Отблески пламени факелов скакали по раскрасневшимся лицам. Алые языки огня нервно бились в слабом ветерке сквозняка, наполняя небольшой зал причудливой мозаикой света и темноты. Хаотично подчеркивая или скрывая морщинки и оспины, разукрашивая волосы немыслимыми, неожиданными оттенками. Собаки, ссорящиеся за лакомые кусочки во тьме углов, шипение капающей в чашки с водой смолы с наспех сделанных факелов, добавляли к какофонии света беспорядочность звуков. Да еще ползающий на корточках Иса-хан, в дорогом, расшитом золотыми нитками халате и с лицом идиота…

Припозднившийся ужин казался сном. Отрывистым, бессмысленным кошмаром ни о чем из тех, после которых лежишь подолгу, весь в холодном поту, силясь вспомнить — что же именно ты видел.

— …И он донес весть, что и король Лотар, будучи троюродным дядей по материнской линии графини ДеТарт, непременно намерен участвовать, — щебетала княжна. Ее белое лицо отлично отражало неровный, неверный свет чадящих факелов и казалось, вся она светится изнутри. И было совершенно понятно, кто именно из младших детей Дамира был зачинщиком поездки в неметчину.

Ратомира девушка попросту завораживала. Похоже, он давно перестал понимать смысл многочисленных слов и любовался ее речью, как наслаждаются птичьим пением.

— Аха-ха-ха, — задыхался от смеха Фанир. — Так корчмарь пришел вам попенять, что поздно его спасли?! И чего? Неужто, так и отпустили беднягу ни с чем?

— Брат Парель, именем Всемилостивого своего Басры, бросился на помощь, — силясь не ржать во всю мощь, а лишь изредка всхрюкивая, вел нить сказки Яролюб. — Оценил…

— …Прошлым годом, на Ritterturnier у барона Фон Борк, и имперские князья были со свитой…

— …Теперь таверна наполовину принцу принадлежит…

— …Из Модуляр тоже ждут…

— …А повар у корчмаря жирный такой, словно хряк осенний. Он, небось, и за себя, и за хозяина отъедался…

— Что это за зверь такой? Ritterturnier? — выбрав паузу в сказе, тихонько поинтересовался я у Паркая.

— Немцы каждый год турнир воинский у себя проводят, — охотно отвлекся молодой княжич. — В основном риттеры — суть конники доспешные, силою меряются. Но и для мечников есть поля, и для лукарей. Хотя лук они оружием крестьян чтут, и вельможи в том состязании не участвуют. А так-то заречные шибко гордятся, ежели с призом оттуда уезжают.

— Вроде нашего, что ль, что на празднике Ветра?

— Да вроде того, — улыбнулся молодой воевода. — Только обычно три дня длится… Ну, и основное действо у них — конные бои. Так друг дружку копьями таранными колошматят, только щепки летят…

— А чего ж принц наш туда стремление имеет попасть?

— Гы, — не удержался Паркай. — За княжной белоликой и на край света уйдешь…

— Думаешь, в этом дело? — не поверил я. Ну, то, что Серафима прямо-таки купалась во внимании, оказываемом ей принцем — это очевидно. Да только я думал — дело в дружеских чувствах, возникших между ними, в то время как Ратомир в Аргарде зимовал.

— Может, и не только в этом, — кивнул княжич. — На Ritterturnier и князья, и короли не брезгуют заезжать. Самое подходящее место, чтоб судьбы решать. Мы с батюшкой лета три назад под Флер-и-Флер ездили. Так князь не так поединки смотрел, как с бароном Эмберхартом торговый договор обсуждал. Ратомир, коли славным королем хочет стать, должен с соседями дружить…

— Так пусть себе едет, — звякнул кольчугой на плече Варшам, вмешиваясь в наш разговор. — Время вроде спокойное. А там и всего делов-то — неделю туда, три дня там, да неделю обратно. Поди, и без принца-воеводы своего простоите…

— Пусть едет, коли желание имеет, — согласился с комендантом Паркай.

— Ратомир сказывал, в баронских землях много у кого погостить успел, — вдоволь насмотревшись на игру света и тени на лицах принца и княжны, продолжавших оживленно разговаривать, наконец выговорил я. — Если узнает кто… В Модулярах тоже охочие да славы турнирной есть. Наверняка к графу приедут…

— У Фанира дружины хватит командира нашего защитить, коли что. Да и мы без свиты не отпустим, — улыбнулся моим сомнениям Паркай.

