Графа Строганова было трудно не узнать. Высокий, прямой, как жердь, седой насупленный старик в генеральском мундире. Он него веяло таким аристократизмом, такой привычкой властвовать, что, хотел он того или нет — вокруг его стула образовалось свободное, никем не занимаемое пространство.

Честно говоря, не ожидал его увидеть в Николаевском зале Санкт-Петербургской городской думы, снимаемом Вольным Экономическим обществом под публичные доклады. Была крошечная, микроскопическая надежда, что лекцию посетит кто-нибудь из царских детей — Александр, а еще лучше — Николай. Но сколько бы я не вглядывался в лица, царевичей не опознал. А вот Строганова было невозможно не заметить.

Артемка развешивал заранее приготовленные карты, схемы и графики, а я продолжал выискивать знакомые лица.

Сидоров — это понятно. Его доклад только что кончился. Купец ответил на несколько вопросов и занял место в первом ряду. Хотел и меня послушать. Жаль красноярского золотопромышленника и энтузиаста северного морского пути. Он готовился, нервничал. В Кронштадт ездил на первый и единственный в мире ледокольный русский буксирный пароход «Пайлот» смотрел. С хозяином его, Михаилом Бритневым, разговаривал, чертежи выкупил. А публике не угодил. Не нашлось в его спиче той изюминки, что разжигает в сердцах любопытство. Оставалось после его слов ощущение, будто сибирский богатей с жиру бесится. Будто проводка караванов кораблей через Северный Ледовитый океан — это такая изощренная прихоть. Вот уж не хотелось бы, чтоб и моя речь о «чугунке» была воспринята обывателями, как оправдание для относительно честного разворовывания казенных средств. Не хотелось так сильно, что я намеренно убрал из доклада все абсолютные финансовые показатели, выраженные в рублях. Оставил только относительные — вроде «стоимость перевозок снизится втрое, от того, что есть теперь».

Артемка — молодец. Если бы не его твердая рука и верный глаз, и не знаю, удалось бы воплотить идею с наглядными материалами. Из меня-то художник никакой. От слова «худо», только если. А вот у молодого Корнилова рисование здорово получается. Буковки вывел — одна к одной. Стрелки все ровненькие, круги, что характерно, круглые, а не как у меня получались — гибрид дыни и кляксы. Я денщику своему, как тушь на плакатах подсыхать стала, предложил художествам учиться отдать. Так он застеснялся. Покраснел, бубнить что-то про братьев и настоящих казаков принялся. Ну не дурень ли? Пообещал его в галерею какую-нибудь сводить. Настоящие картины показать. Может тогда решится…

Лица, лица, лица. Много студентов. Несколько офицеров — издалека не разглядеть ни знаков различия, ни полковой принадлежности. Вон те господа с толстыми блокнотами и карандашами в руках — наверняка журналисты. Или, как их сейчас называют — корреспонденты. Чиновники. В основном в черных мундирах департамента путей сообщения, но некоторые и из МВД, и даже из Морского министерства. Этим что здесь надо?

Купцы. Их ни с кем не спутаешь. Бородатые и держаться кучкой. Пытаются казаться невозмутимыми, а глазами так и стреляют по сторонам — оценивают, запоминают. Этих явно авторитет Сидорова привлек. Но ведь не ушли! Значит и в моей губернии интерес имеется.

Черт возьми! Наверняка где-то в зале, под чужой личиной скрывается кто-то из государевых детей! Иначе с чего бы Строганову этак-то вот головой крутить?! Только который, из этих двух сотен человек?

Какой-то господин — мне его представляли, но в памяти не отложилось — громогласно объявил тему моего сообщения, перечислил мои чины и должность. Аплодисментов не последовало. По спине пробежал холодок нехороших предчувствий.

Встал, в три широких шага поднялся на возвышение, к кафедре. Положил стопку исписанных листов. Еще раз оглядел зал. Взял указку.

— Вот здесь, на Урале, расположены самые большие и современные в нашем Отечестве заводы, — начал. В горле что-то булькало и скрипело поначалу. Потом, как-то само собой прошло. — Здесь делается семьдесят из каждых ста пудов железа. Здесь знаменитый на весь мир качеством стали Златоуст. Здесь, в этих неприветливых горах, Господом спрятаны неисчислимые сокровища. Одного лишь там нет! Мест, пригодных для выращивания хлеба.

Я по-другому планировал начать. Но раз в зале оказался граф Строганов, грех было не воспользоваться.

— Здесь, — указка совершила тысячеверстный рывок по карте на восток. — И здесь, и здесь, недалеко от Красноярска и Иркутска, в горах добывают сотни пудов золота. Здесь есть и иные полезные ископаемые, ждущие пока своего часа. Однако же и тут зерно почти не выращивают. И пока мешок муки доберется до Красноярска, он увеличит цену втрое…

Бородачи заерзали, стали переглядываться и хмыкать. Обязательно потом спросят у Сидорова. Двести процентов прибыли — это по нынешним временам — сказка.

— А тут, на Западносибирской равнине, возле Иртыша и Оби, лежат тридцать миллионов десятин плодородных земель, на которых живет людей меньше, чем в одной Москве. В одной только Томской губернии, пустует без хозяйских рук, более семи миллионов десятин пригодных для земледелия земель…

Мелькнуло знакомое лицо. Жаль, не было возможности пристально разглядывать собравшихся в Николаевском зале людей. Я все-таки вроде как — докладывал.

— Но и те крестьяне, что уже живут и благоденствуют на богатых сибирских землях, только в эту осень собрали более пяти миллионов пудов пшеницы! Этого довольно, чтоб накормить и все лежащие к Востоку от Томска территории Империи, и мастеровых Уральских заводов.

— И на вино, подиткось, еще отсыпали! — весело крикнул кто-то из зала.

— А как же! — легко согласился я. — У меня в губернии и вина хлебного по полмиллиона ведер в год варят. Только, что с того? В Томске мука к весне ближе по шестидесяти копеек на торгу, а в Красноярске и осенью дешевле полутора рублей не найти. А с вином и того подавно. То что, у нас по рублю идет, в Иркутске уже за пять…

— Так ведь, все по правде! — снова возник тот же «глас народа». — Полторы тыщщи верст. Подиткось — довези!

Барятинский! Володя! Ну, точно! Подмигивает и кивает. Я вскидываю вопросительно брови — мол: Николай здесь? Он стреляет глазами куда-то в сторону и прикладывает палец к губам. Все ясно. Цесаревич инкогнито. Как ни странно, я обрадовался.

