читать:

— От имени народа Велиградской Маркатрии единодушно выбранный Совет Мастеров повелевает Паркаю, сыну Панкрата из Камня…

Принц нашел меня глазами и жестом показал отпускать ветер на волю. Я хмыкнул и ногой разорвал связку черт. Ветер, не тот, что мне брат — другой — гость с другого берега Великой, злой проказник, торжествующе взвыл и немедленно сыпанул пылью в раскрытый рот велиградского гостя.

— Собаки лают — ветер носит, — преодолевая тугие потоки воздуха, гаркнул Велизарий.

Хлопнули, разворачиваясь, отдохнувшие знамена. Трещали, трепеща значки на пиках. Зычно крикнули приказы десятники. Малая часть всеорейского охочего войска пришла в движение, выдвигаясь на приреченский тракт. На месте покинутого лагеря, отплевываясь от поднятого сотнями ног в воздух мусора, ругаясь, проклиная и грозясь карой небесной, остался советник со своим пергаментным свитком.

Путешествовали неспешно. Местность была гораздо более населенной, чем все те, через которые армия проходила раньше. Хутора, деревеньки, а то и села по несколько штук в день проплывали мимо. И почти в каждой приходилось хоть ненадолго останавливаться, чтоб рассказать об армии, о короле-демоне и, конечно, о творящихся в Велиграде безобразиях. На третий день пути сказ приобрел окончательную стройность, завершенность и избавился от всего лишнего. Теперь остановки стали короче, а Камень все ближе.

На пятый день пути встретили первую деревеньку, в которой уже прекрасно знали о велиградской маркатре. Оказалось, что за неделю до нас их посетил небольшой отряд и сообщил о новом налоге на дело скорейшего построения царства равенства и братства. Несогласных поделиться тут же развешали по березам, старосту высекли, собрали две телеги продуктов и укатили дальше по тракту, в сторону паромной переправы через Крушу. Предводителем велиградских мытарей, судя по красочным описаниям крестьян, оказался наш старый знакомый, великан в пластинчатом доспехе, говоривший со странным акцентом — Сократор.

Обиженные селения пошли чередой. Некоторые хутора оказывались сожженными полностью, все их жители убиты. Упивающиеся безнаказанностью, разбойники Эковерта изобретали все новые зверства. Люди, разорванные лошадьми, утопленные в колодцах, сожженные в собственных домах. Приречный тракт вздыбился от горя, крови и ненависти. От рассказов выживших волосы вставали дыбом, а кулаки сжимались в бессильной ярости.

Между селениями мы пытались передвигаться как можно быстрее. Пешая часть войска отстала. Всадники торопились изо всех сил. Воровских людей обязательно нужно было догнать. И убить.

К исходу второй недели пути мы вошли в последнее село перед паромной переправой. Крушей кончались земли, отданные в кормление Велиграду, и начиналось собственно Каменьское княжество.

Сократор побывал и тут. На площади перед таверной и домом старосты горели повозки с зерном, которое лживые велиградские мытари кровью собирали по селениям. У колес еще лежали трупы убитых крестьян. Кровавые лужи еще не высохли. Злодеи не более получаса назад выехали в сторону парома. И, стараясь не думать об уставших от скачки лошадях, мы поспешили следом.

Повезло так, словно сами Спящие вмешались. Когда мы вылетели на высокий берег реки, воры были еще там. Паромный плот оказался у того дальнего берега Круши, где на него заводили повозки крупного, с многочисленной стражей, торгового каравана. На требования и угрозы трех десятков разгоряченных воинов купцы вовсе внимания не обращали. Но и переправляться не торопились.

Я сразу разглядел обоих своих знакомцев. Здоровяк командир посольской охраны, осознав, что попался в западню и выхода нет, метался по глинистому берегу, руганью и криками пытаясь выстроить своих людей к обороне. Лонгнаф, как всегда в стороне, спиной ко мне, разглядывал нечто одному ему видимое в зарослях камыша.

— К бою! — заорал Ратомир.

Воины перекрыли щитами спуски к воде, отрезав врага от лучников. Инчута уже выстроил стрельцов и ждал только команды.

Принц кивнул.

— Смерть демонам! — даже для самого себя неожиданно громко крикнул я и первым выпустил стрелу, наметив крупную тушу Сократора. Копейщики грохнули кулаками в тыльную сторону щитов и, выставив стальные перья, шагнули вниз.

Командир осколков посольской охраны быстро умереть не желал. Активно укрывался щитом, нырял за спины стражников, отбивал стрелы мечом. Я стрелял, как только мог быстро, указывая групповые цели остальным стрельцам отряда, но так и подмывало устроить персональную охоту за личным врагом.

Часть разбойников, сломав строй, побросали доспехи и оружие и кинулись в реку, в надежде пересечь преграду вплавь. В разрыв обороны немедленно ринулся Ратомир с конными воинами. Инчута тут же принялся стрелять по уплывающим подонкам, а я спрыгнул с крутого берега вниз, к причалу.

Среди окруженных, продолжающих отбиваться воров Лонгнафа не было. Я наказал себе после обязательно поискать его среди мертвых и отвлекся. Прямо на меня с ревом раненого медведя мчался, размахивая мечом, грудью прорвавший строй латников, Сократор.

— Тыыыыыыы!!!! — орал он. — Это все тыыыыы!!!!!

«Вот Сократор стоит у дерева. В его руках меч, на губах самоуверенная улыбка. Он знает — я где-то рядом. Только не видит. Оперенное жало срывается с лука и пришпиливает руку твари к толстой березе. Громадине больно, он пытается выдернуть глубоко засевший наконечник, и тут новая стрела прибивает вторую ладонь к первой. Теперь ему страшно. Теперь он начал сомневаться. Он рычит и зубами вцепляется в древко. Я простреливаю его щеки насквозь — сталь срезает поганый язык, и окровавленный кусок мяса вываливается на траву»…

Я хмыкнул. Фантазия снова оказалась куда как слаще реалий жизни. Лишь одно совпадало — у меня в руках был лук, а на кончике стрелы долгожданная месть.

Я улыбнулся своим мыслям, вскинул оружие и всадил трехгранный пробой точно в переносицу, между яростно выпученных глаз.

Бой еще продолжался. Добивали разбойников стоявших по колено в воде. Но это мне уже было неинтересно. Брел среди тел, высматривая знакомые лица, и загрустил, увидев обоих своих палачей-истязателей мертвыми.

Лонгнафа не нашел. И сразу повеселел. Моя война продолжалась.

 

19

Лето подходило к концу. Днем еще яростно палило солнце, но ночами становилось прохладно. А на рассвете с Круши поднимались клочья густого тумана. Дозорные и часовые подолгу грелись и сушились у костров, прежде чем отправиться спать в палатки.

Дружинники собирали грибы и ягоды. Многие встречали рассвет с удочкой у реки. Добычу выменивали в селе на молоко и овощи. Пара десятков воинов отправилась помогать крестьянам в поля. Воеводы не возражали: скучающий воин — это бандит.

Две недели, в течение которых мы поджидали отставшую пехоту, и так дались командирам нелегко. По планам Ратомира, на зимовку армия должна была встать уже в Игларском герцогстве. Ну, или, на худой конец, на границе — у барона фон Борк. Из зимнего лагеря принц хотел разослать весточки немногочисленным оставшимся в Модулярах друзьям с тем, чтобы они имели возможность присоединиться к войску.

— Хочешь рассмешить Бога, поделись с ним своими планами, — сумничал Парель в ответ на яростное шипение изнывающего от безделья командира. — Как сказано в книге откровений Миразма Святого, Всеблагой Басра так мир наш обустроил, что каждое из деяний человеческих к благому итогу сходится…

— «Все, что бы сынами человеческими ни сделано было, к лучшему итогу приведет», — монотонно, подражая жрецу, процитировал я автора толстенного свитка «Откровений». К тому времени я уже довольно бегло разбирал смысл закорючек — буквиц, которыми была заполнена полуверста тончайшего пергамента из мешка Пареля.

— Ну так и я о том! — торжественно кивнул толстяк. — Не в силах овцы Пастыря суть планов Его постичь. Намерения Всеблагого мир весь покрывают. А не только земли малых стран. Видно, должно нам еще что-то совершить, прежде чем за Великую переправляться!

— Войско даже еще не собрали полностью, — ворчал принц. — Из Камня охочих людей да из Аргарда. И трех полков полных пока не исчисляется у нас…

— Об армии я уразумел, — шепотом, чтоб не напроситься на обвинения в невежестве, спросил меня ростокский лучник. — А о каком пастухе этот жирнюк тут речи ведет?

— Он говорит, что все люди — овцы, а его бог, Басра, вроде пастуха. И, мол, овцам не дано понять, чего пастух хочет…

— Кто овца?! — вспылил отрок. — Я, что ли? Я сейчас этому барану толстозадому рога поотрываю…

— Да не Парель так говорит… — сквозь смех придерживал я Инчуту от необдуманных действий. — Это в свитках евойных прописано.

— Бараний его бог, — презрительно скривил губы парень. — Кто себя овцой чтит, тот такой и есть! И доля тому такая — в стаде бездумно бекать!

— А где же твой Бог, мальчик?! — привычно ткнув в полог палатки пальцем, вопросил кому-то-брат, расслышав последнее восклицание Инчуты. — Спящие бросили нас давным-давно! Оставили подыхать от голода, холода и болезней. И только Пресветлый Всеблагой жизни ваши никчемные охраняет…

— Из тьмы земли орейские народ лесной вытянул! — хлопнул меня по плечу ростокец. — О том мы в веках им поклоны бить и помнить будем! Только они нас за скот домашний безмозглый не держат!

— Ты уверен в своих словах? — захлебываясь и брызжа слюной, вскричал Парель.

Лучник открыл было рот для продолжения спора, но промолчал. Искоса взглянул на меня и выбежал их командирского шатра. Жрец округлил глаза и как-то необыкновенно, не так, как прежде, посмотрел на меня. Так, словно увидел первый раз.

— Пятый десяток лет на свете живу, а все так и не поумнел, — пробормотал наконец он. Облизал пухлые губы, обхватил обеими руками ненаглядный свиток и засеменил в сторону своего жилища.

Княжич с принцем склонили головы над картой, делая вид, будто разговор их не касается. Я вздохнул и отправился к костру земляков.

Вскоре вернулись посланные к пешей части отряда всадники. Доложили, что непривычные к долгим переходам дружинники попросту сбили ноги в городских сапогах. Оттого двигаются совсем неспешно, на привалах плетя лапти. Порозовевший Паркай пожал плечами и тут же предложил отправляться к Камню, оставив в селении приказ для «лапотников». На том и порешили.

Под стены Камня — большого города на высоком берегу Великой реки, в огромный лагерь охочего войска — пришли ко дню Грома. Горожане посчитали хорошей приметой, что к празднику у них гостит так много воинов. Ибо всякий знает: Гром — дух, покровительствующий не только богатому урожаю, но и всякому оружию. И, конечно, воинам. Так что, едва поселившись в давно приготовленные для отряда палатки, мы принялись начищать доспехи до того безумного, никому не нужного блеска, который так нравится любителям военных парадов.

Камень — ровесник Ростока. На заре времен, еще во времена живых Богов, на Орейской равнине стояло лишь два крупных города. Северная столица единого народа начинала строиться с высокого крутого утеса на берегу безмерно, до самого горизонта, разлившейся реки. Южная сторона имела не слишком много мест, где беспрепятственно могла пристать лодья, и одно из них, волею Создателей, было расположено как раз у города.

До последней войны, когда Чудского моста еще не существовало и купцам приходилось переправляться через реку на плотах или лодках, Камень стал самым крупным местом торга между северными, «немецкими» государствами и югом. Сюда сходились дороги и товары. Здесь на широких, пальцами вытянувшихся причалах торговали и досками из Ростока, Велиградским железом, конями из Аргарда или Степи. Зерно, шкуры, мед, пенька. Ящики, мешки, кули и свертки образовывали постоянно меняющийся лабиринт на обложенной камнем высокой набережной. Говорят, изредка в Камень приходили удивительно выглядевшие огромные корабли смуглых, говорящих на странном наречии людей из-за Железных гор, с верховьев могучей реки.

Трехверстный мост, связавший берега между Чудской твердынею и Эмберхартом, едва появившись, подорвал торговое господство Камня. Но ненадолго. Рассыпавшееся на вольные, ни от кого не зависящие баронства, королевство наводнилось бесчисленными разбойными людишками. Да и сами властители клочков земли не брезговали правдой или неправдой урвать лишний грош с купеческих караванов. И снова широкая водная дорога стала самой безопасной и желанной. Снова оживилась приречная торговля. Кабы не Водогром — огромный водопад на исходе Степи, у начала сжимавших Реку отрогов Низамийских гор, так крутобокие челны и до устья доходили бы. До самых Модуляр.

Камень — самый большой город Орейских земель. А если верить князю Панкрату, утверждавшему, будто одних застенных горожан, не считая посада, более шестидесяти тысяч, так и вовсе сравнивать не с чем. В Ростоке едва ли тысяч тридцать пять — сорок наберется.

Празднично разодетая толпа являла собой зрелище поистине устрашающее. Словно трава в степи, листок к листку до горизонта — головы людей. Гомонящие, волнующиеся, взрывающиеся криками. Марширующая по улицам армия Ратомира казалась тоненьким сверкающим сталью ручейком среди Великого леса. Я чувствовал себя пылинкой в чулане. Одной из бездны одинаковых, одноликих голов в человеческом океане.

И еще я поразился тяжестью выпавшей на плечи Каменьского князя доли. Шутка ли, управиться с такой бездной человеческой! Не потому ли лицо седого носатого Панкрата избороздили бесчисленные морщины, да спину скривило так, что казалось, смотрел он словно исподлобья, сквозь кустистые брови. Только светло-серые, цвета кромки льда на берегу весеннего ручья, глаза блестели молодо и живо. С хитринкой, напрочь отсутствовавшей у Паркая.

Тысячи домов, выстроенных из обожженной глины, стройными рядами теснились вдоль улиц. И то ли я стал привыкать к тесным орейским поселениям, то ли рыжие кирпичные стены меньше давили, чем убитое дерево Ростока или мертвые камни Велиграда, но дышалось в Камне на удивление легче, чем в других городах.

Широченный луг с выстроенным из легких досок «городком» заканчивался невысоким холмом со странной конструкцией на вершине. И хотя с возвышенности видно игры было бы несравненно лучше, ни одного человека там не было.

Пристроенные к городским стенам, пышно украшенные зрительские трибуны быстро заполнились. На луг вышли два отряда княжеской дружины. Тот, что поменьше — из ближних, опытнейших воинов — занял оборону в «городке». Второй быстро выстроил атакующие квадраты.

Грянувший гром столкновения закованных в латы воинов отразился от низких, грозовых туч. И атака, несмотря на кажущийся неудержимым напор, невзирая на численность и азарт, тут же захлебнулась. Ветераны, сомкнув башенные щиты, не дали молодым ни единого шанса прорвать оборону.

На луг торопливой струйкой выбежал отряд Инчуты. Стрелки заняли места за спинами латников, вскинули луки и выпустили тьму стрел с тупыми наконечниками. Небесные жала новым громом грянули о черепаховый панцирь пехотинцев и бессильно отвалились.

А потом, словно разбуженный людьми, заворчал в низких тучах дух грозы. Порыв неожиданно холодного ветра принес первые тяжелые капли дождя. И, не дожидаясь пока земля промокнет насквозь, пылающей ветвью с облаков на вершину холма спустилась нога молнии. Приготовленная замысловатая штуковина немедленно вспыхнула, осветилась алым и голубым, явив огромный, воткнутый в землю меч.

По ушам врезало так, что казалось — даже кости треснули. Волосы зашевелились. Тетива на луках стала тихонько ныть. Кольчуги позвякивали. Я чувствовал, будто кто-то бесконечно великий и могучий держит меня на ладони, как пойманную муху разглядывая со всех сторон. Даже изнутри. Сам животворящий воздух наполнился такой силой, словно Боги готовились сойти с небес.

И тучи сжалились над нами. Мягкий теплый дождь ласковыми прикосновениями смыл, растворил накопившееся напряжение. Губы сами собой сложились в улыбки. Люди расправляли плечи, скидывая навалившуюся было мощь и нечеловечески пристальный тяжелый взгляд Неба.

Заиграла музыка. Девушки в венках из полевых цветов и колосьев пшеницы, закружились в танце. Хохочущие дети зашлепали босыми ногами по пузырящимся лужам. А потом и весь люд высыпал на обширный луг, прямо под теплый дождь.

На следующий же день армия отправилась к Чудской крепости. Из Камня вместе с нами вышла пара сотен парней, умеющих держать лук, около трехсот броненосных всадников, и пятьсот пехотинцев из княжеской дружины. Образованный пехотный полк принц отдал под руку Паркаю, которого отец не стал удерживать возле себя, рассудив, что велиградская болезнь — дело долгое.

Яролюб, племянник Дубровического князя, воеводил всей конницей, а я — лучниками. Один Парелев обоз растянулся по чудскому тракту на версту. По обочинам скакали сотни всадников. Следом за вытаптывающей влагу из грязи пехотой шагали стрелки.

Ратомир планировал разместить войско у стен крепости, закрывающей проход от Трехверстного моста в орейские земли, а сам с малой дружиной еще посетить Аргард — столицу последнего княжества, откуда в армию еще не вливались добровольцы.

— Вот кабы еще такую махину барон Эмберхартский на неметчину запустил, — без большой уверенности в голосе поделился Паркай. — Боюсь, преграды чинить начнет. Отговорками отговариваться.

— Вот и я принцу говорю, — тут же встрял жрец. — Надо было у Камня стоять, людишек охочих собирать. Богатое место, людное… А уж как льдом речку-то замостит, так и на ту сторону переходить. Обойти сушей тот грехов рассадник.

— Командир, помнится, сказывал, барон Эмберхартовский чуть вас послам Эковертовым не продал? — отгадал я причину такой нелюбви Пареля к торговому городу, оседлавшему мост.

— Душу, старый хрыч, демонам продал! Верно, вам говорю! — покраснел от ярости толстяк.

— В стужу да в снегу по пояс можно и войско ополовинить, — поморщился Яролюб. — Где же это видано, чтоб зиму на марше встретить?! Прадеды у Чудска дней десять войска собирали да на неделю отдых людям дали, прежде чем рыцарям заречным юшку кровавую пустить. Да и то весной было. На зимние квартиры нужно в крепости вставать да переговоры с бароном устраивать. Глядишь, бережком да мимо стен и пропустит…

— Кишки наши, козлище плешивый, на колбасу пропустит, — продолжал яриться Парель. — Лучше по льду босиком, чем к барону в руки…

— Светлая голова у командира нашего, — без капли сомнения, заявил светлоголовый княжич. — И нам с таким воеводой заботиться не след. Раз Модуляры эти далекие на той стороне, значит, и мы туда попадем!

Обсуждения дальнейших планов принца продолжались всю дорогу, но так ни к чему и не привели. Ратомир не раскрывал секрета о том, каким образом намерен уговорить злодейского барона пропустить армию. А не зная самой главной части замысла, мы лишь воздух сотрясать пустыми словами могли. И уж совсем разговоры прекратились, когда вернувшиеся из дальнего дозора разведчики доложили, что со стороны Чудской твердыни поднимается дым.

 

20

План принца был удивителен. Необычен, прост и потрясающе опасен.

— Какое коварство! — восхищенно выговорил Паркай.

Да! Еще коварен! Как коварна рысь, поджидающая ни о чем не подозревающего детеныша косули на нижней ветви сосны. Или как волчица, по кругу загоняющая оленя к месту засады матерого волка.

— Скажут, мы хитростью взяли, — покачал головой Яролюб.

Конечно, скажут. Никто, ни один воевода на орейской земле, никогда раньше не планировал маневры, которые станут совершать полки во время будущего боя. Прийти на поле, выстроиться, выделить резерв и ждать времени и места, когда подмога окажется нужнее всего. Вот и вся тактика. Принц же предлагал нечто совершенно иное!

— Говорить станут, что мы тремя полками пять разбили, — хмыкнул я. — Только, ты прости, Ратомир, но нам бы повыше где-нибудь встать. Боюсь прозевать момент…

Даже Дамир, князь Аргардский, десятилетиями воевавший со степняками, не выдумал какого-то особого способа побеждать малым числом. Кочевники были сильны, быстры и непредсказуемы. То наскакивали тысячами, засыпая строй латников тучей стрел, разворачивали послушных, словно собаки, коней и скрывались в клубах пыли. То ломили напрямик, многими телами взламывая стену щитов, и рубя кривыми мечами всех, кто подвернется.

— На повозки помосты положить, да щиты с бойницами? — предложил Инчута. — И над головами все видно, и от стрел степных защита!

— В деревеньке заборы да сараи разберем, — кивнул Парель. — Варвары туземные возражать не посмеют…

Староста селения, возле которого встало лагерем охочее войско, рад был радешенек. Понимал: заскучают кочевники под стенами Чудска — начнут в округе рыскать, поживы искать. Тут-то деревеньке и конец. И дома пожгут, и жителей в полон уведут.

А заскучают — обязательно. Войску, полумесяцем охватывавшему стены осажденной крепости, без камнеметных машин, башен колесных да таранов твердыню не взять. Хоть и было их один на десять защитников, да слишком тверд орешек. Не по зубам.

Как только дозорные, разглядев дым в стороне Чудска, прискакали с докладом, армия встала. Без тщательной разведки острожный принц двигаться с места отказывался. А уже вечером того же дня, оставив лошадей у тракта, лесом мы вышли к широкому лугу, опоясывавшему примостную крепость.

Догорал посад. Тут и там скакали отряды степняков, засыпая стрелами укрывавшихся за каменными зубцами на стене. На пригорке в одном им ведомом порядке непрошеные гости разбивали становище. В ста саженях от нас, на тракте, группа чумазых круглолицых воинов обшаривала утыканные никчемными тростниковыми стрелами трупы — купеческий караван пробовал ускользнуть.

— Иса-хан, — разглядев знаки на украшенной конскими хвостами жердине, установленной у белого командирского шатра, поделился Ратомир. — Дамир прошлой зимой его от Аргарда отгонял. И в этом году снова ждал. А он сюда пришел…

— Тыщь пять, не меньше, — покачал головой Инчута.

— Если от Низамийских гор малые рода с ним пошли, то и больше, — кивнул принц. — Не пойму одного: на что они рассчитывали? Что Чудский замок им ворота распахнет?

Я пожал плечами. Лучший способ узнать правду — спросить того, кто ее ведает.

— Гонцов в Камень и в Аргард, — начал распоряжаться воевода, стоило нам вернуться в лагерь. — Непотребство кочевник затеял, надобно вызнать, какое!

— Воевать ворога завтра уже, поди, начнем? — с ленцой в голосе поинтересовался Паркай. — Пока дойдем, пока латы накинем — ночь наступит…

И все посмотрели на принца. И не потому, что тот мог решить не ввязываться в стычку с превосходящими силами врага без помощи из Камня. Такое в голове не укладывалось! Пусть крепость степнякам не взять! Но как можно бросить родные земли на растерзание стае голодных шакалов!? Растечется, расползется плесенью в разные стороны малыми отрядами. Пожгут, разорят, разворуют. Захлебнется в канун зимы горем и ненавистью запад орейской земли…

— Утром замыслы будем сказывать, — улыбнулся Ратомир. — Чтоб и ворога упокоить, и дружины не лишиться. Долог путь впереди, хватит еще на нас ворогов!

И вот уже на рассвете воевода чертил палочкой на песке свой план.

— К обеду повозки должны быть готовы, — согласился командир. — Хотя бы несколько. Для застрельщиков… Яролюб?! Поднимай людей. Ваш молот, наша наковальня! Размахнись получше!

Племянник Дубровического князя порозовел от возбуждения, коротко кивнул, прикрыв ладонью сердце, и убежал. Мы еще несколько минут обсуждали сигналы и тоже разошлись. Предстояло еще много дел.

Обед не варили. Всякий знает: идти в бой с набитым пузом — беду накликать. Кто хотел, грыз морковку, но и таких нашлось немного. Нервничали все. Волновались. И старые опытные воители из Велиградской дружины и молодежь из Ростока. Сидели на теплой еще земле в доспехах и с оружием. Любовались на кувыркающегося в небесной выси птаха и разговаривали обо всякой ерунде. И еще не смотрели в глаза друг другу. Словно заранее стыдились. Знали — вот этот веселый парень их Малоскольского посада до следующего утра может и не дожить…

Здесь, на границе с Белой степью, нечастые перелески были какие-то неправильные, воздушные. Я высматривал начинающие желтеть листья, поражаясь, как они похожи на отблескивающие золотом блики солнца на зеленой озерной воде. Словно вот-вот из глубины появятся огромные лесные рыбы. Плеснут, оставляя круги на поверхности…

Мимо проскакал весело скалящийся Инчута. Махнул рукой, показывая, что все, мол, в порядке — враг заглотил приманку. И умчался к тем пяти сотням лучников моего полка, что встали за спиной латных пехотинцев Паркая. Тотчас взыграли, взревели трубы и горны, созывая воинов к битве. Пора было вставать, стряхивать благостное настроение и браться за оружие.

Принц все сделал неправильно. Ветераны ворчали, покачивая седыми головами. Полки вместо единого «кулака» были «пальцами» растопырены в разные стороны. Тяжелые латные пешцы были растянуты в жидкую, по трое, цепь и за их спинами стояли вооруженные длинными копьями легкобронированные воины. Мечников прятали позади тех и этих.

Инчутовы стрельцы двумя отрядами по две сотни громоздились на оборудованных помостами телегах. По сути, повозки представляли собой небольшие передвижные крепости, а сдвинутые плотнее стали бы неодолимой преградой для конницы.

Слева строй упирался в опушку одной из бесчисленных березовых рощ, справа в край глубокого оврага тянущегося до самого берега Великой. Другая сторона лога сплошь заросла осинником и невысокими кустиками барбариса. Шагов на сто впереди щитоносцев, в кустах меж осин, на корточках засели мы — двести лучших лучников охочего войска. И конечно, все двадцать три Мастера Ветра.

Всего полверсты земли оставалось за спиной армии до крутого берега реки. Отступать было некуда. Оттого и озирались нерешительно матерые вояки, зябко передергивали плечами.

— Даже крыса, загнанная в угол — страшный зверь, — посмеивался Ратомир. — А уж медведь и подавно. Степным шакалам не чета!

Сотни три спешащих по следам Инчуты степняков выскочили из-за перелеска, закружили, залопотали на своем языке, разглядев монолит щитового строя. Гикнули и умчались.

Ненадолго. Даже мы, скрывающиеся в зарослях за оврагом, почувствовали, как задрожала земля от топота десятков тысяч копыт. Вспыхнули и исчезли в грохоте приближающейся орды крики взлетевших с деревьев птиц. Побелели пальцы сжимающие оружие. Рты распахнулись в кличе, не давая захлебнуться в накатывавшем валу ярости битвы.

Степняки начали разгон для таранного удара. Принц, словно прочитавший мысли Иса-хана, рассчитывал именно на это.

— Будь наше войско поменьше, кочевник стрелами нас бы закидывать принялся, — пояснял замысел воевода. — А так-то увидят латных воинов, и таранить станут. Им в рядах сражаться — смерть. В толчее всеобщей удачу ищут…

Взлетели, миг провисели и упали вниз тяжелые стрелы. Стрелки выпускали залп за залпом. Приземистые степные лошадки спотыкались и, кувыркаясь, падали под копыта своим более удачливым соратникам. Сломались копья, отправляя в иной мир вырвавшихся вперед. И, наконец, грохнули щиты, встречая таранный удар вражеской конницы.

Строй прогнулся. Ни один человек, даже если его станут подталкивать в спину двое товарищей, не смог бы выдержать такого натиска. Щитоносцы медленно, шажок за шажком, отступали, даже не пытаясь огрызаться. Тем не менее, атака потеряла убойную силу. Кони остановились у человеческой стены. В дело вступили длинные дубровические копья с широкими листовидными наконечниками, которыми можно было не только колоть, но и рубить словно мечом.

Инчута продолжал обстрел, не обращая внимания на дождем сыпавшиеся легкие тростниковые стрелы. Со стороны помостов слышался непрерывный гул спускаемых тетив. Мои ученики пожимали страшную жатву, выкашивая сотни врагов. Но степняки, словно обезумевшая лошадь, рвались вперед.

Целая толпа чумазых кочевников, побросав лошадей, пыталась по склону оврага ударить во фланг вопящим от напряжения латникам. Да только порадовали заскучавших малоскольских мечников. Головы пытавшихся вылезти смельчаков покатились вниз, обгоняя ручьи крови, хлынувшие по глиняному склону.

И все-таки напор ослабевал. Щитоносные пехотинцы уже и головы могли поднимать, и упирались не так отчаянно. Враг поспешно спешивался. Лошади, как послушные собаки, убегали в тыл. Теперь верховые приближались к стене щитов только за тем, чтоб попытаться с седла запрыгнуть в середину нашего построения.

Наконец, повинуясь сигналу горниста, латники опустили щиты и взялись за копья и мечи. В тот же миг в небо взлетела горящая стрела. Воевода приказывал вступить в дело нам.

Я сдвинул колчан на живот. Одно древко в зубы, три в левую руку. Руна привычно кольнула ладонь сквозь перчатку. Цель сама зацепилась за глаз — ловко орудующий здоровенным двуручным однолезвийным мечом степняк в халате с меховой беличьей опушкой на голое тело. Он хорошенько приложил себя по щеке эфесом, хватаясь за впившуюся в горло стрелу.

Вторая изо рта. Теперь можно было запевать:

— Отпусти меня, я стану свежим ветром…

Дрожь тетивы передавалась локтю. Она не успевала останавливаться после выстрела, как снова встречалась с новой пяткой.

— Преодолевая неба версты…

Вечно быть с его душою вместе…

Стрел!!!

Колчан пустел стремительно. Юркие мальчишки из ближайшей деревни шныряли между осин с пучками стрел. Бояться им было некогда.

Дрянная стрела вильнула на невидимой кочке и вместо груди нахально тычущего наших латников копьем врага впилась в бок лошади под ним. Несчастное животное взвилось на дыбы, и следующим выстрелом пришлось разделаться с вопящим какой-то клич низкорослым степняком.

— Стала смерть единственным спасеньем…

Жизнь их ничему не учила! Разобравшись, откуда прилетает неминуемая смерть, пришельцы снова полезли в овраг. На этот раз им нужны были наши жизни.

— Я умру и стану тёплым ветром…

Не зря мы все утро выравнивали склон и обильно поливали его водой. Глина причудливо разукрашивала барахтающихся кочевников. Те же, кто все-таки сумел добраться до барбариса, кувыркались вниз от малейшего толчка. Ребятишки затеяли веселую игру, радостно отпихивая скалящихся врагов жердями.

— Отпусти меня из слабенького тела…

Строй прорвали. Причем сразу в двух местах. Даже стальной клинок может сломаться. С новыми силами степняки бросились в атаку. Мы больше не могли отвлекаться на лезущих из оврага врагов. Никогда прежде я не выпускал так много стрел за такое короткое время. Казалось, тетива уже даже не гудела, а подвывала, вплетая нечеловеческую музыку в мою песню смерти. В какой-то момент я перестал видеть в своих мишенях человеческие существа. Словно разум, оберегая душу от проливаемых потоков боли и крови, сосредоточился на простейших действиях: наложить стрелу, зажать пальцами, вскинуть лук, задержать дыхание… отпустить. Наложить стрелу…

Подозреваю, промахивался редко — ладонь ощутимо горела, исколотая сверкающей руной.

— Дай забыть о страхе расставаний…

Ударился я сильно. Даже дыхание сперло. Хотя приложился сначала копчиком, а уж потом спиной. И пока заново учился дышать, проехал по скользкому склону почти до самого дна. А потом на меня сверху свалился тот наглец, что, добравшись-таки до кустов барбариса, за ногу сдернул в овраг.

— Никогда так раньше не хотел я

Раздавить в себе огни желаний…

Убил бы гада, да поди отличи его среди десятков барахтающихся в глиняной сметане кривоногих прирожденных всадников. И лук где-то потерялся, пока падал. Благо, подаренный принцем трофейный меч, облегченный и укороченный под руку еще в Малом Сколе, остался при мне, хотя перевязь и съехала назад. Так что первого кинувшегося на меня врага пришлось убивать засапожным ножом. Пронзительно алая живица мгновенно превратилась в грязь под ногами пары следующих взалкавших мою жизнь.

— Стала смерть единственным спасеньем…

Меч был хорош. Я вызвал легкий смерч вокруг и носился по дну лога, сея разрушение и смерть. И стальной клинок серой молнией метался от одного яростного сердца к другому, нигде не встречая преград.

— Я умру и стану тёплым ветром…

Наверху что-то изменилось, и в овраге врагов резко стало больше. Многие, даже не пытаясь напасть, беззвучно разевая рты, убегали, спотыкаясь и падая в сторону реки. Но, видно, встретили какое-то препятствие — что-то запрудило ручей бегущих степняков. Я не стал любопытствовать. Попросту втыкал свое оружие в спины тупо, как бараны, стоящих вражин, перешагивал тело и убивал следующего.

Пару раз меня задели раскаленным прутом. Краем сознания я удивился — откуда в сыром овраге разогретая в горне железка, но отвлекаться на пустяки было смерти подобно. Тем более что в низине было душно. Пот тек ручьями, по спине, по животу, по правой ноге и плечу. По лицу. Я смахивал соленые капли с кончика носа, размазывал по лбу и щекам. Глаза щипало…

Очередной враг показался каким-то неправильным. Решив разобраться позже, я замахнулся мечом и весьма удивился, когда руку кто-то перехватил еще на взмахе.

— Арч! Все! Арч! Свои! Стой!!! — звуки, исчезнувшие с того момента, как оказался на дне лога, ураганом ворвались в уши. И разглядел выпученные от ужаса глаза одного из велиградских мужичков, милостью духов и реакцией Бубраша, перехватившего мою руку, оставшегося живым.

Было подозрительно тихо. Не грохотали щиты о щиты, не звенели мечи. Воздух не вздрагивал от воинственных кличей или рева труб. Не гудели сотни тетив.

Солнце бордовым помятым боком зацепилось за верхушки осин. И черные птицы, рассевшиеся на ветвях, казались демонами смерти, только и ждущими когда порвется очередная нить судьбы.

— Все, Арч, — отпуская мигом расслабившуюся руку, хрипел плечистый коротышка. — Мы победили. Яролюбовы конники раздавили гниду, как клопа…

Я хмыкнул такой его непоследовательности: так гниду или все-таки клопа? Хотел переспросить, но слипшиеся пересохшие губы не дали произнести ни звука. И правая нога вдруг полыхнула резкой болью.

Меч мешался. Нацелил было его в ножны, но разглядел, насколько он заляпан чужой кровью. И ладонь оказалась не чище — только размазал быстро спекающуюся кровь по теплой стали.

— Песочком бы его надо, — подсказал кто-то из мужичков, искренне разделяя мою незадачу. — У реки песочком…

Коренастые воины послушно расступились, стоило мне поднять на них взгляд, и я, отчего-то пошатываясь, побрел вниз к Великой.

