Глава первая

Белая

«На фоне серебристого диска полной луны молодая женщина медленно кружилась на тонкой веревке, охватившей ее лодыжки, метрах в шестидесяти над пляжем. Кровь стучала в ее висках. Желудок давил на сердце. Открыв глаза, она увидела бушующее море под собой и ясное небо над ногами. Ее рыжие волосы летели за ней как знамя, ягодицы и грудь сверкали в лунном свете.

Она представляла себя рождающейся внутри кокона бабочкой со всеми происходящими метаморфозами. Ей казалось, что ее тело разбухает, выталкивая крылья.

Мужчина на балконе крепко прижал веревку к левому боку, затем отпустил. Женщина медленно качалась, возбуждение росло в ней.

— Быстрее, быстрее! — крикнула она.

Мужчина раскачивал веревку. Женщина раскинула руки, замахала ими. Она вздыхала и улыбалась, чувствуя себя невесомой.

Он был немолод и не очень велик ростом, но ловок и силен. Сейчас он втянет маленькую женщину через перила в свои объятия. Она задрожит, прижавшись к нему, позволит отнести себя в постель. Мужчина разведет ее руки и скажет: "Какие прекрасные крылья! Какая прекрасная бабочка!" Другая женщина привяжет ее запястья к изголовью кровати зелеными шелковыми шарфами, и мужчина, лаская, овладеет ею…

Они играли так часто, что игра превратилась в ритуал. Но на этот раз, едва успев раскинуть руки-крылья, не говоря уж о полете, совершенно голая Марджори Эплбаум падала на дощатый настил пляжа мимо Алисон Даймонд, дремлющей на своем балконе…"

… Я сидела на пляже под белым зонтом, создавая финальную сцену романа в пристроенном на коленях портативном компьютере. Романа, подсказанного трагедией, происшедшей в моем многоквартирном кооперативном доме на берегу моря всего две недели назад. Молодая женщина, Марджори Эплбаум, погибла при загадочном падении с балкона на променад (дощатый настил, протянувшийся по пляжу на много километров). Расследование ее смерти — возможно, убийства — еще продолжалось, когда я придумала свою собственную версию, пользуясь обрывками информации и слухами, порожденными этим несчастьем. Как обычно, я одолжила реальные имена людей и названия мест, вдохновляющие меня до того момента, когда под моими пальцами вымышленная история обретет собственную жизнь.

Я нажала клавишу, загоняя текст в укромные уголки файла "Пляжное чтиво — 91". Компьютер пожужжал мгновение, и экран очистился.

Цветные зонтики, усеявшие мерцающий песок в двухстах футах внизу, кружились, как будто подгоняемые солнечной энергией, или так мне казалось из-за собственного головокружения, лишь чуть-чуть успокаиваемого ровным шумом прибоя. Мне казалось, что я погружаюсь в сон… в медленное вращение… с высокого обрыва в густой раскаленный эфир. Кружащиеся красные, синие, зеленые диски набросились на меня, сердце словно подпрыгнуло к горлу. Я резко выпрямилась и замигала, разрушая мираж. Я обычно не приезжала на побережье в рабочие дни. В тот ясный теплый четверг в конце июля 1991 года я проснулась в своей городской квартире в центре Филадельфии, чувствуя свежесть и легкость, как будто земное тяготение слегка разжало свою хватку, и бесконечное небо приготовилось поглотить меня. Чтобы избежать опасности быть унесенной в пустоту, я решила уклониться от строгого расписания, необходимого для внесения порядка в непредсказуемую жизнь внештатного сотрудника редакции, и на несколько дней раньше обычного срока отправилась в отпуск в Атлантик-Сити, в свою квартиру в "Башне из слоновой кости".

Вообще-то Башня находится чуть южнее, в маленьком городке Кент. Но для меня Атлантик-Сити — это весь тонкий десятимильный палец, торчащий из кулака Нью-Джерси, указывая на юго-восток.

С широкими белыми пляжами, сверкающими волнами, променадом и пирсами, шикарными отелями и маленькими пансионами, белыми бунгало и розовыми особняками, остров моего детства оставался для меня убежищем, согретым солнцем.

Сразу за мостом меня приветствовала прекрасная зеленомраморная женщина, окруженная шестнадцатью дорическими колоннами. Известняковый анахронизм, центр, к которому сходятся все главные дороги. Слева от монумента — город, направо — окраины: от Челси до Лонгпорта. Только повзрослев, я узнала, что зеленая дама — Скорбящая Свобода, поднявшаяся из груды мертвецов, жертв первой мировой войны. Ребенком я считала монумент каруселью.

Повернув, как обычно, направо, оставив город с его пороками другим, я медленно ехала по Атлантик-авеню. В квартале слева от меня раскинулся океан, в нескольких кварталах справа — залив. Ритм размеренно скользящих автомобильных огней, протянувшихся до горизонта, как будто замедлял течение моей жизни. Выехав к океану в Аскот Плейс, я как всегда резко вернулась в настоящее, обнаружив на месте дома моей бабушки двадцатиэтажное здание из белого мрамора — кооператив "Башня из слоновой кости".

В ожидании лифта я вспоминала бабушкин трехэтажный оштукатуренный особняк с его лабиринтом парадных и черных лестниц, с толстыми деревянными колоннами, широкие ступени и веранду, где всегда кто-то отдыхал в качалке или гамаке. А за парадной дверью — мир пыльных восточных ковров и сутолока слегка заплесневелой мебели, мир, который никому не приходило в голову проветрить, и утренняя жаркая влага часто затуманивала оконные стекла и зеркала, а вечерние бризы и настойчивый шум прибоя навевали сны. Мир, где бабушка баловала меня и мою кузину Эви и где кузен Ларри играл со мной в монопольку в дождливые дни.

Лифт с кондиционером, сверкающий бронзой и зеркалами, поднял меня на семнадцатый этаж в кондиционированные вестибюль и квартиру с соломенными циновками на плиточных и паркетных полах, светлой мебелью и легкими покрывалами пастельных тонов.

Следуя ритуалу, я открыла скользящие стеклянные двери в гостиной и главной спальне и вышла на широкий угловой балкон над пляжем. Я закрыла глаза и представила жаркое солнце и соленый ветер на бабушкиной веранде…

Мне снова шесть, и все возможности следующих тридцати четырех лет еще впереди. В благословенной невинности детства я еще не знала, как повернется жизнь.

Моя квартира в Башне была куплена семь лет назад на доход от продажи большого дома на окраине, позволивший мне также купить квартиру в центре Филадельфии. Тот дом стал бы основной частью алиментов, если бы Карл и я развелись. Карлу, акушеру-гинекологу, оставались его пенсионный фонд, здание клиники и ценные бумаги. Справедливое соглашение, как считается в бракоразводном бизнесе.

Карл терпеливо объяснил мне, что разводится со мной потому, что ему необходима страсть. Мысленно повторяя снова и снова слово "страсть", я пыталась вспомнить, что это такое, а он пытался рассказать мне, как снова ощутил ее в объятиях Стар Гамильтон, нашей девятнадцатилетней няни. Их связь началась за несколько месяцев до нашего объяснения, когда она обратилась к нему по поводу инфекции в мочеиспускательном канале. Он взял у нее мочу на анализ катетером в своем кабинете после работы; процедура заставила ее застонать.

— Я причинил вам боль, Стар? — спросил он.

— Нет, не совсем так, — ответила она.

— Вам неприятно? — спросил он.

— Это неточное выражение.

— Думаю, нужно провести внутреннее исследование, чтобы определить, что причиняет вам, если можно так выразиться, неудобство, — сказал он, удаляя катетер и скользя двумя пальцами в ее юное податливое лоно.

— О, — простонала она снова, — не останавливайтесь!

Он не остановился.

— Перестань! — взмолилась я, когда Карл вспоминал детали, настаивая на необходимости разделить свой опыт со мной… "Это было так волнующе, что, может быть…"

— Перестань, — снова сказала я.

Он перестал.

Потерпев неудачу в создании идеального брака, мы попытались идеально развестись. С помощью адвоката мы составили документы, решив, что еще успеем объяснить ситуацию друзьям и родственникам.

Но наши намерения так и не стали достоянием публики. Ровно через два месяца после объявления о том, что он хочет покинуть меня, и за день до того, как мы должны были подписать бумаги, во время игры в теннис у Карла случился сердечный приступ. К несчастью, в тот вторник он играл с Филом, психиатром, а не со своим обычным партнером Лу, кардиологом. Карл так и умер на корте, пока психиатр отчаянно колотил его по груди и душераздирающе вопил ему в ухо: "Смерть всего лишь одна из реальностей жизни! Не смей умирать! Не смей умирать, черт побери! "

"Любящий муж и отец", — сказал о Карле раввин на похоронах, вызвав у меня вполне искренние слезы. Хоть Карл и не был самым лучшим мужем на свете, он не заслужил смерти, думала я. А мой трехлетний сын Шел не заслужил потери отца.

Принимая во внимание все обстоятельства, я решила считать себя вдовой.

Теперь, пятнадцать лет спустя, вглядываясь в усыпанный цветными зонтиками частный пляж Башни, я думала о смерти Карла, неминуемом отъезде Шела в колледж и о том, куда девалось время между этими двумя событиями. У меня кружилась голова от мыслей обо всем, что я упустила. Следя за крошечными людьми внизу, снующими от зонтика к зонтику и переносящими сплетни, как пчелы переносят пыльцу с цветка на цветок, я чувствовала себя очень далеко и высоко от них, и голова кружилась все сильнее.

Решив, что причина моего головокружения — высота, яркий свет и влажность (влажность, как я слышала, творит странные вещи), я глубоко вздохнула и закрыла глаза. Сверкающие диски рассыпались по черному полю. Неужели опухоль мозга, подумала я, когда диски исчезли и темнота окутала меня.

Шестнадцать лет писания научно-популярных медицинских опусов оставили свой след. Я была ходячей медицинской энциклопедией и жертвой ипохондрии, навеянной обрывками знаний. Если я умру от опухоли мозга, кто позаботится о Шеле, подумала я, покрываясь холодным потом. Вернувшись в гостиную, я попыталась дозвониться до сына. Автоответчик доложил, что ни его, ни его четверых друзей нет дома, и я оставила сообщение, что приехала на побережье.

Шел — причина моего бытия. Его рождение принесло мне уверенность и опору в жизни. Я целиком посвятила себя ему, а теперь он собирался уехать в колледж. Он собирался покинуть меня и репетировал, сняв с друзьями домик на лето примерно в миле от Башни.

Я сменила джинсы на шорты, намазалась защитным кремом, надела широкополую соломенную шляпу и отправилась в закусочную, где работал Шел…

В противоположность своим устоявшимся городским привычкам, я любила гулять по променаду, протянувшемуся вдоль пляжа на пять с половиной миль. Под теплым соленым ветром в лицо я не замечала преодоленное расстояние, пока — только на минутку, сказала я себе — не уступила жгучему желанию ощутить горячий песок под босыми ступнями. Я сбросила босоножки и по ближайшим ступенькам спустилась на пляж. Окружающий мир исчез в ослепительном солнечном свете, отраженном песком, настойчивом тихом гуле прибоя и ветра. Однако за спинами множества людей, как будто магнитами притянутых к спасательным вышкам, я опустилась на песок, вдыхая соленый морской воздух. Вытянувшись на спине, закинув руки за голову, опустив шляпу на лицо, я поплыла по жарким волнам в сон…

Шел сидел в лодке за моей большой моторной яхтой. Он яростно греб всего в нескольких ярдах от меня, но расстояние между нами росло. На мостике яхты я боролась со штурвалом, но лишь увеличивала расстояние между собой и Шелом. Я сбежала на палубу и стала дергать мириады веревок того, что стало теперь парусной лодкой. Но ветер дул все сильнее, наполняя паруса, и Шел становился все меньше и меньше. Я хотела спуститься в каюту, чтобы найти морские карты, но на том, что было теперь маленьким плотиком, не было трапа. И я уже стояла в сумерках на холодном берегу, напряженно вглядываясь в точку на горизонте — точку, которой стал Шел. И море поглотило Шела вместе с последним лучом солнца.

… Я проснулась. Одинокое массивное облако закрыло солнце, и от прохладного ветерка я покрылась гусиной кожей. Встав, я отряхнулась и вернулась на променад как раз в тот момент, когда солнце вырвалось из-за облака, окатив меня ласковым теплом.

В закусочной мне сказали, что Шел в этот четверг и пятницу работает в вечернюю смену, так что я купила копченую лососину, йогурт, молоко, английские булочки и фрукты и вернулась в Башню, подгоняемая теплым ветром в спину.

Войдя в квартиру, я тут же проверила свой автоответчик. Маленькая красная лампочка ровно светила, показывая, что в мое отсутствие никто не звонил. Я записала сына в пропавшие без вести, и мне стало не по себе.

Усевшись с компьютером на балконе, я вошла в директорию "Пляжное чтиво", а оттуда в файл "Заметки", единственный файл в этой директории, и обнаружила там лишь заголовок на пустом белом экране.

Я уставилась в небо.

— Акула, — произнесла я вслух, глядя на большое кучевое облако.

— Пудель, — сказала я минуту спустя. — Краб, летучая мышь, камбала.

Я засмеялась над превращениями облака.

— Пирожки! — я развлекалась, ожидая… чего? Вдохновения. Или звонка Шела…

«Алисон Даймонд пристально смотрела в небо. — Акула, — сказала она, глядя на большое кучевое облако. — Пудель… Два пуделя совокупляются».

… Буква за буквой, слово за словом мои пальцы стучали по клавишам, пытаясь вызвать к жизни начало того, что должно было стать одним из тех легко читающихся пляжных романов с обычным налетом эротики, благодаря которым я, или, скорее, Слоан И. Даймонд, мое второе я, была известна публике. В мае я обещала своему редактору представить черновые наброски к первому сентября. Было уже двадцать пятое июля, а я не написала ничего, кроме обычного рабочего заголовка: ПЛЯЖНОЕ ЧТИВО, Слоан И. Даймонд.

Хотя я считалась весьма удачливым и популярным писателем — имя Алисон Даймонд появлялось, по меньшей мере, раз в месяц в национальных или местных журналах и газетах — истинный успех пришел ко мне с романами, которые без ажиотажа, но ровно продавались годами, образовав преданный круг читателей. И никто: ни мой агент, ни издатель, ни даже Шел — не знали, что Слоан И. Даймонд и Алисон Даймонд — одно и то же существо, разделенное лишь анаграммой — словом, образованным перестановкой букв.

"Присцилла Перкинс, ведущая кулинарной передачи местного телевидения, никогда впоследствии не могла вынуть блюдо из духовки, не испытывая приступа сексуального возбуждения, разрывающего ее тело…" Так начинались "Закуски", заглавная история моего первого сборника коротких рассказов с любовными сценами. Эта история, написанная мною меньше чем за три дня, привлекла внимание нью-йоркского литературного агента, которому я ее послала совершенно неожиданно для самой себя. Остальные десять историй тонкого сборничка родились так же легко и появились перед читателями в яркой обложке. За первой книжкой с постоянным годовым интервалом последовали еще шесть.

После "Закусок" я пользовалась рабочим названием "Пляжное чтиво" для каждого нового романа. Эта идея пришла ко мне, когда кто-то сказал, что "Закуски" прекрасно читаются на пляже. И с тех пор я каждое лето пыталась создать совершенное пляжное чтиво. Сидя на пляже или на балконе во время месячного отпуска на побережье, я позволяла морю омывать мое воображение, полное семян характеров и интриг, собранных по мелочам с декабря по июль, наполняя новой жизнью осколки личного и чужого опыта. Однако в этом году сюжет ускользал от меня. Я увязла в трясине тоски, известной под названием "творческий тупик". Мой мозг стал вялым, все жизненные соки иссякли. Мне хотелось повесить свое воображение на солнышко — подсушиться, проветриться.

Я сделала еще одну попытку…

«Алисон Даймонд уставилась в небо.

— Акула, — сказала она, глядя на большое кучевое облако.

— Пудель, — через минуту заметила она.

— Два пуделя совокупляются, — уточнила она, пытаясь вспомнить страсть».

… Я загнала абзац в память компьютера, надеясь использовать его позже, если не в этой истории, то в какой-нибудь другой. С укоренившейся привычкой литературной барахольщицы я хваталась за самый слабый проблеск воображения. Однако за последние восемь месяцев я не написала ничего, что стоило бы хранить дольше нескольких дней.

Я отложила компьютер и вернулась в квартиру принять душ. Раздеваясь в спальне перед большим зеркалом, я подумала, не поможет ли мне оргазм выйти из тупика. Прошли недели, может, месяцы со времени последнего — от моих собственных рук. Годы прошли с того момента, как я была с мужчиной. Неужели это возможно, с тревогой удивилась я. Где я была? Что я делала все это время? Наклонившись к зеркалу, я уставилась на свое отражение. Незнакомая женщина смотрела на меня. Под густой массой темных кудрей мертвенно бледное лицо с тонкими морщинками… Плохое освещение… недостаток сна, попыталась я успокоить себя, перечисляя возможные причины темных кругов под глазами. Да. Определенно. Плохое освещение. Когда я поворачивала голову, что-то мелькнуло в волосах, привлекая мое внимание. Я попыталась ухватиться за искру, но она ускользнула от меня. Снова медленно поворачивая голову, я поймала серебряную нить. Быстрый рывок освободил меня от гнусного предвестника увядания. А что это за коричневые пятна на груди? Я не помнила такого количества веснушек. Одно пятнышко на ключице слегка выступало. И оно было темнее остальных. "Меланома"! Сердце тревожно забилось, когда я в мгновение ока вспомнила признаки коварного рака кожи, уродующие операции, химиотерапию, мучительный конец. Но пятнышко было ровным по краям, и плоским, и темно-коричневым, а не черным, как я выяснила, подойдя к зеркалу поближе. Возрастное пятно, решила я с облегчением и благодарностью за отсрочку смертного приговора. Но тут до меня дошел смысл слов "возрастное пятно".

Мигая, я отступила от зеркала, позволяя расстоянию смягчить признаки старения, но это не придало стройности моим бедрам, казавшимся явно более дряблыми, чем я помнила их. Я пробежала пальцами по бокам. Кожа собралась складками над жировыми отложениями. "Если бы можно было убрать жир без операции, без угрожающей жизни анестезии", — подумала я, вспоминая детали своей статьи по косметической хирургии для журнала "Оставайтесь здоровыми".

Придется научиться жить, смирившись с разрушительным действием времени. "Интересно, мужчины в приступе страсти замечают крепкие бедра или просто бедра? А как насчет груди? Когда грудь обнажается, они думают о прилагательных или просто видят грудь?" Я нежно приподняла свои груди. "Неплохо". Я отпустила их и смотрела на свои покатые плечи, торчащий живот.

— Кого я обманываю? — сказала я вслух. — Мне сорок.

Под жалящими водными струями я вспомнила свои мысли об оргазме и попробовала внушить себе, что это не мои руки мылят мое тело. Не сработало. Как и мой вымышленный персонаж, я не могла вспомнить, что такое страсть.

Я быстро сполоснулась, выскочила из душа и яростно растерлась насухо, притворяясь, что все это не имеет никакого значения, что я просто не в настроении. Сколько раз говорила я своему мужу: "Все в порядке. Это не имеет никакого значения". Но собственная импотенция, оказывается, имеет значение. Я чувствовала себя пустой, высохшей, бесплодной. Старой. И брошенной.

Я поужинала перед телевизором и устало дотащилась до постели в десять часов, оставив балконную дверь в спальне открытой, надеясь, что прохладный вечерний бриз заставит соседей выключить кондиционеры. Ничего подобного. Их неумолчное жужжание успешно заглушало ритмичный гул прибоя.

Я проснулась внезапно в три пятнадцать утра пятницы… от головокружения. Мне снилось, что я катаюсь на карусели вокруг зеленой дамы, и вдруг мой желудок проглотил сердце, и я проснулась в холодном поту. Я потерла глаза и попыталась успокоиться, но мой мозг, подхваченный вихрем, все продолжал кружиться. Я спрыгнула с кровати и с облегчением увидела в зеркале свое перекошенное, но целое отражение. Быстро выпив стакан воды, я ополоснула лицо и сменила влажную от пота ночную рубашку на сухую. "Вероятно, грипп, — решила я, — или пищевое отравление. Копченая лососина! Или майонез? Ботулизм, сальмонеллез…" В тот момент я была уверена, что не доживу до утра. Мне нужен воздух, подумала я, выходя на балкон.

Огромная круглая луна царила над бурным прибоем, ночной воздух казался одновременно и теплым и прохладным. Дрожа, я вернулась в комнату, натянула свитер и снова вышла на балкон. Я легла в шезлонг и уставилась на силуэт Свободы на фоне луны, находя покой в ее знакомой компании. Сколько себя помню, зеленая дама так и стоит в величественной позе в нижнем правом секторе сверкающего серебряного диска, откинув голову, слегка раскрыв губы, как будто ожидая поцелуя.

"Змеи… дракон", — подумала я, когда цепочка длинных перистых облаков проплыла мимо моей мечтательной дамы. И затем жужжание кондиционеров, барабанная дробь прибоя, абсолютная чернота дремы, усыпанная яркими цветными точками… до того момента, как я неожиданно проснулась, разбуженная чем-то промчавшимся мимо. Не понимая, где я и что со мной, открыла глаза. "Наверное, чайка", — подумала я, осознав, что нахожусь на балконе, и забыв, что чайки не летают по ночам. Я снова закрыла глаза и погрузилась в сон другой ночи: я сидела в автомобиле моих родителей, направляющемся из Филадельфии в Атлантик-Сити. Затем я стояла на мосту, глядя вниз на реку. А потом я падала… и проснулась с диким сердцебиением в тот момент, когда ударилась об угрожающе темную поверхность. Глядя на черное море, крохотные гребешки волн, поблескивающие серебром в лунном свете, я снова задрожала от холода и страха и вернулась в постель, чувствуя земное притяжение каждой клеточкой своего тела…

Несколько часов спустя я проснулась совершенно разбитая и раздраженная. Голова болела так, что я не могла разобрать слова в утренней газете. Проглотив вместе с кофе и булочкой две таблетки аспирина, я надела купальник, джемпер, резиновые пляжные шлепанцы и покинула квартиру в надежде, что солнце растопит мою усталость и недовольство.

Ослепительный безоблачный день уже дышал зноем. Я глубоко вдохнула соленый воздух и, не замечая ничего вокруг, пересекла променад и спустилась на пляж. Я скинула шлепанцы и пошла по еще прохладному песку к куче алюминиевых труб и цветного полотна.

— Квартира 1701, — сказала я молодому человеку в зеркальных светофильтрах.

Он выудил мой шезлонг и белый зонтик, последовал за мной к свободному месту недалеко от поста спасателя, воткнул зонтик в песок и открыл его.

— Желаю хорошего отдыха, миссис Ди, — сказал юноша. — Вы знаете, только у вас на всем пляже белый зонтик. Скажите мне, если захотите поменять его на что-нибудь понаряднее.

Когда он ушел, я выдвинула шезлонг из-под зонтика на солнце и устроилась в нем. Мне не хотелось ни с кем разговаривать. Была лишь половина десятого, и я знала, что у меня есть еще по меньшей мере час до того момента, как пространство вокруг начнет заполняться.

— Алисон! Ты рано сегодня. И вообще, что ты тут делаешь в пятницу?

Это была Робин Кристэл.

— У меня отпуск. Надеялась захватить немного тишины до "последних известий", — ответила я, намекая на ежедневный обмен слухами между владельцами зонтиков.

Робин не поняла намека. Швырнув на песок маленькое полотенце, она уселась передо мной.

— Думала, твой отпуск начинается завтра, но я очень рада, что ты здесь. Так ты считаешь, что она прыгнула?

— "Прыгнула…" Кто прыгнул?

— Марджори. Ее нашли на променаде в половине шестого утра. Совершенно голую. Я думаю, она прыгнула.

— Марджори Смит?

— Марджори Эплбаум-Смит. Я слышала, что она стала довольно странной. Я имею в виду, более странной, чем обычно… с тех пор, как ее муж сбежал прошлым летом с Тиффани Кауфман. Ты знаешь, с женой психиатра… с одиннадцатого этажа.

— Тиффани Кауфман?

— О, да ты знаешь Тиффани! У нее волосы как у куклы Барби и ярко-зеленые глаза. Ужасная кокетка… и безнадежно заносчивая. Настоящая ведьма, как я слышала.

— Марджори — ведьма? — переспросила я, улавливая лишь обрывки информации.

— Нет-нет. Тиффани. Сьюзен Крейвиц — жена адвоката с десятого этажа, та, которая носит такие открытые купальники, а ей бы не стоило этого делать — ну, она сказала мне, что Тиффани даже не сочла нужным сообщить мужу, что покидает его. Она оставила ему записку, можешь себе представить?

Я тупо смотрела на Робин.

— О, я рассказывала тебе в прошлом году, когда все это произошло. Неужели ты не помнишь?

— Смутно. Но что случилось с Марджори?

— Умерла. Плюхнулась на променад. Разве ты не видела, что там все оцеплено полицией… и вокруг толпа. Нет, послушай, Алисон, ты вообще что-нибудь замечаешь?

— Они думают, что она прыгнула? Откуда? — спросила я, оглядываясь.

— Это я думаю, что она прыгнула… со своего балкона…

— Ведь он прямо над моим! — воскликнула я, с дрожью вспоминая смутное ощущение, как будто большая птица пролетела мимо меня, когда я дремала на балконе всего несколько часов назад.

— Так что же ты думаешь? Самоубийство?

— Понятия не имею. Я едва знала ее, — ответила я, думая о Марджори, бледной молодой женщине с прямыми светло-рыжими волосами, иногда завязанными в конский хвост, иногда в два хвостика, как у маленькой девочки, иногда просто распущенными. У нее почти не было носа, а огромные круглые глаза не были привлекательными из-за линялого серо-зеленого цвета и едва заметных светлых ресниц и бровей, особенно к концу лета. Она была худенькая, с очень тонкой талией, но достаточно большими грудями, подпрыгивающими при каждом шаге. Если что и было особенного в Марджори Эплбаум, так это ее яркие губы, резко контрастировавшие с бледным лицом. Мужчины считали пухлый рот Марджори сексуальным, но я лично, сталкиваясь с ней, вспоминала о рыбах.

— Никто как следует ее не знал, — сказала Робин. — Она была этакой тихой мышью.

Марджори, как и я, была исключением в летнем сообществе "вдов на рабочую неделю". Мы обе работали в Филадельфии и приезжали на побережье на выходные. И мы обе были одиноки, в то время как большинство обитательниц нашего пляжа, то есть "Башни из слоновой кости", были замужними, не считая пары разведенных и нескольких настоящих вдов, тех, чьи мужья действительно умерли, — Бренда Форестер, например. Ее муж скончался от удара после того, как узнал о связи Бренды со спасателем. Более того, и в это почти невозможно поверить: спасатель оказался сыном ее мужа от предыдущего брака. Все это рассказала мне Робин. А она слышала от Майры Рихтер, которая была лучшей подругой ближайшей соседки второго мужа первой жены мистера Форестера, поклявшейся, что все это чистая правда.

— Конечно, это могло быть и убийство, — сказала Робин.

— Убийство? Почему?

— Ну, если она не прыгнула…

— Так ты думаешь, что она не прыгнула?

— Я этого не сказала. Я просто размышляю о возможностях.

Я обмякла в своем шезлонге и закрыла глаза, защищенные большими темными очками. Голова все кружилась, мой мир так и не встал на место. Мне было трудно сосредоточиться на трагедии, Робин и странных событиях этого раннего утра. Закрыть глаза — это все, что я могла сделать, чтобы отсрочить взрыв тошнотворной паники.

— Он мог убить ее, — сказала Робин после небольшой паузы.

— Кто "он"? — недоуменно спросила я.

— Ее муж, Верзила.

— Почему?

— Ведь он женился на ней из-за ее денег. Ну, он мог и убить ее из-за денег.

— Что касается твоих домыслов, Робин…

— Но почему же еще он женился на ней?

— Гораздо интереснее, почему она вышла за него замуж, — рассеянно ответила я.

— Не будь такой наивной, Алисон. Это самое легкое. Она вышла за него замуж из-за его тела.

— Не могу поверить, что интеллигентная женщина может выйти замуж из-за тела, — я попалась на крючок.

— Меня это не удивляет.

— Ну, это слишком простое объяснение, — сказала я, игнорируя ее замечание.

— Может, и простое. Правда заключается в том, что я не могу понять, как Марджори все это удавалось.

— Что все?

— Все. Она казалась такой… я не знаю… такой незаметной… как мышь, и все-таки ей удалось получить престижную работу, содержать квартиры в Кенте и Филадельфии… и Верзилу. Хотя он в конце концов ее бросил.

В моем мозгу замелькали разные образы. Марджори, ее муж Дуг. Я представила Марджори в свободном падении, с разлетевшимися рыжеватыми волосами, широко открытым в крике ртом.

—… готов к Чикаго? — услышала я слова Робин.

— Что?

— Я спросила, Шел готов к отъезду?

— Собирается, — коротко ответила я.

— А ты готова? Сейчас, когда он уже почти выпорхнул из гнезда?

— Я не знаю. Я… мне не хочется говорить об этом, — нетерпеливо ответила я, вспоминая, что вообще не хотела говорить, а уж о Шеле особенно.

— С тобой все в порядке? — спросила Робин. — Ты сегодня какая-то взвинченная.

— Я плохо спала. Проснулась в середине ночи от… я не знаю… тошноты… головокружения.

— Ты хочешь сказать, комната кружилась?

— Нет. Не комната. Голова кружилась. И тошнило.

— Знаю. Как в лодке. Тебе следует посоветоваться с врачом. Сейчас вокруг столько кишечного гриппа.

Безобидное и рациональное объяснение Робин поддержало меня. Я выпрямилась и внимательно оглядела свою летнюю подругу. Робин (малиновка) соответствовала своему имени. Худенькая, с высокой талией, с выпуклой грудной клеткой и по-цыплячьи тонкими ногами, она была очень похожа на птичку. Она даже ходила как птичка: быстро, с высоко поднятой головой, при каждом шаге взмахивая согнутыми в локтях руками. Острый носик направлен к небу, круглые темные глаза всегда настороженно глядят из-под копны коротко остриженных каштановых волос, пламенеющих на солнце. И всегда такая уверенная, сдержанная, контролирующая себя… и других.

— Вероятно, ты права. Вирус, — ответила я. Солнце исчезло за облаком, и я сняла очки, выставив на обозрение темные круги под глазами.

Наклонив слегка голову к правому плечу, Робин смотрела на меня, усиливая свое сходство с птицей. Хотя на самом деле она просто была глуха на правое ухо — последствие детской свинки.

— Ты выглядишь разбитой, Алисон. А я надоедаю тебе своей болтовней, да? Ну, отдыхай.

Она вскочила, схватив полотенце.

— Когда приедет Элиот? — спросила я, тут же пожалев о своем вопросе. Элиот Кристэл, муж Робин, акушер-гинеколог, преданно появлялся каждый уик-энд, когда не дежурил в больнице, то есть раз в месяц плюс один вечер на неделе.

— Или сегодня поздно вечером, или завтра утром, — ответила Робин, снова садясь на свое полотенце. — Я говорила с ним вчера, и он сказал, что, возможно, ему придется дежурить, но надеюсь, этого не случится. Я очень скучаю.

Я узнала тоску в голосе Робин. Вожделение. Мы замолчали.

Солнце вышло из-за облака, я снова надела очки и откинулась в шезлонге.

Вожделение! Да, я помнила вожделение. Смутно. Как боль родов. Я помнила, что чувствовала ее, но не помнила, как.

 

Глава вторая

Синяя

"Башня из слоновой кости" похожа на маленький городок. И, как в любом маленьком городке, в Башне все знают про чужие дела, во всяком случае, какую-то версию происходящего.

Большинство постоянных жильцов, занимающих примерно треть из двухсот с чем-то квартир, — пожилые люди, предпочитающие даже в хорошую погоду проводить время у бассейна. Более молодые владельцы квартир, иногда появляющиеся зимой в выходные и приезжающие на лето обычно в последнюю неделю июня (когда младшие дети уезжают в летние лагеря), предпочитают пляж. В рабочие дни до конца августа (когда дети приезжают домой из лагерей) зонтики пляжа бросают тень в основном на женщин — от тридцати до пятидесяти с хвостиком — и на редких мужей-отпускников. Подростки, не отправившиеся в колледжи или путешествия и не работающие в лагерях или городе, обычно компаниями снимают бунгало в глубине острова и работают в универсамах и ресторанах или спасателями на пляжах и в бассейнах. Они работают усердно или не очень усердно и навещают мамочек в обеденное время, когда у них кончаются деньги. Они скорее умрут, чем позволят заметить себя под цветными зонтиками пляжа Башни.

Хотя обитатели бассейна и любители пляжа редко общаются, слухи связывают их. Молодежь слышит об ужасах желчно-каменной болезни и ударах и благодарит Бога, что не знает о них из первых рук, а старики слышат об ужасах запутанных любовных связей и благодарят Бога, что эти напасти для них уже в прошлом. Хотя и у стариков случаются "романы". Например, миссис Эмма Чэнкин, известная под прозвищем "Акула".

В семьдесят два года вдова Эмма Чэнкин сохранила стройность, белокурые волосы и синие глаза, не поблекшие с возрастом. Она всегда была накрашена, включая розовую помаду и изумительно нарисованные светло-коричневые брови (ее собственные брови, которые она все равно бы выщипала, исчезли давным-давно).

Подвиги Эммы Чэнкин, как и смерть Марджори Эплбаум, занимали главное место среди слухов, что всегда бывает с любовными связями после шестидесяти и смертями до тридцати.

К одиннадцати часам отдыхающие, хлопая картами и стуча косточками маджонга (китайского домино), не говорили ни о чем другом, и под каждым зонтиком на пляже размышляли лишь о деталях смерти Марджори… ну, почти под каждым зонтиком. Я, например, погрузилась в детали ее жизни. То есть жизни Марджори Эплбаум глазами Слоан И. Даймонд, и, учитывая все, что я видела и слышала за свои сорок лет, эта версия была ничуть не хуже любой другой.

В приступе вдохновения я принесла компьютер из квартиры, когда Робин, наконец, перешла от моего зонтика к другому, и, сидя на пляже в пятницу утром, написала свою собственную историю Марджори Эплбаум. Возможно, более правдоподобную, чем реальность, если вообще кто-нибудь знает, что это такое.

И история Марджори Эплбаум, незаметной маленькой женщины, погибшей в ту ночь, ожила для меня на экране под названием файла "Синий", по цвету синего зонтика Марджори…

«Марджори Эплбаум, проводившая летние уик-энды в квартире своей бабушки в Башне, откровенно, но тем не менее неуклюже флиртовала с Дугом Смитом, загорелым белокурым верзилой в красных шортах и красной бейсболке, наблюдавшим за купающимися со своего белого трона на пляже. Стояло лето 1988 года, лето, когда Марджори получила работу в крупной финансовой компании в Филадельфии. С внушительным новым жалованьем и переездом в собственную квартиру в престижный район, заселенный молодыми состоятельными бизнесменами, Марджори чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы преодолеть обычную неловкость. Она решилась на флирт с человеком, которым многие восхищались издали, хотя сама была застенчива и провела большую часть своей жизни в тени. В отрочестве у нее было мало друзей, она редко ходила на свидания, хотя душа ее бурлила от романтических ожиданий, часто извергая потоки ужасных стихов, полных томления и страсти, задолго до того, как она поняла, что такое страсть.

Конечно, она испытала жаркое влажное биение подросткового вожделения и, естественно, приняла его за любовь. Это случилось, когда Корки Росс — соседский мальчик — облокотился о нее. Они сидели на полу гостиной в доме ее родителей, слушая пластинки "Роллинг Стоунз", прижавшись спинами к неудобному сервировочному столику. Ей было двенадцать лет.

Несмотря на прохладу гостиной, Марджори было жарко. Она не смела взглянуть на Корки, поэтому не знала, смотрит ли он на нее. Вдруг он поднял худую длинную руку и неуклюже уронил ее на плечи Марджори. Сердце Марджори остановилось… и затем забилось в три раза быстрее. Она не могла представить, что ее сейчас поцелуют. Ее опыт ограничивался сценами из кинофильмов, а в кинофильмах не было мальчиков-подростков. Как будто из ниоткуда появился огромный нос Корки, затем все почернело, когда его огромные губы встретились с ее губами, и она поплыла на волнах самого прекрасного чувства, которое когда-либо испытывала, чувства, которое, казалось, никогда не кончится… Ее левое плечо вросло в его подмышку, его рука приклеилась к ее правому плечу, и они сидели, глядя прямо перед собой на продолжающую крутиться стереопластинку, не осознавая ничего вокруг, кроме бури вожделения.

Это чувство она вызывала в памяти снова и снова после того, как Корки ушел. Расставание было неловким и окончательным, хотя она долго не осознавала этого, погруженная в воспоминания о его поцелуе. Через некоторое время, однако, она начала думать о нем в прошедшем времени и поняла, что она и Корки "расстались". Она не имела ни малейшего представления, почему. Она даже не совсем понимала, что случилось. Но память о поцелуе Корки отпечаталась в ее душе и теле, и она пообещала себе, что чувство, которое он возбудил в ней — которое она с полной уверенностью считала любовью, — будет ее стандартом, что человек, за которого она выйдет замуж, должен заставить ее чувствовать именно это.

И это чувство она пронесла с собой сквозь школьные годы, где все ее романы происходили на серебристом экране местного кинотеатра, а самый большой роман — с Кеном Лейбером — высоким белокурым капитаном болельщиков с веселой пустой улыбкой — был таким же воображаемым, как и все остальные. Тем не менее Марджори посещала все матчи, чтобы наблюдать за Кеном в узких белых брюках и белом свитере и его партнершей Сарой Бейнбридж. Кен закончил школу на год раньше Марджори, но она не перестала грезить о нем и о его поцелуе, который заставил бы ее почувствовать то же самое, что и поцелуй Корки. И ненависть Марджори к ее однокласснице Саре Бейнбридж не утихла. Марджори мелочно мстила, распространяя сплетни о Саре и остальных членах команды болельщиц.

В колледже объектом грез Марджори стал Митч Глоувер, который на первом курсе попросил помочь ему разобраться в статистике. Марджори была счастлива: ведь Митч, учившийся на футбольную стипендию, был заметной фигурой в кампусе. Марджори долго не могла поверить, что именно к ней он обратился за помощью. На самом деле Митч давно заметил восхищенные взгляды маленькой девушки с большими бледными глазами и пухлыми губами — самой умной девушки в группе.

Марджори помогала Митчу два семестра, занимаясь с ним раз или два в неделю в библиотеке, и всегда приносила ему угощение: домашние шоколадные пирожные с орехами или жаренную в микроволновой печи кукурузу. Он был благодарен, она горела желанием. После занятий он провожал ее в женское общежитие, и она отправлялась в свою комнату на втором этаже, где ласкала себя, притворяясь, что это Митч, а он шел на четвертый этаж, где занимался любовью со Стефани Гановер, звездой университетского театра.

Однажды вечером, понимая, как Марджори влюблена в него, и абсолютно уверенный в себе, Митч поцеловал ее. Прикосновение его губ — ее первый поцелуй после Корки Росса — сотрясло все ее тело. Но потом он просунул свой язык в ее рот. Язык был толстым и шершавым и отдавал кислым шоколадом. Марджори оцепенела. Пытаясь заставить себя чувствовать то, что она воображала, она вцепилась в Митча и позволила ему продолжать, пока ее не охватила паника наподобие той, что чувствуешь, когда поворачиваешь ключ зажигания, а мотор не заводится, — ее мотор не заводился. И, лаская себя в ту ночь, она вспоминала поцелуй Корки.

После этого разочарования, воспринятого ею как личное оскорбление, Марджори стала избегать своих обязанностей наставника и распространила по кампусу слухи, что Митч Глоувер не только тупица, но и импотент…

Однако летом 1988 года Марджори была уже достаточно уверена в себе и, бесстыдно флиртуя с Дутом Смитом, привлекла его внимание.

"Хорошие сиськи", — думал он, слушая вполуха болтовню Марджори о бабушкиной квартире в Башне и новой работе, но упоминание размеров оклада привлекло его полное внимание к бледной даме с девчоночьими хвостиками, выглядевшей гораздо моложе ее двадцати пяти лет.

Окончив два года назад школу, Дуг работал не только спасателем на пляже, но и официантом в ресторане "Серебряный парус", умудряясь еще и заниматься в местном колледже. Он мечтал о том, чтобы выбраться из надоевшего родительского дома и стать юристом, но где-то в глубине души понимал, что вряд ли ему это удастся. Из мудрых отцовских напутствий он усвоил главное: богатую девушку так же легко любить, как и бедную.

— Вы прекрасно устроились. У вас есть здесь приятель? — спросил Дуг, быстро оглядывая ее лицо, замечая пухлые губы и возвращаясь к дерзким грудям.

— Нет, в данный момент я свободна, — сказала она, не уточняя, что кроме краткого романа с футбольным героем в колледже она всегда была "свободна".

— Может, выпьем пива как-нибудь? — предложил Дуг.

Итак, они выпили пива (его угощение), через неделю они поужинали (ее угощение), а на следующий день они смотрели в доме родителей Дуга взятый в видеопрокате (за его счет) фильм.

— Родители уехали к тете в Мичиган, — объяснил он Марджори, показывая ей маленький дом с двумя спальнями в Челси, в квартале от залива. Когда они смотрели фильм, Дуг обнял Марджори, и от ощущения его руки на плече и воспоминаний о Корки у нее закружилась голова и нахлынула горячая волна сексуального пробуждения.

В тот вечер он был таким же, как любой другой красивый двадцатилетний юноша, что было вполне достаточно для Марджори, которая не занималась до этого любовью ни с одним мужчиной. Он был пылок и быстр, и тут же заснул, оставив ее ласкать себя и представлять, что это его ласки. Она была потрясена своей способностью возбудить в нем такую страсть и своей ответной страстью. Итак, память о губах Корки Росса растаяла в ощущении члена Дуга Смита. Марджори Эплбаум теперь принадлежала ему… навсегда.

Когда Марджори и Дуг поженились в конце лета, ее мать испытала облегчение от того, что не пришлось устраивать свадьбу. Однако бабушка была в ужасе, так как считала, что за спасателей замуж не выходят. "Это убьет меня!" — пригрозила она единственной внучке и выполнила угрозу на следующую ночь, умерев во сне от обширного инсульта и оставив свою квартиру Марджори.

Дуг с помощью Марджори одолел четыре семестра колледжа в Филадельфии, проводя летние месяцы в "Башне из слоновой кости" и на посту спасателя.

Дамы под цветными зонтиками решили, что Марджори вместе с квартирой унаследовала и бабушкины деньги, иначе она не могла бы содержать две квартиры. И видит Бог, сплетничали они, Верзила не может обеспечить ничего, кроме… ну, они все прекрасно представляли, что именно он может обеспечить.

На деле же бабушка оставила так мало, что можно было покрыть расходы на квартиру лишь в течение года — достаточный срок, чтобы Марджори продала ее. Остаток наследства, не такой большой, как воображали все, перешел под опеку ее матери. Но, несмотря на то что Марджори проводила летние выходные в Башне только чтобы избежать матери-алкоголички и городской жары (Марджори была светлокожей и легко обгорала, не любила каменистое бурное побережье и боялась дам под цветными зонтиками), она сохранила квартиру и просиживала под своим синим зонтиком все выходные, наслаждаясь завистливыми взглядами соседок, когда Дуг был рядом. Купаясь в зависти обитательниц пляжа, Марджори чувствовала, что может иметь все, что захочет, и была уверена, что ей удастся расплатиться позже».

… Сохранив все написанное несколькими ударами пальцев, я поняла, что создала основу сюжета. Набросав остальные персонажи, я подгоню их друг к другу, наполняя жизнью, интригой, наращивая на косточки плоть воображения и обтягивая скелеты кожей новых личностей. Я словно играла роль Создателя.

Не успела я убрать компьютер в футляр, как появились Джейсон Пирл и Пит Шапиро — приятели Шела.

— Э, привет…

Как многие молодые люди, Джейсон не представлял, как обращаться к матерям друзей. С отцами было проще — мистер или доктор такой-то. Но матери… Хотя я сказала Шелу, что его друзья могут называть меня Алисон, они продолжали заикаться на миссис Даймонд, проскакивали Алисон и приземлялись на "э".

— Привет, ребята, — сказала я, оглядываясь в поисках сына. — Разве Шел не с вами?

— Он был с нами, — ответил Пит, — но мы потеряли его и подумали, что, может быть, вы его видели.

— Нет. Но если вы его найдете, передайте, что я здесь, хорошо? Похоже, он не слышал моего послания на вашем автоответчике.

Мальчики неловко зашаркали, затем Пит ткнул Джейсона локтем.

— Я велел тебе передать Шелу, что звонила его мама, — упрекнул он друга.

Джейсон покраснел.

— Извините, э… я, наверное, забыл, — он старался не глядеть мне в глаза.

— Неважно. Просто передайте ему, что видели меня. Хорошо?

— Конечно! — крикнул Пит на ходу.

Робин, до сих пор поглощенная беседой с Марти Стейнером (одним из немногих постоянно обитающих на пляже мужей) под его зеленым зонтиком, подошла ко мне, держа в руках босоножки и пляжную сумку.

— Не хочешь перекусить, Алисон? Уже половина второго.

— Неужели так поздно? Я увлеклась.

— Я так и поняла. Куда девалась твоя сонливость? Я думала, что ты плохо себя чувствуешь.

— Мне получше, и я надеялась, что работа отвлечет меня от мыслей о здоровье.

— Ну, я иду приготовить себе сэндвич. Хочешь, я и тебе сделаю? У меня есть соленая говядина, — предложила она.

— Прекрасно. Между прочим, ты не видела Шела? Его ищут друзья.

— Нет, но я видела Кэрол Пинкус, она замужем за этой рептилией… акушером.

Я удивленно приподняла брови.

— О, я рассказывала тебе о муже Кэрол. У него много лет была интрижка с его старшей медсестрой.

— Правильно. И жена узнала об этом… и он уволил старшую медсестру, и теперь жена работает с ним, чтобы не выпускать его из виду, — дополнила я.

— Вот именно, — подтвердила Робин.

— Кроме летних месяцев, которые она проводит здесь. Прекрасное соглашение… для него, — добавила я.

— Для них обоих. Но это другая история, — сказала Робин.

Я не стала выспрашивать детали.

— Так вот, Кэрол говорила мне, что они с мужем часто проводили здесь выходные зимой и что в прошлом феврале она видела, как Марджори шла к лифту с мужчиной, — продолжала Робин на одном дыхании. — Кэрол сказала, что это был Джефри Кауфман, психиатр.

— Ну и что?

— Алисон, ты абсолютно лишена воображения!

— Возможно, — уступила я, понимая, что мои истории бледнеют перед теми, которые вечно изобретает Робин.

