Вопросы о религии

«Вначале все люди жили вокруг огромного железного дерева в джунглях и говорили на одном языке. Один человек, мошонка которого ужасно распухла из-за червя-паразита, постоянно сидел на ветке дерева, чтобы иметь возможность положить свои тяжелые тестикулы на землю. Из любопытства звери из джунглей приходили и нюхали его тестикулы. И тогда охотникам было легко убивать животных, у всех было много еды, и все были счастливы.

Потом однажды плохой человек убил мужа прекрасной женщины, чтобы заполучить ее себе. Родственники погибшего мужа напали на убийцу, которого, в свою очередь, защищали его родичи, пока наконец убийца и его родичи не залезли на железное дерево, чтобы спастись. Нападающие потянули за лианы, свисавшие с одной стороны дерева, чтобы пригнуть крону к земле и добраться до своих врагов.

Они тянули и тянули, и наконец лианы разорвались пополам, заставив дерево распрямиться с ужасной силой. Убийцу и его родственников разбросало в разные стороны. Они упали так далеко и в таких разных местах, что не смогли снова найти друг друга. Со временем их языки становились все более и более непохожими один на другой. Поэтому-то люди говорят на стольких разных языках и не могут друг друга понять, и поэтому охотникам так трудно поймать животных, чтобы прокормиться».

Эту историю рассказывают в новогвинейском племени сикари. Она служит примером одного из широко распространенных мифов, именуемых мифами сотворения, знакомых нам по рассказам о райском саде и вавилонской башне из библейской Книги Бытия. Несмотря на эти параллели с авраамическими религиями, традиционное общество сикари, как и другие малочисленные народности, не имело ни храмов, ни жрецов, ни священных книг. Почему же система верований сикари так напоминает авраамические религии наличием мифом о сотворении, но так отличается от нее в других аспектах?

Практически все человеческие сообщества имели религию или что-то на нее похожее. Это заставляет предположить, что религия удовлетворяет какую-то универсальную человеческую потребность или, по крайней мере, возникает из какой-то части человеческой природы, общей для всех нас. Если так, то какова же эта потребность или эта часть человеческой природы? И что на самом деле определяет понятие «религия»? Ученые столетиями спорят об этих и связанных с ними вопросах. Чтобы система верований стала религией, должна ли она включать веру в Бога, богов или какие-то сверхъестественные силы и обязательно ли ей включать в себя что-то еще? Когда в процессе человеческой эволюции возникла религия? Предки человека отделились от предков шимпанзе примерно 6,000,000 лет назад. Чем бы ни была религия, мы можем утверждать, что у шимпанзе ее нет; однако существовала ли религия у наших предков-кроманьонцев или у наших родичей-неандертальцев 40,000 лет назад? Существовали ли различные исторические этапы развития религий и представляют ли собой такие учения, как христианство или буддизм, более современный этап по сравнению с племенными системами верований, как у сикари? Мы склонны связывать религию с благородной стороной человечества, а не с порочной; почему же тогда религия иногда проповедует убийство и самоубийство?

Вопросы, поставленные религией, особенно интересны в контексте этой книги, посвященной исследованию целого спектра человеческих сообществ, от малочисленных или древних до многолюдных или современных. Религия — это та область, где в недрах современности процветают традиционные институты: основные мировые религии возникли от 1400 до 3000 лет назад, в сообществах гораздо более малочисленных и более традиционных, чем те, которые все еще исповедуют эти религии сегодня. Тем не менее религии меняются в зависимости от иерархии общества, и эти различия требуют объяснений. В добавление к этому большинство читателей, как и я сам, в какой-то момент жизни подвергали сомнению собственные религиозные верования (или их отсутствие). Когда мы делаем это, понимание различного значения, которое имела религия для разных людей, может помочь нам найти ответы, удовлетворяющие нас лично.

И от отдельных людей, и от обществ религия часто требует огромных затрат времени и ресурсов. Вот несколько примеров. От мормонов ожидается, что они 10% своего дохода отдадут своей церкви. По некоторым оценкам, индейцы хопи посвящали в среднем один день из трех религиозным церемониям, а четверть населения традиционного Тибета состояла из монахов. Огромная часть ресурсов средневековой христианской Европы уходила на строительство и украшение церквей и кафедральных соборов, на содержание монастырей и на крестовые походы. Если позаимствовать термин из экономики, то религия требует «альтернативных издержек»: время и ресурсы, затрачиваемые на религию, могли бы быть использованы для деятельности, приносящей очевидный экономический и политический эффект, — расширения посевных площадей, строительства ирригационных сооружений, вооружения армии большего размера. Если бы религия не приносила значительной реальной пользы в возмещение этих альтернативных издержек, любое атеистическое государство, если бы таковое случайно возникло, победило бы в конкурентной борьбе религиозные общества и правило бы миром. Так почему же мир не стал атеистическим и каковы те блага, которые, несомненно, приносит религия? Каковы «функции» религии?

Верующему такие вопросы о функциях религии могут показаться бессмысленными и даже обидными. Верующий может в ответ сказать, что религия почти универсальна для человеческих сообществ просто потому, что на самом деле существует Бог, и что вездесущность религии не в большей мере требует выявления ее предполагаемых функций и пользы, чем вездесущность камней. Если вы являетесь верующим, позвольте мне предложить вам на мгновение представить себе высокоразвитое мыслящее существо из галактики туманности Андромеды, путешествующее по вселенной со скоростью, значительно превышающей скорость света (что мы, люди, считаем невозможным), посещающее миллиарды звезд и планет и изучающее разнообразие жизни, метаболизм которой основан на энергии света, других форм электромагнитного излучения, тепла, ветра, ядерных взаимодействий или органических или неорганических химических реакций. Периодически наш андромедец посещает планету Земля, где развилась жизнь, использующая только энергию света и органических и неорганических химических реакций. В короткий период между 11,000 годом до н.э. и 11 сентября 2051 года н.э. доминирующей формой жизни на Земле были люди, придерживавшиеся некоторых странных идей. К этим идеям относятся следующие: существует всемогущее существо, именуемое Богом, питающее особый интерес к роду человеческому в отличие от миллионов миллиардов других существующих во вселенной видов; Бог создал вселенную, и люди часто рисуют его похожим на человека, только обладающего всемогуществом. Конечно, андромедец отнесся бы к этим верованиям как к заблуждениям, достойным изучения, а не доверия, поскольку андромедцы, как и многие другие живые существа, уже узнали, как на самом деле была создана вселенная, и абсурдно предполагать, будто какое-то всемогущее существо уделит особое внимание или окажется похоже на представителей рода человеческого, который гораздо менее интересен и развит, чем миллиарды других форм жизни, существующих во вселенной. Андромедец также заметил бы, что у людей существуют тысячи различных религий и большинство их последователей верит, что их собственная религия истинна, а все остальные — ложны; это навело бы андромедца на мысль, что ложными являются все религии.

Однако подобные верования в такого бога были широко распространены в человеческих сообществах. Андромедец понимал принципы универсальной социологии, которые должны были объяснить, почему люди сохраняли их, несмотря на огромные потери времени и ресурсов, которых религия требовала от индивидов и обществ, несмотря на то, что религия мотивировала людей на болезненное или самоубийственное поведение. Несомненно, рассуждал андромедец, религия должна приносить какие-то компенсирующие блага; иначе на смену религиозным обществам пришли бы атеистические, не обремененные затратами времени и ресурсов и не страдающие от самоубийственных импульсов. Поэтому если вы, мои читатели, находите обидным для себя изучать функции собственной религии, может быть, вы захотите сделать шаг назад и поинтересоваться функциями религии сикари или же встать на точку зрения гостя из туманности Андромеды и рассмотреть человеческую религию в целом.

 

Определения религии 

Давайте начнем с определения религии, чтобы по крайней мере прийти к согласию в отношении того, что обсуждаем. Какие черты являются общими для всех религий, включая христианство и верования сикари наряду с политеизмом классической Греции и Рима? И необходимы ли и достаточны эти черты для определения феномена как религии, а не какого-то сходного, но иного явления (например, магии, патриотизма или философии жизни)?

Таблица 9.1. Некоторые из предложенных определений религии

1. «Признание человеком сверхчеловеческой управляющей силы и в особенности Бога как личности, которой следует повиноваться» (Краткий оксфордский словарь).

2. «Любая специфическая система верований и почитания, часто включающая свод этических правил и философию» (Новый всемирный словарь Вебстера).

3. «Особая форма осознания мира, обусловленная верой в сверхъестественное, включающая в себя свод моральных норм и типов поведения, обрядов, культовых действий и объединение людей в организации» (Википедия).