 

21

Велизарий говорил, будто там меня и нашел — на берегу необъятной реки, песком оттирающим клинок. Злящимся на непослушные руки, хрипящим ругательства и плачущим навзрыд. Грязным. С ног до головы залитым чужой кровью, с иссеченным доспехом и истекающим кровью из десятка ран. Впрочем, здоровяк всегда приукрашивает, а больше спросить не у кого. Когда в овраг спустились Бубраш с мужиками, преследующие бегущих от нашего конного полка степняков, увидели почти сотню трупов и меня в смерче из стали. Желания беспокоить отдыхающего после веселья кудесника ни у кого из них не возникло. Быть может, так бы и выпила река мою душу, кабы не дворовый отрок из Ростокского детинца.

Инчута улыбался и отводил глаза. Только и смог из него выжать, что принес меня Велизарий на руках прямо к шатру командира. И не отходил, пока не нашли лесных братьев, знахарство ведающих.

— Может, пошлешь весточку в Лес? — улыбаясь, как кот, объевшийся сметаной, поинтересовался принц, навестив меня на следующее утро. — Мне бы еще сотен пять мастеров.

— Там их столько нету, — вяло отмахнулся я. — Сотни три…

— Жаль. Я раньше верил умом… Фокус твой со смерчем на празднике Ветра видел… Но то, что вы там из-за оврага наворотили, — это просто невероятно! Почитай, половина вражин, что на этом поле валяться остались, стрелами истыканы. Да не сверху — что Инчутовых парней работа, а сбоку, от вас.

— Мы старались.

— Молодцы, — кивнул Ратомир и ушел. Прямо как настоящий воевода и владыка земель, а не беглый наследник непонятно чего. Перемена, случившаяся за один день, была столь разительна, что не заметить ее было бы невозможно. Вот что бывает, когда человек действительно поверит в себя, а пара-тройка тысяч других людей его в этом поддержит.

Еще бы не поддержали! Им гордились! Орейское охочее войско всего за одну ночь стало армией принца Ратомира. Шатающиеся от усталости воины в тот вечер находили в себе силы, чтобы восторженными воплями приветствовать командира, стоило ему где-либо показаться. Говорят, суровый опытный вояка — комендант крепости — так и не смог поверить, что три тысячи никогда прежде не сражавшихся плечом к плечу молодых парней, могли разбить такую орду. И все высматривал в перелесках прячущуюся дружину кого-нибудь из князей.

Разгром орды Иса-хана оказался полным и безоговорочным. Построение полков, которое выбрал Ратомир, заставило врагов до самого конца верить в возможность победы. Жиденький ряд латников так прогибался, так трещал и выл от напряжения, что степному владыке казалось — еще чуть-чуть и строй лопнет, развалится на части, откроет мягкое беззащитное брюхо. Ливень стрел из-за оврага раздражал, но победа всегда стоит крови! Тяжелые, закованные в чешуйчатый доспех конники Яролюба, свалились словно снег на голову. Им даже и не сопротивлялись. Не меньше наших воителей утомленные долгой битвой, кочевники в большинстве своем просто бросали оружие и садились на корточки, закрывая голову руками. Их пытавшегося бежать воеводу, знаменитого своими набегами на Аргард, Бубраш отловил на дне моего оврага. Правда я, сам того не ведая, повстречался с ханом первым, и велиградским мужичкам тот достался не совсем целым и не совсем в своем уме. Так и бродил теперь никому не страшный и не нужный по Чудской твердыне, пуская слюни и хихикая.

Утром третьего дня после сражения у Лосьего лога армия перенесла лагерь под стены крепости, на место, где прежде стоял бивуак кочевников. А вечером справили тризну по двум сотням погибших братьев. И более двух тысяч пленных были вынуждены, коверкая слова, подпевать прощальные песни.

Погибших на поле боя степняков крестьяне из окрестных деревень закопали в том самом овраге, значительно его укоротив.

Из кошельков простых воинов и личной казны хана набралась такая куча монет, что ее везли под защиту каменных стен на трех телегах. В течение следующей недели, пока войско отдыхало и приводило в порядок доспехи и оружие, жрец поделил и раздал каждому причитающуюся часть добычи. Многие из парней в жизни не держали такого количества денег…

С тщательно собранным оружием Парель тоже разобрался по-простому. На что-то годное, поступило в специально отведенную комнату в Чудске. Остальное было продано купцам как сырое железо.

Коней оказалось достаточно трудно поймать. Целые ловчие артели ежедневно отправлялись в перелески, но и через пару недель множество лошадок с пустыми седлами на спинах табунами бродили вокруг крепости, не отходя совсем уж далеко от плененных хозяев. Тех же, что все-таки попали в руки жрецовых приказчиков, за бесценок распродали всем желающим. Для рослых орейских парней животные оказались маловаты, а в хомут, привыкшие к степной вольнице, они не годились.

Самым сложным делом стало определение судьбы пленных. Отпускать врага на волю с тем, чтобы через год снова встретиться с ним в бою, никому и в голову не приходило. Но и убить безоружных не по Правде. Между тем демонова прорва привязанных к столбам степняков здорово объедала армию. Да к тому же те из них, кто был ранен, без должного ухода быстро мерли и порой валялись по нескольку дней на солнцепеке, воняя и разлагаясь. Быть может, их и убирали бы вовремя, кабы нашелся человек, разбиравший тарабарское клокотание, которым кочевники разговаривали между собой. Те несколько слов и предложений, которыми владели дружинники гарнизона расположенной на самой границе Белой степи крепости, не хватало даже для того, чтобы допросить наверняка имевшихся в полоне военачальников. А ведь ответ на вопрос: что делала столь сильная орда у стен непреступной твердыни — был не менее важен.

Из Камня гонец вернулся через день после битвы. Принес весть, что все в городе в порядке. Ворог и на границе не показывался. Панкрат благодарил за предупреждение и делился намерением усилить пограничные дозоры. Кроме того, серый от дорожной пыли отрок сообщил, что по тракту к нам двигается отряд сотни в три новых добровольцев.

От князя Дамира, из Аргарда, вестей так и не было.

Ратомир намеревался остаться зимовать у Чудска, выстроив временный деревянный острог, и от сведений о планах вождей кочевников зависела судьба охочего войска.

— Скоро зима, — увещевал Варшам, командир чудского войска. — Нам столько пленных ни прокормить, ни от морозов укрыть не получится. Они, вишь, пока на вервии сидят — зубы скалят да похлебку лопают. А как прижмет, бунтовать станут.

— Бузотерам мы быстро зубы повыбиваем, — рыкнул Паркай. — А особо непонятливых в овраге прикопаем…

— Так-то оно так, — качал седой головой комендант. — Только, вишь, какое дело, Иса мужичков со всего улуса своего собрал. В кочевьях одни бабы, детишки да старцы беззубые остались. Зима лютой случится, так без мужицкой руки перемрет половина…

— Негоже так! — воскликнул Яролюб. — С мужами воинскими нам Правда отцовская сраженья вести заповедала. Негоже племя чумазое на смерть обрекать!

— Соседи поди помогут, — равнодушно махнул пухлой ладошкой кому-то-брат. — Нам бы самим холода пережить. Ртов вдвое добавилось…

— Злая у них там земля, — поморщился Варшам. — Земельку соседи отхватят — это как пить дать! А кормить — вряд ли. Чуть что, вишь, ножиком по горлу и поминай, как звали…

— Нет человека — нет беды, — задумчиво выговорил принц. — В Империи часто такое слышал… Арч? Ты чего молчишь?

Я пожал плечами. Так же, как и все остальные воеводы, я не имел ни малейшего представления, чего делать с таким количеством пленных.

— Может, отпустить хоть часть? Больных, старых, раненых. Яролюбовы парни вон горсть старцев из шатра ханова выдернули. Что они в орде делали, коли ходят сами плохо — все за палки свои цепляются?

— Шаманы это, — кивнул сам себе комендант. — С духами говорить могут. Советов спросить. Иса их из самых предгорий приволок. Там, купцы сказывают, целое, вишь, стойбище таких есть. Очень их чумазые уважают. Подношенья им возят. Старцы вон и в полоне особняком сидят.

— Этих и отпустить можно, — потер ладони Парель. — Духи — суть Басры Всеблагого явления! Старцы степные, вроде как младшие жрецы, получаются. Да и едоков поменьше станет.

— Тогда и здоровых, сотню другую, с ними, — разулыбался воевода конницы принца. — Чтоб проводили до гор. Путь-то неблизкий, а земля у них злая…

— Вот и хорошо, — ответил улыбкой принц. — Так и порешим, Арч? Может, и с толмачом чего надумал?

— А пусть наш лесной друг вдоль столбов пройдется, — захохотал Паркай. — Да поспрошает грозно, кто из них наш язык понимает да говорить может! Я давеча своими глазами видел, как степняк чумазый — вся морда в глине — глазенки выпучил да на задницу шмякнулся, стоило Арчу мимо на лошадке проехать. Вроде бычок здоровый, все тело жилами перевито, а так трясло беднягу, будто демона увидел! Что-то такое этакое наш стрелецкий воевода с ними в овраге совершил. Бубраш ни Спящих, ни демонов не боялся, а и то из лога бледнее смерти выбрался…

— Надо будет зайти к нему в палатку, — хмыкнул я. — Вечером… Покойной ночи пожелать… Может забавно получиться.

Первым засмеялся принц. Потом уж и остальные подхватили. А я вежливо раскланялся и отправился посмотреть на шаманов. Мой легконогий друг — тоже дух, но я с ним, в отличие от степных старцев, говорить не могу. Очень уж они меня заинтересовали. А то, что рядом, в десятке саженей держали перемазанных глиной пленников, так не моя это вина.

 

22

Руна «Единение» похожа на звезду. Пять острых углов, нарисованных одной линией. Круг «Познания», вписанный в самую середину и знаки «силы», переплетенные с рунами «Огня», «Дерева», «Земли», «Воды» и «Ветра». Черты дополнялись бессмысленными завитушками и лишними деталями, но не узнать с детства знакомые символы я не мог. А ведь довелось бы мне подойти к пленным шаманам пешком, а не подъехать на соловушке, выложенные глиняной пылью на земле полоски мог бы и не заметить.

Старцев, даже на расстоянии пахнущих дымом и лошадиным потом, было пятеро. И этого явно было мало для проведения сложнейшего ритуала. По лесной традиции применения рун как печатей, привлекающих духов, вписывать одну в другую, переплетать или накладывать не было принято. Считалось, что противоположные — вроде «огня» и «воды» — не дадут друг другу наполниться энергией. А близкие, например, «дерево» и «земля», безмерно усилятся, делая результат непредсказуемым. В любом случае, даже вырезанные на моей коже Лонгнафом «жизнь» с «силой» в корнях несказанно меня удивили. Что уж говорить про двенадцать объединенных в одну картину знаков! И, похоже, степные чародеи знали, что творили.

— Забавно, — протянул я, перекидывая ногу через голову лошадки и садясь в седле боком. — Чем же вы замените недостающего?

Шаманы, оставившие было приготовления, убедившись, что я не намерен мешать, продолжили. На языке «огня» из глубин сложенного шалашиком хвороста потянулся сизый дымок.

— Не получится, — с искренним сожалением покачал я головой. — Дикое пламя и духам не по сердцу…

Один из седых пленников сурово зыркнул на меня и уселся у одной из групп знаков, готовый по первому же сигналу расположившегося в центре руководителя, наполнить их силой.

Протяжную, пронзительную, словно клич прощающихся с родиной журавлей, песню первым затянул тот, что сел в круг «познания». Остальные четверо тут же подхватили, положив руки на опекаемые рунные связки.

Потом песня кончилась. Но ничего не произошло. Старцы собрались у центрального круга и принялись вполголоса, но весьма энергично обсуждать неудачу. Я остался сидеть на седле, стараясь даже дышать тихонько, чтоб не напоминать о своем присутствии пленникам. Очень уж мне хотелось узнать, чем же это кончится, как они выйдут из положения и какого результата пытаются добиться.

В тридцати шагах, у самого предела досягаемости поводков, столбиками, словно стадо полевых сурков, замерли рядовые пленники. И среди этой сотни зрителей на некоторых лицах и их одежде явственно проступали следы овражной глины. Похоже, их внимание занимало не только действо в шаманском кругу, но и единственный наблюдатель от армии-победительницы — я. Как же было не поприветствовать старых знакомых?! Откуда же мне было знать, что мои взмахи руками вызовут такой переполох? Что меченые резво ломанутся за спины своих более удачливых товарищей, по пути их опрокинув.

Не привлечь внимание старцев не получилось. Оставалось сидеть и надеяться, что кудесники не бросят свое предприятие, пообщавшись с пленными воинами.

Выяснив причину переполоха, самый молодой из степных заклинателей духов, немедля доложил остальным. Обсуждение вспыхнуло с новой силой и оказалось настолько эмоциональным, что, похоже, дело дошло до взаимных оскорблений. Тем не менее до рукоприкладства не дошло. Совершенно древний, согнутый тяжестью лет в каральку шаман, руководивший обрядом, прокаркал несколько слов, и все замолчали. Зрители же, в отличие от меня понимавшие суть разговора, так и вообще попадали на колени и уткнулись лбами в землю.

Решив, что только что прозвучало обещание превратить весь молодняк скопом в каких-нибудь лягушек или ящериц, я не смог удержаться и даже фыркнул от смеха. Да так и продолжал бороться с упрямыми, расползающимися к ушам, губами, пока младший из стариков не встал и не отправился прямо в мою сторону.

— Ты тот, кого эти несчастные называют Халхин Дуу? — с жутким акцентом, но все-таки вполне понятно спросил посол, остановившись, только достигнув предела досягаемости.

— Я не ведаю, что означают эти слова, старче, — кивком поприветствовав седины, ответил я. — А потому не могу ответить на твой вопрос.

— Эти люди, — на минуту задумавшись, прежде чем объяснить, продолжил степняк, — прежде были отважными хусэтэй сэрэг — воинами без страха в сердцах. В бою им повстречался великий воин — халхин дуу — младший брат ветра, который одним своим видом обращает их души в осиновые листья, дрожащие на ветру. Теперь они указывают на тебя… Но ты слишком молод, чтобы говорить с великими духами. Потому я спрашиваю тебя снова. Тот ли ты воин, в одиночку спустившийся в глиняный лог и сломивший их волю к победе?

— Когда побежденный враг называет тебя великим воином, это либо лесть, чтобы выжить, либо лесть, чтобы что-то получить. Твоей жизни, старик, ничего не угрожает. Что же ты хочешь?

Еще несколько долгих минут шаман разглядывал мое окаменевшее от напряжения лицо. Пока наконец не кивнул, видимо, соглашаясь с какими-то своими мыслями, повернулся и неспешно отправился к старшим братьям по ремеслу.

Мне начинало это надоедать. Поймал себя на мысли, что, в общем-то, самое главное я уже сделал — выяснил, кто из пленников вполне сносно говорит на орейском. Можно было позвать охрану, взять младшего кудесника под белы руки да и отвести в крепость, на обстоятельную беседу. А уж там, шаман или не шаман, заговаривает духов или нет, на наши вопросы все равно ответил бы. Правда, почему-то совершенно не хотелось так поступать с мирными старичками…

— Мэргэн, Великий шаман Баргужин-Тукум, не верит, что ты и есть Халхин Дуу, — поведал вернувшийся степняк. — Он предлагает тебе показать свое искусство.

Если я и не открыл рот от такого удивительного нахальства, то только благодаря тому, что засмеялся. Вспомнил, как в детстве таким же примерно образом подначивали сверстников спрыгнуть с высокого дерева в незнакомый омут.

— У нас есть несколько вопросов, на которые мы хотели бы получить ответы, — смахнув выступившие слезы, наконец, выговорил я. — Поможешь нам, я помогу в вашем ритуале. Если, конечно, вы не собираетесь просить у духов покарать победителей…

— Как я могу тебе верить? — удивился шаман. — Я даже имени твоего не ведаю.

— Так ведь и я твоего!

— Онгон Бай Гал, — надул щеки кочевник. — Меня знают все, от мала до велика, во всех становищах Иса-хана. Мои юрты стоят на юго-западе, у отрогов Низами, в стране Баргужин-Тукум.

— Арч Белый из лесного народа, — хмыкнул я. — Стрелецкий воевода армии принца Ратомира. Вот и познакомились.

— Ты?! Из лесного народа? — неожиданно тоненько хихикнул Онгон, сощурив и без того не слишком широкие глаза.

— Что смешного ты услышал в моих словах?

— Долина трех рек, издревле называемая Баргужин-Тукум, это родина наших людей. Другие, те, что пришли с дедом Гэсэр-хана с юга и поселились в Белой степи, называют нас ойон — лесным народом.

— Действительно забавно, — улыбнулся я. — Только моя страна начинается от Ростока и тянется на восток до самого края земли. Люди орейских княжеств называют мой лес Великим, а мой народ — лесным.

— Я слышал от худалхаров…

— Купцов?

— Я слышал от купоцов о твоей земле, Арчэ Бэлы. Они говорили, вы убиваете за срубленное дерево и за убитую белку.

— Бывало и такое.

— Поклянись зеленью своего леса, что поможешь нам, если я расскажу твоему хану все, что знаю!

— Я помогу вам с обрядом, если он не во зло для моих людей. Даю слово.

Седой пленник еще целую минуту что-то высматривал в моих глазах. Потом кивнул:

— Я готов.

Ну, не пешком же было идти пожилому кудеснику. Лошадь позаимствовали на время у лучников с ближайшей же наблюдательной вышки. И Онгон с завидной легкостью запрыгнул в непривычное для степняка высокое седло. Ноги оказались коротковаты — до стремян не доставали. Впрочем, молодая кобылка слушалась опытнейшего всадника беспрекословно.

Принц нашелся на сооружаемом вокруг лагеря валу с частоколом. Вооруженный веревкой с деревянными колышками, он ползал на коленках, размечая площадки под защитные башни.

— Твой хан очень… молод, — тактично заметил шаман.

— Это не мешает ему побеждать врага, — пожал плечами я.

— Ему некому поручить эту… работу? Не пристало повелителю многих отважных воинов ронять свое достоинство… Ползает, словно раб, вымаливающий прощения хозяина.

— Он воин и сын воина. В его роду не считают зазорным самим строить крепости.

— А в твоей семье так же считают, сын великого леса?

— Мой народ не строит твердынь. Мы всегда нападаем первыми.

Глаза Онгона блеснули одобрительно:

— Собаки легко вытаскивают лисицу, если она прячется в своей норе.

— Мой командир никогда не рыл нор. Он строит ловушки, как росомаха.

— Иса-хан понял это слишком поздно.

— Иса-хан бродит по крепости и не умеет больше вытереть текущие изо рта слюни. Духи сохранили его честь, но забрали разум.

— Многие дети в степных кочевьях умрут этой зимой, пока их отцы, словно псы на веревках, бессильно воют проклятья сохранившему честь хану.

Заметив нас, принц бросил мерку, подошел и взял наших лошадей за узду.

— Я слышал, степные племена свободны, как ветер, — ухватив суть разговора, проговорил Ратомир. — Что же погнало столько мужчин под руку хана к стенам каменной крепости?

— Шаазгай, человек на степной лошади и с коротким мечом на боку, — поморщился старик. — Шаазгай шаханана… Он сказал, что отряд в полтысячи неопытных мальчишек с богатой казной скоро придет к Хилэ Сахиха — заслону на границе. Болтун говорил очень убедительно. Хан изменил решение идти под руку Гэсэр-хана и позвал с собой мужчин из племен. Иса был так уверен, что позвал всех шаманов Баргужин-Тукум помочь ему считать казну. Шаазгай говорил, что серебро везут на нескольких возах…

— Лонгнаф, — хмыкнул я. — Его тела у парома я так и не нашел.

— Человек говорил свое имя. Я не запомнил. Сорочий стрекот…

— Где теперь этот человек?

— Он просил знак для Гэсэра, чтоб тот не считал чужака шпионом и выслушал.

— Гэсэр-хан собирает большое войско? — поинтересовался принц.

— Отец Дамир-хана из Арэгэрына, Унэгэн, был данником отца Гэсэра, пока не ушел на восток, к вашему народу под защиту. Гэсэр подчинил все племена степи и хочет, чтоб его называли Ван-хан — князь всех племен. Но не может созвать курултай, пока люди Дамир-хана не покорились, — видимо в традиции кочевников было начинать издалека. — Гэсэр и его шурин, Иса-хан, пробовали штурмовать Арэгэрын прошлой зимой. Но стены норы степного лиса слишком высоки. Нукеров двух ханов не хватило. Теперь Гэсэр собирает всех всадников двух народов, обещая богатую добычу собакам, что помогут загнать лисицу.

— Двух народов? — вскинул брови воевода. — Под стенами Аргарда год назад я видел только один.

— Ты видел воинов дайда — народа, что пришли в Белую степь с юга. Когда, после Падения Мира, наши предки, ойон, воевали с демонами, дайда еще собирали ракушки на берегах соленого моря.

— Почему твой народ не отправил пришельцев обратно, к морю?

— Мы не любим покидать свои леса.

— Когда Гэсэр намерен напасть на Аргард?

— Когда грязь перестанет прилипать к копытам коней, конечно, — фыркнул шаман. — Уж это-то всякий знает, кто пробовал путешествовать по степи под осенними дождями.

— Ложка воды — бочка грязи, — буркнул я себе под нос. Но старик услышал.

— Слова твои мудры, Арчэ Халхин Дуу. Так и есть.

— Легко прослыть мудрым, говоря чужими словами, — попенял я сам себе. — Возвращайся к своим, Онгон Бай Гал. Я вскоре буду. Ночью будет дождь. Нужно успеть.

Шаман степенно поклонился одновременно принцу и мне, одними коленями развернул кобылку и ускакал.

— Не убежит? — глядя в спину старику, спросил Ратомир.

— Нет.

— Я думал, хоть в степи все просто. Здесь мы, там враги… Где ты его нашел?

— Он один из шаманов. Они ритуал призыва великих духов готовят…

— Это не опасно?

— Нет. Я обещал им помочь… У меня тяжко на душе, принц. Лонгнаф и Гэсэр — чудовищная смесь. Дамир в большой опасности…

Командир сложил руки на груди и долго-долго вглядывался в голубеющую полоску горизонта на юге. Словно видел стоящий там город, окруженный сонмами врагов.

— Следопыт этого и добивается, — совсем тихо и как-то жалобно выговорил наконец он. — Хочет, чтобы мы бросились на помощь Дамиру… Позабыли об Эковерте… Растратили силы.

И вздохнул. Так тяжело, что у меня в сердце кольнуло. Два года принц жил только мечтой об этой армии, о том, как вернется на родину и, опираясь на меч, сядет в отцов трон.

— И бросить Дамира нельзя, — простонал он.

— Нельзя, — эхом повторил я.

Обнаженные по пояс воины бросили бревна, которые тащили к сооружаемому частоколу. Кашевары звали строителей отобедать. От одного из многочисленных костров в нашу сторону направился Велизарий.

— Ладно, — печально улыбнулся Ратомир, глянув в глаза. — Скачи к своим шаманам. Вечером будем думать.

Старцы ждали. Сидели на своих местах в гигантском составном знаке, свернув ноги в невероятные каральки, и молчали. Угол руны ветра пустовал.

Я снял перевязь с мечом, скинул колчан и повесил все это на седло. Было страшно. Гораздо больше, чем перед боем. Почти так же, как на горе Судьбы, когда одичавшая собака устроила на меня охоту.

Неспешно прошел к оставленному мне «языку» звезды. Присел на корточки и убрал с изображения переплетенных рун лишние, по моему мнению, черты. Шаманы внимательно следили за моими движениями из-под полуприкрытых глаз, но ничего не говорили.

Тянуть больше было нельзя. Я сел, ощутив неприветливую жесткую осеннюю траву под собой, и положил руку на знакомый с детства знак.

— Я готов.

Древнейший завыл свою песню. Остальные четверо тут же подхватили. Я мычал, стараясь попадать в сложный, непредсказуемый ритм.

С пальцев на тонкие глиняные полоски потекла сверкающая небесной лазурью сила. Лицо Онгона, расположившегося справа, снизу было подсвечено алым огненным ручейком. Остальных видно было плохо, но круг, в котором сидел старший из старцев, все сильнее наливался пронзительно-белым.

Ритм чужестранной песни затягивал. В какой-то момент я перестал чувствовать траву, на которой сидел, и холод глины пальцами. Исчез тугой бродяга-ветер, дувший прежде со стороны степи. Потом пропал и весь мир.

Я испугался было, что уснул, не дождавшись конца ритуала. Но тут же, повертев головой, увидел сидящих на своих местах стариков. Только знакомого мне пейзажа вокруг не было. Ни строящегося острожка, ни серой громады крепости, ни холмистой степи до самого горизонта…

Мы сидели на ослепительно-белой, словно скорлупа гигантского яйца, ровной поверхности. И возле каждого из нас стоял человек, лица которого, как ни вглядывайся, запомнить оказалось невозможно.

— Забавно, — голосом моего отца сказал тот, что оказался около меня. — Удивительное единение. Лучник из леса в компании с лесными шаманами… Впрочем… Леса всегда требовали повышенного внимания…

— Эгхм… — я боялся, что не смогу говорить, но попытаться стоило. — Ты дух Ветра?

— В какой-то мере, — согласилось существо. — Я… гм… все духи этого мира.

— Дух Мира?

— Подходяще, — развеселилось оно. Уж мне ли не знать оттенки отцовского голоса. И хотя лица увидеть не получалось, я отчего-то знал — ему весело.

— Ты Спящий?

— Ну, как видишь, нет.

— Ты тоже Бог, как и они?

— Бог? — оно снова смеялось. — Те, кого вы называете Спящими, не Боги. Создатели — да. Демиурги. Но не Боги.

— А ты? — от звука собственного голоса внутри вибрировала струна затаенного ужаса. Я говорил с неким высшим, непостижимо всемогущим существом, и оно отвечало на мои вопросы.

— Некоторые народы мира называют меня богом, строят храмы и выдумывают ритуалы в мою честь…

— Тебе не нравится?

Существо на миг умолкло.

— Когда создатели ушли и наступил Хаос, многие племена и народы были полностью истреблены. Часть вымерла сама, — с грустью в голосе выговорил он наконец. — Вера — великое дело. Я тешу себя надежной, что пока люди верят, будто Боги не совсем их покинули, в моем мире будет больше порядка.

— Так что? Бога вообще нет?

— Мои создатели считали, что есть…

Я не знал, о чем говорить дальше. Сказанное следовало обдумать, но сердце стучало как бешеное, в глазах плыли темные пятна. Умные мысли покинули растерявшуюся голову.

— Не волнуйся, — мягко сказало оно. — Ты здесь, чтобы просить. Так проси. Ваша компания здорово меня заинтересовала… Необычное единение сил и интересов.

— А о чем можно просить?

— Не знаю, — смутилось оно. — У меня нет такого опыта… Обычно просят чего-то, что, по их мнению, не могут сделать сами… Вон тот скрюченный старик хотел бы попросить еще лет пять жизни. Хочет увидеть рождение правнуков… Вон тому, в синем халате, хочется знать больше о методах слияния знаков силы. Тот озабочен судьбой своего сына. У того все мысли о мести и воздаянии. Твой знакомый… весьма интересно!

Дух мира замер, словно прислушиваясь к чему-то, слышному ему одному.

— Но попросили они все одно и то же, — удовлетворенно выдохнуло оно. — Ты не из их народа. Так что можешь просить нечто свое…

— А за других можно просить?

Оно пожало плечами.

— Попробуй.

— Я бы хотел попросить тебя помочь Ратомиру. И не потому, что он не справится сам. С нашей помощью… А… Понимаешь, есть еще Лонгнаф…

— Слушаю.

— Следопыт спас мне жизнь… А нам… принцу… Нам, чтобы победить, придется перешагнуть через труп Лонгнафа…

— Ты просишь за Ратомира — это понятно. Но правильно ли я тебя понял? Ты просишь за человека, служащего Искре Зла?

Скорлупа мирового яйца исчезла. Я снова сидел на жесткой траве в компании седых степняков. И ветер снова трепал мои отросшие за время похода волосы. А внутри была странная пустота, какая бывает после того, как долг выполнен и обязательства больше не сковывают душу.

Я поднялся и, пошатываясь, отправился к ласково щурившейся соловушке. И очень надеялся, что мне не придется выбирать между Ратомиром и Лонгнафом. Не очень-то я поверил словам Духа Мира, отказывающегося считать себя Богом. Старики говорят: Боги — большие весельчаки, и порой их шутки оставляют привкус крови во рту.

 

23

День сразу как-то не заладился. С самого утра.

Я проспал рассвет. Всю жизнь, сколько себя помню, просыпался с первыми лучами солнца, а тогда открыл глаза и нашел Светоносное уже высоко в небе. Мне и раньше случалось засиживаться до глубокой ночи. Бывало, и вовсе не ложился. Но чтоб так… И разошлись с совета из светлицы принца не слишком поздно, а вон оно как получилось.

В кадушке, привязанной к опорному столбу шатра специально для умывания, воды оказалось на донышке. Только и хватило, что чуть увлажнить ладони да глаза протереть. Нужно было сходить к колодцу за водой и смыть остатки сна с измятого лица, да как представил себя пыхтящего, согнутого здоровенной бадьей на потеху всему войску, так и передумал. Повесил рушник на шею и пошел к берегу реки.

И едва пройдя границы лагеря, за высоким штабелем бревен услышал знакомые голоса.

— Ну, вот ты при дворе князя нашего рос-взрослел, — бубнил Инчута. — У Вовура виночерпием был. Ты мне скажи, зачем они с нами так? Ведь, выходит, прав Парель: лесные-то не только житье нам облегчают да скот лечат. Они же и правят нами, князьям указывают. Порядки свои насадили…

— Ты это, — голос Велизария трудно спутать. — Головой перегрелся, штоле?

— Не, ну ты скажи?! Порядки насадили?

— Ты это, про Правду, штоль? Дык, это. Как же без правды-то? Что мы, немцы какие-нито, или степняк вонючий?

— Я Пареля спрашивал. Говорит, в их землях не ведают правды. Говорит, закон король дает, и все его исполняют. Почему же у нас не так?

— А это, король сам свой закон должен сполнять?

— А то. Конечно, должен.

— Значица, они нашу Правду законом кличут. А так-то в чем разница?

— Да ты детина здоровый, как уразуметь-то не можешь!? Белые из лесу выходят и владыкам нашим, как жить, указывают. А кто супротив чего, так и наказать могут. Как дубровических наказали, аж кровь в жилах стынет!

— Разумею я, гадюка подколодная в войске завелась, — повысил голос дворовый. — Мозги твои, это, ядом поганым притравлены уже маленько. Ты скажи, кто лжу тебе на язык подкинул? Это, не боись, я никому не скажу…

— Ты вот чего послушай! Мы в шатре у командира нашего были. Ну, заспорили немного с Парелем про божка его ненаглядного. Вот тогда толстяк и проговорился. Мол, дети вы все неразумные! Лесные из вас веревки вьют, а вы еще и поклоны им с благодарностью отбиваете. Я попервой рычать на чужеземца стал — что он в обычае нашем понимает!

— Ну и правильно!

— Ага! А потом-то задумался. А ведь верно жрец рек. Так и есть. Делают с нами, чего захотят. Владык нам сажают, законы дают. А как нужда какая — приходят и берут, чего надо. И монетами не платят.

— И давно ли эта гнида толстопузая тебе этим голову травит?

— Да ты не горячись. Ты подумай! Я кому не скажу — все попервой носы воротят. Потом только думать начинают.

— Знаешь чего, Инчута-лучник! Гадина ты, гадина и есть! Я мальцом с гостями торговыми много мест проехал. Посмотрел, это, где как люди живут. Насмотрелся! И нигде боле каждому место свое не припасено. Нигде князь за один стол с купцами не садится. И ежели это лесные насадили, так честь им и хвала. А Арч и подавно, даром что кудесник великий, а пестовать взялся, кровушку за тебя, образину бестолковую, проливать не гнушается…

Я не стал слушать дальше. Стыдно стало. Так стыдно, что аж щеки и лоб огнем вспыхнули. И за ученика своего, и за себя, что, словно вор, чужую беседу подслушал. Кругом к реке пробирался, чтоб знакомцев по пути не встретить, а и вода студеная щеки не остудила. Так и сидел, глядя, как капли с пальцев срываются да на берег шлепаются. В мыслях с Инчутой и Велизарием разговаривал, а нужных слов так и не подобрал.

Почувствовал, нужно срочно в лес. К деревьям. Домой. И пусть там, на границе степи, и леса-то как такового не было. Жалкие осколки. Но и этого должно было хватить, сверкающим золотом осенней листвы укрыть от низкого, давящего на тяжелую голову серого неба.

С реки тянуло холодом. Мокрые руки быстро озябли, покраснели. Северный ветер шлепал низкой пологой волной о глинистый берег. Трепал волосы и печальные бурые головки камышей. Я поднялся, зябко передернул плечами и принялся подниматься наверх по узкой тропинке.

На самом краю обрыва, словно в дреме прикрыв глаза, поджидал меня шаман. Пегая лошадка под ним осторожно переступала ногами и вяло помахивала длинной гривой, словно понимала, что наездника беспокоить не стоило.

— Давно ты здесь?

— Вода мокрая, — совсем чуть-чуть разомкнув пухлые веки, непонятно к чему выговорил Онгон. — А сейчас еще и холодная. Ты слишком долго уделял ей внимание. Мог спросить у меня.

Смеяться настроения не нашлось. Я скривил губы, обозначив улыбку.

— Толстый торговец, что называет себя слугой Отца Духов, задает мне вопросы, — степняк говорил практически без интонации в голосе. Не знал, что это могло означать, но все, касающееся Пареля, меня интересовало. — Сэрэгэ-хан велел ему дать нам припасы в дорогу. Не думаю, что толстяк — воин, но раз он в орде, должен ли подчиняться приказам?

— Что же такого спрашивает жрец, чтобы ты не мог ответить и получить желаемое?

— Фальшивому шаману хочется знать, что мы видели и с кем встретились во время обряда. Есть ли слова в вашем языке, чтоб ответить на это вопрос?

Я задумался. Выходило, что нужно было идти к Парелю. А это значило, что в лес я попаду очень нескоро. Ярость вспыхнула и тут же пропала. Показалось глупым злиться на людей, не сделавших мне ничего плохого.

— Я попробую объяснить ему, — наконец, кивнул я. — Хотя, принц справился бы с этим не в пример быстрее.

Шаман одними коленями, совершенно не меняя позы, развернул лошадь и тронулся с места. Пришлось идти рядом.

— Сэрэгэ-хан умен, как ворон, хитер, словно лис, и мудр, как вожак волчьей стаи. Но он не шаман, и не ведает грядущего, — все-таки начинать издалека было традицией у степного народа. Даже если себя они считали лесными. — Он отпустил меня и моих братьев. И позволил взять с собой по сотне воинов каждому. Ратомэир настаивал, чтобы среди этих сотен обязательно оказались те, кто побывал в твоем овраге…

— Я знаю, Онгон Бай Гал. Мы вчера обсуждали это с ним. Воины должны дать слово, что никогда больше не станут воевать с орейскими людьми. Они готовы это сделать?

