Пурпурная
Я была Пурпурной Бабочкой, главной героиней "Весенней пьесы", исполняемой вторым классом. Но я всегда помнила это событие совершенно иначе.
Я и мои одноклассницы кружились на белых легких крыльях, сделанных из проволоки и марли. Мы были волшебными весенними бабочками, и нас можно было различить по цветным шарфам и ведеркам с краской: красной, синей и белой. Я была Белой Бабочкой.
— Я бесцветная бабочка в такую прекрасную пору! — жалобно крикнула я публике, состоящей из матерей.
Вокруг меня сновали красные и синие бабочки с ведерками и кисточками, притворяясь, что раскрашивают бумажные цветы, украшавшие класс.
— Не плачь, Белая Бабочка, мы превратим тебя в Пурпурную Бабочку! — сказали они, наклоняя свои красные и синие ведерки к моему белому. — Просто опусти свой шарф в волшебную пурпурную краску.
К моему колоссальному замешательству, когда я попыталась поменять белый шарф на пурпурный, спрятанный в моем ведре, то опять вытащила белый. Сунув его обратно в ведро, я попыталась освободить пурпурный шарф, зацепившийся под фальшивым дном, и вывалила оба шарфа на пол. Цветные бабочки хихикали, матери затаили дыхание. Подгоняемая невыносимым чувством стыда, я подобрала пурпурный шарф и, обвязав его вокруг талии, присоединилась к танцующим красным и синим бабочкам. Матери пылко захлопали, испустив коллективный вздох облегчения.
Спустя десятилетия я помнила этот сдавленный вздох, а не аплодисменты. И я все еще помню себя Белой Бабочкой.
"Все зависит от точки зрения", — думала я, листая журнал на пляже в понедельник утром и разглядывая фотографии роскошных бабочек, которые и вызвали в моей памяти трагический эпизодик моего детства. Вдруг, как будто из пустоты, появился мокрый Джефри и опустился на полотенце передо мной.
— Доброе утро. Сегодня вам получше?
— Джефри! Вы напугали меня.
— Я волновался о вас вчера. Вы были расстроены и…
— Знаете, Джефри, все зависит от точки зрения! — выпалила я. — Поэтому иногда трудно понять, что действительно реально. Я хочу спросить, как вы все классифицируете? Ведь именно этим занимаетесь вы, психологи? Помогаете людям рассортировать их впечатления? И как вы разбираетесь с собственными восприятиями?
— Ну, это очень серьезные вопросы для раннего утра, Алисон. Однако я посвящу вас в секреты своего ремесла. Мы делаем это с помощью зеркал, — он улыбался, пока я тоже не заулыбалась. Затем сказал: — Алисон, если вы думаете, что это поможет, я мог бы порекомендовать вам пару первоклассных коллег, с которыми — я уверен — вам будет легко.
— Так вы считаете, что мне необходим психиатр? — спросила я, наклонив голову и криво улыбаясь.
Не колеблясь ни секунды, Джефри сказал:
— Я считаю, что вам необходимо доверять самой себе.
Он замолчал, и я почувствовала легкое колебание кожи, как будто верхний слой ослаб и свежий воздух омыл меня. Все мое тело расслабилось, и я посмотрела на Джефри Кауфмана — большого сердечного мягкого мужчину, которого в этот момент с удовольствием полюбила бы. Но я знала, что в этой жизни нам предназначено быть друзьями. В другом мире и в другое время, возможно, мы были бы больше, чем друзьями. Может быть, когда-нибудь я напишу об этом.
— Спасибо, Джефри, вы помогли мне, — сказала я вслух.
— Всегда к вашим услугам, Алисон. Я бы обнял вас, но весь мокрый, — сказал он, вставая.
— Соленая вода — это прекрасно, — сказала я, тоже вставая и крепко обнимая его. Прохлада его тела как будто прилипла к моему и осталась со мной.
— А теперь мне пора идти. У меня дела… встречи. Просто хотел увидеться. До завтра.
Я снова устроилась в шезлонге и смотрела ему вслед: как он пробирается по пляжу между отдыхающими, как останавливается надеть кроссовки, как поднимается по лестнице на променад и исчезает в пешеходном переходе. Как я могла думать, что этот добрый человек — убийца? Я закрыла глаза и вспомнила его слова: я должна доверять самой себе.