— Между прочим, я также разговаривала с Марти Стейнером. Он сказал, что Мэгги в городе, ухаживает за их дочерью и внучкой. У них кишечная инфекция. Так что, возможно, я была права насчет твоей болезни.

— Что бы это ни было, кажется, оно проходит. Вообще-то я умираю от голода.

— Ты действительно выглядишь лучше. Но вот Марти, между нами, сдал. Похоже, что он очень расстроился из-за Марджори.

— Они дружили?

— Не думаю. Но никогда не знаешь наверняка. Марти из тех сексуально озабоченных…

— Что? Сейчас ты начнешь рассказ о любовной интрижке Марти Стейнера и Марджори. Ты только что намекала, что у нее была связь с психиатром. Это у тебя нет воображения, Робин.

— А ты наивна.

— Я голодна. Как насчет ленча?

— Ладно, может, я действительно иногда увлекаюсь. Пойду создам пару сэндвичей.

Робин направилась к променаду, а я надела солнцезащитные очки, подошла к краю океана и долго стояла почти неподвижно, глядя в обе стороны, надеясь увидеть сына. Зеленая пенистая вода накатывалась на мои ноги, а я представляла себе, как он тонет в волнах, заплыв слишком далеко, попавший в водоворот, затянутый в глубины… Мои пятки погрузились в песок, я чуть не упала, и дурные предчувствия рассеялись. Я прошла дальше, плеснула в лицо соленой водой и вернулась к своему зонтику, пытаясь решить: то ли жариться на солнце, то ли почитать в тени, то ли съесть персик, то ли дождаться сэндвича Робин… или поплакать по причине, ускользающей от меня так же, как способность принимать решения.

 

Глава третья

Желтая

Субботнее утро было ясным, дул легкий ветерок. Оторвавшись от журнала, я увидела, как Робин остановилась поговорить с Джефри Кауфманом по дороге от своего зонтика к моему.

— Угадай, с кем я только что познакомилась? — зачирикала Робин, подходя ко мне через несколько минут.

— Не "с кем", а почему? — спросила я.

— Время, Алисон. Я забыла свои часы, — сказала она, усаживаясь на полотенце передо мной, — и я пригласила его присоединиться к нам.

Я, как обычно, удивленно выгнула брови.

— Бедняге наверняка не по себе сегодня… из-за трагической кончины Марджори… после всего, что сказала Кэрол…

— Ты спросила его, который час? — недоверчиво уточнила я.

Робин помолчала и в свою очередь спросила:

— Как ты думаешь, Дуг въедет в квартиру Марджори… с Тиффани… женой Джефри? Ты знаешь, ведь Марджори не до конца оформила развод, так что, вероятно, Дуг унаследует квартиру. Это будет ужасно, правда? Марджори умерла, но бедный Джефри Кауфман еще здесь.

— Вообще-то я слышала, что Тиффани уехала в город, — заметила я.

— О?

— Полицейский заходил ко мне сегодня утром и задавал вопросы…

— Полиция? В твоей квартире?

— Лейтенант Фиори. Он сказал, что опросит всех жильцов. Так почему ты решила познакомиться с Джефри Кауфманом?

— Он знаком с Элиотом, который посылал ему некоторых своих пациентов, — ответила Робин.

— Понимаю, — сказала я. — В общем, лейтенант Фиори рассказал мне об отъезде Тиффани.

— Ты думаешь, Верзила отправился с ней?

— Не знаю. Я не видела его с прошлого лета.

— О, он здесь! Я встретила его на прошлой неделе недалеко отсюда.

— Думаю, он решил, что благоразумнее работать на другом пляже после разрыва с Марджори.

— То есть, если он понимает, что означает слово "благоразумие". А о чем еще спрашивал лейтенант? — продолжила допрос Робин.

— Он хотел знать, видела ли я или слышала что-то необычное в то утро, когда умерла Марджори.

— А ты, конечно, ничего не видела и не слышала.

— Ну, ночью я была на балконе. Когда у меня началось головокружение, о котором я тебе рассказывала. Я вышла подышать воздухом и задремала в шезлонге.

Склонив голову к плечу, Робин придвинулась ко мне поближе.

— Ты хочешь сказать, что сидела на балконе, когда Марджори упала?

— Я так думаю.

— А ты рассказала об этом лейтенанту?

— Конечно.

— И что еще ты ему рассказала… то есть, что ты видела?

— Ничего. Я дремала, и что-то разбудило меня, как будто промчалось мимо… как будто птица… или мне это приснилось.

— Ты видела, как Марджори падает мимо твоего балкона!

— Я не видела…

— Вероятно, ты единственный свидетель!

— Робин, я ничего не видела. Я…

— Что он сказал?

— Он сказал, что я, вероятно, единственный свидетель.

— Вот видишь!

— Кажется, у нас гость, — я заметила медленно приближающегося Джефри Кауфмана с полотенцем в руке.

— Похоже, он хочет познакомиться с тобой, Алисон, — сказала Робин и быстро сменила тему. — Между прочим, ты нашла вчера Шела?

— Нет. Но он позвонил сегодня утром. Придет завтра на ленч.

— Не возражаете, если я присоединюсь к вам? — спросил Джефри.

— Алисон, это Джефри Кауфман.

Улыбаясь, я протянула руку пушистому силуэту.

— Как вы это делаете? — спросила Робин Джефри, усевшегося на полотенце в позе лотоса.

— Пришлось потренироваться, — сказал он. — Меня научил один пациент. Теперь мне это кажется очень удобным: заставляет держать спину прямо.

Не может быть, думала я, наблюдая за ним и не в состоянии представить Марджори Эплбаум с этим невысоким пухлым волосатым мужчиной с седеющей рыжеватой бородкой, кудрявыми каштановыми волосами и добрыми карими глазами. И никто не смог бы представить — никто, когда-либо видевший ее с Верзилой.

Я придумала довольно много к полудню, когда покинула пляж, чтобы подготовиться к завтрашнему ленчу с Шелом. Именно невозможность любовной связи между Джефри и Марджори вызвала поток воспоминаний, обрывочных фактов, подсознательных наблюдений, разных мелочей, из которых состоит жизнь, если у кого-то хватает ума составить их вместе. Правда, каждый человек составляет их по-разному, и совершенно не обязательно, чтобы это соответствовало действительности. Тем более, если рассматривать окружающих и самих себя сквозь призму времени и собственного воображения. Вымысел с зернышком истины зачастую, я уверена в этом, правдоподобнее реальной жизни.

После визита в гастроном я уселась на балконе с компьютером и записала историю жизни Джефри Кауфмана в файле с названием "Желтый"…

«Джефри Кауфман выслушивал чужие проблемы с самого детства. К старшим классам Джефри уже вел в школьной газете колонку советов, и девочки тоже хотели поговорить с ним. Оказалось, что у него врожденный дар опекуна, так что никто не удивился, когда Джефри Кауфман стал психологом. На самом деле Джефри стал психологом, чтобы научиться заставлять других заботиться о нем.

И все удивлялись, что он оставался холостяком до сорока лет, хоть он и пытался устроить свою личную жизнь. Он часто ходил на свидания, и женщины любили его. Они любили с ним разговаривать… о своих проблемах с другими мужчинами… о тех, с кем они не могли откровенничать, но любили трахаться. И Джефри слушал. Но когда его желание превосходило его терпение, и он старался добиться большего, чем беседа, от него отделывались словами: "Ты необыкновенный человек, но мы не можем продолжать эти отношения". Это случалось так много раз, что он как-то сказал другу: "У меня есть теория: все женщины читают одно и то же руководство по расставанию".

Тиффани Пеннок, женщина, на которой он потом женился, была его пациенткой. И хотя не совсем профессионально назначать свидания пациенткам, это иногда случается. Тиффани искала помощи у Джефри после того, как мужчина, с которым она встречалась несколько месяцев, неожиданно бросил ее с объяснением "ты необыкновенная, но мы не можем продолжать эти отношения". Именно это Джефри услышал сквозь поток жалоб в своем кабинете. Уже прекрасно знакомый с этими жестокими словами, Джефри внутренне содрогнулся, уверившись, что не только женщины, а вообще все люди читают одно и то же руководство.

По мере того как Тиффани успокаивалась, Джефри все больше чувствовал волнение в присутствии сногсшибательной блондинки с алебастровой кожей и самыми зелеными глазами, какие он когда-либо видел. Глядя на нее, он вспоминал волшебный изумрудный город Оз, и ему нестерпимо хотелось узнать, как видят мир эти прекрасные зеленые глаза.

— Жизнь — сплошной обман и предательство! — визжала она в его кабинете через несколько месяцев после начала лечения. И в тот день ее изящное лицо в ореоле натуральных белокурых волос выглядело особенно прекрасным. — Все мужчины одинаковы! Но придет и мой день!

— И что вы тогда сделаете? — спросил он, профессионально желая узнать ее фантазии… правда, с оттенком более чем профессионального любопытства.

— Возьму то, что мне надо, и уйду, когда буду готова! — ответила она, и слезы ярости закапали на ее сложенные на груди руки.

Как видите, нельзя сказать, что она его не предупреждала. Но он уже горел.

— Тиффани. Тиффани, мне кажется, вы очень сердиты.

Когда она подняла на него глаза, он вздрогнул, увидев ее левый водянисто-голубой глаз.

— Моя линза! — воскликнула она. — Я потеряла контактную линзу!

И она ощупала себя, а затем опустилась на пол в поисках этого крошечного изумрудного осколка.

— Пожалуйста, помогите мне! — взмолилась она, когда Джефри тоже упал на колени и его лицо было в нескольких дюймах от ее лица… и он не видел ничего, кроме этого единственного ясного голубого окна, через которое, как ему казалось, просматривалась душа Тиффани, и его потрясла ее уязвимость. Тогда въевшийся в подкорку профессионализм удержал Джефри от поцелуя.

— Наше время истекло, — сказал он, оглядываясь на часы на стене и вставая с надеждой, что его брюки достаточно просторны, чтобы спрятать его вспыхнувшую страсть.

Тиффани тоже встала, оправляя юбку.

— Пожалуйста, позвоните, если найдете мою линзу! — сказала она.

— Конечно, — ответил Джефри, с трудом овладевая своими чувствами.

— И мы увидимся на следующей неделе? — осторожно спросила она, чувствуя что-то необычное.

— Ну… э… Я позвоню вам завтра утром и скажу, что мы будем делать дальше, — ответил Джефри еще осторожнее.

— Вы не отмените наши сеансы? — с ужасом спросила Тиффани.

— Нет… только…

— О, вы хотите отменить их! Почему?

Самообладание снова покинуло его. Джефри не умел лгать.

— Извините, Тиффани. Вы необыкновенная, но мы не можем продолжать эти отношения, — сказал он, раскаиваясь в своих словах, еще когда они слетали с его губ.

Она схватила сумочку и промчалась мимо Джефри через пустую приемную на улицу.

Джефри сидел в ее кресле и пристально смотрел на причудливый узор персидского ковра, пока его взгляд не остановился на зеленой искре. Он поднес линзу к глазу. Мир оказался ярко-зеленым и сильно искаженным.

Пока он сидел, озадаченно уставившись в линзу, Тиффани сквозь слезы смотрела в зеркало своего автомобиля, и в ее мозгу выкристаллизовывались новые образы. Через минуту, когда Джефри Кауфман еще оплакивал главное поражение своей жизни, Тиффани Пеннок со свежей тушью, румянами и помадой возвращалась по красной кирпичной дорожке, полная решимости одержать свою главную победу.

Шесть лет спустя, за год до смерти Марджори Эплбаум, Джефри Кауфман молча сидел под желтым зонтиком на пляже со своей женой Тиффани. Их ухаживание было коротким и пылким с продолжительными любовными сценами после еще более долгих бесед. Шесть лет семейной жизни — они уже нечасто разговаривали или занимались любовью, но Джефри был доволен. Как мужчина, устраивающийся в очень горячей ванне с интересной книгой и увлеченный сюжетом, едва замечает медленно остывающую воду, Джефри уделял мало внимания своей собственной жизни.

Робин Кристэл опустила свой шезлонг рядом с зонтиком Алисон в то июльское воскресенье 1990 года.

— Ты заметила, что Кауфманы больше не держатся за руки? — спросила она.

— Нет, но уверена, что ты заметила, — ответила Алисон, не отрываясь от журнала.

— Конечно, заметила! Знаешь, Алисон, тебе бы следовало быть внимательнее к своим соседям.

— Зачем, Робин? Ты рассказываешь все, что мне нужно знать, и множество того, что мне совсем ни к чему.

— Ну, если ты так к этому относишься, возможно, мне вообще не следует рассказывать тебе, что происходит здесь, пока ты трудишься в городе, — пошутила Робин.

— Ладно, — сказала Алисон, закрывая журнал и представляя, как ее похожая на птичку подруга скребет в песке, выискивая червяков ранним утром. — Я клюнула. Какую сочную новость ты теперь раскопала?

— Ну, — начала Робин, — я уверена, что ты помнишь время, когда Кауфманы чуть ли не занимались любовью на пляже… с пятницы до понедельника.

— И что?

— А то, что сейчас они почти не разговаривают друг с другом.

— Робин, они женаты уже несколько лет и…

— Ну, по слухам, когда он в городе, она и этот роскошный муж-спасатель Марджори Эплбаум…

— О, перестань, Робин! Тиффани ему в матери годится.

— Но…

— Это нелепость. Я не могу представить, как можно верить в эту историю.

— А я не могу представить, каким ты видишь окружающее. Отлакированным, наверное. Поверь, этот мир заплеван гораздо больше, чем ты думаешь, Алисон!

— А ты воображаешь, что жизнь — одна гигантская интрига, Робин. Но что касается Тиффани Кауфман и Дуга Смита… они вовсе не так интересны.

— Тебе — возможно. Однако я своими глазами видела. Я ждала лифта в подвале, и когда дверь открылась, они стояли… очень близко. Они, конечно, отскочили друг от друга, но недостаточно быстро.

«В следующий четверг, после того как два пациента, назначенные на утро пятницы, отменили встречу и, по случайному стечению обстоятельств, его дневные лекции также были перенесены, Джефри Кауфман решил преподнести жене приятный сюрприз, приехав на побережье в четверг вечером вместо пятницы. Прибыв в "Башню из слоновой кости" около шести, он нашел свою квартиру пустой. Слегка разочарованный отсутствием Тиффани, он наслаждался покоем на балконе, наблюдая за прекрасным закатом и поднимающейся над морем луной. В девять часов вечера он вышел перекусить и столкнулся в лифте с Марджори Эплбаум-Смит. Она казалась несколько рассеянной и ответила на приветливую улыбку Джефри легким кивком. Она тоже решила удивить своего супруга длинным уик-эндом, но ей удалось удивить лишь себя, обнаружив пустую квартиру. Джефри придержал парадную дверь и вскоре обнаружил, что они идут в одном направлении.

— Вышли погулять? — спросил он, поравнявшись с Марджори.

— Точнее, поужинать, — коротко ответила она.

— Я тоже. Моей жены еще нет дома, и я умираю с голоду, так что решил перехватить бутерброд. Не хотите присоединиться ко мне?

Ну, как в любом маленьком городке, хотя Джефри и Марджори не были формально знакомы, но знали друг о друге. Джефри знал, что она живет на восемнадцатом этаже и приезжает на выходные, как и он, что ее зовут Марджори и что она замужем за Верзилой, как называла его жена, — хорошо сложенным спасателем, у которого, по слухам, была любовная связь, только Джефри не знал, с кем.

Марджори знала, что он психолог, что зовут его Джефри, живет со своей женой Тиффани на одиннадцатом этаже, и она слышала, что у Тиффани интрижка, но не знала, с кем.

— Между прочим, я — Джефри Кауфман… а вы — Марджори Смит, — сказал он, протягивая руку.

— Марджори Эплбаум-Смит… и спасибо, я ненавижу есть в одиночестве.

Всего в пяти минутах ходьбы сверкал огнями многочисленных казино Атлантик-Сити, улицы Кента были спокойны, и прогулка до закусочной в соленую влажную ночь располагала к простым дружеским отношениям.

К тому времени, как Марджори и Джефри сидели у окна, заказав сэндвичи, жареную картошку и салат, они уже позабыли о собственных пропавших супругах и молча соображали, знает ли он/она о том, с кем у его/ее мужа/жены любовная интрижка.

Через некоторое время Марджори сказала:

— Забавно, что мы сидим здесь — прямо как на первом свидании. И я подумала, как чудесно, что я замужем и мне не нужно переживать первые свидания.

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Свидания не так уж забавны, когда ты одинок.

— Но забавны, когда ты женат? — поддразнила Марджори.

— Я не совсем это имел в виду, — покраснел Джефри, имея в виду именно это.

— И как же давно вы женаты? — спросила Марджори.

— Шесть лет.

— Это ваш первый брак?

— Да. Я не спешил…

— И ждали лучшего, — закончила за него Марджори.

Шокированный несоответствием ее оценки и реальности, Джефри позволил замечанию Марджори шлепнуться на стол между ними, как пролитому соусу.

— А вы давно замужем? — спросил Джефри после неловкой паузы.

— Почти два года. Мой муж работает здесь летом спасателем, а в остальное время посещает колледж в Филадельфии. Он хочет стать юристом.

— У вашего мужа разносторонние интересы, — сказал Джефри.

Молчание Марджори было достаточно красноречивым для человека с опытом Джефри.

— Правда, я узнал благодаря своей профессии, что вещи не всегда таковы, какими кажутся, — смягчил он, пытаясь собрать разлитый соус неловкости, но только размазывая его еще больше.

Разобравшись в ситуации и причинах обоюдного дискомфорта, Джефри улыбнулся:

— Однако я вдруг почувствовал себя как на первом свидании, — сказал он, пытаясь ослабить напряжение.

— А вы бы этого хотели? — отважилась Марджори.

— Возможно, — признал Джефри, хотя еще несколько секунд назад мысль о свидании с другой женщиной не приходила ему в голову.

Они с нежностью посмотрели друг на друга, недоеденные сэндвичи остывали, покрываясь хрустящей коркой. Когда их пальцы встретились в картошке, Джефри отдернул руку как от электрошока. Дерзко отстаивая свои позиции, Марджори протащила ломтик картошки через лужицу кетчупа на краю блюда и медленно положила его в рот.

Возбужденный вызовом Марджори, но стреноженный чувством вины, Джефри посмотрел на свои часы.

— Вы можете поверить? Уже почти одиннадцать. Тиффани рассердится на меня, — сказал он.

Марджори протолкнула ломтик в рот и облизала пальцы… медленно… заставляя Джефри покраснеть.

— Я думаю, нам пора идти, — сказала она, удивленная и польщенная своим явным влиянием на милого доктора.

Джефри настоял на том, чтобы оплатить счет, и они быстро и молча пошли назад к Башне. В вестибюле Джефри метнулся к закрывающимся дверям лифта и нажал на кнопку. Двери открылись, явив взору Дуга и Тиффани, стоящих в противоположных углах маленькой клетки. Мгновение все ошеломленно смотрели друг на друга. Первой пришла в себя Тиффани.

— Джефри, какой приятный сюрприз! — сказала она, придвигаясь к мужу, вошедшему с Марджори в лифт.

— Предполагалось, что это будет сюрпризом к ужину. Но не дождавшись тебя, я в девять часов отправился перекусить… — начал объяснять Джефри.

— И какое невероятное совпадение, что мы все встретились в лифте! — прервала его Тиффани, оглядывая Марджори.

— Вообще-то мы с Марджори ужинали вместе. Мы встретились случайно, — заикался Джефри.

— Правдоподобная история, — пошутила Тиффани, еще не совсем придя в себя. — А я скучала о тебе и вышла погулять.

После того как Тиффани установила свое алиби, все уставились на Дуга.

— А я бегал за сигаретами, — он вытащил новую пачку из нагрудного кармана и поднял ее повыше, чтобы все видели, — но почему-то в конце концов оказался в казино, — закончил он с виноватой мальчишеской ухмылкой.

— А ты не хочешь знать, почему я оказалась здесь сегодня вечером? — спросила Марджори мужа.

— Ну, я думаю, ты тоже хотела преподнести мне сюрприз, — ответил Дуг.

— "Сюрприз"! — рыкнула Марджори, хмуро глядя на него.

Дуг подошел к Марджори и обнял ее, лифт остановился на одиннадцатом этаже.

— До встречи на пляже, — сказала Тиффани с наигранной веселостью, выходя с Джефри из лифта.

Но двери не закрылись. Когда Тиффани и Джефри исчезли из виду, Марджори и Дуг посмотрели на темные кнопки, а затем друг на друга.

— Никто не нажимал кнопку нашего этажа, — сказала Марджори, мгновенно находя разгадку.

— Наверное, я забыл, — сказал Дуг.

— Скорее, вы оба собирались выйти на ее этаже…

— Марджори…

— Наверное, ты думаешь, что я идиотка!

— Но…

— Наверное, тебе следует поискать другое место для ночлега! — прошипела Марджори, выталкивая Дуга из лифта.

Дуг смотрел, как закрывается дверь и индикатор отсчитывает этажи до восемнадцатого, затем нажал кнопку "Вниз" и ждал, пытаясь решить, напиться ли в таверне или отправиться в казино. Это был нелегкий выбор.

Оказавшись в своей квартире, Марджори вышла на балкон и уставилась на луну. Пусть Дуг Смит не самый умный или чувствительный мужчина на свете, но он ее муж. И мысль о его потере, об отсутствии его большого крепкого тела в ее постели разрывала ей сердце. Подавленная, она легла в шезлонг и утишила свою боль любящей рукой… притворяясь, что это рука Дуга. Нет… не Дуга… Джефри Кауфмана, фантазировала она, вспоминая его добрые глаза, вежливые манеры… румянец, когда она слизывала кетчуп с пальцев.

Пока Марджори утешала себя под луной, думая о Джефри, несколькими этажами ниже под тем же серебряным диском Тиффани утешала своего мужа Джефри, думая о Дуге.

В половине десятого утром следующего понедельника Марджори позвонила Джефри, чтобы договориться о приеме, — супружеская проблема, объяснила она.

— В четыре, Марджори. Я смогу уделить вам столько времени, сколько будет необходимо, — сказал он не колеблясь, вспоминая, как она слизывала кетчуп с пальцев.

Охваченный чувством вины, он подумал, что это будет не совсем профессиональный визит. Она просто друг, нуждающийся в совете, решил он. "Я даже не предъявлю ей счет". Эта мысль заставила его покраснеть в предвкушении встречи, и чувство вины усилилось. "Господи! Не могу поверить, — подумал он. — Она даже не красивая. А моя жена… моя жена красива".

И Джефри попытался вспомнить ночь четверга, когда его красивая жена занималась с ним любовью на балконе. Это было волнующе. Но вскоре он уже думал о Марджори Эплбаум-Смит.

Джефри перенес десятичасового пациента на вторник, так как был не в состоянии сосредоточиться. Одиннадцатичасовому пациенту пришлось ждать, так как Джефри под душем утихомиривал вспыхнувшее вожделение, удивляясь, что так быстро возбудился снова, а ведь Марджори Эплбаум-Смит даже не было в комнате.

К четырем часам в тот день Джефри отставал от своего расписания почти на тридцать минут, и Марджори нетерпеливо ждала в приемной, листая старые журналы и слушая радио, приглушавшее, но не полностью, звуки, доносившиеся из кабинета: удары, смешки, стуки. Наконец голоса стали достаточно громкими, извещая о приближающемся конце приема, и дверь открылась. В приемную вышла загадочно улыбающаяся пара в сопровождении Джефри в оранжевой шелковой рубашке, плохо заправленной в дорогие джинсы. Он неловко пробежал рукой по взлохмаченным волосам, и Марджори удивленно подумала о том, что происходило в кабинете за закрытыми дверями.

— Йога, — объяснил Джефри, когда она уселась в кресло напротив его качалки. — Это интересная пара. Все время стараются разнообразить свои отношения. В этом месяце — йога, и они показывали мне некоторые положения. Боюсь, что я не так ловок, как привык думать о себе.

— Вы пробовали?

— Конечно. Хотите увидеть мой лотос? — спросил Джефри, скидывая тапочки и садясь на пол перед Марджори. Он попытался скрестить ноги. — У меня некоторые затруднения, — сказал он со смехом, поскольку его ступни все соскальзывали с бедер.

Марджори рассмеялась, скинула босоножки и присоединилась к нему на полу. Задрав длинную пышную юбку, она ловко свила ноги в безукоризненный лотос.

— Прекрасно! — похвалил Джефри, возбужденный видом ее обнаженных ног. Он представил себе все остальное в этой позиции. Глубоко вздохнув, Джефри попытался профессионально соответствовать ситуации. — Вы должны показать мне, как это делать. Я произведу большое впечатление на своих пациентов.

— Вы в конце концов оказываетесь на полу со всеми своими пациентами?

— Что привело вас ко мне сегодня? — спросил Джефри, игнорируя ее вопрос.

— Вас учат в колледже, как достигать психологического контакта с пациентом?

— Вы сказали, что хотите обсудить супружескую проблему.

— Да, — ответила Марджори, сдаваясь. — Мой муж… ну, у Дуга связь… и я прогнала его…

И Марджори разрыдалась, удивляясь глубине своей боли и забыв на мгновение, что она явилась сюда за местью, а не за утешением.

Джефри наклонился к ней, но промолчал.

— Думаю, что я знала о несовершенстве своего брака, но не была готова к такой своей реакции.

— А как вы реагируете? Что вы чувствуете?

— Ненужной, брошенной. Я чувствую, что меня предали.

— Мне очень жаль, Марджори. Чем я могу помочь?

"Займись со мной любовью здесь, с портретом Тиффани на твоем письменном столе", — подумала Марджори.

— Просто будьте моим другом, — сказала она, беря его за руку.

Ее прикосновение пронзило его, но в этот раз он не отдернул руку.

— Я буду для вас всем, чем вы пожелаете, — сказал он, поддаваясь невероятному теплу, охватившему его тело. Сглотнув неожиданную слюну, он попытался продолжить, но во рту вдруг пересохло.

Марджори не могла поверить, что все получается так легко. Она наклонилась и притянула к себе Джефри одной рукой, а второй задрала юбку, показав, что под ней ничего нет.

Даже в буре похоти Джефри не мог поверить, что они собираются сделать то, что они собирались сделать. Но в тот день они сделали это: на полу, на диване и наконец на его большой кожаной качалке с Марджори верхом на Джефри.

— Хочешь поиграть в секс-родео? — насмешливо спросила Марджори, чмокая его в нос, подбородок, медленно покачиваясь взад и вперед.

— Все, что скажешь, — правдиво ответил Джефри, готовый на что угодно, если только это включало совокупление.

Марджори впустила его глубоко в себя, обняла руками за плечи.

— Ты и Тиффани когда-нибудь делали так? — спросила она.

Лишившись дара речи, Джефри только отрицательно замотал головой.

Марджори вцепилась в него крепче и прошептала в ухо:

— Жаль. Дуг говорит, что Тиффани так любит.

Ей удалось продержаться секунд десять, прежде чем Джефри сбросил ее и встал. Охваченный бурей разных чувств: неверия, обиды, гнева на Тиффани, на себя, на Марджори, бесстыдно свернувшуюся на его качалке, — Джефри смотрел на нее сверху вниз, широко открыв рот, со слезами на глазах.

— Это правда, Джефри. Мой муж — любовник твоей жены, — сказала Марджори, надеясь, что наслаждение его болью успокоит ее собственную.

— И как давно ты это знаешь? — спросил он.

— С вечера четверга в лифте.

— В лифте?

— Я допрашивала Дуга все выходные… он рассказал все… я велела ему уйти, — Марджори говорила очень безразлично, хотя слезы в глазах противоречили сухости ее слов.

Вспоминая полную луну над балконом, Джефри глядел на Марджори, не видя ее. Он вдруг почувствовал себя обнаженным, отвернулся и натянул джинсы, забыв о трусах. С пустым презервативом в руке он упал на диван и закрыл глаза.

— Я не могу поверить, я не знал, — простонал он.

Когда он через минуту открыл глаза, его взгляд упал на часы. Пять пятьдесят пять — целый час эрекции, автоматически подумал он, как будто происшедшее было лишь делом времени.

Джефри прожил тяжелую неделю. Гнев и угрызения совести боролись в нем, попеременно побеждая друг друга. Стараясь понять свои чувства и оценить психологическую травму, он не разговаривал с Тиффани всю неделю, включив автоответчик и не подходя к телефону. Она позвонила в среду утром. Он не перезвонил, и она больше не звонила. Его поездка на побережье в пятницу вечером была грустной и полной воображаемых разговоров с нею. Даже подъезжая к Башне, он не был уверен в своих чувствах: хочет ли он вырвать признание в ее грехах или покаяться в своих, попросит ли ее уйти или будет умолять остаться. В лифте, где-то между первым и одиннадцатым этажами, все грехи как будто сбалансировались, и Джефри подошел к своей квартире с уверенностью в походке и прощением в сердце. Мысленно аплодируя себе, Джефри вошел в удивительно темную прихожую и включил свет. На мраморном столике лежала записка: "Ты необыкновенный человек, Джефри, но мы не можем продолжать эти отношения"».

… Пока компьютер сохранял мой опус, без всяких условий принимая написанное, я размышляла над мотивами своей версии. Ведь я не так хорошо знала Джефри Кауфмана, чтобы писать о его жизни: я лишь мельком видела его. Но тем не менее он казался знакомым. Может, это несправедливо по отношению к нему, но это правда.

Единственный психиатр, которого я знала, — Филип Краузен, как и Джефри, женился поздно. У него были необычайно близкие отношения с матерью. Он навещал ее почти каждый день. Всего пять или шесть лет назад я увидела ее некролог в газете, а через несколько месяцев — объявление о свадьбе Фила.

И Фил, как Джефри, был милым, спокойным… человеком, легко сбиваемым с ног страстями.

— Алисон, я знаю, что это неправильно, но я не могу больше скрывать свои чувства! — кричал он месяца через два после смерти Карла в своем кабинете, куда пригласил меня поговорить о поведении Шела.

Фил был одним из немногих друзей Карла еще до моего замужества. Они работали в одной больнице и играли в теннис, когда партнер Карла Лу Соммерс бывал занят, как в тот вечер, когда Карл умер. Карл и я общались с Филом на вечеринках больничного персонала и иногда ходили в кино или поужинать с ним и какой-нибудь его подружкой. Он был ненавязчиво красив, очень умен, и мне льстило его внимание.

Как в тот раз с финиками. Мы смотрели фильм, в котором герой очень похотливо ел спелый финик, объясняя своим приятелям, чем этот процесс похож на секс с женщиной. Эта сцена возбудила меня. За ужином после кино Фил заказал на десерт финики — довольно невинный поступок сам по себе. Но он наколол последний финик на вилку и протянул мне.

— Нет, спасибо, я больше не могу съесть ни кусочка, — сказала я, высокомерно отклоняя его игривое предложение.

Мой отказ прозвучал грубо и глупо. Почему я всегда делаю подобные глупости, подумала я, увидев, как веселые искры покидают его красивые зеленые глаза. Может быть, я просто не умею кокетничать. Может, потому, что я поняла в какой-то момент, что мотивы Фила глубже, чем просто флирт.

Именно Фил принес мне весть о смерти Карла на корте. Он помог мне с похоронами и научил, как сказать Шелу об утрате отца. Он приходил ко мне каждый вечер целую неделю после смерти Карла, чтобы разговаривать с Шелом, помогая ему привыкнуть к потере. После этого он звонил через день, чтобы узнать, как идут дела, не нужно ли нам что-то, не хочу ли я поговорить. Однажды в воскресенье он повел Шела в зоопарк, как-то вечером пригласил нас обоих на ужин. Дважды я приглашала его к нам. Он был ласков и нежен. И хотя я никогда не выказывала фальшивой скорби, но и не рассказывала ему о наших планах развода. Я убедила себя, что это было бы несправедливо. На самом деле это был инстинкт самосохранения: Фил нравился мне, и я боялась слишком привязаться к нему.

В тот вечер в его кабинете, когда я пришла поговорить об ухудшающемся поведении Шела — он стал писаться в постель, устраивать скандалы и тому подобное, — Фил казался напряженным и рассеянным. Уверив меня, что поступки Шела не выходят за рамки нормальной реакции маленького ребенка и что лаской я верну его в прежнее состояние, Фил спросил, как я справляюсь со своей потерей. Не успела я ответить, а Фил уже говорил о том, какой он видит меня: уверенной и сильной, и благородной, сказал, что восхищается мной. А затем вынул из книжного шкафа маленький томик стихов, открывшийся в его руках на затертой странице. Он протянул мне книжку со словами: "Я не знаю, что происходит в твоей душе, только что-то во мне отзывается на зов твоих глаз, и я не могу забыть их свет и нежность маленьких ладоней".

"Он любит меня", — подумала я, покрываясь румянцем и захлопывая книжку похолодевшими руками. Я уставилась на обложку, не смея поднять глаза, но чувствуя его пронзительный взгляд. Именно в тот момент он сел рядом и сказал: "Алисон, я знаю, что это неправильно, но я не могу больше скрывать свои чувства".

И вдруг мы оба оказались на полу, срывая одежду, и не отпускали друг друга, пока не утолили голод.

Увы, сила того притяжения оказалась недолговечной и вскоре куда-то испарилась. Охваченный страстью до акта, Фил не мог совладать с угрызениями совести после.

— Извини, Алисон… я не думал… Карл был моим другом… мы не можем так… это неправильно… — заикался он снова и снова, вырываясь из моих объятий и натягивая одежду. — О мой Бог, я потерял контактную линзу!

Он упал на колени, ощупывая узор восточного ковра в поисках стеклянной искры, пока я, смущенная и оскорбленная, одевалась.

— Фил…

Он посмотрел на меня, испугав своим взглядом, — один глаз голубой, другой — зеленый.

— Прости, Алисон… ты необыкновенная, но мы не можем продолжать эти отношения.

… Когда я вернулась на пляж, все еще думая о Филе, было уже четыре часа. После того вечера он больше не появлялся. Звонить я не осмеливалась. Этот случай вызвал во мне чувство вины, хотя я и не могла понять, в чем виновата. И я написала Филу о наших с Карлом планах развестись, чтобы он знал, что не предавал дружбу, что я не изменила памяти неверного мужа… письмо, вызванное тем же стремлением к самосохранению, как и предыдущее молчание, письмо, на которое я так и не получила ответа.

Несколько лет спустя я увидела фильм Вуди Аллена "Ханна и ее сестры". Печальная улыбка скривила мое лицо, когда муж Ханны соблазнил ее сестру стихами. Строчка "Их свет и нежность маленьких ладоней" нагло заполнила огромный экран, и я подумала: "Неужели все мужчины в мире, ищущие любовных приключений, пользуются одними и теми же стихами? "

… Через несколько минут после моего появления на пляже Робин уселась передо мной с улыбкой от уха до уха.

— Ну?! — восторженно спросила она.

— Что "ну"? — спросила я в ответ.

— Так что ты о нем думаешь?

— О ком? — спросила я, притворяясь бестолковой.

— О Джефри, конечно!

— Он кажется мне милым, — сказала я, отбрасывая горькие воспоминания о Филипе Краузене. — Так где же Элиот? Я думала, он приедет сегодня.

— Когда я ходила домой обедать, на автоответчике была запись. Элиота вызвали помочь при родах. Ты же знаешь, он один из самых известных специалистов в городе. И он очень предан своим пациентам.

— Очень мило.

— Да. Он действительно необыкновенный! — пылко сказала Робин.

— А потом он приедет?

— Господи, я надеюсь! Я так хочу его!

— Не волнуйся. Переживешь, — сказала я, чувствуя укол ревности.

— Ха! Посмотрите, какой специалист! Скажите-ка мне, доктор, когда в последний раз вы…

— Да ладно, Робин, не в этом дело, — сказала я, раздражаясь больше на себя, чем на Робин.

— Так в чем же дело?

Я вынула из пляжной сумки кисть крупного черного винограда и сунула одну виноградину в рот.

— Вот, попробуй. Тебе понравится, — сказала я, кидая одну ягоду подруге… моей счастливо замужней, счастливо похотливой подруге.

Пролетев мимо рук Робин, виноградина упала в песок.

— Большое спасибо! — воскликнула Робин, подбирая ее. Тщательно обтерев песчинки, она надкусила и скорчила гримасу: — Кислая кожица… но внутри сладко.

— Как некоторые мои знакомые.

— Философия обязательна? Или это психология? В любом случае, возвращаясь к нашему разговору, секс необходим для хорошего самочувствия. Попробуй. Тебе понравится.

— Ну… я слышала, Дуг свободен.

— Господи, Алисон, ты еще и цинична!

— Возможно.

Я уже испытывала угрызения совести за свою зависть к Робин… не говоря уж о том, что я сделала с Джефри Кауфманом в "Желтом" файле, выместив на нем всю обиду на Фила Краузена.

— Но в глубине души я просто прелесть, — добавила я, начиная жалеть себя.

— Да, я знаю, — сказала Робин, может быть, лучше меня самой понимая легкую дрожь моего голоса и неожиданно появившийся блеск в моих глазах. — Итак… когда уезжает Шел?

 

Глава четвертая

Белая

Оставался еще почти час до появления Шела, когда, разложив на столе копченую лососину, овощи, булочки и клубничный пудинг, я уселась с журналом на балконе и принялась решать кроссворд. Однако тошнота и сильное сердцебиение вскоре заставили меня отложить журнал. В холодном поту я вернулась в комнату и включила телевизор, постаравшись сосредоточиться на мерцающем экране. Как ни странно, это помогло.

— Привет! — крикнул Шел, появляясь несколько минут спустя.

Я приветствовала сына объятиями и поцелуем, но, как обычно, он вывернулся, и мои губы приземлились где-то в районе его уха.

— Ты стал слишком взрослым, чтобы поцеловать мамочку? — спросила я скорее с нежным упреком, чем ожидая ответа.

— Господи, ну и коротышка же ты! — воскликнул Шел, избегая объяснений и кладя ладонь на мою макушку.

— Метр шестьдесят, — защитила я свой рост.

— Не может быть!

— Я без каблуков.

— Ты козявка.

Я улыбнулась и пошла в кухню за маслом и сливочным сыром. В эту игру мы играли с тех пор, как Шел вырос настолько, что мог смотреть через мою голову. Я понимала, что игра продолжается из-за смеси гордости и неуверенности, которые испытывает Шел. Стремясь повзрослеть как можно быстрее, он чувствует смутную тревогу: если он сильнее своей матери, кто же позаботится о нем, уже не ребенке, но еще не мужчине?

— Так как дела, Шел? — спросила я, усаживаясь напротив сына и наслаждаясь красотой греческой линии его носа, изяществом и ловкостью больших рук, собирающих невероятных размеров сэндвич, и, как всегда, не веря, что этот красивый великан был когда-то частью меня, моим малышом.

— Прекрасно, — ответил Шел, увлеченный созданием шедевра из копченой лососины, сливочного сыра, лука и помидоров.

— Как работа?

— Прекрасно.

— И тебе нравится твое жилище?

— Очень.

— Тебе нравится жить с друзьями?

— Очень.

— Ты не скучаешь?

— Нет.

— И это вся благодарность и забота о материнском авторитете, — без надежды на возражение подвела я итог беседы.

— Ты должна быть счастлива, мам. В моей комнате чисто… в гостиной никаких объедков… никакого бокса по телевизору… тишина и покой, — сказал он, вгрызаясь в гигантский сэндвич.

— Я в восторге, — ответила я совершенно неискренне, и мои сжавшиеся внутренности просигналили, что самое последнее, чего бы мне хотелось, — это тишина и покой опустевшего гнезда. — Я счастлива за тебя. Только помни: до конца лета мы должны подготовить тебя к колледжу.

— Не волнуйся, мам. Я все держу под контролем, — умудрился пробормотать Шел с полным ртом.

Я вздохнула и занялась собственным сэндвичем, понимая, что мое восприятие Шела, как маятник, качается между образами ребенка и мужчины, зная, что он вполне способен держать все под контролем, но сомневаясь, что он это делает.

— Ты заполнил все документы?

— Все, мам.

— Ты знаешь, что еще из одежды необходимо купить?

— Успокойся, мам. Все в полном порядке, — он улыбнулся и бросил в рот черную оливку. — Что слышно о даме, нырнувшей с крыши пару дней назад?

— Шел! Как ты можешь? Это ужасно!

— А что я говорю?

— Но как ты это сказал!

— Это та дамочка с губами? — спросил Шел, вытягивая губы.

— Если ты имеешь в виду Марджори Эплбаум, да. И не будь вульгарным.

— Какая жалость. Полиция еще разнюхивает? В газетах пишут, что они собираются опросить всех жильцов Башни. Она правда прыгнула?

— Я не знаю. Я дремала на балконе, и мне показалось, будто что-то пролетело мимо. Но вполне возможно, что это была Марджори. Ужасная мысль.

— Да брось! Моя мама — главный свидетель! Она была довольно молодая, как мне кажется?

— Моложе меня.

— Все моложе тебя.

— Спасибо. Очень приятно слышать.

— Да не обижайся! Ты не так плохо выглядишь для старой дамы. Джейсон считает тебя красоткой.

— Неужели? — я слегка распрямилась. — Он тебе это сказал?

— Угу. Извини.

— Ты поднял этот вопрос. Мне просто любопытно. Что еще он тебе сказал?

— Да не волнуйся, мам. Все ребята считают, что ты еще мамтрахалка.

— Кто?

— Мамтрахалки — матери, с которыми еще можно потрахаться.

— Шелдон Даймонд, ты шокируешь меня!

— Конечно-конечно. Тебя все шокирует. Только не рассказывай, что ты никогда раньше не слышала о мамтрахалках.

— Так… какие ребята? — спросила я, пропуская мимо ушей его последнее замечание.

— Так ты не знала, что пляж Башни называют Мамтрахбург? — спросил он, игнорируя мой вопрос.

— "Мамтрахбург"!?

— Господи, какая же ты наивная!

— В чем?

Шел засунул в рот остатки сэндвича и начал строить новый.

— Так в чем же заключается моя наивность?

Молчание.

Я отправилась в кухню налить себе вторую чашку кофе и, возвращаясь, дернула своего ухмыляющегося сына за локон каштановых, порыжевших на солнце волос.

— Не трогай меня за волосы! Я ненавижу, когда ты это делаешь.

— Тогда объясни мне.

— Что объяснить?

— Почему ты считаешь меня наивной?.. И какие ребята думают, что я…

— Ты ничего не знаешь, — продолжал дразнить Шел.

— Например? — настаивала я, не прислушиваясь к голосу рассудка.

— Ну, держу пари, что ты не знала об аборте миссис Пинкус в прошлом году, — спокойно сказал он, размазывая сыр по булке.

— Что?

— Аборт.

— Где ты это услышал?

— От отца.

— Не понимаю.

— Отца ребенка… или, точнее сказать, эмбриона, и я не имею в виду доктора Пинкуса… хотя он и… хм… специалист по плодовитости, по иронии судьбы.

— Не смешно, Шел. И кто же отец, по-твоему?

— Несостоявшийся отец, мам. И давай просто скажем, что он может трахать, хотя еще не имеет права голосовать.

— Шел!

— Что? Я просто говорю то, что есть. И поверь мне, она не единственная.

— Единственная в чем?

— В пользовании юной плотью, — поддел Шел, широко ухмыляясь и играя натренированными мускулами.

— Твои подростковые гормоны отравляют твой мозг, Шел.

— Передай мне овощи… пожалуйста.

— Ну этого я действительно не знала, — сказала я, смутно вспоминая подмигивания парня на пляже.

— Я закончил изложение дела. Ты ничего не знаешь!

— Тебя больше устраивает пудинг на тарелке или на лице? — пригрозила я.

— О, не бросай! Извини.

Я отрезала по куску пудинга себе и Шелу, съела клубничину и небрежно спросила:

— Кто еще рыщет здесь в поисках добычи?

— Ха! Так ты все-таки веришь мне? Ну, ты удивишься.

— Хорошо, удиви меня.

— Хмм… Давай подумаем. Как насчет миссис Форестер? — протянул Шел, глядя в потолок.

— Не верю!

— Я говорил, что ты удивишься.

— Бренда Форестер? А кто этот парень?

— Я не могу сказать.

— Кто, Шелдон?

— Я не могу выдавать чужие секреты.

— Я не верю! Я не могу поверить, что интеллигентные взрослые женщины совращают детей.

— Детей? Мама, не надо! И я бы не назвал это совращением, — сказал он, принимаясь за пудинг.

— А как бы ты это назвал? И что ты сам знаешь об этом?

— Я наслышан.

— Ты наслышан? — спросила я своего взрослого ребенка, пытаясь представить его иначе… не как своего сына.

В такие моменты я испытываю разные чувства: благодарность за то, что Шел может говорить со мной о чем угодно, сомнение, не говорит ли он мне больше, чем я хочу слышать, и подозрение, говорит ли сын мне хотя бы половину.

— Как ты думаешь, ты бы вышла замуж за папу, если бы не забеременела мной? — неожиданно спросил он.

— Конечно, — ответила я, не раздумывая и чувствуя в вопросе Шела что-то большее, чем простое любопытство. — Мы с твоим отцом очень любили друг друга, и… ну, ты бы все равно случился рано или поздно… — Я старалась не думать о правдивости своих слов, пытаясь только успокоить возможные страхи Шела о его месте в мире вообще и в моем мире в частности, удивляясь, как давно он думает об этом и почему заговорил только сейчас. — А почему ты спрашиваешь?

— Просто подумал.

— "Просто подумал"? И о чем же?

— Наверное, тебе было бы легче, если бы я не родился.

Я была потрясена. Как он мог так неправильно истолковать мою любовь к нему, мою поддержку… всю мою жизнь?

— И поэтому ты должна быть счастлива, что я уезжаю. Ты займешься собой для разнообразия. Может, даже встретишь какого-нибудь парня и снова выйдешь замуж.

— Шел, я… — начала я, но не смогла продолжать, задыхаясь от слез, в буре противоречивых мыслей и чувств.

— Мам, не надо! Не плачь! Господи! Что я такого сказал?

— Ничего. Просто я не хочу, чтобы ты чувствовал, что должен уехать из-за меня. Ты — самый важный, самый нужный человек в моей жизни… и я люблю тебя… и я не могу поверить, что ты так чувствуешь… так думаешь о себе…

— Я не о себе думаю, мам, а о тебе.

— Ты не должен беспокоиться обо мне! Это не твоя забота. Я твоя мать. Я беспокоюсь о тебе. И не имеет значения, сколько тебе лет, Шел, ты все еще мой ребенок.

— На всякий случай, мам, если ты не заметила, я — большой ребенок, — застенчиво сказал он. — Я могу заботиться о себе сам. Честно. Мне восемнадцать лет. Ты не должна больше защищать меня Эй… Я мог бы защищать тебя… Я мог бы защищать всю страну!