— Так и это еще не все, любезнейший, — ткнул я куда-то в зал пальцем. — В Алтайских горах и медь имеется и железо. А угля хватит не только всю Россию снабдить, но и англичанам с пруссаками продать. Тут и тут — гигантские залежи пригодного для выделки портландцемента известняка. Здесь — пески для оптического стекла. Все это лежит под ногами, ждет, когда придет Хозяин. Но нет, и в ближайшее время такого человека не будет!

— Это чего это? Неужто в Рассее-Матушке ушлых купчин перевелось? Только на немцев вся надежа? — да кто ж это такой умный там слова коверкает? Ну, явно же человек куда умнее, чем хочет показать!

— Причем тут немцы? — удивился я. — У них что? Мешки сами по воздуху полетят? Или лошаденки степные киргизские зараз по сто пудов повезут? Не полетят, мой друг, и не повезут! Да точно так же, как и у наших, русских купцов, поедут баржами или подводами. И когда доберутся до того же Нижнего Новгорода, прибавят в цене вдвое, а то и втрое! Плюнет тогда наш ушлый, или не наш пришлый немец, на землю и скажет, что, дескать, куда проще и дешевле было все это за морем купить и чугункой привезти! И будет совершенно прав. Дешевле и проще. Но — неправильно! Вот о том, почему неправильно, и что нужно сделать, чтоб это исправить, я сейчас и расскажу!

А ведь молодые офицеры не просто так сидят! Явно ведь знакомы друг с другом, а устроились не все скопом, а распределились по залу. И не графа же Строганова двадцать лбов охраняют! Тому и пары слуг бы достаточно было.

Самым сложным, еще на этапе подготовки к докладу, оказалось, переводить современные для меня экономические термины. Макроэкономика, ВНП, контрэкономика и кейнсианская теория конкуренции — простые и понятные для меня вещи, боюсь, были совершенно чуждыми обывателям второй половины девятнадцатого века. Приходилось выкручиваться, объяснять на примерах.

Здорово пригодились статистические данные по прибалтийским и нечерноземным губерниям, полученные из архива МВД. Всего четыре года прошло со дня отмены крепостного права, а тенденции уже наметились. Недоимки по выкупным платежам росли, площади земельных наделов и урожайность на душу населения — падали.

Специальная «крестьянская» комиссия при Государственном Совете не зря разделила страну на зоны с существенно отличающимися условиями выкупа земли. Плодородные причерноморские, поволжские и кубанские черноземы худо-бедно кормили свое население, а вот северные территории — были, как в мое время говорили — дотационными. Да еще и чрезмерно населенными.

Коротенький, всего-то на четыре точки, график, тем не менее, позволял прогнозировать уровень благосостояния и собираемость податей на несколько лет вперед. И похоже, даже примерные данные вызвали у моих слушателей шок. Пришлось слегка отвлечься от основной темы и попытаться объяснить логику расчетов.

Журналисты строчили, не поднимая голов. Оставалось надеяться, что они там ничего не перепутают. Не хотелось прослыть пустозвоном из-за простейшей ошибки этих щелкоперов.

Кое-как удалось переползти на уголь и его все возрастающую роль в жизни общества. Броненосные корабли, паровозы, кокс, светильный газ и коксохимия. Еще один график — зависимость потребностей в каменном топливе при росте паровых машин, кратно пятистам штук. Указкой вольно очертил Кузбасс. Месторождения в районе, где в мое время стоял город Кемерово — уже не секрет. Для Гурьевского завода там уже добывают кое-что, но до смешного мало.

И снова пришлось отвлечься. Обильной жестикуляцией себе помогая, показать, как серебро истраченное на заграничные закупки развивают иностранную экономику, и как растет наше отставание. Пугал грядущей возможной войной. Жаловался на отсутствие транспортной инфраструктуры к востоку от Нижнего Новгорода. Достал из кармана карандаш с надписью на немецком — «карандаш». Спросил, что, мол, это какая-то слишком сложная техническая новинка? Какое-то чудесное и невероятно сложное изобретение, что мы не в силах такое делать сами? Деревья в нашей тайге кончились, или графит в горах?

Слегка коснулся вопросов образования. Высказался в том роде, что лучше образованные и наученные мастеровые станут совершать меньше ошибок в работе. Что, в конце концов, окажется куда как выгоднее для собственника. В общих чертах обрисовал потребность в выпускниках ремесленных училищ, в инженерах и врачах. Поделился наблюдениями о свойствах почв. На мой взгляд, вполне логично рассуждал о том, что привычные для коренной России способы земледелия могут оказаться не эффективными для Сибири. Посетовал на отсутствие грамотных агрономов.

Не удержался. Сказал слово — Университет. И ждал потом минуты две или три, пока шум в зале уляжется. Посыпались вопросы. Вскочил раскрасневшийся от переполнявшего его энтузиазма Сидоров. Кричал о миллионе, который готов тут же, не сходя с места, отписать на обустройство Томского Университета.

Строганов смеялся, утирая глаза батистовым платочком, когда, кажется все-таки слегка подвыпившая студенческая молодежь, полезла целоваться с купцом. Володя Барятинский аплодировал, улыбаясь от уха до уха. Красноярца хотели качать на руках, но он вывернулся, подхватил стул и уселся на возвышении, у меня за спиной.

Едва удалось навести порядок и продолжить. Теперь, наконец-то, о железной дороге. О миллионах пудов грузов, которые ползут по ниточке Сибирского тракта. О Китайской торговле. О быстром перемещении войск и их снабжении. О бесчисленных стадах скота в киргизских степях. О Туркестанском хлопке и Акмолинской шерсти. О сахаре, тушенке и лапше. О глупом запрете на использование паровых машин в Алтайском Горном округе, и о его причине. О сохранении лесов, и снова, черт побери — об угле.

Человек в нормальном, спокойном, режиме говорит примерно сто слов в минуту. Мой доклад продолжался два часа. Двенадцать тысяч слов! Больше тридцати страниц печатного текста. Несколько раз смачивал пересыхающий рот из приготовленного на кафедре графина, каждый раз жалея, что там не коньяк. Грамм сто этого благословенного напитка добавили бы живости моему, быть может, излишне сухому, рассказу.