4. «Религия в самом широком и наиболее общем смысле состоит из веры в то, что существует невидимый порядок и что наше высшее благо заключается в гармоничном приспособлении к нему» (Уильям Джеймс).

5. «Социальные системы, участники которых заявляют о вере в сверхъестественного агента или агентов, к чьему одобрению следует стремиться» (Дэниел Деннет).

6. «Умилостивление или умиротворение сверхчеловеческих сил, которые, как считается, управляют природой и человеком» (Джеймс Фрейзер).

7. «Набор символических форм и актов, связывающих человека с конечным условием его существования» (Роберт Белла).

8. «Система верований и практик, направленных на разрешение „конечных проблем“ общества» (Уильям Лесса и Ивон Вогт).

9. «Вера в существование сверхчеловеческих сущностей и их способность помогать или вредить человеку имеет всемирное распространение, и эта вера — я настаиваю на этом — есть глубинная основа, которая должна входить в любое определение религии... Я бы определил религию как институцию, состоящую из культурно заданного взаимодействия с культурно постулированными сверхчеловеческими сущностями» (Мелфорд Спиро).

10. «Общий для всех культур элемент религий — это вера в то, что высочайшее благо определяется невидимым порядком в соединении с набором символов, помогающих индивидам и группам приводить свои жизни в гармонию с этим порядком и эмоционально приобщаться к этой гармонии» (Уильям Айронс).

11. «Религия есть унифицированная система верований и практик в отношении священных вещей, другими словами, вещей выделенных и запретных, верований и практик, которые объединяют в единую этическую общину, именуемую церковью, всех, кто придерживается их» (Эмиль Дюркгейм).

12. «Религия есть (1) дорогостоящая и трудно подделываемая приверженность общества (2) противоречащему фактам и интуиции миру сверхъестественных агентов, (3) управляющих тревогами человеческого существования, такими как смерть и обман» (Скотт Атран).

13. «Религия есть (1) система символов, направленная к (2) установлению мощных, всепроникающих и длительных настроений и мотиваций у человека благодаря (3) формулированию концепций общего порядка существования и (4) окружающая эти концепции такой аурой действительности, что (5) настроения и мотивации выглядят необыкновенно реалистичными» (Клиффорд Гирц).

14. «Религия есть социальная институция, развившаяся как интегральный механизм человеческой культуры для создания и распространения мифов, для поощрения альтруизма и встречного альтруизма и для проявления уровня приверженности к кооперации и взаимности среди членов общины» (Майкл Шермер).

15. «Религию мы определяем как набор верований, практик и институций, который развит людьми в различных обществах, насколько они могут быть поняты, как отклик на те аспекты их жизни и ситуации, считающиеся недоступными пониманию и/или контролю в эмпирико-инструментальном смысле и которым люди приписывают значение, включающее некую отсылку к важным для концепции существования сверхъестественного порядка действиям и событиям, что воспринимается и ощущается как фундаментальное влияние на положение человека во вселенной и на ценности, придающие значение его судьбе как индивида и его отношениям с его сородичами» (Толкотт Парсон).

16. «Религия есть знак угнетенного существа, сердце бессердечного мира, душа бездушных условий. Она — опиум народа» (Карл Маркс).

Таблица содержит различные определения религии, предложенные учеными. Определения 11 и 13, принадлежащие соответственно Эмилю Дюркгейму и Клиффорду Гирцу, наиболее часто цитируются другими учеными. Очевидно, что мы далеки от согласия по этому поводу. Многие из приведенных определений написаны в усложненном стиле, сходном с языком, которым пользуются юристы при составлении контрактов; это служит предостережением о том, что мы вступаем на территорию жарких споров.

Может быть, в качестве обходного маневра мы могли бы прибегнуть к той же уловке, которой пользуемся, определяя порнографию: «Дать определение порнографии я не могу, но тем не менее узнаю ее, когда увижу»? Нет, к сожалению, даже такой обходной маневр не сработает: ученые спорят по поводу того, следует ли причислять некоторые широко распространенные и хорошо известные движения к религиям. Например, среди ученых давно возникли разногласия по поводу того, относить ли к религиям буддизм, конфуцианство и синтоизм; современная тенденция заключается в признании религией буддизма, но не конфуцианства, хотя десятилетие или два назад конфуцианство религией считалось; теперь оно чаще именуется образом жизни или мирской философией.

Эти трудности определения религии очень показательны. Они предостерегают нас о том, что феномены, объединяемые в понятие религии, содержат некоторые компоненты, которые то выражены, то еле заметны, то практически отсутствуют в разных религиях, у разных сообществ, на разных этапах развития религии. Религия окрашивает некоторые другие феномены, которые обладают некоторыми, но не всеми атрибутами, обыкновенно ассоциирующимися с религией. Поэтому-то существует так много разногласий по поводу того, является ли буддизм, обычно считающийся одной из четырех величайших мировых религий, религией вообще или «всего лишь» философией жизни. Компоненты, как правило приписываемые религии, входят в пять комплексов: веру в сверхъестественное, совместное членство в социальном движении, дорогостоящие и видимые доказательства причастности, практические правила поведения («мораль») и веру в то, что сверхъестественные сущности могут быть побуждены (например, молитвой) вмешаться в мирские дела. Как мы увидим, впрочем, бессмысленно определять религию как сочетание всех пяти этих атрибутов или считать не религией феномен, лишенный одного или нескольких из них, потому что тогда придется исключить некоторые движения, повсеместно признанные религиями.

Первый из указанных пяти атрибутов являлся основой определения религии, которое я предложил своим студентам в университете Калифорнии, когда впервые стал читать курс культурной географии. Я предложил им следующее:

Религия есть вера в постулированную сверхъестественную сущность, свидетельств существования которой наши чувства не могут дать, но которая привлекается для объяснения того, о чем свидетельствуют наши чувства.

Это определение обладает двумя достоинствами: вера в сверхъестественное действительно является наиболее распространенной характеристикой религии; объяснение, как мы увидим ниже, принадлежит к главнейшим причинам возникновения и ранних функций религии. Большинство религий постулируют существование богов, духов и других агентов, которых мы именуем сверхъестественными, потому что они или следствия их существования не могут быть восприняты непосредственно в материальном мире. (В этой главе я неоднократно буду употреблять термин «сверхъестественный» в нейтральном смысле, без тех уничижительных коннотаций, которые иногда ассоциируются с этим словом.) Многие религии заходят дальше и постулируют существование целого параллельного сверхъестественного мира — царства небесного, ада или другого потустороннего мира, куда мы попадем после своей смерти в мире материальном. Некоторые верующие настолько убеждены в существовании сверхъестественного, что утверждают, будто видели, слышали или ощущали духов или привидения.

Однако я скоро понял, что мое определение неадекватно, и причины этого также показательны. Вера в сверхъестественные сущности характеризует не только религии, но и феномены, которые счесть религиозными нельзя: такие как вера в фей, привидения, эльфов, НЛО. Почему вера в богов соответствует религии, а вера в фей — нет? (Намекну: те, кто верит в фей, не собираются в определенный день недели для совершения ритуалов, не относят себя к сообществу верящих в фей, не отделяют себя от не верящих в фей и не проявляют готовности умереть, защищая свои верования.) Напротив, некоторые движения, которые всеми признаются религиями, не предполагают веры в сверхъестественные сущности. Многочисленные иудеи (включая раввинов), последователи унитаризма, японцы являются агностиками или атеистами, но все же считают себя и считаются окружающими принадлежащими к какой-то религии. Будда не ассоциировал себя с какими-либо богами и утверждал, что он «просто» учит дороге к просветлению, которую обнаружил.

Большим недостатком моего определения было то, что оно не содержало второго атрибута религии, а именно: она также является социальным движением людей, считающих себя разделяющими глубокие верования. Человек, верующий в бога и в длинный перечень доктрин, изобретенных им, и проводящий часть каждой субботы, сидя в комнате в одиночестве, молясь богу и читая книгу, которую он сам написал и никому не показывал, не может быть отнесен к практикующим религию. Самым близким аналогом такого человека были бы отшельники, живущие в изоляции и посвящающие себя молитвам. Однако такие отшельники есть часть общины верующих, передавших отшельнику свои верования и продолжающих его поддерживать и навещать. Мне неизвестны отшельники, которые бы изобрели свою религию с нуля, ушли в пустыню, чтобы жить в одиночестве, и отказались от приношений и посещений. Если бы мне показали такого отшельника, я назвал бы его нерелигиозным отшельником или мизантропом, хотя другие и могли бы счесть его типичным религиозным отшельником, не прошедшим только тест на общительность.