Старик неожиданно остановил лошадку, широко распахнул глаза на меня и засмеялся.

— Я знал, что это твоя идея, — вдоволь повеселившись, воскликнул он. — Только тебе, лесной брат, Арчэ Халхин Дуу, могло придти это в голову!

— Что здесь смешного? — рыкнул я.

— Конечно, они готовы дать такую клятву, — продолжая скалиться, положил руку на бедро шаман. — Они дадут вам любое слово, лишь бы получить волю, коня и степь.

— Но ведь это…

— Вы для этих пастухов всего лишь демоны. Варвары из неясного, страшного мира. Любой из них поклянется куропатке, что не станет ее есть, а вечером ощиплет ей перья…

Кровь, темная и злая, словно пучина жаркой битвы, ударила в глаза. Мир вокруг стал розовым, звуки слишком громкими, а запах стариковского давно не мытого тела изощренно терзал нос.

— Иди, старик. Скажи им, — приходилось выталкивать слова через стиснутое жаждой кого-нибудь убить горло. Получившийся рев даже лошадь заставил оступиться. — Я каждому поставлю знак. И если. Снова…

— Я понял, — мне показалось — испуганно — выкрикнул кочевник. Пятками ударил по бокам кобылки и умчался. А я поспешил к обозу, где надеялся найти Пареля.

Жрец нашелся на тракте, разговаривающий со спешащими в Росток на ярмарку в честь Золотой осени. И сердце при одной мысли о доме так защемило, что в глазах мигом посветлело.

— Твой длинный язык Инчуту-лучника до беды довести может, — вместо приветствия сказал я улыбающемуся Парелю. — Черные мысли ты ему в голову вложил. Ходит теперь, глупостью и злостью делится. Поговори с ним. Иначе…

Я не договорил. Сил и слов не осталось. В полуверсте манил покоем лес.

Улыбка криво сползла с лица кому-то-брата.

— А, — вспомнил я. — И дай шаманам чего просят.

Ноги уже несли меня к деревьям, и было совершенно все равно, как воспримет казначей мои распоряжения.

— Арч?

Не хотелось оборачиваться. Обернуться значило остановиться.

— Арч?!

Жрец неожиданно резво меня догнал и схватил за локоть.

— Скажи, Арч. Что там? Кого вы там встретили?

Он был жалок. Он умолял. Он говорил одно, но хотел узнать другое.

— Я не встречал там Басры. Говорил только с духом…

Толстяк отпустил мою руку и остановился.

— Дух сказал, что твой Басра все-таки есть.

Я не стал смотреть на отвратительно дряблое, расплывшееся от неописуемого счастья лицо жреца. Чтоб посмотреть, пришлось бы оборачиваться. А обернуться значило остановиться. Я вполне мог себе это лицо представить.

Лес торопился. Деревья готовились к холодам, и им было не до меня. Трава пожухла и шуршала в порывах сырого северного холодного ветра. Рубиновыми каплями висели на голых ветках ягоды шиповника. В лесу царила осень, навевая грусть.

Я тихо брел от ствола к стволу. Касался пальцами холодной коры, ласкал колючие кусты. Попрощался до весны с засыпающим муравейником. Пожелал добрых снов суркам, уже посапывающим в норах на опушке. Набил полный рот кислючей костяникой.

Впервые за много месяцев мне было хорошо. Я занимался тем, чем мне нравилось заниматься. Я заботился. Слова, которые так и не пришли в голову на берегу реки, сами собой встретились мне под кронами берез. Паук, отправившийся путешествовать на невидимой нитке паутины, подсказал мне кое-что. Умывающий мордочку бурундук на старом дряхлом пне, подмигнул. Его глаза-бусинки смеялись над моими тревогами и переживаниями.

С легким сердцем пошел я обратно в шумный лагерь у стен угрюмой каменной твердыни. Словно дома побывал, поговорил с родными.

Пятерка степных кудесников и их свита готовы были выступать. Воины наловили не покорившихся ловцам коней по кустам. Припасы уже приторочили к седлам. Ждали только разрешения отправляться.

— Мы уходим, — отчего-то грустно поведал мне Онгон.

— Доброго пути.

Старик покачал седой головой.

— В тебе дремлют удивительные силы, Арчэ Халхин Дуу. Я не знаю никого из шаманов, кто был бы сильнее тебя. А я очень давно живу.

— Спасибо на добром слове, старик.

— Добром слове? — усмехнулся, подбоченясь, кочевник. — Я говорю на одном с тобой языке, но ты не хочешь меня слышать! Тебе следует учиться управлять своей мощью, а не пугать несчастных пастухов по оврагам. Что делаешь ты, младший брат ветра, среди людей с оружием?

— Я о них забочусь.

Степняк прикрыл глаза. Его лицо окаменело в попытке скрыть бушующие в душе чувства. Несколько долгих минут он вглядывался в горизонт, пока наконец не выговорил:

— К юго-западу отсюда, за степью, лежит заросшая лесом долина трех рек, издревле называемая Баргужин-Тукум. Это моя родина. Спроси любого ойон в любом кочевье, он покажет путь к моим юртам. Для Халхин Дуу у меня всегда найдется пища и кров.

Я кивнул, принимая приглашение.

— На юго-восток отсюда, за орейскими землями, широко раскинулся Великий лес. Скажи любому следопыту, что остановит тебя на границе, мое имя и тебя проводят к моему дому. Мы всегда рады добрым гостям.

Шаман, подобно мне, коротко кивнул, развернул коня и поднял руку, привлекая внимание эскорта. Всадники зашумели. Кто-то задорно гикнул. И все вдруг, в один миг, сорвались с места.

Старики говорят: дорога домой всегда короче. Я слегка завидовал кудесникам и их воинам. Совсем немного.

 

24

Обычно на советы в шатре у Ратомира меня приходил звать Велизарий. В тот раз явился Бубраш, сам себя назначивший телохранителем принца. Велиградец какое-то время мялся у меня за спиной, разрываясь между обычным для вольного города пренебрежением к лесному народу и опасливым уважением свидетеля моих приключений в битве у Лосьего лога. Наконец, подобрав слова, коренастый коротышка решился отвлечь меня от веселой игры рунными знаками.

— Эмм… Арч?! Господин стрелецкий воевода?! Принц Ратомир тебя зовет.

— Весьма любезно с твоей стороны передать мне эту весть, — хихикнул я, отпуская на волю светящуюся фигуру из пяти переплетенных рун. — А что же мой отрок?

— За ним тоже послали.

— Ого, — вскинул я брови. — Забавно.

Легко поднялся, подхватил лук, и перевязь с мечом. И, широко шагая, отправился в сторону крепости.

— Они велели шатер поставить, — крикнул в спину пыхтящий от усердия в попытке не отставать Бубраш. — В острожке. У стены.

Я тут же изменил направление. Ждать носатого не намеревался. Любопытство подгоняло.

В южной стене твердыни, между двух могучих башен, в стене есть малый ход. Калитка с тяжелой дубовой воротиной, ведущая внутрь толстенной стены. А оттуда извилистым коридором — во двор крепости. Той осенью, пристраивая к великой стене свою деревянную крепостцу, ход тоже учли. По сути, только он и связывал два укрепления. Потому, хотя и охраняли день и ночь, а держали его открытым.

Вот возле этой самой калитки и нашелся расшитый золотой нитью ханский шатер.

Я приветливо кивнул велиградским мужичкам и вошел.

Яролюб яростно спорил о чем-то с Парелем. Сурово хмурившийся Паркай сверкал потемневшими в сумраке шатра глазами на застывшего в кресле Инчуту. Варшам нервно теребил свисавшую с виска седую прядь и внимательно слушал принца.

Я остановился на пороге. Походных кресел в палатке было восемь. Два пустовало, и это значило, что ждали не меня одного.

— Кто-то еще должен прийти?

— Командир послал отыскать твоего отрока, — неожиданно любезно после смурных взглядов поделился молодой Панкратыч. — Сказывал, после и с ним разговор будет.

— О чем? — снова удивился я. Мне казалось, Ратомир и отличает-то отрока только потому, что тот всегда подле меня.

— Не сказывал, — дернул плечом княжич.

— Забавно, — протянул я.

Каменец хотел было еще что-то сказать, да не успел. Принц хлопнул по подлокотникам, привлекая всеобщее внимание.

— Не по добру собрались мы сегодня здесь, не от добра полог тканевый ставили, — сурово поджимая губы в паузах между словами, выговорил воевода. — Как дело сладим, соратники, так и из памяти вон. Так и палаты эти снимем, словно их и не было. Дабы ядом взаимным жилища не марать…

Сердце дрогнуло. Слышал я об обычае таком. Только в сказах тех о предательстве речь вели.

— Воевода Чудска, как самый матерый из нас, судьей согласился быть, — продолжил Ратомир. — Я же, как воевода всего войска, честью своей клянусь приговор ваш исполнить в точности.

Вот тут-то я и задумался. А не за тем ли посланы люди искать дворового моего, что змею пригрел я на груди? Уж не соглядатай ли вражеский мой громкоголосый детина?

Принц умолк, взмахом руки передав слово пожилому Варшаму.

— Все орейские земли дали сынов своих для похода, — седой воин слишком долго сторожил границу, чтоб не перенять степную традицию начинать издалека. — Долгий путь совершили вы. В бою, плечом к плечу, против орды степной выстояли. Кровь вместе проливали…

Комендант оставил в покое волосы и сцепил пальцы в замок.

— Да только ходит… тут… один. Лжу, вишь, на брата своего боевого носит…

И только тогда, я вдруг понял, что все это заседание затеяно только ради одного человека. Ради Инчуты! И так мне стало… горько и стыдно, что даже уши огнем вспыхнули.

— К чему все это?! — заторопился я, пока угрюмые воеводы не договорились до чего-либо непоправимого. — С каких пор в орейской земле говорить стали запрещать? Да и я…

— Помолчи покуда, Арч Белый, — грубо перебил меня комендант. — Будет и с тебя спрос! Пока же Инчуту, лучного первого сотника, пытаем. Княжескому племяшу Яролюбу слово.

— Приходил сотник, — отрывисто, почти не поднимая глаз, пробурчал дубровичец. — Сказывал, что лесной народ орейским людом словно отроками да девками дворовыми правит. Еще… что урок князей дубровических — одно из деяний злобных. Еще, что обрыдло ему, лукарю ростокскому, под рукой лесной гадины ходить. Нет, мол, веры, что лесные за спинами не схоронятся, руками водя, пока ореи помирать станут.

Я не верил своим ушам. Но и не верить наследнику Дубровиц тоже оснований не было.

— Верно ли сие? — пророкотал Варшам.

Инчута пожал плечами и кивнул. Я пытался взглянуть в его глаза, но безуспешно. Ученик смотрел куда-то вдаль, над головой Пареля.

— Своим умишком до идеи пошел, или надоумил кто?

— Парель вот подсказал, — улыбнулся обвиняемый и опустил глаза на жреца.

— Я? — удивленно вскричал кому-то-брат.

— Ага. Ты. И поклон тебе за это!

Сотник поклонился, насколько это можно было сделать, не вставая с кресла.

Лицо толстяка начало стремительно наливаться кровью.

— Не ты ли прямо в шатре у Ратомира глаза мне открыл? Сказал, будто лесные наш народ за баранов бекающих держат? Сразу-то я не поверил. Думал долго, с людьми ведающими говорил. Тут все и сошлось. Прав ты оказался…

Принц с каким-то странным выражением лица меня разглядывал. А я не посмел встретить его взгляд. Инчута был одновременно прав и не прав. И вот на этой тончайшей грани, как на тонкой ветви, и располагался мой отец, князь одного из девяти родов, ответственный за орейский мир.

— Ты врешь! — взвился Парель. — Не мог я…

— Вон и княжич каменьский слышал, — припечатал жреца лучник. — И командир наш.

Принц кивнул. Чуть позже, задумавшись на минуту, согласился и Паркай.

— Так это я… не со зла! — зачмокал губами толстяк. — Не подумавши, в споре брякнул.

— Железом каленым бы тебе язык прижечь, — покачал головой седой воевода. — Чтоб ответ нес за сказанное. Слова, что птицы. Выпорхнут — не словишь обратно. Ты же чудовище пернатое на волю выпустил. Полетит над землями нашими, многих дерьмом измажет…

Казначей заметно побледнел.

— В селищах, где Арчевых родичей сроду не видали, или как Камень, где лесные хорошо если раз в десять годов появляются, люди, может, и не поверят, — сурово продолжал судья. — А Росток да Дубровицы у самой опушки стоят. В каждой семье, поди, человечки есть, кто по глупости или корысти ради в лес ходили да о длинные стрелы шкурой поранились. Там лжу могут и к сердцу принять. Ты, младший мудрого Панкрата, чего скажешь?

Паркай тряхнул богатой гривой соломенных волос:

— Мастер Ветра чего отмалчивается? Его это все больше всех касается.

Я задумался. Не так-то и просто было подобрать нужные слова. Особенно если не хочешь чтоб твоя речь показалась бы кому-нибудь оправданиями.

— Когда настала пора, один из дядьев взял меня с собой в патруль, — глядя в васильковые глаза младшего из сидящих в шатре воевод, начал я. Мне было важно, чтобы именно Паркай поверил. Почему-то я понял, почувствовал: примет младший — примут и все остальные. И Инчута.

— Обычно, несколько воинов обходит опушку леса. Смотрят. Мало кто лезет в наш лес. Бабы за ягодой или грибами — не в счет. Часто патруль так и возвращается…

Ветер, словно конь хвостом в попытке разогнать надоедливых насекомых, хлестал ветвями ив по лицу. Черную воду заросшего лилиями омута трепала мелкая рябь. И точно так же трясло и меня.

— Стреляй, — голос родича не был злым. Скорее, скучным, обыденным. Отданный таким тоном приказ подразумевает продолжение: «если хочешь». Я не хотел. Мне было жаль стоявшего передо мной на коленях человека. Незнакомца, с оружием в руках более чем на пять верст зашедшего в лес.

Но я выстрелил. Тщательно прицелился и отпустил тетиву. И сразу зажмурил глаза. Молодость не верит в смерть…

— Я выстрелил. И закрыл глаза. Но родственник заставил меня смотреть. Он сказал, что нужно уметь смотреть на того, кого лишаешь ветра. Чью жизнь забираешь. Души не бывают черными или светлыми. В каждой перемешано и то, и другое. Но на пороге каждый хочет казаться лучше, светлее. И тогда через глаза можно это понять. И запомнить. Это важно, когда о человеке остается светлая память…

Парель ерзал на неудобном седалище, но не перебивал. Он готов был спорить, сыпать чужими словами из мудрых свитков. Но не решался.

— У Старого Белого не было такой роскоши. Он и его воины убили всех, кто посмел сопротивляться. Всех, кто сделал хоть маленький шажок к темной половине души. Старый думал, что бросившие наш мир Спящие забрали с собой души тех людей. Что убивает зверей, демонов в телах человеков. Он верил, что разум и душа — разные вещи…

Больше двух тысяч лет прошло с тех времен. Это для лесного народа родоначальник семьи Белых остался реальным, так и не стал легендой. Яролюб же, распахнув ореховые глаза, слушал так, как умеют только дети внимать волшебным сказкам.

— В Ростоке, а потом и в дубовых рощах лесные воины вынуждены были больше доверять чувствам, чем глазам. В Камне им пришлось тяжелее. На берегу реки голодали меньше, а значит и меньше кривили душой. Тех же, кто все-таки был уличен в одержимости демонами, посадили на плоты, вывезли на середину Великой и сожгли.

Веки Паркая дрогнули. Он не мог не знать этой истории, случившейся за десятки сотен лет до рождения его деда. И он все равно остро ее переживал.

— Потом была составлена ряда. И Ростокский князь оставил за лесным народом право карать любого из орейских земель, кто, забыв Правду, впустит в душу тьму. Тогда же, у корней разрушенного молнией Светлого Ясеня, Старый понял, что убивал не бездушных тварей. Не чудовищ, словно из древних легенд. Просто люди заблудились в хаосе, вызванном уходом Богов, и некому было указать им путь к свету…

Губы принца были сурово сжаты. Это была не его история. В Модулярах кто-то другой вытаскивал обезумевших людей из ямы беспросветной безысходности. Но перед ним сидел я — потомок лесного князя, которому пришлось сделать страшный выбор. Быть может, Ратомир спрашивал себя тогда — как бы он поступил на месте Старого? Смог бы?

— Первый Белый ушел в самые дебри леса, оставив прежде ветвь старшему сыну. Заповедав заботиться об орейских землях, чтить Правду и исполнять ряду. Старому было нестерпимо стыдно. Так сильно, что он больше так и не нашел в себе силы взглянуть в глаза кому-либо из разумных… Так и повелось. Нам было стыдно. Мы сидели в своем лесу, оберегая его опушки как границу добровольной тюрьмы, от людей. И выходили, только когда требовалась наша помощь, или когда существование Правды оказывалось под угрозой. Ну и чтоб исполнить договор, конечно…

— Но… — Паркай взмахнул рукой, подбирая слова. Я его перебил.

— Мне и сейчас стыдно. И за свой народ, и за своего ученика. Но если это искупит вину Леса и оправдает Инчуту, я готов ответить за все.

— Так и Басра Всеблагой… — загундосил жрец.

— Помолчи, — отрезал принц.

— Да что это с вами? — вскричал Инчута. — Сидите тут, слушаете! Совсем от страха разум потеряли? Орейские воины отважные… Тфу…

— О чем это он? — удивился Ратомир.

Варшан пожал плечами.

— Что ты лепечешь? Безумец? — презрительно оттопырив нижнюю губу, выдохнул Яролюб. — Уж не в трусости ли ты вздумал нас уличить?

— Так и есть, княжич, — оскалился лучник. — Так и есть! Ты, наследник дубового трона, боишься, что лесные могут урок и взад вернуть, вздумай ты супротив них пойти. Ты, младший Панкратыч, воин славный, Велиград в кулаке держал. И силу мужичков велиградских, бойцов знаменитых, знаешь. А только Бубраш при одном имени Арча с лица спадает. Пробовал говорить с носатым, так тот в мышь амбарную готов свернуться, только бы с лесным не ссориться…

Принц улыбнулся. Хорошо улыбнулся, по-доброму. Так, как улыбаются забавным кривляниям ребенка.

— А уж господа наши, властители, так те и вообще до дрожи в коленях гнева лесного страшатся. Воевода-то вот наш, поди, видел, как Вовура аж затрясло всего, когда весть пришла, что Арча посольские разбойники в плен взяли, а то и убили! Неужто не представил, как отец Белый с Мастерами стрелами длинными Росток закидывает, коли сына князь не выручит? Наверно, во-первых о том думы были! Дружину в минуты на коней вздернул, долго не мудрствуя…

Тут и комендант Чудска не смог удержаться от смеха. Судорога прошла по всему телу старого воина. Он согнулся, простонал и вытер брызнувшие из глаз слезы.

— А чего лесные стрелки могут, то мы видели все уже. Считай, один двоих наших стоит. Две сотни их и было-то всего, с той стороны оврага! А сколь степняковых душ в Земли Предков отошло?!

— Да, поди ж ты, один троих! Так-то вернее, — искренне обрадовался Яролюб и хихикнул. — А ежели мечи в руки дать и в овраг скинуть, так и пятерых. Чумазые-то, что с колдунами в степь ушли, точнее сказать могли бы. Да немцы. Чего лопочут — не разберешь.

— Ты-то весь бой в седле трясся, — озорно сверкнув небом глаз, заспорил Паркай. — А я в строю копьецом помахивал. Жала с белыми хвостами пред глазами летали. Кабы не стрельцы заовражные, нипочем орду бы не выдержал. Так что, считай, одного на десяток считать их надобно.

— Про духов, с коими он дружбу водит, не забывай, княжич, — надул щеки Парель. — Силой великой помыкает. Ветер и с сотней воев поспорит…

— Глумитесь, да? — догадался отрок.

— Уж не пуще тебя, — вскинулся пехотный воевода. — Ты ж первым начал дружины великие лесными стращать. У отца моего у одного в кремле пять полков на коше состоят. Да ближники, да ополчение человечье. В лихую годину тыщ двадцать, не меньше, в поле Камень выставит. Да у Малоскольского полстолько. А Дубровицы с Ростоком Великим и поболе, вместе ежели. Аргард конницу лихую приведет да немытых данников. Глядишь, и под сто полков место искать придется. Ты силищу такую одним Арчем побороть вздумал? Если всех Белых из дубрав выгнать, в половину-то хоть наберется?

Я хмыкнул, представив жалкую кучку в полторы — две тысячи лесных воинов в окружении закованных в броню орды ореев.

— То-то и выходит, что дурень ты, — увещевал молодой воевода. — Годами вроде меня старше, а умишком с трехлетку. Отцы наши, властелины земель орейских, не стрел с опушки опасаются, а Правду блюдут. Ей же, Правде Святой, и шнец и жнец, и князь и жрец подчинены. Правда — она как коло, вкруг которого небо с солнцем и звездами ходит. Стержень всему. Вынь его — и сызнова Белого из чащобы вынимать придется. Людей от демонов отделять. Оттого и Вовур, владыка матерый, в испуге был, что гостя в его пределах обидеть могли. Позор это несмываемый — заветы отцов нарушать. Ты бы о том помнил допреж, как словесами бездумными воинов смущать…

— Ну, я… — Инчута теперь выглядел совершенно раздавленным.

— Да уж теперь-то помолчал бы, — отрывисто прокаркал горбоносый дубровичец. — Наговорил уже с три короба. Спаситель земель орейских, чтоб тебя…

— Что там еще? — принц поднялся с кресла, расслышав за толстыми войлочными стенками круглого шатра какую-то возню.

Ратомир едва успел дошагать до полога, как тот откинулся, и в проходе появилась всклокоченная голова стоявшего на коленях Велизария. Четверо дюжих велиградцев с трудом удерживали громадного дворового на месте.

— Что это вы тут устроили?! — прорычал принц. — В кандалы служку воеводского вдеть решились?! Встань немедля!

Велизария отпустили. Он встряхнул руками, словно убирая воспоминание об сковавших его захватах, и поднялся.

И тут же закричал так, что все в шатре мгновенно оглохли. Закричал, и начал заваливаться всей своей неподъемной тушей прямо на Ратомира. И только тогда мы увидели, что из спины моего слуги торчит древко длинной тяжелой стрелы.

— Жало это, вишь, тебе прямо в сердце, воевода, летело, — заявил седой Варшам. — Выходит, детина тебе жизнь уберег.

 

25

Дрожащие руки пришлось засунуть под мышки. Оказалось, что так даже теплее. Несмотря на тяжелый, подбитый беличьим мехом, плащ, в который меня закутал кто-то из родичей, по телу нет-нет, да пробегала волна озноба. Все-таки всенощное бдение у постели раненого Велизария тяжело мне далось.

Когда стрелы вырезают из тел поверженных врагов, особо не церемонятся. Махнул пару раз ножом и все. Главное — сохранить наконечник. Из живого слуги извлечь пробой оказалось гораздо сложнее. Хищная сталь, кованная, чтоб пробивать доспех, глубоко впилась в тело. Почти до самого сердца. Благо, дворовый был почти на голову выше того, кому смерть предназначалась. Навсегда запомню, как неожиданно большое и розовое сердце билось, булькая сочащейся из разрезов кровью.

Не ведаю, кто именно принес в ханский шатер травы. Откуда взялись целые стога целебного мха, которым я останавливал упрямо текущую живицу. Не было времени разглядывать всех тенями проскальзывающих на границе сознания посетителей. Резал самым кончиком кинжала переплетенные руны на спине мычащего от боли бугая, и страшно боялся ошибиться. Сидел потом, до немоты в ногах, до черных кругов в глазах, наполнял черты силой.

Это уже потом, серым сумеречным утром, когда знаки угасли, меня сумели оторвать от тела ровно дышащего Велизария. Тогда я и разглядел суетящихся в шатре родичей, очаг с кипящим в котле целебным варевом и бледного, как сама смерть, принца, остекленевшими глазами следящего за бьющейся на шее ростокца жилкой.

Кто-то помог мне укутаться, словно бабочка в кокон, в теплый плащ и усадил на заботливо постеленную кошму у входа в белый шатер.

Лагерь жил своей жизнью. По только что отстроенной бревенчатой стене ходили часовые. На дозорных башнях хлопали на ветру знамена. У колодца, возле длинного корыта, фыркали лошади. Дым костров столбом поднимался до самой верхушки каменных стен крепости, и уже там его сдувал верховой ветер.

Приходил Инчута. Низко поклонился, поставил возле ароматно пахнущий травами бульон в глиняной кружке, пробормотал что-то вроде «спасибо» и скрылся из глаз. Есть или пить не хотелось. Да и сил выпростать руки из теплого кокона не нашлось. Так и сидел, разглядывая суету утреннего острога.

Яролюб тяжело спрыгнул с натужно дышащего коня.

— Ворота запирать бы надобно, — поделился он. — Пока ты там врачевал, парни мои всадника углядели. Лошадка маленькая да лохматенькая. Мы в седла да следом. Полночи гонялись. Бестолку. Ушел, гад.

— Лонгнаф, — кивнул я. И, вспомнив, что дубровический княжич может и не знать всей истории, пояснил:

— Эковертова посольства следопыт. Один из всех разбойников остался. Матерый.

— Гнусь поганая. Демоново отродье! — выругался воевода. — Стрелой кинул и бежать… Жало-то, поди, отравой смазано было?

Я покачал головой. До яда таинственный знакомец не дошел.

— Знать, осколки чести сохранил еще, поганец.

— Не по правде он живет. Демону служит. И демонов закон исполняет. Изо всех сил.

— Крепок, — согласился молодой командир. — Другой бы уже на полпути к дому был бы. А этот в одиночку воевать продолжил.

— Умен и хитрости не занимать. И, словно пес, предан хозяину. Потому и войну продолжил. Ратомира оборонять теперь нужно.

Яролюб шумно выдохнул, кивнул и скрылся за белым пологом шатра, оставив резкий запах лошадиного пота.

Я еще несколько минут разглядывал, как играется мой легконогий беззаботный друг с податливыми полотнищами флагов, да и задремал.

Проснулся от шума.

— Чего ты меня пихаешь?! Распихался! — вопил кто-то высоким петушиным голосом. — Я, чай, не степняк чумазый, чтоб ты меня палкой своей пихал! Как железом звенеть, так это вы все мастера! А как ответ по правде нести, так пи-и-ха-а-а-ются!

Открыл глаза и обнаружил неподалеку щуплого мужичонку в измазанном сажей кафтане и трех копейщиков, пытающихся загородить тому проход к шатру.

— Что там?

Мужичок вздернул жиденькую козлиную бородку, мигом обскакал плечистых воинов и оказался рядом.

— Воевода наиглавнейший тут ли? — и не подумав поздороваться, не снижая громкости, кукарекнул он.

— Ты трелями своими, поди, вызвать его хотел? — хмыкнул я.

— А и хотел, — он не стал отпираться. — Ты, мальчик, никак служка евойный будешь?

Белый шатер вздрогнул, и по тому, как подтянули животы копейщики, я понял — вышел принц.

— Ну, так чего же тебе от командира нашего надобно?

— О том, малый, я наиглавнейшему и скажу. А твое дело пред очи мне его вызвать!

— Никак, тайна сие великая есть?!

— Почему тайна? — забегал глазами громкоголосый мужик. — Правду я ищу. Кому другому сказываю — руками машут. Пусть теперича воевода ответ держит!

— Обидел кто? — разжал суровые губы Ратомир.

— А вот он и обидел. Ты, болезный, кликнул бы властителя своего. Да и обратно в постель. Чего спрашивается, вылез? Синий с лица… как упырь…

— И чем же тебя воевода обидел? — вполне соглашаясь с мнением пришельца о здоровье принца, тем не менее поинтересовался я.

Козлобородый пятерней почесал тонюсенькую шею и, совершенно неожиданно, ткнул узловатым пальцем в мою сторону.

— Тут видишь, какая штука! — наконец понизив громкость, он принялся рассказывать. — Орда-то кочевая как под Чудск пришла, так посад весь и пожгла…

— Ну.

— Моя-то корчма у дороги, допреж всех стояла.

— Ты корчмарь что ли?

— А то.

— А чего такой худой? — удивился Ратомир.

— Так я все о гостях, все в заботе. О себе и подумать некогда было, куска хлеба во рту днями не бывало, — как по писанному, сразу запричитал тот.

— Степняк и корчму твою спалил? — в его неустанные хлопоты о постояльцах что-то верилось с трудом, но раз человек искал правду, следовало разобраться до конца.

— Чего ж я, хуже других, штоле? — оскорбился он.

— Ну, так и чего?

— Как чего? — снова кукарекнул мужичок. — Как чего? Воевода ваш наиглавнейший войско привел?

— Да.

— Кочевника поборол?

— Это и сам знаешь.

— Ну и вот! — я снова оказался под прицелом пальца-коряги.

Принц хмыкнул, и тяжело рухнул на краешек торчащей из под моего плаща кошмы. Пришлось двигаться.

— Ну, и чего вот-то?

— Вот я и пришел спросить, — словно ребенку принялся объяснять мне корчмарь. — Пошто он раньше не пришел?! Зачем позволил неумытым посад с корчмою сжечь? Выходит, оплошал воевода вашенский! Пусть теперь отроков дает да лошадей, новую корчму строить. Да серебра, да припасов съестных…

— Забавно, — только и успел выговорить я до того, как вдруг побагровевший принц не уткнулся мне в плечо и не затрясся от приступа смеха. Дружно гоготали копейщики. Выскочивший на шум Яролюб, разобравшись в ситуации, ржал, как конь. Фыркали лесные целители, ради такого дела оставившие на минуту раненого дворового. Филином ухал явившийся ниоткуда Бубраш…

Потом привели Пареля. Тот внимательно выслушал сбивчивый рассказ корчмаря, осуждающе глянул на корчившегося от смеха принца и, приобняв погорельца за плечи, повел в сторону обозных телег.

— Зная нашего казначея, — озаботился я. — Мужичок вскорости еще похудеет, а Парель пополнеет…

Чем вызвал новую волну смеха.

Постоялый двор начали строить в тот же день. К обеду я проснулся от голодной рези в животе, а у дороги уже вовсю тюкали топоры. Желающих помогать в постройке нашлось немало.

Я получил свою порцию каши из общего котла, взял краюху хлеба и забрался на башню. Не то, чтобы мне нравилось смотреть, как стволы убитых деревьев складывают в стены новой постройки. Но сам вид людей, восстанавливающих порушенное, радовал глаз.

Немудрено, что не обратил внимания ни на галопом примчавшегося в острог дозорного, ни на начавшуюся после этого суматоху.

— Вот ты где, — пропыхтел Ратомир, раскрасневшийся от быстрого подъема по неудобной лестнице. — На самом виду. А тебя ищут, с ног сбились.

— Хочешь? — в ответ я протянул ополовиненную миску, решив, что вряд ли принц нашел время пообедать. — Я маленький, мне много.

Командир сел рядом. Было видно, что мысли его витают где-то далеко-далеко, за горизонтом. Тем не менее ложку с кашей мимо рта он не проносил.

Солнце припекало. Вчерашние хмурые тучи сдул веселый юго-восточный ветер, принесший привет от Великого леса. Пахло прелыми листьями и сосновой смолой, чуть горьковатым осенним дымом и нагревшимися камнями. Сильно отросшими, ниже плеч, волосами игрался мой легконогий друг, и только вплетенный в косу наконечник тяжело оттягивал кожу над виском.

На верхнюю площадку башни не дотягивались звуки густонаселенного лагеря. И казалось, что нет его там, за спиной. А лишь покрытые мхом древние камни развалин на вершине горы Судьбы. Где-то сбоку потрескивает костерок. И выбор уже сделан. Можно подниматься и идти вниз, к поджидавшему отцу. Домой…

Только кованый трехгранный пробой от боевой орейской стрелы тянул, словно якорь, привязывал меня к этому месту, этой крепости, этим людям…

Пальцы сами, без участия разума, принялись расплетать косицу. Так хотелось хоть на минуту, хотя бы в мечтах оказаться снова там — в родном лесу. В детстве.

— Заплети, — вернул меня в реальность Ратомир. — И еще… У тебя есть платье… более…

— Богатое? — хмыкнул я.

— Ну, да, — обрадовался принц. — Достойное сына Ветви Белого.

— Это так важно?

— Да, — твердо сказал воевода и взглянул на меня странными, влажными глазами. — Понимаешь… Дозорные встретили в пяти верстах от нас караван из Аргарда. Скоро он будет здесь…

— Неужто сам Дамир пожаловал?

— Нет. Только его второй сын, Фанир, со свитой…

— И?

— И его сестра, Серафима, — торопливо добавил заметно порозовевший Ратомир.

— Тогда это важно, — согласился я, усилием воли задавив в себе смех.

— Они… Их семья очень тепло приняла меня год назад. И я не могу… Должен…

— Я все понял, Ратомир, — я позволил себе чуточку улыбнуться. — Не переживай. Встретим честь по чести.

Принц кивнул и встал, вглядевшись в дальнюю даль. Словно он обязательно должен был первым увидеть передовых всадников того каравана.

— Ты сам-то думаешь переодеться?

— Да я… Там Бубраш с камзолом. Внизу. Чтоб не мять…

Молодой воевода и не подумал отвлечься от разглядывания туманной дали.

Я беззвучно хмыкнул, и полез вниз.

У меня не было возможности самому собраться в дальний путь. Всем, что у меня было с собой, снабдил отец. Баул получился немаленький, так что я сразу сдал вещи на попечение Велизарию и думать о них забыл. Когда что-то оказывалось нужным, слуга приносил. Теперь же дворовый раненым лежал в белой юрте, а я не имел ни малейшего представления, где искать свои вещи и есть ли среди них парадная одежда.

Впрочем, обозом заведовал Парель, а он не такой был человек, чтоб не сунуть свой жирный нос в чужие закрома. Я подумал, что жрец наверняка сможет помочь.

Оказалось, что Пареля не так-то и просто найти. Все, кого бы я ни спрашивал, видели его несколько минут назад, но не имели ни малейшего представления, где искать его теперь. Время уходило. Я начинал нервничать — очень уж не хотелось подводить принца — и все чаще ловил себя на том, что пальцы снова оказывались на рукояти меча. В конце концов я бросил попытки отловить вездесущего жреца-казначея и, еле сдерживая клокочущую внутри ярость, отправился к обозу. Сама мысль о том, что придется самому рыться в горах чужих мешков, заливала глаза кровью.

— Где тут мое? — прорычал я подскочившему обозному приказчику.

— Минуточку, — залебезил хитроглазый мужичок и ткнулся носом в ворох пергаментов, плотно исписанных буквицами. Из чистого любопытства я тоже заглянул. И удивился. Оказалось, что в епархии Пареля царил полный порядок. На пергаментах расписывалось не только точное месторасположение всего хранящегося на повозках с указанием владельца, но и точно переписывалось содержимое каждого мешка. Имущество воевод от сотника и выше перевозилось на отдельной телеге, и опись занимала отдельный свиток.

— Молодцы, — не удержался я. — Завидное усердие.