Последние минут десять потратил на описание того, как должно быть. О том, что надо дозволить переселение малоземельных крестьян в Сибирь. О транспортной линии, которая, словно артерия, должна связать богатейшие восточные территории с Россией. О том, как надобно бы действовать русским купцам в Китае. О концессиях на строительство русскими подрядчиками телеграфной и железнодорожной линий в пределах нашего юго-восточного соседа. О Чуйском тракте, и о торговом доминировании в почти полумиллиардной стране. О том, как циньское серебро могло бы способствовать развитию отечественной промышленности. О Тихом океане, о торговле с Америкой через восточные порты, о рыбных промыслах и рыбных же пиратах. О мощном стальном пароходном бронированном флоте. О сильной, вооруженной русским оружием армии.

Тишина, на минуту повисшая под высоченными потолками Николаевского зала, когда закончил и поклонился, чувствительным холодком прокатила по взмокшей спине. Господи, неужто они ничего не поняли?! Но нет! Один, второй, третий — десять, тридцать — и, наконец, все до одного человека встали с мест и, стоя, мне аплодировали. Включая графа Строганова, кстати. Фуух. Только тогда ощутил, как подрагивают от волнения коленки.

Кто-то подходил, тряс руку. Какие-то рожи, брызгая слюной, что-то пытались доказать. Совали картонки визитных карточек в руки. Незнакомый толстый господин грозил мне волосатым пальцем, крестился, а потом лез целоваться. Вроде трезвый был… Ни графа, ни Володи Барятинского я в тот день больше не видел. Да и глупо было бы надеяться, что придворные, или того пуще — царевич, полезет на сцену выражать свой восторг от откровенно рекламного сообщения.

Толпа провожала до самой кареты. Лошади пугались, косились на зачем-то что-то кричащих людей и тронули с места так резко, что я опрокинулся на спинку сиденья.

— М-да, — сказал Михаил Константинович Сидоров, которого я взялся подвезти до дома. — А ледокол-то я все одно построю. Ныне же летом в Кронштадте и заложим.

— Помоги вам Господь, — кивнул я. И вспомнил, что так ни слова и не сказал о пароходах на Оби, и о значении для Западной Сибири Великой реки. И даже настроение сразу пропало.

С вечера еще велел купить у мальчишек-разносчиков все утренние газеты. Вдруг хоть кто-нибудь, хоть чуточку, хоть малюсенькую заметочку успеет тиснуть. Ничего не нашел. После завтрака отправил Апанаса с Артемкой на рынок с заданием — послушать, что говорят о моем вчерашнем выступлении. Газеты газетами, а слухи — как барабаны африканских папуасов, способны пересечь континент за считанные часы.

Разведчиков своих не дождался. Посыльный принес приглашение в канцелярию принца Ольденбургского, к дяде Карлу. Никаких особенных встреч на этот день запланировано не было, потому — собрался и поехал.

Как оказалось — не зря. Карлу Васильевичу было поручено договориться со мной о переселении нескольких десятков тысяч гольфштинских датчан в Томскую губернию. Ко времени, когда в Финском заливе начнется навигация, первые двенадцать кораблей должны прибыть в Петербург. В ведомстве господина Мельникова уже ангажированы несколько сот вагонов для доставки иноземцев в Нижний Новгород. Согласно первоначальным наметкам плана, мне следовало организовать перемещение всех этих людей из Поволжья в Сибирь.

Естественно встал вопрос — кто за все это должен платить? У полковника Черняева в Туркестанском отряде куда меньше народу, а он умудрился половину Средней Азии завоевать. Даже десять тысяч датчан — настоящая армия, которая, словно саранча, способна сожрать всю пищу во всех деревнях вдоль Московского тракта!

И второй вопрос — как мне относиться к этим переселенцам? Есть ли у них, подобно Екатерининским немцам, какие-то особенные льготы и привилегии? Останутся ли они подданными датского короля Христиана, или, после сошествия с кораблей принимают Российское гражданство?

Третьим, меня весьма занимающим, аспектом было — наличие у перемещаемых каких-то особенных навыков. Кто они большей частью? Крестьяне? Ремесленники? Мелкие лавочники? Есть ли среди них врачи и инженеры? Мне предстояло единовременно расселить эту орду по краю, и мне бы не хотелось, чтоб в столицу полетели жалобы на принуждение заниматься незнакомым делом.

С деньгами все решилось проще всего. Из суммы будущей выплаты за отказ от претензий на престол Великого Герцога Лауэнбурга, Ольденбургский готов был уже сейчас перевести на указанные мной счета миллион рублей серебром. Часть этих, действительно гигантских для Зауралья средств должно было пойти на обеспечение датчан транспортом и питанием в пути. Остальное, должно было стать основанием фонда, из доходов которого специально созданный попечительский совет станет оказывать всевозможную помощь гольфштинцам в обустройстве на новых землях.

— Петр Георгиевич особенно подчеркнул, — глядя мне прямо в глаза, четко выговорил дядя Карл, — Что ты, Герман, мог бы до десятой части этих средств истратить по своему усмотрению.

Логично. Сильно сомневаюсь, что разрешение честно украсть десять процентов — это инициатива самого принца. Но то, что часть денег неминуемо будет разворовано — это как пить дать! Так почему бы сразу не определить пределы допустимой наглости?! Тем более что у дяди Карла тоже есть семья, и его дети тоже хотят кушать мороженное, а жена любит одеваться красиво.

Быстро договорились. Карл Васильевич признал, что двадцати тысяч ему будет вполне достаточно. И в случае проявления какого-либо интереса со стороны какого-нибудь излишне ретивого столичного чиновника к судьбе бедных датских беженцев, дядя должен был немедленно мне телеграфировать.

С государственной принадлежностью дело оказалось немного сложнее. В Императорском рескрипте говорилось о «дозволении селиться на свободных землях Империи в Западносибирском генерал-губернаторстве» и больше ни о чем. Простор, так сказать, для толкований. Могут ли подданные датского, или любого иного европейского короля иметь в собственности земли в Российской Империи? Герочка утверждал, что Закон этого прямо не запрещает. Но 20 апреля 1843 года Министерство Государственных имуществ издало Указ «Об организации переселения в связи с освоением Сибирских земель». Новоселам должна была выдаваться безвозмездная ссуда — деньгами, орудиями труда и скотом, предоставляться восьмилетняя льгота от податей и повинностей. С добровольцев слагались недоимки по прежнему месту жительства. На семью должно было выделяться по пятнадцати десятин земли. И этот Указ так никто и не отменил.

Однако в документе говорится о государственных крестьянах! И никакие оговорки не пройдут. Все прочие — тоже имели право селиться в Сибири, но ни о какой помощи не могло быть и речи, не говоря уж о бесплатном выделении участков.