Третьим атрибутом многих религий служат дорогостоящие или болезненные жертвы, приносимые верующими; эти жертвы убедительно демонстрируют другим верующим лояльность жертвователя группе. Жертвовать можно временем: например, прерывать другие занятия пять раз в день, чтобы повернуться лицом к Мекке и помолиться, или проводить часть каждого воскресенья в церкви, или потратить годы, чтобы запомнить сложный ритуал, молитвы и песнопения (возможно, требующие обучения другому языку), или посвятить два года миссионерству (что ожидается от молодых мормонов), или принять участие в крестовом походе, или совершить хадж в Мекку за собственный счет. Жертвовать также можно деньги или собственность, передав их в дар религиозной институции. Можно предложить в дар ценное домашнее животное: пожертвовать Богу собственного агнца (но не пойманное дикое животное: такой дар ничего не стоит). Жертвой может служить собственный телесный комфорт или целостность: можно поститься, можно отрубить себе сустав пальца, совершить обрезание или рассечь пенис вдоль, можно пролить кровь, отрезав себе нос, язык, пенис или какую-то другую часть тела. Все эти дорогостоящие или болезненные публичные демонстрации служат тому, чтобы убедить других верующих в приверженности своей религии и готовности даже пожертвовать жизнью, если понадобится. В противном случае, если бы я просто кричал: «Я христианин!», я мог бы лгать ради собственной выгоды или ради спасения жизни (как делают некоторые пленники в надежде на пощаду). Если второй и третий атрибуты (социальное движение и дорогостоящие жертвы) представляются мне необходимыми условиями того, чтобы движение считалось религией, сами по себе они достаточными условиями не являются. Существуют нерелигиозные общественные движения, члены которых разделяют глубокие убеждения, требующие от своих сторонников значительных жертв, такие как патриотизм.

Предпоследним атрибутом религии является то, что вера в богов и другие постулированные сверхъестественные сущности имеют практические следствия — регулируют, как людям следует себя вести. Эти правила поведения могут принимать форму законов, моральных кодексов, табу или обязательств — в зависимости от типа общества. Хотя практически все религии имеют подобные правила поведения, это не значит, что правила поведения определяются только религией: современные светские государства, бесчисленные нерелигиозные группы, исповедующие атеистические или агностические взгляды люди тоже обладают собственными правилами.

Наконец, многие религии учат, что сверхъестественные сущности не только награждают добродетельных, выполняющих правила верующих и наказывают злодеев и нарушителей правил, но могут быть побуждены молитвами, приношениями и жертвоприношениями вмешаться в пользу смертных просителей.

Таким образом, религия включает созвездие из пяти атрибутов, значение которых меняется в разных мировых религиях (включая верования традиционных сообществ). Мы можем воспользоваться этим созвездием, чтобы отличить религию от некоторых связанных с нею феноменов, обладающих некоторыми, но не всеми атрибутами. Патриотизм и национальная гордость напоминают религию тем, что являются общественными движениями, отличающими своих последователей от аутсайдеров, требующими жертв (вплоть до жизни) как доказательства приверженности и связанными с ритуалами и церемониями (для американцев, например, это День независимости, День благодарения, День поминовения). В отличие от религии, патриотизм и национальная гордость не предполагают веры в сверхъестественные сущности. Спортивные болельщики, как и верующие, образуют общественные группы приверженцев (например, фанатов бостонских «Ред Сокс»), отличные от других спортивных групп (например, поклонников «Нью-Йорк Янкиз»), но не поклоняются сверхъестественным существам, не приносят огромных жертв в доказательство преданности и не устанавливают правил морального поведения. Марксизм, социализм и другие политические движения привлекают группы преданных последователей (как и религия), мотивируют их умирать за свои идеалы и могут иметь обширные моральные кодексы, однако не полагаются на сверхъестественные силы. Магия, колдовство, суеверия, лозоходство (вера в то, что подземные воды могут быть обнаружены с помощью волшебной лозы) предполагают веру в сверхъестественное, имеющую следствия для повседневной жизни. Впрочем, магия, суеверия и связанные с ними феномены не обладают атрибутом в виде преданности общественных групп, сходных с верующими: не существует обществ боящихся черных кошек, которые встречались бы каждое воскресенье, чтобы подчеркнуть свое отличие от тех, кто в опасность черных кошек не верит. Возможно, существует пограничная зона, в которую входят такие движения, как буддизм, конфуцианство, синтоизм, в отношении которых с разной степенью неопределенности обсуждается, являются ли они религиями или философией жизни.

 

Функции и электрические угри 

Религия почти универсальна у людей, но у животных не обнаружено ничего, хотя бы отдаленно ее напоминающего. Тем не менее мы можем — более того, обязаны — поинтересоваться происхождением религии, так же как мы интересуемся происхождением таких чисто человеческих особенностей, как искусство и язык. Шесть миллионов лет назад наши предки были обезьянами и, несомненно, не имели религии; к тому времени, когда примерно 5,000 лет назад появились первые письменные документы, религия уже существовала. Что произошло за прошедшие между этими датами 5,995,000 лет? Каковы были предпосылки религии у животных и у наших предков-людей и когда они появились?

С тех пор как около 150 лет назад начались исследования религий, самым распространенным у религиоведов был метод, именуемый функциональным подходом. Ученые задавались вопросом: какие функции выполняет религия? Они заметили, что религия часто налагает на индивидов и общества тяжелое бремя: целибат (безбрачие и отказ от продолжения рода); огромные затраты сил и ресурсов на строительство гигантских пирамид; принесение в жертву ценных домашних животных, а иногда и собственных детей и собственной жизни; повторение одних и тех же слов снова и снова. Чтобы оправдать такие затраты, религия должна выполнять какие-то функции и приносить пользу — иначе она не возникла бы и не могла бы поддерживаться. Какие человеческие проблемы решало изобретение религии? Краткий вывод, предлагаемый функциональным подходом, мог бы сводиться к следующему: религия была изобретена для выполнения определенных функций и решения определенных проблем, таких как поддержание общественного порядка, утешение встревоженных людей, приучение к политическому послушанию.

Другой подход, возникший сравнительно недавно на основе эволюционной психологии, возражает: религия наверняка не развилась и не была намеренно изобретена для какой-либо специфической цели или решения специфических проблем. Дело было не в том, что однажды какого-то начинающего вождя осенила блестящая идея изобрести религию с нуля в предвидении того, что ему будет легче управлять подданными, если он убедит их в религиозных резонах строительства пирамиды. Не похоже и на то, что какой-то психологически чувствительный охотник-собиратель, озабоченный тем, что его соплеменники страдают от депрессии, вызванной недавней смертью родича, и даже не в силах отправиться на охоту, придумал историю о потустороннем мире, чтобы утешить их и подарить им новую надежду. Религия, вероятно, возникла как побочный продукт каких-то других способностей, проявившихся у наших предков и их предков-животных; эти способности имели непредвиденные следствия и постепенно с развитием обрели новые функции.

Для биолога-эволюциониста вроде меня между этими двумя различными подходами нет противоречия. На самом деле они рассматривают два разных этапа происхождения религии. Сама биологическая эволюция также проходит два этапа. Сначала мутации и рекомбинации генов порождают различия между индивидами. Затем в силу естественного и полового отборов индивиды различаются тем, как они выживают, дают потомство и передают свои гены следующему поколению. Иными словами, некоторые из этих различных индивидов выполняют жизненные функции и разрешают проблемы лучше, чем другие. Функциональная проблема (например, выживание в более холодном климате) решает не животное, понявшее, что ему нужен более густой мех, а холодный климат не стимулирует мутации, приводящие к появлению густого меха. Вместо этого механизмы молекулярной генетики создают животных как с более густым мехом, так и с менее густым, а некоторые условия жизни (в данном случае — низкая температура) делают признаки отдельных (но не всех) животных полезными. Таким образом, мутации и рекомбинации генов обеспечивают возникновение биологического разнообразия, а естественный и половой отбор просеивают исходный материал с помощью критерия функции.

По мнению психологов-эволюционистов, религия возникла сходным образом как побочный продукт особенностей человеческого мозга, развившихся по иным причинам, чем строительство пирамид или утешение опечаленных родственников. Для биолога-эволюциониста это правдоподобно и неудивительно. История эволюции полна побочных продуктов — изменений, которые изначально были отобраны ради одной функции, а при дальнейшем развитии оказались выполняющими другие функции. Например, креационисты, скептически относящиеся к реальности эволюции, обычно утверждают, что электрические угри, оглушающие свою жертву разрядом в 600 вольт, не могли произойти от обычных угрей в результате естественного отбора, потому что необходимые промежуточные формы «низковольтных» угрей не могли оглушать добычу, и способность вырабатывать электричество не приносила бы им никакой пользы. На самом деле выяснилось, что угри, вырабатывающие 600 вольт, развились благодаря изменению функции, которое, в свою очередь, было побочным продуктом функции обнаружения электрического поля и генерирования электричества у обычных рыб.