Я глубоко вздохнула и сосредоточила свое внутреннее зрение на зеленом покрывале в комнате для гостей моей тети, в комнате, где я спала в детстве. Я смотрела и смотрела, пока не разглядела мужчину. "Давай подремлем", — сказал мужчина. По-моему, он это сказал. И потом я лежала на кровати, зажав складку зеленого покрывала, и чувствовала за спиной чье-то присутствие. Мне казалось, что я помню это. И вспоминая, я поняла, что никогда не узнаю, помню я это или придумываю. Или даже если и помню реальность, было ли в ней что-то большее, чем я запомнила. Но что я знала наверняка, так это то, что воспоминания не вызывали во мне особого дискомфорта. В тот момент я верила, что не имеет значения, реальность это или нет. И я вспомнила, что сказал Джефри в пятницу вечером… "Возможно, вам не надо помнить, что произошло в прошлом. Возможно, внушить себе, что вы это не помните, — достаточно, и вам надо контролировать только то, что происходит в вашем сознании в настоящем". А в настоящем я испытывала чувство вины за смерть Эви. "И не приняла ли я на себя часть ее вины как свою собственную? Надо будет спросить Джефри о психологической вероятности такой ассоциативной вины", — подумала я.
Смутное чувство чего-то неправильного, которое я испытывала годами, наконец обрело смысл. Со мной не было ничего неправильного. Неправильное было в семье Эви. То, что я вспомнила ее секрет, изменило меня. Лежа на пляже в понедельник утром, я представила пленку на поверхности моей кожи, высыхающую на солнце. Я представила, как она отслаивается… отпадает, оставляя меня обновленной и чувствительной к реальности окружающего мира.
После ленча и магазинов я вернулась на пляж и обнаружила Робин под ее зонтиком — очень одинокую на вид Робин.
— Потерявшаяся маленькая девочка? — пошутила я.
Она взглянула на меня с печальной улыбкой.
— Итак, Элиот уехал, — догадалась я, по-своему толкуя ее печаль.
— Около шести утра.
Построив крошечную горку песка над правой ступней, Робин сказала:
— Лейтенант Фиори постучал в мою дверь в девять.
— О? — сказала я, садясь и пытаясь не проявлять чрезмерного интереса к новостям о лейтенанте.
— Он искал Элиота. Он хотел знать, насколько близко Элиот был знаком с Марджори Эплбаум, — Робин помолчала. — Помнишь, прошлым летом — в конце сезона — я говорила тебе, что, по-моему, с Элиотом что-то происходит… что он не похож на себя?
— Смутно, — сказала я, сбитая с толку ее вопросом и не уверенная, помню я то, что она говорила, или то, что я написала в "Пляжном чтиве".
— Ну, я переживала тогда, что у Элиота может быть интрижка.
— Но ты же не думаешь, что с Марджори…
— Я знаю, что Марджори примерно в то время приходила к Элиоту на прием. По крайней мере это он так сказал, — продолжала Робин.
— Зачем ему было лгать, Робин? — спросила я, хотя уже создала и эту связь и ее причину в своем воображении.
— А визит лейтенанта Фиори только подтверждает мои подозрения. Зачем бы еще ему понадобился Элиот? Должно быть, лейтенант знает об их связи.
— Не верю, — солгала я.
— И более того, Алисон. Марти Стейнер.
— И при чем тут Марти Стейнер? — спросила я.
— Ну… Тиш Гордон не единственная женщина, развлекающая Марти, когда Мэгги гостит у дочери, — сказала Робин, наконец признавая, что знает о связи Марти с Тиш. Признание, очевидно, подсказанное — то есть очевидно для меня — бременем ее собственной грешной связи с Марти. "Господи, она это сделала! Она это действительно сделала!" — подумала я, ошеломленная очередным совпадением вымысла и реальности.
— Алисон, почему ты краснеешь?
— Эритема, — выпалила я, пытаясь отвлечь внимание Робин медицинской терминологией.
— Эри… что?
— Покраснение кожи… реакция на жару.
Робин озадаченно уставилась на меня.
— Мне жарко, Робин.
— Из-за Марти!? Алисон! Ты и Марти!? — воскликнула Робин, улыбаясь в первый раз с начала нашего разговора.