Я хотела ответить ему, хотела сказать, что он не должен отвечать за весь мир и за меня, но не смогла вымолвить ни слова, представив всех юношей, уходящих на войну… отрываемых от матерей… детей — в джунглях и пустынях конфликтов. Это было выше моих сил.

— Война — не шутка, Шел!

— Успокойся, мам. Я шучу. Я же уезжаю в колледж, а не в лагерь новобранцев.

Я перестала дуться и улыбнулась. Шел всегда может заставить меня улыбаться, несмотря на огорчения. Все в моем сыне всегда поражало и изменяло меня, мои взгляды. Я иногда удивлялась, происходило бы то же самое с дочерью, или если бы я была отцом. Странные вопросы. Мы — мать и сын, и между матерями и сыновьями особая связь. Будучи столько лет и матерью и отцом Шела, я пыталась игнорировать эти особенности, нейтрализовать различия между мужчиной и женщиной; возможно, я нейтрализовала себя только в своих собственных глазах.

— У меня все будет прекрасно, мам! Ты не должна беспокоиться. Я добьюсь успеха. Ты будешь гордиться мной, — разглагольствовал Шел с пудингом во рту, как будто понимая мое молчание, взваливая на себя груз ответственности, как маленький ребенок, старающийся облегчить боль родителей…

— Не хочешь забрать остатки пудинга для ребят?

— Конечно.

Он взял тарелку и понес пудинг в кухню, тщательно обернул его в пластик и фольгу, как я заворачивала его школьные завтраки.

— Я люблю тебя! — крикнула я, когда он шел к лифту.

— Конечно, — ответил он, с улыбкой поворачиваясь ко мне.

Позже, на пляже, я намазалась кремами от загара под своим белым зонтиком и, оглянувшись, заметила Робин, сидящую в одиночестве под розовым зонтиком. Я позвала ее.

— Как ты себя чувствуешь, Алисон? — спросила Робин, ставя свой шезлонг на солнце передо мной.

— Сейчас прекрасно, — ответила я, вспоминая утреннюю тошноту и головокружение, исчезнувшие так же таинственно, как и появились.

— Как прошел ленч?

— Прекрасно.

— А именно?

— У тебя есть десять часов?

— Начинай! — с вызовом сказала Робин, поудобнее устраиваясь в шезлонге и подставляя лицо обжигающему солнцу.

— Он хочет, чтобы я вышла замуж.

— Да? С чего вдруг?

— Я думаю, он не хочет оставлять меня одну.

— Как мило, что он заботится о тебе.

— Не совсем так, Робин. Он чувствует себя ответственным за меня. Это тяжелая ноша.

— Ты немного несправедлива к нему.

— Я совсем не справедлива. И я думаю, что это я эгоистка. Я не выполнила свой долг. Он не должен чувствовать эту ответственность. Я должна была найти ему отца.

— Ты говоришь так, будто оставалась одинокой нарочно.

— Возможно. Возможно, по каким-то соображениям я избегала серьезных отношений с мужчинами.

— Теперь ты слишком сурова к себе. Какие соображения…

— Он чудесный мальчик, не правда ли? Только не рассказывай ему о нашем разговоре. Он убьет меня.

— Шел был бы рад узнать, что ты так хорошо говоришь о нем.

— Лучше не надо. Дети такие…

— Шел больше не ребенок, Алисон.

— Именно это он мне все время повторяет. И, в некотором смысле это правда. Но как его мать, я смотрю на это немного иначе.

— Ты на все смотришь немного иначе, Алисон. Именно это мне в тебе и нравится.

— Между прочим, ты когда-нибудь слышала термин "мамтрахалка"?

— Ты говоришь о "матерях, с которыми хотелось бы потрахаться"?

— Ага. И ты, наверное, также знакома со слухами об их связях с нашими детьми?

— Алисон, ты обычно приезжаешь сюда только на выходные… и, по правде говоря, мне часто кажется, что ты не хочешь слушать сплетни.

— Ты что хочешь сказать? Что я ханжа?

— Не совсем, но…

— Ну, сегодня утром я обнаружила, что мой сын знает о том, что здесь происходит, гораздо больше меня… Это меня смутило… и шокировало.

— Вот видишь. Ты шокирована. Ты единственная здесь шокирована. И что именно он тебе рассказал?

— Он рассказал, что в прошлом году Кэрол Пинкус делала аборт…

— Ах.

—… и что Бренда Форестер соблазнила одного из его приятелей…

— И кого же? — спросила Робин, наклоняя ко мне левое ухо.

— Я ему задала такой же вопрос. Он не сказал.

— Главный вопрос: почему он вообще заговорил с тобой об этом?

— Ну, мы болтали и… Вообще-то я не знаю.

— Угу. Чувство вины.

— Что ты имеешь в виду?

— Алисон, возьми себя в руки: возможно, он говорил о самом себе.

— Никогда!

— Вспомни, как ты искала его в пятницу днем. И его друзья не могли найти его… Ты видела Бренду на пляже?

— Этого не может быть!.. Ты действительно так думаешь?

— Это возможно.

— Но Бренда Форестер! Она лет на десять старше меня. Что ему нужно от женщины, старше меня на десять лет?

— Секс. С кем угодно, где угодно, как угодно. Ему восемнадцать лет, помнишь? И она еще ничего.

— Но она же такая старая!

— Она не выглядит старой, Алисон. И, кроме того, неужели ты думаешь, что похотливый подросток видит дальше манящего пальца? Вспомни фильм "Когда Гарри встретил Салли". Замечание Гарри о некрасивых девушках. Как он хотел и их трахнуть. Мы говорим о бурлящих мужских гормонах, а не о конкурсе красоты.

— Но Бренда Форестер!

— Хочешь мороженого? — спросила Робин, увидев продавца, сгибающегося под тяжестью ящика.

— Мороженое на палочке! Покупайте мороженое! — крикнул Билл, приближаясь к нам. Знакомый крик и знакомое обитателям пляжа лицо.

— Не знаю, — сказала я. — У меня что-то с желудком. И голова еще не совсем в порядке.

— Ты же вроде сказала, что тебе лучше.

— Было, а сейчас опять не очень.

— Я не психиатр, но думаю, что у тебя что-то с головой. Послушай. Пусть у меня нет детей, но я достаточно читала, чтобы понять: ты прекрасный пример синдрома пустого гнезда…

С усиливающимся раздражением я слушала, как подруга анализирует меня.

—… ты должна отпустить его, Алисон. Вот увидишь, с Шелом все будет прекрасно! Это тебе необходимо…

— Робин, — наконец прервала я, решив, что услышала достаточно, — ты не могла бы ошибаться сильнее. У нас с Шелом совершенно нормальные отношения, и я не мешаю ему уехать. Я хорошо воспитала его и думаю, у него все будет прекрасно: и в учебе и в профессии, которую он выберет. Мы всегда откровенно разговаривали, так что я не ожидаю никаких сюрпризов.

— Ты хочешь сказать, новых сюрпризов? Кроме Бренды Форестер?

Я ответила слезами.

— Извини, Алисон, я не хотела… — она вскочила и бросилась ко мне.

— Нет-нет, ничего. Все в порядке, — отмахнулась я. — Ты права. Я расстроена из-за Шела. Из-за его отъезда.

— Однако я могу ошибаться в причине твоих головокружений. Может, тебе стоит сходить к врачу?

— Со мной все будет прекрасно.

— Между прочим, полиция приходила сегодня утром, — она решила отвлечь меня.

Ей это удалось. Я попыталась взять себя в руки.

— О? Лейтенант Фиори?

— Он и еще один офицер. Постарше. Но Фиори вел беседу. Задавал кучу вопросов о Марджори. Но мне нечего было ему сказать.

— Ты шутишь? А как насчет связи Марджори с Джефри Кауфманом и ее интрижка с Марти Стейнером? — набросилась я на Робин, удивив и ее, и себя.

— Ну, ведь это только слухи, Алисон. Я не думаю, что следует вовлекать кого-то без доказательств. Если это правда, полиция сама выяснит довольно скоро.

Счет сравнялся. Я сменила тему.

— Так что еще говорил лейтенант Фиори?

— Ничего особенного. Но у меня создалось впечатление, что он интересуется тобой.

— Правда, Робин?

— Может, я сказала, что знаю о том, что ты была на балконе в пятницу утром, и что ты расстроена… твое одиночество и все остальное.

— Почему ты все это ему рассказывала?

— Он первый упомянул твое имя и спросил, знакомы ли мы. Он очень умный… и сексуальный.

— И молодой.

— Не очень. Я думаю, он выглядит моложе своих лет. И еще я думаю, что он не женат. Он не носит кольцо.

— Ну, я бы попросила тебя…

— О, посмотри, кто к нам идет! — кивнула Робин, и я увидела приближающегося Джефри Кауфмана с шезлонгом в руках.

— Добрый день, дамы. Вам не одиноко? — спросил Джефри.

— Садитесь, Джефри, — пригласила Робин.

— Фантастический день! Не могу вспомнить более чистого неба, — сказал он, ставя шезлонг рядом с Робин.

— Роб, поужинаешь со мной? — спросила я подругу, непонятно почему грубо игнорируя Джефри.

— Разве ты не возвращаешься сегодня в город? — удивилась она.

— Нет. Ты забыла? Я в отпуске.

— Джефри, не хотите присоединиться к нам сегодня вечером? — решительно спросила Робин.

— Конечно. Я тоже в отпуске. Шесть недель — до конца августа.

— Вы можете оставить своих пациентов на полтора месяца? Элиот никогда бы не уехал так надолго, — сказала Робин с оттенком гордости.

— Обычно я тоже так не поступаю. Но в этом году мне повезло. И, раз уж речь зашла о милом докторе Элиоте, когда мы увидим его?

— Да, Робин, где Элиот? — подхватила я.

— Это длинная история, — вздохнула Робин. — Самое обидное, что он не приедет и на следующие выходные.

— Мне так жаль, Роб, — посочувствовала я. — Я знаю, как ты скучала по нему всю неделю.

— Может, он приедет в среду, — ответила она, рисуя что-то ногой на песке.

Проблемы, подумала я. Даже в лучших из браков. Проблемы.

 

Глава пятая

Розовая

Я оставила Робин и Джефри на пляже и уединилась на своем балконе с компьютером, создавая свою версию жизни Робин и Элиота, — жизни, в которую за шесть лет знакомства с ними была посвящена лишь частично. Конечно, мой вымысел основывался на впечатлениях от тех "фактов", которые пересказывала мне Робин, и на ее интерпретации этих фактов…

«Робин познакомилась с Элиотом Кристэлом и вышла за него замуж, когда он учился на последнем курсе медицинского факультета. Высокий, ширококостный и угловатый, он был удивительно кроток для человека таких размеров.

Они были такими разными не только физически, но и по характеру, что казались на редкость неподходящей парой. Неповоротливый Элиот и хрупкая, быстрая как птичка Робин. Однако они счастливо разделяли не только страсть друг к другу, но и к соленому воздуху и сверкающему песку океанского побережья Джерси. В летние выходные они ездили на пикники в Атлантик-Сити и бродили по пляжам вдоль океана, держась за руки.

Проходя мимо "Башни из слоновой кости", они всегда восхищались стайками разноцветных зонтиков и атмосферой спокойствия, так отличающей этот пляж от всех остальных, где, соревнуясь с прибоем, грохотали магнитофоны тинэйджеров. Но они никогда не останавливались здесь, не решаясь вторгнуться в это безмолвное уединение.

И вдруг, в одно прекрасное лето, Элиот заявил, что у него появились деньги, и они купили квартиру на восьмом этаже Башни. В их первый официальный день на пляже — в третью субботу августа шесть лет назад — служащий вынул из кучи единственный розовый зонтик, на котором теперь была этикетка "Кристэл. кв. 807", проводил Робин и Элиота в центр пляжа и воткнул зонтик в песок.

— Приятного отдыха! — сказал он, оставляя Кристэлов.

— Ну вот мы и здесь! — воскликнул Элиот, раскладывая привезенные из города шезлонги под зонтиком. Затем он надел солнцезащитные очки, достал сливу и медицинский журнал и уселся в шезлонг совершенно счастливым человеком.

Робин вытащила свой шезлонг на солнце и начала разглядывать ближайшее окружение. Был жаркий день, и яркие солнечные лучи, отражавшиеся от белого зонтика неподалеку, на мгновение ослепили ее.

— Элиот, пожалуйста, брось мне свои светофильтры! — попросила она. Не получив ответа, она подошла к мужу. — Элиот!

Робин стала упрекать его, но обнаружив, что он крепко спит над своим журналом, вздохнула и сама достала очки из полотняной пляжной сумки. Идя назад к своему шезлонгу, Робин заметила под белым зонтиком молодую женщину примерно ее возраста с вишневым мороженым на палочке. Робин подошла и представилась Алисон Даймонд, озабоченной пропажей своего сына Шела.

— Вы здесь на все лето? — спросила Алисон.

— Я — да. Элиот — акушер в Филадельфии. Он будет приезжать на выходные, когда сможет.

— Я тоже бываю здесь в основном в выходные, но сейчас у меня отпуск. Не хотите присесть? У меня есть полотенце…

— Спасибо, — сказала Робин, опускаясь на теплый песок перед Алисон, как раз в тени зонтика. — Элиот уже заснул. Бедняга, у него была тяжелая неделя. Ваш муж с вами?

— Я вдова…

— О… извините.

— Прошло уже девять лет. Я здесь со своим сыном Шелом. Ему двенадцать. Несколько минут назад он был у воды, а теперь исчез.

— Я не видела никаких детей.

— Он, вероятно, побежал на другой пляж. Не хотите пройтись со мной? Я чувствую себя лучше, когда знаю, где он.

И они пошли по пляжу в поисках Шела, мило болтая, как любые новые знакомые.

Алисон рассказала о том, что пишет популярные статьи в медицинских журналах, и немного о покойном муже. "Он тоже был акушером", — сказала она. А Робин рассказала Алисон о своей работе с детьми, имеющими физические недостатки, доверительно сообщив, что, вероятно, у нее не будет собственных.

Дети были главным в личной и общественной жизни Робин и Элиота. Их работа была связана с детьми, и желание иметь собственных детей базировалось на наивной вере, что люди взрослеют, женятся, заводят детей и живут потом долго и счастливо. Но годы специального образования и работы научили их тому, что зачать и родить относительно нормального ребенка — не всегда такой легкий и естественный процесс, как они предполагали.

— Детей ни в коем случае нельзя воспринимать как само собой разумеющееся, — говорила Робин.

Согласно кивая, Алисон все больше тревожилась, не находя никаких признаков Шела.

— Мы так старались, — продолжала Робин, чувствуя себя вполне комфортно с Алисон и не замечая ее волнения. — По иронии судьбы в первые несколько лет мы не хотели ребенка. Элиот еще учился, и мы не могли себе этого позволить. Так что мы были маниакально осторожны. Вы не поверите, но вначале мы пользовались двойными презервативами. Элиот не разрешал мне принимать пилюли. Практикующие врачи такие нервные, потому что слишком много знают. Ну, в общем, когда мы решили завести детей, ничего не вышло.

Алисон посмотрела на Робин, желая сказать что-то уместное, но смогла выдавить лишь "Мне очень жаль", стараясь казаться вежливо заинтересованной, но не любопытной. Однако она не была уверена, что Робин услышала ее слова, так как та продолжала щебетать, описывая свою одиссею.

— Множество различных специалистов, ежедневные температурные графики, любовь по расписанию… Вы не можете себе представить, как это разрушительно влияло на нашу сексуальную жизнь! — делилась Робин с удивленной Алисон, которая чувствовала, что ее сдержанное внимание начинает превращаться в извращенный интерес. — Я звонила Элиоту в больницу, сообщала, что у меня подскочила температура, и он должен явиться домой… немедленно. Конечно, он всегда оказывался в операционной или в родильной… и когда наконец мы начинали заниматься любовью, то были так сердиты друг на друга, что ничего не получалось. А иногда, когда мы действительно хотели, то должны были ждать "правильного" времени. До этого мы считали, что любое время для любви — "правильное"!

Алисон рассмеялась, хотя ей было неловко выслушивать такие интимные детали от незнакомого человека и еще более тревожно оттого, что Шел все не появлялся.

— И потом исследования… Не могу передать, как все это болезненно физически и психически! И в конце концов врачи не обнаружили ничего аномального. Мы даже пробовали искусственное осеменение…

Но к этому моменту Алисон уже полностью была поглощена поисками своего собственного ребенка, ее охватила паника, взгляд метался по пляжу. Ей начинало казаться, что море и небо кружатся в едином огромном сине-зеленом водовороте, поглощающем птиц, рыб и маленьких мальчиков.

—… и это ни к чему не привело, — Робин взглянула на Алисон, но прежде чем она успела осознать, что та ее больше не слушает, брызги холодной воды на их спинах возвестили о прибытии Шела и конце истории».

… Зазвонил телефон. Я отложила компьютер и побежала в комнату. Это оказалась Робин, охваченная паникой из-за отсутствия Элиота и потому отказавшаяся ужинать со мной и Джефри.

— Я просто сейчас плохая компания, Алисон. Ты понимаешь, не правда ли?

— Конечно, но, по-моему, тебе лучше быть на людях. Я хотела бы, чтобы ты пошла.

— Я так не думаю.

— Ну тогда сделай это для меня! Я бы не хотела быть наедине с Джефри Кауфманом. Это будет похоже на свидание, а я не хочу ставить его в неловкое положение.

— Ты хочешь сказать, что сама не желаешь оказаться в таком положении.

— Я хочу сказать, что ни один из нас не хочет оказаться в таком положении.

— Господи, Алисон, в твоих устах свидание звучит как посещение дантиста!

— Иногда мне кажется, что посещение дантиста менее болезненно.

— Это меня не удивляет.

— Робин, что-то происходит. Я слышу по твоему голосу. Что случилось?

— Я просто расстроилась, что Элиот не приедет.

— И все?

— Может быть, на меня подействовала смерть Марджори.

— Какое это имеет отношение к тебе?

— Думаю, никакого. Просто… Нет, ничего.

— Попробуй еще раз, Робин, — ласково произнесла я, уверенная, что она хочет что-то мне сказать.

— Ну, ты помнишь, как прошлым летом я говорила тебе, что Марджори заигрывает с Элиотом на пляже?

— Смутно. Ты видела, что она разговаривает с ним… если ты это имеешь в виду.

— Наверное, я просто психую. Послушай, давай поужинаем завтра. Хорошо?

— Хорошо, — сказала я. Не мне убеждать кого-то не психовать.

Повесив трубку, я вернулась на балкон к своему компьютеру…

«Робин и Элиот потеряли всякую надежду иметь ребенка… и Элиот забыл о сексе. Или так казалось Робин, встревоженной затухающей страстью мужа. Однако страсть, как и любая энергия, не может просто исчезнуть, она видоизменяется. Элиот со всей страстью отдался своей работе. Что касается Робин, она обнаружила: чужие страсти отвлекают ее от собственной…

Жарким влажным субботним днем в конце августа Марджори Эплбаум остановилась перед Элиотом, сидящим в одиночестве под розовым зонтиком, чтобы познакомиться и спросить, который час. Он сказал ей, что сейчас двадцать минут третьего, и она сообщила ему, что знакома с его женой, Робин; и как удивительно — и обидно, — что с ним познакомилась только сейчас, хотя всегда восхищалась им издали.

— Вы так… ну… "первобытны", — сказала она.

И эти слова ударили его прямо в пах, где его мужское "я" встречается с душой. А когда Робин вернулась из путешествия по пляжу, Элиот спросил о Марджори Эплбаум: "Это она замужем за тем спасателем?" Чувствуя опасность и удивляясь, почему Марджори Эплбаум, никогда не пытавшаяся пообщаться с ней, остановилась поговорить с ее мужем, Робин не стала рассказывать о недавнем бегстве спасателя с Тиффани Кауфман. "Да", — ответила она, закрывая обсуждение. Элиот, однако, был заинтригован пухлыми губами Марджори.

Жарясь на солнце с медицинским журналом, он пытался представить ощущение губ Марджори на своих собственных. И засыпая, он вспомнил живую пиявку, которую видел в аквариуме, когда ему было одиннадцать лет, и как мысли об этом существе, присосавшемся к стеклянной стене, сексуально возбудили его, и он рассказал об этом своему лучшему другу Марку. А Марк сказал, что он странный.

В воскресное утро, когда Робин порхала от зонтика к зонтику, Марджори снова посетила Элиота. Ей снова необходимо было узнать, который час, и в обмен она предложила ему половину своего персика. Слюнные железы Элиота взорвались, когда он вгрызался в сочный спелый фрукт. А наблюдение за тем, как Марджори смакует свою половину, привело к распуханию всех остальных его желез. "И ведь она некрасива, — думал он. — Но что-то в ней…" — и понимание того, что она выбирает моменты, когда Робин нет рядом, возбуждало его.

Он был искренне удивлен, когда рано утром в понедельник в его кабинете в Филадельфии раздался телефонный звонок. Это была Марджори Эплбаум. Она просила о встрече по поводу неприятной гинекологической проблемы, как он понял. Однако испытал странное раздражение, когда она настаивала на очень скорой встрече. Но из доброты, соседских отношений и еще чего-то невысказанного он согласился принять ее на следующий день в половине шестого, забыв, что по вторникам заканчивает прием в половине пятого.

— О-о, ох, о-о, — стонала Марджори Эплбаум, лежа на гинекологическом кресле, прикрытая тонкой голубой хлопчатобумажной рубашкой и простынкой, пока большие, но нежные пальцы Элиота ощупывали ее изнутри и снаружи.

— Простите, что причиняю вам неудобство, — извинился Элиот, по-своему истолковывая ее стоны. — И я надеюсь, что вы будете рады услышать: я не нахожу ничего страшного, Марджори. Ничего, что могло бы объяснить ваши ощущения тяжести.

— Элиот, я так боюсь рака…

— Марджори, пожалуйста, поверьте мне, я не вижу никаких неприятных признаков…

— Моя тетя умерла от рака груди, и…

— Ваша грудь прекрасна, Марджори, никаких шишек, опухолей, само совершенство, — постарался успокоить ее страхи Элиот и вдруг осознал, насколько действительно совершенны ее крепкие груди.

— Может, вы осмотрите снова… просто чтобы быть уверенным…

— Марджори, поверьте мне, ничего…

— Пожалуйста! Я так напугана.

Элиот, по натуре очень сочувствующий человек, подчинился и сдвинул рубашку.

— Если это успокоит вас… но я уверен.

— О, я действительно чувствую себя лучше, Элиот. Я… о Элиот, у меня такие чувствительные соски, — ворковала она доброму доктору, сжимавшему ее розовый сосок, чтобы удостовериться, что в груди нет никакой жидкости.

Как ни старался Элиот оставаться объективным и профессионально отчужденным, ее голос расшевелил его. Раньше с ним не случалось ничего подобного, хотя он исследовал множество женщин, гораздо более привлекательных. Возбужденный и смущенный, Элиот вылетел из комнаты в надежде взять себя в руки.

— Я сейчас вернусь, Марджори. Можете одеваться, — сказал он, исчезая.

Пока Элиот плескал на лицо холодную воду, Марджори устроилась поудобнее и подтянула простынку повыше.

Элиот вернулся, считая, что для Марджори достаточно времени, чтобы одеться.

— Готовы, Марджори? — спросил он, легко постучав в приоткрытую дверь.

— Да, Элиот.

Войдя в комнату, Элиот с удивлением обнаружил Марджори на кресле. Он выдавил извинения и повернулся, чтобы уйти, когда Марджори позвала его. Он замер.

— Мне кажется, я знаю, в чем проблема, Элиот, — сказала она, протягивая ему руку. При этом простынка соскользнула, обнажая ее совершенную грудь.

Элиот попытался отвести взгляд, потому что, хотя он и смотрел на груди целыми днями много лет, эта грудь была совсем другой. Она была не просто анатомическим образцом жира и желез, это был трепещущий сексуальный мир. И этот мир подмигивал ему, звал, просил ласки. Дрожа, покрываясь потом, Элиот повиновался.

— Теперь хорошо, Элиот, — прошептала Марджори, смахивая капельки пота с его лба. А затем она пробежала шелковистой подушечкой пальца по его губам и, сунув палец ему в рот, коснулась языка.

Элиот совершенно потерял голову, борясь с желанием сунуть собственный палец между похожими на пиявки губами Марджори.

— Мне необходимо облегчение, Элиот. Это было так давно… я вся переполнена, — сказала Марджори, сдергивая с бедер простынку и обнажаясь полностью.

Элиот уставился на Марджори испуганными, полными слез глазами.

— Что я должен сделать? Я не знаю… Я должен идти, — заикался Элиот, отталкивая ее руку.

Но он стоял так близко — гора страха и желания, дрожащая, потеющая, — с так сильно бьющимся сердцем, что слышал его стук.

— Помогите мне, Элиот. Конечно, вы понимаете… все это давление… чувство, словно я сейчас взорвусь…

Элиот понимал, что его брюки заметно натянулись от эрекции.

— Здесь, Элиот, — сказала Марджори, и его взгляд последовал за ее рукой вниз к шелковистому рыжеватому треугольнику. — Коснитесь меня здесь.

Он подошел и встал между ногами Марджори и смотрел, как она ласкает себя. Одной рукой он потянулся коснуться ее, другой коснулся себя через одежду.

— Да-да, — шептала Марджори.

Вид ее оргазма вызвал его собственный. Но не успели прекратиться судороги, как Элиота охватило чувство вины. Он снова бросился в туалет, включил кран и стоял над раковиной, закрыв глаза. Его уши наполнились шумом льющейся воды, он пытался перевести дух, тошнотворные волны еще сдавливали горло.

В дверь постучали, и он услышал голос Марджори.

— Элиот! Вы в порядке?

Элиот крепко зажмурился и глубоко вздохнул.

— Элиот?

— Все прекрасно, Марджори. Все прекрасно.

— Я подожду в кабинете. Хорошо?

— Прекрасно, Марджори. Прекрасно, — сказал он, набирая в ладони холодную воду и погружая в нее лицо. Он поднял голову, уставился на себя в зеркало и прошептал: — Я животное.

Вернувшись в кабинет Элиота, Марджори взяла с его стола фотографию Робин и скривилась.

— Ревнивая сука, — обратилась она к фотографии. — Вы все ревнивы. И кто знает, сколько из вас соблазнили Дуга, пока я была в городе.

— Марджори, я… — начал Элиот, входя в кабинет.

— Элиот, я восхищаюсь фотографией Робин. Она так мила…

— Марджори, мне очень жаль. Не знаю, что на меня нашло. Я никогда не…

— О, Элиот, мне совсем не жаль, — успокоила Марджори, подходя к нему.

Но Элиот пролетел мимо нее за свой стол, в безопасность своего рабочего кресла.

Сев напротив него, Марджори продолжала:

— Вы сделали для меня нечто особенное, Элиот. Когда Дуг бросил меня, моя душа умерла. Вы заставили меня снова почувствовать себя живой.

Марджори взяла с его стола салфетку и промакнула глаза.

— Я не знаю, что сказать. Я…

— Не говорите ничего, Элиот. Будем считать это нашим маленьким секретом. Доверьтесь мне. Я никогда ничего никому не скажу.

— Но, Марджори… Я не хочу, чтобы вы неправильно меня поняли. Я люблю жену… Я никогда не собирался… это не то, что вы думаете…

— Больше ни слова, Элиот! Я понимаю, — Марджори умолкла и склонила голову, но не отвела свой взгляд от его глаз. — Спасибо, Элиот, я никогда не забуду ваших прикосновений.

Элиот ерзал на своем стуле, пытаясь смотреть на фотографию Робин или на пластмассовую модель женских органов на столе за спиной Марджори, и снова возбуждался, вспоминая происшедшее. Тряхнув головой, чтобы прогнать видения, Элиот встал.

— Марджори, я должен идти. Обход в больнице…

— Конечно, Элиот, — согласилась Марджори, вставая и открывая сумочку. — О, Элиот, сколько я вам должна?

— Ничего! Ничего, Марджори. Вы ничего мне не должны!

— Но, о Господи, как неприятно! Я, кажется, оставила дома наличные. Вы примете чек?

— Марджори, я сказал нет, — повторил он, обиженный самой мыслью о том, чтобы взять с нее деньги. — Считайте это профессиональной любезностью… или любезностью соседа…

— Вы так милы, Элиот. И раз вы так любезны… ну я только что заметила, что у меня нет денег, чтобы заплатить за стоянку. Я так смущаюсь… но не могли бы вы одолжить мне…

— Сколько, Марджори? Сколько вам нужно? — спросил Элиот, доставая бумажник и вынимая одну пятидесятидолларовую купюру, затем вторую. — Этого достаточно? Я хочу сказать, не можете же вы ездить по городу без денег.

Марджори взяла обе купюры и сунула их в свой кошелек.

— Вы так добры. Я скоро верну, я обещаю…

— Не волнуйтесь. Просто считайте нас, даже… после того, что случилось, и…

— Ну, мне пора идти. У меня встреча, — оборвала его Марджори и ушла.

Элиот последовал за ней в приемную и смотрел, как она идет к лифтам, ждет спиной к нему, пока откроются двери, затем поворачивается и посылает ему воздушный поцелуй.

— Черт! — взорвался Элиот, закрывая дверь своей приемной.

Он сел на диван, откинув голову и уставившись в потолок. Слезы бежали из уголков его глаз.

— Я животное, — шептал он, испытывая угрызения совести… но раскаяния не хватало, чтобы стереть ощущение плоти Марджори с кончиков его пальцев.

— Я не знаю, в чем дело, — поверяла Робин под белым зонтиком в следующее субботнее утро Алисон, — но с Элиотом что-то происходит.

Алисон, слушавшая вполуха поток сведений и раздумий о разных соседях, открыла глаза и посмотрела на подругу. Когда Робин говорила о личном, ее речь менялась, становилась более спокойной, вдумчивой.

— Что-то произошло на этой неделе. Я не знаю, что именно, но с Элиотом что-то случилось.

— Так почему ты думаешь, что с ним что-то случилось?

— То, как он говорит по телефону. Мы очень близки, и я могу понять, когда его что-то тревожит.

— Вероятно, он просто устал. Он принял много родов?

— Нет-нет. Не это. Он кажется рассеянным. Вчера вечером он не мог дождаться, когда повесит трубку. Обычно по пятницам, когда он не может приехать на выходные, мы долго разговариваем по телефону. И иногда мы даже играем.

— Играете?

— Ну, ты знаешь… играем.

— Намекни.

— Ну… секс по телефону.

Алисон закусила губу.

— О Господи! Я смутила тебя, а?

— Нет, конечно нет. Я думаю, что вчера Элиот спешил, а ты почувствовала себя отвергнутой.

— Элиот не спешил куда-то. Вот в чем проблема. Он просто хотел повесить трубку. Конечно, я чувствую себя отвергнутой! Что-то случилось.

— Что? — нетерпеливо спросила Алисон.

— Я начинаю думать, что… ну, возможно, у Элиота связь, — тихо сказала Робин.

— У Элиота? Связь? Робин, ты не можешь всерьез так думать!

— Я не знаю, во что верить.

— Он странно ведет себя одну неделю — и ты воображаешь, что у него связь!

— Не совсем так… не просто странное поведение.

— Что еще?

— Он… ну… импотент. Уже несколько месяцев…

— Но ты сказала… телефон…

— Это другое. Мы можем делать то… но это все, что мы делаем. Сначала я думала, что это из-за ребенка…

— Ребенка?

— Ну ладно. Бесплодия… — сказала Робин, раздраженная явной бесчувственностью Алисон.

Алисон крепко сжала веки. Ей хотелось откусить себе язык.

—… но теперь я начинаю думать, что, возможно, у него появилась другая.

— О нет, Робин. Я уверена, что этого не может…

— Но что ты можешь об этом знать? — огрызнулась Робин.

К следующему лету чувство вины Элиота усилилось вместе с его импотенцией, прогрессирующей с каждым удачным актом измены с Марджори Эплбаум. А беспокойство Робин все росло. И в выходные, последовавшие за смертью Марджори, когда Элиот снова под каким-то предлогом не появился на побережье, подозрения Робин окрепли. К вечеру воскресенья Робин в панике позвонила Алисон и сказала, что не пойдет ужинать с ней».

… Я нажала клавишу компьютера и прислушалась к жужжанию, подтверждавшему, что мой рассказ — вымышленные ответы на реальные вопросы — отправляется в файл под названием "Розовый". "Да, — снова подумала я, — даже в лучших браках — проблемы". Однако в реальной жизни не на все вопросы можно так правдоподобно ответить, хотя я и убеждена, что каждый вопрос имеет свой ответ.

И в моем браке — по моему глубокому убеждению, не самом худшем — были проблемы. Конечно, у меня немного возможностей для сравнения. Мы с Карлом мало общались с супружескими парами. Мы вообще мало с кем общались, если не считать официальных приемов и редких вечеров с Филом Краузеном. И только теперь я задумалась, почему так случилось.

Возможно, из-за того, что первый год мы приспосабливались к неожиданному поспешному браку и появлению ребенка — чуда, которое полностью поглотило второй и третий годы, наполнив их трепетом и чувством завершенности. На четвертый год Карл приспосабливался к своей измене, а я — к одиночеству. И затем Карл умер.

Может, это объясняет и наш редкий секс, который тогда я считала нормой, веря Карлу, говорившему, что я слишком чувственная. Это прекрасно совпадало с оценками моего отца: "слишком чувствительна" и "слишком эмоциональна".

— Ты не любишь меня? — спросила я Карла как-то ночью, когда Шелу было два месяца, встревоженная тем, что мы не занимались любовью и за несколько месяцев до рождения сына.

— Конечно же, люблю! — ответил Карл. — Если бы не любил, не женился бы. Ведь я оставался холостяком до тридцати четырех лет.

Интересно, как некоторые ответы провоцируют новые вопросы.

— А почему ты не женился так долго? — спросила я.

— Я не спешил, ждал самую лучшую, — ответил он, целуя меня в лоб.

Я уже не помню: его целомудренный поцелуй или его ответ заставили меня почувствовать себя недостойной и того, и другого. Теперь я думаю, что он ждал самую наивную.

Глядя в пустой экран компьютера, я удивилась, почему была так наивна. Если верить Шелу и Робин, я и теперь наивна. Я удивилась, правда ли это, возможно ли это. Наивность в конце концов подразумевает какую-то долю невинности, а я уж никак не могла считать себя невинной. Мне сорок лет, я одинокая мать, редко встречающаяся с мужчинами, и я не только Алисон Даймонд, пишущая популярные медицинские статьи, но и Слоан И. Даймонд, автор популярных, хотя и сомнительной ценности романов. Безусловно, я давным-давно потеряла невинность. Как давно — это другой вопрос. Я напечатала на пустом экране целую строчку вопросов, отложила компьютер и отправилась одеваться к ужину с Джефри.

 

Глава шестая

Белая

Прогноз погоды, переданный в воскресных вечерних новостях, не оправдался, и понедельник оказался прекрасным пляжным днем. Освежающий морской бриз развеял утренний туман и облака. Я позволила себе роскошь позднего сна и вышла на балкон в половине одиннадцатого. На пляже внизу было лишь несколько цветных зонтиков. Персонажи только начинали выползать на ослепительно белую сцену.

По понедельникам на пляже обычно царит спокойствие. Супруги и гости уезжают в город, приводятся в порядок квартиры, пополняются продовольственные запасы. Я больше всего любила понедельники, особенно этот, первый понедельник после того, как улизнула из города. И я хорошо себя чувствовала: ни головокружения, ни тошноты, ни болей. Голова была ясной как безоблачное небо надо мной. Облегченно вздохнув, я поискала взглядом розовый зонтик, зонтик Робин, но его не было. Зато я различила смуглое тело Джефри, вытянувшееся в шезлонге перед желтым зонтиком, и подумала о вчерашнем вечере — крабах и жареной картошке в "Котелке Барни", и долгом возвращении домой…

Ресторанчик Барни находится в центре Атлантик-Сити — то есть всего в двух кварталах от грохота и блеска игорных заведений, болезненно разрушающих мои детские воспоминания.

Хотя все вокруг изменилось, "Котелок" оставался приветливым местом встреч старожилов, как сезонных, так и постоянных.

— Вы приезжали в Атлантик-Сити в детстве? — спросила я Джефри, борясь с клешней краба.

— Каждый год. Мама собирала еду, мы выезжали рано утром и целый день проводили на пляже.

— Никогда не могла с ними справиться, — сказала я, откручивая длинные веретенообразные клешни в поисках съедобного кусочка.

Джефри рассмеялся и подтянул к себе мою тарелку.

— Вот так, — сказал он, разламывая краба пополам и выбирая ломти мяса маленькой вилкой.

— Глядя на вас, кажется, что это легко.

— Вы говорили, что ваш сын скоро уезжает в колледж? — спросил Джефри.

Я взяла устричный крекер и намазала его знаменитым горячим хреном Барни. Засунув крекер в рот целиком, я не смогла ответить на вопрос Джефри. Когда по моему покрасневшему лицу полились слезы, мы оба рассмеялись, и я понадеялась, что вопрос забыт.

— Алисон, хочу, чтобы вы знали: если вам когда-либо захочется поговорить со мной о чем угодно, я — хороший слушатель, — сказал Джефри, когда мы успокоились, и я поняла, что он не забыл свой вопрос. — Слушать, в конце концов, моя профессия.

Я угрюмо ковырялась в своем крабе.

— Большинство моих пациентов — не сумасшедшие… просто у них резкие перемены в жизни.

Я продолжала молча ковыряться.

— Некоторых вы даже знаете… из Башни, — продолжал он, пытаясь завоевать мое доверие.

Я клюнула на приманку.

— И кто же?

— Ну, я не могу называть имена. Например, одна супружеская пара переживала тяжелые времена, когда муж ушел на пенсию, и мне нравится думать, что я помог им справиться. Видите ли, перемены, даже счастливые — уход на пенсию или отъезд ребенка в колледж — иногда становятся причиной неожиданных осложнений.

— Я знаю, Джефри, но со мной все в порядке. Правда, — сказала я, усердно пытаясь поверить собственным словам.

После ужина и легкого разговора, приправленного знаменитым хреном, мы пошли домой пешком. Поскольку я никогда не забывала о старых временах, то всегда испытывала разочарование, глядя на линию горизонта, изрезанную новыми зданиями. Маленькие магазинчики и величественные старые отели уступили место современной архитектуре.

— Помните, как дети играли на променаде перед отелями "Челси" и "Амбассадор"? — спросила я Джефри.

— А старики сидели в креслах у перил? Ну, они тогда казались старыми. Теперь я думаю, большинство из них были нашего возраста. А вы ходили на "Стальной пирс"?

Протянувшись далеко в океан, "Стальной пирс" был целым городом, в котором каждый мог найти себе развлечение по душе. На один билет в главное здание вы могли попасть в любой из нескольких кинотеатров, бальный и театральные залы, где выступали заезжие знаменитости.

Также на пирсе были различные аттракционы, где мы оставляли все свои карманные деньги. И водолазный колокол, опускавший любопытных на дно океана. Когда мне было около восьми, Ларри, брат-близнец Эви, убедил меня спуститься в этом колоколе, пообещав приключение в стиле Жюля Верна с прозрачной водой и экзотическими разноцветными рыбами. Я помню, как задыхалась в тесноте железной сферы и не видела сквозь грязные окна ничего, кроме мутной воды и зеленых скользких водорослей. И испытывала лишь страх. Ларри потом долго поддразнивал меня этим путешествием, быстро прерванным из-за моих истошных криков.

Я помню паноптикум в главном здании: женщину с бородой и змеиной кожей, мужчину с половиной лица, мужчину толщиной с двух мужчин — жертв жестокого веселья природы. Я помню свой ужас и угрызения совести из-за этого ужаса.

И еще там был "Павильон смеха": здание внутри главного здания. Над входом длинного, исчезающего в кромешной тьме коридора висело лицо смеющегося клоуна. Нащупывая дорогу как слепые котята, мы вскоре оказывались в одной из ярко освещенных комнат. Сначала комната, где все было наклонным, включая пол и потолок. Только люди были прямыми, но мне всегда казалось, что комната правильная, а не я. И комната с зеркалами, где я снова теряла чувство равновесия и самое себя, тщетно выискивая во множестве кривых зеркал истинное отражение.

— Помните "Павильон смеха"? — спросила я Джефри.

— "Павильон смеха"?

— На "Стальном пирсе". Когда была маленькой, я и представить не могла, что заглядываю в мешок с шутками жизни.

— Вы смущаете меня, Алисон. О "Стальном пирсе" мне напоминают только запахи сахарной ваты и орехов, — сказал Джефри, перепрыгивая через трясину моих воспоминаний к своим собственным. — Для меня это был летний цирк. Я обычно радовался одному виду длинных гирлянд лампочек, качающихся в небе.

— Мой кузен Ларри рассказывал мне и своей сестре Эви, что это прожекторы, которые ищут бомбардировщики, и мы ему верили.

— Он был садистом?

— Как и все мальчишки.

— Вы действительно так думаете?

— Да, и некоторые большие мальчики тоже.

— Я должен принять это на свой счет? — спросил Джефри, робко улыбаясь.

— Нет-нет, извините, Джефри. Не знаю, почему у меня это вырвалось.

— Расскажите мне побольше о вашей семье.

— Ну, это только мои родители, бабушка Эллис — мама моего папы — и семья моей кузины Эви.

— Вы часто видитесь с родителями?

— Они живут во Флориде. Я нечасто общаюсь с ними, что сводит их с ума, но сохраняет мое душевное здоровье, — холодно ответила я.

— Итак, вы не очень близки, — сказал Джефри.

— Нет… да… Вообще-то я не знаю, почему так сказала. Не то что мы далеки, просто мне кажется, что мои родители не понимают меня. У меня комплексы, не так ли?

Джефри улыбнулся.

— Я была близка с бабушкой, но она давно умерла.

— Она вас понимала?

— Может, и нет, но она не судила меня.

— А родители судили?

— Мать, в основном. Думаю, она желала мне только хорошего… Больше всего ее тревожило мое одиночество. "Любой женщине необходим муж… Мальчику нужен отец", — повторяла она при каждом нашем разговоре. Я даже перестала говорить с ней о своей жизни, потому что если я упоминала какого-нибудь мужчину, даже мимоходом, она уже готова была рассылать свадебные приглашения.

— Как любая еврейская мама.

— Возможно… — нехотя согласилась я. — … Да, так я рассказывала вам о бабушке. Я помню летние недели с ней в Атлантик-Сити как самые безмятежные в своей жизни. Мы сидели на веранде после обеда и смотрели на небо. Мне не разрешалось выходить на пляж в течение часа после еды. Она боялась, что я пойду купаться, и у меня начнутся судороги. Мы смотрели на облака и представляли их разными существами, и она придумывала чудесные истории.

Джефри рассмеялся.

— Тест на романтичность. Я тоже любил это в детстве.

— Я до сих пор люблю.

— А где ваши кузены?

— Я не вижусь с ними, — ответила я, мрачнея.

— Ну, я могу понять, почему вы не общаетесь с Ларри…

— А вы даже и половины не знаете.

— И что же с ним стало?

— Я точно не знаю. У него были какие-то неприятности в школе. Мне сказали, что он жульничал на экзамене. И потом его послали в военную академию, то есть мне так сказали. Я уверена, что это неправда. Моя семья обожала секреты. В моей школе ходили слухи о мальчике, исключенном из другой школы за неприятности с девочками. Не знаю, почему я решила, что это Ларри, но ясно помню, что была убеждена в этом.

— А Эви? Похоже, вы были друзьями, — сказал Джефри.

— Эви умерла.

— Извините.

— Когда ей было пятнадцать лет, она прыгнула с моста в океан как-то ночью в середине февраля. Температура была ниже нуля. Это было ужасно, — тихо и обстоятельно объяснила я.

— Это ужасно, — повторил он. — Мне очень жаль. Я не хотел расстраивать вас своими вопросами. Это не мое дело. Наверное, я профессионально назойлив.

Я молча улыбнулась.

— Должно быть, это была для вас большая потеря, но это было… сколько?… двадцать? двадцать пять лет назад? Это большой срок. И время затягивает все раны, — успокаивал он.

— Не все, — сказала я, отстраняясь от него.

— Но почему мне кажется, что вас еще что-то тревожит, что-то более недавнее?

— Что именно? — настороженно спросила я.

— Возможно, какая-то другая потеря?

— Возможно, — призналась я. — Мой сын уезжает в колледж в конце лета…

К середине дня, немного расслабившись, я отправилась на пляж.

— Спасибо, — сказала я юноше, воткнувшему мой белый зонтик в песок.

Когда я опускала деньги в его ладонь, мне показалось, что он слегка сжал мою руку. Однако прежде чем я успела осмыслить его жест, появилась Робин, намазанная маслом для загара и покрасневшая от солнца, чуть припорошенная песком, принесенным прохладным морским бризом.

— Сегодня просто великолепная погода, Алисон, — сказала она. — Где ты пропадала?

— Мне было не по себе с утра.

— Снова головокружение?

— Да, но сейчас все прошло, — солгала я, надеясь, что тошнотворное чувство оставит меня, если не буду обращать на него внимания.

— Тебе действительно надо сходить к врачу.

— Хорошо, но сейчас все в порядке.

— Итак, как прошел вчерашний ужин… с Джефри? — спросила Робин, устраиваясь на песке перед моим шезлонгом.

— Мы ходили к Барни, ели крабов. Там было тесно и приятно, как обычно…

— Мне не нужен отчет о ресторане, Алисон. Как Джефри?

— Что значит "как Джефри"?

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду! Он хороший партнер?

— Он не партнер. Мы должны были ужинать все вместе, но ты увильнула.

— Я была в панике.

— Знаю. Но тогда почему тебя не было дома, когда я вечером звонила тебе?

— Я ходила к Стейнерам.

— Разве Мэгги не в городе?

— Угу. Я просто заглянула к Марти. Мне была необходима компания.

— А мы не годились для компании?

— Послушай, Алисон, разве ты никогда не испытываешь желания?

Я растерялась от неожиданного вопроса и не ответила.

— Ну, я вспомнила о тебе сегодня утром, — продолжала Робин, не дожидаясь моего ответа. — Я листала один из медицинских журналов Элиота — целый выпуск, посвященный сексуальным вопросам, — и прочитала об одном астрологе, предсказавшем, что к 2020 году не придется ходить на свидания из-за секса, можно будет купить секс-робота.

— И ты подумала обо мне?

— Но, Алисон, мы обе знаем о твоей "любви" к свиданиям.

— Ну, к 2020 году я буду слишком стара, чтобы испытывать желание.

— Невозможно быть слишком старой — посмотри на Акулу Чэнкин.

Мы рассмеялись, и нам стало легче.