Многие рыбы имеют органы чувствительности к электрическим полям. Эти поля могут иметь физическое (например, вследствие океанских течений или смешения воды различной солености) или биологическое (результат электрической регуляции сокращения мускулов животных) происхождение. Рыбы, обладающие такими чувствительными к электричеству органами, могут использовать их в двух целях: для обнаружения добычи и для ориентирования в окружающей среде, особенно в мутной воде и в темноте, когда от глаз мало пользы. Добыча выдает себя гораздо большей электрической проводимостью, чем окружающая ее вода. Такая чувствительность к электрическим полям в окружающей среде может быть названа пассивной; для нее не требуется специализированных органов, вырабатывающих электрический ток.

Однако некоторые виды рыб идут дальше и генерируют собственные низковольтные электрические поля, которые позволяют им обнаруживать объекты не только по их собственному электрическому полю, но и по изменению электрического поля, созданного самой рыбой. Органы, специализирующиеся на выработке электричества, развивались независимо по крайней мере у шести разных родов рыб. Большинство электрических органов возникло из генерирующих электричество мускульных мембран, но один вид рыб развил свои электрические органы из нервной ткани. Зоолог Ханс Лиссман получил первое убедительное доказательство такой активной электродетекции после многих безрезультатных попыток других ученых. Лиссман с помощью поощрения пищей выработал у рыбы условный рефлекс: рыба отличала электропроводящий объект от такого же внешне, но не проводящего электричество, например металлический диск (проводящий) от пластикового или стеклянного (непроводящего). Когда я работал в лаборатории Кембриджского университета неподалеку от здания, где Лиссман проводил свои исследования, друг ученого рассказал мне историю, иллюстрирующую чувствительность рыб к электрическому полю. Лиссман заметил, что рыба, содержавшаяся в его лаборатории, приходила в возбуждение примерно в одно и то же время в конце каждого рабочего дня. Через некоторое время он понял, что это связано с тем, что его лаборантка, собираясь идти домой, причесывалась, что и создавало электрическое поле, которое рыба обнаруживала.

Рыбы используют свои низковольтные генераторы и кожные детекторы для совершенствования двух различных функций — обнаружения добычи и навигации; обе эти функции — общие с теми рыбами, которые имеют детекторы электрического поля, но не имеют органов, генерирующих электрический потенциал. Но электрические импульсы «низковольтных» рыб имеют и третью функцию: они используются рыбами для коммуникации друг с другом. В зависимости от конфигурации электрических импульсов, различной у разных видов и разных особей, рыба получает информацию, позволяющую определить вид, пол, размер рыбы, издающей импульсы, и опознать ее (чужак это или кто-то знакомый). «Низковольтные» рыбы также отправляют социальные послания рыбам своего вида; при помощи электрических импульсов они способны передать: «Это моя территория, убирайся» или «Я Тарзан, ты Джейн, ты меня возбуждаешь, время для секса».

Рыбы, генерирующие низковольтные импульсы, способны с их помощью не только обнаружить добычу, но и использовать удар током для четвертой функции: чтобы убить мелкую рыбку вроде гольяна. Чем больше вольт, тем все большую и большую добычу можно убить, пока дело не доходит до 600 вольт; такой угорь длиной в шесть футов способен оглушить лошадь, переправляющуюся через реку. (Я особенно ярко помню этот эволюционный сюжет, потому что начинал работу над своей магистерской диссертацией как раз с исследований генерации электричества электрическими угрями. Я так углубился в молекулярные подробности генерирования электричества, что забыл обо всем на свете и импульсивно схватил за хвост своего первого угря, чтобы начать первый эксперимент, — результат был в буквальном смысле слова потрясающим.) «Высоковольтные» рыбы могут также использовать свой мощный разряд еще для двух целей: защититься от потенциального убийцы, ударив нападающего; охотиться, привлекая жертву своим положительно заряженным концом (анодом), — эта техника используется и в промышленном рыболовстве, только для выработки электричества применяют батареи или генераторы, а не части тела рыбаков.

Теперь давайте вернемся к скептикам-креационистам, которые утверждают, что естественный отбор никогда не мог бы создать 600-вольтового угря из обычного, не электрического угря — как они полагают, потому, что все необходимые промежуточные стадии низковольтных электрических органов были бы бесполезны и не помогали бы своим обладателям выжить. Ответ креационистам таков: убийство добычи 600-вольтным разрядом не было изначальной функцией электрических органов, а возникло как побочный продукт действия органа, исходно предназначенного для другого. Мы видели, как электрические органы приобрели шесть последовательных функций по мере того, как естественный отбор повышал создаваемое ими напряжение от нуля до 600 вольт. Не генерирующая электрического поля рыба может использовать пассивную электродетекцию для обнаружения добычи и для навигации; «низковольтная» рыба выполняет те же функции более эффективно, а также может прибегать к электрической коммуникации; «высоковольтная» рыба способна приманить добычу, убить ее ударом, защититься от хищника. Мы увидим, что человеческая религия превзошла электрического угря, освоив не шесть, а семь функций.

 

Поиск причинных объяснений 

Из каких же человеческих атрибутов сходным образом могла возникнуть религия как побочный продукт? Можно считать, что это был побочный продукт постоянно возрастающей способности нашего мозга видеть причину, действующую силу и значение события, предвидеть опасности — то есть формулировать причинные объяснения, обладающие предсказательной силой и помогающие выжить. Конечно, у животных тоже есть мозг, а потому они способны догадываться о некоторых событиях. Например, сипуха, выслеживающая мышь по звуку в полной темноте, может слышать шаги мыши, рассчитать направление движения и скорость и предположить, что мышь намерена бежать в том же направлении и с той же скоростью; это дает сове возможность кинуться на мышь в правильное время и в правильное место, чтобы схватить ее. Однако животные, даже наши ближайшие родственники, обладают гораздо меньшей способностью рассуждать, чем люди. Например, для африканских зеленых мартышек большую опасность представляют живущие на земле питоны. У обезьян имеется специальный тревожный крик, который они издают при виде питона, и животные знают, что, услышав предостережение другой обезьяны о близости хищника, нужно взбираться на дерево. Однако, как это ни поразительно для нас, умные мартышки не видят связи между следом питона в траве и опасной близостью змеи. Сравните эту малую сообразительность обезьян с нашими, человеческими возможностями: естественный отбор заставил наш мозг извлекать максимум информации из самых обычных обстоятельств, а язык умеет точно передавать информацию, даже несмотря на неизбежный риск частых неправильных умозаключений.

Например, мы обычно ожидаем от других людей каких-то действий. Мы понимаем, что другие люди, как и мы, имеют намерения и что индивиды друг от друга отличаются. Поэтому значительная часть повседневной деятельности нашего мозга посвящена пониманию других людей и мониторингу поступающих от них сигналов (таких как выражение лица, тон голоса, то, что они делают и говорят или чего не делают и не говорят), чтобы предвидеть, что некий конкретный индивид может сделать в следующий момент, и понять, как мы можем повлиять на него, чтобы добиться желательных нам действий. Подобным же образом мы оцениваем действия животных: охотники племени !кунг, приближаясь к туше добычи, у которой уже пируют львы, смотрят, насколько полны животы хищников и как те себя ведут, чтобы оценить, достаточно ли насытились львы и позволят ли себя отогнать. Мы так же оцениваем собственные действия: мы замечаем, что наши поступки имеют последствия; определенные действия приносят успех, а другие — нет, так что мы учимся повторять действия, связанные с успехом. Способность нашего мозга находить такие причинные объяснения является основной причиной успеха человечества как вида. Поэтому-то уже 12,000 лет назад, еще до того как мы освоили земледелие, научились использовать металл и изобрели письменность, когда мы все еще оставались охотниками-собирателями, мы уже существенно превосходили по распространенности любой другой вид млекопитающих и обитали на всех континентах за исключением Антарктиды, и во всех климатических зонах от Арктики до экватора.

Мы постоянно ищем те или иные причинные объяснения. Благодаря некоторым из них мы делаем правильные предсказания по причинам, которые позднее оказываются научно обоснованными; некоторые причинные объяснения приводят к правильным предсказаниям по неверным причинам — например, «не ешь рыбу этого вида, потому что это табу» (а не потому что «этот вид рыбы ядовит»), а некоторые объяснения приводят к неверным предсказаниям. Например, охотники-собиратели чрезмерно обобщают способность действовать и распространяют ее на все объекты, которые движутся (помимо людей и животных), такие как реки, солнце и луна. Представители традиционных сообществ часто верят в то, что неодушевленные объекты — живые существа, они также могут приписывать способность действия неподвижным предметам, таким как цветы, горы, камни. Сегодня мы называем это верой в сверхъестественные силы, отличные от сил природы; однако члены традиционных сообществ часто такого различия не проводят. Вместо этого они приводят причинные объяснения, предсказательная сила которых им ясна: их теория о том, что солнце (или некий бог, везущий его на своей колеснице) ежедневно путешествует по небу, соответствует наблюдаемым фактам. Они не обладают независимыми астрономическими познаниями, которые убедили бы их в том, что восприятие солнца как живого существа сверхъестественной природы — ошибка. Это не проявление глупости с их стороны: таково логическое расширение представлений о несомненно естественных вещах.