— Спасибо. Как же иначе-то…

Раскопав в бауле плотный сверток с парадным платьем, выудил из обнаруженного там же кожаного мешочка пару серебряных кругляков и отдал их приказчику. Тот благодарно поклонился и тут же исправил запись в свитке.

Одежда снова напомнила о доме. Именно в этом я, словно весенний тетерев, расхаживал на пирах, даваемых главами семей, когда зимой мы с отцом навещали соседей. Если бы тогда какая-нибудь из лесных красавиц хоть чуть-чуть ущипнула мое сердце! Весной, вместо того чтоб рыскать по берегам Крушинки, я праздновал бы собственную свадьбу. Не встретил бы принца, не пошел бы в Росток. Не оказался бы на самом краю орейских земель…

Оказалось, родичи тоже помнили этот мой жениховый наряд. У лесных братьев проблемы с поиском вещей не было, так что когда я, на ходу затягивая ремешки на перевязи меча, подошел к их разодетой толпе, встречен был шутками и смехом. Тем более что за время похода я слегка раздался в плечах и подрос. Платье показалось мне слегка тесным и неудобным. Благо, острые языки не успели добраться до этого. Загудели трубы, взвыли горны, тяжелые ворота острога распахнулись и в деревянную временную крепость стали въезжать десятки блистательных всадников и всадниц. Доспешные дружинники выглядели просто угрюмыми воронами на фоне стаи зимних снегирей.

А следом катили изукрашенные повозки скоморохов. Вели пару откормленных, с лоснящимся осенним мехом, ручных медведей. Обнаженный по пояс человек выдыхал высоченные языки пламени и тушил горящие щепки об язык. Звенели бубенчики, в воздухе кружились хороводы разноцветных мячиков, неведомая яркая длиннохвостая птица на переносном насесте вопила человеческим голосом.

Шум получился неимоверный. Воины, выстроенные вдоль центральной улицы и вокруг парадной площади в полки, выпучив глаза, разглядывали этот взрыв красок и звуков. И если бы в это момент на нас напал враг, наверняка большинство бы решило, что это часть представления, и не тронулось бы с места.

Ратомир морщился, с трудом после бессонной ночи выдерживая такое давление. Пока наконец шутовская армия не расступилась и вперед на двух белоснежных лошадях, не выехали брат с сестрой — дети аргардского князя Дамира.

Фанир оказался по-степняковски смугл и широкоскул. Но одет был в орейский расписной камзол, да и на боку висел простой прямой меч, а не изогнутый однолезвийный, как у кочевников. Легко, словно не осталось за спиной многих верст пути верхом, спрыгнув с седла, княжич с удовольствием обнялся с широко улыбающимся принцем.

Серафима была нежна и с виду хрупка. Снежно-белый бриллиант лица в оправе из угольно-черных густых волос. Огромные светло-карие глаза, впрочем, не выглядели вечно удивленными, детскими, как у кукол. Мне показалось, в ореховой глубине проскочили задорные искры, когда ошалевшие Яролюб с Паркаем, пихая друг друга локтями, поспешили к белой кобылице, чтоб предложить руку девушке, надумавшей сойти с седла.

— Добро пожаловать в Чудск, — поклонился седой Варшам.

— Рад тебя снова видеть, принц, — прежде раскланявшись в ответ с комендантом крепости, обратился к Ратомиру княжич. — Вижу, ты все-таки дошел до конца.

— Да, друг. И встретил там… Арч? И встретил там Арча.

Пришлось покинуть уютную тень за спинами высокорослых воевод и выходить вперед. Учитывая тесноту рукавов и брюк, готовых лопнуть по швам от любого неосторожного движения, получилось у меня не особо впечатляюще.

— Знакомься, друг, — похоже, даже не заметив заминки, продолжал принц. — Это Арч Белый, сын Ветви Белого.

— Из леса? — чему-то удивился княжич.

— Откуда же еще? — в ответ удивился я.

— Ого, — совсем не по княжески протянул второй сын Дамира, и поклонился. — Мое имя…

— Это Фанир, — поспешил представить гостя принц. — Мой друг. Всю прошлую зиму мы вместе гоняли гэсэровских разбойников по степи.

Воеводы наконец поделили руки дочери князя, она спустилась с седла, подошла и встала рядом с братом. Ратомир запнулся и порозовел.

— А это Серафима Дамировна. Младшая сестра Фанира.

— Здравствуй, Ратомир, — приятным голосом поздоровалась она. Ей я с удовольствием поклонился. — Здравствуйте, Арч Белый из Великого леса. Спасибо вам, что помогли принцу.

Пришлось, рискуя целостностью платья, кланяться еще раз.

— Очень любезно с вашей стороны посетить наш скромный лагерь, — принялся бормотать невесть что ошалевший от ласковых слов Ратомир. — Очень любезно и совершенно неожиданно…

— Граф ДеТарт прислал приглашение на Ritterturnier, — пояснил княжич. — Осень выдалась сухая да спокойная. Мы с сестрой подумали, да и собрались… Говорят, там и король немецкий будет…

Принц отшатнулся так, словно его ударили. Бубраш согнул колени и покрепче перехватил секиру, почувствовав настроение командира. Я, да наверняка и все остальные воеводы, положил руку на навершие меча.

— Ritterturnier? — простонал непонятное чужеземное слово Ратомир. И вдруг взглянул на меня так, как мог бы посмотреть ребенок, на глазах которого только что утопили щенка.

 

26

Отблески пламени факелов скакали по раскрасневшимся лицам. Алые языки огня нервно бились в слабом ветерке сквозняка, наполняя небольшой зал причудливой мозаикой света и темноты. Хаотично подчеркивая или скрывая морщинки и оспины, разукрашивая волосы немыслимыми, неожиданными оттенками. Собаки, ссорящиеся за лакомые кусочки во тьме углов, шипение капающей в чашки с водой смолы с наспех сделанных факелов, добавляли к какофонии света беспорядочность звуков. Да еще ползающий на корточках Иса-хан, в дорогом, расшитом золотыми нитками халате и с лицом идиота…

Припозднившийся ужин казался сном. Отрывистым, бессмысленным кошмаром ни о чем из тех, после которых лежишь подолгу, весь в холодном поту, силясь вспомнить — что же именно ты видел.

— …И он донес весть, что и король Лотар, будучи троюродным дядей по материнской линии графини ДеТарт, непременно намерен участвовать, — щебетала княжна. Ее белое лицо отлично отражало неровный, неверный свет чадящих факелов и казалось, вся она светится изнутри. И было совершенно понятно, кто именно из младших детей Дамира был зачинщиком поездки в неметчину.

Ратомира девушка попросту завораживала. Похоже, он давно перестал понимать смысл многочисленных слов и любовался ее речью, как наслаждаются птичьим пением.

— Аха-ха-ха, — задыхался от смеха Фанир. — Так корчмарь пришел вам попенять, что поздно его спасли?! И чего? Неужто, так и отпустили беднягу ни с чем?

— Брат Парель, именем Всемилостивого своего Басры, бросился на помощь, — силясь не ржать во всю мощь, а лишь изредка всхрюкивая, вел нить сказки Яролюб. — Оценил…

— …Прошлым годом, на Ritterturnier у барона Фон Борк, и имперские князья были со свитой…

— …Теперь таверна наполовину принцу принадлежит…

— …Из Модуляр тоже ждут…

— …А повар у корчмаря жирный такой, словно хряк осенний. Он, небось, и за себя, и за хозяина отъедался…

— Что это за зверь такой? Ritterturnier? — выбрав паузу в сказе, тихонько поинтересовался я у Паркая.

— Немцы каждый год турнир воинский у себя проводят, — охотно отвлекся молодой княжич. — В основном риттеры — суть конники доспешные, силою меряются. Но и для мечников есть поля, и для лукарей. Хотя лук они оружием крестьян чтут, и вельможи в том состязании не участвуют. А так-то заречные шибко гордятся, ежели с призом оттуда уезжают.

— Вроде нашего, что ль, что на празднике Ветра?

— Да вроде того, — улыбнулся молодой воевода. — Только обычно три дня длится… Ну, и основное действо у них — конные бои. Так друг дружку копьями таранными колошматят, только щепки летят…

— А чего ж принц наш туда стремление имеет попасть?

— Гы, — не удержался Паркай. — За княжной белоликой и на край света уйдешь…

— Думаешь, в этом дело? — не поверил я. Ну, то, что Серафима прямо-таки купалась во внимании, оказываемом ей принцем — это очевидно. Да только я думал — дело в дружеских чувствах, возникших между ними, в то время как Ратомир в Аргарде зимовал.

— Может, и не только в этом, — кивнул княжич. — На Ritterturnier и князья, и короли не брезгуют заезжать. Самое подходящее место, чтоб судьбы решать. Мы с батюшкой лета три назад под Флер-и-Флер ездили. Так князь не так поединки смотрел, как с бароном Эмберхартом торговый договор обсуждал. Ратомир, коли славным королем хочет стать, должен с соседями дружить…

— Так пусть себе едет, — звякнул кольчугой на плече Варшам, вмешиваясь в наш разговор. — Время вроде спокойное. А там и всего делов-то — неделю туда, три дня там, да неделю обратно. Поди, и без принца-воеводы своего простоите…

— Пусть едет, коли желание имеет, — согласился с комендантом Паркай.

— Ратомир сказывал, в баронских землях много у кого погостить успел, — вдоволь насмотревшись на игру света и тени на лицах принца и княжны, продолжавших оживленно разговаривать, наконец выговорил я. — Если узнает кто… В Модулярах тоже охочие да славы турнирной есть. Наверняка к графу приедут…

— У Фанира дружины хватит командира нашего защитить, коли что. Да и мы без свиты не отпустим, — улыбнулся моим сомнениям Паркай.

— Та смерть страшна, что из-за угла да ядовитым, вишь, ножом из темноты, — одним взглядом стерев улыбку с лица молодого воеводы, пробурчал комендант. — Или стрелой каленой издалека. Тут, вишь, и дружина великая не поможет. Здесь-то, у нас, каждый новый человек на виду. А там гостей толпы будут. Пихнет кто-нибудь жалом, и спросить не с кого будет.

Кулак старого воина, сжавшийся чтоб вдарить по грубым доскам, так и замер нерешительно в вершке от поверхности стола.

— Этого-то как раз легко избежать, — розовый от похвалы Яролюбовой повести и от выпитого вина, причмокнул губами Парель. — На каждом Ritterturnier с полдюжины рыцарей есть, кто шлема боевого на людях не снимает и имени не объявляет. А уж сколько не своими именами называются — тех и вовсе не счесть. Славу-то и удачу за хвост далеко не каждый, юноши, ловить приезжает. Многие ценные призы жаждут, чтоб в звонкие монеты их обратить.

— Это как? — удивился Паркай, распахнув глаза, кажущиеся серыми в свете факелов.

— Множество чудесных вещей, мой юный друг, есть на белом свете…

— Да уж чего же здесь чудесного? А коли подлог откроется?! Это ж стыдобища то какая! Отцы от чад таких отрекутся, что стыдятся именем их называться…

— А-а-а! — сложил пальцы-колбаски на животе жрец. — Вот ты о чем. Так ведь по их правде, каждый из рыцарей в братстве общем состоит. И хвалятся, будто им не важны титулы и имена. Хотя… оно конечно… да…

— И что? — не унимался воевода. — Так и любой из этих твоих рыцарей и князем назваться может? Или принцем?

— Да тьфу на тебя, — огорчился кому-то-брат. — Еще чего не хватало. За это можно и головы на плахе лишиться.

— Значит, чужим именем можно, а князем уже нет? — все-таки уточнил Паркай.

— Ну да.

— И за ложь это не считается?

— Среди рыцарей — нет.

— И ты предлагаешь, чтоб и наш командир врать начал?

— Нет, ну почему сразу врать…

— А можно ли прозвище временное вместо имени сказать? — вклинился я в разговор.

— Многие и так поступают, — обрадовался поддержке Парель. — Есть воины славные, чьи прозвища более имен известны.

— Ну так надо Ратомиру такое, чтоб и враг запомнил, и врать не приходилось.

— Здорово! — тут же загорелся идеей Паркай. — Древним князьям орейским тоже прозвища давали. Множество правителей добрых у нас было, от отцов к детям. А в памяти — все одно прозвища остаются. Нешто мы такое командиру нашему не сочиним?

— Бедняга, — делано посочувствовал Яролюб, притянутый разговором с другого края стола. — Ты ж теперь спать не сможешь, все прозвания выдумывать будешь.

— Ха! — разулыбался Панкратыч. — Я выйду да отроков наших, что кабанчиков во дворе на кострах жарит, спрошу. Все скопом, да под меды хмельные столько прозвищ навыдумываем, всем воеводам хватит!

— Пожалуй, нужно помочь тебе выбрать самые достойные, — темноволосый дубровичец продолжал подначивать. — Чтоб потом не пришлось…

— Я присмотрю там за принцем, — выговорил я. Поймал вдруг себя на мысли, что уже не могу представить Ратомира, путешествующего без меня.

— Тебе-то это зачем? — предсказуемо удивился Яролюб.

— Сказывают, немцы и среди стрельцов чемпиона ищут. Следует глянуть, кого они там лучниками называют.

Именно это я и Ратомиру сказал. Утром, глядя в его удивленно распахнутые глаза. Командир, видимо, думал, мы станем спорить, уговаривать его подумать еще раз и не ездить. А вместо этого услышал, что вещи собраны, лошади оседланы. Доспехи готовы, укрыты кожаными чехлами от влаги и уложены в сумки заводной лошадки. Узду боевого коня, лучшего из тех, что были, крепко держал в кулаке Бубраш. И, похоже, никому не намерен был эту честь уступать.

— Сговорились? — фыркнул принц.

— Мы и прозвище тебе придумали рыцарское, — смутился Паркай. — Чтоб чужими именами не зваться, память предков попирая…

— И как же мне зваться, воевода?

— Победоносный.

— Как? — пуще прежнего удивился Ратомир.

— Победоносный, — теперь уже без особой уверенности в голосе повторил молодой воин. — Не по сердцу чтоль?

На звуки громоподобного смеха сбежалась половина войска. Посмеялись за компанию. Тут же и в путь-дорогу проводили.

Мост меня потряс. Длиной в целую версту и такой широкий, что две повозки легко разъехаться могли. Он был сложен из такого количества камней, что легко хватило бы выстроить вторую твердыню, равную Чудской. Шестнадцать огромных опор, каждая с небольшую крепость в виде голов исполинских баранов, держали каменную дорогу над водой. И на каждой площади, устроенной на опорах, возвышалась пара прекрасных статуй.

В пяти дневных переходах к югу от Камня, в месте, где сливаются стремительная серо-зеленая Шелеска, текущая с Железных гор и Круша — темная задумчивая гостья из Великого леса, на островке возвышаются развалины совершенно древних построек. Старики говорят, даже Спящие не помнили, кто и зачем выстроил из нездешнего белого камня богато украшенные резьбой и статуями храмы. Как, впрочем, не ведали и того, когда и почему оказались разрушены.

Барон Эмберхарт, не тот корыстный старик, что чуть не продал принца эковертову посольству, а другой — правивший городом во времена чудского сражения, привез из Империи мастеров, выдумавших и построивших этот потрясающий мост. Немецкие, игларские да и орейские купцы охотно скинулись серебром ради такого дела. Князь Каменьский же привез для украшения величественной постройки тридцать две каменных фигуры, найденные в тех самых древних развалинах.

Удивительная женщина с хвостом, как у рыбы, и волчица, кормящая двух человеческих малышей, закованный в броню надменный рыцарь в шлеме, сдвинутом на затылок, и кудрявый парень в лаптях и с взвевающемся по ветру плаще на стремительно мчащей лошади, лев с человеческим лицом и приготовившийся к атаке тур. Люди, животные, два удивительных змея, один из которых даже с крыльями, существа, которых просто не может быть…

Мост, как творение человеческих мыслей и рук — был великолепен. Статуи совершенны и неповторимы. Я не подгонял соловушку, лениво шагающую следом за здоровенным боевым конем Ратомира. Честно говоря, доехав до первой же статуи, вообще перестал обращать внимание на дорогу.

Мост как-то неожиданно кончился. Вроде вот только что я плыл между творениями рук гения, и вдруг грубые покрытые мхом камни городской стены, вонь и гомон густонаселенного места.

Узкие улицы с желобом посередине, в котором текли нечистоты. Постоянно куда-то торопящиеся горожане. Целые отряды, полки и армии мчащихся по своим делам людей. Толпы на площадях. Крики и вопли пытающихся друг до друга докричаться. Лошади, кажущиеся лишними в человеческом муравейнике. Лощеные кошки на подоконниках и облезлые бездомные псы, ищущие собачьего счастья под ногами прохожих. Крысы, шныряющие в переулках среди груд отбросов. Отвратительно воняющая пища, продаваемая на любом углу, тут же на этом самом углу приготовленная. Смрад, пыль, алчность и суета. После великолепия молчаливых статуй Эмберхарт казался не более чем выгребной ямой.

Я чихал, меня подташнивало и бесила медлительность, с которой наш караван пробирался по вечно сумеречным улицам. И когда заметил, что наметилась остановка у корчмы на обед, крикнул принцу:

— Подожду вас там, за стенами.

— Осторожнее там, — неслышно сказали губы командира. Я кивнул и продолжил путь, отметив краем глаза, что с десяток наших дружинников и пара повозок, последовали за мной. Видно, не один я считал сомнительным удовольствие отобедать неизвестно чем в городе. Живой огонь и шипящий жир, капающий с тушки только что подстреленного кабанчика, под голубым пологом неба и со стенами из тысяч деревьев не в пример милее моему сердцу.

Угрюмые улицы и переулки не желали отпускать. Сердце тревожно билось. Дома выглядели одинаковыми, встречные пешеходы — на одно лицо. Ветер трусил спускаться в эти каменные овраги, и солнца не было видно. С трудом удалось отодвинуть в сторону мысль, будто я заблудился и придется вечно, пока не упаду от голода и усталости, бродить по мрачным лабиринтам неприветливого поселения. Стоило разбудить Спящих хотя бы для того, чтоб они ужаснулись этому людскому общежитию. И стерли его с зеленого лица мира.

Показавшиеся вдалеке северные ворота вызвали чувство благоговения. Словно они были входом в величественный храм добрых и справедливых Богов. Соловая моя лошадка, почуяв запах живой травы, заторопилась. И хотя дома щитовым строем стояли и за каменной стеной, все-таки дышалось в предместьях гораздо легче. А когда улицы раздвинулись огородами, все чаще у дороги попадались деревья и иссяк раздражающий и шумный людской поток, я был счастлив. У первой же рощи, едва услышав журчание родника, я обессилено рухнул на траву. Чудовищно огромный злой город дался мне труднее пыток в шатре Сократора.

 

27

Со стороны город выглядел много милее. Словно драгоценная игрушка, сделанная опытной рукой ювелира. Ажурные башенки с крохотными зубчиками, красные, желтые, коричневые крыши домиков, тонкие шпили замка, пятнышки знамен над воротами. Хотелось взять это чудо в руки и повертеть, разглядеть подробности со всех сторон, удивиться и восхититься мастерством рук человеческих. Если бы не желто-серая муть, удушающее зловонное проклятие, куполом накрывающее город, им можно было бы даже любоваться.

Издали. Так, чтобы видеть одновременно и разноцветное пятно Эмберхарта, и серебряную полосу реки, и угрюмую коричневую полоску высокого глинистого дальнего берега, и туманные, голубыми тенями островерхих облаков на горизонте, Нимезийские горы. Едва покинув левый, орейский берег Великой, я уже отчаянно скучал по родной земле.

Впрочем, после доброго, истекающего жиром, хорошо прожаренного куска кабанятины мерзкий привкус городской пыли пропал. Я сидел, привалившись спиной к толстому стволу дерева, походившего на сосну, на краю рощи таких же отблескивающих золотом гигантов. Разглядывал вереницу людей, всадников и повозок стремящихся въехать или выезжающих из ворот. Забавно было наблюдать, как вполне вроде нормального размера люди, лошади и быки постепенно становятся все меньше, пока не превращаются в существа размером с муравья, сливаясь с другими, растворяясь во множестве таких же насекомышей. Или когда происходило обратное действие: серые шевелящиеся безликие точки вдруг обретали конечности, их тела наливались цветом. И вот уже мимо весело катят саженые колеса телег очередного каравана…

Смотрел на людей. Гадал, кто они, откуда, что за горе сгибает их спины или какова причина радости. Отметил, как сильно отличается поведение туземных крестьян от повадок земледельцев в орейских княжествах. С какими покорными лицами, с какой прытью, стаскивают они шапки с коротко стриженых голов, как изгибаются в глубочайшем поклоне при каждой встрече с более или менее прилично одетым человеком. И дивился, когда разнаряженный в драгоценные ткани молодчик, проезжая мимо на лошади, даже не потрудился хотя бы кивнуть в ответ. Казалось, он их вообще не видел…

Группу пестро одетых всадников, мчавшихся по пыльной дороге, не обращая ни малейшего внимания на удирающих с их пути людей, трудно было не заметить. Резвые лошади, разноцветные попоны, флаги с гербами, странного покроя, расшитые знаками накидки, мечи на поясе — я не сомневался, что видел отряд рыцарей, отправившийся на тот самый турнир.

Не доезжая саженей двадцать до нашего бивуака, старший из группы — плечистый темноволосый бородатый мужчина лет сорока со знаком черной осы на желтом фоне на накидке — вдруг придержал коня. Над воротами Эмберхарта висел огромный щит с точно таким же гербом, так что передо мной наверняка был член семьи местного барона. Оса, только гораздо меньшего размера, нашлась и на плащах шестерых его спутников — явно дружинников. У семерки остальных рыцарей гербы были другие. Позади всех, на козлах странной двухколесной повозки ехал еще один невзрачно одетый человек. И когда предводитель все-таки остановился, именно этого, невзрачного, жестом подозвал к себе.

Вскоре, выслушав напутствие господина, слуга рысцой поспешил в мою сторону. А я с тоской взглянул в сторону лука, притороченного к седлу соловушки, пасущейся шагах в двадцати. Ничего хорошего от этой встречи я не ждал. Мерзкий, суетливый, алчный город просто не мог исторгнуть из себя ничего путного.

— Их милость, — рябой рыбоглазый слуга, говоривший так, что приходилось выискивать среди сказанных слов хоть отдаленно знакомые, слегка повел носом в сторону бородатого. — Спрашивает: кто ты, молодой господин, и откуда? И что делаешь на его земле?

— Что за милость такая? — не понял я.

— Барон Соломон Эмберхарт, сер. Могу я узнать ваше имя?

— Арч Белый, сын Ветви из Великого леса, — решил все-таки представиться я.

— Спасибо, молодой господин, — подобострастно поклонился слуга и бегом отправился к барону. Только за тем, впрочем, чтоб получить тяжелую оплеуху и тут же вернуться.

— Это начинает меня забавлять, — сдвигая меч на живот, ухмыльнулся я. — Твоя милость заикается? Или есть какой-то другой ущерб, раз не может спросить сам?

— Что вы, сер, — испугался рябой. — Их милость совершенны во всем. А моя участь — им слова незнакомцев носить, ибо не пристало…

— Удивительный обычай.

— Вы, видно, издалека?

— Лес… земли моего отца расположены к востоку от Ростока, что в орейском краю.

— Видно, это очень далеко. О ростокском герцоге я еще слышал…

Я пожал плечами.

— Их милость спрашивает, что вы, сер, видно, рыцарь, раз у вас меч на поясе.

Вопрос заставил меня задуматься. Раньше-то я думал, что рыцарь — это доспешный всадник с длинным копьем. Что-то вроде каменьских конных латников. Оказалось — следовало из самой постановки вопроса, что достаточно было подвесить клинок на бок…

— Я не намерен участвовать в основном турнире, — наконец осторожно выговорил я.

— Мой добрый господин может помочь славному рыцарю, — заторопился белоглазый возница. — И конем, и доспехами. Баронам Эмберхарт нужны верные люди…

— Зачем?

— Скоро же война, — удивился слуга, и добавил торопливо. — Это же все знают.

— Я не нуждаюсь в помощи.

— Но вы один. На этой маленькой лошадке… И отряд воинов… И не в таверне, а у костра на опушке леса…

— И что? — этот скользкий тип начинал меня злить. Как и его назойливый хозяин.

— Нет-нет. Что вы… Так что мне передать моему господину?

— Передай… Скажи, я польщен его вниманием. Мы вскоре покинем его земли, раз он не рад гостям из орейских княжеств…

Второй раз барон слушал рябого гораздо дольше, и обошлось без рукоприкладства. Наверняка сын престарелого владыки вонючего города не слишком торопился на турнир, раз вместо того чтоб пришпорить коней, шагом подъехал ко мне. И снова я поискал глазами лук.

— Должна быть причина для отказа, — уперев кулак в бедро, надменно выговорил барон, останавливая коня в шаге от меня. — Я не помню среди своих врагов каких-то Белых… Но ты наверняка уже пообещал кому-то свой меч и кнехтов?!

— Кнехтов? — у этого человека была странная манера говорить. Складывалось впечатление, будто мысли бурным потоком неслись в его голове, иногда вынося на берег мутную пену слов.

— Это твои кнехты? — бородач слегка повел подбородком в сторону замерших за моей спиной дружинников.

— Эти воины выполняют приказы моего друга.

— И кто же твой друг? Он есть в моем списке? Сколько бы вам ни обещал Готтард, я плачу вдвое!

— Вы, должно быть, богаче Готтарда, — улыбнулся я.

— Потому он жаждет мои земли.

— Меня это не касается, — я поморщился. — Мы едем на турнир.

— Вот именно!

Я совершенно его не понимал. Местные владыки варились, словно овощной суп — то сверху свекла, то капуста, не замечая пламени, полыхающего за тонкой гранью котла. При этом, оспаривая друг у друга горсть смердящих городов, считали себя не иначе как вершителями судеб мира. Мне представлялась смешной их суета, и я не видел причин это скрывать. В ответ на мою ехидную улыбку, наследник Эмберхарта положил руку на навершие меча.

Из облака пыли, почти постоянно висящего над дорогой, проявился Ратомир. Раздвинув лошадью дружинников барона, подъехал ко мне.

— Прости, твоя светлость, — прогудел принц из-под глухого, закрывающего лицо шлема. — Я поздно понял, что тебе неприятно в городе… Тем более — этом.

Это был удивительный день! Фантастический, чудесный мост с волшебными изваяниями. Бесконечный, запутанный, суетливый, плохо пахнущий, переполненный жаждавшими злато людьми город. Песчаная опушка рощи странных деревьев и странный, под стать своему городу, барон. И в довершение всему этому шквалу открытий — принц, всерьез озабоченный моим самочувствием в селении.

— Светлость? Юный рыцарь — герцог? — ошарашено качая головой, проговорил незнакомый дворянин из свиты бородача.

— Это еще кто такой? — скривился барон.

— Барон Яггер, — представился принц. И сказано было таким тоном, что я сразу понял — он имел право на это имя. — А ты, судя по черной мухе на штандарте, сынок старого пройдохи Эмберхарта?!

Клянусь пролежнями Спящих, командир не уставал меня удивлять. Впервые за все время нашего знакомства он принялся намеренно провоцировать кого-то на бой.

— Это благородная оса, — тут же вскричал другой из сопровождавших барона рыцарей с гербами. — Имея наглость оскорблять моего сюзерена, имей смелость открыть лицо!

— Если я вижу муху, сидящую на куче навоза, то и скажу, что это муха на дерьме, — прорычал принц. — А чтоб доказать свою смелость, благородные господа обнажают мечи, а не лица! Впрочем, продажным душонкам это недоступно!

Звонко вжикнул вылетевший из ножен меч.

— Я сталью вобью эти слова тебе в глотку! — отважно вскричал оскорбившийся за другого рыцарь и спрыгнул с коня. — Я сер Вернер.

— Ах, оставь, сер Вернер, — неторопливо покинув седло, продолжал принц. — Семейка торгашей не заплатит за свою честь. У них ее все равно нет. К золоту честь не липнет.

— Убей наглеца, Вернер, — почти равнодушно выговорил бородатый предводитель отряда. Только тогда меч Ратомира блеснул под нежарким осенним солнцем.

Сталь скрежетала о сталь, дол терся о дол. Хищные клинки скользили в страшном танце, жаждая крови. Я знал, на что способен принц с мечом в руках, и нисколько за друга не переживал, хотя и видел — соперники вполне достойны друг друга.

— Хилгардская школа, — прорычал баронский прихвостень, на минуту отскакивая.

— Игларские танцы, — зловеще прогудел Ратомир из-под шлема.

И снова я ничего не понял. Некоторые связки казались знакомыми: что-то из первого или второго круга Пяти Колец. Будь я Мастером Стали, сказал бы точнее.

— Твой дружок, должно быть, страшен, как пещерный демон, — отвлек меня от зрелища приторно сладенький голос наряженного в невообразимые платья рыцаря из эмберхартской свиты, и совершенно женским жестом поправил непокорную завитую челку. — Взгляни на меня, молодой рыцарь. Я тоже люблю юношей из благородных семей…

А я еще не верил, смеялся даже, над рассказами Ратомира о нравах, царящих в империи… Две волны, одна за другой, с головой погребли меня под собой: вызвавшая легкую тошноту от омерзения и залившая весь окружающий мир алым — ярости.

— Сейчас я стану тебя убивать, тварь, — выдавил я сквозь хрустящие от ненависти зубы и выхватил меч.

Вспыхнули багровым выбитые на клинке руны. Помню, как кривился кузнец в Малом Сколе, заливая в выемки расплавленное серебро. Ему представлялось прихотью избалованного княжича портить превосходную полосатую сталь непонятными угловатыми узорами.

Другой, не наш, не добрый ветер загудел, скручиваясь в смерч, вызванный силой серебряных знаков. Что-то темное, злое, словно муть со дна, поднималось из самых потаенных закоулков души. Питаясь будущим запахом крови, наслаждаясь, купаясь в океане моей ярости, темный вихрь подхватил светящуюся серебром сталь. Я даже не смог заметить, успел ли противник обнажить оружие, как под ноги скатилась обрызгавшая живицей песок под ногами голова.

Взвыла темная сторона души, не успевшая насладиться пиром крови. Очищающий поток разочарования смыл остатки ярости. Потухли руны. Стих, исчез, забился в нору сумрачный вихрь. Торжествующим маршем билось сердце…

— Прикажите своим псам поменьше тявкать, барон, — пристально взглянув в выпученные глаза Эмберхарта, рыкнул я. — Иначе в вашей своре поубавится голов.

— Кхе, — выкрикнул Ратомир, который, пока я бился с черным смерчем, успел оттеснить противника к повозкам на опушке. Меч сверкнул словно молния, и рука рыцаря, отделившись от тела в районе локтя, шлепнулась в пыль. Вмиг побледневший сер Вернер зачем-то потрогал культю, закатил глаза и упал рядом.

— Управился, — шумно дыша, кивнул принц, становясь рядом. — Ты, твоя светлость, хоть имя его успел спросить?

— Зачем? — равнодушно покачал я головой.

— Ну, может и незачем, — покладисто согласился командир. Баронские дружинники пронесли мимо тела и грубо взвалили на двухколесную повозку.

— Доспехи мне не испортите, олухи, — прикрикнул на них барон и повернулся к нам. — Убирайтесь с моей земли. Путь отныне вам сюда заказан.

Давно уехал барон, пообещавший продолжить разговор на турнире. Похожие на сосны с золотой корой деревья дружно качали курчавыми головами, разговаривая с вдруг окрепшим ветром. Что-то мне выговаривал принц — я не слушал. Смотрел, как черные птицы бьются в небе с упрямым легконогим братом. Мне было страшно. При одном воспоминании о тьме, всколыхнувшейся в моей душе, сердце сжималось от ужаса.

Мы прошли половину пути от Ростока до Модуляр, и с каждым шагом искра зла — демон в теле человека — оказывался все ближе. Все больше ненависти и крови. И тьмы.

 

28

Причудливыми цветами распустились на огромном поле, у старых стен замка ДеТарт, разноцветные поляны шатров. Корявая, изломанная тень поседевшей от времени твердыни в течение дня, словно стрелка гигантских солнечных часов, медленно переползала с одного яркого пятна на другое. Поздним утром, напоминая, кто именно хозяин этих земель, графское гнездо заслоняло солнце многочисленным купцам, кузнецам, шорникам, кожевенникам и их приказчикам, расположившимся у вросшей в землю таверны, ровесницы замка. После полудня, когда так приятно погреться в лучах почти летнего светила, угловатый перст гостил в лагере, где царствовали осенне-желтые флаги с траурно-черной осой. Ближе к вечеру, едва чиркнув невообразимо измятыми флюгерами по серым доскам трибун турнирного ипподрома, она начинала взбираться в гору, в сторону по-военному четких рядов однотипно белых шатров. Туда, где ветер играл с ярко-алыми королевскими вымпелами. И уже там, склонив в почтении главы десятка башен, так и не решившись побеспокоить покой Его Величества Лотара Готтарда, тень растворялась в вечерних сумерках.

— Говорят, герольды Лотара уже с месяц тому обустроились на том холме, — Парель, полдня пропадавший в торгово-ремесленных рядах, был под завязку полон слухами и сплетнями и торопился выплеснуть их на нас. Ради этого даже пожертвовал бочонком с трудом добытого саливийского летнего вина. И, чтоб после не пожалеть, одновременно торопился этот самый бочонок откупорить и это самое вино разлить по бокалам.

За нашими спинами дружинники со слугами ставили палатки, а мы, словно немощные, сидели на неудобных раскладных стульях и были вынуждены выслушивать раскрасневшегося от чувства собственной значимости жреца:

— Баронские прихвостни-то и так и этак, и выкупить почетное место хотели! Да только ничего у них не вышло. Дело уже и до поединков дошло, пока граф право герольдов не утвердил, объявив, что поле издревле для короля со свитой предназначено. А признают вольные бароны Лотара или нет, мол, не его графское дело… Ну, пробуйте, господа!

Все дружно пригубили необычайно розовое, пахнущее фруктами, вино. Как ни странно, особенно зная пристрастия Пареля, в напитке совершенно не чувствовался алкоголь. Саливийское по вкусу напоминало скорее ягодный компот, что хозяйки заготавливают на зиму. Хранящееся в бочонке с толстенными стенками, оно даже в тепле бабьего лета сохраняло весеннюю прохладу.

— Восхитительно! — похвалил принц. — Так что там с Лотаром и его герольдами?

Я кивнул, соглашаясь с оценкой друга. Заречные дрязги меня мало касались, но вино стоило восхищения.

— Действительно замечательно, — пропела Серафима, сверкая глазами на Ратомира. — Как только ваш казначей сумел его добыть. Саливийский берег — невероятно далекая страна… И, должно быть, благословенное богами место, раз сок ее земли настолько хорош.

— Осторожнее, сестренка, — оскалился Фанир. — Сказывают, розовый компот столь же коварен, сколь и приятен на вкус.

— О, благородные господа, — взмахнул колбасками пальцев жрец. — Бочонок удручающе мал, чтоб мы позволили напитку проявить свое коварство!