И что самое забавное — в сословном, или даже скорее — кастовом русском обществе, нельзя было огульно приписать всех беженцев к так называемым государственным крестьянам. Хотя бы уже потому, что это в первую очередь припишет несколько десятков тысяч разных людей к одному сословию. Соответственно — крестьянскому. Что может создать некоторые трудности в том случае, если будущие жители моей губернии решать заняться чем-то иным, отличным от земледелия или животноводства.

Требовался документ, определяющий статус и всех беженцев сразу, и каждую семью в отдельности. Чтоб дворяне, буде такие в этой армии будут, оставались дворянами, мещане — мещанами, а крестьяне — крестьянами. Причем такая бумага должна появиться до того, как нога первого из колонистов шагнет с трапа датского парохода на землю Империи. Иначе неприятностей не избежать.

Пришлось нам с дядей несколько часов убить на составление прожекта. И только потом, проголодавшись, отобедав, вернувшись и доделав работу, мы могли перейти к обсуждению последнего моего вопроса.

Списка добровольных переселенцев не существовало. В канцелярии принца не нашлось даже сведений, о точном числе намеревающихся покинуть оккупированные пруссами и австрийцами датские территории. Однако Карл Васильевич был вынужден признать, что информацию о профессиональных навыках этих людей я просто обязан был иметь. Сколько земли нужно для желающих заняться крестьянским трудом? На места, в каких предприятиях могут рассчитывать заводские рабочие и мастеровые? Найдется ли применение знаний, для людей потрудившихся получить высшее образование? Чем может помочь губернское правление лицам изъявившим намерение продолжить скандинавские традиции предпринимательства? У нас не было ответов на эти вопросы.

Я легко, с точностью до сотни человек, мог написать, списки требующихся специальностей. Мог привести данные по пустующим землям сельхозназначения. Готов был, через свой новый банк, кредитовать датчан для открытия торговли с Китаем. Да только одно обстоятельство меня останавливало. Эти люди, в их понимании, не переселялись куда-то. Они бежали откуда-то! Поверьте — это не одно и то же!

На десерт у дяди было послание из Копенгагена, от потенциального переселенца, господина Магнуса Бурмейстера, адресованное принцу Ольденбургскому, но попавшее в итоге на стол начальника Его Высочества канцелярии. Дядя вручил открытый конверт мне напоследок, перед самым прощанием. С улыбкой и пожеланием, прочитав письмо, насладиться подарком Святого Провидения в полной мере. Дело в том, что этот самый Магнус Бурмейстер — оказался судостроителем в пятом поколении. Он тщательнейшим образом изучил всю доступную в Европе информацию о Сибирских реках и в донесении принцу изложил свои соображения по поводу строительства пароходной верфи на Оби.

Все расчеты отчаянный кораблестроитель делал в датских ригсдалерах и основываясь на европейских ценах. Было невероятно интересно понять — сколько это будет в рублях, и как отличается стоимость того же пригодного для постройки судов леса в маленькой полуостровной стране и у меня в губернии. Потому, от дворца Ольденбургского не сразу отправился домой. Заехал прежде на Биржу узнать курс датской валюты.

Удивился. Оказалось, один ригсдалер — это три четверти серебряного рубля. Потом, уже дома сел пересчитывать.

Тецков, помнится, говорил, что стосильный пароход, постройку которого отказался оплачивать Юзеф Адамовский, обошелся комиссионерству в пятьдесят с хвостиком тысяч. У Магнуса себестоимость такого же корабля оценивалась в сорок пять. Ну, или в шестьдесят тысяч ригсдалеров, если хотите. Это при условии, что машину доставят из Европы, а дерево на корпус не превысит в стоимости скандинавские пределы. Наивный. Бревна в Сибири раза в три дешевле обойдутся, а вот машина — по меньшей мере, в два раза дороже станет. Весь вечер пытался исправить допущенные Бурмейстером ошибки. И в итоге, пришел к выводу, что охотно вложусь в Томскую верфь капиталом. При одновременном сооружении двух судов сразу, Магнус был намерен спускать на воду не меньше шести штук в год. Что должно давать не менее сорока тысяч рублей прибыли. Мелочь, конечно. Но меня больше интересовало насыщение моих рек кораблями, чем лишняя копейка в кармане.

Сел писать Магнусу. И, еще не накарябав ни единого слова, задумался: на каком языке наивный судостроитель сможет прочесть мое послание? На французском? Что-то сильно сомневаюсь, что датчанин знаком с ним. На немецком? Мне представлялось неправильным отсылать в Данию сообщение на языке их победителей. Решил использовать русский. А потом попросить Якобсона, или его дочь перевести.

Ни о каких ценах говорить не стал. Приедет — сам увидит. Выразил свою поддержку его будущему начинанию. Намекнул на возможность финансового участия. Порекомендовал сразу, еще на Родине, озадачиться формированием полного штата будущей верфи. Посетовал на отсутствие в Сибири безработных столяров или плотников.

А еще, порекомендовал начать изучение русского. Объяснил это предрассудками коренных жителей востока России. Мол, никто не станет иметь дела с человеком неспособным изъясняться на понятном всем и каждому языке.

Хорошо вышло. Не слишком длинно, по-деловому, и позитивно. Велел после утренней трапезы закладывать карету, но лошадям пришлось обождать. Сначала увлекся просматриванием газет — снова тишина, а потом мои «разведчики» отчитывались о результатах рейда на Сенной рынок. Слухи действительно были. Но их общая направленность меня скорее позабавила, чем порадовала.

А еще, я вдруг открыл для себя то, какой длинной оказалась народная память. Моему Герасику было всего четыре годика, когда Михаил Михайлович Сперанский умер от простуды. Гениальный, поистине Великий человек! Реформатор, изменивший систему управления в нечто вполне логичное и способное работать. Систематизировавший Свод Законов Империи. Превративший неподдающееся счету количество всевозможных указов, манифестов и уложений, накопившиеся в подвалах архивов, в несколько четко структурированных, доступно написанных томов. Один из организаторов Императорского Училища правоведения и воспитатель цесаревича Александра Николаевича.