Таким образом, одна из форм причинных объяснений заключается в чрезмерном обобщении, ведущем к тому, что сегодня мы называем верой в сверхъестественное: приписывании действий растениям и неодушевленным предметам. Другой формой является наш поиск последствий нашего собственного поведения. Крестьянин гадает, что он на сей раз сделал не так, если поле, раньше бывшее плодородным, в этом году не дало урожая; охотники каулонг гадают, какое именно действие невезучего охотника привело в тому, что он свалился в карстовую воронку в лесу. Как и другие представители традиционных народов, крестьяне и охотники раскидывают умом в поисках объяснений. Некоторые из этих объяснений, как мы теперь знаем, научно точны, в то время как другие представляют собой научные табу. Например, андские земледельцы понятия не имеют о коэффициенте корреляции, но тем не менее распределяют свои посевы по 22 полям (глава 8), попутно молясь богу дождя; охотники каулонг воздерживаются от того, чтобы произносить название летучих мышей, охотясь на них вблизи карстовых воронок. Мы теперь убедились в том, что распределение посевов по многим полям — научно обоснованный метод обеспечения урожая выше порога выживания, а молитвы богу дождя и табу на произнесение названия летучих мышей — ненаучное религиозное суеверие, однако это мудрость задним числом. Для самих крестьян и охотников нет разницы между бесспорными научными данными и дремучими суевериями.

Другой областью, где чрезмерно распространен поиск объяснения причин, являются теории болезней. Если кто-то заболевает, жертва и ее родственники ищут объяснения болезни так же, как они искали бы причину любого другого важного события. Не в том ли дело, что больной сделал что-то (пил воду из определенного источника) или чего-то не сделал (не вымыл руки перед едой или не попросил благословения духа)? А может быть, дело в поступке другого человека (соседа, который болен и чихнул на жертву, или колдуна, который наложил заклятье)? Как и традиционные народности, мы, граждане западного мира, в эру научной медицины продолжаем искать удовлетворительные объяснения болезней. Мы считаем, что вода из определенного источника или не вымытые перед едой руки действительно могут вызвать заболевание, а отсутствие благословения духа — не может. Вам недостаточно узнать, что вы заболели раком желудка потому, что унаследовали вариант 211 гена PX2R, — такое объяснение неудовлетворительно и оставляет вас беспомощным; возможно, дело было в вашей диете? Члены традиционных сообществ ищут средства от болезней, как делаем и мы сегодня, когда медицинские меры не помогают. Часто эти традиционные методы лечения оказывают благотворное действие по многим возможным причинам: большинство болезней проходит само по себе; многие целебные растения и в самом деле обладают фармакологической ценностью; действия шамана успокаивают страхи больного и могут обладать эффектом плацебо; указание на причину болезни, даже если оно ошибочно, заставляет пациента чувствовать себя лучше, потому что дает ему возможность как-то действовать вместо беспомощного ожидания; если же жертва умирает, это может быть следствием нарушения табу или злонамеренного действия могущественного колдуна, которого нужно найти и убить.

Еще одна форма нашего поиска причинных объяснений — поиск объяснения событий, в отношении которых современная наука способна дать только неудовлетворительный ответ: «Объяснения нет, перестаньте его искать». Например, в большинстве структурированных религий центральной проблемой является проблема теодицеи, оправдания Бога; этой проблеме посвящена книга Иова: если добрый и всемогущий Бог существует, то почему в мире столько зла? Представители традиционных народностей, готовые часами обсуждать причину появления сломанной ветки на земле, уж тем более не преминут задуматься о том, почему добродетельный человек, соблюдающий все правила своего сообщества, терпит поражение, получает увечье или погибает. Не нарушил ли он табу? Не действие ли это злых духов? А может быть, на него рассердились боги? Люди также, несомненно, попытаются объяснить, почему человек, который час назад дышал, двигался и был теплым, сейчас стал холодным как камень, не дышит и не двигается: может быть, есть какая-то часть человека, именуемая духом, которая покинула человека и вошла, например, в птицу или живет где-то в другом месте? Сегодня вы могли бы возразить, что это скорее поиск смысла, а не объяснения, а наука дает только объяснения, и что вам следует или обратиться к религии, или признать, что ваши поиски смысла бессмысленны. Однако все люди в прошлом и большинство людей в настоящем желают получить ответ на свой вопрос о значении.

Короче говоря, то, что мы теперь называем религией, могло возникнуть как побочный продукт прогрессирующей изощренности человеческого мозга в нахождении причинных объяснений и в предвидении. В течение долгого времени не существовало осознанного различения естественного и сверхъестественного, религии и остальной жизни. Что же касается того, когда в процессе человеческой эволюции возникла религия, я предположил бы, что это происходило очень постепенно, по мере усложнения нашего мозга. Более 15,000 лет назад кроманьонцы уже шили одежду, изобретали новые орудия и создавали превосходные многокрасочные изображения людей и животных на стенах пещер Ласко, Альтамира и Шове — глубоко под землей, где рисунки были видны только при свете факелов; эти рисунки и сегодня наполняют современного человека религиозным благоговением. Было ли пробуждение подобного чувства осознанным намерением доисторических художников? Во всяком случае, они наверняка обладали достаточно современным мозгом, чтобы иметь верования, которые можно назвать религиозными. Возможно, так было и с нашими родичами-неандертальцами, которые раскрашивали охрой тела умерших соплеменников, прежде чем похоронить их. Мне представляется обоснованным предположение, согласно которому у наших предков религиозные представления существовали по крайней мере 60,000 лет назад, а может быть, и раньше.

Таблица 9.2. Примеры веры в сверхъестественное у различных религий

1. Существует бог-обезьяна, одним прыжком преодолевающий тысячи километров (индуисты).

2. Вы можете получить милость духов, проведя в уединении четыре дня без пищи и воды и отрубив фалангу пальца на левой руке (индейцы кроу).

3. Женщина, которая не была оплодотворена мужчиной, забеременела и родила мальчика, тело которого после его смерти было унесено в место, именуемое раем и которое, как часто считается, находится на небе (католики).

4. Шаман, которому платят за его услуги, сидит в неосвещенном доме вместе со всеми взрослыми жителями деревни. Все закрывают глаза, и шаман погружается на дно океана, где умиротворяет морскую богиню, приносившую несчастья (инуиты).

5. Мужчины, пожертвовавшие жизнью в религиозной войне, будут унесены на небеса, населенные прекрасными девственницами (мусульмане).

6. В 1953 году на холме Тепейяк к северу от Мехико Дева Мария явилась крещеному индейцу, заговорила с ним на нахуатле (ацтекском языке, в то время еще широко распространенном в Мексике) и дала ему силу собирать розы в пустыне, где они обычно не растут (мексиканские католики).

7. 21 сентября 1823 года на вершине холма рядом с деревней Манчестер в западной части штата Нью-Йорк ангел Мороний явился человеку по имени Джозеф Смит и открыл ему тайну зарытых в землю золотых пластин, на которых записана ожидающая перевода утраченная книга Библии, Книга Мормона (мормоны).

8. Сверхъестественное существо даровало кусок пустыни на Ближнем Востоке своему любимому народу и обещало, что здесь будет их дом во веки веков (иудеи).

9. В 1880-х годах во время солнечного затмения бог явился индейцу пайют по имени Вовока и открыл ему, что через два года бизоны снова заполнят равнины, а белые люди исчезнут при условии, что индейцы примут участие в ритуале под названием «пляска духов» (пайюты).

 

Верования в сверхъестественное 

Практически все религии предполагают специфическую веру в нечто сверхъестественное; другими словами, последователи данной религии твердо придерживаются верований, которые не могут быть подтверждены нашим опытом в естественном мире и которые представляются невозможными другим людям, не приверженным данной религии. Таблица содержит примеры таких верований; к ним можно было бы добавить бесчисленное множество других примеров. Никакая другая особенность религии не создает большего раздела между верующими и представителями современного светского общества, воображению которых трудно представить, что кто-то может придерживаться таких верований. Никакая другая особенность не создает большей пропасти между приверженцами двух различных религий, каждая из которых твердо верит в свои догматы, но считает абсурдными верования другой. Почему же тем не менее вера в сверхъестественное является такой универсальной чертой религий?