Намазавшись защитным кремом, я пролежала в убаюкивающей жаре и ритмичном шуме моря около часа, погрузившись в воспоминания…

"Разве ты никогда не испытываешь желания?" — снова и снова звучало в моих ушах, и я вспоминала, как испытывала его несколько месяцев после смерти мужа и как горячие души, холодные души и безумные собственные ласки с возникающим вслед за ними неумолимым чувством вины мало помогали утолению плотского голода. Какое это было странное время, думала я, вспоминая свой почти монашеский брак. И может, именно в нем причина того, что произошло после смерти Карла. Я почувствовала возможность нормальных отношений с мужчинами, хотя представление "нормального" оставалось для меня довольно неопределенным. Я написала свой первый рассказ именно в тот период. Некоторым образом, я думаю, весь сборник можно рассматривать как попытку определить границы сексуальных отношений. Героини тех рассказов повторяли мой первый сексуальный опыт, но с разными любовниками (настоящими или рожденными моей похотью или любопытством, или тем и другим). И каждый раз я представляла сексуальные отношения героинь с точки зрения девственницы.

Я и была девственницей, когда встретилась с Карлом, и результатом нашего первого же интимного свидания стало зачатие Шела, а позднее — мой первый сборник рассказов "Закуски". Первый абзац заглавного рассказа неизгладимо отпечатался в моей памяти…

«Присцилла Перкинс, ведущая кулинарной передачи местного телевидения, никогда впоследствии не могла вынуть блюдо из духовки, не испытывая приступа сексуального возбуждения, разрывающего ее тело. Каждый раз, когда ее взгляд падал на сине-белые клетчатые кухонные хваталки, она краснела, так как эти хваталки приобрели для Присциллы совершенно новое значение».

… Воспоминания об этих написанных мной строчках жгли и вызывали во мне тревожную смесь предчувствий, страсти и угрызений совести, испытанную в первый раз, когда Карл занимался со мной любовью. Хотя меня невозможно было узнать в Присцилле Перкинс (единственный мой успех на кухне — соус для спагетти), я не потрудилась замаскировать Карла. В конце концов, он уже умер к тому времени, и я решила, что не совершаю предательства.

К несчастью, иначе получилось с Дэвидом Лоуренсом, которого я описала в другой книге. Хотя он не был моим первым любовником после смерти Карла, — только сексуальные отношения имели для меня значение, — но ко второму году моего вдовства секс с мужчиной стал исключением, а не правилом.

Я познакомилась с Дэвидом Лоуренсом на встрече одиноких родителей, куда пришла по настоянию матери. Она сказала, что это безопасное место для знакомства с мужчинами, заинтересованными в создании семьи, а не просто ищущими секс. Там действительно попадались очень милые люди… в основном очень милые женщины. Но там оказался и Дэвид Лоуренс, привлекательный профессор археологии, и наши отношения в течение года — мои самые долгие отношения с мужчиной после смерти Карла — закончились романом "Волки", романом о Лесли Дине, летчике, страдающем болезненной мнительностью, ведущей к ненужным госпитализациям и операциям. Влюбившись в своего психиатра — доктора Маделин Лавджой, Лесли увозит ее на остров в Тихом океане, где умирает от ботулизма, пока Маделин, убежденная в том, что у него приступ ипохондрии, отказывается принимать симптомы отравления за настоящие. "Тебя в младенчестве кормили грудью?" — последние слова, которые он слышит перед смертью.

Единственное, что я одолжила для книги из своих отношений с Дэвидом, это часть нашего первого интимного свидания, когда я обнаружила множество хирургических шрамов на его теле. Я была зачарована этими следами его страданий — аппендикс, желчный пузырь, почка, сердце. Я трогала каждый шрам, целовала его нежно, восторженно, распаляя нас обоих…

«Маделин пробежала пальцами по многочисленным шрамам на его теле. Ее сердце разрывалось при виде этих отчетливых напоминаний его травм. Лесли детально и ярко объяснял историю каждого — симптомы, исследования, диагнозы, операции, — а она лучше понимала его душу. Как чтение по методу Брайля, думала она, потрясенная его болью, крепче прижимая его к себе, молчаливо обещая заботиться о нем, защищать его от новой боли, от самого себя.

— А теперь ты, — сказал Лесли, отстраняясь от нее. И он начал детальное нежное исследование ее тела, находя мириады крошечных недостатков, указывая каждый обнаруженный.

— Вот, — сказал он, беря ее палец и касаясь им едва заметной отметинки, оставленной на ее лбу ветрянкой. Затем он гладил ее лоб своей рукой, целовал крошечный шрамик, лизал его.

— И вот, — сказал он, проводя ее пальцем под правой грудью, где нашел другую оспинку. И снова ласкал, целовал, пробовал.

— И вот здесь, — сказал он, скользя ее рукой над крохотной родинкой на ее правом бедре. — Надо быть очень осторожными с родинками.

Он поцеловал темную точку, нежно касаясь кожи вокруг нее и продвигаясь все ниже по ее телу. И Маделин следовала за ним в его фантазии».

… Конечно, ничего конкретного о Дэвиде не было в моем романе, кроме тех шрамов, которые я находила такими захватывающими, такими привлекательными, что не могла не увековечить их. Но Дэвид, в состоянии, близком к истерике, позвонил мне через несколько месяцев после того, как книга увидела свет. Он обвинял меня в том, что я нанесла ему удар ниже пояса, обнажив его перед всем светом. Он случайно купил мою книгу в киоске отеля в чужом городе, куда приехал читать лекции. Дойдя до этого самого отрывка, он был потрясен сходством между собой и Лесли и довольно быстро расшифровал анаграмму Слоан И. Даймонд.

Я старалась объяснить, что Лесли — это не он, что Маделин — не я, что сюжет и персонажи — абсолютно вымышленные и что я использовала тот крохотный кусочек наших отношений потому, что была очарована ими, что это наложило отпечаток на все мое восприятие мира, что герой книги не имеет с ним ничего общего.

— Никто никогда не узнает тебя в нем, — убеждала я.

— Но шрамы! — кричал он.

— У многих мужчин есть шрамы.

И как я могла объяснить, почему выбрала имя Лесли Дин, состоящее, как и его собственное, из двух первых имен. И он дотошно объяснял, что я использовала его инициалы, поменяв их местами.

— Это наверняка произошло подсознательно, но совершенно тебя не разоблачает, — попыталась я объяснить, уже охваченная чувством вины.

— И почему ты сделала Лесли летчиком?

— Потому что это очень далеко от археолога.

— Но у меня есть лицензия пилота, — сказал он надтреснутым от боли и разочарования голосом. — Сделав Лесли пилотом, ты нанесла мне последний удар!

Ну это уж точно было случайным совпадением — если, конечно, совпадение может быть случайным. Я не знала о его лицензии пилота. Когда я познакомилась с ним, он боялся летать.

— Ты всегда ездил на поезде, — попыталась я доказать свою невиновность.

— Я получил лицензию, чтобы излечиться от боязни высоты, — сказал он. — Может, я немножко и нервный, но ты превратила меня в посмешище.

— Жизнь часто бывает более странной, чем вымысел, и более ироничной, — сказала я, но это замечание не облегчило ни его боль, ни мою… потому что я действительно любила его и не представляла, что могу так оскорбить.

"… Фантазия, как и реальность, может быть опасной", — думала я, когда огромная волна смыла мои воспоминания. Открыв глаза, я увидела мороженщика, возвышающегося надо мной, загораживая солнце.

— Одно слоеное мороженое, — сказал он, вручая Робин брикет в обмен на доллар.

— Хорошо вздремнула? — спросила Робин. — Я ухожу, у меня дела.

— Должно быть, я действительно спала, — ответила я, потягиваясь. — Я еще посижу немного. До завтра.

Через несколько минут, слизывая с пальцев остатки мороженого, я вдруг услышала свое имя. Оглянувшись, я увидела направляющегося ко мне лейтенанта Фиори с пиджаком и туфлями в руках.

— Здравствуйте, миссис Даймонд. Я надеялся, что найду вас здесь, — сказал он, останавливаясь передо мной. — Консьержка в Башне предположила, что вы еще на пляже. Можно поговорить с вами?

— Конечно, лейтенант. Что-то случилось? — озабоченно спросила я, хотя моя тревога не помешала мне почувствовать удовольствие от новой встречи с лейтенантом.

— Я хотел спросить вас о той ночи пятницы… когда вы были на балконе.

— Мне казалось, что я вам все рассказала.

— Я знаю, но мы могли что-то упустить. Я разговаривал позже со множеством людей, миссис Даймонд, и, похоже, никто ничего не знает. Я рассчитываю на вашу помощь.

— Я не знаю, чем еще могу помочь вам, лейтенант.

— Ну… вы не возражаете, если я присяду?

— Пожалуйста, — сказала я, протягивая ему полотенце.

Лейтенант уселся передо мной, положив рядом пиджак и туфли, и завернул рукава рубашки.

— Чудесный день, не правда ли? Между прочим, в тот день я не мог не заметить портативный компьютер на вашем балконе. Чудесное место для работы. Прекрасный вид. Вы бы видели мой кабинет! У меня даже окна нет.

— Я думаю, это одно из главных преимуществ профессии писателя. Можно брать работу куда угодно.

— Я видел одну из ваших статей в журнале несколько недель назад… об аспирине и сердечных приступах. Я обратил на нее внимание, потому что мой отец принимает аспирин уже три года.

— Как вы узнали, что это моя статья?

— Я запомнил подпись. Я замечаю такие вещи, не знаю, почему, — ответил он, подставляя лицо солнцу.

— Так что я могу рассказать вам, лейтенант?

— Что угодно о той ночи или о Марджори Эплбаум. Вы говорили, что не очень хорошо знали ее. Так?

Сидя на жарком солнце, расслабившись от шума прибоя и запаха соли, польщенная его вниманием, я так хотела быть его музой, что чуть не пересказала ему сплетни, связывающие Марджори с Джефри и Марти, но вовремя спохватилась.

— Правда, я не очень хорошо ее знала.

— И вы ничего не слышали о ее личной жизни после того, как муж бросил ее? Особенно о том, что касается ее отношений с доктором Джефри Кауфманом, вашим соседом.

— Нет, я ничего об этом не знаю, — честно ответила я, все еще не желая сплетничать. Да в этом уже явно не было необходимости.

После небольшой паузы он спросил:

— В какие еще журналы, кроме "Вопросов о здоровье", вы пишете?

— В разные: медицинские, научно-популярные и женские, — ответила я, обрадованная тем, что он сменил тему разговора.

— Что-нибудь появится скоро, чтобы я мог почитать?

— Не думаю, что вам интересны проблемы облысения, — сказала я, глядя на его густые черные кудри.

— Вы мне не поверите, но мой отец почти совершенно лыс. А летом он обычно сбривает остатки волос. И поглядите на меня, я пошел в мать. Забавно, не правда ли?

— Вообще-то склонность к облысению наследуется через гены матери, а не отца.

— Я этого не знал. Вот что мне нравится в моей работе, миссис Даймонд, — каждый день я узнаю что-то новое.

— Рада, что хоть чем-то смогла помочь вам, — сказала я, удивленная появившимся желанием пробежать рукой по спутанным кудрям лейтенанта.

— Ну, мне пора идти, — сказал он, вставая, пробегая собственной рукой по волосам и откидывая назад упавший на лоб локон. — Я дам вам знать, если возникнет необходимость снова поговорить с вами. Хорошо?

— Конечно, лейтенант.

И я смотрела ему вслед, не понимая, зачем он вообще приходил и чего достиг, но надеясь, что он обернется и задаст еще один вопрос, как плохо одетый детектив Коломбо из телесериала. "Он действительно похож на этот персонаж, — подумала я, — но выше… и моложе. И хотя на Фиори нет потрепанного плаща Коломбо, его рубашка вполне удовлетворительно помята".

Я оттащила шезлонг в тень, снова села, закрыла глаза и представила, как Фиори погружает свои пальцы в волосы… мои пальцы в его волосах. Я отчетливо представляла ощущение его руки, мягкость его волос, и что-то внутри меня зашевелилось. Похоть. Хотя я и удивилась ее появлению — лейтенант явно был не в моем вкусе, — но почувствовала благодарность, ощутив себя живой.

Я постаралась представить себя в объятиях Фиори, но дошла лишь до появления его непокорного локона над своим лицом, и затем в моей памяти всплыл Айра Пресмэн…

Я познакомилась с Айрой в универсаме около прилавка с презервативами. Это случилось через тринадцать лет после смерти Карла и через три года после того, как у меня были интимные отношения с мужчиной. Я никогда раньше не покупала эти сугубо мужские предметы, оставляя эту обязанность партнерам, но уже начала пылко убеждать Шела в необходимости безопасного секса (хотя была уверена в том, что подобная информация долго еще не понадобится моему шестнадцатилетнему сыну). Кроме того, я всегда презирала ханжество и решила, что необходимо иметь презервативы в спальне. Просто на всякий случай.

"Мир изменился", — думала я перед разнообразием выставленных презервативов по соседству с аспирином и прямо через проход от специй, консервированного горошка и анчоусов. Когда я росла, презервативы прятали под прилавками аптек, и их покупка у сурового аптекаря считалась у подростков подвигом. И никто не называл их тогда презервативами. Их называли резинками.

Итак, я стояла перед множеством разноцветных коробочек, обещающих чувственность, безопасность и силу, развлекая себя мыслью, что, вероятно, мужчины, дающие объявления в "интимных" колонках, именно здесь пополняют свои запасы, и вдруг вздрогнула, услышав мужской голос:

— Я бы много отдал за то, чтобы узнать, о чем вы сейчас думаете.

Я смутилась и попыталась объяснить свое присутствие в отделе, который считала мужской территорией.

— Видите ли… мой муж умер… ну, как примерная герлскаут, я должна быть готова, — пробормотала я высокому джентльмену, обратившемуся ко мне.

— Какое совпадение! Я был бойскаутом… правда, довольно давно, — ответил он с сердечной открытой улыбкой, и мое чувство стыда исчезло, и мне удалось различить его лицо с черной непокорной прядью, упавшей на лоб.

— Извините, не могу даже вообразить, что вы подумали обо мне. Я просто…

— Как и я. Вам нужна помощь?

— Ну, их так много, и я не знаю…

Потянувшись, он взял две коробочки и уронил одну в мою тележку.

— Думаю, вы найдете эти удовлетворительны? Ми. Слово скаута. И если я еще чем-либо могу помочь… — он вынул из кармана твидового пиджака визитную карточку.

Неловко улыбаясь, я взяла его карточку.

— Спасибо. "Доктор медицины Айра Пресмэн", — прочитала я имя с карточки.

— Всегда к вашим услугам, — ответил он, протягивая руку.

После короткого рукопожатия и обмена улыбками я покатила свою тележку к фруктам и овощам.

У прилавка с деликатесами мы встретились снова, но там была очередь, а я не могла долго ждать и направилась к кассе.

В течение всего проведенного на побережье месяца мой половой инстинкт вспыхивал каждый раз, когда я садилась у своего туалетного столика, вспоминая, что маленькая красная коробочка с презервативами лежит в ящике за тюбиками помады и коробочками с тенями для глаз, где я прятала ее от Шела. Она могла быть вне поля моего зрения, но я никогда не забывала о ней. Как и об Айре Пресмэне, бойскауте из универсама. Я сунула его визитную карточку как закладку в недочитанную книжку на ночном столике. Каждый вечер перед тем, как выключить свет, я брала книгу в руки, но так и не преодолела страницу с карточкой. Я детально изучила ее, касаясь выпуклых черных букв его имени, как слепая, словно пытаясь узнать что-то о самом человеке. Однажды я даже начала набирать его телефонный номер, но повесила трубку, не закончив набор.

"… Все это кажется теперь таким далеким", — думала я, лежа на пляже в ослабевающей жаре раннего вечера три года спустя. Книга давно куда-то исчезла — я, наверное, отдала ее кому-то. Карточка, очевидно, отправилась вместе с книгой. А что стало с Айрой Пресмэном?..

«Открыв глаза, она увидела его лицо над собой и вспомнила их вторую встречу, которую считала первой. Это было в отделении скорой помощи больницы. Тогда она тоже открыла глаза и увидела темную прядь на лбу и внимательный взгляд, устремленный на нее. Он сказал, что с ней произошел несчастный случай, и кто-то позвонил ему, когда нашли в ее кармане его визитную карточку. Она не узнала его тогда, только локон на лбу показался знакомым.

Теперь, видя его страстное напряженное лицо, она не могла представить, что возможно забыть хоть одну крохотную морщинку. Четыре последних месяца он собирал по кусочкам ее расколотую жизнь, как в ту ночь в госпитале зашивал раны на ее теле, ужасную ночь, если не считать, что она свела их друг с другом. Она закрыла глаза и увидела его таким, каким он был, когда держал ее в объятиях так близко, как ни один другой мужчина. Она физически ощущала его страсть, его близость и цеплялась за него с такой силой, какой не ожидала от себя. И ей казалось, что она парит над ними обоими в захватывающем танце, и затем взрыв, как фейерверк, и мириады сверкающих звезд… тихо падающих на землю, к нему».

… Нет. Это случилось в моей фантазии, в моем последнем романе "Рубец времени", опубликованном в мае. В нем женщина, измученная мыслями о загадочной смерти мужа, попадает в катастрофу: ее сбивает с велосипеда водитель автомобиля и удирает с места происшествия. Женщина полностью теряет память. Ее лечит хирург, с которым она случайно встретилась несколькими днями ранее. Пока он помогает ей восстановить память и вернуться к жизни, они влюбляются друг в друга… и, конечно, находят разгадку тайны.

Вполне вероятно, я никогда не узнаю, что в действительности стало с Айрой Пресмэном.

Ожидая лифт в подвале Башни в половине шестого в тот вечер, я прикрыла глаза, чтобы хоть чуть-чуть облегчить ноющую головную боль, тошноту и усталость.

— Дорогая, с вами все в порядке? — услышала я ласковый голос.

Открыв глаза, я с трудом сосредоточила взгляд на Эмме Чэнкин в кружевном пляжном жакете.

— О да. Все прекрасно, — сказала я, глядя в ее синие глаза.

— Мне на мгновение показалось, что вы нездоровы.

— Просто головная боль, миссис Чэнкин.

— Вам необходимо показаться врачу.

— Да, спасибо.

— Вы знаете, дорогая, моя квартира ведь почти рядом с вашей, так что, если я вам понадоблюсь…

— Большое спасибо, миссис Чэнкин, но правда, я в полном порядке.

— Вчера утром я видела вашего сына. Какой прекрасный юноша! Так приятно видеть здесь молодежь, хотя этим летом я нечасто встречаю его.

— Он живет с друзьями, — объяснила я, пытаясь быть вежливой, но желая только добраться до своей квартиры и встать под очень горячий душ.

— Ему около шестнадцати?

— Восемнадцать.

— О, и уже живет самостоятельно! Современная молодежь…

Двери лифта открылись, и мы вошли внутрь. Я нажала кнопку семнадцатого этажа и прислонилась к медным перилам у задней стены лифта, теперь остро ощущая, как вихляет гироскоп в моей голове.

— И бедная Марджори… Такая трагедия. Вы были знакомы с ней? — спросила миссис Чэнкин.

— Мы только здоровались.

— Понимаю. Я потеряла мужа и трех близких друзей, и бывали дни, когда мне казалось, что Марджори устроит свою жизнь с этим милым доктором Кауфманом. Я видела их вместе, ну, я думаю, что они были вместе несколько раз зимой в выходные. Вы знаете, что жена доктора Кауфмана и муж Марджори…

— Да.

— Кажется, теперь это называется "махнуться", не так ли? Ничего нового, моя дорогая. Просто слова меняются. Мы обычно говорили: что хорошо гусыне, подойдет и гусаку.

Я рассеянно улыбнулась.

— Вы уверены, что с вами все в порядке? Вы выглядите усталой.

— Все прекрасно, миссис Чэнкин. Я немного нервничала в последние дни, вероятно, стресс, — сказала я, не совсем вникая в болтовню миссис Чэнкин о Марджори и Джефри.

— Может, вам следует повидать моего племянника. Он врач… терапевт. Очень квалифицированный и красивый, — миссис Чэнкин оглядела меня с головы до ног. — И к тому же он не женат.

Двери открылись, и мы вышли из лифта.

— Ну, если я решу сходить к врачу…

— Не следует ждать, пока вы совсем разболеетесь. Его кабинет всего в нескольких кварталах отсюда. Он вам понравится. Возможно, вы сходите с ним поужинать. Холостяки вряд ли хорошо питаются. И вам хороший ужин не повредил бы. Вы такая худенькая! Когда достигаешь моего возраста, уже не беспокоишься о весе. Хорошее картофельное пюре гораздо важнее.

— Миссис Чэнкин, у вас чудесная фигура…

Но миссис Чэнкин отмахнулась от моего комплимента.

— Называйте меня Эммой, дорогая. Я чувствую себя моложе, — со смехом ответила она, направляясь к своей двери и вытаскивая из сумочки ключи. — Вы должны заботиться о себе… и знаете, я дам вам карточку племянника прямо сейчас. Зайдемте ко мне на минутку.

Она открыла дверь и пропустила меня в прихожую. Из ящика антикварного секретера она вытащила визитную карточку и вручила ее мне.

— Вы очень добры, — сказала я, беря у нее визитку, и прочитала вслух, проводя пальцами по выпуклому шрифту: — Айра Пресмэн, доктор медицины.

Вернувшись в свою квартиру, я прислонила карточку к бутылке с лосьоном на туалетном столике, сняла купальник и отправилась в душ. Под горячими струями, наполнившими паром ванную, я думала об этом удивительном совпадении. Прошло два года после моей встречи с Айрой Пресмэном… меньше двух часов с момента, когда черный локон Фиори напомнил мне о нем… Некоторые думают, что такие совпадения становятся стержнем сюжета, но невозможны в реальной жизни, однако как раз наоборот: подобные совпадения недопустимы в литературе, но случаются в жизни сплошь и рядом.

Конечно, я не собиралась звонить ему. Скорее всего, я вообще не пойду ни к какому врачу. Мне уже лучше. Стресс — вот это что! У меня головокружения из-за стресса. Горячий душ, хороший обед, крепкий ночной сон — и все будет прекрасно!

Я рано встала на следующее утро, чувствуя себя отдохнувшей и свежей. После кофе и прохладного душа я села к туалетному столику причесаться и нанести защитный крем на лицо. Я взяла визитку Айры Пресмэна и снова пробежала кончиками пальцев по выпуклому шрифту, затем положила карточку и выдвинула ящик. "Она все еще там", — подумала я, хотя не было никаких причин, по которым маленькая красная коробочка с презервативами могла бы исчезнуть. Я вытащила коробочку из ее убежища, стерла с нее пудру и повертела в руках. Маленькая красная коробочка вызвала давно забытые воспоминания…

— Я рада, что ты наконец позвонила врачу, Алисон. Я уже начала беспокоиться о тебе, — говорила мне Робин примерно через час после моего появления на пляже.

— Ну, если честно, я не совсем уверена, что позвонила ему из-за состояния своего здоровья. Думаю, мне просто любопытно снова увидеть его, — призналась я, рассказав Робин о встрече с Айрой Пресмэном в универсаме, но умолчав о презервативах.

— В любом случае это разумное решение. В конце концов это просто совпадение, что Айра Пресмэн оказался племянником Эммы. Я бы даже сказала, что это судьба. Ты должна была позвонить ему.

— Ну, эти головокружения довольно пугающи, поэтому…

— Поэтому ты не испытываешь угрызений совести за то, что назначила ему свидание, так?

— Это не свидание. Это прием врача.

— Открой глаза, Алисон! Эмма Чэнкин в ее семьдесят с хвостиком гораздо проницательнее тебя. Неужели ты правда думаешь, что она дала тебе телефон Айры Пресмэна, чтобы вылечить твои головные боли? Для этого она могла бы дать тебе аспирин.

— Я действительно плохо выглядела, когда…

— Будь честной! Она сватает тебя, Алисон, сводит! И ты позвонила Айре, потому что хотела снова увидеть его.

— Но у меня действительно головокружения…

— Конечно. Только не дай Айре расколоть тебя.

— Забавно.

— Итак, на горизонте появилась Акула Чэнкин. Ты знаешь, я думаю, она первая встанет в очередь за секс-роботом, о котором я тебе рассказывала… если доживет, конечно. А пока, как я слышала, она положила глаз на мужа миссис Гроссман.

— Я не знала, что миссис Гроссман умерла.

— Она не умерла… пока. Но она уже несколько месяцев находится в интернате для престарелых. Вот увидишь, Эмма устроит свою личную жизнь раньше тебя.

— Ты знаешь, она в курсе всех событий, — вдруг сказала я, вспомнив наш разговор в лифте. — Она знает о прошлогоднем побеге Тиффани Кауфман с мужем Марджори и видела Джефри с Марджори зимой. Она сказала, что они "махнулись". Ты можешь в это поверить?

— Конечно! Я говорила тебе, что они как-то связаны.

— Но она употребила слово "махнуться", Робин!

— Она попала в самую точку.

— Не знаю, меня она шокировала.

— Как я уже не раз говорила, ты наивна до боли, Алисон.

Я притворно надулась.

— Но я не хочу быть наивной.

— Именно в этом твое очарование.

— Может, напряжение?

— Ты напряжена?

— Я не о себе. Я подумала о Джефри. Он был немного напряжен в субботу вечером, но никак не печален.

— Ты очаровала его, Алисон. Думаю, ты ему нравишься.

Мы помолчали.

— Ты собираешься напомнить Айре Пресмэну о вашей предыдущей встрече?

— Ты думаешь, он вспомнит меня?

— А как ты думаешь, почему он до сих пор не женат?

— Я сильно изменилась за последние два года?

— А я знала тебя тогда? Шучу.

— Хочешь мороженого?

— Конечно.

 

Глава седьмая

Красная

Вернувшись домой около половины шестого, я обнаружила поджидающего меня Шела. Он сидел на балконе в шезлонге, закинув ноги в кроссовках на перила. Решив, что он не слышал, как я вошла, подкралась к нему сзади и поцеловала в лоб, но, к моему удивлению, Шел дернул меня за волосы.

— Привет, мам! Ловила ультрафиолет? Ты так быстро покроешься морщинами, и я буду называть тебя черносливкой.

— Привет, сын. Как всегда, очень приятно тебя видеть, — ответила я, тщательно отмерив необходимую долю сарказма.

— Давай проверим. Уже появились глубокие морщины или только сеточка вокруг глаз?

Он повернулся и внимательно осмотрел мое лицо.

— Я пользуюсь защитным кремом и сижу под зонтиком, — выступила я в свою защиту.

Восемнадцать лет материнства не научили меня тому, что я не должна оправдываться перед своим ребенком, и я не стала достаточно гибкой, чтобы не воспринимать все его слова всерьез.

— Я съел тунца, булочку и виноград. Ничего?

— Конечно. Это все, или ты поужинаешь со мной?

— Не получится. У меня планы на вечер. Просто заглянул опустошить твой холодильник.

— Ну спасибо, что дождался меня, — сказала я, садясь рядом с ним и тоже упираясь ногами в перила.

— Как работа? — спросила я.

— Прекрасно.

— А твои приятели?

— Прекрасно.

— Что происходит?

— Ничего.

— Что ты собираешься делать вечером?

— Пока не знаю.

— Мне показалось, ты говорил, что у тебя планы на вечер.

— С ребятами, но мы еще не решили, чем займемся. Возможно, сходим в кино… или в казино.

— Вас не пустят в казино. Вы несовершеннолетние.

— Не волнуйся, мам. У меня есть удостоверение личности.

— Что?

— У нас у всех есть удостоверения. Без этого на побережье невозможно жить.

— Ну если попадешься, не звони мне! — сказала я, представляя как он ждет в тюремной камере, пока вытащу его оттуда, приведу ему адвоката, заплачу штраф. Я не буду этого делать, убеждала я себя, пока мое воображение не нарисовало камеру, полную убийц, воров и наркоманов.

— Старайся не попадаться, — бессильно сказала я.

— Мы просто развлекаемся, ничего серьезного. Хочешь посмотреть мое удостоверение? — спросил он, протягивая руку к заднему карману джинсов.

— Нет, спасибо. Не делай меня своей сообщницей.

— О, между прочим, я нашел это в лифте сегодня, — сказал Шел, протягивая мне маленькую красную кожаную книжку.

— Что это?

— Не знаю, — сказал он, уставившись на море.

Я взяла книжку и пролистала ее. Страницы с золотым обрезом были озаглавлены "Желтая", "'Зеленая" и так далее. Под ними колонки дат и денежных сумм, выведенных переливчатыми синими чернилами.

— Господи, я не видела таких чернил с тех пор, как закончила школу, — заметила я, доходя до форзаца. Там на строчке, начинающейся отпечатанными словами "Эта книжка принадлежит", стояло имя Марджори Эплбаум.

— Где ты нашел это?

— В лифте, — сказал Шел, не отрывая взгляд от моря.

— Это книжка Марджори Эплбаум.

— Неужели?

— Интересно, как она попала в лифт, — встревожилась я.

— Понятия не имею.

— Ты что-то недоговариваешь, Шел?

— Да, мам. У меня была пылкая связь с Марджори Эплбаум. Я столкнул ее с балкона, когда она пригрозила рассказать об этом моей щепетильной мамочке, и, покидая ее квартиру, захватил на память эту книжку.

Реакция Шела поразила меня, и я не нашлась, что ответить.

— Да, мне действительно пора идти, — сказал он, вскакивая. — Пока. Может, тебе следует отнести эту книжку в полицию.

— Счастливо, Шел, я люблю тебя, — сказала я.

И, взъерошив мои волосы, он ушел.

Я сидела несколько минут, уставившись на книжку. Конечно, он прав. Я должна отдать ее полиции. Шел сам предложил это, и я решительно прогнала мелькнувшую глупую мысль о его связи с Марджори Эплбаум и возможной причастности к ее убийству. Однако почему он так резко отреагировал? И тут я вспомнила о мамтрахалках. Но прогнала и эти мысли.

Я снова просмотрела записную книжку. Самым удивительным было то, что, как и моя рукопись, книжка была разделена на цвета. Цвета пляжных зонтиков?!

Взяв компьютер, я вызвала на экран файл под названием "Розовый". В конце, где Марджори ехала в лифте из кабинета Элиота, я добавила несколько строк…

«В лифте Марджори достала из сумочки маленькую красную кожаную книжку с авторучкой. На верхней строчке новой страницы она написала заглавными буквами РОЗОВАЯ, а на следующей строчке — 15 июля — $100. Затем она убрала книжку и ручку в сумочку, откинулась на перила и уставилась на тикающие над дверью лифта цифры: 3… 2… 1…»

— Есть! — сказала я вслух.

В первый раз с тех пор, как начала писать, я почувствовала знакомый прилив уверенности.

— Именно это я и искала — сюжет.

Я поставила компьютер на столик рядом, закинула ноги на перила и улыбнулась.

Однако через мгновение, когда я попыталась ответить на вопрос, как книжечка попала в лифт через четыре дня после смерти Марджори, моя улыбка испарилась. Я снова подумала о мамтрахалках, но отбросила эту мысль. Не Шел. Не Шел и Марджори. Это абсурд! Не мой Шел! Он еще ребенок.

И тут я вспомнила, как сама сказала Робин о Шеле, что он, кажется, знает больше меня о том, что происходит вокруг, что это меня смущает и даже шокирует. Что он говорил о Бренде Форестер… о Бренде Форестер, соблазняющей юношей. Я вспомнила слова Робин: "Алисон, возьми себя в руки: возможно, он говорил о себе самом".

— Никогда! — сказала я вслух, выпрямляясь. На моем лбу выступили капли пота, к горлу подкатила тошнота.

Я попыталась вспомнить вторую половину пятницы, когда друзья Шела искали его. Где он был? Что он делал?

"Секс. С кем угодно, где угодно, Как угодно", — выпрыгнули из тайников памяти слова Робин.

Я забыла о Марджори Эплбаум, когда писательская фантазия поглотила мое чувство реальности. Я потянулась за компьютером и начала новый файл: "Красный"…

«Бренде Форестер было уже почти пятьдесят, у нее были угольно-черные стриженные под пажа волосы и удивительно похожая на песочные часы фигура, увенчанная большими торчащими грудями.

В пятницу днем она растянулась в полосатом красно-белом шезлонге, посасывая банановое мороженое на палочке. Шел сидел на полотенце рядом и не сводил с нее зачарованного взгляда…»

"… Нет, — подумала я. — Не Шел. Шел — мое дитя. Я пока назову его Шелдон…"

«Шелдон сидел рядом с ней на полотенце, зачарованно наблюдая и шевеля губами, как человек, который смотрит, как ест ребенок. Глаза Бренды были закрыты, а губы ласкали сладкую ракету. Она знала, что Шелдон следит остекленевшими глазами, что его мускулы напряглись. Она повернулась к нему и открыла глаза. Его язык уже свесился изо рта.

— Когда тебе нужно идти на работу, Шелдон? — спросила Бренда.

— Только в половине шестого, миссис Форестер, — ответил он, облизывая холодный густой шоколад со своих губ. — Я работаю до закрытия.

Она не ответила, и он занервничал.

— Сегодня я обслуживаю столики. Иногда я работаю за грилем, но мне больше нравится работать официантом…

— Сегодня довольно жарко, не так ли, Шелдон? Который час, дорогой?

— Около часа, — уверенно ответил он, взглянув на солнце.

— Какой ты умный, Шелдон, — сказала она, дочиста слизывая с палочки мороженое. — Я умираю от жажды. Ты сможешь достать что-нибудь?

В этот момент больше всего на свете Шелдон хотел услужить миссис Форестер — искушенной женщине, которая всегда улыбалась и давала ему хорошие чаевые, когда он обслуживал ее в закусочной, а сегодня пригласившей его посидеть под ее зонтиком…

Шелдон шел по берегу с двумя приятелями в поисках удобного места, когда завопил: "Привал!", и все трое бросили свои вещи на сухой песок и нырнули в прибой. Это не было такой случайной остановкой, какой могло показаться на первый взгляд. Это был тот пляж, где мать Шелдона Алисон сидела под белым зонтиком по выходным и сам Шелдон имел право на отдых. Пляж Башни вообще был любимым местом краткого отдыха юношей, местом обитания мамтрахалок. Так что привалы на этом пляже можно было назвать деловыми. Пока Пит и Джейсон боролись с волнами, Шелдон приземлился у ног Бренды.

— Простите… о, здравствуйте, миссис Форестер! Я не обрызгал вас? — спросил он, вставая и отряхивая песок. Шелдон был больше шести футов ростом и заслонял солнце. Миссис Форестер подняла глаза, чтобы уточнить, кому принадлежит знакомый голос.

— Это ты, Шелдон, да? Хороший денек.

— Конечно. Жарко, не правда ли?

— Действительно. Солнце такое яркое, что я почти не различаю твое лицо.

В свои восемнадцать лет Шелдон, в это лето живущий с друзьями отдельно от матери, был знаком с местными нравами. Не то чтобы у него был личный опыт с мамтрахалками, но он слышал достаточно жгучих историй и был вполне просвещенным юношей. Так что он замечал приглашающие взгляды и неуловимо радушные жесты этих женщин — похотливых одиноких дам Мамтрахбурга.

И когда Бренда Форестер сказала "действительно", соглашаясь с ним относительно жары, он понял, что речь идет не только о жарком солнце. А когда она пригласила его насладиться холодным угощением, он понял, что говорится не только о сладкой еде. "Кубики льда, возможно", — думал Шелдон, бредя за ней к ее зонтику. Он слышал, что некоторые пользуются при сексе ледяными кубиками, хотя и не представлял себе деталей. Может быть, она с причудами, думал он, вспоминая, как Грег рассказывал о своем сексуальном опыте с тридцативосьмилетней матерью трех мальчиков прошлым летом.

— Садись, Шелдон, — приказала миссис Форестер, указывая на место рядом с ее шезлонгом.

У Шелдона подогнулись колени. Он скинул кроссовки, расстелил на песке рубашку и покорно сел, чтобы не упасть.

— Я слышал, что кто-то прыгнул с балкона прошлой ночью, — сказал он, пытаясь завести разговор.

— О, вот и Билл, — прервала Бренда, заметив мороженщика, шагающего вдоль кромки воды.

Шелдон вскочил и замахал руками, чтобы привлечь внимание Билла, и тот вскоре опустил рядом с ними свой ящик.

— Что будете брать? Сливочная помадка, банановое и вишневое на палочке, лимонное в стаканчиках и слоеное, — перечислял Билл.

Шелдон выбрал слоеное, а миссис Форестер — банановое на палочке.

— Я угощаю, — сказала миссис Форестер, вручая Биллу два доллара.

Шелдон быстро съел свое мороженое и следил, как миссис Форестер медленно, провокационно облизывает свое.

А потом она захотела пить. И она только что сказала Шелдону, какой он умный, так что ему оставалось лишь показать ей, насколько.

— Я сбегаю в вашу квартиру и принесу воды, — сказал он и добавил с хорошо рассчитанным уважением: — То есть если вы дадите мне ключи.

— Знаешь, почему бы нам обоим не подняться ко мне и не выпить чего-нибудь? Чего-то немного покрепче воды… В такой день действительно необходимо что-то утоляющее жажду, — двусмысленно сказала миссис Форестер.

"Да-а!" — мысленно завопил Шелдон, сжимая кулаки и поздравляя себя. Они прошли к променаду не более чем в пятнадцати метрах от матери Шелдона, не подозревая о ее присутствии на пляже: приятели Шелдона не передали ему, что она звонила.

Смывая из шланга песок с ног миссис Форестер перед Башней, Шелдон представлял ее большие торчащие груди обнаженными, не замечая морщины на лице, несколько сглаженные подтяжкой трехлетней давности, и вспоминая слова о том, что женщины стареют с головы. Он обратил внимание на удивительно красивые икры и лодыжки миссис Форестер… для женщины ее возраста… для женщины любого возраста.

В лифте Шелдон смотрел на цифры этажей, мелькающие над дверью. На девятнадцатом этаже лифт остановился, и двери открылись. Хотя в этом не было необходимости, Шелдон придерживал дверь, пока миссис Форестер выходила, затем молча последовал за ней, следя за ее дерзкой походкой, хлопающими по пяткам пляжными шлепанцами на высоких каблуках. В квартире Шелдон вышел на балкон, а хозяйка вынула из бара маленькое хрустальное ведерко для льда и отправилась в кухню.

— Виски подойдет, Шелдон? — крикнула она, возвращаясь в гостиную с полным ведерком льда.

— Конечно, — ответил Шелдон входя, хотя обычно ничего не пил крепче пива. Он покраснел при виде ведерка с ледяными кубиками.

— Хорошо, — сказала она, вручая ему наполовину наполненный стакан и чокаясь с ним. — За жару.

Шелдон покраснел еще гуще.

— Хорошая квартира, миссис Форестер. Прекрасный вид, — нервно выдавил он.

— Да, — ответила миссис Форестер. — Пойдем, я покажу тебе остальное.

Мысленно споткнувшись о ее "пойдем", Шелдон сделал большой глоток виски, поспешно поставил стакан на ближайший столик и покорно последовал за ней.

— Это, конечно, кухня, — сказала хозяйка, проходя через кухню. — Это главная ванная комната, спальня для гостей… а это моя спальня.

Воодушевленный быстро действующим виски — или так он убедил себя, — Шелдон дошел за ней до балкона, откуда, как и из квартиры его матери, открывался вид на побережье вплоть до Лонгпорта.

— Действительно здорово, — сказал он, поворачиваясь на странный звук за спиной.

Звук открывающейся молнии.

— Я просто хочу снять этот мокрый купальник, Шелдон, — сказала миссис Форестер, сбрасывая свой элегантный купальник и переступая через него. Освобожденные огромные тяжелые груди повисли гораздо ниже, чем Шелдон мог представить себе. В конце концов, он смотрел на "женщину в возрасте", а голые груди видел раньше лишь в журналах и у гораздо меньшего количества девушек, чем хвастался.

— Я не смущаю тебя? — застенчиво спросила она. — Ты ведь видел раньше, как женщины переодеваются.

— Нет, то есть да, я… и нет, я не смущен, — ответил он, отчетливо краснея под темным загаром.

Миссис Форестер глубоко вздохнула и потянулась, пробежав пальцами с ярко-красными ногтями по бокам. А Шелдон не мог отвести глаз от этих крашеных ногтей, пока они не остановились на самом интригующем месте — лобке миссис Форестер… "Лысый! Лысый, как у ребенка! "

— Я иду в душ, Шелдон, смыть песок и соль. Ты не хочешь принять душ?

Шелдон не шевельнулся. Он не сказал ни слова, глядя вслед миссис Форестер, которая деловито отнесла купальник в ванную и бросила его в плетеную корзинку, взяла два мохнатых желтых полотенца, повесила их на крючок и встала под двойной душ, исчезнув из поля зрения Шелдона. Теперь уже явно возбужденный, Шелдон неловко и одиноко стоял в центре спальни, глядя, как ванная комната наполняется паром, и размышляя, что делать дальше.

Шелдон задумчиво оглядел комнату. "Ну и ну! Если бы парни видели меня!" И он представил своего друга Джейсона, спрашивающего сквозь пивную пену: "И что же было дальше, член?" Осознав, что необходимо представить лучший конец истории, чем паническое бегство из квартиры, и вспомнив, что приятели и так уже злятся на него за исчезновение, Шелдон смело стянул рубашку и плавки и вошел в туман, где его ожидал новый шок.

"Она лысая как бильярдный шар!" — снова мысленно закричал он, на этот раз оглядывая ее абсолютно лысую голову, правда вполне совершенной формы. И затем он заметил ее брови, вернее, их полное отсутствие, поскольку горячая вода смыла то, что было нарисовано. На этой женщине нет ни волосинки. "Японские гейши бреют тело, — подумал Шелдон, вспоминая, что он читал где-то. — Ребята никогда мне не поверят! "

— Будь добр, вымой мне спину, Шелдон, — томно сказала миссис Форестер. Рука Шелдона взметнулась и натолкнулась на мочалку и кусок прозрачного янтарного мыла.

Когда он начал мылить мочалку, его блуждающий взгляд упал на черный парик на полке около душа. Миссис Форестер повернулась к нему спиной. Шелдон покорно тер мочалкой по ее плечам, затем ниже, не в силах отвести взгляд от отделенной от тела черной копны… пока не дошел до ягодиц. Мыля одну половинку, он пробежал ладонью по другой, удивляясь ее твердости. В отличие от обвислых грудей, зад миссис Форестер хорошо сохранился. Эрекция Шелдона яростно вернулась, и его затопила похоть. Он вцепился в спину миссис Форестер и закрыл глаза. Она повернулась, обхватила его руками, ее груди вжались в его живот. Он обхватил ее зад левой рукой, а правой направил пенис в нее. Ее громкий стон заставил его очнуться, и он снова испытал шок, увидев ее закрытые глаза без ресниц, без бровей, ее безволосую голову, откинутую назад в необузданной страсти. Он сжал ладонями ее гладкую макушку, и невообразимое ощущение пронзило подушечки его пальцев, молнией пронеслось по телу и вырвалось наэлектризованным потоком.

— О-о-о, так быстро. Нам придется заняться этим снова… вскоре, — промурлыкала миссис Форестер Шелдону, висевшему теперь на ней в состоянии, близком к изнеможению.

Подняв мыло, которое Шелдон уронил на пол, миссис Форестер намылила его от лодыжек вверх, задержавшись на вялом пенисе.

— Ну, возможно, и не так скоро, — сказала она, быстро намыливаясь.

Когда они ополоснулись, она выключила воду и ласково обернула Шелдона полотенцем, затем завернулась сама и вышла из душа. Как загипнотизированный, Шелдон последовал за ней в спальню и лег на огромную кровать. Он заснул в мгновение ока, но скоро проснулся от нового изумительного ощущения: рта миссис Форестер на его оживившемся члене. Открыв глаза, он увидел промежность миссис Форестер, качающуюся над ним. "Как мертвый моллюск!" — промелькнуло в его мозгу, когда он вспомнил описание бритых женских гениталий в зачитанном романе Генри Миллера. И впервые в жизни он видел их своими глазами. Это возбудило его, и он больше не думал о смущении — только об удовлетворении желания. Миссис Форестер напряглась, вскрикнула, в несколько рывков Шелдон оказался сверху, и его снова поразило током, когда он сомкнул пальцы на ее макушке. Открыв глаза, он вздрогнул от вида ее лысой головы, на этот раз заметив почти невидимую линию, бегущую от одного уха вверх и вокруг лба вниз к другому уху — доказательство подтяжки. "Как будто у нее лицо пришито", — подумал он, с содроганием вспомнив фантастический фильм, который видел несколько лет назад.

Когда он проснулся, в квартире было тускло и тихо. Он со страхом попытался сориентироваться, понять, где он, который час, какой день! Мерцающие красные цифры на часах слева от его лица показывали пять ноль пять. Быстро оглядев комнату, он вспомнил, что находится в квартире миссис Форестер и что провел здесь свой самый необычный день.

— Парни ни за что не поверят, — прошептал он, спрыгивая с постели. Он слегка качнулся, голова кружилась. — Черт! Мне пора бежать!

Он натянул плавки и рубашку, подобрал кроссовки и прошел в гостиную. Не слышно было ни звука, кроме шума прибоя, доносившегося через открытую балконную дверь. Удостоверившись, что квартира пуста, он расслабился и сел на кушетку, чтобы надеть кроссовки. Сунув ноги в безобразные черно-белые сооружения, он почувствовал на себе тяжесть целого пляжа, перевел взгляд со стола на лампу, с картины на вазу. Что-то блеснуло. Шелдон встал и осторожно взял в руки стодолларовую золотую подарочную монету из ювелирного магазина. Он осмотрел ее, пожал плечами и положил на стол. Затем рассеянно взял маленькую записную книжку в красном кожаном переплете, пролистал страницы с золотым обрезом со списками дат и денежных сумм, аккуратно выведенных переливчатыми синими чернилами. Послышался звук открывающейся парадной двери, и, оглянувшись, он увидел в прихожей миссис Форестер и быстро сунул книжку за пояс.

— Ты проснулся! — защебетала миссис Форестер. — Я сбегала в киоск за содовой. Не хочешь выпить… или поесть… или… нет, ты же должен скоро быть в своей закусочной?

Шелдон стоял в центре гостиной, таращась на миссис Форестер, ее огромные торчащие груди, драматично изогнутые черные брови, черную челку над глазами. Кровь стучала в его висках, почти заглушая ее слова, пока он не услышал "закусочная" и обрел дар речи.

— Да… действительно… я должен идти. Ух, спасибо за выпивку и… ух… ну, спасибо!

И Шелдон пролетел мимо миссис Форестер, слегка похлопав ее по плечу, как бы признавая их недавнюю близость. Сближение?!