— Та смерть страшна, что из-за угла да ядовитым, вишь, ножом из темноты, — одним взглядом стерев улыбку с лица молодого воеводы, пробурчал комендант. — Или стрелой каленой издалека. Тут, вишь, и дружина великая не поможет. Здесь-то, у нас, каждый новый человек на виду. А там гостей толпы будут. Пихнет кто-нибудь жалом, и спросить не с кого будет.

Кулак старого воина, сжавшийся чтоб вдарить по грубым доскам, так и замер нерешительно в вершке от поверхности стола.

— Этого-то как раз легко избежать, — розовый от похвалы Яролюбовой повести и от выпитого вина, причмокнул губами Парель. — На каждом Ritterturnier с полдюжины рыцарей есть, кто шлема боевого на людях не снимает и имени не объявляет. А уж сколько не своими именами называются — тех и вовсе не счесть. Славу-то и удачу за хвост далеко не каждый, юноши, ловить приезжает. Многие ценные призы жаждут, чтоб в звонкие монеты их обратить.

— Это как? — удивился Паркай, распахнув глаза, кажущиеся серыми в свете факелов.

— Множество чудесных вещей, мой юный друг, есть на белом свете…

— Да уж чего же здесь чудесного? А коли подлог откроется?! Это ж стыдобища то какая! Отцы от чад таких отрекутся, что стыдятся именем их называться…

— А-а-а! — сложил пальцы-колбаски на животе жрец. — Вот ты о чем. Так ведь по их правде, каждый из рыцарей в братстве общем состоит. И хвалятся, будто им не важны титулы и имена. Хотя… оно конечно… да…

— И что? — не унимался воевода. — Так и любой из этих твоих рыцарей и князем назваться может? Или принцем?

— Да тьфу на тебя, — огорчился кому-то-брат. — Еще чего не хватало. За это можно и головы на плахе лишиться.

— Значит, чужим именем можно, а князем уже нет? — все-таки уточнил Паркай.

— Ну да.

— И за ложь это не считается?

— Среди рыцарей — нет.

— И ты предлагаешь, чтоб и наш командир врать начал?

— Нет, ну почему сразу врать…

— А можно ли прозвище временное вместо имени сказать? — вклинился я в разговор.

— Многие и так поступают, — обрадовался поддержке Парель. — Есть воины славные, чьи прозвища более имен известны.

— Ну так надо Ратомиру такое, чтоб и враг запомнил, и врать не приходилось.

— Здорово! — тут же загорелся идеей Паркай. — Древним князьям орейским тоже прозвища давали. Множество правителей добрых у нас было, от отцов к детям. А в памяти — все одно прозвища остаются. Нешто мы такое командиру нашему не сочиним?

— Бедняга, — делано посочувствовал Яролюб, притянутый разговором с другого края стола. — Ты ж теперь спать не сможешь, все прозвания выдумывать будешь.

— Ха! — разулыбался Панкратыч. — Я выйду да отроков наших, что кабанчиков во дворе на кострах жарит, спрошу. Все скопом, да под меды хмельные столько прозвищ навыдумываем, всем воеводам хватит!

— Пожалуй, нужно помочь тебе выбрать самые достойные, — темноволосый дубровичец продолжал подначивать. — Чтоб потом не пришлось…

— Я присмотрю там за принцем, — выговорил я. Поймал вдруг себя на мысли, что уже не могу представить Ратомира, путешествующего без меня.

— Тебе-то это зачем? — предсказуемо удивился Яролюб.

— Сказывают, немцы и среди стрельцов чемпиона ищут. Следует глянуть, кого они там лучниками называют.

Именно это я и Ратомиру сказал. Утром, глядя в его удивленно распахнутые глаза. Командир, видимо, думал, мы станем спорить, уговаривать его подумать еще раз и не ездить. А вместо этого услышал, что вещи собраны, лошади оседланы. Доспехи готовы, укрыты кожаными чехлами от влаги и уложены в сумки заводной лошадки. Узду боевого коня, лучшего из тех, что были, крепко держал в кулаке Бубраш. И, похоже, никому не намерен был эту честь уступать.

— Сговорились? — фыркнул принц.

— Мы и прозвище тебе придумали рыцарское, — смутился Паркай. — Чтоб чужими именами не зваться, память предков попирая…

— И как же мне зваться, воевода?

— Победоносный.

— Как? — пуще прежнего удивился Ратомир.

— Победоносный, — теперь уже без особой уверенности в голосе повторил молодой воин. — Не по сердцу чтоль?

На звуки громоподобного смеха сбежалась половина войска. Посмеялись за компанию. Тут же и в путь-дорогу проводили.