Бытовали легенды, что будто бы, во время встречи Императора Александра I с Наполеоном, Корсиканец, оценив ум Михаила Михайловича, совершенно серьезно предлагал русскому царю поменять ценного царедворца на средней величины королевство в Европе. Любое, на выбор из германских. Впрочем, о маленьком капрале ходило много таких сказок в разных вариациях. То он, пораженный красотой русской княгини, давал относительную автономию ее мужу — немецкому герцогу, то вот Сперанского хотел чужими землями выкупить…

Двадцать пять лет прошло с тех пор, как сановник, жизненный путь которого изучали все молодые «чижики-пыжики» — студенты Училища Правоведения, ушел из жизни. А в народе память о нем все еще была жива. Больше того! Нашелся прирожденный аналитик, сумевший найти аналогии карьеры знаменитого на всю Европу деятеля, с моей карьерой. Припомнил о сибирском периоде жизни Михаила Михайловича. О его службе на посту генерал-губернатора в Тобольске.

Давным-давно, задолго до рождения Германа Лерхе, молодой чиновник Сперанский за четыре с половиной года сделал головокружительную карьеру — от, никому не известного, домашнего секретаря князя Куракина, до действительного статского советника. И вновь наблюдательный народ стал сравнивать это со стремительным взлетом Германа Густавовича Лерхе, в 1855 году поступившим в личную канцелярию Великой Княгини Елены Павловны титулярным советником, и спустя девять лет отправившимся начальствовать в Сибирь опять-таки действительным статским советником, как и Михаил Михайлович.

И жил-то Великий Реформатор последние годы, так же как и Гера, на набережной Фонтанки, в доходном доме Лыткиных. И пик волны крестьянских переселений за Урал при Сперанском был…

В общем, народ крестился и шептал, что «дух старого графа не иначе как в молодого Лерхе вселился». И «вот призовет Томского губернатора к себе Государь, да обнимет, так вы все увидите!»

Не знаю, что именно все должны увидеть, но и «призыва» я пока не слышал. Съездил к Якобсонам, но никого кроме слуг там не застал. Написал записку с просьбой перевести мое письмо на датский, и уехал домой. А там получил в руки коротенькое сообщение от дяди Карла, о том, что он ныне в казенном доме на Малой Садовой, в Министерстве Юстиции. Что Уложение «о принятии и оставлении иностранцами русского подданства» оказывается, уже существует, и мне желательно бы самому «тоже изволить полюбопытствовать».

Хорошо, лошадей еще не успели распрячь. Вернулся в карету и отправился в ведомство господина тайного советника, Дмитрия Николаевича Замятнина. Только чтоб убедиться в том, что есть в Отечестве люди и поумнее меня.

В начале февраля 1864 года, когда мой Герочка, открыв рот, слушал рассказы старшего брата о прошлогодней компании и о походе к Борохудзиру, в столице Император утвердил подготовленный министром иностранных дел, князем Горчаковым, законопроект. Отныне право иностранцев, невзирая на национальность, пересекать границу Империи и свободно, неограниченно долго, пребывать в стране по установленным паспортам, было закреплено Законом.

И этот же самый Закон ограничивал свободу доступа в русское подданство. Князь Горчаков выделил три способа приобретения имперского гражданства. «Всякое лицо, происшедшее от русского поданного, независимо от места рождения, считается подданным России до тех пор, пока не будет установленным законом порядком уволено из русского подданства» — это первое, по праву рождения. Теперь инородцы — эстонцы, латыши, латгальцы, финны, шведы, киргизы, калмыки, башкиры, народы Сибири, Средней Азии и Кавказа стали полными подданными царя. За ними, все еще закреплялись особенные права и обязанности — «вследствие происхождения и образа жизни». И все равно — эта статья Уложения прямо декларировала равенство всех народов Империи перед Законом. Тихая, незаметная, но невероятно важная реформа!

Можно было получить, или сохранить подданство вступлением в брак. Теперь иностранки, вступившие в брак с русскими подданными, а также жены иностранцев, принявших русское подданство, становились подданными России и не теряли его после смерти супруга. Эмансипация на марше! Ни один законодательный акт прежде не отделял супругу подданного от ее мужа. Еще одна тихая реформа — женщины России стали субъектом права, самостоятельной, относительно Государства, величиной. Фактически, статьей Горчаковского закона объявлялось равенство полов в Империи.

И наконец, самая интересная, для нас с дядей Карлом, статья нового закона — за номером 1538, гласила: «…для принятия иностранца в русское подданство требуется предварительное его водворение в пределах Империи». Иностранец, желавший водвориться, то есть — проживать, в Российской империи, должен был обратиться с прошением об этом к губернатору той местности, что его, этого иностранца, привлекла. В документе необходимо было указать вид деятельности, которым он занимался на родине, и чем намерен заниматься в России. Прошение регистрировалось и хранилось в канцелярии губернатора, а иностранцу выдавалосьСвидетельство о Водворении. С этого момента исчислялся срок проживания в Российской Империи. Форма прошения «О водворении в пределах Империи» также регламентировалась законодателем. А свидетельство даже облагалось гербовым сбором!

После пятилетнего проживания в стране иностранец мог просить о принятии в русское подданство. При наличии у иностранца особых заслуг перед Россией — достижений в науке, искусстве или инвестирования значительного капитала в «общеполезные» русские предприятия, этот срок мог быть значительно сокращен с разрешения министра внутренних дел.

Вот конфуз бы вышел, если бы мы с Карлом Васильевичем с нашим прожектом в канцелярию Государя бы сунулись. Вот смеху-то было бы. Слава Богу, дядя, с его немецкой дотошностью, решил прежде навести справки…

В общем, после краткой консультации с сотрудниками Минюста, решили переслать в Русское консульство в Копенгагене несколько тысяч специально отпечатанных, составленных на двух языках, бланков прошений. Срок водворения будет исчисляться с момента пересечения переселенцами границы, а гербовой сбор в Томское казначейство оплачен из средств выделяемых принцем Ольденбургским. Преград для датского «исхода» в Сибирь, за исключением конечно колоссальных по европейским меркам расстояний, больше не было.

Статьи о моем докладе появились в воскресных газетах. В трех столичных и в Московской, которая попала мне в руки только спустя еще два дня.

«Русский Инвалид» — такой… инвалид! Этакий лубочный, восторженно патриотичный дебил с плаката в призывном пункте. И материал о перспективах развития инфраструктуры и промышленности за Уралом, у них таким же вышел. Пафосным и оптимистичным. И снова, теперь уже с желтоватых страниц газеты, меня сравнивали с Михаилом Михайловичем Сперанским. Прямо — наказание Господне! Вот уж чью судьбу даже врагу не пожелаешь, так этого «видного деятеля». Так нет! Следом за базарными кумушками, теперь и «Инвалид» на меня камзол Реформатора пытался напялить.