Выйдя на улицу после болезненно длительного спуска в лифте, он подумал: "Господи! Я не пользовался презервативом. Мама убила бы меня! "

Он позвонил в закусочную из первого телефона-автомата и сказал хозяину, что опоздает. Его заявление, обычное для работающих летом подростков, было воспринято с показным раздражением и закончилось словами: "Ладно, но не больше двадцати минут, или ты уволен! "

Шелдон вприпрыжку помчался домой, вошел через всегда открытую заднюю дверь, пробежал в ванную, сорвал с себя плавки и рубашку, кинул их в кучу грязного белья в углу. И вспомнил о красной маленькой книжке, только когда она выпала из его плавок на пол. Он поднял ее. Надо каким-то образом вернуть, подумал он, и его кожа разгорелась от воспоминаний. Он листал книжку, размышляя, как вернуть ее. "Привет, миссис Форестер. Наверное, вы будете рады снова увидеть ее. Я нашел это в вашей квартире", — репетировал он.

— Правильно, — сказал он вслух. — Я случайно нашел ее… и непроизвольно сунул за пояс плавок. Точно. Это звучит прекрасно!

Затем он решил бросить книжку на ее шезлонг, пока она будет купаться… положить в конверт и опустить в почтовый ящик… выбросить. Он так и не принял никакого решения, желая сделать правильный шаг и остаться не пойманным. Он подумал, не стоит ли просто сказать ей правду, и тут же отбросил эту мысль. Размышляя над судьбой записной книжки и листая страницы, он наткнулся на удивительный факт: внутри обложки вслед за отпечатанным заголовком "Эта книжка принадлежит" шло имя Марджори Эплбаум.

— Черт! — прошептал Шелдон, широко раскрыв глаза. — Черт!.. выбросить!

Но, не имея времени, он бросил книжку в кучу грязной одежды, принял душ, оделся и помчался на велосипеде к закусочной.

Мистер Фишбейн встретил его в дверях с карманными часами в руке.

— Шестнадцать минут, — сурово сказал он. — Вам повезло, молодой человек.

Мистер Фишбейн даже не представлял, как повезло!»

… Напечатав последнее предложение, я пришла в восторг от причудливого образа Бренды и сюжетного поворота. Хотя я пока еще не знала, как попала красная книжка Марджори в квартиру миссис Форестер, но была уверена, что права, поместив ее туда, а хорошее объяснение появится по ходу дела.

Когда я прочитала написанное, чувство стыда затопило мое радостное настроение. "Как я могла представить Шела, моего сына! в такой ситуации. И даже если это хоть отдаленно соответствует причудливой реальности, как я могла писать об этом? Что могут люди подумать о женщине, которая пишет так о своем сыне? Что я сама должна о себе думать? Неужели я настолько извращенная? Нет. Это художественное воображение". Я спорила сама с собой, зная, что несколькими ударами пальцев Шелдон, уже далекий от моего Шела, превратится в Алана, Джо или Стивена. Затем весь эпизод будет перенесен в новый роман Слоан И. Даймонд, и все следы Шела сотрутся.

Однако я покраснела.

 

Глава восьмая

Белая

В два часа дня мне предстояла встреча с доктором Пресмэном. Когда я шла к Башне, чтобы принять душ и одеться, мое внимание привлекли громкие пронзительные крики двух чаек, ссорящихся у лестницы променада. Казалось, нападала птица поменьше. Она клевала большую чайку и пыталась засунуть свой клюв в ее. "Требует еду", — решила я. Хотя меньшая чайка и не совсем выросла (я предположила, что это мальчик), он не был уже птенцом, которого должна кормить мать. И большая чайка воевала со своим отпрыском, отбегала от него, но не очень далеко. В конце концов юноша пошел прочь. Усвоил ли он урок? Или просто сдался? И тогда мать побежала за ним и пронзительно кричала, пока сынок не вернулся. Они продолжали свою мучительную игру, пока я поднималась по ступенькам и пересекала променад, думая про себя: "Вот что случается, когда они еще не совсем взрослые; прощание с материнством — нелегкое дело даже для птицы".

— Меня немного пугают эти головокружения, доктор Пресмэн, — говорила я племяннику Эммы Чэнкин в его кабинете в среду днем, решив не напоминать ему о нашей первой встрече двухлетней давности, и была разочарована и благодарна, что он не вспомнил сам. Вообще-то я едва узнала мужчину, встретившего меня, только прядь надо лбом напоминала прежнего бойскаута из супермаркета, но даже она казалась другой — поседевшей.

— Я хочу осмотреть ваши глаза, Алисон. Поднимите голову и смотрите прямо перед собой, — командовал он, приближая свое лицо к моему, пока офтальмоскоп в его руке не разделил нас.

Доктор Пресмэн вглядывался в мои глаза, а я не смела дышать, чтобы не выдать своего смятения. Меня осматривал очень привлекательный врач… очень красивый врач на расстоянии поцелуя.

— Прекрасно, Алисон. С глазами все в порядке.

— Моя подруга считает, что все дело в голове, — сообщила я пряди над незнакомым лицом.

— Возможно. Симптомы, которые вы описываете, часто соответствуют процессам, происходящим во внутреннем ухе.

Доктор Пресмэн открыл высокий стеклянный шкаф, полный пластмассовых моделей увеличенных органов: мрачный музей человеческой анатомии. Он выбрал ухо, принес его мне и раскрыл.

— На вид довольно сложно, — сказала я.

— Вот костный лабиринт, — начал он лекцию, указывая на три костистых полости. — А внутри видны трубочки лабиринта мембраны…

Я пыталась следовать за доктором через лабиринт медицинского жаргона, но совершенно заблудилась, хотя несколько лет назад написала статью об отите — роке, преследующем матерей дошкольников.

— Понимаю, — солгала я.

— Похоже, у вас проблемы с вестибулярным аппаратом, — пояснил он.

— Понимаю, — повторила я, пытаясь найти связь между психическим и физическим равновесием.

Закончив осмотр, доктор Пресмэн нацарапал что-то на листке бумаги.

— Я хочу, чтобы вы сделали магнитно-резонансное исследование головы — это вроде рентгена, — сказал он, вручая мне листок с неразборчивыми каракулями. — Моя секретарша даст вам брошюру с разъяснениями. Вы сможете на этой неделе?

— Да. Я в отпуске…

Тихий стук в дверь возвестил о прибытии лаборантки, как будто точно знавшей, когда появиться.

— Барбара сделает вам анализ крови, и позвоните мне, если вам станет хуже или появятся какие-нибудь вопросы. И, Алисон, не волнуйтесь. Не думаю, что у вас что-то серьезное.

Очевидно, он хотел успокоить меня, но я разволновалась еще больше.

— И, пожалуйста, передайте от меня привет тете Эмме. Она стала моим главным источником пациентов. И любимым — она посылает мне только красивых, — сказал он, направляясь к двери.

Я снова напряглась, не уверенная, старается ли он успокоить или очаровать. Смущенная присутствием лаборантки, я вцепилась в свою рубашку и уставилась на гигантское ухо на столе.

Вернувшись домой около четырех, я обнаружила на автоответчике послание Шела:

— Мам, тебе не нужна компания на ужин? Позвони мне. Я свободен и на мели. Угощаешь ты.

В шесть часов Шел явился на ужин.

— Мам, ты странно ведешь себя.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Ты выглядишь очень счастливой. Что случилось?

Мой сын хорошо меня знает.

— Ничего серьезного. Я счастлива, потому что ты ужинаешь со мной, — сказала я, вынимая мясной соус из микроволновой печи и тыча ножом в не желавшие размораживаться ломти мяса.

Сунув блюдо назад в печь, я полила макароны растопленным маслом и щедро посыпала чесноком, а Шел принес из холодильника бутылку диетической пепси.

— У нас опять спагетти? — спросил он.

— Почему "опять"? Я уже вечность не кормила тебя ужином! И потом, мои спагетти — твое любимое…

— Я просто пошутил, мам. Я люблю подшучивать над тобой: у тебя так забавно краснеют уши.

Он засмеялся, подошел ко мне сзади и потер мои уши.

— Перестань, Шел! Ты портишь мне прическу.

— Ах, ах, ах. Неужели ты волнуешься о прическе! Так что же новенького на пляже, мам?

— Вообще-то сегодня я была не на пляже. Я ходила к врачу, — как можно небрежнее сказала я, хотя мне не терпелось рассказать Шелу о моей болезни… моей возможной опухоли… моей вероятной близкой смерти.

— У врача? Ты заболела? — теперь он изо всех сил старался казаться беззаботным.

— Ничего особенного… просто небольшое головокружение.

— И кто этот врач?

— Племянник миссис Чэнкин.

— Акулы Чэнкин?

— Шел!

— Так что он сказал?

— Он хочет, чтобы я сделала магнитно-резонансное исследование. "Это вроде рентгена", — процитировала я доктора Пресмэна. — Он хочет выяснить, что у меня с внутренним ухом… и мозгом.

— Может быть, мне пойти с тобой? — предложил он, и теперь его голос был таким же озабоченным, как и лицо.

— Спасибо, но я вполне могу пойти сама.

— Что он ищет?

— Точно не знаю, но это как-то связано с моим вестибулярным аппаратом, — сказала я, представляя, как вихляет гироскоп в моем черепе.

— Звучит пугающе.

— Да нет. Доктор считает, что ничего серьезного, — успокоила я, ставя дымящиеся спагетти перед Шелом, а плетенку с хлебом — в центр стола.

— Ну, если бы ты потеряла равновесие на балконе, глядя на облака, это было бы довольно серьезно. Ты могла бы нырнуть, как твоя соседка… семнадцать этажей до променада и… плюх! — сказал он, хлопая рукой по столу для пущей убедительности.

— Ты преувеличиваешь, Шел, — раздраженно заметила я, хотя прекрасно понимала, что ему необходимо обмануть страх — страх потерять меня, и объяснила как ребенку: — Я не могу упасть с балкона, перила очень высокие. Наверно, Марджори кто-то помог упасть, — добавила я, меняя тему. — Я слышала или читала в газете сегодня утром, что балконная дверь Марджори была заперта… изнутри, так что полиция расследует убийство.

— «Тайны "Башни из слоновой кости"!» — фыркнул Шел, хватая кусок хлеба и вгрызаясь в спагетти, пока я занималась салатом. — Между прочим, разве балкон миссис Форестер не прямо над балконом Марджори?

— Откуда ты это знаешь?

— Я не знаю. Я просто размышлял. Не обращай внимания.

— И о чем же ты просто размышлял, если не секрет?

— Я подумал, что Эплбаум могла упасть и не со своего балкона.

— А с балкона миссис Форестер?

— Вот именно.

— И почему ты об этом подумал? Что ты знаешь об этой женщине? — спросила я, представляя себе Бренду Форестер — совратительницу детей, а не Бренду Форестер — возможную убийцу.

— Только то, что я слышал… и то, что я тебе уже рассказал. Помнишь? Мамтрахалки? — сказал он, ухмыляясь в свою тарелку.

— Неужели я могла об этом забыть? — я покраснела, вспоминая, что слышала от Робин… что написала.

— Ты же знаешь, Шел, что можешь рассказать мне что угодно, дорогой, — умаслила я сына, уверенная, что он хочет рассказать мне что-то… например, о том дне, когда он исчез с пляжа, что для меня было гораздо важнее убийства.

— Что угодно? Ну конечно, мам, — язвительно сказал он.

— В каком смысле "конечно"?

— Поверь, есть вещи, о которых я не могу тебе рассказывать… которые ты определенно не поймешь.

— Какие, например?

— Ну, разные мужские дела.

— Какие мужские дела?

— Ну… ну, спорт, например.

— И что еще? — спросила я, уверенная, что не проскочила жизненно важный поворот разговора, что у сына на уме не бейсбол и не теннис.

— Ну, свидания. Помнишь: сви-да-ни-я? Когда ты последний раз ходила на свидание, мам? Держу пари, ты и не вспомнишь, — ответил Шел, прерывая допрос.

Я вдруг ощетинилась, защищаясь, и попыталась вспомнить. Если не считать чокнутого нейрохирурга, с которым познакомила меня Робин прошлым летом и который предложил мне заняться любовью, когда делал мне энцефалограмму, у меня было лишь одно свидание… но даже после него прошло уже шесть месяцев.

— В прошлое воскресенье! — наконец сказала я, вспомнив ужин с Джефри Кауфманом и мысленно благодаря Робин за то, что она оставила нас наедине.

— Да? И с кем же?

— С Джефри Кауфманом. Он…

— Я знаю. Психиатр. Прошлым летом его жена сбежала с мужем Эплбаум — спасателем.

— Ты точно в курсе местных слухов. Надеюсь, в колледже у тебя дела пойдут не хуже.

Он закатил глаза.

— Так как психиатр?

— Он был очень мил. Мы ужинали у Барни.

— Только не забывай про Резинового Робби, — поддразнил сынок.

Я закатила глаза.

— Думаешь, он годится? — спросил Шел.

— "Годится"?

— В мужья.

— Ладно, — сказала я, откладывая вилку и внимательно глядя на сына. — Так что же случилось?

Шел намеренно уклонился от разговора о Бренде Форестер — я не смела думать почему, но чувствовала, что он сменил тему не только для того, чтобы избежать допроса.

— Почему ты вдруг так заинтересовался моей личной жизнью?

— Я всегда ею интересовался. Просто я хочу видеть тебя счастливой. Ты знаешь… чтобы о тебе заботились.

— Мне кажется, что я прекрасно забочусь о себе. В действительности я прекрасно забочусь о нас обоих последние пятнадцать лет. Так почему ты решил, что обо мне должен кто-то заботиться?

Шел набил рот хлебом и, вероятно, поэтому не ответил на мой вопрос…

— Почему ты думаешь, что обо мне должен кто-то заботиться? — спросила я отца.

Прошло девять месяцев со дня смерти Карла, и все это время мои родители вели себя очень необычно: мать перестала звонить мне в дождливые дни и объяснять, что Шел должен надеть настоящие ботинки, а не кроссовки, которые промокают в дождь и ведут к простуде, ангине и пневмонии. И я не могла вспомнить, когда в последний раз она предупреждала меня о бакалейных кошмарах: пестицидах в винограде, ботулинусах в анчоусах, сальмонеллах в цыплятах. Наверное, она чувствовала, что у вдовы с маленьким ребенком достаточно забот и без этого.

Но, в конце концов, не совсем достаточно, поскольку в тот вечер после ужина в родительском доме мать отправилась с Шелом играть в домино, оставив меня с отцом.

— Поговорим немного, — сказал отец. — Как ты справляешься?.. Как Шел?.. Тебе нужно что-нибудь?.. Тебе хватает денег? Мы с мамой беспокоимся… Ты бравый маленький солдат… но прошел почти год, и тебе надо начинать подыскивать кого-то, кто будет заботиться о тебе.

Именно тогда я и спросила:

— Почему ты думаешь, что обо мне должен кто-то заботиться?

Бен Шипмэн позвонил на следующей неделе. Он был сыном партнера отцовского дантиста. Недавно разведенный — жена ушла к тренеру по теннису из их загородного клуба, когда узнала о его интрижке с лаборанткой. Теперь Бен пытался "вернуться к жизни". Мой отец предложил ему позвонить мне. "Вы, ребятки, будете хорошей компанией друг для друга", — сказал он.

Мы провели несколько вечеров в лучших ресторанах Филадельфии, где он угощал меня хорошим ужином, прекрасным вином, беспрерывным нытьем о пороках его жены и адвокатов, личных трудностях и о том, как он научился любить себя, и, как я прекрасно поняла к четвертому свиданию, любовь к себе занимала теперь в его жизни главное место.

Но я так никогда и не поняла, почему отправилась на пятое свидание с ним и почему после этого свидания занималась с ним сексом. Может, потому, что он был красив, от него приятно пахло и я не спала ни с одним мужчиной после смерти Карла (я предпочитала не принимать во внимание мое безумное совокупление с Филипом Краузеном). А может, самое главное, я занималась сексом с Беном Шипмэном, потому что мне было необходимо почувствовать себя хорошо… почувствовать себя нужной. Вероятно. Но более вероятно, я занималась сексом с Беном Шипмэном потому, что была сексуально озабочена.

Итак, после ужина с вином я пригласила Бена в свою квартиру и провела его в свой уютный кабинетик. Мы уселись на диване, поговорили о фториде в зубной пасте, то есть об уходе за зубами, и затем он меня нежно поцеловал. Так, как целовал на прощание после нашего второго свидания, — милый неугрожающий поцелуй, приличный поцелуй, который вполне мог стать последним, но когда я совершенно случайно повернулась, его левая рука слегка коснулась моей груди, совершенно голой под тонкой шелковой блузкой. И это случайное прикосновение разожгло во мне страсть, удивившую нас обоих. Ну, во всяком случае, меня. Я не уверена, что мужчин можно удивить страстью.

Потом, скатившись с меня, он сказал:

— Алисон, позволь мне заботиться о тебе.

Я положила его вялую руку на свою неудовлетворенную плоть.

— Лучше погладь меня, Бен, нежно, — сказала я, не поняв его слов.

Однако он уже спал. Он проснулся, теплый и освеженный, полчаса спустя и лизнул меня в шею.

— Ты все это время так умело справлялась одна. Позволь не заботиться о тебе.

— Почему ты решил, что мне нужна чья-то забота? — усмехнулась я, когда до меня дошел смысл его слов.

… Разве ты не считаешь, что я хорошо забочусь о нас? — спросила я сына, чувствуя, как моя уверенность тает от самомнения отца, самомнения Бена… молчания Шела.

— Хм-ум, — произнес нараспев Шел с полным ртом, не отрывая взгляд от тарелки со спагетти.

— Разве ты так не думаешь? — взмолилась я.

Шел сглотнул, но не поднял глаз.

Прежде чем он успел снова набить рот, я потребовала:

— Шел! Ответь мне… пожалуйста.

— Конечно, ты хорошо заботишься о нас, но…

— Но что?

— Ну, на тот случай, если ты не замечаешь, в нашем доме давным-давно уже двое взрослых. И я, кстати, думаю, что мы заботимся друг о друге…

Я смотрела на сына и удивлялась, когда он вырос… удивлялась, когда он решил, что вырос.

—… и теперь я уезжаю в колледж… и… ну… я буду далеко, — тихо сказал он, приоткрывая дверцу в свою душу, и я поняла, вероятно, чуть больше, чем он хотел мне позволить.

"Далеко", — сказал Шел. "Далеко от тебя", — имел он в виду. Сын беспокоился обо мне, но он также беспокоился о том, что я могу найти себе новую жизнь и отдалиться от него. И все это в тот момент, когда он так рвался освободиться от меня. Все это я увидела совершенно ясно, когда Шел сказал: "Я буду далеко". "Бедный ребенок", — подумала я, вспоминая чаек на пляже, разрываясь от желания покачать его как маленького.

— Ты будешь далеко, Шел. Ты будешь скучать по мне, не правда ли? — я потянулась через стол и коснулась его руки… его загорелой, мускулистой, очень взрослой руки.

— Не трогай мое тело! — с притворным ужасом крикнул он, отдергивая руку.

— На самом деле я уже скучаю по тебе, — призналась я, и мои глаза набухли слезами.

— Если ты заплачешь, я не съем больше ни крошки, — пригрозил Шел, пытаясь избежать проявления чувств.

Но я видела его лицо, лицо, которое я знала так хорошо, гораздо лучше, чем свое собственное. И, схватив пустую плетенку, я вскочила, чтобы наполнить ее теплым хлебом из печки… и уберечь гордость Шела… смакуя болезненно сладкое ощущение его почти пролитых слез, чувствуя, что была близка как никогда к тому, чтобы услышать, что он любит меня.

— Люблю тебя, Шел, — сказала я, клюнув его в щеку и ставя перед ним полную корзинку ароматного хлеба.

— Я думаю, мне следует пойти с тобой завтра, — повелительно сказал он, притворяясь, что не заметил моего пылкого жеста.

— Спасибо, Шел. Обещаю позвонить тебе, если разнервничаюсь.

Когда я в ту ночь закрыла глаза, размышляя о сложных чувствах Шела, мое собственное равновесие куда-то покатилось. Появилась бесконечная чернота, пропасть, я не могла сосредоточиться. Снова я вспомнила чаек, и крупные тяжелые слезы заструились из глаз в подушку — якорь для моей ускользающей души.

 

Глава девятая

Белая

Я проснулась в середине ночи с мыслями о камере. Нельзя было сказать, что я спала, но очнувшись, я тут же почувствовала, как камера сжимает мой мозг. Я вспомнила картинку из брошюры. "Что-то вроде железного легкого, — подумала я, — только моя голова — внутри, а ноги — снаружи". Я попробовала представить, как смогу двигаться в камере. Тесно. Я не могла шевельнуть ни головой, ни руками и не могла выползти… и мне не хватало воздуха… я кричала, но никто не слышал меня, и лаборанта уже не было в окне, и я была одна в трубе, душившей меня… и я резко села в постели, обливаясь потом.

"Я не смогу это сделать, — подумала я. — Никогда не смогу это сделать!" И я встала. Меня уже подташнивало. Я приняла две таблетки, надеясь облегчить воображаемую головную боль, включила телевизор, пробежала по каналам и закрыла глаза.

Каким-то образом мне удалось дожить до утра четверга. В половине девятого я позвонила доктору Пресмэну и сказала, что, вероятно, не смогу сделать это исследование… что у меня клаустрофобия (боязнь замкнутого пространства), что я не продержусь и тридцати секунд.

Он попросил заехать к нему… сказал, что даст мне транквилизатор. Он также предложил захватить в лабораторию пленку с любимой музыкой, в камере есть наушники. "У многих людей проблемы с этим тестом из-за клаустрофобии", — успокоил он.

Я почувствовала себя не такой сумасшедшей, когда он сказал, что сумасшедших вроде меня много.

Я пила кофе в кухне и мысленно составляла распорядок дня: принять душ и одеться, заехать к доктору Пресмэну и взять лекарство, заехать в библиотеку и заглянуть в фармацевтический справочник, чтобы убедиться, что у лекарства нет побочных эффектов, и в два часа — в лабораторию.

Побочный эффект. Медицинский термин для несчастного случая, и врачи умудряются убедить вас, что это случайность — реакция, которой у большинства людей нет; но на самом деле она проявляется гораздо чаще, чем вас уверяют, и часто бывает гораздо хуже, чем то, от чего вас лечат. Как, например, случилось с моей соседкой Джесси Гоулд. Она приняла слабый транквилизатор, чтобы облегчить приступы истеричности, связанные с климаксом, и так расслабилась, что описалась в парфюмерном отделе универмага. Она рассказывала, что из нее просто хлынул поток, как перед родами ее второго ребенка, правда, в тот раз она обмочила посудный отдел. Полное расслабление сфинктера — побочное действие лекарства, как позже объяснил ее врач.

По пути в душ я решила сначала позвонить в лабораторию и спросить о побочных действиях магнитно-резонансного исследования.

— Никаких, — сказала лаборантка, представившаяся как Дебби. Она объяснила, что МРИ — щадящее исследование и что, не в пример компьютерной томографии, не требует введения краски, способной вызывать аллергические реакции.

Смертельные аллергические реакции. Я вспомнила, что читала о смерти как побочном эффекте томографии.

— Сколько времени длится исследование? — спросила я, хотя в брошюре было написано, что тридцать пять минут.

— Около тридцати пяти минут, — подтвердила Дебби. — Но если ваш врач выписал гадолиний, то на несколько минут дольше.

— Гадолиний? — переспросила я.

— Это же природный элемент. Он есть в Периодической системе.

— Как мышьяк и плутоний, — возразила я.

Дебби не засмеялась.

— Ну, он помогает радиологу более ясно рассмотреть сомнительные детали. Совершенно безвредный. Не зарегистрировано ни одного побочного эффекта, — уверила она.

— Извините, что заставил вас ждать, Алисон, — сказал доктор Пресмэн, вручая мне белый конверт. — Думаю, это вам поможет.

— Спасибо… и, доктор Пресмэн…

— О, возможно, не помешает, чтобы вас кто-нибудь проводил. Лекарство вызовет сонливость. И позвоните мне, когда вернетесь домой. Я буду в кабинете до девяти.

—… А гадолиний?

— Гадолиний? Это же природный элемент. Он есть в Периодической системе, — ответил он, настолько дословно повторяя Дебби, что мне стало еще больше не по себе.

— Как мышьяк и плутоний, — попробовала я снова.

Он не засмеялся.

— Ну, не зарегистрировано ни одного побочного эффекта. Правда, одна дама пожаловалась, что потеряла после теста экстрасенсорные способности. Но ведь вас это не волнует? — добавил он со смешком.

Я не засмеялась.

— Так что же делает этот магнитный резонанс?

— Ну, магнитное поле заставляет ваши молекулы вращаться иначе, давая радиологу более резкие изображения.

Я представила молекулы своего тела, своего мозга, вращающиеся в миллионах направлений и сталкивающиеся друг с другом. Тело в борьбе с самим собой, мозг в полном хаосе, мчащийся во вселенную безумия. Побочный эффект гадолиния, скажет какой-нибудь специалист моему рыдающему сыну, в том, что он дает интересные научные данные.

— Не волнуйтесь, все пройдет отлично, — ободрил доктор Пресмэн, беря карту у медсестры и направляясь к смотровой комнате. Затем он обернулся: — Между прочим, мне очень знакомо ваше лицо. Я уверен, что мы встречались раньше.

— Не думаю, доктор Пресмэн…

— Айра, пожалуйста.

—… Айра. Вы выписали мне гадолиний?

— Это зависит от радиолога. Если ему понадобится более четкая картина.

— И как давно они пользуются гадолинием?

— Около трех лет, — ответил он, подтверждая мои худшие опасения: они все еще собирают данные.

У первого красного светофора по пути из библиотеки я вытащила конверт из сумочки, открыла его и обследовала картонку с двумя крошечными белыми пилюлями. Беглое посещение библиотеки снабдило меня ценной информацией, упущенной Айрой: длинным списком побочных эффектов, которые я решила проигнорировать, чтобы не поддаться искушению войти в камеру, не утихомирив первобытные инстинкты. И справочник сообщил мне, что обычная доза — одна таблетка.

Вернувшись домой, я попыталась дозвониться до Робин. Когда она не ответила, я отправилась на пляж, чтобы разыскать ее, но ее не было и там. Зато Джефри Кауфман был.

— Алисон! — позвал он, откладывая книгу и вставая. — Вы совершенно одеты. Собираетесь куда-то?

— Да. Я ищу Робин, чтобы она проводила меня. Вы ее не видели?

— Нет. А я могу быть чем-нибудь полезен?

— Ну, это довольно личное дело.

— Насколько личное?

— Мне нужно, чтобы кто-то проводил меня и проследил, как вращаются мои молекулы.

— Вот как… Это действительно личное. Мне кажется, что настолько я ни к кому не приближался. У вас или у меня?

— Ни там, ни там. Но я могу сообщить, что над кроватью есть зеркало, плюс стереосистема, камера, чтобы ограничить движение, и наблюдательный пункт, — ответила я, чувствуя, что уже превратилась в маньяка.

— Я весь ваш! Это гостиница "Любовное гнездышко"?

— Это лаборатория магнитно-резонансных исследований. Я назначена на два часа. Они хотят заглянуть в мою голову и выяснить, почему меня штормит на земле. Может быть, опухоль мозга… а может, какая-нибудь экзотическая нервная болезнь…

— Ну-ну, похоже, что доктор здорово напугал вас. Послушайте, я с удовольствием провожу вас.

— Спасибо, но я, наверное, позвоню сыну.

— Ну, если вы передумаете…

И тут я заметила, что читал Джефри. "Рубец времени", Слоан И. Даймонд. Я привыкла видеть свои книги на полках книжных магазинов, но смотреть, как кто-то читает их, наблюдать, как знакомый читает их, — вызывало несколько другое чувство: удовлетворения и тайного волнения.

— Нравится книжка, Джефри? — спросила я, пытаясь придать безразличие своему голосу.

— Это причудливая медицинская загадка. Вообще-то больше причуда, чем загадка, — улыбнулся он.

— Ну, в реальном мире действительно причуд больше, чем тайн, — сказала я, вдруг захваченная мыслями о тайне смерти Марджори Эплбаум.

— Это действительно тайна — и, возможно, странность — зависит от того, с какой стороны смотреть на жизнь, — ответил Джефри, смущенный и довольный одновременно. — И, отвечая на ваш вопрос, — да, мне нравится эта книжка.

— Ну, мне пора в камеру, — сказала я, польщенная похвалой.

— Между прочим, Алисон, один мой друг делал в прошлом году магнитно-резонансное исследование позвоночника. Он сказал, что ничего страшного, просто немного тесновато, — попытался успокоить меня Джефри.

"Немного тесновато… тесновато, давит, связывает, слепит…" — думала я в панике.

— Мне пора, Джефри.

И я помчалась по пляжу, пытаясь взять себя в руки…

Я выдавила одну из маленьких белых пилюль из пластикового пузырька, случайно расколов ее пополам, и проглотила обе половинки. Затем я позвонила Шелу на работу и спросила, сможет ли он отвезти меня в лабораторию. "Конечно", — сказал он. И я села на балконе в ожидании покоя. Примерно через полчаса, так и не дождавшись, я решила принять еще одну пилюлю. В конце концов, Айра дал мне две.

К моменту появления Шела я чувствовала… ну, я чувствовала очень мало. Как будто меня завернули в пластиковый пакет… мягкий, но крепкий… оградив от звуков и образов.

— Ты в порядке, мам? — спросил Шел, найдя меня на балконе неподвижно уставившейся вдаль.

— Прекрасно, дорогой. Думаю, нам пора ехать, — сказала я, не шевелясь.

Шел подождал с минуту, переминаясь с ноги на ногу, затем сказал:

— Так поедем!

Его сердитый тон скорее говорил о его тревоге, а не о нетерпении, так как у нас было еще много времени.

Хотя позже он рассказал, как его напугало полное отсутствие у меня каких-либо реакций, тогда я не видела, что он таращится в зеркала лифта, многократно отражающие мое молчаливое безучастие.

— Мы приедем рано, — сказал Шел, взглянув на часы, когда мы выходили из лифта.

Я не ответила.

— Господи, в каком виде твоя машина, мам! — сказал Шел, когда привратник подогнал ее к парадной двери. — Ты что, никогда ее не моешь?

В обычном состоянии я бы напомнила ему, что он мог бы и помочь мне, но сегодня у меня не было желания нападать на него.

— Все в порядке, просто немного запылилась, — ответила я.

— Мы действительно едем слишком рано, — сказал Шел, ведя машину к больнице.

— Все в порядке, — сказала я, определенно чувствуя в тот момент, что все в полном порядке.

— Знаешь что, мам, мы вымоем твою машину, — сказал Шел, поспешно сворачивая с дороги к автомойке.

Позже я осознала, что он пытался заставить меня как-то реагировать.

Я отреагировала:

— Шел, что ты делаешь?

— Ты должна лучше относиться к своей машине, мам.

— Но, Шел… Я не верю своим глазам! У нас сейчас более важные дела… Это лишняя трата денег… Я могла бы и сама это сделать. Вообще-то ты мог бы это сделать для меня! И зачем ты заказал полировку?! Мы не отдерем этот состав от стекол! — зудела я, пока машина медленно плыла в туннеле, мылась, чистилась и натиралась.

— Иногда можно и побаловать себя, мам, — сказал Шел.

В приемной я ничего не замечала. Затем высокая костлявая молодая женщина в белом отвела меня в лабораторию, где все тоже было белым — стены, пол, потолок… камера, окруженная белым, похожим на пончик, магнитом. Выполняя инструкции женщины, я легла на белую кушетку в белой комнате. С полным безразличием я смотрела на пухленького коротышку, тоже в белом, в стеклянной кабинке, пока женщина надевала на меня наушники и похожий на футбольный проволочный шлем. Затем кушетка покатила меня головой вперед.

Когда камера проглотила меня, паника проткнула мое искусственное самообладание. Но я крепко сжала веки и услышала в наушниках успокаивающий голос:

— Все в порядке?

— Да, — ответила я.

Затем заиграла музыка, расширяя мой замкнутый удушающий черный мир до бесконечной Вселенной освежающих сверкающих звуков. Через мгновение я уже перенеслась в первый ряд балкона филармонии и смотрела вниз на филадельфийский оркестр, исполняющий божественную первую часть Седьмой симфонии Бетховена…

На обратном пути я была спокойна — частично из-за транквилизатора, частично из-за Шела, который был болтлив, очевидно, от радости, что видит меня живой и здоровой, просидев в одиночестве в приемной почти час, или потому, что еще тревожился из-за моих вялых реакций.

Он сказал, что думает о том времени, когда много лет назад я осветлила волосы. Ему было одиннадцать. Все вокруг него менялось и вдруг единственное постоянное в жизни — никогда не меняющаяся мама — тоже изменилась. И он почувствовал одиночество, оторванность от меня, от мира. "Побочный эффект окраски", — подумала я.

Одурманенная транквилизатором, я не сразу поняла, что он снова чувствует себя оторванным от меня. На этот раз, однако, я разорвала связь, не он. Это оказалось приятным — я не привыкла к беззаботности. И не возражала. Но Шелу это не нравилось.

— Знаешь, ты немного пугаешь меня, — сказал он.

— Это просто лекарство, которое дал мне врач. Я стану сама собой через несколько часов, — сказала я, пытаясь успокоить его тревогу.

— Да нет, ничего, мам. Даже приятно для разнообразия. Может, мне воспользоваться случаем и рассказать тебе все, что ты хочешь знать обо мне и боишься спросить?

В обычном состоянии я бы попалась на удочку, ухватилась бы за приглашение заглянуть в жизнь своего сына, выудить из него то, что мне хотелось знать и он хотел рассказать. Но я сидела рядом с ним такая самодовольная, убаюканная транквилизатором почти до полного оцепенения, что просто улыбнулась и сказала:

— Ты знаешь, Шел, я всегда рядом, когда ты хочешь поговорить.

Как будто звякнул засов. Он замолчал.

— Где ты была вчера? — спросила Робин, появившись на пляже в пятницу утром, необыкновенно жарким утром.

— Мне крутили молекулы.

— Понятно. Значит, не моего ума дело. И все-таки, где ты была?

— Правда. Мне крутили молекулы, делали магнитно-резонансное исследование головы, чтобы выяснить, почему у меня головокружения.

— Звучит как чудесный аттракцион.

— Так и было. Вроде того. Айра дал мне транквилизатор, так что я проспала весь сеанс, и мне снился невероятно эротический сон, — ляпнула я не подумав.

— О? — встрепенулась Робин. — У тебя был эротический сон? Сгораю от нетерпения!

Я взглянула на Робин и представила ее так, как видела во сне, и подумала, что люди совершенно не могут вообразить сексуальное поведение других людей.

— Что случилось? — спросила Робин. — Почему ты так странно на меня смотришь?

— Я просто думаю о своем сне. Он связан с автомойкой и Бетховеном.

— Автомойка. Бетховен. Я не удивлена.

— Что-то не так с Бетховеном?

— Лично я в своих снах предпочитаю Стинга… в автосалоне…

— Каждому свое. Между прочим, где ты была вчера? Я все утро искала тебя на пляже, хотела, чтобы ты проводила меня в лабораторию, но тебя нигде не было… даже в твоей квартире.

— О, я заглянула к Марти Стейнеру и вышла на пляж около двух, — сказала Робин, вскакивая и вприпрыжку направляясь к воде.

Я последовала за ней, подпрыгивая на обжигающем песке, огибая тела, распростертые на одеялах. Прохладная вода охладила мои ступни, но обожгла тело.

— Так кто же отвез тебя? — спросила Робин, возобновляя разговор.

— Шел.

— Как он поживает?

— Прекрасно. Однако вопрос остается: как я поживаю?

— Хорошо. Как ты поживаешь?

— Знаешь, легче не становится, — вздохнула я.

— Что не становится легче?

— Дети. Или лучше сказать, иметь детей. Когда Шел был маленьким, я думала: вот он вырастет, станет легче, я перестану все время волноваться о нем… пытаться защитить его. Но теперь он вырос, а я беспокоюсь о нем больше, а не меньше.

Робин молча и снисходительно слушала мои нервные излияния, возможное последствие вчерашней размягченности. Безумие — побочный эффект господства здравого смысла.

— Когда он пошел в школу, я боялась, что его украдут с детской площадки… что автобус попадет в катастрофу, — продолжала я. — Я ненавидела ходить в торговый центр. Он никогда не хотел держать меня за руку… а там было столько народу, столько странных людей… готовых схватить его…

— Моя золовка не успокаивается даже когда мой племянник спит, — сказала Робин. — Она заходит в его комнату несколько раз за ночь, чтобы проверить… чтобы убедиться, что он еще дышит.

— О да. Я тоже это делала. Все матери делают это некоторое время.

— Моему племяннику десять лет!

— Думаю, что она зашла слишком далеко. Однако я могу понять ее. Я заглядывала в комнату Шела в два часа в воскресенье и прислушивалась к признакам жизни, следила, поднимается ли и опускается одеяло.

— В два часа? Дня?

— И потом еще секс, — продолжала я. — Когда я была подростком, наверное, и мои родители волновались из-за секса. Хотя им и не следовало: я была ужасная недотрога…

— Я не удивляюсь…

— Знаешь, именно это ты сказала в моем сне.

— Я была в твоем эротическом сне?

— Не волнуйся. Мы просто разговаривали.

— Ну да! — засмеялась Робин.

— Так на чем я остановилась? Ах, да. Секс. Когда средства массовой информации предупреждали о герпесе и бородавках на половых органах, я была счастлива, что Шел еще мал… что хоть об этом мне не надо беспокоиться. И что же? Он вырос, и теперь я должна волноваться из-за спида. Смерть — побочный эффект секса. Как я сказала, становится труднее, а не легче. И чем старше они, тем труднее. Ты не поверишь, что он говорил мне в последнее время!

— Но есть и компенсации, Алисон! В отличие от мужей дети ценят то, что для них делают, — сказала Робин.

— Если и ценят, то очень старательно это скрывают!

— Но ты же чувствуешь его любовь.

— Иногда я думаю о том, что Шел не говорил, что любит меня, с трех лет. Поэтому я иногда беспокоюсь, что не даю ему всего, в чем он нуждается, что он недоволен, что когда-нибудь ему понадобится психиатр… и он скажет своему психиатру, что винит меня за все плохое, что случилось в его жизни… что он ненавидит меня.

— Может, мне и повезло, что у меня нет детей — ни болезненных родов, ни волнений, — неуверенно сказала Робин.

— Родовые схватки… Роды — самое легкое! Послеродовые боли — самое страшное. Врач говорит, что они длятся несколько дней. Ха-ха! Они длятся всю жизнь, — я снова вздохнула. — Но, несмотря на тревоги и все остальное, Шел — самое главное в моей жизни. Я не могу представить, что бы делала без него.

— Ну, Алисон, ты скоро это выяснишь. Вот увидишь: как только он устроится в Чикаго, ты не будешь столько волноваться, — сказала Робин, пытаясь закрыть эту тему, а на самом деле подбрасывая поленья в костер моих тревог.

— Ты шутишь! Я сойду с ума. Я уже схожу с ума. Чем дальше он уезжает, тем больше я волнуюсь. Чем больше я не знаю, тем больше я волнуюсь! Правда в том, дорогая подружка, что волнение — побочный эффект материнства, — закончила я в полном изнеможении.

— Ммм, — пауза. — Что новенького насчет Айры? — спросила Робин, закрывая детскую тему.

— Ничего особенного. А что ты делала в квартире Марти Стейнера?

— Ничего особенного.

 

Глава десятая

Зеленая

Я потела у кромки воды, рассказывая Робин о злоключениях воспитания ребенка, когда Марти появился из пены морской и приземлился у наших ног.

— Сегодня самый жаркий день за все лето, — обратился он к нам, вставая и поправляя маленькие откровенные черные плавки, стирая соль с глаз, взъерошивая кудрявые волосы.

— Привет, Марти, — промурлыкала Робин тоном, который показался мне неуместным. — Вы знакомы с Алисон Даймонд?

— Конечно, наши тропы часто пересекались, но, кажется, в первый раз нас официально представляют друг другу. И позвольте добавить: мне очень жаль, что это не случилось раньше, — сказал Марти с любезностью, превышающей требования пляжного знакомства. — Моя жена восхищается вами, Алисон. Она говорит, что отдала бы все на свете, чтобы носить купальник как "та очаровательная молодая женщина", — распинался Марти. — Я не хочу сказать, что с Мэгги что-то не в порядке!

Прищурившись от яркого солнечного света, я смотрела на невысокого стройного мужчину с очень холодными голубыми глазами и очень белыми зубами, явно лелеявшего свои спортивные и мужские достоинства. Я не помнила Марти в молодости. Когда я стала замечать его, он был уже на пенсии. Его прическа стала длиннее, дважды в неделю он посещал гимнастический зал и носил итальянские мягкие кожаные туфли. Он выглядел моложе своей жены Мэгги, хотя был на три года старше.

— Когда возвращается Мэгги? — спросила Робин.

— Вечером. Впервые она отсутствует так долго, уже больше недели. Она должна была вернуться в прошлую пятницу, но утром было так облачно, что я позвонил и велел ей остаться еще на денек, — объяснил он мне. — А потом Сьюзен и внучка заболели, и Мэгги осталась помочь зятю.

— Очень жаль это слышать, — сказала я. — Надеюсь, они поправляются.

— Как новенькие. Ничто не лечит так, как материнская любовь.

— Именно об этом мы сейчас говорили, Марти, — сказала Робин.

— Кто-нибудь хочет прогуляться?

— Нет, спасибо, — дуэтом ответили мы с Робин.

— Может быть, немного позже, — добавила Робин.

— Дружелюбный парень, — заметила я, когда Марти отбежал и не мог нас слышать.

— Очень, — согласилась Робин.

— И довольно привлекательный.

— Я тоже так думаю.

— У меня было ясное ощущение, что он приходил поговорить с тобой, Робин.

— Ты шутишь.

— Разве ты не говорила мне, что, по слухам, он погуливает… что у него любовница в Башне?

— Тиш Гордон… если верить Элен Кац, — сказала Робин.

— И разве не ты упоминала недавно возможную связь Марти с Марджори Эплбаум?

— Я только сказала, что он слишком потрясен ее смертью, — неохотно ответила Робин.

— И что: Марти старый сексуальный козел?

— У тебя неожиданно разгорелась страсть к сплетням, Алисон?

— И совершенно неожиданно все сплетни иссякли?

— Послушай, Алисон, не стоит беспокоиться! Марти любит поболтать… и мне нужен был кто-то для разговоров в последнее время.

— Берегись, Роб, — заботливо предупредила я.

— Чего?

— Просто будь осторожнее.

— Да, мэм, — сказала Робин, заходя поглубже в воду, и пробормотала так, чтобы я услышала ее за шумом прибоя: — Жду дальнейших предупреждений.

— Я слышала! — крикнула я ее подпрыгивающей в волнах голове.

— Именно этого я и хотела! — крикнула Робин.

Я нырнула в набежавшую волну, чтобы немного охладиться, успев услышать резкий крик Робин.

— Меня укусил краб!

Она выскочила из воды.

Я последовала за ней к моему зонтику и осмотрела укушенный палец.

— Надо быть осторожнее, Робин. Если кожа треснула, может попасть инфекция. Я не хочу пугать тебя, но воспаление иногда заканчивается гангреной. Ты можешь потерять палец… или ступню, — излила я свое подавленное настроение на подругу.

Но мы нашли минимальные повреждения — красную ямочку на ее большом пальце — и растянулись на солнце подсохнуть.

— Между прочим, именно это сказал мне Шел, — заявила я через минуту.

— Что? — спросила Робин, забыв, о чем мы говорили у воды.

— Шел сказал, что у меня мало опыта с мужчинами.

— Ну ты должна признать, Алисон…

— Я не монахиня, ты знаешь.

— Я никогда не говорила…

— И у меня были моменты.

— Конечно, ты…

— И не то чтобы я нарочно не хочу ходить на свидания. Но… с кем?

— Есть Джефри Кауфман.

Молчание.

— Есть Джефри Кауфман, — повторила Робин.

— Я слышала.

Но в моей голове непрерывно крутились слова Робин: "Я заглянула к Марти Стейнеру. Я пришла на пляж около двух". И я не могла забыть стальной взгляд Марти Стейнера, буравивший купальник Робин.

Мы замолчали под жарким солнцем, а мое воображение занялось конструированием отношений Марти и Мэгги из косточек "фактов", которым я была свидетелем и которые толковала по-своему, или из того, что слышала от Робин и других, — косточек, которые станут частью скелета "Пляжного чтива".

Я вернулась в свою квартиру, проглотила сэндвич с сыром, села на балконе с компьютером… и начала новый файл — "Зеленый"…

«Когда Марти Стейнер ушел на пенсию в возрасте пятидесяти пяти лет, бросив свой бизнес по импорту-экспорту, он и его жена Мэгги стали самыми молодыми постоянными обитателями "Башни из слоновой кости", где они до этого снимали квартиру на лето.

У Стейнеров была единственная дочь Сьюзен, которая жила со своим мужем Ральфом и шестилетней дочкой Дженнифер на окраине Филадельфии, в удобном соседстве с загородным домом Стейнера. Выйдя в отставку, Марти продал этот дом и переехал в Башню ранней весной прошлого года, и с тех пор Мэгги проводила день-два у дочери пару раз в месяц.

В летние месяцы Сьюзен с семьей иногда приезжала в гости к родителям. Во время этих визитов Мэгги с удовольствием стряпала на всю семью, строила с внучкой замки из песка и пересказывала дочери сплетни о соседях, истории, которые она коллекционировала, будучи хорошей слушательницей.

Марти обычно гулял по променаду с зятем Ральфом, разглагольствуя о политике и бирже, хвастаясь удачами в казино, поясняя: "Это между нами… чисто мужские разговоры… женщины не понимают такие вещи". Он вспоминал о старых деловых днях, когда путешествовал в Гонконг, Таиланд, Индию. Рассказы о его путешествиях всегда включали то, что не понимают женщины — то есть других женщин. Ральф скептически слушал самодовольное радостное гуканье Марти, который хоть и был добродушен и щедр, но имел склонность к преувеличениям, и с каждым визитом его истории становились все цветистее.

На самом деле до знакомства с Тиш Гордон Марти был преданным мужем. Кроме пары загулов в экзотических странах, где реальность становится довольно относительной, Марти погуливал лишь в мечтах. И через тридцать два года супружеской жизни Марти и Мэгги казались счастливой парой.

Марти был хорошим бизнесменом и гордился своими достижениями. Особенно он гордился покупкой квартиры в Башне.

— Две за цену одной, — часто хвастался он зятю. — У хозяина были финансовые проблемы, и он хотел продать эту квартиру вместе с двумя другими. Я сказал, что куплю пентхаус с тремя спальнями, если он добавит квартиру на седьмом этаже. В квартирном бизнесе было затишье… А у меня были наличные… он не смог отказать.

Ральфу оставалось только гадать, какая на самом деле состоялась сделка и куда делись деньги от последующей продажи студии на седьмом этаже молодой даме "с зелеными глазами и обалденной улыбкой". Ральф считал, что казино стоили Марти гораздо больше, чем тот признавал. Но и он не мог представить, во сколько обошлась тестю дама на седьмом этаже.