— Я?!
— Нет?
— Конечно нет!
— Ну, мне кажется, что он пытается трахнуть всех, кого видит на пляже, — сказала Робин, хихикнув, что показалось мне особенно неподходящим, поскольку "все" включают и ее.
— Что ты имеешь в виду под словом "все"? — отважилась я на вопрос.
— Ну, как я уже сказала: Тиш…
— Пару дней назад ты говорила, что это только слухи.
— Я не хотела выдавать чужую тайну. Марти сам рассказал мне о ней.
— Почему Марти рассказал тебе…
— Мэгги так подолгу отсутствует, Алисон… и, как я уже говорила тебе, Элиот так отдалился… так что Марти и я… ну, мы разговариваем…
— И?
— Что "и"?
— И что еще?
— Ничего еще! — теперь покраснела Робин. — Ты думаешь, что Марти и я…
— Нет? — спросила я.
— Нет!
— Так кто же еще?
— Марджори Эплбаум.
— Марти и Марджори?
Робин помолчала немного, затем наклонилась ко мне и заговорщицки сказала:
— Только между нами. Я действительно думала об этом… о том, чтобы переспать с Марти.
Я заморгала.
— Не то чтобы он предлагал мне, но… ну он как-то поцеловал меня.
Я снова заморгала, и это было ужасно неискренне с моей стороны, если вспомнить, что я засунула их в постель задолго до того, как кто-либо из них об этом подумал.
— Не смотри так потрясенно, Алисон. Больше ничего не было. Клянусь!
— Так какое же отношение все это имеет к Элиоту и Марджори? — растерянно спросила я.
— Разве тебе не кажется странным, что Марджори Эплбаум — похожая на мышь Марджори Эплбаум — была связана с Марти Стейнером?
"Странно настолько, что я уже описала эту связь в своем романе", — подумала я.
— Не знаю, что сказать, Робин.
— Ты не слушаешь, Алисон? Так вот. Еще ходят слухи, подтвержденные Эммой Чэнкин, о Марджори и Джефри Кауфмане.
— Ну и что? — спросила я, прекрасно зная, что это правда, а не слух, хотя ни за что на свете не призналась бы Робин, что Джефри сам рассказал мне об этом.
— Как что? — спросила она, ожидая, что я пойму… пойму, что Марджори трахала всех обитателей Башни.
— Но почему? — спросила я, хотя уже ответила на этот вопрос в своей книге.
— Кто знает? Кого это волнует? Меня волнует только то, что она наложила лапу на Элиота. Я просто хочу знать, как Фиори связал Марджори с Элиотом.
— Мне кажется, что ты совершенно неправа. Этого не может быть, — сказала я, уверенная, что она права, и снова испытывая угрызения совести из-за маленькой красной книжечки, которую именно я вручила Фиори вместе со своей теорией.
— С тобой все в порядке, Алисон? Ты выглядишь немного странной.
— Нет, я прекрасно себя чувствую.
— Ты уверена? А что говорит Айра Пресмэн? Он уже поставил диагноз?
— Он звонил сегодня утром и сказал, что из лаборатории пришли все результаты, все в порядке. Так что он решил, что у меня в ухе вирусная инфекция и что мое чувство равновесия стабилизируется нескоро.
— Типичный диагноз. Когда врачи не понимают, в чем дело, они называют это вирусом. Так что еще он сказал?
— Что ты имеешь в виду?
— Ужин. Разве ты не говорила мне, что…
— Говорила, но он больше не приглашал.
— Не верю…
— Как насчет мороженого? — спросила я.
— Конечно, но…
— Мороженое! — крикнула я, вскакивая и махая Биллу, который очень кстати проходил мимо.
— Так что ты думаешь теперь о мышке Марджори? — спросила Робин довольно противным тоном.
Я вздохнула:
— Может быть, у нее был вирус.
Шел позвонил во вторник в половине девятого утра перед уходом на работу.
— Ты видела газеты? — спросил он, даже не поздоровавшись.
— Ты дома? Где ты был вчера?
— Да, я дома… поздно работал вчера. Но загляни в газету, мам. В нашей Башне настоящий скандал! Я должен бежать. Поговорим попозже… и извини, я не мог позвонить вчера. Пока.