Один предполагаемый ответ заключается в том, что религиозная вера в сверхъестественное есть просто невежественное суеверие, сходное с нерелигиозными суевериями, и говорит лишь о способности человеческого мозга обманывать себя и верить во что угодно. Мы все можем вспомнить примеры суеверий, бессмысленность которых, казалось бы, должна быть очевидной. Многие европейцы верят, что встреча с черной кошкой предвещает несчастье, однако черные кошки ведь довольно широко распространены. Если вы тщательно подсчитаете, принесла ли вам встреча с черной кошкой (в местности, где водится много кошек) какое-либо несчастье, применение критерия согласия x2 («икс-квадрат») быстро убедит вас, что гипотеза о вредоносности черной кошки подтверждается с вероятностью менее 1/1000. Некоторые жители новогвинейских низменностей верят, что красивая песенка маленькой птички — низинного мышиного флейтиста — сообщает о чьей-то смерти. Однако эта птичка — один из самых распространенных видов, и ее пение постоянно слышно в новогвинейских лесах; будь эта примета верна, местное население полностью вымерло бы за несколько дней. Тем не менее мои новогвинейские друзья так же верят в то, что мышиный флейтист — вестник смерти, как и европейцы — в нежелательность встречи с черной кошкой.

Еще более поразительно суеверие, заставляющее людей еще и сегодня вкладывать деньги в предприятия, основанные на вере в лозоходство. Эта «технология» была распространена в Европе более 400 лет назад и, возможно, была известна еще в дохристианские времена. Суеверие заключается в том, что человек, называемый лозоходец, вооружившись раздвоенным прутом («лозой»), ходит по территории, владелец которой желает узнать, где копать колодец. Раздвоенный прут якобы может указать место, а иногда и глубину залегания подземного источника воды. Контрольные опыты показывают, что места, указанные лозоходцем, не более удачны, чем случайно выбранные, но многие землевладельцы в местности, где даже геологи затрудняются предсказать местонахождение подземных вод, все же платят лозоходцам, а потом тратят еще больше денег на колодец, который едва ли даст воду. Психологическая основа этого заключается в том, что мы помним удачи и забываем о провалах, так что верования в сверхъестественное поддерживаются даже самыми ненадежными свидетельствами, поскольку мы помним о правильных догадках. Такое анекдотическое мышление возникает естественно; контролируемые эксперименты и научные методы различения случайных и неслучайных успехов противоречат интуиции, а потому не встречаются в традиционных сообществах.

Таким образом, возможно, что религиозные суеверия — лишь еще одно свидетельство человеческой подверженности ошибкам, вроде веры в злокозненность черных кошек. Однако подозрительно, что столь дорого обходящаяся приверженность к неубедительным на взгляд других людей религиозным суевериям — столь постоянная особенность религии. Жертвы, которые девять религиозных групп, перечисленных в таблице , приносят или приносили ради своих верований, гораздо обременительнее, отнимают больше времени и имеют для верующих более тяжелые последствия, чем действия тех, кто боится черных кошек и старается с ними не пересекаться. Это наводит на мысль, что религиозные суеверия — не просто случайный побочный продукт человеческой способности рассуждать, а имеют более глубокое значение. Какое же?

Недавняя интерпретация, предложенная религиоведами, заключается в том, что религиозные верования в сверхъестественное служат как бы опознавательным знаком приверженца той или иной религии. Все постоянно существующие человеческие группы, будь то поклонники бостонских «Ред Сокс» (такие, как я), практикующие католики или патриоты-японцы, сталкиваются с одной и той же основной проблемой: кого наверняка можно считать членом группы и доверять ему? Чем больше жизнь человека связана с группой, тем более важно иметь возможность правильно идентифицировать членов группы и не оказаться обманутым кем-то, кто ищет временных преимуществ, утверждая, что разделяет ваши идеалы, чего на самом деле нет. Если человек с флажком «Ред Сокс», которого вы сочли единомышленником, внезапно выкрикивает приветствие «Нью-Йорк Янкис», вы почувствуете себя обманутым, однако вашей жизни это не угрожает. Однако если это солдат в одном строю с вами и он бросает винтовку (или обращает ее на вас), когда враг атакует, ваше неправильное представление о нем может стоить вам жизни.

Поэтому-то религиозная принадлежность требует так много дорогостоящих демонстраций для доказательства вашей приверженности: пожертвований времени и ресурсов, перенесения тягот и других действий, которые будут обсуждаться ниже. Одной из таких демонстраций может оказаться исповедание какого-то иррационального верования, противоречащего свидетельствам ваших органов чувств, чего-то такого, во что люди, не придерживающиеся вашей религии, никогда не поверят. Если вы утверждаете, что основатель вашей церкви был зачат в результате обычного полового акта между его матерью и отцом, этому поверит кто угодно, и вы ничем не продемонстрируете приверженности своей церкви. Однако если вы станете настаивать, несмотря на явную невозможность этого, что он был рожден девственницей, и никто за многие десятилетия не сможет поколебать этой вашей иррациональной веры, — вот тогда ваши единоверцы почувствуют гораздо бóльшую уверенность в том, что вам можно доверять, что вы не оставите своей группы.

Тем не менее нельзя сказать, будто нет пределов тому, что может быть принято в качестве религиозного верования в сверхъестественное. Скотт Атлан и Паскаль Бойе независимо друг от друга указали на то, что действительно существующие в мире религиозные предрассудки составляют лишь узкий сегмент всех произвольных случайных суеверий, которые теоретически возможно придумать. По словам Паскаля Бойе, нет религии, которая утверждала бы что-то вроде: «Существует единый Бог. Он всемогущ. Однако он существует только по средам». Все признаваемые религиями сверхъестественные существа, в которых мы верим, удивительно похожи на людей, животных или другие природные объекты во всем, однако обладают нечеловеческим могуществом. Они дальше видят, дольше живут, они сильнее, двигаются быстрее, могут предсказывать будущее, могут менять форму, могут проходить сквозь стены и т.д. В остальном боги и духи ведут себя, как люди. Бог из Ветхого Завета гневается, греческие боги и богини испытывают ревность, едят, пьют, занимаются любовью. Их сверхчеловеческие силы суть лишь проекции наших собственных фантазий: они могут делать то, что мы хотели уметь делать сами. Я и в самом деле иногда мечтаю о том, чтобы поражать молнией злодеев (возможно, эту мою мечту разделяют многие), но мне никогда не случалось фантазировать о том, что было бы, если бы я существовал только по средам. Поэтому меня не удивляет, что во многих религиях боги изображаются поражающими злодеев, но ни в одной нет мечты о существовании только по средам. Таким образом, религиозные верования в сверхъестественное иррациональны, но эмоционально логичны и привлекательны. Поэтому-то в них так легко поверить, несмотря на их невероятность с рациональной точки зрения.

 

Объяснительная функция религии 

Религия с течением времени меняет свои функции в ходе исторического развития человеческих сообществ. Сегодня среди граждан западных стран две из древнейших функций в разной мере утратили свое значение или исчезли вовсе. Напротив, некоторые из важнейших современных функций едва ли существовали в малочисленных общинах охотников-собирателей и земледельцев. Четыре функции, сначала бывшие малозначимыми или несуществовавшими, достигли пика развития, а теперь снова угасают. Эти изменения функций религии с ходом ее эволюции сходны с изменениями функций многих биологических структур (таких как электрические органы рыб) и форм социальной организации при эволюции биологической.

Теперь я собираюсь обсудить то, что многими учеными рассматривается как семь главных функций религии, и задать вопрос: устареет ли в конце концов религия или выживет? А если выживет, то какие именно из ее функций поддержат ее существование? Я рассмотрю эти семь функций в порядке их предполагаемого возникновения и исчезновения в процессе социальной эволюции, начав с функций, имевших первостепенное значение в ранней человеческой истории, но менее заметных сейчас, а заканчивая теми, которых изначально не существовало, но которые обрели значение недавно или в настоящее время.