Что касается Мэгги, она считала, что дела Марти — это дела Марти.

— Я ничего в этом не понимаю, и не хочу понимать, — говорила она дочери. — Раз на моем счету есть деньги, я надеюсь он знает, что делает.

Марти думал, что знает, что делает, когда привез свою любовницу Тиш Гордон из Питсбурга в Филадельфию и принял к себе на работу. Меньше чем через год Тиш удалилась от дел вместе с Марти и переехала в студию на седьмом этаже.

У Тиш были огромные зеленые глаза и великолепная улыбка, хотя она и пользовалась огромным количеством грима, о чем Мэгги как-то сказала Марти в лифте.

— Эта молодая женщина очень привлекательна, не правда ли? — сказала Мэгги, когда Тиш вышла на седьмом этаже. — Жаль только, что она портит себя таким количеством краски.

Действительно, много лет Марти успешно сопротивлялся обаянию женщин, прикрываясь щитом супружеской любви и морали среднего класса, но Тиш встретилась ему в критический момент — когда он был на вершине успеха. У него была любящая жена, все еще возбуждавшая его, много друзей и бизнес, далеко превзошедший его самые смелые мечты. Он стал самодовольным, а его грехопадение — неизбежным. Ибо что такое самодовольство, как не коварное проявление гордости? Жаль, Марти не читал древнегреческие трагедии.

И еще одно: Тиш была не просто чем-то новеньким для Марти, она вообще была необычна. И интрижка началась так, как начинаются все такие интрижки.

Марти познакомился с Тиш в Питсбурге за два года до своей отставки. Она работала руководителем персонала одного из клиентов Стейнера. Как-то вечером Марти пригласил клиента и Тиш на деловой ужин. Месяц спустя Марти пригласил одну Тиш, так как клиент был занят на благотворительном мероприятии. В следующем месяце Тиш пригласила Марти в постель. В следующие четыре месяца Марти часто ездил в Питсбург, гораздо чаще обычного, и часто не встречался со своим клиентом. Дальнейшая жизнь оказалась довольно сложной, потому что Марти приходилось скрывать свою связь не только от жены, но и от клиента, любовника Тиш.

Когда Марти решил тайком привезти Тиш в Филадельфию, он по наивности считал, что ему станет легче. Марти не только не читал древнегреческие трагедии, но и не смотрел телевизионные мыльные оперы.

Когда клиент Марти обнаружил, что потерял руководителя персонала и любовницу, Марти потерял клиента, самого выгодного клиента. И Марти пришлось уйти на покой гораздо раньше, чем он предполагал.

Мэгги познакомилась с Джефри Кауфманом через два года после того, как начала жаловаться дочери и друзьям на скуку, неудовлетворенность и одиночество, что неудивительно, поскольку именно в это время Марти встретил Тиш. Подозревая, что дело в климаксе, Сьюзен предложила матери услуги своего гинеколога. Гинеколог прописал Мэгги гормоны и помощь невропатолога. Друзья Мэгги предложили ей заняться керамикой.

Итак, Мэгги лепила горшки в местном колледже, что занимало у нее один вечер в неделю. Но глазурованные пепельницы и вазы, заполонившие ее дом, не излечили ее душу.

— Займитесь музыкой, — посоветовала ей одна дама в гончарном кружке, когда Мэгги пожаловалась на свое одиночество.

Мэгги стала учиться игре на флейте в музыкальной школе. Ее гаммы можно было слышать все вечера напролет. Но музыка, наполнившая ее дом, не заполнила ее постель.

— Попробуйте медитацию, — посоветовала любезная женщина из квартета, когда Мэгги пожаловалась на растущие тревоги.

Мэгги училась созерцанию в клубе йоги и медитировала до поздней ночи, но упражнения, угрожавшие сломать ей кости, не могли сломить молчание за ее обеденным столом.

Итак, Мэгги в конце концов отправилась на прием к Джефри Кауфману, которого рекомендовал ей гинеколог. Джефри предложил Мэгги привести Марти. Сооружая мост через пропасть, разделявшую супругов, он, конечно, не подозревал о новом увлечении Марти.

Считая, что его отношениям с Тиш ничто не угрожает (Тиш как раз перебралась в Филадельфию), Марти согласился посещать с Мэгги психиатра и кружок керамики. Мэгги торжествовала.

Марти также восхищался своими успехами и возрастающими жизненными интересами. Он занялся и музыкой, и исполнял с Мэгги дуэты. Марти научился сидеть на полу, скрестив ноги, дрейфуя с Мэгги к нирване… после краткого визита на седьмой этаж.

И Мэгги теперь была вполне довольна своими отношениями с мужем. Так что однажды днем, когда она собиралась к Сьюзен и Марти предложил ей остаться у дочери на ночь — "Тебе нужно развеяться… Должно быть, скучно все время сидеть дома" — Мэгги осталась на две ночи.

Марти же стал довольно дерзким от своей новой жизни, так что когда Марджори Эплбаум остановилась у его зеленого зонтика (в отсутствие Мэгги), чтобы спросить, который час, он закончил тем, что утолил ее жажду в своей квартире. И где-то вскоре после урока игры на флейте и йоги в ее квартире (ее второго урока, первый с Джефри Кауфманом состоялся за несколько недель до того) Марти оказался на "зеленой" страничке в маленькой красной книжке Марджори.

Любовница Марти видела больше мыльных опер, чем жена Марти, и потому быстро поняла, что происходит. Будучи прекрасным руководителем, Тиш вскоре познакомилась с Марджори Эплбаум и вовлекла ее в "любовь втроем", что показалось им всем очень удачным соглашением».

 

Глава одиннадцатая

Белая

В пятницу днем я качалась на волнах и вспоминала слова юного служителя пляжа: "Вы уверены, что не хотите чего-нибудь более веселого, миссис Ди? "

Пронзительный свист вернул меня к реальности. Я открыла глаза, приняла вертикальное положение и погрузилась с головой.

Вынырнув на поверхность, я увидела спасателя, стоящего у края воды, очень далеко от меня. Он свистел и махал руками, как будто заводил на посадку самолет. Я поплыла к берегу и позволила большой волне пронести меня последние несколько ярдов и выкинуть на берег. Протерев глаза от соли и песка, я увидела далеко в море собирающиеся темные облака и быстро пошла к своему зонтику, надеясь еще хоть полчасика погреться на солнце.

Покрывая тело защитным кремом, я увидела, как служитель пляжа несет розовый зонтик Робин в общую кучу. Я не видела его глаз за сплошными зеркальными очками, но его рот изогнулся в улыбке, когда он проходил мимо меня.

Я неловко опустилась в свой шезлонг, закрыла глаза и вскоре почувствовала, что зной впитывает мое сознание как промокашка…

— Вы уверены, что не хотите чего-нибудь более веселого, миссис Ди? — услышала я мужской голос. Открыв глаза, я обнаружила, что лежу на пляже ночью среди светящихся зонтиков.

Похожий на перезревший гриб, мой грязно-белый зонтик едва излучал слабый свет, так что я не могла различить, кто разговаривает со мной.

— Кто там? — нервно спросила я, садясь.

— Это я, миссис Ди, — сказал мужчина, наклоняясь.

Но я смогла различить лишь собственное лицо — удивительно юное, — отразившееся в его зеркальных светофильтрах.

— Что вы хотите? — спросила я.

— Гораздо интереснее, что вы хотите, — ответил мужчина.

— Я не знаю, — откликнулась я.

— У меня есть красный, желтый и оранжевый, — сказал он и достал из белого ящика цветную охапку фруктовых мороженых на палочке в форме закрытых зонтиков.

— Я не голодна, — сказала я, остро чувствуя силу земного притяжения. — Я просто очень устала.

— Тогда поспите. Я потру вам спину, — сказал он.

Я легла и повернулась на бок, и юноша лег за моей спиной. Закрыв глаза, я чувствовала его пальцы на своей спине. Когда он коснулся моих ягодиц, я задохнулась. И тогда он сунул руку между моих ног. Я открыла глаза и оглянулась, но смогла разглядеть лишь красную клетчатую ткань его рубашки.

"Нельзя это делать" — мысленно запротестовала я, не в состоянии открыть рот, ошеломленная незнакомым волнением, охватившим меня. Но желание утихомирило мои протесты, и я закрыла глаза и почувствовала, как мое тело отрывается от шезлонга под его прикосновениями…

—… Алисон? Вы спите? — услышала я другой голос из другого мира.

— Нет… хотя возможно, — ответила я, открывая глаза на потемневшее небо, на Джефри Кауфмана, на испаряющийся след ускользнувшего сновидения, оставившего меня в холодном поту.

— Что с вами? Вы побледнели, — сказал Джефри, садясь рядом со мной.

— Который час? И где солнце? — спросила я, приподнимаясь и потирая глаза. Мне было неловко. Тревожно.

— Почти половина пятого. Пора идти домой. Надвигается шторм, — ответил Джефри.

Небо затянулось тяжелыми свинцовыми облаками, и сильные порывы ветра наполнили влажный воздух обжигающим песком.

— Думаю, я посижу здесь еще несколько минут, — сказала я, глядя на белые барашки волн, но меня тут же охватило необъяснимое чувство подавленности и желание бежать. — Хотя, пожалуй, действительно пора идти.

Однако я не могла пошевелиться, пока яркая вспышка молнии и гром не заставили нас вскочить, хватая туфли и сумки.

Мы побежали к променаду под проливным дождем. Шезлонги и зонтики остались на попечении юноши, который, правда, уже спасся от стихии в подвале Башни. Мы столкнулись с ним в дверях. Увидев его, я вспомнила свой сон: "Вы уверены, что не хотите чего-нибудь более веселого, миссис Ди?" — и покраснела. Он держал свои светофильтры в руке, и его ясные семнадцатилетние глаза бесхитростно смотрели на мир. Он просто ребенок, подумала я, но дышать мне стало еще труднее.

— Нет ничего более унылого, чем дождливый день на побережье, — сказал Джефри в лифте.

И полдюжины людей, теснившихся вокруг нас, понимающе улыбнулись.

Когда лифт остановился на одиннадцатом этаже, я коснулась руки Джефри.

— Как насчет чашечки кофе? — предложила я, не желая оставаться в одиночестве.

— Прекрасно, — сказал он.

Войдя в мою квартиру, он вспомнил о своих мокрых плавках:

— Мне надо было зайти к себе и переодеться.

— Это подойдет, — сказала я, вытягивая пляжные шорты и тенниску Шела из кучи чистого белья на кухонном столе.

Я извинилась за беспорядок и пошла в свою комнату переодеться и высушить волосы. Когда я вернулась, Джефри стоял в одежде Шела и складывал его вещи. Вода в кофейнике уже закипала.

— Джефри, вы не должны…

— Никаких проблем. Я привык к домашним делам, — сказал он. — Между прочим, ваш автоответчик мигает.

Я нажала кнопку.

— Привет, мам. Это твой сын. Я голоден… и на мели. Покорми меня, — взмолился Шел из черного ящика. — В половине седьмого, хорошо? Или у тебя опять свидание с психиатром? Постскриптум: ты постирала мои шмотки?

Испытывая неловкость, я быстро стерла послание, как будто это могло стереть его из памяти Джефри.

— Извините.

— Не в чем извиняться, — бодро откликнулся Джефри.

Я открыла рот, но не издала ни звука.

— Итак, у вас сегодня свидание с психиатром? — спросил Джефри.

— Не знаю, что сказать, — наконец выдавила я.

— Скажите "да".

— Но Шел…

— Оставьте ему денег на ужин. Он будет в восторге. Поверьте мне, я понимаю подростков.

— О, я не знаю, Джефри. Шел скоро уезжает в колледж, и я стараюсь уделять ему как можно больше времени. Он в этом нуждается.

— Он или вы? — спросил Джефри тоном, показавшимся мне слишком профессиональным, чтобы быть успокаивающим, и слишком безразличным для человека, натянувшего одежду Шела.

Я отвернулась от Джефри, но недостаточно быстро, и он успел заметить слезы — возмущения? тоски? потери? — наполнившие мои глаза. Не дождавшись ответа, Джефри сказал:

— Конечно, вы должны поужинать с вашим сыном. И вот что, я приглашаю на ужин вас обоих. Что вы скажете на это?

— Я не знаю…

— Я не приму отказ. В конце концов, я у него в долгу, Он спас меня от пневмонии… хотя я все равно попаду в десятку самых плохо одетых мужчин, — сказал Джефри, показывая на мешковатые яркие шорты Шела.

Мы сидели на диване лицом к стеклянным балконным дверям, наблюдая за ветром и дождем, превратившими в хаос темное небо и море. Пытаясь стряхнуть подавленность, я сосредоточилась на Джефри.

"Он немного похож на обезьяну, — подумала я. — На симпатичную обезьяну. Темные круглые глаза, небольшой прямой нос. И довольно соблазнительный рот, и ямочка на подбородке".

— Полиция уже разговаривала с вами… о смерти Марджори? — спросила я, забыв на мгновение сплетни, связывавшие Джефри и Марджори.

— Нет, — ответил Джефри тоном, заставившим меня вспомнить.

— О, извините, — сорвалось с моих губ в обход внутреннего светского цензора.

— За что?

— Марджори. И мой вопрос. Я не подумала… принимая во внимание вашу дружбу и все… вы ведь были друзьями, не так ли? — бормотала я.

— Я бы так не сказал, — холодно ответил он.

— Извините, — повторила я, удрученная болью, появившейся в его глазах.

— Так как же прошло ваше исследование? — спросил Джефри, меняя тему.

— Прекрасно. Я думаю, что мое головокружение — психосоматического происхождения.

— Почему?

— Робин тоже так думает.

— Интересно. И что же вас привело к этому заключению?

— Я… Вообще-то мне не хочется говорить об этом.

— Понимаю, — сказал Джефри, хотя я была уверена, что он не понимает.

— Я едва знала Марджори, — сказала я, возвращаясь к трагедии.

— Думаю, что мало кто хорошо ее знал. Она даже меня, эксперта, захватила врасплох.

— Неужели? — удивилась я его неожиданной откровенности.

Откинув голову, Джефри уставился в потолок и вздохнул.

— Не могу поверить, что собираюсь рассказать вам об этом. Вы уверены, что хотите услышать?

Я промолчала, не отрывая от него широко раскрытых глаз, и он начал повествовать о своей неудачной связи с Марджори Эплбаум с того дня, когда она пришла к нему на прием рассказать об интрижке между ее мужем и его женой, и как это закончилось тем, что они занимались любовью. "Точно как я себе представляла! — подумала я, снова ошеломленная предсказуемостью жизни. — Интересно, угадала ли я и причудливые подробности?! "

— И когда она ушла в тот вечер, я был опустошен, уничтожен, и не только из-за жены, но и из-за собственного поведения. Я, профессионал, вел себя в высшей степени дилетантски.

— Вы слишком суровы к себе, — сказала я, разочарованная отсутствием деталей.

— О, это был не конец. Если бы на этом все закончилось… Я снова увиделся с ней. Я не хотел, но она позвонила через несколько дней якобы извиниться. Я был в жутком состоянии тогда… Тиффани сбежала и все такое… и Марджори говорила так искренне… Я сказал себе, что увижу ее только для того, чтобы объясниться, но все снова закончилось, как и в первый раз. И потом я встречался с ней снова и снова. Я и сейчас этого не понимаю. Она даже не была привлекательна… но что-то в ней было…

Джефри замолчал.

Я слышала об этой связи от Робин — которая узнала о ней от Мэгги — и от Эммы Чэнкин, однако услышать правду от самого Джефри и увидеть, как близко реальность совпала с моим воображением, оказалось для меня слишком большим шоком. И я задумалась над остальными слухами, на которые не обращала или пыталась не обращать внимания, хотя и переносила их в свою книгу. Мне казалось, что в книге с ними легче разбираться, как, например, с совращением сексуально озабоченных юнцов мамтрахалками. Но и в воображении я с трудом переносила мысль о совращении Шела Брендой Форестер.

— Как я мог оказаться таким наивным? — спросил Джефри, прерывая молчание.

— "Наивным"?! В чем?

Вот тогда он и рассказал мне о деньгах: о пятидесяти долларах, которые Марджори одолжила, чтобы оплатить телефонный счет, и двухстах долларах, которые она одолжила, чтобы заплатить водопроводчику, и тысяче ста долларах, чтобы заплатить налоги, и так далее и тому подобное, общей суммой три с половиной тысячи долларов за последние одиннадцать месяцев.

— А ведь предполагается, что я знаток человеческих душ, — сказал он.

— Джефри, мы верим в то, во что хотим верить, — сказала я, испуганная тем, во что была не в состоянии поверить.

Меня охватила паника, когда он наклонился поцеловать, так как я не могла сделать ничего, кроме как позволить ему это. Удивительно, но его поцелуй оказался теплым, успокаивающим, нетребовательным. Так что когда после поцелуя он снова пригласил меня на ужин, я согласилась…

— Так почему все-таки психиатр идет с нами? — спросил Шел, появившись в моей квартире в половине седьмого.

— Шел, его зовут Джефри.

— Так почему же все-таки?

— А почему ты так раздражен? Мне казалось, ты хочешь, чтобы я чаще выходила в свет.

— Я не раздражен. Я просто спросил, почему он ужинает с нами. Больше ничего.

— Вот именно. Открой дверь. Вероятно, это Джефри, — сказала я, складывая последние выстиранные вещи Шела в его сумку.

Буря кончилась, и мы предпочли прогулку по променаду поездке на микроавтобусе. В конце концов ресторан Барни находился всего в полутора милях от Башни.

— Ты собираешься идти пешком? — воскликнул Шел, когда мы повернули к променаду, и пояснил, обращаясь к Джефри: — В городе мама обычно берет такси до автобусной остановки на углу.

Я почему-то решила, что необходимо выступить в свою защиту.

— Я не настолько плоха.

— Ты хуже, — сказал Шел.

— Эй, вспомни! Это я стираю твое белье и набиваю твой голодный живот! Как насчет капельки уважения? — возмутилась я, чувствуя нечто большее за его обычным подтруниванием.

— Именно для этого и созданы матери, коротышка, — ответил Шел, потрепав меня по голове.

Я видела, как его попытки оставаться равнодушным перешли в грубость, но не могла понять причину.

Променад перед Олбани-авеню — там, где главные улицы сходятся вокруг монумента в двух кварталах от пляжа, — узок и тих. Идя между Шелом и Джефри, я вспоминала, как в детстве ходила на пирс со своими кузенами. Вокруг Аскот Плейс было очень тихо, и фонари не могли разогнать темноту. Справа был пляж, слева — огромные старые дома, пустые пространства песка и густых камышей. Теперь между старыми домами поднимались прекрасно освещенные двадцатиэтажные здания.

Но настоящий шум и гам начинался за Олбани-авеню. Когда-то на променад выходили отели и магазины с витринами, полными хрусталя и золота, фарфора и модной одежды, галереи с игральными автоматами, фотоателье и заведениями гадалок, кафе, кондитерские.

Сегодня же я видела толпы, снующие между ярко освещенными отелями-казино, занявшими место старых гостиниц и дорогих магазинов.

В ресторане Барни Шел ел с аппетитом, но был необычайно тих. Как только Джефри заплатил, Шел ушел, холодно поблагодарив его и ни слова не сказав мне. Я попыталась извиниться перед Джефри за поведение Шела, надеясь, что он поймет.

— Вы сегодня уже второй раз извиняетесь за поведение сына.

— Второй…

— Помните автоответчик?.. днем?

Я улыбнулась и кивнула.

— Чудесный мальчик, Алисон.

— Он был груб, Джефри.

— Ему восемнадцать лет. И он ревнует.

— "Ревнует"? — удивилась я.

— Боюсь, что посягнул на время, которое он хотел провести с вами, и поэтому он расстроился.

— Но это невозможно! Мы с Шелом прекрасно понимаем друг друга.

— Может, вы и правы. Но подростки непредсказуемы. Они часто видят все не так, как их рассудительные родители.

И я задумалась о несоответствии между реальностью Шела и своей, и, как рассудительная, самодовольно решила, что вижу истинный мир.

—… Алисон? — голос Джефри вторгся в мои воспоминания.

— Извините, Джефри. Что вы сказали?

— Я ничего не сказал. Просто интересно, о чем вы задумались.

— О Шеле. Когда он был маленьким.

— Они имеют привычку вырастать, стоит нам отвернуться.

— Мне не хочется говорить об этом.

— И раз уж мы вспомнили о маленьких мальчиках, маленький мальчик во мне мечтает о сливочном мороженом с фруктами и шоколадом.

— Звучит аппетитно, — сказала я, стряхивая ностальгию. — В следующем квартале, сразу за мадам Зора.

— А может, сначала узнаем свою судьбу?

Подпав под чары променада — единственного места в моем мире, где есть такое мороженое и можно узнать судьбу по ладони, я согласилась, и мы вошли в дверь под вывеской: "Мадам Зора — предсказательница и советчица".

Крупная женщина в крестьянской блузе и юбке, стоявшая справа от входа, указала на меня.

— Только вы, — сказала она и прошла в одну из двух занавешенных кабинок в глубине маленькой комнаты.

Усевшись за столик напротив нее, я заметила карты.

— Вы пользуетесь картами? — спросила я.

— Для вас никаких карт. Карты бывают опасны, — ответила она, беря мою правую руку в свою.

Вдруг мне захотелось оказаться где-нибудь подальше от нее.

— Не бойтесь, — понимающе сказала женщина. — У вас хорошая рука. Вы умны, заботливы, чувствительны, хороший друг, и у вас хорошая интуиция.

Она взглянула мне в глаза.

— Через две недели, или два месяца, или два года вы выйдете замуж… за человека, который заботится о людях… за врача.

Я улыбнулась, подумав, можно ли считать психиатра врачом.

— В вашей жизни есть дверь. Один мужчина выходит, а другой входит. И еще одна дверь. Она заперта… и у вас есть тайна. Вы посмотрите в зеркало и вспомните.

Мне показалось, что она набросила на мои плечи тяжелую кольчугу. Я вопросительно посмотрела на нее, но она отпустила мою руку.

— Теперь мужчина, — сказала она.

Джефри на несколько минут исчез за занавесом, затем появился в сопровождении мадам Зора. Он взял меня под руку, и мы вышли на променад, а мадам Зора крикнула нам вслед:

— Мадам, сновидения — зеркала наших душ!

— О чем она говорила? — спросил Джефри в кафе-мороженом.

— Я не совсем уверена. Но она сказала что-то о том, что я вспомню какую-то тайну, глядя в зеркало. А что она сказала вам?

Джефри заказал две порции шоколадного мороженого с фруктами, орехами и взбитыми сливками.

— Она сказала, что я добрый и умный, и заботливый. И она сказала, что я скоро женюсь.

— Похоже, она всем говорит одно и то же.

— Но она ничего не сказала мне о тайнах.

— И она говорила о сновидениях. Интересно, имела ли она в виду, что я узнаю эту тайну из снов… потому что в последнее время я вижу очень странные сны, — сказала я…

— Вы уверены, что все в порядке? — спросил Джефри, когда мы возвращались домой.

— Я пыталась кое-что вспомнить. Но чем больше я старалась, тем дальше это ускользало. Очень странное чувство.

— Память иногда коварно шутит, — сказал Джефри.

— Да, — согласилась я и снова замолчала, и молчала всю дорогу домой, пока Джефри болтал о разных несвязанных предметах. Или они казались несвязанными мне, поскольку мне было трудно сосредоточиться. Я была очень занята собственными попытками вспомнить что-то, возможно, никогда и не происходившее.

— Вы такая тихая последние полчаса, Алисон, — сказал Джефри, когда мы вошли в мою квартиру. — Снова думаете о Шеле?

— Нет-нет. Ничего особенного.

Джефри озадаченно смотрел на меня.

Меня охватило неконтролируемое желание обнять его и прижать к себе. Он взял меня за руку и провел на балкон, и пока мы стояли рядом, опершись о перила, мои укрепления рушились.

— Джефри, я пытаюсь попробовать рассказать вам о том, чего не могу вспомнить.

Джефри смотрел на мои руки, сложенные на перилах.

— Это фрагмент ускользающего или несуществующего воспоминания, как мираж на границе реальности и воображения. Вы понимаете?

Джефри молча улыбнулся, и я продолжала:

— Как такая смешная маленькая закорючка, которая мелькает перед глазами и исчезает, когда вы пытаетесь сосредоточиться на ней? Ну, если вы глядите прямо вперед и не фокусируете на ней взгляд, вы можете видеть призрачные очертания уголком глаза.

Джефри медленно кивнул.

— Так вот, такой мираж, только в памяти, преследует меня много лет.

— И на что он похож? — ласково спросил Джефри.

С минуту я думала, что не смогу сказать, но потом вспомнила, как Джефри сидел днем на моем диване, глядя в потолок, как он глубоко вздохнул и сказал: "Не могу поверить, что собираюсь рассказать вам об этом". И я ему рассказала.

— Я помню высокого мужчину. Я смотрю не на него, а на ворсистое зеленое покрывало, расстеленное на кровати под балдахином. Он где-то рядом со мной, справа, немного впереди, так что я могу видеть его спину… Я могу сказать, что на нем была клетчатая рубашка, что мои глаза были на уровне его талии, но я, возможно, и придумываю все это. Мне кажется, что я помню его слова: "Давай поспим". — И когда я произнесла эти слова, у меня пробежали мурашки по коже, и все волосы на теле встали дыбом.

Джефри не произнес ни слова, только наклонился, почти касаясь меня. Я расслабилась.

— Я могу сказать, что помню знакомый запах и что лежу на кровати с кем-то с волнистыми темными волосами, и этот человек обнимает меня, но, может, это все выдумки, — продолжала я. — Правда в том, что я помню только, что не помню чего-то. И я не вспоминала это много лет, то есть я помню, что не вспоминала этого много лет, но я не уверена, что вообще есть, что вспоминать.

— Призраки сознания, — сказал Джефри, обнимая меня.

— Мне кажется, что сегодня днем у меня был сон о… или о чем-то подобном. Но это было на пляже… очень странно… я не понимаю, что это значило.

— Вы помните сон?

— Не совсем, — сказала я, и это было отчасти ложью. Но я не хотела рассказывать ему, что грезила о юноше на пляже. Я не хотела, чтобы у него появились ложные мысли.

— Иногда мы помним события так, как хотим их помнить, Алисон, чтобы они соответствовали нашей жизни в то время. Так что, может, не стоит вспоминать далекое прошлое. Может быть, вы пытаетесь вспомнить это только для того, чтобы объяснить настоящее.

Должно быть, я этим рассказом облегчила свою душу, потому что, даже не понимая слов Джефри, чувствовала, как будто разрубила тугой узел. Как будто я перенеслась на страницы своей книги "Рубец времени". "Неужели в конце концов жизнь подражает искусству? Неужели доктор Кауфман, врачующий душу, а не тело, предназначен мне судьбой?" Я повернулась к нему… обнять, поцеловать… ласково, как он поцеловал меня днем. Но когда он пылко вернул мой поцелуй, я выскользнула из его объятий.

— Я что-то сделал не так, Алисон? — обиженно спросил он.

— О нет, Джефри! Вы — необыкновенный человек, но…

— Нет, Алисон! Пожалуйста! — отчаянно прервал он меня. — Мне правда пора уходить.

И он умчался с балкона и вылетел из моей квартиры, прежде чем я успела сказать хоть слово, объяснить ему мое капризное поведение, хотя, возможно, и к лучшему… потому что у меня не было никаких объяснений.

— Не могу понять, что я такого сказала, — говорила я Робин в воскресное утро на пляже.

— Я думаю, дело не в том, что ты сказала, а что ты сделала… или не сделала, — ответила Робин.

— Нет. Я думаю, что дело в моих словах, — упрямо повторила я, вспоминая, что написала о жизни Джефри Кауфмана, о том, как все женщины отвергали его одними и теми же словами… словами, которыми и я отклонила его пылкие ухаживания.

Не в состоянии в данный момент отделить вымысел от реальности, я была уверена, что Джефри сбежал, боясь услышать конец моего заявления, хотя у меня не было причин верить в совпадение плодов моего воображения с действительностью.

— Алисон, как только женщина говорит мужчине "нет", он старается быть от нее как можно дальше как можно быстрее.

— Ты права, — согласилась я, понимая, что не имеет значения то, что я написала или подумала, или подумала, что написала, суть одна: я собиралась сказать Джефри Кауфману, что хочу разговаривать с ним, а не заниматься любовью. И он это понял.

— Я, пожалуй, окунусь перед ленчем, — Робин встала, поправляя купальник жестом, напомнившим мне о том, как я ее видела во сне. И я покраснела.

"Господи, должно быть, я действительно озабоченная", — виновато подумала я. Робин направилась к морю, подняв голову, раскачивая локтями при каждом шаге, походкой, напомнившей мне цыплят из мультфильмов. Этот образ затмил мои эротические мысли. Я закрыла глаза…

 

Глава двенадцатая

Белая

Вернувшись в свою квартиру, чтобы зайти в туалет (во второй раз за час) около половины второго в субботу днем, я обнаружила мелькающий красный огонек на автоответчике. Моя первая мысль была о Шеле. Увидев указатель двух вызовов, я подумала о Джефри и его неожиданном бегстве накануне.

Однако мочевой пузырь не дал мне возможности выслушать сообщения, и я побежала в ванную, обмочив по дороге купальник. Инфекция мочеиспускательного канала. Или я выпила утром слишком много кофе? Я вспоминала симптомы, которые сама же перечислила в нескольких статьях: частота и невозможность терпеть — именно то, что я сейчас испытывала. И оставалось только ждать классического тика в конце. Ни тика, ни жжения. Слава Богу, почки в порядке… пока.

Сменив купальник, я решила сказать Джефри — я была уверена, что звонил именно он, несмотря на заявление Робин, — что не могу увидеться с ним вечером, так как занята с Шелом. Я также была уверена, что второе сообщение на моем автоответчике — новая мольба голодного сына, и совсем забыла, что сегодня — суббота и мать — последний человек на свете, с кем подросток захотел бы провести субботний вечер.

Оба сообщения оказались от Айры Пресмэна. Первое — о том, что в лаборатории не нашли во мне ничего страшного, и я должна позвонить в его офис в понедельник и записаться на прием. Второе — приглашение на ужин и обещание перезвонить в половине шестого. Он вспомнил в конце концов, где мы встречались раньше, и сказал, что чувствует себя скорее моим другом, чем врачом. "Это было в супермаркете, не так ли?" — спросил он. "Интересно, что еще он вспомнил?! "

Вернувшись на пляж в сухом купальнике, я с удовольствием увидела, что Элиот наконец прибыл. Робин раскладывала ленч, состоящий из огромных сэндвичей — целых батонов с мясом, сыром и помидорами, которые Элиот купил по дороге. Они не заметили меня.

— Рада видеть вас, незнакомец, — сказала я Элиоту, останавливаясь у розового зонтика.

Он улыбнулся и помахал рукой. Повернувшись на мой голос, Робин ухмыльнулась.

— Привет, Алисон! Элиоту удалось вырваться…

— Я вижу. Приятного аппетита, — сказала я и пошла к своему зонтику.

— Чудесный джемпер! — крикнула Робин мне вслед, имея в виду серый обтрепанный хлопчатобумажный джемпер Шела, который я выхватила из кучи белья и накинула на свой купальник.

Надев светофильтры, я наблюдала за Робин и Элиотом поверх журнала, пытаясь представить эту странную пару в интимном объятии. Но все, что приходило мне в голову, — огромный Элиот, потеющий над аккуратной маленькой фигуркой Марджори Эплбаум, как будто написанное мною было реальностью и как будто я была свидетелем его искушения, ее махинаций, их обмана. И мне стало жаль Робин, и я почти простила ее неблагоразумный поступок с Марти Стейнером, поступок из моего компьютера, который я считала реальным.

Постепенно стиралась тонкая линия между реальностью и вымыслом, и я чувствовала, как стираюсь сама в безмятежности знойного дня.

Непослушная прядь Айры Пресмэна поднялась на горизонте моего пляжного сна. Затем рядом с ней, как в зеркале, появился темный треугольник между моими бледными бедрами. Я почувствовала тепло губ Айры. Он поднял голову. Но это уже был не он, а Карл.

— Привет, миссис Даймонд, — сказал он. "Как странно, что мой муж называет меня миссис Даймонд", — подумала я. Затем снова:

— Миссис Даймонд…

—… Миссис Даймонд! Вы не спите?

Я открыла глаза и обнаружила лейтенанта Фиори. В одной руке у него была книжка, которой он прикрывал глаза от солнца, в другой — туфли с засунутыми в них носками. Я смутилась от того, что впустила его на очень частную территорию своего сна, хотя уже помнила его содержание очень смутно.

— Что привело вас сегодня на пляж? — с трудом выдавила я.

— Сообщение, которое вы вчера оставили. О записной книжке. Я перезвонил, и когда отозвался автоответчик, решил, что в такой прекрасный день вы на пляже. Надеюсь, вы не возражаете. И, кроме того, у меня был скрытый мотив.

Я снова покраснела, подумав, что это за скрытый мотив.

— Я считала, что только у подозреваемых бывают скрытые мотивы, — пошутила я, пытаясь перехватить инициативу.

— Ничто человеческое нам не чуждо! — рассмеялся он. — Но сначала главное. Расскажите мне о записной книжке, которую вы нашли.

— Особенно нечего рассказывать. Мой сын нашел ее в лифте через несколько дней после смерти Марджори. Он приходил обедать. Мальчики вырастают, но иногда еще нуждаются в своих мамочках, — тоскливо отклонилась я от темы, еще не совсем придя в себя после сна. — И дело не только в еде… Извините. Он скоро уезжает в колледж в Чикаго… Ну, в общем, записная книжка из красной кожи, размером с карманный телефонный справочник, и на первой странице стоит имя Марджори Эплбаум.

— Странно, что техники не заметили ее в уикэнд, как вы думаете?

— Я не думала об этом, — сказала я, размышляя… "Действительно странно… если Шел на самом деле нашел ее в лифте, как он сказал, а не в квартире Бренды, как я написала". — Подростки иногда ведут себя странно, не так ли, лейтенант?

— Вы не могли бы принести ее мне, миссис Даймонд? — вежливо спросил лейтенант Фиори, не замечая мои странные ассоциации.

Он был чрезвычайно вежлив, этот очень молодой человек. И красив. Не загорелый и мускулистый, как спасатели и служители пляжа, но привлекателен и сексуален. "Интересно, сколько ему лет, если он действительно так молод, как выглядит, а выглядит он не больше, чем на двадцать пять. И он так вежлив потому, что я настолько старше его? Или у него скрытый мотив? Слышал ли он о женщинах Мамтрахбурга? "

— Сейчас? — спросила я, испугавшись, что он пойдет со мной в мою квартиру… будет со мной наедине… а я в купальнике… влажном после волнующего сна.

— Если не возражаете, я подожду здесь и немного пожарюсь на солнце. Видите ли, когда расследуешь убийство, не остается времени для пляжа.

Конфликт между облегчением и разочарованием от отсутствия у него намерений в отношении меня не дал мне осознать сразу его определение кончины Марджори: "убийство".

— Вы сказали "убийство"?

— Ну, именно так мы расследуем этот случай на данной стадии, миссис Даймонд. О самоубийстве не может быть и речи.

И тут я вспомнила, что читала в газете… запертая изнутри балконная дверь.

— Я схожу за книжкой, — сказала я, вставая, натягивая джемпер на купальник и подхватывая босоножки. — Я вернусь через минуту. Посидите… и угощайтесь виноградом… он в сумке.

— Спасибо. Я почитаю, — сказал он, показывая обложку книги "Рубец времени".

Пятьдесят с чем-то тысяч книг издаются ежегодно, а лейтенант Фиори читает мою! Двое моих знакомых читают на этой неделе "Рубец времени". "Какое странное совпадение", — подумала я, направляясь к дому. Я поднялась в свою квартиру, взяла книжку и пролистала ее в последний раз, записывая на клочке бумаги: желтый, розовый, зеленый, оранжевый, бирюзовый, сине-белый, темно-синий, желто-оранжевый — вместе с первой и последней датой на каждой странице. Затем я подошла к балконной двери и захлопнула ее, чтобы посмотреть, не может ли замок защелкнуться сам по себе. Он не защелкнулся. Я попробовала снова. Он не защелкнулся, но как будто чуть-чуть шевельнулся. Может, если защелка расшатана… и вдруг я снова почувствовала давление в мочевом пузыре. Я бросила исследования и пошла в ванную комнату, размышляя об инфекции, когда накапало не больше наперстка мочи. Однако снова ни тика, ни жжения, ни предательского розового пятна на туалетной бумаге, заметила я с облегчением.

Вернувшись на пляж, я нашла лейтенанта удобно устроившимся в моем шезлонге и жующим маленькую гроздь зеленого винограда. Читающим.

— Не думала, что у полицейских есть время читать романы, — сказала я, вручая ему красную книжечку. — Вернее, подобную литературу.

— Ничто человеческое нам не чуждо, — снова сказал он, вставая и улыбаясь.

"У него обаятельная улыбка", — подумала я.

— Мне кажется, это я уже где-то слышала. Между прочим, как вам нравится этот роман? — не удержалась я.

— Вы знаете, я читал все книги Слоан И. Даймонд и решил, что автор — женщина.

— Неужели?

— Вы читали книги Даймонд, не правда ли? О, конечно, читали… это популярное чтиво… особенно на пляже.

— Вообще-то я никогда не читаю книги на пляже, — солгала я, сказав первое, что пришло мне в голову, и немедленно испытав угрызения совести. Я солгала офицеру полиции… как преступница.

Он помолчал, улыбнулся и вдруг сказал:

— Вы не подпишете мне эту книгу?

— Что?

— Вашу книгу. Вы подпишете ее?

— Я не понимаю…

— Но ведь вы написали эту книгу. Все знают, что Слоан И. Даймонд — псевдоним.

Я в замешательстве таращила на него глаза.

— У этой книги медицинская тема, и произведения Даймонд отличаются сексуальностью и тайнами.

"Он знает!" — подумала я, со страхом вслушиваясь в его анализ.

— Миссис Даймонд, — продолжал он, подчеркивая мое имя, — вы — писатель, вы специализируетесь в медицине. И хотя вы кажетесь скромной, даже несколько чопорной… Но, возможно, в этом ваша тайна. Только Слоан И. — анаграмма Алисон, — нанес он последний удар с раздражающе самодовольным видом.

— Поймали, — сказала я, немедленно сдаваясь, устрашенная властью его полицейского значка. Или так я попробовала убедить себя. На самом деле я хотела, чтобы он знал. Его открытие возбудило меня. Нетрудно прятать что-то от тех, у кого нет причин искать, поняла я. Это прозрение могло бы объяснить много маленьких загадок жизни.

— Лейтенант, пожалуйста, пусть это останется между нами. Никто не знает, кроме моего литературного агента и издателя.

— Слово чести! — сказал Фиори.

И его бойскаутский салют и непокорный темный локон напомнили мне Айру Пресмэна, мой сон, и я снова покраснела.

— Не думал, что Слоан И. Даймонд так легко краснеет, — сказал Фиори, и его улыбка показалась мне плотоядной.

— Ну, если это все, лейтенант… — я отвернулась, садясь в шезлонг, чтобы у него не появились какие-нибудь ложные мысли.

— Еще только одна деталь — и я ухожу, миссис Даймонд.

Я замерла.

— Автограф, — произнес он, улыбаясь и вручая мне книжку и авторучку.

Я открыла книгу на титульной странице и написала: "Тайному почитателю… с наилучшими пожеланиями. Слоан И. Даймонд". "Мой первый автограф… и последний", — подумала я, чувствуя неловкость от того, что лейтенант смотрит на меня по-новому.

— Благодарю вас, миссис Даймонд, — сказал Фиори. Забрав книжку и прочитав надпись, он снова отдал честь. — Это будет наша маленькая тайна.

Он был уже на полпути к променаду, когда я почувствовала неожиданную жажду тепла и выдвинула шезлонг на солнце. Закрыв глаза, я представила Фиори и услышала его слова: "Наша маленькая тайна".

Я ненавидела тайны. Не говорить, то есть молча отрицать правду, — это ложь, вывернутая наизнанку. Я выросла в семье, где все было тайной: от денег до болезни, от секса до смерти, где "не говорить" было паролем моего детства. Странно, что именно я создала самую большую тайну — тайное я.

Меня затопили воспоминания об Эви — в ее доме, в моем доме… как ее опускают в могилу. Ее самоубийство было тайной. Только из газет я узнала, что Эви погибла не в автокатастрофе, как мне сказали.

Несмотря на жару, меня охватила дрожь. "Почему, — удивлялась я, — почему я подумала сейчас об Эви? Может, потому, что недавно говорила о ней… или потому, что падение Марджори с балкона похоже на падение Эви с моста. Правда, Эви не упала, а прыгнула. Там не было никаких разговоров об убийстве. Там были свидетели".

Иногда мне казалось, что я тоже стала свидетелем самоубийства Эви, хотя и была в милях от моста, когда это случилось. Я ясно помню сильное чувство вины, когда узнала правду о ее смерти. Я где-то читала, что это обычная реакция на самоубийство.

И теперь я была единственным, пусть и несовершенным, свидетелем падения Марджори. И хотя едва знала ее, я должна признаться в интуитивном понимании ее смерти. Как еще объяснить удивительное совпадение между моей книгой и записной книжкой Марджори с цветными страницами. "Это должны быть зонтики, — подумала я. — Они все были там, как и в моей книге: зеленый, синий, желтый, розовый. И там были другие цвета".

Оглядевшись, я заметила оранжевый зонтик Марчи Кобрин (стройной матери двух детей, находящихся в данный момент в лагере, жены адвоката, человека, чьего имени я не могла вспомнить, похожего на образ "до" в рекламе лекарств для похудания); сине-белый полосатый зонтик Дебби Какой-то (блондинки, жены врача, матери троих детей: двоих в лагере, одного в Европе — женщины, которая каждый день занималась на пляже аэробикой и чье лицо так натянулось после недавней подтяжки, что казалось пришитой маской); темно-синий зонтик женщины по имени Синди или Минди, которая флиртовала в рабочие дни со спасателями, пока ее красивый муж Адам работал в городе.

Желто-оранжевого полосатого зонтика не было на пляже, но я знала, что он принадлежит Лилиан Слоткин, женщине примерно моего возраста, которую Робин называла Брильянтовой Лил из-за огромного количества дорогих украшений, в которых та выплывала на пляж, включая брильянтовый браслет, золотые с брильянтами часы, брильянтовое ожерелье, брильянтовые серьги, брильянтовое кольцо на левой руке и огромную жемчужину, усыпанную брильянтами, на пальце правой руки. Она была замужем за очень привлекательным седовласым мужчиной, чьего имени я тоже не знала, по-настоящему богатым, если верить тому, что я слышала. И ходили слухи, что она получала новый образец ювелирного искусства каждый раз, как он заводил интрижку. В этом году у нее были новые часы. "Не за Марджори ли", — подумала я.

И бирюзового зонтика не было сегодня на пляже. Его владелица была одной из молодых круглогодичных обитательниц Башни. Несмотря на обильный макияж, старивший ее, она была явно моложе меня. И она очень редко появлялась на пляже. Я не видела ее с самого начала своего отпуска, то есть уже неделю. Но если она появлялась, на ней обычно был простой черный купальник без бретелек, высоко вырезанный на бедрах. Ее черные волосы и густые черные брови драматично дополняли светло-голубые глаза, обведенные черным карандашом.

Поскольку эта молодая женщина была не замужем, ее появление в записной книжке могло бы удивить меня, если бы я не знала, что это Тиш Гордон, предполагаемая любовница Марти Стейнера (согласно Робин, которая слышала это от Элен Кац, у которой был нюх на подобные вещи), и ходили слухи о "любви втроем"… Нет, это я придумала в своей книге.

Надо не забыть рассказать лейтенанту Фиори о своей теории цветов.

Я увидела Бренду Форестер под красным зонтиком и вспомнила, что в книжке Марджори не было "красной" страницы. Странно. Бренда не замужем, и записную книжку нашли в ее квартире… Нет, это было в моей книге. Но эта деталь казалась тревожно реалистичной. И учитывая слухи о лесбиянских наклонностях Бренды… "Нет, это Робин сказала в моем сне. Но в сон это должно было прийти откуда-то, — подумала я. — Возможно, сплетня, которую я слушала вполуха, а потом забыла. В конце концов, я не из тех, кто обращает внимание на сплетни". В любом случае, учитывая остальные слухи о Бренде-мамтрахалке, можно предположить, что она способна на что угодно. Например, на лесбийскую связь с Марджори.

"Как… Боже избави! Как связь с Шелом, который вполне мог найти записную книжку Марджори в квартире Бренды… в пятницу, когда умерла Марджори… после того как Бренда заманила его к себе, чтобы успокоить боль от смерти своей любовницы… "

Но было слишком отвратительно думать об этом, так что я выбросила все эти мысли из головы и тут же услышала свое имя.

Подняв глаза, я увидела, что Робин машет мне, направляясь с Элиотом к променаду. "Наверное, идут домой заниматься любовью", — подумала я, помахав в ответ и вспомнив свой прерванный эротический сон с Айрой Пресмэном. Я закрыла глаза и постаралась снова войти в свою фантазию, рассчитывая на особую изоляцию, создаваемую шумом прибоя и убаюкивающим ветром. Но несмотря на все старания представить лицо Айры Пресмэна, под черным локоном снова появилось лицо Карла.

Когда я впервые встретила Айру, именно его локон привлек мое внимание, и я помнила его долго после того, как забыла лицо. Странно, что он напомнил мне Карла, ведь не его волосы, а рот заинтриговал меня. Его полные, прекрасно очерченные губы, губы, которые он часто облизывал во время разговора, тревожно чувственные, слишком чувственные для его чисто выбритого лица и удивительно соблазнительные. Думая о прошлом, вспомнила, что именно я спровоцировала не только наш первый поцелуй, но и большинство наших любовных ласк. За исключением первого раза.

Мне был почти двадцать один год, я училась на старшем курсе университета Темпл в Филадельфии, специализировалась в журналистике и встречалась с доктором Карлом Даймондом, акушером-гинекологом старше меня на тринадцать лет. Мы познакомились летом во время моей практики по социологии в университетской больнице, где он работал.

Я не очень много помню о первых месяцах знакомства с Карлом — только благоговение перед его почтенным возрастом и степенью. Он был мил и прекрасно развлекал меня: театры и изысканные рестораны. Он не пил и не курил и очень уважительно относился к моим родителям, чем завоевал одобрение моего отца, но мать не доверяла ему. "Он слишком стар для тебя", — говорила она, имея в виду, что ему нужен только секс. Но прошло несколько свиданий, пока мы поцеловались — непорочное событие, инициированное мной.