И он повесил трубку.
— Люблю тебя, Шел, — сказала я, хотя уже слышала щелчок.
Моя ежедневная газета лежала на полу за дверью, и заголовки кричали о сексе, шантаже и смерти: "Маленькая красная книжка рассказывает все… Секс и деньги помогли обитательнице Башни упасть с балкона".
Быстро просмотрев статью, я поняла, что она основана на скудных фактах и утечках информации. Подозреваемые не названы, но была ссылка на цветные страницы в книжке и их возможную связь с зонтиками на пляже. Мысли о шантаже и убийстве внушались исподволь: "Свидетели устанавливаются", «Лейтенант Фиори заявил: "Никаких комментариев!"».
Час спустя мы с Робин сидели на пляже под моим зонтиком, сосредоточенно изучая статьи в наших газетах. Оглядевшись, я увидела раскрытые газеты под каждым зонтиком. Шокированные люди читали состряпанную невероятную историю и воспринимали ее как правду. И в день, когда цвет зонтика мог стать обвинением в преступлении, я была счастлива оставаться бесцветной.
— Он звонил Элиоту, — тихо сказала Робин из-за газеты.
— Фиори?
— Да. И Элиот позвонил мне вчера вечером, совершенно разбитый. Он сказал, что должен поговорить со мной, что должен мне что-то сказать. Он приезжает сегодня вечером.
Молчание.
— Я уверена, что он собирается рассказать мне о своей интрижке с Марджори.
— И что ты сделаешь? — спросила я, больше не защищая Элиота.
— Не знаю, — ответила Робин, откладывая газету.
Она откинула голову и уставилась на ржавые ребра моего зонтика. Я следила, как опускаются уголки ее рта, прищуриваются глаза, как струятся ручейки слез.
— Ты в порядке, Роб?
— Конечно, — сказала она, доставая из сумки салфетку. — Это просто ужасно.
— Не принимай скоропалительных решений, Робин. Ты не знаешь, что собирается сказать Элиот.
— Алисон, только ты не веришь этому, — сказала она, и меня затопило чувство вины, потому что я не только верила, но и создала это.
Пошмыгав носом, Робин сказала:
— Все совершенно ясно… Возможно, все еще хуже.
— Хуже?
— Возможно, он связан с ее убийством.
— Ты шутишь…
— Откуда я знаю, где он был в четверг ночью? Он вполне мог быть с Марджори. Может, она пригрозила, что расскажет мне об их связи… Он испугался до смерти. Он вполне мог испугаться.
Визит Фиори, откровения Робин — все это привело к тому, что к концу недели я полностью представляла свой роман — а точнее, его скелет и жизненно важные органы. Загадка сформулирована, персонажи очерчены.
Кто убил Марджори Эплбаум? Совершенно очевидный вопрос, и у меня был довольно широкий круг подозреваемых. Предстояло только выбрать. Однако я решила оставить убийство для Тони Фиори: убийство так банально. Я хотела предложить своим читателям что-то другое. В моей книге смерть Марджори окажется случайной, несчастным, но возможным случаем. Это заставит читателей задуматься о том, как мало мы знаем о начале чужих жизней и чему нас может научить их конец. Как отличается реальная жизнь от того, чем она кажется… Как вообще случайна жизнь…
«Она играла в эту игру так много раз, что игра превратилась в ритуал. Но на этот раз, едва успев раскинуть руки-крылья, не говоря уж о полете, совершенно голая Марджори Эплбаум падала на дощатый настил пляжа мимо Алисон Даймонд, дремлющей на своем балконе».
… Должна признать, что конструируя последнюю сцену своего романа, я хотела бы знать, насколько отличается реальная история от моего вымысла.
В пятницу утром я получила ответ из газетной версии.
"После систематического совращения и шантажа женатых мужчин, проводящих лето в кооперативе "Башня из слоновой кости", Марджори Эплбаум-Смит, двадцатишестилетняя бухгалтер из Филадельфии, увлеклась опасными и в конце концов роковыми сексуальными играми с пятидесятишестилетним Мартином Стейнером и тридцатисемилетней Патрицией Гордон. Случайно сорвавшись с веревки ночью 26 июля, Смит упала с балкона пентхауса Стейнера в Башне и разбилась насмерть…"
Я вполне могла быть автором этой газетной истории и уже написала ее в "Пляжном чтиве". Я не верила своим глазам, перечитывая газету по меньшей мере в десятый раз. Эта история произвела эффект разорвавшейся бомбы, разметав половину населения нашего дома, поняла я, глядя на пляж с балкона.