Мост меня потряс. Длиной в целую версту и такой широкий, что две повозки легко разъехаться могли. Он был сложен из такого количества камней, что легко хватило бы выстроить вторую твердыню, равную Чудской. Шестнадцать огромных опор, каждая с небольшую крепость в виде голов исполинских баранов, держали каменную дорогу над водой. И на каждой площади, устроенной на опорах, возвышалась пара прекрасных статуй.

В пяти дневных переходах к югу от Камня, в месте, где сливаются стремительная серо-зеленая Шелеска, текущая с Железных гор и Круша — темная задумчивая гостья из Великого леса, на островке возвышаются развалины совершенно древних построек. Старики говорят, даже Спящие не помнили, кто и зачем выстроил из нездешнего белого камня богато украшенные резьбой и статуями храмы. Как, впрочем, не ведали и того, когда и почему оказались разрушены.

Барон Эмберхарт, не тот корыстный старик, что чуть не продал принца эковертову посольству, а другой — правивший городом во времена чудского сражения, привез из Империи мастеров, выдумавших и построивших этот потрясающий мост. Немецкие, игларские да и орейские купцы охотно скинулись серебром ради такого дела. Князь Каменьский же привез для украшения величественной постройки тридцать две каменных фигуры, найденные в тех самых древних развалинах.

Удивительная женщина с хвостом, как у рыбы, и волчица, кормящая двух человеческих малышей, закованный в броню надменный рыцарь в шлеме, сдвинутом на затылок, и кудрявый парень в лаптях и с взвевающемся по ветру плаще на стремительно мчащей лошади, лев с человеческим лицом и приготовившийся к атаке тур. Люди, животные, два удивительных змея, один из которых даже с крыльями, существа, которых просто не может быть…

Мост, как творение человеческих мыслей и рук — был великолепен. Статуи совершенны и неповторимы. Я не подгонял соловушку, лениво шагающую следом за здоровенным боевым конем Ратомира. Честно говоря, доехав до первой же статуи, вообще перестал обращать внимание на дорогу.

Мост как-то неожиданно кончился. Вроде вот только что я плыл между творениями рук гения, и вдруг грубые покрытые мхом камни городской стены, вонь и гомон густонаселенного места.

Узкие улицы с желобом посередине, в котором текли нечистоты. Постоянно куда-то торопящиеся горожане. Целые отряды, полки и армии мчащихся по своим делам людей. Толпы на площадях. Крики и вопли пытающихся друг до друга докричаться. Лошади, кажущиеся лишними в человеческом муравейнике. Лощеные кошки на подоконниках и облезлые бездомные псы, ищущие собачьего счастья под ногами прохожих. Крысы, шныряющие в переулках среди груд отбросов. Отвратительно воняющая пища, продаваемая на любом углу, тут же на этом самом углу приготовленная. Смрад, пыль, алчность и суета. После великолепия молчаливых статуй Эмберхарт казался не более чем выгребной ямой.

Я чихал, меня подташнивало и бесила медлительность, с которой наш караван пробирался по вечно сумеречным улицам. И когда заметил, что наметилась остановка у корчмы на обед, крикнул принцу:

— Подожду вас там, за стенами.

— Осторожнее там, — неслышно сказали губы командира. Я кивнул и продолжил путь, отметив краем глаза, что с десяток наших дружинников и пара повозок, последовали за мной. Видно, не один я считал сомнительным удовольствие отобедать неизвестно чем в городе. Живой огонь и шипящий жир, капающий с тушки только что подстреленного кабанчика, под голубым пологом неба и со стенами из тысяч деревьев не в пример милее моему сердцу.

Угрюмые улицы и переулки не желали отпускать. Сердце тревожно билось. Дома выглядели одинаковыми, встречные пешеходы — на одно лицо. Ветер трусил спускаться в эти каменные овраги, и солнца не было видно. С трудом удалось отодвинуть в сторону мысль, будто я заблудился и придется вечно, пока не упаду от голода и усталости, бродить по мрачным лабиринтам неприветливого поселения. Стоило разбудить Спящих хотя бы для того, чтоб они ужаснулись этому людскому общежитию. И стерли его с зеленого лица мира.

Показавшиеся вдалеке северные ворота вызвали чувство благоговения. Словно они были входом в величественный храм добрых и справедливых Богов. Соловая моя лошадка, почуяв запах живой травы, заторопилась. И хотя дома щитовым строем стояли и за каменной стеной, все-таки дышалось в предместьях гораздо легче. А когда улицы раздвинулись огородами, все чаще у дороги попадались деревья и иссяк раздражающий и шумный людской поток, я был счастлив. У первой же рощи, едва услышав журчание родника, я обессилено рухнул на траву. Чудовищно огромный злой город дался мне труднее пыток в шатре Сократора.