Я крутил головой, переводя взгляд с одного на другого. Впрочем, не забывая маленькими глоточками прихлебывать компот. Так приятно было катать фруктовые капельки по языку…

— Не знаю, — шумно выдохнул я носом и улыбнулся. — Коварна ягодная вода или нет, но вот воздух здесь действительно… какой-то не такой. То ли железяки на здоровенных мужиках пары какие-нито испускают… То-то вы все словесам так хвосты закручиваете: «удручающе мал коварный сосуд с соком земли»…

Аргардский княжич хихикнул, а вот принц с княжной осуждающе сверкнули глазами. Парель тяжело вздохнул, зачем-то взглянул на небо и выговорил:

— Сии земли у самого порога колыбели культуры и цивилизации лежат. Благородство здесь в воздухе разлито. И человеки с тонкой организацией души флюиды те улавливают и в движения да в слова выливают!

— Пьют пусть меньше всякого пойла дешевого, — с показной серьезностью, менторским тоном, заявил Фанир. — Чтоб после движения… того… от обочины к обочине… и флюиды под каждым кустом вокруг таверны…

— Варвары! — сокрушенно выдохнул кому-то-брат под дружный хохот прекрасно все слышавших дружинников.

— Так что там Лотар? — напомнил порозовевший в попытке сдержать смех принц.

— Говорят, король уже принял вассальную клятву у многих вольных прежде баронов по эту сторону Флер. И жадно посматривает на другой берег. Черной осе Лотар что кость в горле. Торговые гости открыто говорят, будто дядя твой и золотом Эмберхартам помогает, чтоб тот против Кюрфхаузена рыцарей да владык подбивал. Ни к чему Модулярам сильный сосед под боком…

— Герцог Игларский, значит, уже и не в счет?

— Мы не застали, а сказывают, рыцари из герцогства там лагерем стояли, — жрец махнул рукой в сторону беспорядочного многоцветья шатров у подножия холма, на склоне которого располагался наш бивуак. — Да дня три как свернулись и ушли. Будто бы весть донесли — Эковерт у границы с Игларом игрища военные устроил. Герцог и отозвал своих… Мало ли чего…

— Демону все мало, — покачал головой Ратомир.

— Как же вышло, что короли немецкие могущество свое растеряли? — вскинул брови Фанир. — Прежде же вроде единой страной все эти… лохмотья были?

— Это вон Арчевы предки постарались, — одними губами улыбнулся Парель. — Раньше-то у них как было: вассал моего вассала мне не вассал. Ну, вроде как — это воин моего сотника, а не мой. В чудской битве столько князей немецких головы сложили, что Готтарду, прадеду Лотара, когда он за реку удрать сумел, и кланяться некому стало. Да и злы бароны на своего владыку были. Считали — их доблесть не превозмогла его глупость! Все смириться не могли, что толпа пеших ратников цвет блистательного рыцарства, как стадо гусей, двое суток по берегу реки гоняла…

— Сейчас, значит, король немецкий вознамерился обратно свои земли под руку собрать?

— Да уж лет десять как собирает. Теперь только каждый из баронов ему в верности меч целует.

— А мы чего? Нам-то оно зачем? А ну как силу наберет да и снова через реку к нам полезет?!

Я пожал плечами. Хотя бы потому, что заочно считал поднимающего голову немецкого владыку куда умнее его же прадеда.

— Не думаю, что орейским княжествам будет какой-то урон от короля Лотара, — поддержал мои мысли Ратомир. — Ему гораздо выгоднее иметь за рекой друга, чем врага.

Вино в бокале неожиданно кончилось. Вот только вроде еще было на пару глотков, и исчезло. Я разочарованно перевернул кубок дном вверх и выразительно глянул на Пареля. Тот с совершенно счастливым выражением лица колыхнул почти полным бочонком и выдернул пробку.

Под хлынувшую из узкого горлышка розовую струю поспешили подставить бокалы и принц с княжичем. Серафима лишь проводила взглядом бережно передаваемые, до краев наполненные емкости — ее кубок не опустел еще и наполовину.

— Я так думаю. Если король-демон и отпустил рыцарей на этот турнир, то искать их нужно где-то неподалеку от черной осы, — сделал вывод жрец.

У меня создалось впечатление, будто я несколько минут отсутствовал. Словно уходил куда-то, прослушал целую речь Пареля и поймал лишь самый ее конец. И, судя по ополовиненному саливийскому в моей чаше, кто-то еще и вино мое вылакал.

— Забавно, — только и смог выговорить я и оглянулся в поисках коварных выпивох.

Их нашлось сразу четверо. Серафима что-то рассказывала развалившемуся в неудобном кресле Ратомиру. Глаза обоих подозрительно блестели и оба они усиленно делали вид, что заняты лишь друг другом и не видят ничего вокруг. Парель с Фаниром говорили одновременно, о чем-то спорили, активно помогая свободными от бокалов руками. Причем явно прекрасно слышали друг друга. Их кубки, в отличие от моего, были полны.

Снизу, со стороны обширного турнирного поля, приближалось еще две группы потенциальных похитителей моего саливийского. В одной из них присутствовал человек в накидке — по сути, полосе ткани с дыркой для головы — с гербами короля Лотара. В другой все до одного оказались счастливыми обладателями бород. Я рассудил, что вряд ли немецкий властелин отправил отряд отнять у бедного лесного паренька полкубка вина. А вот надменную бородатую морду хозяина смердящего города я навсегда запомнил. И тот не то что вино — морковку у зайца способен отнять. Так что и эти бородачи мне сразу не понравились.

Незваные гости приближались, и в чаше было все меньше и меньше напитка. Какие еще нужны были доказательства? Я даже всерьез обеспокоился бочонком, который служил жрецу стулом.

— Держи его руками, — пустым уже кубком взмахнул я под ноги Парелю. — Бородатые и утащить могут!

— Только через мой труп, — доблестно пообещал отважный жрец.

— Его милость барон сер Камилленфельд, — громко возвестил королевский герольд.

— Нет-нет, — поспешил отказаться подъехавший первым господин. Чисто выбритое лицо выдавало его принадлежность к партии Лотара. — Я не тороплюсь. Уступаю право разговора этим блестящим сударям.

Ратомир торопливо наматывал вокруг головы шейный платок Серафимы. Шлем с глухим забралом поблескивал у принца под ногами, но ткань с запахом княжны ему нравилась больше тяжеленной железяки.

— О! Камил, это весьма любезно с твоей стороны, — поморщился бородатый блондин, соскакивая с лошади. — Тем более, я ненадолго…

— С кем имеем честь разговаривать? — тоном «какого демона вас принесло» поинтересовался Фанир.

— Его милость барон сер фон Дитц, — кто-то из свиты бородатых поспешил представить блондина.

— Всюду бароны, — недовольно пробурчал я себе под нос. — Честному человеку некуда кубок с вином поставить, чтоб не сбаронили…

— Отлично сказано, мой юный друг, — вскричал тот, чье имя спьяну и не выговоришь, и зачем-то несколько раз хлопнул ладонью о ладонь.

— Который из вас тот, кого называют герцогом Гроссвальд? — не обращая внимания на смех Камила, совсем не учтиво обратился к нам блондин.

— Гроссвальд — это Великий Лес на их наречии, — громко прошептал мне Парель.

— Арч Белый из Великого леса, это я, — принудили меня признаться.

— Ты? — удивился бородатый барон. — Это ты убил моего младшего брата?

— Я? — настала моя очередь удивляться. — Не помню, чтоб успел побывать в твоих землях…

— Поди тот наглый эмберхартов прихвостень, которому ты голову срубил, — донеслось из-под платка Серафимы. — Имя-то ты не успел узнать…

— Именно так, — прорычал пришелец. — Ты подло убил моего брата. Не дав ему шанса вытащить меч. Даже не узнав имя!

— Ну, так и чего? — нервничая от опасной близости блондинистого барона к бочонку Пареля, заторопился я. — Соскучился по брату?

Лицо фон Дитца налилось кровью. Камил снова засмеялся и захлопал в ладоши.

— Ты отбираешь мой хлеб, твоя светлость, — радостно ухмыляясь, посетовал королевский барон. — Я, видишь ли, в основном занимаюсь развлечением моего государя…

— Шут, — нейтральным тоном, пробасил поджарый, словно рысь на охоте, воин из-за спины Камила.

— Я давно уже не обижаюсь на это, Мессер, — чуть скривив, тем не менее, губы, бросил через плечо барон.

— Мне следует знать, под каким гербом увижу тебя завтра на турнире, — взял себя в руки Дитц. — С тем, чтобы мог вызвать тебя на поединок.

— Ты чего это? Хочешь, чтобы я с оглоблей наперевес носился по полю? — ошалело выдохнул я.

— Его светлость не намерен участвовать в конных состязаниях, — любезно пояснил Фанир. — Сер Арч подал заявку на турнир стрельцов из лука.

— Не хочешь пострелять? — с надеждой в голосе обратился я к брату убиенного мной молодчика.

Камил ржал во весь голос и даже не пытался это скрывать.

— Это ниже моего достоинства, — выплюнул бородач.

— А. Не умеешь.

— Вполне безобидное увлечение, — утерев слезы из глаз, простонал Камил.

— Эм… — я вдруг понял, что новое имя Ратомира начисто вылетело из головы. — Как там тебя?

— Барон Яггер, — хихикнул принц.

— Барон Яггер, мне вот что скажи! Может, мне убить его прямо сейчас? А то ходят тут всякие, бородатые… А потом вино пропадает…

— Ну, если традиции королевства тому не препятствуют…

— Ни в коей мере, — поднял обе руки Камил. И даже головой тряхнул в помощь рукам. — Прости Дитц. Ничего личного…

— Только дай ему хотя бы меч из ножен вынуть, — забеспокоился Фанир. — Имя-то мы уже слышали…

Я пожал плечами.

— К бою, господа! — снова совершенно равнодушно скомандовал Мессер, дождавшись прежде, когда бородатый обнажит клинок, а я встану и разомнусь.

Брат любителя мальчиков сразу бросился в атаку. А я споткнулся и упал на одно колено. Саливийское наконец-таки проявило свое коварство — колени дрожали, ноги отказывались подчиняться.

Меч свистнул в каком-то вершке от головы. Нужно было вставать, доставать свое оружие и сражаться, а я все еще не мог совладать с непокорными конечностями. От второго выпада ушел, пропустив сталь подмышкой, и сразу попытался запрыгнуть за спину противнику. Не тут-то было! Ножны моего же меча попали между ног, и я, совершенно по-свински навалился на плечо разворачивающего для новой атаки барона.

— Сражайся же! — прорычал Дитц, когда мы, словно кружки с пивом после тоста, разлетелись в разные стороны.

— Да ну тебя, — обиделся я. — Пока я тут скачу, твои дружки, поди, вино крадут…

— Вынь меч, щенок! — не унимался бородач, и сразу снова атаковал. Вот как с таким быть?

Расслабив и без того плохо меня держащие ноги, я грохнулся на колени, пропустив шипящий от ярости клинок над головой. И, выхватив засапожный нож, полоснул по связкам барона под коленом. Взвыв от боли, он рухнул вниз, наконец оказавшись прямо передо мной. Теперь праздник пришел в мой лес. Не знаю, что бы он успел сделать длиннющим мечом, если между нами было расстояние не больше вытянутой руки. Не знаю и не хочу фантазировать. Попросту вогнал свое оружие в шею снизу вверх, по самую рукоятку, пришпилив нижнюю челюсть к верхней.

— У них в семье еще братья есть? — я тяжело встал, опираясь о затылок продолжавшего стоять на коленях мертвеца, и повернулся к Камилу.

— Кажется, нет, — вытаращив на меня глаза, покачал головой королевский шут.

— Хорошо, — обрадовался я. — Сумасшедшая семейка…

Жрец, не побоявшийся встать с драгоценного бочонка, помог мне дойти до моего неудобного кресла и сунул в руку полный кубок вина. Так что церемонию приглашения нас всех в графский замок на торжества по поводу открытия турнира я как-то из внимания выпустил. Да, нужно признать коварство саливийского — и то, как оставшиеся в живых бородачи забрали труп, тоже не видел.

— Арч, не пей больше, — попросила Серафима, когда кубок вновь опустел, и я недрогнувшей рукой протянул его Парелю. — Ты пьяный — нехороший!

Помню, я сильно удивился. Озадачился. И, видимо, так сильно задумался, что проснулся только вечером, накануне пира у ДеТартов. С головной болью и мерзким привкусом во рту.

 

29

Король смеялся громко.

Нельзя сказать, что смех был неприятен. Однако смеялся Лотар из династии Готтард весьма и весьма громко. Так, что мою отравленную коварным вином голову прямо-таки сводило от тупой боли.

Смейся король хоть немного тише, церемония в графском замке вышла бы куда торжественней.

Величественные, в пышных одеждах герольды с увитыми лентами жезлами, сменяя друг друга, представляли прибывающих празднично наряженных лордов и их спутниц. Оркестр из десяти человек исполнял приятные мелодии. Столы ломились от закусок и кувшинов с вином. Украшенный гобеленами, флагами и щитами с гербами зал был ярко освещен многочисленными светильниками. Блики от драгоценных камней радужными сполохами прыгали по вороненой стали доспехов стражи. Ни единого стула или лавки и жизнерадостный король в придачу.

Подходила наша очередь.

— Герцогиня Аргардская, барон Яггер, — выкрикнул мужик с раздутой, бочкообразной грудью и хряснул своей цветастой палкой по каменным плитам пола так, что у меня от боли даже в глазах потемнело. На самой границе сознания шевельнулась усталая ярость. Посмей Лотар хотя бы хмыкнуть навстречу моему командиру и его спутнице, клянусь кошмарами Спящих, повелители этих земель надолго перестали бы смеяться.

Серафима была прекрасна.

По приезде к месту проведения турнира она со служанками совершила настоящий налет на купеческий городок. Сказать по правде, так я вообще до того ни разу не видел такого количества тряпок, которое они умудрились добыть. Тем не менее на церемонию объявления начала состязаний княжна надела те платья, что привезла с собой из дома.

Длинное, шлейфом волочащееся по полированным плитам, сшитое из многих слоев драгоценного тончайшего паучьего шелка, с сотнями вышитых золотой нитью коней, платье выгодно подчеркивало стройную фигуру девушки. Вкупе с двумя простыми вороными косами, венчающими симпатичную головку, Серафима была настоящей принцессой, не нуждающейся в дополнительных украшениях. Ратомир с лицом, скрытым под все тем же вовремя подаренным княжной платком словно величайшую ценность в мире нес тонкую руку степной красавицы.

— Вы оказали нам честь, посетив мой скромный замок и турнир, — искренне воскликнул толстенький коротышка — граф ДеТарт, глубоко кланяясь. Серафима величественно склонила голову.

— Добро пожаловать в мою страну, — одними губами улыбнулся Лотар. — Будь я лет на тридцать моложе, клянусь, бросил бы все и отправился бы умолять вашего отца даровать мне вашу руку…

— Вы очень любезны, Ваше Величество, — порозовела девушка.

— Его светлость герцог Фанир, сын Дамира, наследник Аргарда, — спохватился второй герольд. И уже приподнял было свою оглоблю, но натолкнулся на мой взгляд.

— Не стучи, — беззвучно выговорил я. Громкоголосый, почти как Велизарий, понимающе приопустил веки, и жезл так и завис в воздухе.

Тем временем Фанир уже успел обменяться поклонами с графом и остановился возле короля.

— Я смотрю, — добродушно щурясь, приветствовал Лотар княжича. — Здесь собрались великолепные господа не только с этой стороны Реки, но и из-за моста.

— Жаль, сюда как-то ввернулись и другие… гм… господа, — громким, на ползала, шепотом, поделился наблюдениями стоящий за плечом короля Камил. — Их бы собрать в другом месте…

— Под мостом, например, — понимающе кивнул Фанир и широко улыбнулся.

— Отличное предложение, — засмеялся Лотар. — Я могу рассчитывать на вашу поддержку в этом предприятии?

Княжич еще раз поклонился, как бы кивнув, тем не менее, не сказав ни да, ни нет, и отошел в сторону, к Серафиме и принцу.

— Его светлость, герцог Арч Гроссвальд, — гаркнул, всколыхнув тьму в моих глазах, первый герольд. — Сын и наследник Великого… гм… герцога Ореланда.

Брови Фанира взлетели двумя испуганными птицами, лишь на миг опередив широко распахнувшиеся глаза Серафимы и открывшийся рот Ратомира.

— Забавно, — гневно сверкнул я глазами на бочкогрудого глашатая.

— Не сердись, мой друг, — поспешил выручить своего человека, шагнувший вперед Лотар. — Мне подсказали, титул твоего батюшки — Орейская Ветвь — это не что иное, как Великий герцог.

— Тебя обманули, король, — не слишком ласково поспешил отказаться я. — Мой отец всего лишь заботится об Орейских землях и людях.

— Это долг каждого доброго господина — заботиться о своих людях и землях, — ничуть не обиделся король. — Титул показывает всего лишь степень ответственности…

— Это по Правде, — вынужден был признать я. — Этой стране повезло, коли ее властелин помнит заветы отцов.

— Твоему отцу повезло больше, — совершенно по-отечески улыбнулся Лотар. — У него нет скудоумных баронов.

Я пожал плечами. Баронов у нас действительно не было.

— Я слышал, его светлость собирается принять участие в состязаниях лучников, — вновь вылез из-за спины своего господина Камил.

— О! — воскликнул Лотар. — На это стоит взглянуть. Наши прадеды сильно ошиблись, когда не посчитали гроссвальдских лучников серьезной угрозой.

— Ваши прадеды проиграли Чудскую битву не поэтому.

— О, да! С этим не поспоришь.

Свита немецкого короля раздвинулась, освобождая для нас место.

Гости продолжали прибывать. Большей частью — свободные от обязательств рыцари с оруженосцами и несколькими слугами, кочующими с турнира на турнир в погоне за драгоценными призами. Их наряды не шли ни в какое сравнение с пышностью одеяний баронов, или, уж тем более, их спутниц. Множество юбок, сложенных в подобие колокола. Замысловатые прически, бантики, рюшечки и кружева. Пуды золота, фунты сверкающих камней, выбеленные лица с пылающими алым губами. Серафима, доверившаяся природной красоте, казалась единственной живой в этом хороводе ходячих трупов.

Герольды дубасили подкованными палками по камню, и выкрикивали не задерживающиеся в памяти имена. О тех из явившихся в тронный зал графского замка, кто не выказывал должного почтения Лотару, Камил немедленно рассказывал какую-нибудь смешную историю. Король смеялся, истязая мою взрывающуюся болью голову. Для остальных властитель обязательно находил хоть несколько приветственных слов.

Меня мало интересовала вся эта череда незнакомых лиц. Я чувствовал себя единственным зрителем в городе беспрестанно кривляющихся лицедеев. Так и ждал, что вот-вот, сейчас, толстый мужик с палкой, обмотанной разноцветными ленточками, громко засмеется и гаркнет во всю мощь необъятной груди — мол, как тебе, парень? А не достойна ли игра скоморохов пары серебряных кругляшков на пропитание актерской братии? Губы сами собой скривились в улыбку. Я даже стал более внимательно всматриваться в лица, выискивая признаки скоморошьего плутовства.

Пока не встретился глазами с суровым мужчиной, стоявшим в тени одной из колонн. Тем самым, что сопровождал Камила и кого королевский шут назвал Мессером. Сосредоточенно сжатые губы, острый, обшаривающий, пронзительный взгляд — образ опытного следопыта на охоте.

Старики говорят: смотреть и видеть — это разные вещи. Уподобившись праздным обывателям, я разглядывал калейдоскоп лиц, не потрудившись их видеть. Непростительная беспечность для лесного добытчика. Непозволительная глупость для мастера ветра.

Стоило начать смотреть, в тени нашлось еще пара десятков угрюмых воинов занимающихся тем же, чем и Мессер. Одинаково одетых, одинаково прячущихся, одинаково сосредоточенных.

— Этот, Мессер. Он кто? — тихонько спросил я Камила, когда Лотар с графом отвлеклись на барабан с жеребьевкой.

— Скучный, — хмыкнул быстроглазый шут. — Называет себя щитом и кинжалом короля. А так… просто таскается всюду. Врагов выскивает…

— Сторож короля?

— Вроде того, — охотно согласился Камил, и тут же не удержался от шутки. — Сторожит, чтоб не сперли…

Еще раз взглянул на скрытого в тенях сторожа, и показалось — он чуточку улыбнулся в ответ моему любопытству.

Напыщенный толстячок, граф ДеТарт, торжественно объявил результаты жребия. Рыцари, выбравшие алый щит с королевским орлом, на следующий — первый день турнира должны были занять северную крепость. Что бы это ни значило, известие вызвало заметное оживление среди приверженцев Эмберхартов. Желтым флагам с черной осой досталась крепость, соответственно, южная. Поединщики, не ставшие выбирать себе цвета, могли вызвать любого из любой крепости.

Отрядные сражения назначались на второй день турнира, но в них каждый должен был все-таки выбрать сторону.

Утром, сразу после восхода солнца, второго дня должны были состояться и соревнования стрелков. Лотар особо отметил, что непременно намерен их посетить, чем вызвал неподдельный интерес пренебрегающих искусством стрельбы из лука баронов.

Капитанами состязаний были названы шесть убеленных сединами ветеранов, которые тут же дали торжественную клятву судить по правде, совести и чести. Последнее обстоятельство немало меня позабавило. Будто бы стоило назначать продажных, лживых и бессовестных судьями. Впрочем, в расколотой на множество клочков многолюдной стране, эта присяга видимо имела право на существование.

Церемония подходила к концу. Слуги принялись разносить вино. Один из них подошел и к нам.

Если бы не коварство розового чужеземного вина, если бы не гудящая, полная злобных ежей голова, готовая расколоться от малейшего резкого звука. Если бы не Мессер с его пронзающим насквозь взглядом и вовремя не всплывшие из глубин памяти наставления лесных мудрецов, тот вечер стал бы для нас четверых последним. Но, к счастью, звон тесно составленных на подносе бокалов вызвал очередной приступ боли. Который, в свою очередь, заставил поинтересоваться — с чего это так дрожали руки у безвестного разносчика напитков.

Лотару и графу кубки поднесли люди из их свит. ДеТарт стал говорить тост: что-то напыщенное про рыцарскую честь и славные традиции. А я, держа в руке доставшуюся чашу, продолжал следить за нервным виночерпием, торопливо пробирающимся к выходу. Остальные разносчики вина такой прыти не проявляли, спокойно сгрудившись у прохода на кухню и слушая пламенную речь хозяина турнира.

— Остановите этого человека! — крикнул я, даже не потрудившись выяснить — успел граф договорить или нет. — Не дайте ему уйти!

Люди Мессра сдвинулись к вратам, перекрывая выход. Еще двое, двинулись через толпу в сторону окончательно испугавшегося слуги.

— Ваша светлость? — слегка обиженно протянул ДеТарт. — В чем дело?

— В моем вине яд! Во всех кубках, что принес этот человек — отрава!

Камил, словно невесть как оказавшуюся в руке гадюку, отбросил чашу на середину зала. Красная жидкость кровавым пятном расплылась по древним камням.

Тенью скользнувший за спинами Мессер аккуратно забрал кубок из моих рук и понюхал.

— Ничем особенным не пахнет, — нейтрально сообщил он.

— Пусть этот… отопьет глоток, — розовый от смущения предложил шут.

— Нет! — резко выкрикнул слуга, которого люди королевского стража уже притащили к нам.

— Что ты туда добавил, скотина?! — утробно прорычал Лотар. Турнир, начавшийся с отравления, надолго запятнал бы его честь.

Угрюмому стражу передали найденный при отравителе бутылек с порошком.

— Цикута, — вынес приговор Мессер.

— Болеголов, — согласился я. — Смерть во втором глотке.

На пол стали звонко падать бокалы. Даже те, кому вино принесли другие слуги, пить себя заставить не смогли. Вскоре винно-кровавые пятна покрыли весь пол.

— Простите, ваша светлость, — огорченно выговорил граф. — Я тут было подумал невесть что…

— Мы выясним, кто хотел… — угрожающе проревел покрасневший от гнева Лотар и весьма выразительно провел ладонью себе по шее. Уж я-то точно ничего не замышлял против самого себя, и то почувствовал, как от страха привстают волосинки на спине. Бледный слуга закатил глаза и обмяк в крепких объятиях молчаливых стражей.

— Спасибо, — шепнул Ратомир, когда мы уже садились на лошадей.

 

30

Парочка нахальных сорок, неустанно треща и кривляясь, скакали по украшенному вышитыми серебряными нитями грифонами пологу. Словно навязчивые лицедеи на городской площади, птицы отвлекали внимание от речей суровых ветеранов — капитанов турнира, чем безнадежно портили торжественность момента.

— Днями граф приказал вздернуть на березе нескольких скоморохов, — морщась от звонких трелей белобоких, процедил сквозь зубы Камил. — Посмели с помоста высказывать свое мнение о короле и баронах. Можно подумать, кого-то это интересует! Неужто наступит время, когда советовать станут актеры, а не рыцари?!

— Это вообще надолго еще? — капитаны, сменяя друг друга, читали правила состязаний уже добрых полчаса. И успели размотать здоровенный свиток едва ли наполовину. Обещанное принцем незабываемое зрелище все не начиналось. Мне было скучно, и даже у приставленного ко мне Лотаром высокородного шута не было настроения шутить.

— …Пять рыцарей-зачинщиков вызывают на бой всех желающих. Каждый рыцарь, участвующий в турнире, имеет право выбрать себе противника из числа пяти зачинщиков. Для этого он должен только прикоснуться копьем с плоским деревянным наконечником к его щиту. После того, как каждый из участников турнира преломит копье по пяти раз, граф объявит, кто из них является победителем в состязании первого дня, и прикажет выдать ему приз — боевого коня изумительной красоты и несравненной силы. Вдобавок к этой награде победителю предоставлялась особая честь: самому избрать королеву любви и красоты! — нараспев, скрывая плохое знание буквиц, читал капитан, одновременно успевая отвешивать оплеухи слуге, когда тот, отвлекшись, начинал тихонько опускать тяжеленный свиток. — В заключение объявляется, что на другой день состоится всеобщий турнир; в нем смогут принять участие те из присутствующих рыцарей, кто выбрал флаг одной из крепостей. И они будут честно и мужественно биться за свои твердыни, пока граф ДеТарт не подаст сигнала к окончанию состязания. Вслед за тем избранная накануне королева любви и красоты увенчает рыцаря, которого капитаны турнира признают наиболее доблестным из всех, лавровым венком из чистого золота…

Снова взревели разноголосые трубы. Прислуга, торопливо свернув пергамент и спрятав его в шелковый мешок, скрылась. Вперед вышел герольд и выкрикнул, разом распугав бестолковых птиц:

— Слушайте и после не говорите, что не слышали! Согласно единодушному решению капитанов турнира, каждый из блистательных рыцарей…

Заминка громогласного глашатая привлекла внимание больше, чем если бы он орал каждому прямо в ухо.

— Кто признан судьями допущенным к первому дню соревнований, обязан дать клятву, что явился он на турнир с единственной целью совершенствования в военном искусстве, а не для сведения счетов с кем-нибудь из соперников!

— Каково!? — аж подпрыгнул на своем месте Камил, разбудив задремавшего Лотара. — Вот же хитрые бестии! Значит завтра, когда на ристалище встретятся воины короля с эмберхартовскими лизоблюдами, такую клятву уже можно и не давать?!

— Гхре… — прокашлялся король, осторожно оглядываясь и хлопая красными от недосыпания глазами.

— Не станем сомневаться в мудрости судей, — поспешил с разъяснениями граф. — Они сделали это, дабы не вводить в искушение клятвопреступления.

— Ты бы лучше объяснил нашим гостям правила, — прохрипел Лотар, сурово ткнув пальцем в шута, — чем возмущаться по пустякам.

— Я много читала о славных турнирах, — чуть порозовев от смущения, воскликнула Серафима. — Правда ли, что в зачинщики выбирают самых опытных и прославленных воителей?

— О! Несомненно, моя госпожа! — обрадовался смене темы разговора Камил. — Многие из состязаний остались в памяти по именам их зачинщиков, а не по местам проведения…

Узколицый, некрасивый, с большим подвижным ртом высокородный шут прямо-таки вспыхнул многословием, найдя благодарную слушательницу. И пока прислуга расставляла расписанные причудливыми животными щиты вдоль всего протяжения двухсот саженого ристалища, он вываливал на сестру Фанира бездну сведений о пятерке готовящихся к бою рыцарей.

— Конь, вправду, хорош, — кивнул княжич. — За такого стоит обрядиться в железо и сломать десяток жердей.

— Наш… барон Яггер, — я чуть улыбнулся собственной заминке: чужое имя совершенно не липло к принцу, — наверняка позволит допустить к жеребцу нескольких кобылиц. Жеребята выйут не хуже. У коня сильная кровь.

— Вы, ваша светлость, так уверены в своем бойце? — вскинулся граф.

— Конечно, — совершенно серьезно кивнул я. — Мой… боец всегда добивается того, чего хочет. И наверняка он слышал капитанов. За право назвать княжну Серафиму королевой турнира он сметет все преграды.

— А как к этому отнесется ее брат? Простой барон, хоть и доблестный рыцарь, и дочь герцога…

— Грхе… — вновь прокашлялся нахохлившийся король. — Я слышал, в конюшнях вашего отца, князя Дамира, есть жеребцы, не уступающие статью этому призу.

Разговоры о конях не слишком меня привлекали, тем более что граф продолжал занимать мое внимание:

— Не хотите ли, ваша светлость, заключить пари на победу вашего… барона?

— Пари?

— Сделать ставку. В случае вашей победы, вы получите вдвое. Проиграете — потеряете ставку. Это не умалит вашей чести.

— И что можно поставить?

— Лошадь, доспехи… пару монет.

— Забавно, — я задумался. Деньги у меня были. Тратить мне их было совершенно некуда, так что — и потерять не жалко. — Почему бы и нет. Пять золотых будут достойной ставкой?

— О! Вполне, — заблестел отчего-то увлажнившимися глазами граф.

— Я тоже хотел бы участвовать в этом споре, — как обычно, почти без интонаций в голосе, вымолвил до того истуканом стоящий за спиной Лотара Мессер. — Барон отличный воин. Но не поединщик. Здесь есть… некоторые, кто не продержится в бою и пяти минут, но на турнирном поле они волки среди овец.

— Где-то я уже слышал про овец… Кажется, жрец Басры что-то такое говорил…

— Может быть, ваши спутники тоже хотят принять участие в пари? — продолжал граф.

Я пожал плечами.

— Ну, так спросите их.

Песок, утрамбованный сотнями копыт в десятках турниров до состояния каменной крепости, дрожал. На разделенное невысоким заборчиком ристалище парадным строем выезжали рыцари — участники состязаний первого дня.

Герольды скороговоркой, торопясь и перебивая друг друга, представляли зачинщиков. Слуги закрепляли на специально установленных шестах щиты этих отважных рыцарей. Толпы зрителей, в большинстве своем дворяне, шумно реагировали на каждое имя. И я вдруг, неожиданно для самого себя, заразился этой атмосферой воинского праздника. Стал прислушиваться к рассказам всезнающего Камила, охотно отвечающего на бездну вопросов Серафимы:

— Слава Басре! К бою допущено всего лишь девять рыцарей претендентов. Максимум сорок схваток! Сегодняшние бои закончатся уже к обеденной трапезе… Несколько лет назад в Серенити съехалось столько блистательных господ, что турнир пришлось продолжить даже ночью, при свете факелов!

— Серенити? Где это? — поинтересовался я, только чтоб разговор поддержать.

— Герцогство Серенити? Это в Иберийском королевстве. На северо-востоке. Выше по течению Райзигфлусс. Я потом покажу тебе на карте…

— На карте? — не укладывалось в голове — как можно показать далекую страну, туда не отправившись.

— Конечно, на карте… О! Карта — это рисунок земли… Вроде бы с высоты полета орла. Говорят, в империи есть огромная карта вообще всех земель нашего мира. Будто бы сами Спящие оставили это потрясающее изображение на полу императорского тронного зала… Наши бароны, помнится, однажды здорово разозлились, когда им пришло в голову, что придворные Северного Владыки бродят по карте их уделов.

Камил заразительно засмеялся и продолжил:

— На большой королевской карте указаны только окрестные страны и местности. Так она и то со стол величиной.

— Забавно, — потрясенно протянул я. День оказался наполненным удивительными открытиями.

Между тем первый рыцарь-претендент закончил приготовления и выехал на арену. Заставив рослого коня гарцевать, боец проехал все ристалище и коснулся копьем одного из щитов зачинщиков. Зрители взревели. Герольды надрывались, пытаясь перекричать вопли толпы. Но, похоже, участники первого боя первого дня турнира в представлении не нуждались.

Напрягая мышцы, бешено скалясь и вращая выпученными глазами, кони понесли своих тяжелых седоков. Из-под копыт летели комья вывороченного острыми подковами песка. Гремело железо доспехов. Кричали люди. Трубачи раздували щеки, выдувая безумные звуки из медных труб. Гудели на ветру многочисленные флаги.

— Бей!!! — медведем ревел привставший со своего трона багроволицый король.

Двухсотсаженный коридор из сплошной ярости рыцари пролетели за минуту.

Наконец дерево ударило по металлу. Плоть и дерево уступило бездушной стали. Хряснуло так, словно само небо свалилось на землю. Словно люди в своей бесконечной наглости рискнули достучаться до небес, разбудить Спящих.

Толстенные жерди, по ошибке здесь называемые копьями, разлетелись в щепки. Со звуком лопнувшей тыквы в неожиданной, оборвавшей все звуки, бесконечной, как закоулки человеческой души, тишине треснул шлем рыцаря-претендента. Его заточенное в груды железа тело, выпрыгнуло из высокого седла. Тетивой тренькнула рвущаяся подпруга, и первая жертва турнира, брызгаясь кровью, покатилась к кромке поля.

Зачинщик под рев неистовствующей толпы, помахивая осколком копья, неторопливо вернулся к шесту со своим гербом. Несчастного претендента сержанты уложили на носилки и уволокли куда-то за трибуны.

— Он жив, — доложил вернувшийся оттуда же один из стражей королю. — Шлемом располосовало все лицо. Будут шрамы.

— Что за молодец! — непонятно чему обрадовался Лотар.

Следующий рыцарь вел себя более скромно. Тем не менее публика и его приняла вполне благосклонно. И даже почти никто не свистел и не улюлюкал, когда сержанты помогали ему, хромая, уйти с ристалища.

Бой следовал за боем. Гремело железо, горланили герольды, ревели трубы. Крики зрителей больше не давили на уши водой на шестисаженной глубине. Четвертому или пятому претенденту удалось вторым заходом скинуть зачинщика с седла, но уже третьей их сшибкой справедливость была восстановлена. Пятеро оставались непобежденными.

— Вы еще не жалеете о своей ставке? — откровенно веселясь, поинтересовался граф.

— Нет, — покачал я головой. — Мой друг еще не участвовал в турнире.

Представляли следующего бойца. Лотар неожиданно встал и, сделав мне знак следовать за ним, отошел к дальнему углу просторной трибуны. Я охотно присоединился. Давно хотел размять ноги.