Прекрасный пляжный день. Однако не видно розового зонтика Робин и Элиота (я не видела Робин со вторника, а потом узнала, что Элиот и Робин уехали в город в среду утром). Желтый зонтик Джефри тоже отсутствовал (он прервал отпуск и вернулся в Филадельфию тоже в среду после нескольких звонков репортеров). Я не заметила оранжевый зонтик Марчи Кобрин (жены пухлого адвоката), сине-белый полосатый зонтик Дебби (жены врача), темно-синий зонтик Синди (или Минди?) и желто-оранжевый полосатый зонтик Лил Слоткин. И уж, конечно, нигде не было видно зеленого зонтика Стейнеров и бирюзового — Тиш Гордон.
"… Первой удачей в расследовании стал закодированный дневник сексуальных связей покойной… обнаруженный в лифте на следующий день после смерти Шелдоном Даймондом, восемнадцатилетним сыном проживающей в Башне Алисон Даймонд", — читала я.
"Они не должны были упоминать его имя!" — думала я в ярости от того, что Шел оказался связанным, хоть и косвенно, с этим отвратительным происшествием. И вдруг до меня дошел смысл слов "обнаруженный в лифте на следующий день после смерти". То есть в пятницу, а не во вторник, как сказал мне Шел. Конечно, всем известно, что газеты путают детали, но если репортер прав, то что делал Шел в лифте в пятницу днем?
Я уставилась на красный зонтик Бренды Форестер и вспомнила все, что говорили о ней Робин и Шел… что я написала о Бренде и Шеле. "Неужели и это правда?!" — с ужасом подумала я.
Я позвонила Шелу, но отозвался автоответчик. Когда я позвонила в кафе, мне сказали, что он придет только в час. Я перезвонила автоответчику и попросила, чтобы Шел позвонил мне, как только вернется. Затем я начала собираться к отъезду в город в понедельник и к отлету в Чикаго в пятницу. Я вычистила кухню. Всю, включая плиту. Я вычистила ванные комнаты и принялась за стенной шкаф в спальне. Если бы Шел был дома, он бы сразу понял, что я расстроена: я всегда затеваю уборку, когда расстроена. А когда я начинаю разбирать стенные шкафы — это очень серьезно.
Секс — это серьезно. Секс и Шел — это серьезно. Секс между Шелом и Брендой Форестер — это очень серьезно. Я занялась остальными шкафами.
Когда Шел явился в половине двенадцатого, я выплывала из чулана в прихожей с дюжиной пустых вешалок.
— Ого! Мама чистит стенные шкафы. Что случилось?
— Я увидела твое имя в газете.
— Славная история!
— Так когда ты нашел книжку? В пятницу или во вторник?
— А что говорят газеты?
— В пятницу.
— Тогда, наверное, в пятницу.
— Ты сказал мне, что во вторник.
— Значит, я ошибся.
— Так что ты делал здесь в пятницу? — продолжила я допрос.
— Наверное, пришел повидать тебя.
— Мимо. Ты даже не знал, что я на побережье.
— Так что же я делал, мам?
— Вот ты мне и скажи.
— Я уже сказал. Я искал тебя, — Шел упрямо цеплялся за свою версию.
— Как ты мог искать, если не ждал меня до субботы? — спросила я, повышая голос.
— Потому что когда я позвонил в Филадельфию в четверг вечером, мой звонок был переведен сюда, — объяснил он.
Слишком спокойно. Слишком детально, подумала я, удивляясь, почему он вообще отвечает на мои дурацкие вопросы.
— Но я была здесь весь вечер. Когда ты звонил? — спросила я, выпуская последние пары.
— Около одиннадцати.
— Наверное, я уже спала… но я не видела сигналов на автоответчике утром, — продолжала я слабо сопротивляться.
— Я не оставлял сообщений. Решил удивить тебя в пятницу.
— Твои друзья нашли меня на пляже. Почему не ты?