Затем каждый субботний вечер и иногда по пятницам мы куда-нибудь ходили, иногда с Филом Краузеном и его подружкой, и в эти вечера я несла свою юность в неловком одиночестве. В конце концов мы обычно сидели в гостиной моих родителей. Я слушала его тихие рассказы о его родителях и больнице и, не в состоянии подавить желание дотронуться до его губ, тянулась и целовала его. Он никогда не сопротивлялся. Его тело было теплым и хорошо пахло, и у меня появлялись чувства, которых я никогда не испытывала раньше. Хотя нельзя сказать, что я никогда раньше не целовала мужчин. Я целовала мужчин, но я все еще была девственницей. Может, так случалось потому, что Карл был старше, и я ожидала, что целуя старшего мужчину, должна чувствовать что-то другое. Или, может, потому, что он был другим. Более молодые приятели были требовательными, жадными, а Карл был пассивен и ласков, джентльмен… может, слишком джентльмен.

И вот как-то в пятницу вечером почти через шесть месяцев после нашего первого свидания, Карл повел меня посмотреть его новый кабинет. Он давно обещал, но все никак не мог собраться. Этот вечер я буду помнить всегда, хотя мои воспоминания, возможно, ближе к тому, что я написала позже, ближе к эмоциональным, а не истинным фактам. История началась…

«Присцилла Перкинс, ведущая кулинарной передачи местного телевидения, никогда впоследствии не могла вынуть блюдо из духовки, не испытывая приступа сексуального возбуждения, разрывающего ее тело. Каждый раз, когда ее взгляд падал на сине-белые клетчатые кухонные хваталки, она краснела, так как эти хваталки приобрели для Присциллы совершенно новое значение.

… Стэн гордо показывал ей маленькую лабораторию, где его лаборантка делала исследования мочи и крови, два кабинета, которые он делил со своими тремя коллегами. Образ доктора Стэнли Бенсона в белом халате за письменным столом под дипломами произвел на Присциллу огромное впечатление. Она испытала что-то вроде благоговения. А потом Стэн привел Присциллу в одну из четырех смотровых комнат с устрашающими столами. Стоя в дверях комнаты номер два, она представила себе доктора Стэнли Бенсона, сидящего на крутящемся стуле между стременами кресла… между ногами пациентки… женскими ногами. Ее сердце забилось сильнее.

— О чем ты думаешь? — спросил Стэн.

— Производит сильное впечатление.

— Наше оборудование — произведение искусства.

— Я вижу, — сказала Присцилла и захихикала, узнав сине-белые клетчатые кухонные хваталки-варежки на подставках для ног со смешно торчащими большими пальцами.

— Тебе нравятся наши чехольчики? — спросил Стэн, проследив направление ее взгляда.

— Такие же хваталки в моей телевизионной кухне, — сказала Присцилла, снимая одну варежку и натягивая ее на руку для дальнейшей инспекции.

— Их принесла жена моего партнера. Металл неприятно холодит голые ноги. Я думаю, вы это знаете.

— Вообще-то нет. Я никогда не была у гинеколога.

— Никогда?

— Да, — застенчиво сказала Присцилла, возвращая варежку на место и снова чувствуя себя очень молодой и неопытной.

— Ну тогда садитесь, я проведу демонстрацию.

— Нет, спасибо, — она сделала шаг назад.

— Не раздевайтесь… просто для знакомства.

Ей было неловко, но он явно возбудил ее любопытство вместе с другими чувствами, которые у нее не было времени определить, так что она осторожно села на край кресла, покрытого белой простынкой.

Стэн встал перед ней, положив ладони на ее колени.

— Расслабьтесь, Присцилла, — сказал он. — Позвольте мне положить ваши ноги…

— Нет, я думаю, в этом нет необходимости, — прервала она его, уже немного одумавшись.

— Ничего страшного, — настойчиво уговаривал он, расправляя ее длинную юбку.

— Я правда не думаю…

— Ну не волнуйтесь, я только покажу вам, — настаивал Стэн, нежно снимая ее босоножки и опуская ее голую левую ногу в объятия кухонной варежки.

Не желая сопротивляться и казаться глупо недоверчивой, слишком осторожной… слишком юной… она расслабилась, откинувшись на высоком кресле, и позволила Стэну положить ее правую ногу в другое стремя. Ее колени встретились.

— Спасибо, я поняла, — сказала Присцилла, натягивая юбку на колени и хихикая от смущения.

Стэн подошел к ней сбоку.

— Вот так, — сказал он, откидывая спинку кресла и не обращая внимания на ее слабую мольбу об освобождении.

— Мне это не очень нравится, — сказала Присцилла, чувствуя себя смешной и уязвимой. Особенно уязвимой.

Но Стэн наклонился и поцеловал ее.

— Ну, мисс Перкинс, что привело вас сюда сегодня? — игриво спросил он.

Ее застенчивость исчезла под чарами его нежного поцелуя и интригующего приглашения в мир фантазии.

Забыв о своей неуклюжей позе, она включилась в игру.

— У меня какие-то странные боли, доктор, — сказала она.

— Где? — спросил он.

— Здесь, — ответила она, поднося пальцы к губам.

— Я думаю, мы можем с этим справиться, — сказал Стэн, снова целуя Присциллу, на этот раз более настойчиво. Его рука скользнула под ее блузку, коснулась в первый раз ее груди, вызвав целое море ощущений, привлекших ее внимание к своему телу.

— Я думаю, нам надо продолжить исследование, мисс Перкинс, — сказал он, вынимая руку из блузки, поднимая юбку и кладя ладонь между ее бедрами.

— Как тепло, мисс Перкинс. Может, у вас лихорадка? — сказал он и снова поцеловал ее.

Присцилла чувствовала, как его ладонь скользит под ее трусиками, убеждая ее поддаться нахлынувшему любопытству. Она приподнялась и спустила трусики на бедра.

— Я помогу, — сказал он, садясь на вращающийся стул между ее ног и удаляя изящный барьер. — Только разведите колени.

Лицо Присциллы вспыхнуло, руки похолодели и задрожали, когда Стэн нежно развел ее ноги, открыв прохладному воздуху укромные части ее тела; предвкушение его прикосновения усилилось, и когда она почувствовала его, оно было нежным и неотвратимым. И когда он прижался губами к ней, все ее существо сосредоточилось на единственной точке, на единственном желании. И затем вдруг она почувствовала, что ее тело одновременно выворачивается и наружу и внутрь, требуя освобождения от давления в тысячи раз сильнее всего, что она чувствовала до сих пор, в своей постели от своей руки. Как будто тысячи иголок впились в пальцы рук и ног, и все клеточки ее тела как будто обрушились в черную дыру страсти, увлекая за собой весь окружающий мир. Она услышала свой крик как будто из другого измерения и затем почувствовала его толчки в своем теле, как будто он доставал до самой ее сердцевины. Вся Вселенная сосредоточилась между ее ног… ног, закрепленных в стременах с клетчатыми сине-белыми кухонными варежками».

… Вернувшись домой, я облегчила душу, записав все необычные события этого вечера на больших листах желтой линованной бумаги мягким карандашом. Я перечитывала написанное снова и снова в течение нескольких следующих недель, страстно и тщетно желая дальнейших шагов Карла, пока задержка менструации не ввергла меня в пучину страха и вины. Вот тогда я и спрятала исписанные страницы в папку с университетскими работами. И только много лет спустя, найдя этот отрывок, я вплела его в свой первый рассказ, заглавную историю "Закусок".

Вспоминая об этом на пляже, я снова видела черный локон Карла между моими белыми бедрами и блаженствовала во власти вожделения и откровенных желаний. Я плыла по теплым волнам, накрывающим меня с головой, бегущим дальше… пока меня снова не разбудил мой мочевой пузырь.

По пути к Башне я встретила на променаде лейтенанта Фиори, надевающего носки и туфли.

— Миссис Даймонд! Я как раз возвращался к вам…

— Всего один последний вопрос? — спросила я, не в состоянии сопротивляться аналогии с детективом из телесериала.

— Представьте себе, да… — начал он.

— Ну, я рада, что вы еще здесь, лейтенант, потому что у меня есть теория, — сказала я, почувствовав неожиданное желание доставить ему удовольствие.

— Я весь к вашим услугам, миссис Даймонд. Мы посидим под вашим зонтиком, и вы мне все расскажете, — сказал он, беря меня под руку.

— Я хотела зайти домой на минутку. Вы подождете меня?

— Можно сделать еще лучше. Я пойду с вами. То есть если вы не возражаете…

Мой зудящий мочевой пузырь не дал мне возможности возразить. Правда, я и не была уверена, что хочу возражать.

— Идемте, лейтенант, — сказала я, натягивая босоножки, и он поспешно надел туфли на босые ноги…

«— Чудесная квартира, — сказал лейтенант Фиори, входя к Алисон.

— Спасибо. Я сейчас вернусь к вам, — сказала Алисон, направляясь к ванной комнате.

Лейтенант Фиори прошел на балкон, оперся о перила и глубоко вдохнул морской воздух.

— Прекрасный вид отсюда, — сказал он, когда Алисон присоединилась к нему.

— Да. Вот здесь я спала, когда упала Марджори.

— Я знаю. Вы говорили мне об этом в нашу первую встречу.

— Я просто снова расставляю декорации, потому что, как мне кажется, обнаружила нечто важное.

— Я к вашим услугам, миссис Даймонд.

— Посмотрите вниз, лейтенант. Что вы видите? — спросила Алисон, заставляя себя сконцентрироваться на деле и отвлечься от чувств, которые пробудил в ней взгляд лейтенанта.

— Неумолимые волны лижут раскаленный берег, — сказал лейтенант, придвигаясь к Алисон и впиваясь в нее взглядом.

— А на берегу, лейтенант? — продолжала Алисон дрожащим голосом.

— Люди становятся все беспокойнее под палящим солнцем, — сказал лейтенант, не глядя на пляж и как будто лаская ее словами.

— А еще что?

— Мне казалось, что я детектив…

— Мы все исполняем много ролей, лейтенант. В данный момент детектив — я.

— А я кто?

— И это мы тоже выясним.

— Я готов.

— Не сомневаюсь.

С минуту они помолчали, раздумывая, оценивая друг друга, пока не поняли, что играют в одну и ту же игру, но еще не зная, в одной ли команде. Затем улыбнулись.

— Так что же еще вы видите, лейтенант? — спросила Алисон, нарушая молчание, но не настроение.

— Красивую женщину, — ответил он.

— На пляже, лейтенант, — настойчиво сказала Алисон.

— Зонтики, — сказал он.

— Да.

— Да?

— Зонтики, — эхом откликнулась Алисон.

— Я что-то упускаю?

— Я не думаю, что вы когда-либо что-то упускаете, лейтенант.

Лейтенант Фиори покраснел.

— Никогда бы не подумала, что лейтенант полиции так легко краснеет, — сказала Алисон.

Лейтенант наклонил голову и улыбнулся, не разжимая губ, отчего явственно показалась ямочка на его правой щеке. Его темные карие глаза заискрились. Он ничего не сказал, но медленно, понимающе кивнул.

— Я бы хотела, чтобы вы заглянули в записную книжку Марджори, лейтенант, — сказала Алисон.

Фиори покорно вытащил маленькую книжечку из кармана рубашки и пролистнул страницы.

— А теперь снова взгляните на пляж. Что вы видите?

— Зонтики, — сказал Фиори. — Цветные зонтики…

— Они совпадают с цветами в книжке, лейтенант.

— Да!

— У меня есть теория…

— И у меня, — сказал лейтенант, притягивая ее к себе. — Вы гений!

— К вашим услугам, — сказала Алисон, подчиняясь его объятию.

— Мне кажется, я где-то уже слышал эти слова, — сказал лейтенант, целуя ее на балконе, над пляжем, забыв о служебных обязанностях.

Она не представляла, как он силен, и удивилась его физической мощи. И когда он прижал ее воспламенившееся тело к своему, сообщая ей о своих намерениях, она взяла его руку и повела в спальню. Там она медленно стянула через голову джемпер и выскользнула из купальника. Лейтенант жадно обнял ее груди и спрятал в них лицо. Алисон обвила его руками и притянула к себе, падая спиной на свою кровать. Лейтенант упал на колени, прижавшись к ней губами, и его ловкость удивила ее.

— Миссис Даймонд, — позвал он откуда-то между ее белых бедер. Алисон улыбнулась на его официальное обращение, но ведь, в конце концов, она гораздо старше».

… Миссис Даймонд! — услышала я голос лейтенанта Фиори, когда лифт остановился на моем этаже. — Вы в порядке? Вы немного дрожите.

— Да? Должно быть, от лифта. У меня проблемы с вестибулярным аппаратом в последнее время, — ответила я, шатаясь от своих фантазий.

— Позвольте помочь вам, — сказал он, беря меня за локоть и ведя из лифта к квартире.

Я с волнением заметила, как он силен.

Извинившись, я прошла в ванную и, вернувшись через несколько минут, нашла лейтенанта Фиори на балконе наблюдающим за пляжем.

— Вы в порядке? — спросил он, поворачиваясь ко мне.

— Вполне, — сказала я, хотя легкое головокружение усиливалось впечатлением "уже виденного".

— Вы что-то говорили о теории?

— Да. Она имеет отношение к красной книжке.

— Расскажите, — сказал он, придвигаясь ко мне ближе.

— Ну, я думаю, это что-то вроде шифра, связанного с цветными зонтиками пляжа, — я искала на лице Фиори признаки понимания, но он просто смотрел на меня и улыбался. — Я думаю, что Марджори Эплбаум систематически совращала мужчин… Вы знаете, что муж Марджори ушел из дома, когда она узнала о его связи с Тиффани Кауфман, одной из обитательниц Башни. И желтый — первый цвет в ее книжке. У Кауфманов — желтый зонтик, это вряд ли простое совпадение.

— Вы рассуждаете как детектив, — сказал лейтенант Фиори.

— Просто как писатель. Это только теория. Возможно, я все это выдумала, — ответила я, краснея и не понимая, флиртует ли он со мной.

— Продолжайте и посмотрим, куда это нас приведет.

Мне только показалось или он придвинулся ближе?!

— Смотрите: первая дата на "желтой" страничке — как раз перед бегством Тиффани от Джефри. А что если Марджори обнаружила связь своего мужа с Тиффани Кауфман и в отместку соблазнила Джефри Кауфмана? — продолжала я, не чувствуя предательства в своих словах, не замечая, что обвиняю Джефри в самом отвратительном преступлении, не очень отдавая себе отчет в том, говорю ли я о реальном факте или о том, что написала.

Лейтенант задумчиво кивал головой. Я продолжала с энтузиазмом, как разыгравшийся щенок, а не как сексуально искушенная ищейка.

— А что если Марджори после ухода мужа стала мстить всем женщинам на пляже, совращая и шантажируя их мужей?

— Это действительно интересная теория, — наконец сказал Фиори, не переставая улыбаться.

— У вас такой снисходительный вид, — сказала я, неожиданно чувствуя себя моложе его.

— Вовсе нет. Это очень интересная теория… умная, красочная. Но есть ли у вас какие-то доказательства связи всех тех мужчин с жертвой, или их жен с ее мужем? — спросил он, листая красную книжку Марджори и свою собственную коричневую записную книжку.

— Как я сказала, лейтенант, это просто теория. Но, принимая во внимание то, что муж Марджори был самым сексапильным объектом на пляже, что до брака он не отказывал себе ни в чем, что его связь с Тиффани Кауфман продолжалась и после того, как он ушел от Марджори — или Марджори выгнала его, это зависит от выбранной точки зрения, — вполне логично предположить, что он встречался и с другими женщинами. Тем более что в летние месяцы он жил на побережье один.

— Здесь есть над чем подумать, миссис Даймонд.

— Ну если я смогла подумать, почему это не могло прийти в голову Марджори? Я хочу сказать, что концы с концами сходятся, не правда ли?

— Похоже. Но я часто обнаруживал, что существует множество толкований одних и тех же фактов.

Он вопросительно улыбнулся. Я ответила ему улыбкой. "Возможно, и его улыбку можно толковать по-разному", — подумала я, видя, как он наблюдает за мной, и размышляя, как он толкует мою улыбку.

Именно он нарушил странное молчание и растущее напряжение.

— Между прочим, миссис Даймонд, квартира погибшей находится прямо над вашей, квартира миссис Форестер — над квартирой погибшей… так? — спросил он.

— Правильно.

— А над квартирой миссис Форестер — пентхаус, принадлежащий мистеру и миссис Стейнер?

— Правильно, — повторила я, размышляя, не совпадают ли мысли лейтенанта с моими, то есть что Марджори могла упасть и не со своего балкона.

— Какого цвета зонтик миссис Форестер?

— У Бренды Форестер красный зонтик, но в книжке нет "красной" страницы, лейтенант.

— А у Стейнеров?

— Зеленый.

Лейтенант Фиори пролистал книжку и остановился на "зеленой" странице. Затем он взглянул в календарь своей записной книжки. Медленно кивая, лейтенант удивленно приподнял брови, свои очень красиво выгнутые брови.

— Что вы нашли?

— Минуточку, — сказал он, садясь на подножку шезлонга, сравнивая страницы книжки Марджори с календарем и продолжая кивать.

— Пятницы и субботы, — наконец сказал он почти неслышно.

— "Пятницы и субботы"?

— Все даты на "зеленой" странице — или пятницы, или субботы, тогда как на других страницах дни от понедельников до четвергов… кроме "бирюзовой". Даты на "бирюзовой" странице совпадают с датами на "зеленой". Это что-нибудь вам говорит? У кого бирюзовый зонтик? — спросил он, вставая.

— Тиш Гордон, седьмой этаж.

— Она не замужем, не так ли?

— Да.

— Это интересно.

— Еще интереснее то, что, по слухам, Тиш Гордон — любовница Марти Стейнера.

— Ммм.

— Может быть, "любовь втроем", лейтенант, — предположила я, опираясь на капризный поворот сюжета своей книги.

Фиори рассмеялся.

— Ну, для такого предположения необходимо особенное восприятие, — сказал он, определенно придвигаясь ко мне.

— Какое восприятие? — с напускной скромностью спросила я, прекрасно понимая, что он хочет сказать, и чувствуя себя немного испорченной, как одна из моих вымышленных героинь.

— Вы знаете. Воображение. Воображение писателя, мисс Даймонд, — ответил он, подчеркивая "мисс" моего псевдонима.

— Вполне вероятно, что в действительности гораздо больше причуд, чем в вымысле, — сказала я, пытаясь соответствовать его представлению о писателе.

Отвернувшись от него и глядя на море, я улыбалась, пытаясь вспомнить, говорила ли я эти слова раньше или писала их в книге.

— Раз уж мы занялись теорией, кто, по вашему мнению, убил Марджори Эплбаум-Смит? — вдруг спросил лейтенант.

Глядя вниз, я молча следила за волнами горячего воздуха, колышущимися над раскаленным песком, утыканным разноцветными зонтиками. Верзила, подгоняемый жадностью, как предположила Робин? Или охваченный страхом и угрызениями совести Элиот Кристэл? Марти или его любовница? Или Марти и его любовница? Неужели "любовь втроем" слишком эксцентрична для того, чтобы допустить ее вероятность? И такая связь вполне могла выйти из-под контроля. Или Бренда Форестер, способная на все, соблазнила бедную Марджори и вовлекла ее в новые особые отношения… на своем балконе… глубокой ночью, а потом… что? Марджори пригрозила Бренде разоблачением?.. И Бренда в ярости… в панике…

— А как насчет доктора Кауфмана? — прервал Фиори бег моих мыслей. — Мы точно знаем, что у его жены была связь с мужем жертвы…

— Нет-нет. Я не могу представить… — начала я, поворачиваясь к лейтенанту. "Но ведь несчастная связь Джефри с Марджори не была вымыслом. Джефри сам рассказал мне", — подумала я, глотая конец фразы и удивляясь, почему не включила его в свой мысленный список подозреваемых.

— Хотя зачем доктору Кауфману убивать Марджори, а не ее мужа? Это нелогично, — заполнил Фиори мою паузу. — Если только в слухах о их связи есть доля истины, если они были не просто знакомыми, как он утверждает…

Нет, я не могла предать доверие Джефри и рассказать о Марджори! И я вспомнила о своем секрете, который доверила ему, только ему. "Хотя нечестно и не рассказать, — думала я, сражаясь с правилами хранения секретов. — А вдруг Джефри виновен?" Я вспомнила Джефри, одетого в цветастые шорты Шела. "Нет, это невозможно представить, я не имею права… Джефри не способен ни на какое насилие".

—… А как насчет мотива? Ваша теория о соблазнении и шантаже была бы хорошим решением загадки, не правда ли, миссис Даймонд?

— Но, как вы сами сказали, лейтенант, существует не единственное решение, — возразила я, защищая друга, доверие друга, моего доверенного.

Фиори кивнул, улыбаясь.

— Вы внимательны, миссис Даймонд. Мне это нравится. Вы знаете, вам следует описать этот случай в книге. Вы могли бы найти решение раньше нас.

Его упоминание о возможной книге, книге, на самом деле уже создающейся, заставило меня покраснеть. Я представила, как на будущий год лейтенант Фиори покупает мой роман, читает его, доходит до главы, где героиня заводит интрижку с сексапильным лейтенантом полиции (а я знала, что моя фантазия в лифте найдет дорогу в память моего компьютера еще до захода солнца), и ужаснулась, что он подумает обо мне… подумает, что я мечтала о нем таким особенным образом…

— Вы покраснели, миссис Даймонд. Надеюсь, я не смутил вас, — сказал лейтенант. — Вы же писатель и очень наблюдательный аналитик, к тому же очень умная женщина с необыкновенным воображением. Вы наверняка найдете то, что мы упустили.

— Лейтенант, я уверена, что ваши эксперты…

— О да. У нас множество экспертов, но у вас свежее образное восприятие. Я не пытаюсь льстить вам, миссис Даймонд, хотя должен признать, что я — ваш почитатель, но я не уверен в том, что мы когда-либо сможем до конца разгадать теорию с зонтиками.

Я снова покраснела.

— Ого. Я снова смутил вас. Извините. Но факты остаются фактами.

— Но ведь теория с зонтиками не факт, лейтенант, — сказала я, снова глядя на пляжные зонтики.

— Нет, но она интересна, миссис Даймонд. Очень интересна. И надеюсь, что вы не рассердитесь, миссис Даймонд, я и вас нахожу очень интересной.

— Вы тоже интересны, лейтенант, — сказала я, не оставаясь в долгу и возвращая комплимент, в основном из вежливости.

Но, окрыленный моим необдуманным замечанием или ветром, раздувающим мои темные кудри, или моим плечом, с которого соскользнул слишком большой джемпер Шела, лейтенант подошел ко мне сзади и обнял.

— Если честно, когда мы встретились на променаде, я собирался пригласить вас поужинать, — сказал он мне на ухо.

Я закрыла глаза, и светящиеся зонтики закружились в темноте в предвкушении его поцелуя, поцелуя в плечо, в котором я была так же уверена, как будто написала о нем.

И тем не менее прикосновение его губ к моей коже удивило меня, и не только удивило, но и вызвало в памяти маленькую красную коробочку, которую я так давно засунула в ящик своего туалетного столика… просто на всякий случай. Распаленная, трепещущая, я повернулась в его объятиях, открыла глаза… и оказалась лицом к лицу с незнакомцем… незнакомцем, который выглядел так молодо, что мог бы быть моим сыном.

— Извините, лейтенант Фиори, — сказала я, необыкновенно быстро приходя в себя. — Мне кажется, я внушила вам ложные мысли.

Его руки упали, а лицо вспыхнуло румянцем.

— Вероятно, в другое время, в другом месте мы были бы любовниками, но здесь, сейчас мы чужие, — услышала я свой голос, отворачиваясь к морю, оглушенная собственной способностью найти такое загадочное заявление в литературных хранилищах своей памяти.

— Благодарю вас, — сказал лейтенант, достаточно юный, чтобы принять мое притворство за мудрость.

Я чувствовала себя как мамтрахалка.

Усевшись в шезлонг после его ухода, я закинула ноги на перила балкона и с недоверчивой улыбкой задумалась о своем почти случившемся приключении. Я пыталась восстановить ауру нереальности — или надреальности? — окружавшей меня и Фиори на моем балконе. Я подумала о волшебном саде с разбегающимися дорожками, где все возможно, где все может случиться в разных ареалах бытия — в зависимости от выбранного поворота. Может, вымысел — окно в другие сферы жизни писателя?! Я вскочила и принесла из гостиной компьютер.

Под моими пальцами ожила моя придуманная связь, мои другие отношения с Тони Фиори, — любовная связь, случившаяся на другой тропинке моего волшебного сада, где Тони и я были любовниками. Может, некоторым эта связь покажется слишком эфемерной, но в мире сифилиса и спида она гораздо безопаснее. Стерильная связь, обжигающая лишь кончики моих пальцев.

В половине шестого телефонный звонок, вырвал меня из объятий Тони Фиори. Я, конечно, могла не поднимать трубку, но решила, что нельзя пренебрегать реальностью, тогда как воображаемый мир может подождать. Короче, это мог звонить Шел.

Но это был Айра Пресмэн.

— Извините, но я не могу сегодня, — ответила я на его приглашение на ужин после короткого разговора о пустяках, перед тем как поблагодарила его за этот звонок, за предыдущий звонок, за то, что он сообщил мне о результатах моего исследования. Я пообещала принять его приглашение в следующий раз и попрощалась.

Дезориентированная во времени и пространстве, я стояла у телефона и тупо смотрела через балконную дверь на свой портативный компьютер. В тот момент события на балконе казались большей реальностью, чем я, стоящая в комнате у телефона. Я чувствовала себя оторванной от земли. А ведь Шел еще даже не уехал. Мне было больно представлять, что когда сын уедет, он, возможно, будет чувствовать себя таким же заброшенным, как я сейчас.

 

Глава тринадцатая

Черная

Когда мне было шесть лет, я часто сидела на парадной веранде дома моей бабушки с кузиной Эви и напевала:

— Я Алисон Эллис. Я в Аскот Плейс.

Затем Эви говорила:

— Атлантик-Сити.

А потом я:

— Нью-Джерси.

Затем Эви:

— Америка.

И потом мы дуэтом говорили:

— Земля!

Дальше мы не знали. И я никогда не чувствовала себя ничтожной. Наоборот, это было упражнение в эгоцентризме.

Глядя на пляж со своего балкона с семнадцатого этажа кооператива "Башня из слоновой кости" тридцать с лишком лет спустя, я осознавала, как незначителен отдельный человек во всей схеме — как песчинка, оторвавшаяся от камня, падающего в море… камня, когда-то бывшего частью горы, которая была частью континента, который является частью Земли… Земли — планеты среди других планет, кружащихся в вечном хороводе, подталкивающих и удерживающих друг друга и вращающихся вокруг величественной звезды по имени Солнце. И эта гигантская система по имени Солнечная — лишь крошечная крупинка в Галактике из миллионов звезд по имени Млечный путь, порхающей среди других галактик в вечном танце Вселенной. Под черным зонтиком Космоса. И Космос сам, возможно, кружится в безграничной абстракции по имени Время.

Действительно, как незначителен один человек — если только это не ваш собственный сын — пришло мне в голову через несколько минут после того, как я отклонила приглашение Айры Пресмэна на ужин… Телефон зазвонил. Я подумала о Шеле и на этот раз оказалась права.

— Я как раз думала о тебе, — сказала я, вовлекая нас обоих в сладкий обман чувств, в экстрасенсорный праздник предвидения взамен обычного совпадения. А совпадение было неизбежным, поскольку в эти дни я всегда думала о Шеле, когда звонил телефон.

И когда он сказал, что у него весь конец недели — выходные, что он собирается с друзьями в зоопарк и у него нет денег, я пригласила его поужинать со мной и сказала, что дам ему несколько долларов.

— У меня планы на сегодняшний вечер, — сказал он, — но я заскочу за деньгами.

И у меня испортилось настроение, потому что не хотела есть одна и знала, Шел не любит, когда я ем одна, но не смела сказать ему, что если он не поужинает со мной, мне придется есть одной и заставлять его чувствовать себя виноватым. Я не хотела расстраивать его, обижать его, ранить его душу… может, навсегда… забыв, что детская психика полностью формируется к шести годам. И я сказала:

— Прекрасно.

Не успела я положить трубку, как телефон снова зазвонил. Это был Джефри Кауфман. И когда он сказал, что хочет поговорить со мной, я спросила, не хочет ли он поговорить за ужином, моментально забыв, что совсем недавно подозревала его в совершении убийства.

Я вспомнила маленького обезьяньего детеныша, вцепившегося в чучело — психологический эксперимент, показанный по телевидению, и подумала, что нечто более глубокое, чем недостаток опыта, заставляет нас цепляться за суррогаты.

— Медведь, — сказала я вслух, глядя на облака. — Кролик… орел… бабочка…

— Ленивец, — послышался за спиной голос Шела. — У тебя не очень развито воображение, мам. Кролик? Как скучно!

Шел обхватил меня за плечи и встряхнул, затем упал в шезлонг рядом.

Я подумала, не сказать ли ему о филе палтуса и пирожках, которые видела несколько дней назад, но решила, что это прозвучит не слишком умно.

— Так какие у тебя планы?

— Ну, я собираюсь выманить у тебя пятьдесят долларов, а потом мы с ребятами поужинаем сэндвичами, а потом, наверное, накуримся, напьемся, наколемся, найдем девчонок и будем гулять всю ночь до самого открытия зоопарка, где увидим, как трахаются жирафы.

— Десять, — сказала я, начиная торг.

— Как я сказал, сначала высажу тебя на сорок долларов, а потом…

— Пятнадцать.

— Тридцать пять.

— Двадцать — последняя цена. Я уверена, что у тебя есть деньги. Мистер Фишбейн тебе платит.

— Двадцать пять… пожалуйста! — взмолился он.

— Продано. А кто за рулем? — спросила я, не попадаясь на его крючок, прекрасно зная, что Шел редко пьет больше стакана пива. И, как любая мать, я была уверена, что он не принимает наркотики, хотя не была уверена, что он никогда не пробовал марихуану. "И потом, он не курит, — подумала я, глядя на своего красивого сына, самодовольно улыбающегося своему успеху. — Конечно, остается секс. Секс. То, что отделяет мужчин от мальчиков. От моего маленького мальчика. Хотя Шел уже не маленький", — неохотно призналась я себе, отгоняя неприятные мысли.

— Будь осторожен, на дороге полно машин, — сказала я.

— Я всегда езжу осторожно, дорогая мама.

— И когда приедешь туда, проверь, чтобы окна были закрыты, чтобы животные не смогли забраться внутрь. И не корми их… и не дразни их. И чтобы ты ни делал, не выходи из машины…

— Эй, я не ребенок!

— Нет, ты все еще мой ребенок, — возразила я более выразительно, чем могло понравиться любому из нас.

— Да, мамочка, — поддразнил он.

— Послушай, дорогой, я просто не хочу, чтобы ты делал что-то безумное, — сказала я, представляя, как Шела хватает горилла, сбивает носорог, как он падает в тележке "американских гор" с высоты пятидесятого этажа.

— Сорок баксов — и мы договорились.

— Двадцать пять — и не испытывай судьбу, а то станет пятнадцать. Принеси мою сумочку.

Шел принес кошелек и снова упал в шезлонг.

— А ты что собираешься делать сегодня вечером? — спросил Шел.

— Я ужинаю с Джефри Кауфманом.

— Снова с психиатром?

— Ты упустил свой шанс, — сказала я, удивленная враждебностью, прозвучавшей в моем голосе, и надеясь, что Шел ее не заметил.

— Мы сердимся, а?

Он заметил.

— Не на тебя, — солгала я. — Просто был длинный день.

— Почему? Что происходит? Ты хорошо себя чувствуешь или снова головокружения?

— Все прекрасно, Шел… Лейтенант Фиори приходил за книжкой, которую ты нашел. В лифте… во вторник? Правильно?

— Правильно.

— Тебе не кажется странным, что лифтеры не нашли ничего в выходные?

Молчание Шела показалось мне красноречивым.

— Шел!

— Что?

— Тебе не кажется странным…

— Эй, может, не Марджори выронила ее. Может, кто-то другой уронил после выходных, например убийца. Ты не рассматривала такую возможность? — рявкнул он.

Он прав. Я не рассматривала такую возможность. Конечно, это была только одна из других возможностей, из множества возможностей…

— Так куда ты собираешься сегодня вечером? — спросил Шел, прерывая ход моих мыслей.

— Мы еще не решили.

— Ты уверена, что тебе не нужен телохранитель?

— Когда тебя пригласили в прошлый раз, ты не казался очень счастливым. Кроме того, ты сказал, что у тебя планы с друзьями.

— Ну, я способен понять, когда не нужен, — сказал Шел, притворно надувшись.

Я клюнула.

— Ты всегда нужен, Шел. Мы были бы счастливы, если бы ты пошел с нами.

— Нет-нет. Я просто съем вредный жирный сэндвич в компании друзей. По крайней мере, знаю, что им я не безразличен.

— Шел, прекрати! Ты действительно можешь пойти с нами, если хочешь.

— Нет, не волнуйся. Просто иди и развлекайся без меня, — сказал он, вскакивая и направляясь к двери. — И спасибо за деньги, — добавил он, показывая мне свои красивые белые ровные зубы.

Хотя я прекрасно понимала, что он шутит, я не могла не признать, что для его обиды есть причины. За звуком захлопнувшейся парадной двери я услышала жалобный крик матери-чайки.

— Я думаю, вы правы в том, что Шел ревнует к другим мужчинам… — сказала я Джефри за гамбургером.

Наш разговор был вежливым и общим до этого момента. Никто из нас не вспоминал события предыдущего вечера.

— Матери и сыновья. Сложные отношения, — сказал Джефри. — Я был очень близок со своей матерью. Мой отец бросил нас, когда мне было около семи лет. Мама больше не вышла замуж, и хотя моя сестра на год меня старше, мама во всем полагалась на меня, предоставляла мне заботиться о ней и сестре.

— В семь лет? — спросила я, думая, как нереально перекладывать бремя ответственности на такого маленького ребенка, что это может привести к разрушению личности. "Разрушению, достаточному для совершения убийства", — мимоходом удивилась я, прогоняя эту мысль как нелепую, думая, что у Шела тоже было необычное детство… возможно, он чувствовал ответственность за меня с трех лет…

— Ну, тогда мне так казалось. Конечно, когда я вырос, это стало фактом, — говорил Джефри, пока я пыталась обуздать свое бурное воображение.

— Вы и сейчас близки со своей матерью? — спросила я, потихоньку успокаиваясь.

— Она умерла около восьми лет назад, — ответил Джефри, не замечая моего пульсирующего цвета лица. — За год до того, как я женился. Но до тех пор мы были очень близки. Она жила со мной.

— А ваша сестра?

— Она замужем… двое детей… переехала в Вашингтон, когда ее мужа перевели туда.

— У вас близкие отношения?

— В некотором роде. Я ей больше отец, чем младший брат. Но так мы росли. Я опекал ее.

Слушая Джефри, я поняла: хотя его прошлое полностью отличается от того, что я придумала, я была недалека от истины, рисуя его психологический портрет — человека, ищущего в женщине мать, а не любовницу. "Он не может быть убийцей", — решила я.

— Что касается вчерашнего вечера, — услышала я его голос, вырывающий меня из мыслей о его одиноком детстве, его невиновности, — я просто хочу сказать, что прошу прощения за то, что так стремительно убежал.

— Нет, Джефри. Это я должна извиниться перед вами, — сказала я, думая о том, что чуть не предала его.

— Я очень ценю вашу дружбу. Я чувствую, что вы понимаете меня. Обычно, видите ли, бывает наоборот: я понимаю других. Мне очень хорошо с вами, — сказал Джефри.

— Конечно, мы будем друзьями, — ответила я, успокоенная мыслью, что Джефри наконец нашел кого-то, с кем ему больше хочется поговорить, чем заниматься любовью.

Итак, в конце концов мы пришли к соглашению.

Когда мы прогуливались по променаду после ужина, я вдруг почувствовала острое желание помочиться и заподозрила, в третий раз за день, не подхватила ли инфекцию мочевого тракта. Я вспомнила свой последний цистит два года назад и свою аллергическую реакцию на сульфапрепараты. "Вероятно, почечный синдром — побочный эффект сульфамидов", — сказал врач в ответ на мое перечисление симптомов; некоторые из них я преувеличила, чтобы он принял мои жалобы всерьез. "Может быть, сульфамиды разрушили мои почки", — подумала я, представляя себя прикованной к аппарату диализа, ожидающей трансплантации почки, понимая, что если переживу операцию — оптимистично предполагая, что найдется подходящая почка, — я, возможно, проведу остаток жизни на стероидах, чтобы не допустить отторжения ткани, с безобразно раздувшимся лицом и хрупкими костями, серией переломов в старости — если у меня вообще будет старость.

— Джефри, мне нужен туалет, — я попыталась произнести это беззаботно.

— Мы зайдем в казино, — сказал он, останавливаясь перед квинтэссенцией фантазии Атлантик-Сити — "Тадж-Махалом", безвкусной цветастой подделкой великолепного создания Агры, похожей на чудовищную пластмассовую игрушку.

Для меня эта кричащая махина с золотыми минаретами в натуральную величину была олицетворением всего, что изменилось к худшему в Атлантик-Сити, и я давно поклялась, что никогда не войду в это здание. Но мне необходимо было попасть в туалет.

— Увидеть казино изнутри будет для меня приключением, — согласилась я, поднимаясь по белой лестнице.

— Вы никогда не были ни в одном казино?

— В это трудно поверить, правда? Но я ненавижу терять деньги.

— Казино — это не только деньги, казино отвлекают от реальности, — сказал Джефри.

В туалете я с облегчением вздохнула: мой мочевой пузырь был полон прозрачной мочи… Мои ужасные фантазии на время поблекли — мы погрузились в фантастический мир казино.

Сначала я услышала шум: стук и звон монет и колокольчиков — какофонию звуков, в которой создавались и пропадали состояния.

Потом огни, толпы и пространство, похожее на пещеру, без окон. «Отсутствие окон — обязательное условие. В большинстве казино нет окон, — сообщил мне Джефри. — Теряется ощущение времени и погоды, появляется иллюзия бесконечности, удерживающая игроков и заставляющая их говорить: "Еще один только раз"».

Бродя по проходам, я заметила столы с блэк-джеком, столы для игры в кости, колеса удачи, рулетки и… и, конечно, сотни автоматов, которые и создавали весь этот металлический грохот и звон.

— Вам не кажется ироничным то, что настоящий Тадж-Махал — мавзолей? — спросила я у Джефри скорее риторически.

Мне было душно, несмотря на прохладный кондиционированный воздух. Джефри не услышал меня. Он уже дергал за руку один из автоматов и наблюдал, как апельсины, вишни и сливы крутятся в дорогом фруктовом салате.

— Ну, с меня достаточно, — сказала я, наглядевшись на пустые глаза.

Моя мольба не дошла до сознания Джефри, пронзенного страстным криком с одного из столов для игры в кости в другом конце зала.

— Похоже, там счастливый стол, Алисон. Пойдемте… на минуточку.

Я последовала за ним и наблюдала, как он протолкался сквозь игроков, окруживших счастливый стол. Но очень скоро — или мне показалось, что скоро в этом месте без времени — восторженные крики замерли один за другим, звенья цепи распались, и за столом осталось лишь два игрока. Я подошла поближе к Джефри.

— Еще один кон, Алисон, — сказал он, не оборачиваясь.

Крупье улыбнулся и подмигнул мне, когда Джефри взял кости.

— Семь… игра окончена! — крикнул крупье через четыре круга, собирая со стола маленькие стопки фишек.

Джефри уступил кости второму игроку, пожилому мужчине в мешковатых брюках, цветастой рубашке и бейсбольной кепке.

— Семь… игра окончена! — вскоре снова крикнул крупье.

Пожилой мужчина пробормотал что-то и встал, оставив за столом одного Джефри. Прежде чем снова взять кости, Джефри сделал знак маркеру, и ему принесли новую стопку двадцатипятидолларовых зеленых фишек. Наблюдая за Джефри, я увидела в нем нечто новое: готовность потерять все в нежелании проиграть. И я начала размышлять о его отношении к тому, что его жена убежала с мужем Марджори… чем он мог рискнуть, чтобы выйти победителем… что он еще готов был потерять ради победы. "Господи, — подумала я, — могли Джефри Кауфман убить Марджори Эплбаум?" Я еще не видела развития сюжета, но была уверена, что мотив можно придумать.

Стоя за его спиной в огромном шумном сводчатом зале в толпе разных — отчаянных? — людей, я чувствовала себя чужой. Уже знакомая тошнота и головокружение охватили меня, центр тяжести неловко сместился.

— Семь… игра окончена! — крикнул крупье, смахивая со стола фишки Джефри.

— Теперь мы можем уйти? — спросила я.

— Еще только один кон — и мы уходим, — ответил он. — Я обещаю.

— Сейчас. Пожалуйста! — взмолилась я. — Мне плохо.

На променаде мне стало легче дышать. Воздух был теплым и влажным, и после блеска казино темнота казалась особенно непроницаемой. Мой внутренний гироскоп стал потихоньку налаживаться.

— Я не буду спрашивать, сколько вы проиграли, потому что вы сказали, что казино — это не только деньги, но и фантазия.

— Иногда фантазии оказываются более дорогими, чем реальность, — виновато улыбнулся Джефри, качая головой. — Итак, вернемся к реальности. Когда Шел уезжает в колледж?

— Шестнадцатого, в пятницу. Но мы уедем в Филадельфию в понедельник, чтобы собраться.

— То есть через десять дней. И на этом ваше лето закончится, Алисон?

— О нет. Я полечу в Чикаго с Шелом, посмотрю, как он устроится в общежитии, удостоверюсь, что все в порядке, а потом вернусь на недельку-другую. Надеюсь, что с моим здоровьем все будет в порядке.

— Почему вы думаете об этом?

— Не знаю. У меня симптомы инфекции мочеиспускательного канала.

— Я не очень силен в урологии, но знаю, что стресс может повлиять на мочеиспускание.

— Неужели? — спросила я, мысленно меняя уролога на психиатра…

Воскресным утром я ехала по мосту в сторону Филадельфии. Еще не рассвело, было темно и туманно. Я ехала быстро… может, слишком быстро. Проехав почти половину моста, я увидела в зеркало заднего обзора мелькающие красные огни полицейской машины. Поглядев на спидометр, я с облегчением заметила, что не превысила скорость, но все равно свернула на обочину. Пока я ждала полицейского, что-то впереди привлекло мое внимание. Как будто идущая пешком женщина.

— Миссис Даймонд? Водительское удостоверение, пожалуйста, — услышала я голос лейтенанта Фиори.

— Там, на мосту, кто-то есть, — сказала я.

Но он только повторил:

— Ваше водительское удостоверение, — и написал что-то в книжке квитанций.

— Впереди… кто-то влезает на перила! — воскликнула я, охваченная паникой.

— Слишком поздно, миссис Даймонд. Не успеем спасти ее, — небрежно сказал он, и мы смотрели, как женщина бросается с моста и исчезает в тумане. — Вы должны были сказать раньше.

— Я не знала! — возмутилась я, протягивая ему документы.

— Вы понимаете такие вещи, — сказал он, проглядывая их. — Вы должны были понять, миссис Даймонд.

— Но я обещала не говорить! — зарыдала я.

Не обращая внимание на мои мольбы, лейтенант протянул мне квитанцию.

— Увидимся в суде, — сказал он, плотоядно улыбаясь.

И в этот момент завопил радиоприемник в моем автомобиле.

… Будильник, который я поставила на половину десятого, зазвонил, и мой ночной кошмар рассеялся. После быстрого горячего душа, когда я чистила зубы перед затуманенным зеркалом, передо мной снова замаячил мост. Сквозь слезы и мое отражение проступило лицо Эви. И я услышала ее голос: "Не рассказывай! "

Дрожа, я вынула изо рта зубную щетку, села на закрытую крышку унитаза и разрыдалась.

Утро было прекрасным. Солнце ярко светило в бесконечном лазурном небе. Прохладный океанский бриз вздымал серо-зеленую воду грациозными волнами, сверкающими на солнце к восторгу пловцов и зрителей. Я, однако, не разделяла их радости. Хотя я лежала на пляже, часть меня еще находилась в моем сновидении как в ловушке. Я огляделась, ища Робин или хоть кого-нибудь, чтобы поговорить. Не найдя ни ее, ни ее розового зонтика, я вспомнила о приезде Элиота. "Вероятно, они еще в постели", — подумала я с завистью и выдвинула шезлонг из тени зонтика, сняла темные очки, надеясь, что солнечный свет приободрит меня. Но почувствовала лишь жар и резь в глазах. Прищурившись, я заметила неподалеку веселый желтый зонтик Джефри.

Я вспомнила о своих подозрениях, о том, что Джефри может оказаться убийцей, лишь когда подходила к желтому зонтику. Я замедлила шаги и внимательно осмотрела приятное обезьянье тело, растянувшееся на полотенце. В ярком дневном свете он казался блаженно невинным… или, может, мне было необходимо так думать.

— Доброе утро, Джефри, — поздоровалась я, притворяясь веселой.

Должно быть, я напутала его, потому что он резко выпрямился, издав какое-то странное бульканье.

— Алисон! Доброе утро. Я искал вас, но не нашел, — сказал он.

— Я проспала и только что пришла.

— Как можно проспать в отпуске?

— Когда я сплю допоздна, то потом чувствую себя неповоротливой, поэтому я ставлю будильник.

— Вы держите все под контролем…

— Стараюсь. Но сегодня у меня это не очень получается.

— Хотите поговорить? Присаживайтесь, — сказал он, отодвигаясь на конец огромного полотенца в желтую и белую полоску.

— Нет, — солгала я, садясь рядом с ним и снова надевая солнцезащитные очки.

Мы сидели некоторое время, позволяя ветру и океану заполнять пустоту.

— Мороженое!

Я подняла руку и помахала продавцу.

— Хотите мороженого? — спросила я Джефри.

— По-моему, рановато.

— Шоколад помогает.

— В чем помогает?

— В чем угодно, — сказала я, когда мороженщик опустил свой ящик на песок перед нами.

— Что будем есть? — спросил он.

— Две помадки в шоколаде, — сказал Джефри, роясь в пляжной сумке в поисках денег.

— Две помадки в шоколаде, — повторил продавец, открывая ящик и протягивая мороженое сквозь пары сухого льда.

— Спасибо, Джефри, — сказала я, сдирая обертку со своей порции. — Мне это было необходимо.

Я считаю поедание мороженого на пляже искусством. Сначала, чтобы губы и язык не прилипли, лучше откусывать маленькие кусочки шоколада зубами. Через минуту или две шоколадная корка подтает… но то же самое случится и с начинкой, так что придется слизывать капли снизу. Самая лакомая часть процесса — когда плитка становится такой, что ее можно целиком взять в рот и слизывать тающий шоколад понемногу. Но необходимо помнить об опасности: последний тонкий слой может отломиться от палочки, оставив вас с полным ртом слишком холодного шоколада, и вы оказываетесь перед выбором: или быстро запихнуть все в уже заледеневший рот, или позволить упасть на песок. И, конечно, остается последствие — ломота в зубах. Попытки согреть их языком только усиливают боль. Надо втянуть губы, выставив сжатые зубы, и быстро вдыхать прохладный воздух. Именно это я и делала, когда Джефри начал смеяться.