— После этого наступит очередь принца Ратомира, — отбросив шелуху лишних слов, сразу заявил король. — Сейчас еще не поздно отказаться от опасного… предприятия. Если сейчас случится… что-нибудь…

— Он не откажется от схватки, — неучтиво перебил я короля, даже не удивившись осведомленности владыки. — Здесь Серафима, а он…

— Понятно, — сморщил нос он. — Но ты предупреди оруженосцев, чтоб смотрели как следует! Вчера в замке отравить хотели именно его…

— Мы это сразу поняли. И смотреть будут. Во все глаза.

Очередная пара копий превратилась в дрова. Очередной претендент сумел-таки удержаться в седле и даже поднял руку, салютуя сопернику. Но от дальнейшего боя благоразумно отказался, попросту свалившись на руки подбежавшим слугам. Зачинщик спокойно вернулся на свое место. Его доспехи были заметно потрепаны. На щите явно различались несколько глубоких вмятин, но лошадь все еще была бодра, а походка рыцаря легка.

Со стороны шатров неприсоединившихся воинов показался седьмой претендент.

— Таинственный рыцарь, чье благородство происхождения не вызывает сомнений, — торжественно объявил герольд. — На время турнира он выбрал имя барона Яггера.

Конь Ратомира — спокойный увалень-тяжеловес, которого хорошо впрягать в огромные возы, а не скакать на его необъятной спине в бой, отказывался гарцевать. Вызывая насмешливые выкрики с трибун, коняга равнодушно прошел к щитам зачинщиков. Принц салютовал копьем только вернувшемуся на место воину, но вызвал другого.

Ратомир удостоился еще одной порции насмешек, пока следовал к месту начала схватки на северной стороне ристалища. Его столообразная лошадь передвигала копытами столь неторопливо, что зачинщик даже откинул в сторону забрало шлема и жестом показал, будто зевает.

Опытному воину пришлось подождать еще. Принц совершенно спокойно развернул своего четырехногого монстра и склонился к дружинникам Фанира, которые пристегнули к специальным пазам на кирасе поединщика железный крюк.

— Каково! — воскликнул несдержанный Камил. — Ваш барон намерен забодать зачинщика этой железякой?

— Вроде того, — охотно засмеялся княжич.

Наконец сержант у стремени Ратомира просигналил готовность. Герольды дунули в трубы.

Конь зачинщика сорвался с места, будто стрела с тетивы. Тяжеловес командира присел на задние ноги и вдруг совершенно некрасиво, по-кошачьи, огромными прыжками помчался навстречу. Почти одновременно склонились к атаке тяжелые копья. Только принц положил его на крюк, так что жердь казалась продолжением руки, а прославленный рыцарь привычно зажал его подмышкой.

— Клянусь портянками Басры, — выдохнул король. — Он же сейчас…

Сейчас наступило быстрее, чем Лотар договорил. Коняга даже не сбился с шага, и Ратомиру с трудом удалось его остановить. На середине поля, прямо под трибуной капитанов, размахивая семью конечностями, на песке бились в попытке подняться зачинщик и его быстрый конь.

Трибуны замерли. Люди не могли поверить своим глазам. Между тем принц спокойно подъехал к поверженному противнику, величественно склонился, приоткрыл забрало и что-то ему сказал. И еще до того, как слуги, сержанты и оруженосцы успели добежать до раскинувшегося на песке воина, тот снял шлем в знак полного поражения.

— Что он ему сказал?! — вращая глазами, ревел король.

— Ура!!!! — кричал Фанир.

Вскочившая в момент сшибки Серафима яростно размахивала платком.

— Каков засранец!!! Каков молодец!!! — вопил Камил.

В течение следующих десяти минут наземь полетели еще три зачинщика. Ратомир сносил противника из седла с уверенностью кузнечного молота. Шлем одного из соперников лопнул и развалился на две половины. Шатающийся воин едва не свалился под копыта, возвращающегося на исходную позицию битюга. Четвертый остался верхом но присевшая от удара лошадь стала заваливаться набок. И чтобы удержать ошалевшее животное на ногах, опытный наездник стал резко ее поворачивать, сломав по пути легкий защитный барьер. Капитаны безоговорочно признали Ратомира победителем.

Пятый, тот, которому в самом начале салютовал принц, признал себя побежденным, не вставая с кресла. Свесившийся с высоченного уродливого тяжеловеса принц пожал последнему зачинщику руку и потрусил к своему временному шатру.

Оставалось еще два претендента, но все понимали — чуда не произойдет. Ни один из блистательных рыцарей больше не сможет одним копьем на один бой вынести всех зачинщиков. Командир совершил деяние, достойное занесение в летописи.

Я думал, шума не может быть больше, чем в момент первого боя. Я ошибался. Кричали все. Даже капитаны и сороки со своего помоста. Даже почтенные матроны, опекающие молоденьких девиц. Даже слуги и оруженосцы. Купцы, ремесленники и подмастерья. Воры и продажные женщины. Бароны Эмберхарта и стражи короля.

Даже я.

 

31

На углах палатки, где крепится петля для натягивания полога, чьи-то заботливые руки вышили пятиконечную звезду. Руну «Единение» — пять острых углов нарисованных одной линией. Вместе со вторым таким же знаком на кожаной накладке троса получалось «Соединение». В грозу или сильный ветер, когда сам воздух наполняется силой, этой веревке разрыв не грозил.

Сухой ломкой веточкой я накарябал десять углов на вытоптанной земле. И замер, пораженный до глубины души. Внутри, сам собой образовался символ круга познания. А остальное пространство сложного знака соединяло в себе все известные мне руны.

Я вытянул стрелу из висящего на тросе колчана и, налегая на острый наконечник, вырезал в плотном грунте звезду. Потом, используя «единение» как основу, добавил пару черт знака «ветра», черту «силы» и две коротких — «огня». И даже руку не успел поднести, чтоб наполнить конструкцию энергией, как в вечернее небо полыхнула короткая вспышка взрыва. Тугим кулаком обжигающе горячего ветра меня отшвырнуло на сажень в строну. В ушах звенело, словно кто-то заехал по ним ладонью. Только сверкнувшие на углах шатра «соединения» удержали мое временное пристанище от разрушения.

— Забавно, — прошептал я, мотая головой в попытке вытрясти засевшего внутри черепа сверчка.

— Забавляешься? — прогудел из-под своего шлема Ратомир.

Я пожал плечами. Все еще был под впечатлением своего потрясающего открытия. Ощущение немного портила мысль, что шаманы, похоже, знали этот секрет давным-давно. Но у нас в Великом лесу о таком никто точно не слышал.

— Их светлость землю взрывает, — любезно пояснил вынырнувший из соседней палатки Бубраш. — Знаки чародейские зачарованной стрелой чертит, а потом оно ка-а-ак полыхнет…

У ног принца рыжим, цвета ржавчины пятном на черной земле выделялась небольшая выжженная воронка.

— Ямки роете? — размышляя о чем-то своем, прошлепал толстыми губами пробегающий мимо Парель. — Лопатой, поди, быстрее будет…

— Их светлость чародействует, — отчего-то счастливо улыбаясь, ответил велиградский боец. — Мы с их высочеством его в таверну прогуляться звать пришли, а их светлость ка-а-ак бабахнет! В ухах до сих пор звякает.

Морозная волна пробежала между лопаток, так захотелось, чтоб за левым плечом оказался Велизарий. При моем здоровяке Бубраш обычно помалкивал.

Жрец, всплеснув пальцами-колбасками, изобразил что-то вроде: «играйтесь, детки» и скрылся в палатке. Впрочем, через минуту он уже часто шлепал пятками сандалий в направлении графского замка.

— Не хотел тебя отвлекать, — громыхнул принц из-под шлема, недовольно зашипел и тут же откинул забрало в сторону.

— Не хотел тебя отвлекать, — уже хорошо знакомым голосом повторил Ратомир. — У меня в таверне сегодня назначена встреча. И я хотел бы, чтоб ты тоже присутствовал.

— Конечно, — кивнул я и одним движением вздел через плечо лук с колчаном. — Едем. А Бубраш зачем?

— А лук-то тебе зачем?

— Чтоб не убить кого ненароком, — честно признался я. — Тогда, на дороге, был бы у меня лук в руках, пара никчемных людей осталась бы среди живых.

Как ни странно, принц после минуты раздумий согласно кивнул.

— Велиградец хочет поучаствовать в рукопашных боях. Они уже начались у таверны. Я отговаривал, но он и слушать ничего не хочет.

— Пусть дерется, коли ему хочется, — в сумерках блеснули идеально белые зубы Фанира. — Я слышал, один из барончиков привез бойца из Империи. Тот убавит у нашего Бубраша прыти.

— Я тоже это слышал, — согласился принц. — Потому и отговаривал.

— Только идите-ка вы пешком. Там место такое… Ненадежное. Или возьмите с собой пару воев дружинных, чтоб лошадей стерегли пока что.

— Пешком, — воскликнули мы с Ратомиром одновременно. И засмеялись. Не думаю, что принц хотел бы оповещать о своих встречах весь честной народ на этом турнире. Особенно учитывая его сегодняшнюю победу в первом дне состязаний и связанную с этим широкую известность. Явление же во временный вольный торговый город, раскинувший многочисленные шатры у неказистых стен старой таверны в сопровождении бравых фанировских дружинников, — лучший способ обратить на себя ненужное внимание.

— Наденьте котту с гербами Аргарда, милый друг, — пропела Серафима. — И шлем всадника с полуличиной. Все привыкли к вашей одежде и шлему, скрывающему лицо. Молодой дворянин с телохранителем не вызовет любопытства.

— Она права, — согласился я. — Но…

— Но три десятка воинов без гербов будут ждать сигнала у перекрестка, — совершенно серьезно заявил ее брат. — Это к западу от таверны. В случае чего отходите туда.

Ратомир хмыкнул, но спорить не стал. Кивнул и скрылся в своем шатре, чтоб переодеться.

— Если будет погоня… — тихо начал я втолковывать Фаниру. Но он сразу меня понял.

— Два десятка лучников у обочины прекратят это безобразие. И, Арч…

Я вскинул брови.

— Осторожнее там. Трудно будет вытащить вас из замка, если что…

Стоило Ратомиру появиться из палатки, как я поспешил утащить его в быстро сгущающуюся осеннюю тьму. Мне казалось, что промедли мы еще десяток минут и молодой аргардский княжич притащит под стены ДеТарта всю охочую армию. На всякий случай, конечно…

По косогору, сделав большой крюк, обошли беспорядочное разноцветное поле, на котором раскинулись стоянки рыцарей одиночек. Вышли на большой торговый тракт, соединяющий центральные земли королевства с его северо-восточной окраиной. По словам Камила, где-то в той стороне располагалась неведомая Иберия.

Не доходя до перекрестка, свернули к морю огней — освещенному сотнями костров и тысячами факелов пяточку у ворот вросшего в землю от древности трактира. Яркие осенние звезды, заслоняемые рукотворным светом, больше не подсвечивали поседевшую от первых ночных заморозков траву. Пришлось идти медленнее. Глупо было бы сломать ноги в двух шагах от цели нашего похода, провалившись в суслячью нору. Впрочем, мы никуда не торопились. Так и вошли в освещенную зону походками праздношатающихся скучающих дворян.

О, там было на что посмотреть. Длинные грубо сколоченные, заставленные глиняными мисками и кружками столы с лавками, на которых рядком сидели оруженосцы, дружинники, приказчики, ремесленные мастера и продажные женщины. И, похоже, всем было плевать, кто есть кто. Лишь бы пил с тобой одно пиво, да пел с тобой одну песню…

Кто-то, невидимый в пляшущем на ветру сумраке за гранью факельного света, подыгрывал поющим на дудке. Играл плохо и фальшиво, но это никого не смущало. Плечистый рыцарь, громыхавший по шатающимся столешницам кулаком в кольчужной перчатке, вполне успешно задавал ритм песни. Судя по его налитому кровью лицу и глазам, так и норовившим соскользнуть к переносице, петь он уже не мог.

Чуть дальше, у дороги, ведущей в замок графа, сразу в нескольких походных кузницах торопились привести покореженные доспехи в порядок. Полуголые мастера то и дело бросали завистливые взгляды на пьянствующих за столами, но дело бросить не могли.

За невзрачными серыми от въевшейся пыли странствий купеческими шатрами, в круге высоких огней костров мерялись силой борцы. Из-за границы пламени их поддерживала вопящая от возбуждения толпа. Несколько сосредоточенных молодых людей с суровыми лицами принимали ставки на исход боя.

— Ха, — тут же оживился Бубраш, оценив выучку мускулистых борцов. — Этаких-то я одной левой…

— Задержимся немного, — распорядился принц.

Я не стал спорить. Мне и самому было интересно.

Хрустнули кости. Рука одного из борцов неестественно выгнулась, и сквозь рев зрителей пробился хриплый, полный непередаваемой боли вой раненого. Двое до того укрывавшихся в тени судей торопливо растащили соперников и объявили победителя.

Бой закончился. На арену выходила следующая пара бойцов.

— Энрике из Пермана, что в Иберии, против Кесария из Самофракии Имперской! — вскричал смутно знакомый мужик с бочкообразной грудью, чем вызвал целую бурю криков болельщиков.

— Смотри внимательно, чемпион Велиграда, — хмыкнул Ратомир. — Только учти! Если Энрике сумеет победить, я поставлю на тебя всю казну нашего войска.

Ибериец, высокий жилистый смуглый мужчина в самом расцвете сил, словно детская игрушка, катушка на нитке, чуть подпрыгивая на каждом шаге, заскочил в круг. Следом степенно, едва заметно прихрамывая, зашел плешивый дядька. Из тех, кого легче легкого найти в любой корчме. По правилам этого ночного турнира, борцы выходили в круг обнаженными по пояс, что еще больше лишало имперца привлекательности. Розовое пивное брюшко перевешивалось через узкий воинский пояс. На руках когда-то могучие мышцы оставили после себя лишь безобразно висящие складки кожи. Образ трактирного забулдыги несколько портил страшный рваный шрам, идущий вдоль спины от левого плеча почти до правой лопатки. Ну и ощутимая хромота, конечно.

— Слишком низко опустил щит, — пояснил принц. — Имперский пехотный меч с зацепом. Пробил доспех и застрял. Потому рваные края. Его соперник пытался высвободить оружие. Думаю, за то и поплатился.

— Меч с зацепом? — удивился я.

— Крючок такой на коротком клинке. Чтоб ломать строй. Опытные примарии — солдаты первой линии строя имперской пехотной манипулы, цепляют врага и выдергивают того из строя. Секундары — воины второй линии — в разрыв кидают копья. Выдержать такую атаку очень сложно. Так что наш Кесарий — опытный воин первой линии. Легионер. Ветеран.

Тем временем ветеран, внимательно рассмотрев скачки иберийца, растопырил руки и, передразнивая, подпрыгнул на месте. Получилось весьма комично. Энрике даже зашипел от ярости.

— Бой! — гаркнул бочкоподобный и торопливо шмыгнул в просвет между костров.

— Смотри! — оживился Ратомир.

Жилистый борец был быстр. Каким-то неуловимым прыжком он преодолел отделяющие его от обидчика пару саженей и взорвался фонтаном ударов. По воздуху. Кабацкий завсегдатай почти не шевелился, лишь изредка, словно навязчивую муху, отталкивая шелестящие тугие кулаки.

— Клянусь испариной Спящих, — ошеломленно протянул, оглаживая лысую голову, Бубраш. — Я такое уже видел.

Пузатый легионер под улюлюканье толпы наконец сдвинулся с места. Казалось, легонько, почти нежно, коснулся ладонью живота беснующегося от ненависти иберийца, и тот, непонимающе глядя на вспыхнувшее болью место, куда пришелся удар, согнулся в глубоком поклоне.

— Добивай!!! — вопили поставившие свое серебро на имперца.

— Это жульничество! — орала вторая, явно проигрывавшая, половина зрителей.

— Вот за тем я и позвал твоего слугу тогда в свой шатер, — с явной печалью в голосе выговорил Ратомир. — Уж очень его стиль боя напоминает этот…

— Велизарий — имперец? — прошептал я.

— И не простой. Кого попало этому не учат.

Энрике на свою беду нашел в себе силы поднять голову. Больше того, он явно наметился врезаться этой самой дурной головой в пивное брюшко соперника. За что немедленно поплатился. Кесарий хрипло выдохнул и ударил кулаком, неожиданно распухшим напрягшимися под кожей мышцами, прямо в лоб иберийцу. Звук напоминал щелчок пастушьего кнута. Длинная шея жителя города Перман стала явно короче. Черная кровь хлынула изо рта. Несчастный борец распрямился, взглянул на толпу мутными глазами и рухнул на утрамбованную землю.

Имперец еще раз изобразил прыжки, пожал плечами и спокойно вышел за стену костров.

— Пожалуй, я лучше пойду с вами, — решительно заявил чемпион Велиграда. — Что-то мне не везет с имперцами.

— Это правильно, мой друг, — серьезно кивнул Ратомир. — Многие приехали сюда только ради этого вот ночного турнира. Некоторые выиграют себе состояние. Но большая часть окажется битой и разоренной. Нет ничего постыдного в том, чтобы отступить и сохранить здоровье и деньги. Глупо разбивать голову о стену.

— Да, забавно, — хмыкнул я и повернулся вслед за принцем.

 

32

В тесной таверне оказалось неожиданно малолюдно. После свежего ночного воздуха в общем зале с низким потолком показалось отвратительно душно и тесно.

Недалеко от входа, за большим столом, уставленным блюдами с объедками, кубками и кувшинами с вином, отдыхала компания из восьми чьих-то дружинников. Котты с гербами неопрятными тряпками свисали с лавок рядом с хозяевами, так что принадлежность дружины определить не получалось. Впрочем, судя по тому, что обслуживать их выходила молоденькая девчоночка, вели себя воины в рамках приличий.

— Просыпаюсь, говорит, утром, как всегда, голова болит, похмелье — как ведро вина выпил, — как раз рассказывал собутыльникам один них. — Ну, и приговаривает себе: — «Такое чувство, что вчера на свадьбе пил, но не помню на чьей!» — рядом голос: «Что значит «на чьей», милый?» — ну, блондинка-то рядом лежавшая, просто пошутить решила, а Среган потом пить бросил…

В дальнем углу, у полыхающего огнем очага, склонив головы друг к другу, тихо шептались два жреца. В одном из них я с удивлением узнал Пареля. Тем более странно выглядели отставленные в сторону наполненные кубки с вином и обширная тарелка с жареным в овощах гусем.

Человек, ради которого мы и совершили нашу вечернюю прогулку, занимал место за одним из столов в середине зала.

— То, на чем вы выехали на состязание, ваше высочество, — вместо приветствия заявил незнакомец приятным баритоном, когда мы заняли свободные места на лавках. — Скорее напоминает стол. Ну, уж никак не табурет!

Мы с Бубрашем несколько минут разглядывали смеющегося и утирающего брызнувшие слезы принца, а потом потребовали объяснений.

— Представляю вам барона Бубелу, — продолжая улыбаться, наконец, снизошел до рассказа Ратомир. — Давным-давно мы с Ольгертом обучались воинскому мастерству в замке Яггер. Сколько друг об друга палок переломали… На мечах-то мы считайте вровень шли, а вот копейный удар Бубеле все никак не давался. Вот однажды, очередной раз ссадив его с седла, я и пообещал, что смогу победить даже верхом на табурете.

— Так и есть, — улыбнулся в ответ Ратомиров друг юности. — Потому и пришел сюда, стоило услышать эту присказку снова. Тем более от таинственного рыцаря, чье благородство происхождения не вызывает сомнений.

— Тешу себя надеждой, что не подвергаю тебя опасности, вызвав на встречу, — в миг отбросив веселость, заботливо поинтересовался Ратомир.

— Кто я такой, чтоб за мной по пятам шли дознаватели Эковерта?

— Мой друг юности, — придавил тяжелым аргументом принц. — И, смею надеяться, друг и ныне. Я слышал, баронам, что организовали мой побег из страны, пришлось несладко.

— Так и есть, — мрачно согласился Бубела. — Немногим удалось сохранить за собой земли отцов. Да и те боятся разговаривать даже с отражением в корыте.

— Но ведь демон не может следить за каждым! — удивился я.

— Демон?

— Орейские князья пришли к выводу, что в Эковерта вселился демон, пришедший из мира Спящих. Потому и позволили мне собирать армию в их уделах.

— Демон… — прокатил страшное слово модулярец по языку, как катают каплю хмельного меда, чтоб почувствовать все оттенки вкуса. — Демон. Это многое объясняет. И от этого он становится еще опаснее.

— Не беспокойся, — хмыкнул Ратомир. — Теперь у нас есть нечто посерьезнее табуретов.

— Армия еще не все, — блеснув глазами, заспорил Ольгерт. — Твой дядюшка возвышает проныр из простонародья. Дает им силу и власть. Эти подлые людишки, всплывшие на самый верх с самого низа, преданы Эковерту до смерти. Дознаватели платят серебром за доносы. Все стали следить за всеми. Говорят, случалось, когда дети обрекают отцов на пытки, прельстившись горстью медяков. Только армия неприкосновенна. Король… узурпатор не верит хозяевам уделов. Рыцарям больше нет места под королевскими стягами. Его новое войско набрано из трактирных отбросов, но учат их на совесть. Командиры вешают каждого десятого из побежавшей в бою сотни. Так что теперь они и вовсе перестали отступать… Их теперь почти десять полков…

— А что простые люди? Купцы?

— Чернь молит Басру о здоровье короля. Вздрагивают, конечно, при виде стражи или дознавателей, но молят. Узурпатор вдвое снизил налоги. Вводятся законы, по которым быдло приравнивается в правах к дворянам. Купцы богатеют, цены падают. Тысячи тысяч ремесленников в каменоломнях вырубают камень и мостят королевские дороги. Многие лиги дорог. От столицы во все стороны. Слышал, из Эмберхарта привезли мастера, чтоб построил гигантский мост через Райзигфлусс в устье, через Утиные острова. Вольные торговые города у Льдистого моря больше не подвергаются поборам. Муниципалитетам назначены единые налоги по числу жителей. Торговля процветает… Торгаши шныряют по всему миру, свозя Эковертовым людишкам сведения об окрестных странах. С лицедеями едут шпионы и убийцы, готовые травить или резать всех неугодных узурпатору.

— Выходит, бароны станут под мои флаги? — было явно видно, каким усилием воли принц повернул невеселое течение мыслей в другое русло.

— Молодежь из дворян видит, какую власть забрали выходцы со дна. Теперь стало модно отрекаться от имен отцов, брататься с проходимцами и лезть наверх. В твоей стране не осталось Чести, мой принц.

— Честь может потерять один человек, — вырвалось у меня. — Вся страна честь потерять не может. Кто-то же остался верен заветам отцов?

— Недовольные, конечно же, есть, — хмыкнул модулярец. — По ущельям Низамийских гор все еще рыскают отряды туземцев, вырезающие переселяющихся крестьян целыми караванами. Король… демон держит в непокорном графстве треть армии, но даже обученное быдло не рискует соваться далеко в горы. Некоторым баронам удалось вывезти семьи в Иглар. Говорят, много наших гостят у родственников в Империи… Лесовики Черного леса, опять-таки…

— Ну, эти и моему отцу-то не слишком подчинялись…

— Так-то оно так, — пригнулся к столешнице и понизил голос Бубела. — Да только тут такую историю рассказывают… Шепчут проверенным друзьям на ухо, чтоб, не дай Басра…

Дружинники, мирно отдыхавшие за большим столом у входа, похоже, перебрали лишнего. Кто-то из них принялся скандалить, требуя хозяина к себе.

— Чтоб, не дай бог, дознаватели не расслышали, или чужой кто…

Здоровенный мужичина — хозяин таверны, едва не цепляющий затылком потолок общего зала, не побоялся выйти. Попробовал было урезонить, раскрасневшихся гуляк, да не тут-то было. Слово за слово, и здоровяка потащили на улицу для «серьезного разговора по-мужски». На несколько минут в зале восстановилась тишина.

— У дядюшки вашего, Эковерта, есть человечек один — правая рука. Самые непростые задания выполняет, самой тьмы не боится. А имя его…

— Лонгнаф! — выдохнул я.

— Видно, уже познакомились, — кивнул Ольгерт. — Верно. Лонгнаф. Так вот! Шепчут такую историю про него. Будто бы жил-был простой охотник в Черном лесу. И вот однажды, ни с того ни с сего, он память потерял. Проснулся утром — глазами лупает — ни имени своего, ни языка человечьего не ведает. У лесовиков давно уже с мужиками трудно. Уходят из леса в немецкую страну целыми семьями. Так что этого, приболевшего, выходить пытались. Говорить, как ребенка, учили, по лесу ходить, из лука стрелять, зверя добывать. Только-только он оправился, вопросы глупые задавать перестал, как словно зов услышал. Дозор лесовиков зарезал, а с длинным ножом Лонгнаф, сказывают, здорово обращается, да и ушел в Модуляры. И прямо к трону Эковерта. Как куница, сквозь все заслоны пролез, стражу с носом оставив.

— И что демон? — уже зная ответ, все-таки спросил я.

— А что демон?! Принял, как родного. Сразу. Будто только этого самого пришельца из лесу и ждал. Тогда-то все и завертелось.

— Слуга демона, — честно попытался вытаращить маленькие глазки Бубраш.

Один из гуляк, отправившихся на улицу на разговор, вернулся, утирая разбитые губы. Оглянулся и сразу решительно отправился к шепчущимся в углу жрецам.

— Прошу меня простить, братья в вере, — уважительно обратился он. — Но там…

Дружинник махнул в сторону дверей.

— Хозяин таверны как-то вдруг приболел. Просит вас придти, дабы с Басрой Пресветлым кое-чего обсудить.

Я не расслышал, что именно ответили окровавленному дружиннику, но спустя минуту оба они уже скрылись во тьме осенней ночи.

— Схожу, гляну, — нерешительно приподнялся велиградец. — Чевой-то мне не спокойно.

Дождавшись кивка принца, коротышка вскочил и побрел к входу.

— Ты-то как, любезный друг? Может быть, последуешь за мной, в Орею?

— Не сейчас, мой принц, — сделав вид, что задумался на минуту, ответил Бубела. — Моя семья в Берке. Я вынужден ездить зачинщиком по турнирам, чтоб потомкам древнего рода было что поставить на стол в обеденную трапезу. Если я встану под твою руку, кто станет кормить моих детей?

— Я могу просить Лотара…

— Ловушка!!! — завопил во всю силу луженой глотки чемпион Велиграда. — Дверь заперта снаружи!

Мы вскочили. Глупо было проверять слова квадратного крепыша, но тем не менее я побежал ко входу.

— Заперто, ваша светлость. Похоже, бревном подперли.

Сделав знак носатому замолчать, я приложил ухо к доскам.

— Что там, Арч? — удивительно спокойно, почти скучающим тоном, спросил принц.

— Их много. Таскают хворост. И еще что-то шуршащее…

— Сено или солому, — кивнул Бубела. — Сейчас подожгут.

— Наверх! — приказал Ратомир и первым, широкими шагами ринулся в сторону лестницы на второй этаж. Мы заторопились следом.

Комнаты оказались пустыми. Ни единого постояльца в таверне не оказалось. И это несмотря на съехавшийся на турнир со всех окрестностей люд.

— Окна.

Я ногой распахнул тонкую дверь в один из номеров и кинулся к окну. И едва успел взглянуть в освещенный десятками факелов двор, как в потолочную балку впился стальной арбалетный болт. С улицы закричали, и следом полетели стрелы.

Я торопливо вернулся в коридор. Из распахнутых окон ощутимо тянуло дымом.

— Арч, — крикнул пробегающий мимо к лестнице Ратомир. — Вниз. На кухню.

Выход, ведущий в хозяйственный двор таверны, тоже оказался заперт.

— Ну, вот и все, — выдохнул Ольгерт. И, ссутулясь, уселся на лавку в зале.

— Наши от перекрестка поди увидят зарево и кинутся нам на помощь, — попытался улыбнуться Бубраш. — А мы, как шум услышим, лавкой двери вышибем и с тылу…

— Что за этой стеной?! — выпятив подбородок, словно собираясь головой протаранить бревна, рыкнул принц.

— Свобода и долгая жизнь, — хихикнул Бубела.

— Арч? Что за этой стеной?

— Тут пристроена конюшня. Там должны быть кони. Но коли они всех людей, кроме нас, постарались вывести, то лошадей-то уж точно убрали.

Ратомир оглянулся, шагнул к затухающему очагу, вытащил едва тлеющую головешку и протянул мне.

— Рисуй!

— Чего?

— Чародейские знаки свои чертите, — подпрыгнул от нетерпения на месте Бубраш. — Как давеча у палаток. В землице-то знатная дырка получилась…

— Рисуй, друг, — уверенно выговорил принц. — Из конюшни они нас не ждут. Попробуем пробиться к перекрестку.

Я взял головню и принялся наносить знаки рун. Прямо на неровную поверхность бревенчатой стены. Рисовал и не узнавал то, что получалось. Линии символов, покореженные поверхностью, не желали сходиться. Приходилось терять время, чтоб найти хвосты черт, присоединить их к «соединению». То, что было таким простым на ровной земле, оказывалось почти невыполнимым. Черным по грязно-серому, в полутемном зале, под потолком которого уже начинали собираться клочья вонючего дыма. Пририсовывая узоры моста силы, я очень и очень сомневался, что мне удалось. И был лишь один способ проверить.

— Стол набок. Спрячемся там. Если у меня получилось, сейчас щепки полетят…

С трудом втиснулся между стеной и широкоплечим велиградцем. Он боялся, но я его не винил. Мало есть в орейских землях людей, понимающих суть силы рунных знаков.

— Давай, Арч, — прошипел Ратомир. — Вытаскивай нас отсюда.

Я попробовал пожать плечами, но не так-то это просто, если ты зажат в узкую щель. Приложил руку к цепочке знаков передающих энергию на нарисованную в стороне фигуру и представил, как по корявым знакам бежит серебряная змейка силы. Бежит, заполняя глубокие колодцы рун, заставляя их светиться. Голубым — руну ветра. Алым — руну огня. Белым — многолапую звезду.

Когда у стен Камня столкнулись два закованных в сталь доспехов строя, я думал, что небо упало на землю. Когда мои напитанные светом до краев, корявые руны взорвались, я решил, что небо оторвалось от земли. В бревенчатой стене образовалась дыра, в которую, чуть пригнувшись, легко вошел высокий Ратомир.

— Забавно, — сквозь зубы процедил я, накладывая первую из многих стрел на тетиву. — Посторонись, воевода.

Дальней стены конюшни больше вовсе не существовало. Разбросанные по всему двору обломки, рассказывали историю чудовищного всплеска силы, собранной в одном месте. Кое-где среди исковерканных взрывом досок и щепок, оставшихся от бревен, темными пятнами выделялись фигурки мертвых людей.

Бегущих со всех сторон врагов встретил Бубраш, прихвативший из полыхающей таверны лавку. Сбоку прорубался к спасительным кострам борцовской арены Ратомир. Белые перья стрел исчезали во тьме, спеша навстречу блеснувшим глазам, слишком темному пятну в тени, слишком резкому звуку. Я не боялся задеть невиновного. В глубине души еще живо было чувство безысходности и ужаса попавшегося в ловушку зверя.

Опрокинув увлекшихся созерцанием очередного боя зрителей, велиградец выпрыгнул в круг огней. В брошенную за спиной лавку хищно впилось несколько запоздалых стрел. Ольгерт куда-то пропал, в суматохе шмыгнув в толпу. Ратомир рукоятью меча проламывал себе дорогу. За его спиной, поминутно оглядываясь и стреляя, двигался я.

— На запад! — кричал кто-то. — Они уходят на запад. Коней! Коней!

Сметая глиняную посуду, мы перепрыгнули стол и нырнули в узкие проходы между палаток. Сбоку, на дороге, гремели копыта собирающейся погони.

Из кустов, придерживая спадающие штаны, показался бочкообразный глашатай.

— Кричи! — рявкнул принц, приставляя клинок к шее толстяка.

— Что?

— Ратомир! — подсказал запыхавшийся Бубраш.

Глашатай надулся и гаркнул так, что его легко услышали даже в нашем лагере на склоне холма. Через секунду от перекрестка послышался хриплый звук рога.

Стрелы кончились. Я закинул лук за спину и, шепча слова последней песни, вытащил меч. Рядом встал велиградец с добытым где-то в пути копьем. Сзади, прикрывая наши спины, скрипел доспехами Ратомир. Полыхающие в черном небе звезды освещали серебристую ленту подмерзшей дороги и два отряда всадников.

Фанир успел первым. Нам повезло, что враг переоценил наши силы. Погоня ушла дальше по дороге, и им пришлось возвращаться почти к самому пожарищу, чтоб найти следы. Еще никогда в жизни я так не радовался появлению своей соловушки из темноты.

 

33

Ветры рвали небо. Верхний величественно и неторопливо гнал гигантское стадо кудрявых, невообразимо огромных овец-облаков на запад. Он разворачивал даже самые большие полотнища парадных, шитых золотой и серебряной нитью знамен. Его ладони укутывали, обнимали. Звали за собой. Лаская неприбранные волосы, нашептывал в уши о чести, достоинстве и силе. О поющих в лазурном небе стрелах, о песне туго натянутой тетивы и упругой силе теплого дерева лука в руке.

Второй, молодой и агрессивный, северный, вел в атаку на нежащиеся в истоме бабьего лета южные земли серо-стальные армии туч. Он нес с собой ярость железа и холод смерти. Его слова были просты, как треснувший от удара палицы щит. Он тоже пел оперенным братьям, но песни эти были о хищной остроте наконечника, о жажде крови, а не о счастье полета. Ревели, бились в кандалах древка украшенные скалящимися зверями и птицами флаги. Гремел барабанами битвы далекий гром. Легионы осени начинали вторжение.

И чем больше ветры спорили, чем чаще мягкие ладони сменялись грубыми рывками, тем ничтожнее выглядели потуги людей, расставляющих здоровенные, в полтелеги размером, мишени по полю. Между холмами метались жалкие вопли капитанов, десятый раз заставляющих слуг поворачивать плетеные из тальника щиты в угоду небесным всадникам.

Сидя в кресле, спал, завернувшись в плащ, король. Прошлой ночью его покой снова был нарушен. В этот раз разгоревшейся на тракте битвой. При одном воспоминании о ночной схватке по мышцам вновь пробегали искры, а руки тянулись к колчану. Слишком свежо было еще воспоминание о навалившейся безвольной обреченности, когда кончились стрелы.

Скачущий свет факелов, топот копыт по подмерзшей дороге, железный хруст кольчуги, ржание лошадей и крики людей. Звон стали о сталь. Запах крови, пота и страха. Горячий ветер полыхающей таверны. Сотни и тысячи злых, рвущихся к звездам искр. И пламя, бьющееся в глазах Ратомира. В безумных, вытаращенных в высшем вдохновении боя, глазах.

Давно устав бродить вместе с растерянной толпой претендентов на золотую стрелу с одной позиции на другую, я уселся прямо на землю и привалился спиной к камню. Почтительные подданные Лотара, не смевшие сидеть в присутствии короля, с завистью посматривали в мою сторону, что нисколько не трогало. В конце концов, я тоже не спал прошедшей ночью.