— На это я не могу ответить, мам.
— Может быть, ты навещал кого-то другого?
— Кого, например? — спросил он, начиная раздражаться.
— Это я тебя спрашиваю.
— Я не навещал никого другого. Я вернулся на пляж, не нашел ни тебя, ни ребят, прогулялся и пошел домой.
— И не звонил мне до субботнего утра? Шел, в этом нет никакой логики!
— Дай перевести дух, мам. Я искал тебя. Тебя не было. Что тут такого серьезного?
"Секс серьезен! Секс между тобой и Брендой Форестер очень серьезен!" — визжало в моей голове. Конечно, я не могла рассказать ему о… о моих психопатических фантазиях… о подозрениях моей подруги, касающихся моего сына — моего ребенка, — основанных на злобных сплетнях о женщине, которую никто из нас как следует не знал, и на небрежных замечаниях, которыми Шел хотел шокировать меня. Интересно, отличаются ли слухи от реальности… реальность от фантазии… и насколько фантазия близка к реальности? И чем больше я думала, тем больше у меня кружилась голова, а чем больше у меня кружилась голова, тем меньше смысла было во всех моих рассуждениях.
— Эй, мам, что с тобой? — спросил Шел, бросаясь ко мне и хватая меня за руку, поскольку меня заметно закачало.
— Немножко кружится голова. Сейчас пройдет, — сказала я, опираясь на раковину.
— Ты побелела.
— Слишком много крема.
— Ты уверена, что не заболела, мам?
Шел выглядел таким встревоженным, что у меня чуть не разорвалось сердце.
— Все прекрасно. Это просто мой вестибулярный аппарат… вирус, как сказал врач.
— Может, тебе не стоит лететь со мной?
— Я уже спрашивала. Врач сказал, что мне можно лететь, — ответила я. "Может, он заговорил об этом, потому что не хочет, чтобы я летела с ним? "
— Ты уверена?
— Ты не хочешь, чтобы я летела с тобой?
— Сдаюсь! Мне надо бежать на работу. Увидимся в понедельник утром, — сказал он, поворачивая к двери… выходя в вестибюль…
— Люблю тебя, Шел, — сказала я его спине, злясь на себя за то, что огорчила сына, не желая вспоминать, что он огорчил меня… что я сама огорчилась… из-за своих собственных фантазий. Казалось, что я уже ничего не знаю наверняка. Л может, это и к лучшему.
— Летучая мышь. Дракон, — сказала я вслух, глядя в небо со своего балкона в Башне во вторник утром, на следующий день после возвращения из Чикаго, где я помогла Шелу устроиться в университетском общежитии. А до этого мы провели одновременно бесконечную и мгновенно промелькнувшую неделю в Филадельфии, разбирая его вещи, бегая по магазинам, пререкаясь… как та пара чаек, которую я видела на пляже.
Облокотившись о перила балкона, я закрыла глаза и вдохнула горячий соленый воздух. Я не могла успокоиться, думая о Шеле в незнакомом месте среди чужих людей. Я волновалась, сможет ли он приспособиться, научила ли я его, смогу ли я сама приспособиться. Как я справлялась все эти годы? Неуклюже. Я была беспечной, неразумной, неотзывчивой, эгоистичной, грубой, неумелой. "Я сама оплачу психиатра, — подумала я, охваченная угрызениями совести. Я даже пойду с ним к психиатру, если он меня попросит". И я скажу психиатру, что в неумении Шела приспособиться к окружающему миру виновата я. Я подвела его, не обеспечила его безопасность. Я должна была найти ему отца, создать ему настоящий дом. Может, моя мать, в конце концов, была права.
Меня охватил ужас, лицо загорелось от чувства вины, слезы брызнули из глаз. Конечно, я сурова к себе, но, вероятно, не так сурова, как Шел, когда он начнет понимать, как я подвела его. Может, он уже знает. Может, поэтому он никогда не говорил, что любит меня.
Мне захотелось оказаться рядом с ним, дотронуться до него, извиниться перед ним. Но он был так далеко. Оставалось лишь надеяться, что у меня появится шанс объяснить все до того, как какой-нибудь несчастный случай заберет меня или, еще хуже, его… из жизни… от меня. И тут я вспомнила о папке с бумагами, которую привезла из городской квартиры. Шел оставил ее в кухне вместе с библиотечной книгой, которую забыл вернуть.