— Что тут забавного? — спросила я.

— Вы. Я никогда не видел, чтобы помадку на палочке ели с таким усердием.

— Подождите минутку. У меня еще болят зубы, — сказала я, снова сжав их и резко втягивая воздух.

Джефри опять засмеялся.

— Я видела сегодня очень странный сон, — сказала я, превозмогая боль.

— Снова Бетховен и светящиеся зонтики?

— Нет. Мосты и падающие тела… Джефри, вы помните, что сказала гадалка? О том, что я узнаю тайну во сне?

— Вообще-то она сказала "в зеркале". Потом вы спросили меня, можно ли считать сны зеркалами.

— Вы правда слушали?

— Это моя работа, мадам, — сказал он, улыбаясь.

— По-моему, в этом сне моя кузина Эви прыгала с моста.

— Это наверняка огорчило вас.

— Но это не все. Я была там. И там был Тони Фиори, лейтенант, расследующий смерть Марджори. Он патрулировал мост и остановил меня за превышение скорости… Нет. Я не превышала скорость. Но он остановил меня и оштрафовал.

— За что?

— Я не помню. Я была больше занята женщиной, которая собиралась прыгнуть с моста. Я пыталась объяснить ему, но он сказал, что слишком поздно.

— Слишком поздно для чего?

— Я не знаю, но он сказал, что я должна была понять и сказать ему раньше. Именно тогда он дал мне квитанцию.

Я чувствовала сверлящий взгляд Джефри.

— И что же вы думаете? — спросила я, не поворачиваясь к нему.

— А вы что думаете?

— Типичный ответ психиатра, — раздраженно сказала я.

Молчание.

— Я думаю, что по какой-то причине чувствую себя виноватой в смерти Эви.

— Почему вы так думаете?

— Не знаю.

— Что он имел в виду, говоря, что вы должны были сказать раньше? То, что вы увидели ее на мосту?

— Нет, — сказала я, только в этот момент понимая, что он имеет в виду.

Мне стало жарко, потом холодно. Я задрожала… и вспомнила наше тайное убежище у живой изгороди за домом моих родителей. Эви и я обычно ускользали туда с запасом шоколадного печенья, которое пекла моя мама, и поверяли друг другу секреты, самые сокровенные, которые клялись никому никогда не открывать. Именно там я рассказала ей, как унесла книгу комиксов из аптеки и забыла заплатить… как я смело отправилась назад на следующий день, хотя с ужасом думала, что полиция уже ждет, чтобы арестовать меня. Но меня никто не ждал.

И там я рассказала Эви о своем первом оргазме. Мне было лет шесть или семь, и я представления не имела, что сделала как-то ночью в постели. Я сказала Эви, чтобы она тоже попробовала это сделать, потому что это приятно, и стала показывать ей. Но Эви не смотрела, она не хотела знать и убежала, оставив мне все шоколадное печенье и жгучее чувство стыда. Я решила, что сделала что-то ужасное, если Эви убежала от меня вот так… и оставила свое печенье.

Прошло много времени прежде чем мы снова встретились в убежище, или мне показалось, что много. Возможно, всего лишь несколько дней. И вот тогда она рассказала мне свою самую темную, самую страшную тайну. Тогда она сказала мне: "Не рассказывай… никогда не рассказывай". Хотя сохранение тайны было само собой разумеющимся для нашего укрытия. Но она повторяла снова и снова: "Не рассказывай", пока не рассказала мне о своем отце… о том, как он играл с нею в парке… и в ее постели… когда он будил ее прикосновениями, приятными и пугающими, когда он говорил ей: "Не рассказывай… никогда не рассказывай".

— Он имел в виду, что я должна была рассказать об отце Эви давным-давно… что тогда, возможно, я смогла бы спасти ее, — услышала я свой голос. Слезы бежали по моим щекам.

Джефри обнял меня, мгновенно понимая мои слова и мое отчаяние.

— Я никогда не рассказывала, — рыдала я. — Я никогда, никогда не рассказывала! А потом я забыла. А потом мы выросли, и Эви увлеклась мальчиками, а я нет. А потом она умерла. И я могла спасти ее, если бы рассказала.

— Вы не знали этого. Вы были всего лишь маленькой девочкой, Алисон. Вы и понятия не имели, что все это значило.

— В моем сне лейтенант сказал, что я должна была понять, что знаю о подобных вещах.

— Почему он так сказал?

На этот вопрос я не могла ответить, не раскрыв свое тайное «я». Поэтому я не ответила, отодвинулась от него, вытирая лицо кончиком полотенца.

— Помните, Алисон, что мы сами создаем наши сны, — услышала я голос Джефри и вспомнила сон, который создала Слоан И. Даймонд. Я вспомнила плотоядную улыбку Тони Фиори в моем сне… на моем балконе. Я хотела знать, что он думает обо мне, что другие могут подумать обо мне…

«— Не могу поверить! — крикнула Робин, бросив экземпляр "Рубца времени" на мое пляжное одеяло. — Я всегда боялась сказать при тебе что-то неприличное, а ты все это время отстукивала на своем компьютере истории о сексуальных извращениях. Я шокирована! Тебе наконец удалось шокировать меня!

Меня всегда веселила уверенность других в правоте их восприятия. Я с наслаждением смотрела, как разрушается представление Робин о моей невинности, как это сбивает ее с толку. Несомненно, она начинает соображать, что еще во мне представляла не так.

— Интересно, что еще я неправильно представляла о тебе, — сказала она. — Я больше не знаю, кто ты такая.

— Тот же человек, которого ты знала… сколько лет уже?

— Не так уж много.

— Я абсолютно та же.

— Но…

— То, что я пишу, исходит от моего другого я, с которым даже я не совсем знакома, Робин. Я сама часто удивлена тем, что печатают мои пальцы.

— Очень правдоподобно.

Во всяком случае, лучшего объяснения я не могла предложить, и оно было настолько близко к правде, насколько я смела».

… И что бы подумал обо мне Шел… если бы он знал… если бы он действительно знал, кто я на самом деле…

«— Я не знаю тебя, мама! И никогда не знал, кто ты на самом деле, — сердито говорил Шел, бросая экземпляр "Рубца времени" в кучу своих выстиранных вещей на кухонном столе. — Не могу поверить, что моя мама могла написать это, могла подумать о таком! Ты всегда вела себя как сама невинность, но ты подделка! Ты не моя мама. Я навсегда потерял свою маму!

Он отвернулся и направился к двери.

— А ты! Кого ты обманываешь, как ты думаешь? Ты тоже не дитя невинное, — накинулась я на своего сына, но побежала за ним как мать-чайка. — Я знаю о тебе и Бренде Форестер, этой… этой мамтрахалке! Ты думаешь, я могу относиться к тебе по-прежнему теперь, после того, как ты завел такую… такую связь?»

"… Знаю ли я, кто он на самом деле? Знаю ли я, кто есть кто на самом деле?" — размышляла я, выплывая из своего сновидения.

— Пройдемся, — сказала я, вскакивая на ноги и направляясь к воде.

Джефри — психиатр, рогоносец, предполагаемый убийца, мой возможный друг — покорно последовал за мной.

В тот вечер я сидела в одиночестве на своем балконе и смотрела в небо. Я думала о невероятно огромном черном зонтике, раскинувшемся надо мной, пространстве, где все возможно, где все может случиться, и сказала нараспев:

— Я во Вселенной… в Млечном пути… Солнечной системе… на Земле… в Америке… Нью-Джерси… Кент… Аскот Плейс… "Башня из слоновой кости"… квартира 1701. Кто я?

 

Глава четырнадцатая

Пурпурная

Я была Пурпурной Бабочкой, главной героиней "Весенней пьесы", исполняемой вторым классом. Но я всегда помнила это событие совершенно иначе.

Я и мои одноклассницы кружились на белых легких крыльях, сделанных из проволоки и марли. Мы были волшебными весенними бабочками, и нас можно было различить по цветным шарфам и ведеркам с краской: красной, синей и белой. Я была Белой Бабочкой.

— Я бесцветная бабочка в такую прекрасную пору! — жалобно крикнула я публике, состоящей из матерей.

Вокруг меня сновали красные и синие бабочки с ведерками и кисточками, притворяясь, что раскрашивают бумажные цветы, украшавшие класс.

— Не плачь, Белая Бабочка, мы превратим тебя в Пурпурную Бабочку! — сказали они, наклоняя свои красные и синие ведерки к моему белому. — Просто опусти свой шарф в волшебную пурпурную краску.

К моему колоссальному замешательству, когда я попыталась поменять белый шарф на пурпурный, спрятанный в моем ведре, то опять вытащила белый. Сунув его обратно в ведро, я попыталась освободить пурпурный шарф, зацепившийся под фальшивым дном, и вывалила оба шарфа на пол. Цветные бабочки хихикали, матери затаили дыхание. Подгоняемая невыносимым чувством стыда, я подобрала пурпурный шарф и, обвязав его вокруг талии, присоединилась к танцующим красным и синим бабочкам. Матери пылко захлопали, испустив коллективный вздох облегчения.

Спустя десятилетия я помнила этот сдавленный вздох, а не аплодисменты. И я все еще помню себя Белой Бабочкой.

"Все зависит от точки зрения", — думала я, листая журнал на пляже в понедельник утром и разглядывая фотографии роскошных бабочек, которые и вызвали в моей памяти трагический эпизодик моего детства. Вдруг, как будто из пустоты, появился мокрый Джефри и опустился на полотенце передо мной.

— Доброе утро. Сегодня вам получше?

— Джефри! Вы напугали меня.

— Я волновался о вас вчера. Вы были расстроены и…

— Знаете, Джефри, все зависит от точки зрения! — выпалила я. — Поэтому иногда трудно понять, что действительно реально. Я хочу спросить, как вы все классифицируете? Ведь именно этим занимаетесь вы, психологи? Помогаете людям рассортировать их впечатления? И как вы разбираетесь с собственными восприятиями?

— Ну, это очень серьезные вопросы для раннего утра, Алисон. Однако я посвящу вас в секреты своего ремесла. Мы делаем это с помощью зеркал, — он улыбался, пока я тоже не заулыбалась. Затем сказал: — Алисон, если вы думаете, что это поможет, я мог бы порекомендовать вам пару первоклассных коллег, с которыми — я уверен — вам будет легко.

— Так вы считаете, что мне необходим психиатр? — спросила я, наклонив голову и криво улыбаясь.

Не колеблясь ни секунды, Джефри сказал:

— Я считаю, что вам необходимо доверять самой себе.

Он замолчал, и я почувствовала легкое колебание кожи, как будто верхний слой ослаб и свежий воздух омыл меня. Все мое тело расслабилось, и я посмотрела на Джефри Кауфмана — большого сердечного мягкого мужчину, которого в этот момент с удовольствием полюбила бы. Но я знала, что в этой жизни нам предназначено быть друзьями. В другом мире и в другое время, возможно, мы были бы больше, чем друзьями. Может быть, когда-нибудь я напишу об этом.

— Спасибо, Джефри, вы помогли мне, — сказала я вслух.

— Всегда к вашим услугам, Алисон. Я бы обнял вас, но весь мокрый, — сказал он, вставая.

— Соленая вода — это прекрасно, — сказала я, тоже вставая и крепко обнимая его. Прохлада его тела как будто прилипла к моему и осталась со мной.

— А теперь мне пора идти. У меня дела… встречи. Просто хотел увидеться. До завтра.

Я снова устроилась в шезлонге и смотрела ему вслед: как он пробирается по пляжу между отдыхающими, как останавливается надеть кроссовки, как поднимается по лестнице на променад и исчезает в пешеходном переходе. Как я могла думать, что этот добрый человек — убийца? Я закрыла глаза и вспомнила его слова: я должна доверять самой себе.

Я глубоко вздохнула и сосредоточила свое внутреннее зрение на зеленом покрывале в комнате для гостей моей тети, в комнате, где я спала в детстве. Я смотрела и смотрела, пока не разглядела мужчину. "Давай подремлем", — сказал мужчина. По-моему, он это сказал. И потом я лежала на кровати, зажав складку зеленого покрывала, и чувствовала за спиной чье-то присутствие. Мне казалось, что я помню это. И вспоминая, я поняла, что никогда не узнаю, помню я это или придумываю. Или даже если и помню реальность, было ли в ней что-то большее, чем я запомнила. Но что я знала наверняка, так это то, что воспоминания не вызывали во мне особого дискомфорта. В тот момент я верила, что не имеет значения, реальность это или нет. И я вспомнила, что сказал Джефри в пятницу вечером… "Возможно, вам не надо помнить, что произошло в прошлом. Возможно, внушить себе, что вы это не помните, — достаточно, и вам надо контролировать только то, что происходит в вашем сознании в настоящем". А в настоящем я испытывала чувство вины за смерть Эви. "И не приняла ли я на себя часть ее вины как свою собственную? Надо будет спросить Джефри о психологической вероятности такой ассоциативной вины", — подумала я.

Смутное чувство чего-то неправильного, которое я испытывала годами, наконец обрело смысл. Со мной не было ничего неправильного. Неправильное было в семье Эви. То, что я вспомнила ее секрет, изменило меня. Лежа на пляже в понедельник утром, я представила пленку на поверхности моей кожи, высыхающую на солнце. Я представила, как она отслаивается… отпадает, оставляя меня обновленной и чувствительной к реальности окружающего мира.

После ленча и магазинов я вернулась на пляж и обнаружила Робин под ее зонтиком — очень одинокую на вид Робин.

— Потерявшаяся маленькая девочка? — пошутила я.

Она взглянула на меня с печальной улыбкой.

— Итак, Элиот уехал, — догадалась я, по-своему толкуя ее печаль.

— Около шести утра.

Построив крошечную горку песка над правой ступней, Робин сказала:

— Лейтенант Фиори постучал в мою дверь в девять.

— О? — сказала я, садясь и пытаясь не проявлять чрезмерного интереса к новостям о лейтенанте.

— Он искал Элиота. Он хотел знать, насколько близко Элиот был знаком с Марджори Эплбаум, — Робин помолчала. — Помнишь, прошлым летом — в конце сезона — я говорила тебе, что, по-моему, с Элиотом что-то происходит… что он не похож на себя?

— Смутно, — сказала я, сбитая с толку ее вопросом и не уверенная, помню я то, что она говорила, или то, что я написала в "Пляжном чтиве".

— Ну, я переживала тогда, что у Элиота может быть интрижка.

— Но ты же не думаешь, что с Марджори…

— Я знаю, что Марджори примерно в то время приходила к Элиоту на прием. По крайней мере это он так сказал, — продолжала Робин.

— Зачем ему было лгать, Робин? — спросила я, хотя уже создала и эту связь и ее причину в своем воображении.

— А визит лейтенанта Фиори только подтверждает мои подозрения. Зачем бы еще ему понадобился Элиот? Должно быть, лейтенант знает об их связи.

— Не верю, — солгала я.

— И более того, Алисон. Марти Стейнер.

— И при чем тут Марти Стейнер? — спросила я.

— Ну… Тиш Гордон не единственная женщина, развлекающая Марти, когда Мэгги гостит у дочери, — сказала Робин, наконец признавая, что знает о связи Марти с Тиш. Признание, очевидно, подсказанное — то есть очевидно для меня — бременем ее собственной грешной связи с Марти. "Господи, она это сделала! Она это действительно сделала!" — подумала я, ошеломленная очередным совпадением вымысла и реальности.

— Алисон, почему ты краснеешь?

— Эритема, — выпалила я, пытаясь отвлечь внимание Робин медицинской терминологией.

— Эри… что?

— Покраснение кожи… реакция на жару.

Робин озадаченно уставилась на меня.

— Мне жарко, Робин.

— Из-за Марти!? Алисон! Ты и Марти!? — воскликнула Робин, улыбаясь в первый раз с начала нашего разговора.

— Я?!

— Нет?

— Конечно нет!

— Ну, мне кажется, что он пытается трахнуть всех, кого видит на пляже, — сказала Робин, хихикнув, что показалось мне особенно неподходящим, поскольку "все" включают и ее.

— Что ты имеешь в виду под словом "все"? — отважилась я на вопрос.

— Ну, как я уже сказала: Тиш…

— Пару дней назад ты говорила, что это только слухи.

— Я не хотела выдавать чужую тайну. Марти сам рассказал мне о ней.

— Почему Марти рассказал тебе…

— Мэгги так подолгу отсутствует, Алисон… и, как я уже говорила тебе, Элиот так отдалился… так что Марти и я… ну, мы разговариваем…

— И?

— Что "и"?

— И что еще?

— Ничего еще! — теперь покраснела Робин. — Ты думаешь, что Марти и я…

— Нет? — спросила я.

— Нет!

— Так кто же еще?

— Марджори Эплбаум.

— Марти и Марджори?

Робин помолчала немного, затем наклонилась ко мне и заговорщицки сказала:

— Только между нами. Я действительно думала об этом… о том, чтобы переспать с Марти.

Я заморгала.

— Не то чтобы он предлагал мне, но… ну он как-то поцеловал меня.

Я снова заморгала, и это было ужасно неискренне с моей стороны, если вспомнить, что я засунула их в постель задолго до того, как кто-либо из них об этом подумал.

— Не смотри так потрясенно, Алисон. Больше ничего не было. Клянусь!

— Так какое же отношение все это имеет к Элиоту и Марджори? — растерянно спросила я.

— Разве тебе не кажется странным, что Марджори Эплбаум — похожая на мышь Марджори Эплбаум — была связана с Марти Стейнером?

"Странно настолько, что я уже описала эту связь в своем романе", — подумала я.

— Не знаю, что сказать, Робин.

— Ты не слушаешь, Алисон? Так вот. Еще ходят слухи, подтвержденные Эммой Чэнкин, о Марджори и Джефри Кауфмане.

— Ну и что? — спросила я, прекрасно зная, что это правда, а не слух, хотя ни за что на свете не призналась бы Робин, что Джефри сам рассказал мне об этом.

— Как что? — спросила она, ожидая, что я пойму… пойму, что Марджори трахала всех обитателей Башни.

— Но почему? — спросила я, хотя уже ответила на этот вопрос в своей книге.

— Кто знает? Кого это волнует? Меня волнует только то, что она наложила лапу на Элиота. Я просто хочу знать, как Фиори связал Марджори с Элиотом.

— Мне кажется, что ты совершенно неправа. Этого не может быть, — сказала я, уверенная, что она права, и снова испытывая угрызения совести из-за маленькой красной книжечки, которую именно я вручила Фиори вместе со своей теорией.

— С тобой все в порядке, Алисон? Ты выглядишь немного странной.

— Нет, я прекрасно себя чувствую.

— Ты уверена? А что говорит Айра Пресмэн? Он уже поставил диагноз?

— Он звонил сегодня утром и сказал, что из лаборатории пришли все результаты, все в порядке. Так что он решил, что у меня в ухе вирусная инфекция и что мое чувство равновесия стабилизируется нескоро.

— Типичный диагноз. Когда врачи не понимают, в чем дело, они называют это вирусом. Так что еще он сказал?

— Что ты имеешь в виду?

— Ужин. Разве ты не говорила мне, что…

— Говорила, но он больше не приглашал.

— Не верю…

— Как насчет мороженого? — спросила я.

— Конечно, но…

— Мороженое! — крикнула я, вскакивая и махая Биллу, который очень кстати проходил мимо.

— Так что ты думаешь теперь о мышке Марджори? — спросила Робин довольно противным тоном.

Я вздохнула:

— Может быть, у нее был вирус.

Шел позвонил во вторник в половине девятого утра перед уходом на работу.

— Ты видела газеты? — спросил он, даже не поздоровавшись.

— Ты дома? Где ты был вчера?

— Да, я дома… поздно работал вчера. Но загляни в газету, мам. В нашей Башне настоящий скандал! Я должен бежать. Поговорим попозже… и извини, я не мог позвонить вчера. Пока.

И он повесил трубку.

— Люблю тебя, Шел, — сказала я, хотя уже слышала щелчок.

Моя ежедневная газета лежала на полу за дверью, и заголовки кричали о сексе, шантаже и смерти: "Маленькая красная книжка рассказывает все… Секс и деньги помогли обитательнице Башни упасть с балкона".

Быстро просмотрев статью, я поняла, что она основана на скудных фактах и утечках информации. Подозреваемые не названы, но была ссылка на цветные страницы в книжке и их возможную связь с зонтиками на пляже. Мысли о шантаже и убийстве внушались исподволь: "Свидетели устанавливаются", «Лейтенант Фиори заявил: "Никаких комментариев!"».

Час спустя мы с Робин сидели на пляже под моим зонтиком, сосредоточенно изучая статьи в наших газетах. Оглядевшись, я увидела раскрытые газеты под каждым зонтиком. Шокированные люди читали состряпанную невероятную историю и воспринимали ее как правду. И в день, когда цвет зонтика мог стать обвинением в преступлении, я была счастлива оставаться бесцветной.

— Он звонил Элиоту, — тихо сказала Робин из-за газеты.

— Фиори?

— Да. И Элиот позвонил мне вчера вечером, совершенно разбитый. Он сказал, что должен поговорить со мной, что должен мне что-то сказать. Он приезжает сегодня вечером.

Молчание.

— Я уверена, что он собирается рассказать мне о своей интрижке с Марджори.

— И что ты сделаешь? — спросила я, больше не защищая Элиота.

— Не знаю, — ответила Робин, откладывая газету.

Она откинула голову и уставилась на ржавые ребра моего зонтика. Я следила, как опускаются уголки ее рта, прищуриваются глаза, как струятся ручейки слез.

— Ты в порядке, Роб?

— Конечно, — сказала она, доставая из сумки салфетку. — Это просто ужасно.

— Не принимай скоропалительных решений, Робин. Ты не знаешь, что собирается сказать Элиот.

— Алисон, только ты не веришь этому, — сказала она, и меня затопило чувство вины, потому что я не только верила, но и создала это.

Пошмыгав носом, Робин сказала:

— Все совершенно ясно… Возможно, все еще хуже.

— Хуже?

— Возможно, он связан с ее убийством.

— Ты шутишь…

— Откуда я знаю, где он был в четверг ночью? Он вполне мог быть с Марджори. Может, она пригрозила, что расскажет мне об их связи… Он испугался до смерти. Он вполне мог испугаться.

Визит Фиори, откровения Робин — все это привело к тому, что к концу недели я полностью представляла свой роман — а точнее, его скелет и жизненно важные органы. Загадка сформулирована, персонажи очерчены.

Кто убил Марджори Эплбаум? Совершенно очевидный вопрос, и у меня был довольно широкий круг подозреваемых. Предстояло только выбрать. Однако я решила оставить убийство для Тони Фиори: убийство так банально. Я хотела предложить своим читателям что-то другое. В моей книге смерть Марджори окажется случайной, несчастным, но возможным случаем. Это заставит читателей задуматься о том, как мало мы знаем о начале чужих жизней и чему нас может научить их конец. Как отличается реальная жизнь от того, чем она кажется… Как вообще случайна жизнь…

«Она играла в эту игру так много раз, что игра превратилась в ритуал. Но на этот раз, едва успев раскинуть руки-крылья, не говоря уж о полете, совершенно голая Марджори Эплбаум падала на дощатый настил пляжа мимо Алисон Даймонд, дремлющей на своем балконе».

… Должна признать, что конструируя последнюю сцену своего романа, я хотела бы знать, насколько отличается реальная история от моего вымысла.

В пятницу утром я получила ответ из газетной версии.

"После систематического совращения и шантажа женатых мужчин, проводящих лето в кооперативе "Башня из слоновой кости", Марджори Эплбаум-Смит, двадцатишестилетняя бухгалтер из Филадельфии, увлеклась опасными и в конце концов роковыми сексуальными играми с пятидесятишестилетним Мартином Стейнером и тридцатисемилетней Патрицией Гордон. Случайно сорвавшись с веревки ночью 26 июля, Смит упала с балкона пентхауса Стейнера в Башне и разбилась насмерть…"

Я вполне могла быть автором этой газетной истории и уже написала ее в "Пляжном чтиве". Я не верила своим глазам, перечитывая газету по меньшей мере в десятый раз. Эта история произвела эффект разорвавшейся бомбы, разметав половину населения нашего дома, поняла я, глядя на пляж с балкона.

Прекрасный пляжный день. Однако не видно розового зонтика Робин и Элиота (я не видела Робин со вторника, а потом узнала, что Элиот и Робин уехали в город в среду утром). Желтый зонтик Джефри тоже отсутствовал (он прервал отпуск и вернулся в Филадельфию тоже в среду после нескольких звонков репортеров). Я не заметила оранжевый зонтик Марчи Кобрин (жены пухлого адвоката), сине-белый полосатый зонтик Дебби (жены врача), темно-синий зонтик Синди (или Минди?) и желто-оранжевый полосатый зонтик Лил Слоткин. И уж, конечно, нигде не было видно зеленого зонтика Стейнеров и бирюзового — Тиш Гордон.

"… Первой удачей в расследовании стал закодированный дневник сексуальных связей покойной… обнаруженный в лифте на следующий день после смерти Шелдоном Даймондом, восемнадцатилетним сыном проживающей в Башне Алисон Даймонд", — читала я.

"Они не должны были упоминать его имя!" — думала я в ярости от того, что Шел оказался связанным, хоть и косвенно, с этим отвратительным происшествием. И вдруг до меня дошел смысл слов "обнаруженный в лифте на следующий день после смерти". То есть в пятницу, а не во вторник, как сказал мне Шел. Конечно, всем известно, что газеты путают детали, но если репортер прав, то что делал Шел в лифте в пятницу днем?

Я уставилась на красный зонтик Бренды Форестер и вспомнила все, что говорили о ней Робин и Шел… что я написала о Бренде и Шеле. "Неужели и это правда?!" — с ужасом подумала я.

Я позвонила Шелу, но отозвался автоответчик. Когда я позвонила в кафе, мне сказали, что он придет только в час. Я перезвонила автоответчику и попросила, чтобы Шел позвонил мне, как только вернется. Затем я начала собираться к отъезду в город в понедельник и к отлету в Чикаго в пятницу. Я вычистила кухню. Всю, включая плиту. Я вычистила ванные комнаты и принялась за стенной шкаф в спальне. Если бы Шел был дома, он бы сразу понял, что я расстроена: я всегда затеваю уборку, когда расстроена. А когда я начинаю разбирать стенные шкафы — это очень серьезно.

Секс — это серьезно. Секс и Шел — это серьезно. Секс между Шелом и Брендой Форестер — это очень серьезно. Я занялась остальными шкафами.

Когда Шел явился в половине двенадцатого, я выплывала из чулана в прихожей с дюжиной пустых вешалок.

— Ого! Мама чистит стенные шкафы. Что случилось?

— Я увидела твое имя в газете.

— Славная история!

— Так когда ты нашел книжку? В пятницу или во вторник?

— А что говорят газеты?

— В пятницу.

— Тогда, наверное, в пятницу.

— Ты сказал мне, что во вторник.

— Значит, я ошибся.

— Так что ты делал здесь в пятницу? — продолжила я допрос.

— Наверное, пришел повидать тебя.

— Мимо. Ты даже не знал, что я на побережье.

— Так что же я делал, мам?

— Вот ты мне и скажи.

— Я уже сказал. Я искал тебя, — Шел упрямо цеплялся за свою версию.

— Как ты мог искать, если не ждал меня до субботы? — спросила я, повышая голос.

— Потому что когда я позвонил в Филадельфию в четверг вечером, мой звонок был переведен сюда, — объяснил он.

Слишком спокойно. Слишком детально, подумала я, удивляясь, почему он вообще отвечает на мои дурацкие вопросы.

— Но я была здесь весь вечер. Когда ты звонил? — спросила я, выпуская последние пары.

— Около одиннадцати.

— Наверное, я уже спала… но я не видела сигналов на автоответчике утром, — продолжала я слабо сопротивляться.

— Я не оставлял сообщений. Решил удивить тебя в пятницу.

— Твои друзья нашли меня на пляже. Почему не ты?

— На это я не могу ответить, мам.

— Может быть, ты навещал кого-то другого?

— Кого, например? — спросил он, начиная раздражаться.

— Это я тебя спрашиваю.

— Я не навещал никого другого. Я вернулся на пляж, не нашел ни тебя, ни ребят, прогулялся и пошел домой.

— И не звонил мне до субботнего утра? Шел, в этом нет никакой логики!

— Дай перевести дух, мам. Я искал тебя. Тебя не было. Что тут такого серьезного?

"Секс серьезен! Секс между тобой и Брендой Форестер очень серьезен!" — визжало в моей голове. Конечно, я не могла рассказать ему о… о моих психопатических фантазиях… о подозрениях моей подруги, касающихся моего сына — моего ребенка, — основанных на злобных сплетнях о женщине, которую никто из нас как следует не знал, и на небрежных замечаниях, которыми Шел хотел шокировать меня. Интересно, отличаются ли слухи от реальности… реальность от фантазии… и насколько фантазия близка к реальности? И чем больше я думала, тем больше у меня кружилась голова, а чем больше у меня кружилась голова, тем меньше смысла было во всех моих рассуждениях.

— Эй, мам, что с тобой? — спросил Шел, бросаясь ко мне и хватая меня за руку, поскольку меня заметно закачало.

— Немножко кружится голова. Сейчас пройдет, — сказала я, опираясь на раковину.

— Ты побелела.

— Слишком много крема.

— Ты уверена, что не заболела, мам?

Шел выглядел таким встревоженным, что у меня чуть не разорвалось сердце.

— Все прекрасно. Это просто мой вестибулярный аппарат… вирус, как сказал врач.

— Может, тебе не стоит лететь со мной?

— Я уже спрашивала. Врач сказал, что мне можно лететь, — ответила я. "Может, он заговорил об этом, потому что не хочет, чтобы я летела с ним? "

— Ты уверена?

— Ты не хочешь, чтобы я летела с тобой?

— Сдаюсь! Мне надо бежать на работу. Увидимся в понедельник утром, — сказал он, поворачивая к двери… выходя в вестибюль…

— Люблю тебя, Шел, — сказала я его спине, злясь на себя за то, что огорчила сына, не желая вспоминать, что он огорчил меня… что я сама огорчилась… из-за своих собственных фантазий. Казалось, что я уже ничего не знаю наверняка. Л может, это и к лучшему.

— Летучая мышь. Дракон, — сказала я вслух, глядя в небо со своего балкона в Башне во вторник утром, на следующий день после возвращения из Чикаго, где я помогла Шелу устроиться в университетском общежитии. А до этого мы провели одновременно бесконечную и мгновенно промелькнувшую неделю в Филадельфии, разбирая его вещи, бегая по магазинам, пререкаясь… как та пара чаек, которую я видела на пляже.

Облокотившись о перила балкона, я закрыла глаза и вдохнула горячий соленый воздух. Я не могла успокоиться, думая о Шеле в незнакомом месте среди чужих людей. Я волновалась, сможет ли он приспособиться, научила ли я его, смогу ли я сама приспособиться. Как я справлялась все эти годы? Неуклюже. Я была беспечной, неразумной, неотзывчивой, эгоистичной, грубой, неумелой. "Я сама оплачу психиатра, — подумала я, охваченная угрызениями совести. Я даже пойду с ним к психиатру, если он меня попросит". И я скажу психиатру, что в неумении Шела приспособиться к окружающему миру виновата я. Я подвела его, не обеспечила его безопасность. Я должна была найти ему отца, создать ему настоящий дом. Может, моя мать, в конце концов, была права.

Меня охватил ужас, лицо загорелось от чувства вины, слезы брызнули из глаз. Конечно, я сурова к себе, но, вероятно, не так сурова, как Шел, когда он начнет понимать, как я подвела его. Может, он уже знает. Может, поэтому он никогда не говорил, что любит меня.

Мне захотелось оказаться рядом с ним, дотронуться до него, извиниться перед ним. Но он был так далеко. Оставалось лишь надеяться, что у меня появится шанс объяснить все до того, как какой-нибудь несчастный случай заберет меня или, еще хуже, его… из жизни… от меня. И тут я вспомнила о папке с бумагами, которую привезла из городской квартиры. Шел оставил ее в кухне вместе с библиотечной книгой, которую забыл вернуть.

Я взяла папку и села на балконе, чтобы просмотреть ее, прикоснуться к частичке своего сына. Две увеличенные фотографии моего левого глаза — ужасно старого и усталого. Я представления не имела, что он сохранил их. Часть неудачного эксперимента, как и мой силуэт на фоне открытого окна. Хотя эта фотография мне нравилась. Никаких морщин. Пара его работ по французскому и сочинение по Шекспиру на десять страниц с оценкой "отлично". Мне не надо было перечитывать сочинение, потому что я знала его наизусть. Я печатала его всю ночь, когда подошел последний срок сдачи.

В самом низу лежали две странички, написанные от руки, — работа по английскому языку, которую я никогда раньше не видела.

У меня остановилось сердце, когда я прочитала первое предложение:

"Немногие люди могут повлиять на жизнь мужчины, но я хочу рассказать о своей маме".

Мой мир исчез, когда я читала о наших отношениях — с его точки зрения — о неумелой любви, которую он видел за моими неуклюжими поступками.

"… Она всегда оберегала меня…" Слезы бежали по моим щекам, слезы, выжатые из самой глубины души."… Иногда даже слишком. Но разве не такой должна быть мама?" И я вспомнила, как тысячу раз думала, какой должна быть мама. И дальше: "Когда она прощается, то всегда говорит, что любит меня". А я думала, что он не слышит, или ему все равно, или еще хуже. Когда я дочитала до конца, то уже плакала навзрыд, вытирал глаза подолом футболки. "Моя мама — учитель, друг — единственный человек, самый важный в моей жизни".

Я положила странички на колени и гладила их, как гладила шелковистую кожу маленького Шела так много лет назад, как гладила его одежду, когда собирала его всего несколько дней назад.

Отсюда, с моего балкона, расстояние до Шела казалось невыносимо огромным. Я пошла в гостиную, взяла телефон и набрала его новый номер, уже отпечатавшийся в моей памяти.

— Привет! — ответил он из другой вселенной.

— Просто позвонила убедиться, что у тебя все в порядке, — сказала я, пытаясь придать своему голосу веселость и уверенность.

— Я как раз собирался позвонить тебе.

— Неужели?

Он уже скучает!

— Да. Забыл положить свой счастливый джемпер. Ты можешь послать его мне?

Он скучает по своему джемперу.

— Тот безобразный, с дырками?

— Мам, это же произведение искусства!

— Хорошо. Когда приеду домой.

— Ты на побережье?

— Да. Прекрасный день.

— Здесь тоже хорошо, но я должен бежать на физику. Не забудь о джемпере!

— Что-нибудь еще, Шел?

— Конечно. Пришли денег.

— Мне помнится, что я оставила тебе довольно большую сумму…

— Ладно, ладно. Я бегу. Потом позвоню.

— Желаю удачи! Надеюсь, тебе нравится учеба. Люблю тебя, Шел!

— Я тебя тоже люблю, мам. Ошеломленная, я продолжала прижимать трубку к уху… Щелчок. Гудки. Но я все еще слышала: "Я тебя тоже люблю, мам"… Очнувшись, я нежно положила трубку на место, вернулась на балкон к компьютеру, открыла файл "Заметки" и начала писать…

«— Желаю удачи! Надеюсь, тебе нравится учеба. Люблю тебя, Шел! — сказала Алисон с разрывающимся от тоски сердцем.

— Я тебя тоже люблю, мам, — ответил он».

"… ошеломив ее, — подумала я, но не смогла написать. Я была слишком потрясена, чтобы написать. — Есть вещи слишком ценные, слишком хрупкие, чтобы доверять их памяти машины", — размышляла я, выключая компьютер. Я посмотрела в небо и увидела пару морских чаек, грациозных и прекрасно свободных. И представила себя невесомой, парящей, понявшей наконец разницу между "иметь" и "удерживать рядом"!

— Привет, миссис Ди! — приветствовал меня юноша в зеркальных очках на следующее утро на пляже. — Вам понравится! Вы совершенно иначе взглянете на мир.

И он вытащил из алюминиево-полотняной горы яркий пурпурный зонтик, который я заказала накануне.

 

Эпилог

Пляжное чтиво

Оно было похоже на новорожденное дитя. Созданное из обрывков чужих жизней "Пляжное чтиво — 91" приобрело окончательный вид. Сидя под пурпурным зонтиком на пляже, я по-матерински осматривала свое создание, считала страницы, выискивала несовершенства. Пробежав пальцами по блестящей тисненой обложке романа, я почувствовала гордость. Пусть этот роман и не получит Пульцеровскую премию, но он мой, и я люблю его!

Трудно поверить, что прошел целый год со смерти Марджори Эплбаум, с того дня, как Шел уехал в колледж и я начала болезненный труд превращения заметок и отрывков в роман.

В этом году появится "Пляжное чтиво — 92" — об убийстве женщины-культуристки в Швеции (идея, пришедшая мне в голову, когда я потела на снарядах в своем спортивном клубе в Филадельфии). В ней главная героиня проводит исследования в Швеции в качестве корреспондента одного медицинского журнала и ловит убийцу (психопатку-лесбиянку), сама едва избежав смерти. У нее пылкая, но обреченная связь с психиатром, у которого она консультируется относительно серийных убийств. Он признается, что скован браком без любви с женщиной, которая спасла его жизнь ценой собственного здоровья во время несчастного случая, когда им обоим было по двадцать два года. В конце книги героиня выйдет замуж за милого радиолога из лаборатории магнитно-резонансных исследований, где она ищет причину пугающих ее головокружений. Я уверена, что в следующем августе буду читать этот роман и писать "Пляжное чтиво — 93".

Итак, в книге, которую я держу в руках, персонаж, подсказанный Марти Стейнером, делает выводы и бросает своих любовниц, но не зеркальный потолок в ванной комнате, компенсируя своей жене все причиненные неприятности… но в реальной жизни Мэгги Стейнер сбежала с любовником-флейтистом. Тиш, напуганная смертью Марджори, тоже оставила Марти. Все это я узнала от Эммы Чэнкин, которую встретила в лифте с ее новым другом Морисом Гроссманом в начале сезона. Марти я увидела несколько дней спустя, он располнел и стал носить шорты вместо плавок.

Робин и Элиот тоже лучше устроились в романе, чем в реальной жизни. Он признался ей в своей интрижке, а она ему — в своей. И, конечно, у нее родился ребенок (хотя она не знала точно, чей он: Элиота или ее любовника — тайна, которую она не открыла никому). На самом деле, когда я позвонила Робин прошлой осенью, она сказала, что Элиот действительно признался ей в связи с Марджори Эплбаум, и они прошли курс семейной терапии. После этого я несколько раз общалась с ее автоответчиком, но Робин мне не перезвонила, и только этим летом я узнала, что Элиот и Робин развелись в январе, и их квартира в Башне продается. Это рассказал мне Марти, когда обратился ко мне за сведениями о Робин — он хотел встречаться с ней, — и оказалось, что он знал больше, чем я. Меня это совсем не удивило.

Персонажей, созданных по образу и подобию Верзилы и Тиффани Кауфман, я убила в авиакатастрофе в самом начале, так как они уже были не нужны. Однако реальная жизнь редко бывает такой аккуратной, как вымысел, и часто гораздо банальнее. Гуляя по пляжу, я видела Верзилу Дуга Смита на спасательном посту, окруженного стайкой молодых женщин в бикини. Эмма сказала, что он судится с матерью Марджори из-за квартиры.

Бренда Форестер выглядит моложе, чем когда-либо (ходят слухи, что она сделала подтяжку… или еще одну подтяжку?). Этим летом ее черные волосы уложены в гладкий узел. Непомерно большое число молодых людей, как я заметила, продолжают навещать ее под красным зонтиком. Я изо всех сил стараюсь ее избегать.

Конечно, в романе Джефри и Алисон соединяются. Он находит в ней прекрасную жену — женщину, которая любит не только разговаривать с ним, но и спать. А он, превращенный в дерматолога, прекрасно подходит ей, любит ее сына (сына, которого у него никогда не было) почти так же сильно, как ее. Сын находит в новом муже матери доверенного, рассказывает ему о своей связи с пожилой женщиной, узнает от него, что у этой женщины психологические проблемы, возможно, берущие начало в ее болезни — полном облысении. Это не совсем выдумка, поскольку я писала статью о полном отсутствии волос на теле для женского журнала пару лет назад. Юноша уезжает в колледж с чистой совестью и намерением изучать медицину.

На самом же деле Джефри Кауфман не приехал в этом году на побережье. Он звонил мне один раз прошлой осенью, когда я еще жила в Башне, хотел узнать, как мои дела. Его голос звучал напряженно. Мы договорились не терять друг друга. Но больше не встречались. Как сказал Марти, а он слышал это от Эммы, чей источник остался неизвестным, Джефри встречается со своей бывшей женой Тиффани.

А я? Ну, я встречаюсь с Айрой Пресмэном с прошлого сентября, когда в конце концов приняла его приглашение на ужин…

После того как я устроила Шела в колледже в Чикаго, прошла почти неделя. Я сидела на балконе, работая над романом, когда позвонил лейтенант Фиори. Ураган, поднятый смертью Марджори Эплбаум, утих, оставив лишь слабое щелканье языков. После решения проблемы и исчезновения со сцены главных персонажей скандал быстро забылся, и пляж Башни стал еще тише, чем всегда. Голос лейтенанта на другом конце телефонного провода встряхнул меня.

Сначала он извинился за то, что позвонил, затем он извинился за то, что не позвонил раньше, а затем пригласил меня на ужин.

Я отклонила приглашение без малейших колебаний, вспомнив его ухаживания на моем балконе… его очень юное лицо, пообещала прислать ему свою книгу с автографом и попрощалась. И все закончилось. И не имеет значения, что я с волнением ожидала, будет ли он преследовать меня: скучная правда жизни заключалась в том, что все закончилось простым "до свидания".

Вернувшись к компьютеру, я нашла файл с эпизодом, касающимся Фиори…

Лишняя неделя, проведенная в Башне, превратилась в месяц. Я яростно трудилась. Дни стали холодными, потом снова теплыми.

Сидя на пустынном пляже под пурпурным зонтиком, я только что закончила чтение последней главы первого варианта рукописи, последней сцены, описывающей случайное падение женщины с балкона и смерти в море. Я отложила рукопись, чувствуя смутное беспокойство. Несчастный случай допустим в реальной жизни, но для беллетристики это слишком причудливо. Еще в школе на уроках физики я узнала, что на каждое действие есть противодействие. И жизнь научила меня тому, что у каждой реакции есть причина. В реальной жизни у всего есть причины, даже у событий, кажущихся случайными. Как создатель и правитель вымышленной вселенной, я должна была представить логические обоснования поведения своих героев.

Солнце уже спустилось к горизонту, прохладный ветерок пронизал влажную жару дня. Оставив шезлонг и тень зонтика, я легла лицом вниз на полотенце, закрыла глаза и мысленно прокрутила свою историю назад, начиная с ответов, чтобы найти вопросы, реакций, чтобы найти действия… и заснула…

И снова оказалась в своем автомобиле, остановившемся на мосту между Атлантик-Сити и Филадельфией, и Фиори выписывал мне квитанцию. Я знала, что сплю, но это не уменьшало моего ужаса, мою неспособность привлечь внимание Фиори к женщине, собиравшейся прыгнуть в реку. Однако на этот раз она не прыгнула. Фиори уехал, и правая задняя дверца моего автомобиля открылась. Женщина села на пол, протиснувшись между передним и задним сиденьями.

— Иди сюда. У меня есть секрет, — прошептала она.

Протиснувшись к ней, я села на пол. Тесное пространство как будто расширилось, потому что женщина и я стали маленькими девочками — Эви и я в детстве, — и она рассказывала мне свой самый страшный секрет: о ее отце, моем дяде… как он трогал ее. И потом она разрыдалась и заставила меня дать клятву никогда-никогда никому не рассказывать об этом.

Я поклялась, перекрестившись, испытывая одно желание — умереть.

И потом мы стояли на мосту над темной рекой. Мы уже были взрослыми.

— Я не говорила! Я никогда не говорила! — кричала я. Повернувшись ко мне, Эви сказала: "Никогда не поздно что-то сделать". И прыгнула.

… Я проснулась на пляже до того, как она ударилась о воду.

В тот вечер на балконе я написала последний вариант и к концу следующей недели закончила рукопись.

«… На фоне серебристого диска полной луны обнаженная молодая женщина медленно кружилась на тонкой веревке, охватившей ее лодыжки, метрах в шестидесяти над пляжем. Кровь стучала в ее висках. Желудок давил на сердце. Открыв глаза, она увидела бушующее море под собой и ясное небо над ногами. Ее рыжие волосы летели за ней как знамя, ягодицы и грудь сверкали в лунном свете.

Она представляла себя рождающейся внутри кокона бабочкой со всеми происходящими метаморфозами. Ей казалось, что ее тело разбухает, выталкивая крылья.

Мужчина на балконе крепко прижал веревку к левому боку, затем отпустил. Женщина медленно качалась, возбуждение росло в ней.

Она вспомнила себя ребенком на качелях в заднем дворе и своего отца, раскачивающего ее выше и выше. Закрыв глаза, она откидывалась назад. Затем вперед, испытывая странное ощущение в самых укромных частях тела.

— Быстрее, папочка! Быстрее! — кричала она. И он раскачивал ее быстрее и быстрее, пока она не начинала визжать от переполнивших ее ощущений.

— Быстрее, быстрее! — крикнула она, и мужчина сильнее дернул веревку.

А потом, вспоминала она, отец хватал ее с качелей, крепко прижимал к своему телу и кружился с ней, пока они не падали вместе на землю, и он щекотал ее, и она хихикала и извивалась, и он называл ее своей маленькой гусеницей.

— Сделай меня бабочкой, — молила она. И он широко разводил ее руки.

— Ты — бабочка, — говорил он, пришпиливая ее к земле и сжимая ее тело коленями и целовал в губы. И она воспаряла над землей.

Раскинув руки, женщина тихо вздохнула. Когда она взмахнула своими легкими руками-крыльями, лунный свет отразился от маленького лезвия в ее руке.

— Да! — крикнула она.

Она играла в эту игру так часто, что игра превратилась в ритуал. Но на этот раз, обрезав лезвием шелковую веревку, она разрубила узы своих секретов и летела прочь от мужчины, от постели, от реальности этой роковой для нее ночи, которая больше не была ее реальностью. Она летела мимо луны над морем прочь от памяти, прочь от трезубца страха, желания и стыда, пронзившего ее душу. Она свободно парила в прохладном чистом воздухе. И память погасла, когда она ударилась о спокойные воды вечности.

"… Трудно поверить, что прошел целый год… что прошла жизнь", — думала она, закрыв книгу, нежно ощупывая выпуклые буквы на обложке: НЕВЫДУМАННАЯ ИСТОРИЯ Алисон Даймонд…»