Солнце упрямо карабкалось к зениту. Еще пару часов — и протрубили бы начало командных боев рыцарей. Еще полчаса сомнений — и турнир стрелков попросту отменили бы. Впрочем, и это совершенно не трогало. Уже казалось совершенно глупым мое решение участвовать в этом никому не нужном состязании.

Я рассматривал конкурентов и их оружие. Четверо браконьеров с охотничьими луками. Полдюжины дружинников разных господ, вооруженных чем попало. Высоченный тип в зеленом плаще с капюшоном, под которым он усиленно прятал лицо, и его здоровенный тисовый лук. И молоденький парнишка, едва ли выше моего плеча, чьи движения выглядели очень женственно, мягко. Без присущей подросткам порывистости. Он тоже прятал лицо под полумаской, а волосы — под странной, похожей на уменьшенный поварской колпак, шапкой. Лук, содержащийся в специальном чехле, судя по изгибам плеч, мог оказаться неплохим, однако, скорее всего, слишком тугим для его слабых рук.

И все они, кроме дылды, чье лицо я не разглядел, напряженно наблюдали за попытками капитанов выбрать подходящее для стрельбы в такой ветер направление. С тридцати шагов. В мишень величиной с корову.

Я, Мастер Ветра из Великого леса, сидел на пожухлой траве, ласкал ладонями плечи моего верного оружия и чувствовал себя мелким трактирным жуликом. Потому, когда взревели хриплые трубы и герольд объявил начало турнира, я подскочил и направился к трущему глаза королю.

— Достойно ли будет, если я не стану участвовать в этом? — спросил я, дождавшись легкого кивка угрюмого Лотара.

— Конечно, — выскочил из-за кресла своего повелителя, Камил. — После ночных приключений вам, ваша светлость…

— Эти, — поморщившись, перебил шута король, — скажут, что друзья короля испугались. Иди, Арч Гроссвальд, и выстрели хоть как-нибудь.

— Ваши друзья поставили на вас весь вчерашний выигрыш, — весело скалясь, поддакнул владыке граф ДеТарт.

— А на кого ставите вы?

— Мессер уговорил приглядеться вон к тому юному воину.

— Забавно, — улыбнулся я. — Пойду тоже пригляжусь.

— Эмберхарт выставил этого высоченного имперца, — равнодушно сообщил глава королевских стражей, даже не потрудившись показать лица из-за спин дворян свиты. — Странное существо… В старых книгах описано мастерство горцев с самого севера обширной Империи…

— Хорошо, — искренне обрадовался я. Мое участие уже не выглядело избиением младенцев.

Двухсаженному сопернику по жребию выпало стрелять третьим. Мне — предпоследним. Прямо передо мной мессеровский юноша, а последним должен был выступить один из браконьеров.

— Во второй круг выдут четверо тех, чьи стрелы окажутся ближе всех к центру мишени, — преодолевая очередной порыв злого ветра, гаркнул капитан. — Три стрелы каждому. Засчитывается лучшая. И пусть Басра будет к вам благосклонен!

После очередного воя горнов первый лучник вышел к позиции. Остальные перестроились в очередь в порядке жребия.

Выли ветры. Летели стрелы. Сержанты хмурились в ответ на ругань промахнувшихся. Немногочисленные зрители криками приветствовали счастливчиков, попавших в намалеванный в центре круг.

Имперец весь искривился, вздернул огромный лук и всадил необычайно толстую стрелу на два пальца ниже самого центра мишени. Вторая ушла на ладонь левее, а третья, вильнув перьями в порыве ветра, ушла за круг. Тем не менее лучше него не стрелял никто, пока не настала очередь мальчика.

Он расшнуровал свой чехол и вытащил на свет отличный лук. Отличный тяжелый боевой, исписанный рунами, лук. Как я и думал, слишком тяжелый для слабых… женских рук.

Парень двигался, как женщина, и пах, как женщина. Узкие ладони с аккуратно обработанными ногтями не могли целиком обхватить толстую рукоять лука, и гудящую от скрытой в могучих плечах силы тетиву тонкие пальчики даже не пытались оттянуть полностью.

Пока я искал другие следы женственности в мессеровской незнакомке, она бегло выпустила три законных стрелы, удовлетворенно улыбнулась и уступила мне место у черты. Оперения ровным треугольником окружали самый центр яркого круга.

— Смотри, чего творит, — прошипел браконьер из-за спины. — Ты будешь стрелять? Проклятый ветер!

Два древка между пальцев левой руки, одна на тетиве. Я поднял оружие, улыбнулся трогательно-нежным ладоням моего легконогого друга и отпустил стрелы в полет. И когда первая уже протискивалась оперением между понатыканными вокруг «яблочка», третья еще покинула тетиву.

— Выберите сами, какую-нибудь, — хмыкнул я вытаращившемуся на мишень сержанту. В стороне радостно смеялся король, а у черты грязно матерился последний браконьер. Может, это у него был такой вот собственный способ договариваться с Удачей, да только во второй круг ему все-таки пройти удалось.

— Отодвинем цель или уменьшим размер? — уважительно поинтересовался капитан, когда у черты остались только мы четверо.

— Размер, итить ё, — крякнул последний.

— Все равно, — пожал я плечами. — Можно и то, и другое.

— Размер, — тихо проговорила девушка в одежде юноши.

— Ещщщщеее двацццать шшшагов, — прошелестело из-под капюшона.

Капитан кивнул и ушел на совет к судьям турнира. И уже от них к Серафиме, которая, ставшая стараниями принца королевой турнира, должна была принять окончательное решение. Минутой спустя сержант, на лицо которого словно прилипло выражение крайнего удивления, пригласил нас к помосту с балдахином, откуда княжна наблюдала за ходом соревнований.

— Мне бы хотелось, чтоб турнир давал шанс на победу каждому из участников, — чуть порозовев, тем не менее твердо заявила Серафима. — Я вижу вам, юноша, и вам, свободный охотник, состязания на дальность могут оказаться в тягость. А посему мишень будет уменьшена.

Девушка-стрелок чуть улыбнулась. Охотник кивнул и почему-то мне подмигнул.

— Но! — продолжила королева. — Чемпиону пристало каждую стрелу посылать в цель! Так что выстрел у каждого из вас будет только один. Идите.

— Забавно, — прошептал я, представив на миг, как девушка станет целиться из своего монстроподобного лука.

Горец повторил свои шаманские пляски. Только перед выстрелом задержался чуть дольше. Небольшой дротик, который дылда почитал за стрелу, с треском вошел точно в центр. Девушка долго смотрела на цель, даже не поднимая лука. А потом одним плавным, невероятно красивым движением вскинула оружие и отпустила тетиву. Сталь звякнула о сталь. Два наконечника стремились занять одно место.

— Где два, там и три, — хихикнул я, припоминая незадачливого крестьянина, чья жена родила тройню вместо ожидаемой двойни. И добавил свой наконечник к спорящим за центр мишени двум.

— Етить, — хмуро выдохнул охотник. Долго выбирал стрелу из колчана. Что-то ей шептал и под восторженный рев толпы добавил четвертую к компании из трех.

Капитан отмерил двадцать шагов, и мишень перенесли. На мой взгляд, цель можно было сделать раза в четыре поменьше, а не величиной с пехотный щит.

— Хххоччешшшь пперффым? — как мне показалось, весело предложил таинственный горец. Он стоял совсем рядом, но я так и не смог рассмотреть его лица.

— Мне все равно.

— Могу и я начать, — ни разу не выругавшись, серьезно выговорил браконьер.

— Да, пожалуйста, — чирикнула девушка и сложила руки на животе. Нервничая, она стала забывать держаться по-мужски.

Охотник натянул тетиву так, что легкий лук громко скрипнул. Стрела, пару раз крутнувшись вдоль древка, впилась в цель. Не совсем в центр, но весьма близко.

— Уф, — он снял широкополую шляпу и вытер обнаружившуюся под ней лысину большим платком.

Длинный имперец вновь предложил позицию нам с юной стрельчихой, и снова мы отказались. Волнообразно всколыхнувшись, горец выпустил дротик. Здоровенный наконечник присоседился к жалу охотника — чуть-чуть, но ближе к центру.

— А как далеко твой гигант вообще бьет? — вспыхнул лысый стрелок.

— Шшшагофф триссста.

— Всего? — не удержался я. — Думал, такой монстр способен перекинуть стрелу через это поле.

— Этххот мошшшет, — длиннющий палец ткнул в оружие девушки. — В друххих руккаххх…

— Эх, — совсем как-то жалобно проговорила девушка, вставая к черте. — Дострелить бы…

Впрочем, волновалась она зря. Даже той силы, которой обладали ее тонкие руки, хватило, чтоб за пятьдесят шагов вогнать стрелу на полпальца ниже центра. Притворяющаяся парнем стрельчиха так обрадовалась, что я всерьез подумывал, а не поддаться ли мне. Жаль, конечно, было бы друзей, проигравших деньги…

— Ну, стреляй. И покончим уже с этими глупыми спорами, — старательно ломая голос, попыталась пробасить дева.

— О каком споре идет речь? — удивился я.

— Мессер поспорил с королем, что ты стреляешь, как альв, — презрительно скривилась она. — Можно подумать…

— Альвов больше нет, — качнул я головой. — С тех пор, как уснули Боги.

— Вы будете стрелять, ваша светлость? — прервал занимательную беседу один из сержантов.

Я не стал подходить к черте. Дюжина лишних шагов ничего не значили в этом споре. Только я и ветер имели значение. И слишком догадливый сторож немецкого короля.

Конечно же, я выиграл этот странный турнир. Серебряную стрелу за второе место из рук девушки получила другая девушка. Они и ростом были почти одинаковые. Только у Серафимы брови черными крыльями взлетали над карими глазами, а у незнакомки в костюме вольного землевладельца — изумруды в золотой оправе.

Выхватив из рук княжны приз, я чуть ли не бегом заторопился к собирающемуся уходить королю. И мне оставалось не больше десяти шагов, когда, как всегда из-за спины Лотара, Мессер крикнул:

— Арч, сзади!

Я немедленно пригнулся, шагнул в сторону, упал на колено и, перекувыркнувшись через локоть, вскочил уже со стрелой на тетиве. И, даже не успев удивиться, запустил хищницу в полет. Шагов за четыреста. В висок бегущему человеку. Лысому браконьеру.

— У вас с вашим другом слишком много врагов, — вытягивая отправленную мне в спину стрелу из земли, заключил королевский страж.

— Альвов больше нет, Мессер, — рявкнул я. — Слышишь?! Давно уже нет!

— Да-да, Арч Белый из Великого леса, — старательно выговаривая слова, с привкусом сарказма согласился тот. — Я слышу. Спор, конечно же, был неуместен… Приношу свои извинения! Ты идешь смотреть турнир?

 

34

Далеко-далеко. Гораздо дальше, чем сердце Великого леса. Там, где синими угловатыми тучами на горизонте навеки застыли Солнечные горы, на берегу прозрачного, словно слеза младенца, озера стоит величественный и прекрасный безжизненный город альвов. Так же, как и две тысячи лет назад, бегут смеющиеся струи ручьев под сенью удивительных, трогательных в своей изящности белоствольных деревьев с огненно-алыми резными листьями. Так же ветры играют грустные протяжные песни среди изумительных узоров в хрустальных куполах невозможных в совершенстве дворцов. Нежные звоны колышущихся от любого дуновения серебряных нитей. Вычурные мостики, лунным светом соединяющие теряющиеся в вышине башни. И руны. Сплетенные ветвями древних деревьев, сложенные багрово-красными гранитными глыбами, кованные нетленной остро отточенной сталью, золотом сверкающие подвешенные на искрящихся струнах. Знаки, нашептывающие историю брошенного мира…

Мир щемящего сердца. Место, где в душе остаются только свет и печаль. Мир, который мы потеряли.

Пыль и тлен. Гниль рассыпающихся от любого прикосновения тончайших, словно крыло мотылька, тканей. Лягушки на берегах заросших лилиями прудов. Тысячи птичьих гнезд и горы отходов жизни. Сотни и тысячи гробов. И просто лежащие рядами скелеты. Длинными, скорбными рядами на выложенных бирюзовыми плитками тротуарах.

Мертвый город погибшего народа.

Когда боги ушли, магия не умерла сразу. Волшебство медленно истекало, развеивалось, истончалось. Тихо гасли огоньки в шарах, а на улицах появлялись прежде невозможные опавшие листья. И так же неумолимо, как звезды в утреннем небе, уходила жизнь из тел волшебных существ.

Охотники лесного народа застали последних еще живыми. Они, взявшись за руки, кругом лежали на единственной площади волшебного города. И смотрели в небо.

— Облака и звезды, — собравшись с силами, пропел один из последних. — Вот что действительно прекрасно! Помогите другим. Пусть останутся те, кто сможет этим любоваться…

Старики говорят, Старый Белый и его триста молодых воинов рыдали несколько дней подряд. Размазывали неумолимо текущие слезы по чумазым лицам и складывали мертвых — мужчин, женщин и детей, почти невесомых в смерти, альвов на улицах их умирающего города. Пытались хоронить и выли от бессилия что-либо изменить. Говорят, именно оттуда начался знаменитый поход лесных охотников по орейским землям.

Альвов больше нет…

«Стреляешь, как альв». Нет похвалы выше для лучника из уст собрата по ремеслу. И вместе с тем, нет более тонкого оскорбления, неуловимого, как летящая на ветру нить паутины. То, что Богами было даровано чудесному народу, нам приходится добиваться тяжким, каждодневным трудом. Уродливые мозоли на пальцах и шрамы — вот что такое стрелять, как альв. Утонченный намек от рожденного в роскоши и праздности.

Кто же такой, этот Мессер?

Я не пошел смотреть турнир. Не мог видеть равнодушное лицо королевского стража. Да и душа пылала, вновь оплакивая хранителей прекрасного. И казалась мелкой и ненужной вся эта их отягощенная сталью и яростью суета.

И еще было стыдно и обидно даже вспоминать голос зеленоокой девушки, говорящий этакий вздор. Лежа в своей палатке, я закрывал глаза и вновь видел ее четко очерченные губы, выговаривающие бессмысленные в бездумной жестокости слова — «стреляешь, как альв». Широкие скулы, высокий, скрытый под полумаской, лоб, блеск глаз и слова…

Снова и снова я вызывал в памяти ее образ. Ее манеру двигаться. Пытался выделить истинную пластику незнакомки в ворохе ужимок, призванных изображать мужчину.

Одно не вызывало сомнений — она не лучник. Несомненно, ее учили обращаться с капризным оружием. Но на празднике Ветра такой стрелец вызвал бы лишь жалость или смех. Любой из инчутовых стрельцов выглядел бы умудренным опытом наставником этой недоучке.

И еще — она была отлично знакома с Мессером. А раз уж оказалась свидетелем спора капитана стражи с Лотаром, то и с королем.

Решив бросить ломать голову и попросту попытать всезнающего Пареля, я вскочил и, подхватив лук, вышел на улицу.

Жрец нашелся на удивление быстро. В очередной раз преобразившись из служителя культа в войскового казначея, он, размахивая руками и громко ругаясь, руководил навьючиванием лошадей. Крепкие и весьма вместительные повозки, сиротливо задрав оглобли, скромно стояли в стороне никому не нужными.

— Потом-потом, — поморщившись, бросил Парель на бегу. — Тебя Ратомир искал…

Я привычно пожал плечами. Мессер мог подождать.

Принц ползал на четвереньках по полу своей палатки, скручивая непокорные одеяла в тугой сверток.

— А! Арч! Поздравляю! Скорее собирайся. Придется бросить телеги. Палатки тоже оставим. Может быть, это хоть на какое-то время обманет Эмберхарта…

— Уедем до окончания турнира?

— Арч, потом объясню. Время дорого. Серафиму подберем по дороге.

Я кивнул. В середине груди, почти у сердца, вспыхнула и тут же угасла вспышка радости — мы едем домой! Так, с улыбкой, и побежал усмирять свои нехитрые пожитки.

На ристалище ревели горны и гремело железо. Ржали кони и вопили азартные зрители. А мы, словно шпионы на чужой земле, стараясь производить как можно меньше шума, покидали свой лагерь.

Угрюмый воин в плаще королевского стража повел нас в обход невысокой горы по козьей тропинке. Без какого-либо намека на дорогу. Без единого шанса для повозок, вздумай мы потащить их за собой. Злой северный ветер все-таки просыпался мелким колючим дождиком. Глинистый склон сразу размяк. Копыта лошадей разъезжались, животные нервничали, фыркали и норовили спуститься пониже. Пришлось спешиться и вести соловушку под уздцы. Вскоре все, кроме Пареля, последовали моему примеру.

— Твой друг Мессер вызнал, что Эмберхарт поклялся не выпустить нас живыми на тот берег реки, — отрывисто на ходу объяснял принц. — Лотар не советовал оставаться до конца турнира. Тем более, он и сам не намерен завершать это состязание.

— Это как?

— На подходе королевская армия. Как сказал Камил, пара полков знатных вояк. Едва их штандарты появятся на поле, бородатый барон подхватит своих подлипал и поспешит за толстые стены города.

— Лотар что? Собрался воевать с Эмберхартом? — удивился я.

— Да разве это война, — махнул свободной рукой Ратомир. — Но город осадить собирается.

— А мы как?

— Парель договорился. На берегу нас будет ждать корабль. Доберемся раньше, чем у черной мухи перестанут дрожать коленки — считай мы дома…

— Слишком нас много, — покачал я головой. — Слишком сыро, чтоб скакать галопом. И слишком мало веры этим… жрецам.

— Успеем, — хмыкнул принц. — Эмберхарт — редкостный трус. Он не рискнет гоняться за нами по чужим землям, когда королевская армия марширует к стенам его города.

Я промолчал. Все могло обернуться и так.

Тропа вывела на обширный луг, с запада обрывающийся прямо над турнирной ареной. Все снова расселись по седлам.

Дождь мелкой пылью висел прямо в воздухе. Ветер, гнавший легионы осени на юг, не отвлекался на пустяки. В складках плащей сами собой собирались маленькие лужицы. Лошади, предчувствуя долгую дорогу, вздрагивали всем телом, поудобнее пристраивая седла с седоками и грузом. Соловушка косила лиловым глазом в сторону увешанного огромными мешками ратомировского турнирного тяжеловеса. Мы, словно мишени на этом глупом турнире, торчали у всех на виду. И когда из туманной дымки появилось несколько всадников с Серафимой во главе, я вздохнул облегченно.

— Барон собирает лагерь, — звонко воскликнула княжна, поравнявшись с братом и Ратомиром. — Вы бы видели! Внизу все бурлит! Там целая армия пришла. С флагами и барабанами…

— Ходу! — обеспокоенно выкрикнул королевский проводник и первым двинул коня точно на юг. Караван сразу пришел в движение. Дружинники, выстроившись в походную колонну, потянулись за проводником.

Версты через четыре безымянный страж вывел нас на заброшенную дорогу. Теперь дело пошло веселее. Ветки кустов больше не норовили выколоть глаза невнимательному путнику, и кони шагали увереннее. Местами даже удавалось ехать галопом.

На обед не стали останавливаться. Десятники раздали воинам по половине пресной лепешки. Мы прямо в седлах перекусили копченым мясом. Пить не хотелось вовсе — с неба падало достаточно воды, чтоб сама мысль пустить ее внутрь казалась мерзкой.

Караван стал растягиваться. Дорога усыпляла бдительность. Стало казаться, что отъехали достаточно далеко, чтоб перестать опасаться каждого стороннего шороха. Фанир, конечно, прикрикнул на десятников, дабы не переставали смотреть по сторонам, но с каждой верстой, с каждым вывертом поросшей травой дороги, замок ДеТарт все больше казался вчерашним, а Эмберхарт — далеким и нестрашным.

— Парель? — тихонько окликнул я дремлющего в непривычно высоком седле жреца. — Слышишь?

— А-а-а?! Арч? — улыбнулся кому-то-брат. — Мне пригрезилось, что графу таки нечем было заплатить наш выигрыш, и он подписал нам закладную на свой замок…

— Ничего не понял, — вынужден был признаться я.

— Так ты поди и не знаешь, сколько мы на пари выиграли?

— ДеТарт говорил, что-то…

— Тысячу сто с хвостиком золотых! — сверкнул глазами жрец будто это он победил в тех состязаниях.

— Боюсь даже спросить про золотой хвостик…

Парель засмеялся, легонько хлопнул меня по колену и тут же принялся брезгливо отряхивать ладонь от воды.

— Ты что-то хотел спросить?

— Да, — неуверенно начал я, пытаясь в уме подобрать правильные слова. — Про Мессера. Кто он такой?

— Презренный язычник и еретик, — ни секунды не задумываясь, выдал жрец. — Как и все остальные его горцы. Если бы лет этак триста назад предок твоего Мессера не поклялся честью и правдой служить Готтардам, благочестивые воины уж навели бы в Чернолесье порядок.

— Ух ты, — удивился я. — Чем же это они так провинились перед твоим Басрой?

— До сих пор смеют поклоняться Спящим, — пожаловался Парель. — Представляешь?!

— Ну и что?

— Так раньше еще имели наглость в ереси своей упорствовать. Жрецов Всеблагого на опушку не пускали, а и всех прочих, кто слишком глубоко в их Черный лес заходил, стрелами норовили утыкать.

— Ну, это мне знакомо, — хмыкнул я. — А чего к ним все лезли-то?

— Как чего? — вытаращился на меня жрец. — Ты что же это? И про альвов поди не ведаешь? В Черном же лесу сразу три поселения было чародейского народца. Всем же хотелось красоты этакой отведать, коли хозяева все одно следом за Спящими в иной мир ушли… А горцы их стрелами…

— И чем все кончилось? Сейчас-то там что?

— Да запутано там все… Арч, оно тебе зачем? Там демон рог сломит разбираться…

— Надо, — что я мог сказать? Действительно надо было, ибо слушал я жреца Духа Духов, а сердце билось так часто и гулко, словно о судьбе своей полузабытой родины легенды слушаю. В том, что мой лесной народ — отдаленная родня чернолесским горцам, я был уже почти уверен.

— Ну, надо так надо, — проворчал, ерзая по странному седлу, жрец. — Припомню, что смогу… Черный лес — он велик больно. Ну, может и не так, как твой, но тоже… очень даже… По карте потом сам глянешь. Камил тебе передал копию малую. Говорил, ты интересовался.

— О! Да!

— Вот и посмотришь… Припоминается, от границ с Иберией и до самого Хилгарда полоса тянется. В ширину и того не ведаю. Отроги Белоголовых гор сплошь заросли. И на равнину языки сбегают. Майорат графа Мессера Шварцвальда это только в границах немецкого государства. А в Игларии и в Модулярах свои хозейва имеются. У нас целый герцог раньше был… сейчас и не знаю. Внучку ихнюю надо было спрашивать. Тыж с ней рядком стоял на турнире. Или не опознал девку в ней?

Я чуть дернул плечом, чувствуя, как огнем разгораются скулы.

— Так ты про девку и спрашивал? — догадался жрец. Да так громко догадался, что до самого последнего дружинника его возглас долетел. — Так Ратомира спроси. Он про нее больше знает.

— Угу, — буркнул я под гогот разрумянившегося Пареля и толкнул коленями лошадку. — Потом.

Мне было о чем подумать и кроме шуток и подначек дружинников. Так что я приотстал и пристроился в самый конец слишком растянувшейся колонны. Лошадка спокойно шла следом за мокрыми хвостами понурых усталых коней.

Дорога резко свернула на восток, вплотную приблизившись к краю огромного оврага. Со склона текли тоненькие пока ручейки, унося в туманный провал лесной мусор. Копыта стали глубже проваливаться в сыто чавкающую грязь. Полетели первые комья грязи.

Перекинутый через лог мост не выглядел крепким. Ограждение давно сгнило и отвалилось, а бревна настила покрылись маслянистой слизью — гниль глубоко проникла в глубину срубленных деревьев.

— Далеко еще до реки? — поинтересовался, разглядывая мох между досок, Ратомир у проводника.

— Версты три.

Принц кивнул и взмахнул рукой, разрешая идти двоим воинам, вызвавшимся проверить переправу. Щепки, отколотые гвоздями подков, были отвратительного бледно-серого цвета, но опоры оказались крепче, чем выглядели, и бревна не рассыпались под ногами отважных разведчиков.

На всякий случай, прежде чем пустить на неверный мост княжну с ее служанками, к их поясам привязали веревку. Серафима побледнела, поджала губы, вздернула подбородок и отважно пошла. Ее тонконогий конек, видно безмерно доверяющий хозяйке, покорно топал сзади. Служанка, попытавшаяся копировать госпожу, оступилась почти в самом начале и чуть не улетела испытывать крепость веревки. Благо, второй конец страховочного троса был в руках у десятка крепких мужиков, и зазевавшуюся девушку мигом вернули на мост.

Как бы то ни было, но переправа заняла почти час. И когда весь отряд оказался на нужном берегу оврага, невидимое за серой пеленой солнце коснулось горизонта. Сразу стало ощутимо прохладнее. Из ртов разгоряченных животных вырвались первые клочья пара. Дождь из мокрой всепроникающей гадости превратился в беспросветную обжигающе-холодную гадость.

Дорога вновь вильнула. Мы снова ехали вдоль гигантской расщелины, следуя прихотливым изгибам дороги, только теперь уже на запад. Проводник указывал на едва заметный просвет в подлеске, начало тонкой лесной тропы, готовой сделать путешествие на версту короче. Но сворачивать не стали. И тропа, и дорога, по словам стража, приводили в одно и то же место. Так и плелись в сплошном облаке воды, пока заброшенная колея не повернула на юг.

— Смотрите! — крикнул один из дружинников, повернувшись в седле и показывая рукой на другой берег оврага.

Они тоже ехали строем по двое. Мокрые люди в мокрых плащах и доспехах, с мокрыми желтыми флагами, на которых прожженной дырой чернела сиротливая оса. И как бы жалко и невоинственно они ни выглядели, было их раза в два больше, чем нас.

— Уходим! — выкрикнул принц и решительно повернул коня.

Усталые лошади плохо слушались и не понимали, за что их мучают. Невидимое за лесом и тучами солнце село окончательно. Дорога превратилась в две наполненные водой полосы. Кони вообще лучше людей видят в темноте, но им нужно время, чтоб разглядеть препятствие — то и дело осторожные животные сходили с галопа на рысь, мешая друг другу и получая новые болезненные уколы острыми гранями шпор. Лошади кричали от боли, разрывая мое сердце, наполняя его черной, ослепляющей ненавистью к преследовавшим нас людям. Кричали и продолжали уносить седоков к спасительному берегу реки.

 

35

Лес кончился неожиданно. Вот вроде только что сбоку неслась грязно-желтая стена осенних деревьев, как вдруг путь распахнулся во всю необъятную ширь низкого северного берега Великой реки.

Колея исчезла, словно ее и не было. Изрезанный мелкими, но непреодолимыми для лошадей вымоинами глиняный увал обрывался величавой рекой. Другая сторона терялась в туманной тьме, а у покосившихся мостков еще более черный, чем темнота дождливой ночи, стоял небольшой корабль. Скорее даже — большая лодка, на которых отважные ватаги прибрежных рыбаков выходят в протоки между островами раскидывать полуверстовые сети.

— Клянусь портянками Спящих, — выдохнул я, резко останавливая соловушку у скользкого спуска к воде. — Мы все не влезем в это корыто.

— Снимайте поклажу, — засуетился Парель.

— А кони? — прорычал разочарованный непредусмотрительными жрецами Фанир.

— Придется бросить, — скривившись, словно от боли, нашел в себе силы выговорить кому-то-брат.

Я оглянулся назад. Туда же, совершенно тоскливо и даже, как мне почудилось, обреченно смотрел Ратомир.

— Самое отвратительное место для обороны, — простонал принц. — Лучше бы мы оставили заслон у моста.

— Или сожгли бы мост за собой, — согласился я.

— Я выполнил повеление моего короля, — нетерпеливо подталкивая тяжело дышащего коня пятками, сказал подъехавший проводник. — Теперь мне следует догонять армию.

— Спасибо, — вежливо ответил Ратомир. — Передай мою благодарность Лотару.

Страж коротко кивнул и почти сразу скрылся во тьме.

— Чего вы стоите, как статуи на мосту! — размахивая руками, бегал среди конных воинов Парель. — Снимайте поклажу, грузитесь на судно. Пора отчаливать!

— Мы все не войдем в эту лодку, — от слов принца так дунуло смертельным холодом, что я даже плечами передернул. — Грузи то, что считаешь ценным… Серафиму… Арч, проверь тетиву. Ты сможешь стрелять?

— Ратомир, ваше высочество! — взвыл жрец. — Ваше место там, с армией! Здесь и без вас найдется, кому встретить…

— Ты предлагаешь мне предать моих соратников? — дождь на миг перестал идти, отшатнувшись от пылающего ледяной ненавистью воеводы.

— Люди! Да скажите вы ему кто-нибудь!

— Пошел-ка ты вон… на свой корабль, — брезгливо процедил Фанир и легко, будто и не было целого дня в седле, спрыгнул. У меня так не получилось. Ноги одеревенели, плохо сгибались. Поясница ныла. Лучше бы я бежал рядом.

— Да что ж это делается-то! — не унимался жрец. — Басра Всеблагой! Мы же поместимся все! И вещи можно тут бросить! Бог нас не оставит…

— Человек тридцать. Вряд ли больше, — окинув опытным взглядом велиградского портового грузчика утлое суденышко, заявил Бубраш. — Перевернется к демонам…

— Выдели Серафиме три десятка опытных вояк, — безжизненно приказал принц Фаниру. — Пусть уходят.

Княжич поклонился, признавая право того отдавать распоряжения. Повернулся уже было идти, но остановился:

— Спасибо, что не предложил мне тоже уплывать.

— Ты воин. Я не хочу тебя оскорбить.

Наследник Аргарда криво улыбнулся, еще раз поклонился и убежал.

— Что скажешь? — обратился ко мне командир.

— Я могу стрелять. Все стрелы сюда, на горку. И пусть подает кто-нибудь. Больше проку будет, чем попусту тьму расстреливать.

Не дожидаясь приказа, один из десятников бросился собирать стрелы.

— Там, у леса, трос натянем. В темноте, да под дождем не заметят. Как нас увидят, разгоняться станут… — Бубраш притащил бухту веревки и теперь просто сообщал о своем намерении.

— Хорошо, — сдвинул губы в некое подобие улыбки принц. — А мы их тут встретим. Вы, главное, не бойтесь! Пусть они боятся! Отступать нам некуда, а мертвые честь уже не потеряют.

Не знаю, те ли слова должен говорить воевода перед битвой, но видно о том же самом думали и все остальные. Так что усталая дружина расправила плечи, плащи мокрыми тряпками упали под ноги, лошадей отогнали в сторону.

Мы уже слышали чавканье чужих копыт по окончательно раскисшей дороге, когда с берега прибежал Парель.

— Она отказывается! Приставила кинжал к шее брату Распала, а воинам приказала к вам идти. Говорит — будет ждать раненых. Что за дура, прости Басра!

Ратомир резко повернулся и почти без замаха ударил жреца кольчужным кулаком прямо по толстым губам. Брызнувшую кровь почти сразу смыл, растворил все тот же нескончаемый беспросветный дождь. Упавший в растоптанную грязь жрец даже не пытался подняться.

— Думай, что несешь, смерд, — прорычал озверевший принц.

— А вот и мухи, — как-то неожиданно весело, выкрикнул я, накладывая первую той ночью стрелу на тетиву.

Бубраш был прав. Издалека разглядев сгрудившихся у спуска к воде дружинников, отправленные в погоню рыцари Эмберхарта взяли в руки копья и принялись разгонять не меньше наших уставших коней. И снова прав, что разглядывать тонкую преграду веревки, натянутую между последними деревьями, им и в голову не пришло.

— Ааа-ай, — тоненьким, словно детским, голосом вскрикнула лошадь скачущего первым врага, когда дрожащие от напряжения ноги вдруг подломились. Сердце прошила стрела жалости, но руки не дрогнули, отпуская оперенную смерть в короткий полет. И еще одну, и еще.

Кто-то невидимый подавал мне стрелы. Я, почти не целясь, слушая лишь жалобные скрипы отсыревшего лука, отправлял их в низкое серое небо. Не старался убивать. Ранить, сбить с ног, вывести из равновесия — что угодно, лишь бы врагов стало меньше, хоть чуточку меньше. Чтоб у загнанных в угол людей появился самый маленький, хоть призрачный шанс остаться в живых.

Я старался. Отпускал тетиву на самом краю, на самой грани песни Ветра, и стрелы гудели, разрезая сыплющуюся с неба воду. Люди падали, разбрызгивая кровь по рыжей грязи. Некоторые из них вставали, вызывая легкое чувство досады. Другие оставались лежать. Я старался и все равно не успевал. Слишком много целей. Слишком велика ярость. Слишком близко.

Большая часть вражеского отряда спешилась еще вне досягаемости моих стрел. Прикрываясь щитами, они по краю леса обошли барахтающуюся кучу из своих соратников и бьющихся от боли лошадей и двинулись в атаку.

Я выискивал любую щель. Я наказывал даже за саму мысль о беспечности. Мои стрелы ядовитыми змеями вползали в каждую прореху в защите. И все же их оставалось слишком много. Когда неровный строй вражеских воинов столкнулся с нашим, мне с высоты холмика показалось, будто ручей встретился с рекой. И тут же растворился в ней без остатка.

Время стрел кончилось. Я сунул лук в чьи-то услужливые руки, снял перевязь и вынул меч. Губы уже шептали первые строки песни Ветра, когда я кинулся в самую гущу битвы.

Не боятся только безумцы. Замахиваясь мечом для удара, я боялся так, что сжатые зубы скрипели, а сердце барабаном билось в ушах. И, видно, умер бы от страха, когда мое оружие отбили щитом и уже мне пришлось защищаться. Но мой легконогий брат ответил на зов. Водяная пыль взвилась в воздух сверкающим смерчем, раздвигая, сметая преграды на своем пути. И мне оставалось только рубить, колоть, пинать и бить эти тела. Врубаться в мягкую плоть стальным клинком, вызывать фонтаны крови, которые немедленно включались в хоровод смерча.

Я плохо видел, что происходило вокруг — багровая мутная пелена отделяла от всего окружающего мира. До меня не долетали звуки, я не чувствовал усталости и ни о чем не думал. Отыскивал глазами следующего соперника в желто-черном одеянии и снова рубил, колол и умывался кровью.

Даже помню, как меня ранили. Вражеский топор выпал из рук умершего хозяина и по пути к земле полоснул по ноге. Глупо и обидно. Штаны мигом пропитались кровью, а в сапоге стало сыро и не уютно. Хорошо хоть боли не почувствовал…

Кто-то схватил за плечо. И я уже начал разворачиваться, замахиваясь мечом, как сквозь вихрь все-таки пробился крик:

— Арч! Это я! Арч!

Я расслабил сведенные на рукояти оружия пальцы и прошептал слова прощания ветру. Багровая стена опала, заодно пошатнув весь мир сразу. Передо мной стоял заляпанный кровью и грязный, как подворотня придорожного трактира, Фанир.