Я взяла папку и села на балконе, чтобы просмотреть ее, прикоснуться к частичке своего сына. Две увеличенные фотографии моего левого глаза — ужасно старого и усталого. Я представления не имела, что он сохранил их. Часть неудачного эксперимента, как и мой силуэт на фоне открытого окна. Хотя эта фотография мне нравилась. Никаких морщин. Пара его работ по французскому и сочинение по Шекспиру на десять страниц с оценкой "отлично". Мне не надо было перечитывать сочинение, потому что я знала его наизусть. Я печатала его всю ночь, когда подошел последний срок сдачи.
В самом низу лежали две странички, написанные от руки, — работа по английскому языку, которую я никогда раньше не видела.
У меня остановилось сердце, когда я прочитала первое предложение:
"Немногие люди могут повлиять на жизнь мужчины, но я хочу рассказать о своей маме".
Мой мир исчез, когда я читала о наших отношениях — с его точки зрения — о неумелой любви, которую он видел за моими неуклюжими поступками.
"… Она всегда оберегала меня…" Слезы бежали по моим щекам, слезы, выжатые из самой глубины души."… Иногда даже слишком. Но разве не такой должна быть мама?" И я вспомнила, как тысячу раз думала, какой должна быть мама. И дальше: "Когда она прощается, то всегда говорит, что любит меня". А я думала, что он не слышит, или ему все равно, или еще хуже. Когда я дочитала до конца, то уже плакала навзрыд, вытирал глаза подолом футболки. "Моя мама — учитель, друг — единственный человек, самый важный в моей жизни".
Я положила странички на колени и гладила их, как гладила шелковистую кожу маленького Шела так много лет назад, как гладила его одежду, когда собирала его всего несколько дней назад.
Отсюда, с моего балкона, расстояние до Шела казалось невыносимо огромным. Я пошла в гостиную, взяла телефон и набрала его новый номер, уже отпечатавшийся в моей памяти.
— Привет! — ответил он из другой вселенной.
— Просто позвонила убедиться, что у тебя все в порядке, — сказала я, пытаясь придать своему голосу веселость и уверенность.
— Я как раз собирался позвонить тебе.
— Неужели?
Он уже скучает!
— Да. Забыл положить свой счастливый джемпер. Ты можешь послать его мне?
Он скучает по своему джемперу.
— Тот безобразный, с дырками?
— Мам, это же произведение искусства!
— Хорошо. Когда приеду домой.
— Ты на побережье?
— Да. Прекрасный день.
— Здесь тоже хорошо, но я должен бежать на физику. Не забудь о джемпере!
— Что-нибудь еще, Шел?
— Конечно. Пришли денег.
— Мне помнится, что я оставила тебе довольно большую сумму…
— Ладно, ладно. Я бегу. Потом позвоню.
— Желаю удачи! Надеюсь, тебе нравится учеба. Люблю тебя, Шел!
— Я тебя тоже люблю, мам. Ошеломленная, я продолжала прижимать трубку к уху… Щелчок. Гудки. Но я все еще слышала: "Я тебя тоже люблю, мам"… Очнувшись, я нежно положила трубку на место, вернулась на балкон к компьютеру, открыла файл "Заметки" и начала писать…
«— Желаю удачи! Надеюсь, тебе нравится учеба. Люблю тебя, Шел! — сказала Алисон с разрывающимся от тоски сердцем.
— Я тебя тоже люблю, мам, — ответил он».
"… ошеломив ее, — подумала я, но не смогла написать. Я была слишком потрясена, чтобы написать. — Есть вещи слишком ценные, слишком хрупкие, чтобы доверять их памяти машины", — размышляла я, выключая компьютер. Я посмотрела в небо и увидела пару морских чаек, грациозных и прекрасно свободных. И представила себя невесомой, парящей, понявшей наконец разницу между "иметь" и "удерживать рядом"!
— Привет, миссис Ди! — приветствовал меня юноша в зеркальных очках на следующее утро на пляже. — Вам понравится! Вы совершенно иначе взглянете на мир.
И он вытащил из алюминиево-полотняной горы яркий пурпурный зонтик, который я заказала накануне.