Исходной функцией религии было объяснение. Не обладающие научными знаниями традиционные народности предлагают объяснения всему, с чем сталкиваются, конечно не обладая провидческой способностью различить, какие объяснения современные ученые сочтут естественными и научными, а какие отнесут к религиозным верованиям в сверхъестественное. Для традиционных народов все это — объяснения, и те объяснения, которые впоследствии станут рассматриваться как религиозные, не составляют чего-то отдельного. Например, новогвинейские общины, в которых я жил, находят много объяснений поведению птиц, которые современный орнитолог счел бы точными и проницательными, — например, значения некоторых птичьих криков. В то же время они дают другие объяснения, которые орнитолог отметет как суеверия, например представление о том, что пение некоторых птиц — это голоса людей, превратившихся в птиц. Мифы о происхождении мироздания, подобные тем, что рассказывают сикари, или те, что содержатся в Книге Бытия и объясняют существование вселенной, людей и разнообразия языков, широко распространены. Древние греки, нашедшие правильные научные объяснения многих феноменов, ошибочно верили в богов как сверхъестественную силу, вызывающую восходы, закаты, приливы, ветра и дожди. Креационисты и большинство современных американцев рассматривают Бога как первопричину возникновения вселенной и ее законов и, таким образом, ее существования; Бог создал каждое растение и животное, включая человека. Однако я не уверен, что креационисты продолжают привлекать понятие бога для объяснения каждого восхода, прилива и порыва ветра. Многие миряне сегодня, продолжая считать Бога создателем вселенной и ее законов, полагают, что, будучи однажды созданной, вселенная функционирует с незначительным божественным вмешательством или без такового.

В современном западном обществе религия все больше уступает свою объяснительную функцию науке. Происхождение вселенной, как мы его представляем себе сегодня, объясняется Большим взрывом и последующим действием законов физики. Современное разнообразие языков больше не объясняется с помощью мифов о происхождении, таких как история вавилонской башни или рассказ сикари о разрыве лиан на акации, а рассматривается как исторический процесс изменения языков, что будет мной описано в главе 10. Объяснения восходов, закатов и приливов теперь предоставлены астрономам, а ветров и дождей — метеорологам. Птичьими песнями занимается этология, а происхождением каждого вида растений и животных, включая человека, — эволюционная биология.

Для многих современных ученых последним бастионом религиозного объяснения остается Бог-как-первопричина: науке, по-видимому, нечего сказать о том, почему вообще существует вселенная. С моего первого курса в колледже Гарварда в 1955 году я помню, как великий теолог Пауль Тиллих предложил гиперрациональным студентам дать научный ответ на простой вопрос: «Почему что-то существует, когда могло ничего не существовать?» Никто из моих соучеников не мог ответить на вопрос Тиллиха. Однако они в свою очередь могли бы возразить, что собственный ответ Тиллиха — Бог — есть всего лишь присвоение названия отсутствующему ответу. Ученые теперь работают над вопросом Тиллиха и предлагают некоторые решения.

 

Сглаживание тревоги 

Следующей функцией религии, которую я буду обсуждать, является еще одна, возможно самая значимая для ранних сообществ: сглаживание тревоги, вызванной проблемами и опасностями, находящимися вне нашей власти. Когда люди сделали все, что на самом деле в их силах, и не добились успеха, вот тогда они прибегают к молитвам, ритуалам, церемониям, жертвам, предсказаниям оракулов и шаманов, поискам предзнаменований, соблюдению табу и к магии. Все эти меры с научной точки зрения неэффективны для достижения желаемого результата. Тем не менее, сохраняя домыслы и убеждая себя, что мы все еще что-то делаем и не беспомощны, не сдались, мы по крайней мере чувствуем, что контролируем хоть что-то, меньше тревожимся и оказываемся способны продолжать свои усилия.

Нашу потребность в облегчении чувства беспомощности иллюстрирует исследование религиозных израильтянок, выполненное антропологами Ричардом Сосисом и Пенном Хендверкером. Во время ливанской войны 2006 года боевики группировки «Хезболла» обстреливали ракетами Галилею — северный регион Израиля; по городу Цфату и его окрестностям ежедневно выпускалось несколько десятков ракет. И хотя сирены предупреждали жителей Цфата, пока ракеты еще были в полете, и люди могли спасти свои жизни в бомбоубежищах, защитить свои дома они не могли. Угроза была непредсказуемой и вне контроля жителей Цфата; однако примерно две трети опрошенных антропологами женщин ежедневно пели псалмы, чтобы справиться со стрессом ракетного обстрела. Когда их спрашивали, почему они так поступали, общий ответ был таков: они чувствовали необходимость «что-то делать», а не бездействовать. Хотя пение псалмов на самом деле не мешало ракетам падать, оно давало певшим ощущение контроля над ситуацией благодаря видимости какого-то действия. (Конечно, сами женщины так это не объясняли; они верили, что пение псалмов может защитить их дома от разрушения ракетами.) По сравнению с женщинами из той же общины, не певшими псалмов, певшие легче засыпали, легче сосредоточивались, были менее склонны к приступам гнева, чувствовали меньше беспокойства, нервозности, напряжения и депрессии. Таким образом, они получали преимущества благодаря уменьшению риска того, что естественное беспокойство в связи с неконтролируемой опасностью заставит их подвергнуться иной опасности, сделав какую-нибудь глупость. Как знаем все мы, оказывавшиеся в ситуации непредсказуемой и неконтролируемой опасности, мы становимся склонны умножать свои проблемы бездумностью, если не можем справиться с тревогой.

Эта функция религии, ставшая чрезвычайно важной уже в ранних религиозных сообществах, должна была бы утрачивать свое значение по мере того как общество увеличивало свой контроль над течением жизни благодаря распространению государственного управления, приводящего к снижению частоты насилия и других опасностей, предотвращению голода в силу распределения запасов продовольствия и (в последние два столетия) развитию науки и технологии. Однако нельзя сказать, что традиционные сообщества были по большей части беспомощны. Напротив, они производят на нас сильное впечатление своей способностью пользоваться наблюдениями и опытом для сведения случайностей к минимуму. Например, земледельцы Новой Гвинеи знают десятки разновидностей сладкого картофеля и других сельскохозяйственных растений, знают, где и как выращивать каждое из них, как бороться с сорняками, удобрять, мульчировать, орошать. Когда !кунг и другие охотники отправляются на промысел, они изучают и интерпретируют звериные следы и по ним оценивают число, скорость и направление движения добычи и расстояние до нее, наблюдают за поведением животных других видов, говорящим о наличии добычи. Рыбаки и моряки без компаса или иных инструментов могут определять свое местоположение по солнцу и звездам, направлению ветра, океанским течениям, отражениям на облаках, поведению морских птиц, свечению океана и другим признакам. Все народы создают защиту против нападений врагов, создают союзы и планируют засады, чтобы напасть на врага первыми.

Однако для традиционных народностей — даже в большей степени, чем для нас, современных людей, — существуют пределы эффективности, и значительные области остаются вне возможностей контроля. На урожай влияют непредвиденные засухи, сильные ливни, бури, заморозки, нашествия вредителей. В передвижениях отдельных животных большую роль играет случайность. Большинство болезней не поддается контролю представителей традиционных сообществ по причине ограниченности их медицинских познаний. Как и в случае поющих псалмы израильтянок, которые не могли изменить траектории ракет, очень многое остается за пределами воздействия людей, даже после того как они сделали все от себя зависящее. И они, и мы восстаем против бездействия. Неспособность что-то предпринять вызывает тревогу, ощущение беспомощности, заставляет совершать ошибки и мешает действовать наилучшим образом. Именно в таких случаях люди — и члены традиционных сообществ, и мы сегодня — прибегают к молитвам, ритуалам, магии и помощи шаманов. Благодаря вере в эффективность этих действий они и мы делаемся спокойнее, сосредоточеннее, снижаем тревожность.

Один пример из исследования этнографа Бронислава Малиновского касается Тробрианских островов поблизости от Новой Гвинеи; местные жители ловят рыбу в двух местах, требующих различных методов рыболовства: в защищенной спокойной внутренней лагуне, где достаточно вылить в воду отраву и потом просто собирать оглушенную или мертвую рыбу, и в открытом море, где приходится рыбу ловить сетью или бить острогой, одновременно управляя каноэ в волнах и прибое. Рыбная ловля в лагуне безопасна, легка и дает предсказуемый улов; ловля рыбы в открытом море опасна и непредсказуема, с богатым уловом, если в конкретном месте в конкретное время окажется большой косяк рыбы, но без особой пользы и с большим личным риском, если в этот день косяка не будет. Островитяне совершают сложные магические ритуалы перед ловлей рыбы в открытом море, чтобы обеспечить безопасность и успех, поскольку сомнения остаются даже после составления самых лучших планов, основанных на опыте. Однако с ловлей рыбы в лагуне никакая магия не связана: рыбаки просто плывут и делают свое дело, без неуверенности или беспокойства в отношении предсказуемого результата.