— Ты тоже ранен? — обеспокоенно спросил он.

— Ага, немного, — легко согласился я и вцепился в рукав его куртки, чтоб не упасть. — Мы победили?

— Не знаю, — прикусив губу, почти невнятно пробормотал княжич. — Они отошли к лесу и стоят там, о чем-то спорят. Мы пока раненых на лодку оттаскиваем. Принцу бок копьем проткнули…

— Меня в ногу.

— Тебя в ногу, — повторил он. Помолчал, и добавил: — Раненых слишком много. Уже за тридцать. Я еле Ратомира на корабль уволок, он все на берегу остаться собирался… Ты сам дойдешь?

— А сколько наших осталось? Ну… невредимых?

— Десятка четыре. На мне вот ни царапины.

— Повезло.

— Наверное, — Фанир меня почти не слушал, размышляя о чем-то своем.

— А этих? Половину хоть вышибли?

— Да по-боле, ага, по-боле, — подхватывая меня за талию и волоча в сторону мостков, забормотал Бубраш. — Может всего десятков пять или шесть их и осталось…

— Так, получается, мы победили?

— Выходит, что так, твоя светлость. Выходит, что так!

И уже потом, передав меня с рук на руки обряженным в серые безликие балахоны жрецам на корабль, Бубраш вдруг поскреб свой выдающийся нос и заявил:

— Вы это! Не поминайте лихом!

Зашел в воду по пояс и легко, словно играючи, плечом оттолкнул большую лодку от берега.

— Ты что творишь, пес!? — вскричал я.

— Назад! К берегу! — весенним медведем ревел Ратомир.

— Фанир! Брат! — выла Серафима.

Жрецы меланхолично продолжали вдевать здоровенные весла в уключины. Кораблик болтался на легкой волне в пяти шагах от берега, а я ничего не мог поделать со вдруг ослабевшими конечностями. Не мог вскочить и вернуть нас к берегу.

Люди барона садились на лошадей. И судя по тому, что наши дружинники, оставшиеся на берегу, тоже бросились ловить своих коней, враг о бегстве и не помышлял. Видимо, кому-то из рыцарей пришло в голову, что конная сшибка будет и красивым и рыцарственным окончанием этой славной битвы. Шатающиеся от усталости лошади так не думали. И мы, густо усеявшие дно лодки, истекающие кровью на заляпанных рыбьей чешуей досках палубы, тоже так не считали. Но Фанир думал иначе.

Словно специально, чтобы мы во всех подробностях могли разглядеть окончание сражения, дождь прекратился. Ветер подул сильнее, и в разрывы истончившихся туч даже выглядывали любопытные звезды. Два почти равных по силе отряда выстроились друг напротив друга. Заиграл, завыл протяжный рог. Ему ответил другой, и кони пришли в движение. Копья на копья, щит на щит.

Княжич летел впереди. Отклонил щитом копье врага, ударил сам, оставив наконечник в сопернике. Выхватил меч и повернул коня боком, чтоб сойтись в единоборстве со следующим… Я не заметил, кто именно нанес удар. Просто Фанир вдруг обмяк и упал под ноги спокойно стоящей лошади.

— Неееет! — чайкой взвился над притихшей рекой крик Серафимы.

— К берегу, демоново отродья, — рычал и порывался выпрыгнуть за борт, удерживаемый Парелем принц.

Я выл и плакал и искал свой лук, ползая на четвереньках среди порубленных, побитых воинов. А когда все-таки нашел, оказалось, что лодка уже давно плывет по Великой реке, и злосчастный берег вот-вот скроется во тьме. И только тихонько шелестели равнодушные волны, тихонько поскрипывали уключины, и жрец, обхватив потерявшего сознание принца поперек груди, нашептывал:

— Ничего-ничего! Ничего-ничего.

 

36

Казалось, стоит ступить на родной берег, выйти наконец из этой проклятой лодки, и кончатся, развеются все беды. Уйдет тяжесть из сердца, перестанут болеть раны. Вернет мир в истерзанную душу княжны и жизнь — в опустевшие глаза раненого друга.

Раскисшая глина Лосьего лога предала мои ожидания. По оврагу тек темный, воняющий тухлятиной ручей. Нахохлившиеся, промокшие обожравшиеся мертвечиной вороны встретили сползающих на орейский берег израненных воинов равнодушными криками.

Узкий трап оказался настоящим препятствием. Многие падали, вязли в рыжей грязи. Открывшиеся раны обильно смачивали землю свежей кровью. Ратомир молчал, почти не моргая, смотрел в низкое серое небо и даже не морщился, когда жрецы перетаскивали его с корабля.

Я сполз на берег на четвереньках. Сильно мешали лук и съехавший с бедра на живот колчан. Но разжать руки, оставить оружие даже не пришло в голову. В голове барабанным боем билась мысль, что окажись лук у меня в руках в тот самый момент, и молодой княжич остался бы жив. Глаза жгло. Может быть, я плакал, но слезы смывало дождем. Жалкое зрелище — возвращение героев турнира…

Кто-то, поддерживая меня за локоть, помог подняться из лога, усадил на жесткую траву. От земли несло холодом. Давно промокшая одежда совсем не держала тепло, а плащ остался где-то на другом берегу, среди трупов дружинников. Меня колотило. Следовало встать, походить, подвигаться, но вытекшая из ран кровь унесла последние остатки сил. Оставалось лишь сидеть, до судорог сжимать зубы и трястись.

Кое-как с помощью Серафимы, измазанный глиной с головы до ног Парель сумел развести костер. Остатки блестящего воинства тесно сгрудились у огня, а жрец пропал из вида. Тесно прижатый с боков, пригревшись, я задремал. Или милосердный разум попросту выгнал сознание из исстрадавшегося тела…

Первое, что я почувствовал, открыв глаза, — это сухость. Надо мной был полукруглый беленый потолок, и с него не сыпалась вода. Я лежал в замечательной, совершенной сухой постели. Раны остались на своих местах, но боли не было.

— Где я? — облизав сухие губы, спросил я.

— Ну, дык это! В крепости, ваша светлость, — в поле зрения немедленно появилась светловолосая, как обычно растрепанная голова моего слуги, Велизария. — Вы лежите себе спокойненько, вам пока вставать нельзя! Я сейчас сбегаю, скажу, что вы проснулись…

— Стой, — хотел крикнуть, остановить метнувшегося куда-то в сторону отрока, но получилось как-то жалко, пискляво. Тем не менее слуга услышал.

— Чего?

— Ты сам-то как? Уходили, ты пластом лежал, розовые пузыри пускал…

— Дык это, — разулыбался тот. — Ваши родичи — кудесники великие! Уже и бегать могу… Ежели недалеко, да не долго.

— А принц?

Улыбку сдуло с лица здоровяка.

— Те раны, что снаружи — подживают, — отчего-то позабыв свое вечное «дык», грустно выговорил отрок. — Изнутри, поди, время надо подлечить…

— А остальные? Серафима?

— Дык, это. Серафима Дамировна дня три уже как домой уехали. Варшам ей лошадей дал и людей в помощь.

— Воины пораненные?

— Туточки, в соседнем зале лежат. Ваши-то, лесные, говорят — все жить будут.

— Хорошо. Это Парель нас привез?

— Дык, это. Кому еще-то? Княжна молодая и говорить-то не могла. Жрец и привез вас всех. Мы со стены как увидели, думали, горе случилось. Вы как неживые в повозках лежали…

— Горе случилось, — выговорил я и почувствовал, как влажнеют глаза. — Фанир погиб.

— Парель сказывал, — поджал губы заметно похудевший дворовый.

— Сам-то он где?

— Кудахчет.

— Чего?

— У изголовья Ратомировского кудахчет. У Бога своего прощенье вымаливает.

— Забавно, — чуть-чуть, насколько было сил, качнул я головой. — Ты за кем бежать хотел?

— Дык, это… Паркай велел. Как в наш мир вернетесь, чтоб сразу ему сказал. У нас тут…

— Что-то случилось?

— Ну… Инчута тут… Пусть воевода сам сказывает. Мне не велено.

Я поморщился.

— Дык, с родичами вашими сотник поругался. Те наутро после Дня Осени стрельцов наших к мишеням приладить пытались…

День Золотой Осени. У Княжьих ворот Ростока распахнулась пышущая яркими красками ярмарка. Разнаряженые бабы стайками бродили меж богатых купеческих столов. Разглядывали чужеземные диковинки и друг друга. В избах варили терпкое осеннее пиво. На площадях били в огромные барабаны, дули в дудки, бренчали туго натянутые тетивы на гуслях…

— Что, и в барабаны били? — перебил я отрока.

— Нешто мы степняки чумазые? — удивился Велизарий, явно расслышав в вопросе завистливые нотки. — Конечно, били. И пиво варили, и песни водам небесным спевали!

— Значит, родичи мои наутро лукарей на сто стрел к мишеням потащили?

— Ага. Потащили. У них это строго. Сто стрел каждый день, иначе и не лучник вовсе. А Инчута ночью-то спать не ложился — через огни прыгал с парнями да девками деревенскими тутошними. Вот и побоялся опозориться, поди, в щит со ста шагов не попасть. Отказываться стал. Громко. А когда и воевода пехотный вразумлять принялся, и вовсе озлился. Ругаться стал да бахвалиться. Так отроков в корчму и увел. К вечеру уже…

— Он и на этом не остановился?

— Дык, утром за него голова больная говорила, потом хмель в дурной башке заголосил.

— Ну-ну, — мерзкий липкий пот выступил на лбу, и не было сил его стереть. — Дальше что?

— В сумерках уже Инчута с собутыльниками из корчмы в острог пришел. Там их уже Паркай со стражей поджидали. Воевода-то хотел забияк в холодный погреб покуда посадить, чтоб подумали да повинились, а те…

— Сопротивляться стали?

— Ага, — толстенные пальцы ловко протерли лоб влажной тряпицей. — Еще и родичей ваших криками во всем винил. Мол, это лесные поклеп на него навели, чтоб народу правду про корысть их тайную глаза не распахивал…

— Забавно, — прошептал я одними губами.

— Ну, дык, — тем не менее, согласился дворовый. — Обхохочешься. Только по воинской правде смутьянов-то этаких вешать полагается…

Сердце нестерпимо сжалось. Стоило лишь на миг представить болтающегося в петле весельчака из ростокской малой дружины.

— Палаты принцевы далеко ли?

— Дык, тут же. За две двери по галерее. Неужто идти сможете?

— Надо! Зови, что ли, Паркая. И пару ребят крепких, чтоб идти мне помочь…

Здоровяк горько вздохнул, кивнул и скрылся из глаз. А я, воспользовавшись отсутствием назойливой сиделки, оперся локтями в непривычно мягкую постель и сел. Мир покачнулся. В глазах полетели сверкающие искорки. Мышцы отвратительно дрожали, словно подняли меня на вершину царапающей облака вершины. Во рту появился металлический привкус.

Тело уговаривало меня отступиться, вернуться в уютную колыбель перины. Искушение было велико. В голове мелькнула мысль, что мне, раненому, простительно будет переложить ответственность на другого, да хоть того же Паркая… Но это так походило на предательство, что я оскалил зубы и зарычал. На собственное малодушие и не вовремя обессилевшее тело.

Пехотный воевода принес с собой запахи холода и влаги. С длинного, подбитого беличьим мехом плаща тут же набежали мутные лужи, в которых островами торчали ошметки грязи с сапог.

— Здравствуй, Арч, — чуть поклонился молодой военачальник. Его голубые глаза оказались по-осеннему темны, а на лице не нашлось и тени улыбки. — Детина-то твой, поди, не удержался? Поведал о горюшке нашем бестолковом?

Я хотел просто кивнуть, но побоялся, что искры вернутся. Не хотелось проявлять слабость.

— Ему пришлось, — выговорил я, проглотив прежде тугой комок подступившей тошноты. — Здоровья и тебе Паркай Панкратыч. Расскажи и ты, как оно все было…

— Воевода-то наш чего решил? — поинтересовался я, когда Паркай закончил.

— Ничего.

— Ничего?

— Сказал, мол, Инчута-лучник — арчев человек, вот пусть Арч и решает.

— Надо бы с Ратомиром все-таки поговорить, — отважно выдохнул я, заметив хитрый глаз Велизария в щели приоткрывшейся двери.

— Куда уж тебе, — дернул плечом воин. — Ликом со стеной выбеленной схож, а туда же — к принцу с беседами приставать… Да и не станет он разговоры разговаривать. Тоска черная у него.

— Вот и посмотрю на его кручину. Эй! Входи уже. И помощников заводи.

От моей постели до кровати Ратомира, куда я упал полностью выжатый, было сорок девять шагов. И каждый из них дался мне тяжелее, чем самая жестокая сеча. Сорок девять сражений подряд. Сорок девять побед.

— Кабаны здоровенные и со стулом вместе тебя, ваша светлость, уволочь могли бы! — шипел раскрасневшийся от беготни по галереям крепости Велизарий. — На кой вам своими ногами-то шастать?!

Я, кажется, рычал в ответ, не в силах разнять крепко сжатые зубы. И продолжал считать шаги.

— Инчуту с другими забияками где держите-то? — спросил я Паркая, замершего на пороге принцевых палат, дождавшись, когда черные пятна в глазах закончат демонские танцы и уберутся восвояси.

— В подполе. Где ж еще?

— А много ли там этих бузотеров?

— Тридцать шесть, вместе с Инчутой.

— Ого, — удивился я. — На улице-то дождь так и не унялся?

Молодой воевода дернул плечом:

— Сыплет.

— Ты б, Паркай Панкратыч, велел, чтоб лиходеев во двор вывели. Пусть под водами небесными постоят, подумают. Вот и Пареля с собой возьми. Может, кто из них к Басре обратиться возжелает. Напоследок…

— Ты что ж это…

— Сам ли правды воинской не ведаешь? Во хмелю по крепостьце бродить, приказы командира не исполнить, ночной страже кулаками перечить… Иди уже.

Как-то неуловимо потемневший, похудевший, с печально обвисшими щеками жрец взглянул на меня воспаленными, полными тоски глазами и, протиснувшись между косяком двери и воеводой, скрылся на галерее. Паркай сжал губы в тонкую белую нитку и, сутулясь, отправился следом. Велизарий прикрыл за ними дверь. Натолкнулся на мой взгляд, виновато улыбнулся и поспешил выйти тоже.

— Плохо? — спросил я Ратомира, когда мы наконец остались одни.

— Да. Очень! — дрогнувшими губами выговорил он и поспешно утер повлажневшие глаза. — Почему так, Арч?

— Не знаю, — честно признался я. — Но это правильно. Так и должно быть. Это значит, что дух твой светел…

— Это я виноват! — взорвался принц. — Только я! Из-за меня погибли славные парни на том проклятом берегу! Это из-за меня погиб Фанир. И вместо меня! Это я должен был бы гнить сейчас там. Я, а не он!

— Ага. Ты прав, — разозлился я. — Мы все идем за тобой. И если кто-то отправляется в Страну Предков, виноват только ты! Как ты мог не озаботиться нашим возвращением?! После всего, что мы там, на турнире, натворили, ты думал — нас отпустят подобру — поздорову?!

— Я думал…

— Думал он! — рыкнул я. — Вот перед Лосиным логом — ты думал. Собирая войско охочее — ты думал. А там ты петухом перья топорщил! Нашел к кому за кораблем обратиться! К жрецам! Много тебе братья в Империи помогли?

— Так что же теперь…

— Думай впредь, сын короля, — смягчился я. — Трудно и тяжело терять друзей. И отправлять людей на смерть — трудно. Но это доля правителя! Не будь тебя, не будь демонской искры в камне, не случилось бы этих смертей. Но уж коли так все вышло, раз подселилась в родича твоего злобная тварь, по правде все деяния наши и все во благо. Сбросим во тьму истории Эковертову нечисть, тогда и корить себя станем. Что не смогли уберечь, не сохранили множество славных парней…

— Теперь я тоже верю, что ты сын Великого Князя Орейского, — чуточку улыбнулся Ратомир.

— Да какое там, — вялой рукой отмахнулся я. — Понасочиняли… Ты это… Встань уже. Тоску в глубину сердца задвинь и встань. Воителям покажись. Чтоб видели люди своего командира удачливого, а не…

— Конечно, — сверкнул принц полными боли глазами. — Конечно.

— Ну и славно, — кивнул, забывшись, я. Мир крутнулся, вцепился в плечи и потянул, повлек меня за собой. Нелепо взмахнув словно бы чужими руками, я мешком рухнул на затоптанный пол.

— Эй! Кто там! Велизарий! — взревел Ратомир. — Сюда!

Из щелей между досками пола взвились тоненькие струйки пыли — вокруг топали испачканные осенней грязью сапоги. Крепкие руки схватили меня за плечи. Кто-то другой подхватил под колени.

— Куда вы меня тащите!? — крикнул я. Вопль вышел не громче комариного писка, тут же потерявшись в грохоте шагов. — Во двор! К Инчуте…

— Что ж ты, твое высочество, — оглушительно ревел Велизарий. — Довел кудесника нашего! Глянь-ка! Как одеяло лоскутное на заборе болтается…

— Во двор несите, демоны! — бесновался я, изнывая от безнадежности плена в собственном теле.

— Вон уже и пеной исходит, точно бешеный…

— Целителей лесных зовите, бестолочи! Быстро! — разом заглушив все звуки в невеликих палатах, гаркнул Ратомир…

Питье было отвратительным на вкус. Неуемная горечь редчайшего золотого корня вкупе с девясильной травой. И все это на крепчайшем ростокском самогоне. Сознание вспыхнуло и заколотилось в клетке связанного бессильем тела.

— Ополоумел? — яростно шептал, нагнувшись прямо к лицу Сворк. Пользовался положением родственника. Все-таки троюродного племянника кум по материнской линии. — Так с духами Силы играться? Чуть жизнь на силу Ветра не променял. Мастера Стали только махонькими порциями себе помогают, а ты, как ребенок, экие смерчи раскручиваешь. Лучник великий — вот и стреляй. Нечего за меч хвататься…

— Где Инчута? — кривясь от сводящего скулы вкуса лекарства, выговорил я.

— Да к демонам твоего Инчуту, — покраснел Сворк. — Ты о себе думай, мастер. Ты ж мог и без Ветра остаться…

— Во двор несите! — собравшись с силами, приказал я. — Потом обо мне говорить будем.

— Бешеный, — отпрянул родич. — Несите его на улицу. К кандальникам. Да плащом укутайте, оглоеды. Ему сейчас только простыть не хватает…

Я прикрыл глаза. Плывущие мимо стены сложенные неровными каменными блоками убаюкивали, увлекали за собой. Манили в серую пелену беспамятства.

— Ну, вот он, твой Инчута, — недовольно воскликнул Сворк, когда движение кончилось. — В чем ветра прядь держится, а туда же! Под дождь!

Четверо крепких дружинников поставили кресло с моим телом на широкое крыльцо под навесом и встали рядом. Редкие капли заносило сюда со двора, но и их хватало, чтоб я морщился от ощутимых ударов. Леденючий ветер норовил забраться в складки плаща и уже скоро я задрожал всем телом, выбивая зубами барабанную дробь.

Три с лишним десятка закованных в колодки лучников стояли на коленях под проливным дождем прямо на каменной мостовой крепостного двора. Между ними сновал Парель, обращаясь то к одному, то к другому, что-то втолковывая тем, кто сразу не гнал его прочь.

— Раскуйте их, — выдохнул я, приказывая себе продолжать смотреть, хотя от стыда даже желудок скрутило узлом. На счастье, меня услышали. Гарнизонный кузнец споро прошелся между заключенными, снимая колодки.

— Который из них Инчута? — силился разглядеть я. В серой пелене падающей с неба воды это оказалось не так-то просто сделать. — Позовите его сюда.

Угрюмые стражники подняли ростокца на ноги и, подталкивая пятками копий, вынудили подойти к крыльцу.

Он был жалок. Липнувшая к телу промокшая насквозь добротная одежда. Грязные, слипшиеся волосы и обреченность во взгляде. Он тоже знал, что ему грозит по орейской воинской правде.

— Я не хочу с тобой разговаривать, — остановил я открывшего было рот лучника. — Забирай этих… соучастников. Забирай свои вещи и лошадей. И уходите. Расскажешь князю, за что я тебя выгнал…

— Что? — распахнул глаза Инчута.

— Пошли вон! — равнодушно пояснил я. — Вытолкайте этих… людей взашей. Нет у них боле ни чести, ни правды, ни имени.

— Ты оставляешь им жизнь? — удивился Парель.

— Кому нужна такая жизнь! — взвыл Инчута.

— Ты так ничего и не понял, жрец, — прошипел я сквозь сжатые от холода зубы.

 

37

Огромные, черные головы быков, увенчанные здоровенными, копьями торчащими вперед рогами, словно чудовища из дедовских сказок возникали из густого тумана. Белые полосы вдоль хребтов этих невозможных животных мешали оценить их истинный размер. Но они были велики, много больше обычных из хлевов орейских крестьян. Лоснящиеся от капель воды спины проплывали мимо, и я, в седле сидючи, едва ли мог дотянуться до гигантских холок.

Злой северный ветер ушел ночью. Стих вдруг, оставив захлебывающуюся влагой землю в объятиях растерянного дождя. К утру сильно потеплело, а лишившиеся командира свинцовые тучи заклубились, нарушили четкость строя и обессилено рухнули оземь молочным туманом.

Звуки заблудились. Стук молотков купеческих приказчиков, менявших у моста колеса повозок на полозья саней, доносился почему-то со стороны степи. Волы совершенно бесшумно тянули заваленные скарбом сани, а в их по-королевски величественных шагах слышалось позвякивание кольчуг караванной охраны.

— Экие зверюги! А, твоя светлость? — уперев кулаки в бока, выпятив брюхо, хвалился Башун Дравинович — последний торговый гость, пропущенный через Эмберхарт осадившей город королевской армией. — Экие демоны!

Звук его голоса, густой и звонкий, как вечевой колокол, доносился почему-то со спины и после секундной паузы. Забавно было наблюдать, как знатный на этом берегу реки купчина беззвучно, рыбьи, открывает рот или и вовсе, говорит с закрытым ртом. И я с удовольствием бы посмеялся шуткам Духа Воды, если бы не страшный груз в телегах.

— На мост тебя барон поди со страху допустил? Рогачей твоих забоялся?

— Га-га-га… — гоготал гость, расшвыривая звуком клочья болтающейся между небом и землей воды. Пыли, крупными мутными каплями оседавшей на лице, стекающей и капающей с подбородка. Скрывающей катящиеся из глаз слезы.

— …Телята славные будут, — донесся сзади хвост сказанной стоящим напротив Башуном фразы. Говори, гость, говори. Говори и не смей смотреть на окаменевшего, омертвевшего принца. Страшный подарок привез хвастливый купец.

— Я еду в Аргард, — просипел Ратомир. Я вскинулся пораженный — как он смог протиснуть слова сквозь сжатые до белизны губы? — Я должен… Сам… Фанира сам должен…

— Да-да, — вскинулся Парель. — Я сейчас… Я быстро соберусь…

— Ты не едешь, — отрезал принц и одним движением руки развернул коня. Я так и не успел заметить, когда он успевает раскрывать рот. Словно туман, скрывающий его кровоточащее сердце, говорил голосом тумана, упавшего с неба.

— Яролюб с тобой пойдет, — пронзил мглу зычный глас Паркая. — И не спорь.

— И я, — сказал больше самому себе, чем собравшемуся вернуться в крепость командиру.

— Ты-то куда? Давно ли вставать стал?

— Это и мой долг.

Я пожал плечами. Неужели младший сын князя Панкрата посмеет меня остановить?

— Не дури. Ты не доедешь! Осень — дороги в кашу обратились. Здоровым-то не сладко кушанье такое хлебать придется, а уж тебе и подавно.

Купчина, как-то отодвинутый, забытый, опустил руки и бочком, опасаясь копыт злых боевых лошадей, протиснулся поближе к своим ненаглядным чужеземным быкам.

Отряд собрался быстро. Сразу после обильной обеденной трапезы мы с трехсотенной конной дружиной покинули уютный острог у стен Чудска.

Туман никуда не делся. Серые тени воинов пропадали и появлялись в разлитом в воздухе молоке, и лишь черная полоса раскисшей дороги связывала нас с реальностью этого мира. Отсыревшие, черные, голые от листьев ветви деревьев лапами сказочных чудовищ проскальзывали на грани видимости. В полной тишине и неподвижности призраки деревьев провожали ссутулившуюся фигуру принца, замерев от скорби. Каково это — привезти любимой девушке тело погибшего брата!?

Степной конек, заменивший мне пропавшую на другом берегу Великой соловушку, нервничал. Скалил необычные, слишком острые для лошадей, зубы на здоровенных боевых коней конников Яролюба, яростно таращил желтые глаза и не желал слушаться. Всего шестнадцать дней прошло с тех пор, как я открыл глаза в тесной комнатке с выбеленным потолком. С того дня, когда мой друг Инчута-лучник пропал в серой пелене сплошного, обложившего всю Орею, дождя.

Болезнь ушла. Слабость еще заставляла дрожать руки, стоило попробовать накинуть тетиву на лук, но уже с неделю как я наравне со всеми однополчанами посылал свои сто стрел в далекую мишень. Но этот путь в Аргард остался в моей памяти, как нечто совершенно отвратительное. К вечеру первого же дня все тело ломило от боли. Ног я не чувствовал давно, и едва Ратомир скомандовал привал, попросту свалился с седла. Да еще мой непокорный конь, посчитав себя свободным, тут же порысил в сизую мглу. Благо, упав на истоптанные грязными сапогами листья, я не выпустил повода из рук, и злобное животное всего лишь протащило меня пару саженей за собой, а не заставило весь следующий день бежать следом за отрядом по щиколотку в черной жирной жиже.

Сырые ветки отказывались гореть. Костры сильно дымили, плевались искрами и тепла почти не давали. Вместо долгожданного горячего ужина пришлось жевать твердую, как копыто, сухую лепешку, сидя на впитывающем воду из опавшей листвы одеяле и кутаясь в промозгло-сырые плащи.

Утро мало чем отличалось от ночи. Те же угрюмые усталые лица, та же вездесущая вода, почти тот же сумрак беспросветного тумана. Только еще резкий запах повисшего над лагерем дыма, пота и мокрой кожи.

Ремни подпруги вытянулись и провисли под брюхом конька. Пришлось прокалывать дополнительные дыры, чтоб седло, явно потяжелевшее вдвое, не болталось. Сырое одеяло распухло и отказывалось сворачиваться в аккуратную скатку, а моя наглая лошадь вертела задом, мешала и норовила укусить. Тогда я, подхватив с земли ветку, впервые в жизни ударил животное. И пусть степной конь разом присмирел, мои уши еще долго полыхали огнем стыда.

Укутанное в промасленную и умащенную медом ткань тело княжича вновь привязали к седлу, и отряд продолжил траурное путешествие.

Разговоров почти не было. Принц и вовсе размыкал губы, только чтобы отдать очередной приказ. Каждый из нас был оставлен наедине со своими мыслями, и, судя по выражениям лиц, мало у кого в голове было что-то доброго.

Серый день сменялся серой ночью. Мы оставили позади последние куцые перелески Ореи и выехали на восточную границу степи, но и там не нашлось даже самого младшего из ветров, чтоб сдуть проклинаемый людьми туман. Спину холодила мысль, что больше нет ничего — только короткий отрезок грязной дороги под копытами и облака вокруг. Что мы уже давно покинули мир живых, и не мы провожаем молодого воина в его последний путь к землям отцов, а это он нас ведет за собой в страну мертвецов. Нет, страха не было, но в вычерченные на земле руны не получалось влить ни капли силы, мой легконогий друг тоже не отзывался на призывы, и я чувствовал себя неуютно.

Утром четвертого дня пути лопнула тетива. Свитая из конского волоса, отлично навощенная и еще укрытая тонкой нитяной обмоткой, одетая на лук перед выездом на юг, в Аргард, она порвалась, словно детская веревка на ореховом пруту. Обрывки, должно быть, пребольно ударили по ляжке моего конька, так что он совершенно по-человечески взвизгнул и, подпрыгнув, рванулся в сторону. Через пару минут, осознав, что никто не собирается его убивать, успокоился, но дорога к тому времени уже пропала где-то в водянистой мрази.

Я наклонился к шее лошади, нашептывал вращающему дикими глазами коньку ласковые слова, а сам пытался высмотреть за серой занавесью очертания оставленного на дороге каравана. Вслушивался в едва слышное шипение осыпающейся из тучи воды — брошенная ветрами небесная пыль жаловалась мертвым листьям на свою судьбу…

А еще откуда-то справа, из Степи, донеслись обрывки звуков, которые я уж точно не ожидал услышать: топот десятков копыт, скрип сбруи, звяканье доспехов.

Я торопливо спрыгнул на землю и, едва не на коленях, принялся отыскивать следы моего напуганного лопнувшей тетивой конька. На счастье, за те несколько минут, что он не разбирая дороги, уносил меня в чистое поле, отряд не успел далеко уйти. Уже скоро во мгле стали проявляться темные пятна всадников.

— В чем дело, Арч? — безжизненным голосом выговорил мне Ратомир.

— Всадники. Едут сюда. Не знаю, с какой стороны.

Слова медленно и неохотно, словно через густой кисель, протискивались сквозь клубящуюся пелену.

Командир кивнул. Яролюб тут же принялся распределять дружинников по обеим сторонам черной ленты дороги. Я, покопавшись за пазухой, вытащил новую, относительно сухую, запасную тетиву. Пусть ветры оставили мир Басры, и руны отказывались делиться силой, а демонский туман скрыл все вокруг — с луком в руках я чувствовал себя на много увереннее.

Минута уходила за минутой. Облако больше не делилось звуками с терпеливо ожидавшими непрошенных гостей воинами. Лошади вздрагивали, переступали с ноги на ногу, тянулись губами к жалким клочкам придорожной травы. И все это в пугающей, давящей на уши тишине…

Десяток всадников в доспехах дружинников князя Дамира, как призраки, едва касаясь клубящегося под копытами ничто, показались, когда я уже и стал подумывать отменить тревогу и продолжить путь. Окруженные со всех сторон разом двинувшими коней яролюбовыми конниками, они растерянно заметались, сбились в круг, обнажили клинки.

— Кто вы? — неожиданно яростно рявкнул принц. — Назовитесь!

— Ратомир?! — воскликнул кто-то из незнакомцев голосом княжны Серафимы. — Арч?

— Княжна? — растерялся командир. — А я… мы…

— Принц, за нами погоня! Люди Манат-хана — отец покровительствовал его племени — открыли ночью ворота Аргарда. Гэсэр-хан в городе! Мой… князь Дамир пал от рук предателя. Нам едва удалось уйти…

Щеки обожгло пламенем злости.

— Разворачиваемся! — зычно, пронзив ватное беззвучие тумана, скомандовал Ратомир.

Сотники бросились перестраивать дружину, а мы с принцем и Яролюбом подъехали к расслабившимся воинам погибшего князя.

— Нам не удалось проститься по-людски, — отчего-то опустив глаза и зарумянившись, проговорила Серафима. — Не было сил держать в себе страшную для отца весть…

— Я понимаю, — мягко сказал Ратомир. — Тебе незачем было ждать, пока я вернусь в сознание. Ты должна была донести весть…

Они встретились глазами. Я понял, почувствовал, что тогда, за тот краткий миг в наполненной суетой перестроений отряда тишине они успели сказать друг другу очень и очень многое. Тысячи слов, сотни песен, всю Правду мира вмещает один взгляд…

И словно только этого, только искры взорвавшей два сердца, не хватало Великому Духу, чтоб вдохнуть новую жизнь в уставшие ветры. Сизая пелена вдруг заворочалась, вспенилась причудливыми хвостами и завитушками. Поплыла в сторону невидимых за горизонтом Низамийских гор серая пелена.

Вместе с ветром вернулись звуки. Я даже оглох, отвыкнув от такого их числа. Топали по чавкающей грязи кони, звенели сбруей, фыркали, радуясь ожившему ветру. Звенели кольчуги, влажно шлепали мокрые плащи, пыхтели дружинники, скрипела кожа на седлах. А издалека, со стороны захваченного степняками Аргарда, гремела, прогибалась земля под копытами позабытой погони.

— Ничего себе! — неожиданно весело воскликнул дубровичевский княжич.

— К бою! — с трудом оторвавшись от сияющих глаз Серафимы, крикнул Ратомир. — Их не может быть много!

Разгулявшийся не на шутку ветер разорвал уснувшее облако в клочья. В разрывах тут же показалась беспорядочная лава приближающегося войска кочевников. Принц был прав, их было не больше трех сотен.

— Вперед! Бей! — взмахнул мечом Яролюб.

— Оре!!!! — радостно выдохнули воины и, склонив пики, рванули коней навстречу врагу. — Бей!!!

Мой глупый конь рвался вперед. Мне едва удавалось, сжимая колени удерживать его на месте. Повод намотал на луку седла и взялся за лук.

Кровь вскипела. Рука дрогнула, и первая стрела ушла в туман, не забрав с собой жизнь врага. Я весь дрожал от жажды крови. Будто оковы спали с рук. Будто камень с сердца. Казалось, это так просто — смыть кровью врага тяжесть с души. И пусть не было с детства знакомого, привычного, покалывания руны на рукояти лука. Алая живица из ран, последний, предсмертный выдох, хрип, тускнеющие глаза придавали сил.

Я ничего не видел вокруг. Я был весь там. Только я, стрела и перекошенное от ярости лицо степняка. Раз-два-три. Наложить стрелу, выбрать цель, отпустить тетиву. Наверное, я смеялся бы, если бы не нужно было задерживать дыхание перед выстрелом. Наверное, я и без лука кидал бы стрелы с той же самой убийственной точностью. Наверное, я и без стрел разил бы податливую плоть, так велика была жажда убивать.

Я мстил. За страх и бессилие там, на глиняном берегу Великой реки. За глаза, жалобные и не верящие, Инчуты, будто дворового пса выпихнутого в темень и дождь. За острый запах гниющего, несмотря на масло и мед, тела весельчака Фанира, словно куль притороченного к седлу коня. За мокрые одеяла, холод и дым отказывающегося гореть костра. За отупляющую вязкость тумана. За чудовищное предательство лживого кочевого народца…

Он появился откуда-то сбоку. Мокрый от пота, струйками стекающего из-под замызганной меховой шапки, в засаленном халате, подвязанном пестрой веревкой, с выпученными в угаре битвы глазами. Я хорошо успел его рассмотреть за тот миг, что он замахивался кривым, неряшливым мечом.

Разрубленный лук взвизгнул по-человечьи. Пальцы стайками мальков брызнули в разные стороны. Левую руку обожгло пламенем невозможной боли, но еще до этого освобожденные от оков тетивы плечи лука с богатырской силой ударили в плечо моего рычащего от запаха крови конька.

Следующим ударом степняк должен был разрубить меня пополам. Но второй раз обиженный луком конь взвился на дыбы, и удар пришелся в голову. «Хорошо, что подул ветер, — подумал я. — Скверно умирать в тумане»…

2011

Новосибирск