Одно примеряло с предельно лояльной к Власти газетой. Только в ней сподобились каким-то образом напечатать два из пяти графиков, которые я демонстрировал в Николаевском зале. Комментарии к картинкам звучали полнейшей галиматьей, но ругаться в редакцию я поехать поленился. Мало ли — чего мелким шрифтом накарябано. Умные люди и так разберутся.

Со страниц газеты «Голос» на меня пахнуло родным двадцать первым веком. То так я за несколько десятилетий после Перестройки рекламные статейки от реальных информационных материалов отличать не научился?! Отметил для себя владельца и редактора — господина Андрея Александровича Краевского. Полезный, как говаривал капитан Принтц, тип. Сразу видно — за определенную цену напечатает вообще все что угодно.

Впрочем, статья, хоть и явно оплаченная, понравилась. Без лишнего пафоса, слюней и многочисленных, с большой буквы, проявлений верноподданичества. Безымянный, скрытый под псевдонимом «Ал. И», журналист вполне доходчиво перенес на газетные листы основные мои идеи. Кое-где, практически между строк, даже чувствовался легкий сарказм, когда речь заходила о попытках предсказания самого ближайшего будущего по странным, непривычным еще для обывателя графическим схемам. В целом — неплохо. Учитывая указанный тираж — почти тринадцать тысяч экземпляров — так и вообще хорошо.

В арендованных господином Валентином Федоровичем Коршем «Санкт-Петербургских ведомостях» статьи и вовсе оказалось две. Первая, большая — на всю страницу, пела мне хвалу, как «приверженцу либеральных устремлений» и «пииту дальнейших реформ». Существенная часть материала, кстати, была выделена на публикацию мнений различных господ — банкиров, купцов и промышленников, касающихся моего доклада. И если финансисты, не узнав в кейнсианских моих оговорках, «пророчеств Кассандры», высказывались достаточно нейтрально — в том ключе, что, мол, найдется в Империи места и поближе, куда выгодно деньги вкладывать, то большинство торговцев и владельцев заводов прямо-таки вопили о полной мне поддержке.

В целом, эту — большую из двух — статью я воспринял, как вполне моим целям подходящую. Серьезная попытка разобраться в странных и чуть ли не фантастических прожектах чудака из Сибири. С легким мистическим привкусом и полным непринятием варианта с разрешением свободного переселения из половины коренных губерний за Урал.

А вот меньшая, по сути — колонка для воскресных фельетонов — сочилась ядом. Причем даже не в отношении доклада. Очередной неизвестный, подписавший полную всяких гадостей заметку псевдонимом «Незнакомец», глумился лично надо мной. Кажется, только мой Артемка в столице не знал, что этот щелкопер никто иной, как Алексей Сергеевич Суворин, но не на дуэль же подонка вызывать?!

Хотя наверно нужно было. Съездить хоть морду, прости Господи, намылить. А-то, как только он меня не назвал. И «диким самоедом», и «неправильным немцем». И в попытке запечатать прорубленное Петром Великим «окно» обвинил. И над призывами к развитию собственной, русской промышленности издевался. По словам этого… Суворина, что-то путное могли вообще только в Англии… ну может, немного, в Пруссии производить. Мы же, вроде как, должны только учиться. Молча, и не дерзая превзойти европейских многомудрых «учителей».

А как он над моими хоромами в Томске… измывался! Мол, вся просвещенная Европа смеяться станет над вычурностью псевдорусского терема. Мол, раз в Берлине такое не строят, и в Париже — такой архитектуры не найти, так и нечего! Предлагал мне отпустить бороду и сменить фамилию на Жаворонкова, если мне так дороги русские древности. «Так и ежели на сего господина старорусский кафтан одеть, так и то тощие ноги инородца выдавать будут».

Да и вывод у этого… человека получился скользкий. Знает ведь, сволочь, что за прямые обвинения можно и в кутузку загреметь. А вот если только вопросы задать, то это — сомнения, а не утверждения. Вот и интересовался — а не для корыстных ли интересов я все это затеял. Уж не намеревался ли я внушить ложные надежды русским патриотам, с тем, чтоб обобрать их до нитки?

И чего он на меня взъелся? Я этого Суворина вообще знать не знаю, а он этак-то вот. Да главное — злобой от его текста так и веет! Прямо-таки лютой ненавистью. Словно я чуть ли не его личный враг!

Записал и это имя в блокнотик. Решил — нужно попытаться про эту «акулу пера» разузнать. Земля-то квадратная — как говаривали мои племянницы: за углом встретимся!

Во вторник стал искать эту страничку, чтоб добавить еще одного… щелкопера. На этот раз — Московского. Господина Каткова, Михаила Никифоровича из «Московских Ведомостей», даже не постеснявшегося подписаться своим собственным именем.

Катков вообще не стал заморачиваться пустяками. Какие еще прожекты, какая Сибирь, какая промышленность? Немец! Да еще — что-то там смеющий рассуждать о благе России! Кошмар! Ату его!

Вот откуда, спрашивается, журналист постоянно живущий в Первопрестольной и на моем докладе не присутствовавший, мог знать о моих договоренностях со Штиглицем и Гинцбургом? До «жучков» и скрытых камер цивилизация еще не доросла, да и разговаривали мы в отдельном кабинете ресторана дяди Карла, что практически исключает возможность подслушивания. Значит, делаем вывод — Каткова поставил в известность о планах по финансированию Сибирской железной дороги кто-то из тех, кто сидел тогда за одним со мной столом! Остается один вопрос — зачем? Ведь, что самое-то противное — писарчук-то талантливый! Так все повернул, будто бы немецко-еврейская кодла сговорилась продать половину Родины другим, теперь уже англо-франко-еврейским масонам. И железная дорога этим подонкам, то есть мне с прочими инвесторами, нужна только для облегчения вывоза заграницу уворованных богатств, принадлежащих по праву славянскому народу!

Потом дело дошло и до меня. Снова припомнили дом в псевдорусском стиле и Чуйский тракт — чтоб ворам-англичанам легче было добраться до сердца Сибири. Особенно сильно покоробило отношение автора материала к моим предсказаниям. Этакое вальяжно-покровительственное. Мол — пугаешь, немчура?! Так многострадальный русский, благословенный Богом на Великие Свершения, народ, еще и не такие беды способен превозмочь.

Вот что самое забавное — доктор Геббельс, как и этот Катков, тоже не слишком увлекался доказательствами своих теорий. И ведь обоим верили! И за тем и за другим ведь, случись что — люди пойдут! Вот жуть-то где!

Неприязнь этого, московского господина, была мне хотя бы понятна. Он искренне полагает себя настоящим патриотом, и честно ненавидит все не русское. Оставались вопросы к его, Каткова, чрезмерной информированности, но в это наивное время понятия «коммерческой тайны» еще вроде бы не существует. Вполне вероятно, что кого-то спросили — он и ответил. Настораживало только отсутствие в списке «врагов» Асташева и Сидорова. Почему-то их в «продавцы Родины» не записали…

Другие московские газеты ярости редактора «Ведомостей» не поддержали. Вполне себе приличные статьи, информирующие интересующихся о планах некой группы лиц. Дошедшие до Санкт-Петербурга чуть позже заграничные издания и вовсе уделили новости всего по паре абзацев. Причем английские газеты — в колонке экзотических курьезов, а французские — на странице посвященной новостям финансового и промышленного дела. В Вене новость не посчитали заслуживающей внимания и отметили лишь присутствие на докладе графа Строганова. Пруссы пошли самым простым путем — Берлинские газеты опубликовали дословный перевод статьи из столичных «Ведомостей», совершенно без каких-либо собственных комментариев.

В общем, никакой «бомбы», по моему мнению, не получилось. Известность, которую приобрел, я оценивал тоже не слишком высоко. Потому, сильно удивился, получив короткое послание от Великой Княгини с поздравлениями и приглашением посетить Екатерининский дворец в Царском Селе.

О том, что за предложением навестить верную покровительницу, было скрыто желание поговорить со мной кого-то из царской Семьи, я сразу догадался. И что это каким-то образом связано с докладом в ВЭО — тоже. Знать бы еще — о чем можно будет говорить, а о каких темах лучше промолчать!

Так-то, по большому счету, все намеченные дела в столице я уже сделал. Побывал в Петергофе на динамитной мануфактуре. Посетил отцовскую фабрику канцтоваров, и даже внес там несколько предложений по оптимизации производства. Встретился с молодыми учеными, выпускниками Санкт-Петербургских высших учебных заведений, изъявившими желание отправиться в Томск. Поприсутствовал на очередном собрании сибирского студенческого землячества, где роздал несколько сот рублей. В порядке помощи с Родины, так сказать. Отчего-то постеснялся сказать, что деньги мои личные. Выдумал какую-то идиотскую лотерею, будто бы проведенную Томским обществом в поддержку землякам-студентам.

Ах, да! В разговоре с «грызунами гранита науки» промелькнуло что-то на электрическую, или как это пока еще было принято называть — гальваническую тему. Стал уточнять, задавать наводящие вопросы, и выяснил, что электротехника… Да, едрешкин корень! Нет еще никакой электротехники! Даже нормального генератора с самой примитивной лампой накаливания нет! Я о телефоне заикнулся, так меня чуть на смех не подняли. Рассказали, что живет в одном из германских княжеств какой-то учитель физики, который, забавы ради, что-то такое сотворил. Но чтоб через весь город, да с выбором абонента — это, Ваше превосходительство, утопические мечты в стиле месье Жюля Верна!

Я, правда, разгорячился, спорить стал. Пытаться хоть как-то объяснить. Надо мной не смеялись, нет. Не посмели, наверное. Но смотрели так… Без веры. Как на надоевшего уличного проповедника. А я взял, да и объявил о премии в десять тысяч серебром тому, кто создаст прибор для проводной связи посредством голоса.

И на следующий же день посетил штаб-квартиру Вольного Экономического общества на Обуховском проспекте, где эту самую, теперь уже Лерховскую, премию оформил надлежащим образом. И даже деньги не поленился на специально созданный счет перевести. Пусть пока лежат, копятся.

Потом, по совету и при участии президента ВЭО, написал информационные письма во все университеты в Российской Империи. Очень уж хотелось этот пресловутый телефон…

Еще — нашел асфальт! Самый настоящий, серый, коряво накатанный. Прямо-таки — привет из моего времени! Метров сто тротуара у пешеходного прохода Тучкова моста. Потом уже разглядел, что и часть дамбы — тоже покрыто знакомой коркой.

Стал наводить справки, и в итоге попал в Институт Корпуса инженеров путей сообщения, к профессору, инженер-майору Буттацу. Иван Федорович еще в конце тридцатых годов убедил столичный магистрат испробовать заграничную новинку, и даже разработал механическую, похожую на обыкновенную бетономешалку, емкость для приготовления асфальта. Естественно, с новомодным паровым приводом.

Разговорились. Вернее сказать — выслушал целую лекцию. Буттац настоящий фанатик обустройства в России дорог с твердым покрытием, а я весьма и весьма интересовался этой темой. Инженер-майор продемонстрировал чертежи разработанных им локомобилей-катков для широкополосной укладки, экскаваторов, грейдеров. Странное время! Дорожный строитель, мостостроитель и архитектор еще и технику для своих нужд был вынужден проектировать. Сам и в Америку ездил осматривать, так сказать, новинки. Четыре паровых землекопальные машины даже для Корпуса приобрели. Только об их дальнейшей судьбе у профессора сведений не оказалось.

И ведь ни слова жалоб! Глаза горят, руками машет! В его фантазиях уже все населенные пункты России связывают шестиполосные автобаны, а в городах по асфальту пролетки катятся на резиновом ходу…

Правда, когда спросил об ориентировочной стоимости квадратной сажени, профессор как-то сразу сник. Пятьдесят шесть рублей серебром! Это примерно — четырнадцать за метр! Форменное разорение!

Однако же копии чертежей его машин Ивану Федоровичу заказал. И сразу оплатил. Тот обещал выслать в Томск, когда будут готовы. А еще — рассказал инженеру о своих попытках найти доступную нефть в губернии. Как раз — в связи с мечтой о покрытии асфальтом губернскую столицу. Только Буттац меня не понял. Пожурил даже. Мол, петролиум — это для керосину, а для дорог потребна вязкая смола, что в ямах неподалеку от Казани роют. И даже адрес купчиков, кто гудроном приторговывает, изволил написать. В общем, расстались довольные друг другом, и с договоренностью непременно обмениваться известиями.

Встречался с Обуховым. Мне он показался каким-то мрачным, нездоровым, пессимистически настроенным типом. Я ему пою о высоком жаловании и интересных задачах, а он сидит, гад, и кривится. Что мне было, ему руки целовать? Рыкнул, что-то вроде: «надоест с мельницами сражаться, приезжайте», и уехал к Чайковскому. Уж у Ильи Петровича меня всегда хорошо принимали. И всегда нам со старым инженером было что обсудить. Планы завода, комплектацию цехов и списки необходимого штата раза по три переделывали. А о планировке рабочего поселка, зарплатах рабочим и системе социальных гарантий так спорили, что до хрипоты докрикивались.

Неожиданно интересным собеседником оказался ротмистр Вениамин Асташев. И, притом, весьма искушенным в столичных «тараканьих бегах», как он выразился. Мне наследник золотопромышленника показался несколько циничным, но, тем не менее, не готовым еще продать все и вся. Жаль, что в его планы не входило увольнение со службы. Лучшего помощника в делах, там, в Сибири, трудно было бы представить.

Отобедал в доме Якобсонов. Заехал по-простому, без предварительного уведомления. Всего-то хотел забрать перевод письма для датского судостроителя, и попал за стол. Как раз к совершенно русским щам.

А вот классический датский лабскаус — это, по большому счету, просто бифштекс. Только сделанный из солонины с добавлением маринованных свеклы с огурцом, луком и селедкой. Полученная масса была потушена на свином сале, доведена до кипения в рассоле, а в самом конце повар добавил к ней картофельное пюре, глазунью и соленый огурчик. Этакая сложная котлета с весьма интересным, и уж точно — необычным вкусом.

Чесночную свиную обжаренную на огне колбаску медистерпёльсе трудно назвать чисто датской. Нечто подобное я встречал в той еще жизни на столах обычных пивных в Ганновере и Гамбурге. У Якобсонов же это кушанье служило вторым блюдом обеда.

Естественно меня усадили рядом с Наденькой, от которой я и услышал названия этих чудных блюд. Девушка была необычно оживлена и, не обращая внимание на заинтересованные взгляды родителей, трещала без умолку. Я уже было даже решил, что тот, прошлый наш разговор — это чья-то глупая шутка, и на самом деле никаких ультиматумов мадемуазель Якобсон мне не хотела выдвигать…

Все снова испортилось уже в самом конце моего визита, когда Надежда Ивановна отправилась проводить меня в прихожую.

— Папенька поведал мне о той опасности, которой могли бы подвергнуться, согласись вы на мое предложение, — заторопилась она, убедившись прежде, что ее никто кроме меня не слышит. — Но признайте, что я могла и не знать о вашем труде!? Признайте же, чтоб я могла быть покойна, и что вы не держите на меня обиды.

— Охотно признаю, милая Надежда, — улыбнулся я. — Больше того — я уверен, вы и сейчас не догадываетесь о всей сложности моего положения.

— Ах, Герман! — оана распахнула глаза во всю ширь. — Это так все запутало. Его Высочество настоял, чтоб я заняла место фрейлины у соперницы моей лучшей подруги. Ну разве это не драма?! И я должна теперь развлекать эту разлучницу разговорами и передавать придворные сплетни. Представьте, каково это! И тут еще вы, со своими тайнами и прожектами. Кабы не они, так славно все могло бы выйти…

Я даже ошеломленно отшатнулся. Она сама понимала о чем говорила? Или французские любовные романы оканчательно сдвинули набок что-то в ее голове? Словно бы я был действительно должен пожертвовать всем — и жизнью, и карьерой — ради счастья соплюхи принцесски!

— Меня сослали бы на Камчатку, — хмыкнул я. — Готовы ли вы отправиться туда следом за мной?

— Я?! — удивилась Наденька. — Я что буду должна?

— Конечно, — совершенно серьезно кивнул я. — Нас сослали бы вместе.

— Вы что? Выдали бы жандармам меня? — презрительно выговорила девушка. — Прощайте, сударь. Мне не о чем более с вами говорить!

Такой вот содержательный разговор произошел. Меня пожалели, простили, обвинили в предательстве и выгнали. Причем все это — не спрашивая моего мнения и не утруждая себя доказательствами вины. Интересный человек — моя нареченная. Что мне еще сказать…

В стране победившего доллара Конгресс принял знаменитую, запрещающую рабство, Тринадцатую поправку к Конституции. Теперь, по сообщению корреспондента из САСШ, в течение года все двадцать девять штатов должны были эту поправку ратифицировать. Но я-то помню, как, толи в 2012, толи в 13-том году по телевизору мусолили скандал со штатом Миссисипи. Оказалось, что за сто пятьдесят лет документы так и не были официально поданы Архивариусу США, пока все, уже в двадцать первом веке не оформили, наконец, все как надо и директор Федерального реестра отчитался перед страной, что рабство окончательно запрещено в «цитадели демократии».

Студенты шатались по улицам полупьяными и призывали обывателей разделить с ними радость по поводу освобождения несчастных негров. Люди пугались. Свободный негр представлялся им дикарем из книг о приключениях в дебрях экваториальной Африки. Городовые откровенно смеялись в усы.

Из губернского правления пришла телеграмма. Потанин просил моего дозволения на проведение лекций господина Шашкова в Томске. Отправил ответ: «Запретить до моего возвращения». Еще чего не хватало! Мне сначала с текстами ознакомиться нужно, потом разрешать. Может они там за отделение Сибири от Империи станут агитацию вести, а мне потом отвечать.

В общем, это я все к тому, что в Санкт-Петербурге меня больше ничего не держало. Приближалось Сретенье. А я все продолжал болтаться по ледяной столице, душой стремясь на Восток, в Сибирь, домой, и не имея возможности уехать без высочайшего дозволения.

Да еще люди какие-то, постоянно ошивающиеся у парадной отцовского дома, и набивающиеся на встречу, прямо-таки одолели. Сначала-то даже обрадовался. Думал — сейчас я специалистов наберу. И искать не нужно — сами идут. Принял троих. И велел остальных на порог не пускать. Ежели есть, что мне предложить, так пусть в виде прожектов оставляют.

А те трое, кто до моего кабинета все-таки добрались, меня видно не за того приняли. Человек, переживший эпоху, когда «сыном лейтенанта шмидта» был каждый второй житель постсоветского пространства, на предложения проспонсировать проект канала от Балтийского моря до Тихого океана отвечает всегда просто и незамысловато. Одного сам спустил с лестницы, двое на счету Артемки. Я еще удивляюсь человеческой наивности! Остальным-то прожектерам, прекрасно ведь судьба первых троих была известна. Так чего ждали? Что я в одночасье поглупею?

В общем, получив приглашение в Царское Село, вздохнул облегченно. И улыбнулся. Почувствовал — развязка близка. Скоро меня отпустят.