Другой пример касается охотников !кунг, умения которых, казалось бы, исключают всякие случайности. Маленькие мальчики !кунг начинают играть с крошечными луками и стрелами с момента, когда начинают ходить, а став подростками, охотятся вместе со своими отцами. Вечером у костра охотники снова и снова рассказывают о своих прежних охотах, выслушивают истории друг друга о том, кто каких животных видел и где, и на основании этих сведений планируют новые вылазки. Во время охоты как таковой они внимательно следят за звуками, издаваемыми животными, и поведением птиц, которое может выдать присутствие дичи; они высматривают следы, чтобы узнать, какие животные здесь проходили, куда они направились и где их вероятнее всего можно найти. Можно было бы предположить, что эти мастера охоты в пустыне не нуждаются в магии. На самом деле, однако, когда охотники утром отправляются в путь, всегда имеет место значительная степень тревоги и неуверенности относительно того, где в этот день может оказаться добыча.

Некоторые !кунг борются с тревогой, обращаясь к предсказательным дискам; считается, что те могут указать, какое направление окажется наиболее многообещающим и на какую дичь можно рассчитывать. Эти диски представляют собой наборы из пяти или шести кружков из кожи антилопы разного диаметра (от двух до трех дюймов); каждый из них имеет собственное название и разную поверхность сверху и снизу. У каждого охотника свой набор. Охотник кладет диски на ладонь левой руки с самым большим сверху, встряхивает диски и дует на них, громким ритуальным голосом задает вопрос и кидает диски на расстеленную на земле одежду. Предсказание читается по рисунку, который образовали диски, по тому, перевернулись они или нет и какие легли какой стороной. Для интерпретации существуют установленные правила; если четыре диска переворачиваются, это считается успешным предзнаменованием: дичь будет убита.

Конечно, диски не сообщают !кунг ничего, что им уже не было бы известно. Охотники !кунг так много знают о поведении животных, что план охоты имеет хороший шанс оказаться успешным, какой бы рисунок дисков ни выпал. Этот рисунок интерпретируется в меру воображения охотника и служит для воодушевления перед охотой. Ритуал с дисками полезен для достижения согласия в том, какое направление выбрать; выбор любого направления и следование этому выбору предпочтительнее споров.

У нас сегодня молитвы, ритуалы и магия менее распространены, потому что наука и знания играют большую роль в обеспечении успеха начинаний. Однако остается много такого, что мы все еще не можем контролировать, и существует много опасностей, в преодолении которых науки и технология не могут гарантировать успех. Вот тут и мы прибегаем к молитвам, приношениям и ритуалам. Типичным примером в недавнем прошлом были молитвы за благополучное завершение морских путешествий, за богатый урожай, за военный успех и в особенности за выздоровление от болезни. Когда врачи не могут с уверенностью предсказать исход и тем более когда они признаются в своей беспомощности, люди особенно часто прибегают к молитвам.

Два специфических примера иллюстрируют связь между ритуалами или молитвами с одной стороны и неопределенным исходом какого-то предприятия — с другой. Игроки в азартные игры часто выполняют собственные личные ритуалы перед тем, как бросить кости, однако шахматисты не прибегают к ритуалам перед тем, как передвинуть фигуру. Так происходит потому, что кости — это азартная игра, где главное — удача, а в шахматах удача роли не играет: если ваши ходы привели к проигрышу, оправданий у вас нет, вина была ваша собственная, вы плохо предвидели действия противника. Подобным же образом фермеры в Нью-Мексико, желающие пробурить скважину, часто обращаются к лозоходцам, потому что геологическое строение этой местности настолько сложно, а глубина залегания и качество подземных Вод настолько непредсказуемы, что даже профессиональные геологи не могут дать точного предсказания. В Техасе, где уровень подземных вод известен — 125 футов, фермеры просто бурят скважины на эту глубину там, где есть потребность в воде, и никто не использует лозу, хотя этот метод людям известен. Таким образом, фермеры Нью-Мексико и игроки в кости пытаются преодолеть непредсказуемость, прибегая к ритуалам, как делают рыбаки с Тробрианских островов, ловящие рыбу в океане, и охотники !кунг, в то время как техасские фермеры и шахматисты пренебрегают ритуалами, как делают те же тробрианские рыбаки, выходя на лов в лагуне.

Короче говоря, религиозные (а также нерелигиозные) ритуалы сохраняются, чтобы помочь нам справиться с тревогой перед лицом неуверенности и опасности. Впрочем, функции религии были гораздо более важными в традиционных сообществах, сталкивавшихся с гораздо большими неуверенностью и опасностями, чем граждане современных развитых стран.

 

Дарование утешения 

Теперь обратимся к функции религии, которая должна была расшириться за последние 10,000 лет: дарованию утешения, надежды и смысла жизни, когда жизнь тяжела. Специфическим примером этого является утешение перед лицом смерти наших любимых и нашей собственной неизбежной смерти. Некоторые млекопитающие — поразительным примером этого служат слоны, — по-видимому, осознают смерть близкого существа и печалятся по ее поводу. Однако нет оснований предполагать, что какое-либо животное за исключением нас, людей, осознает, что однажды умрет само. Мы с неизбежностью поняли, какая судьба нас ждет, обретя сознание и способность лучше рассуждать и начав обобщать то, что видели, когда умирали наши товарищи по группе. Почти все наблюдавшиеся группы, а также те, о которых имеются археологические свидетельства, демонстрируют то или иное понимание значения смерти: они не просто избавляются от умерших, а заботятся о них, практикуя похороны, кремацию, пеленание, мумифицирование, вываривание и т.д.

Ужасно видеть, как кто-то, кто только что был теплым, двигался, говорил, был способен к самозащите, стал холодным, неподвижным, безмолвным и беспомощным. Ужасно представить, что это случится с нами тоже. Большинство религий предлагает утешение, по сути отрицая реальность смерти и постулируя какую-то разновидность жизни после смерти для связанной с телом души. Душа человека (иногда совместно с копией тела) может отправиться в некое сверхъестественное место, именуемое небесами или как-то иначе; душа может преобразиться и в птицу или какое-то другое существо здесь, на земле. Религии, исповедующие жизнь после смерти, часто идут дальше: не просто отрицают смерть, но даже даруют надежду на нечто лучшее, ожидающее нас после смерти, — вечную жизнь, воссоединение с любимыми, отсутствие страданий, нектар или прекрасных девственниц.

Помимо душевной боли ввиду перспективы смерти в жизни существует множество других страданий, смягчение которых разнообразными способами также предлагает религия. Одним из таких способов является «объяснение» страдания: оно объявляется не бессмысленным и случайным, а имеющим некое глубокое значение — например, испытанием, которому вы подвергаетесь для определения того, заслуживаете ли вы жизни после смерти. Страдание может пониматься также как наказание за грехи или как следствие злых чар, которые наслал на вас некий злодей (следовательно, вы должны нанять колдуна, чтобы этого злодея обнаружить и убить). Другим способом утешения служит обещание воздаяния в загробной жизни за ваши страдания: да, вы страдали здесь, но не бойтесь, после смерти вы будете вознаграждены. Третий способ — это обещание не только счастливой загробной жизни как вознаграждения за страдания, но и наказания на том свете всем тем, кто причинял вам зло. Если отмщение вашим врагам на земле дает вам лишь ограниченное чувство удовлетворения, то вечные изысканные мучения, которые ваши враги испытывают после смерти в аду Данте, гарантируют вам отмщение и удовлетворение, каких только можно желать. Ад выполняет двоякую функцию: утешить вас, покарав врагов, которых вы сами покарать на земле не смогли, а также создать мотивацию к соблюдению вами религиозных моральных заповедей благодаря угрозе отправить в ад вас самого, если вы согрешите. Таким образом, принцип загробной жизни разрешает парадокс теодицеи (сосуществования мирового зла и благого Бога): вы можете не беспокоиться, все счета будут оплачены позднее.

Эта утешительная функция религии, должно быть, возникла в нашей эволюционной истории рано, как только мы стали достаточно сообразительны для того, чтобы понять: мы умрем, — и начать задумываться о том, почему жизнь всегда сопряжена со страданиями. Охотники-собиратели часто верят в то, что после смерти превратятся в духов. Однако эта функция со временем приобрела очень большое значение с развитием религий, отвергающих существующий общественный порядок, то есть таких, которые не только утверждают существование жизни после смерти, но и то, что посмертное существование важнее и длительнее жизни на земле, а потому главная цель земной жизни — обретение спасения и подготовка к жизни после смерти. Отвержение мира — весьма важная часть учения в христианстве, исламе и некоторых течениях буддизма, оно также характеризует некоторые светские (т.е. нерелигиозные) учения, например философию Платона. Подобные верования могут быть столь привлекательными, что некоторые религиозные люди в самом деле отвергают мирскую жизнь. Монахи и монахини различных орденов именно так и делают: они живут, спят и едят отдельно от светского мира, хотя в большинстве случаев могут выходить в него ежедневно с целью совершать богослужения, учить и проповедовать. Однако существуют и ордена, изолирующие себя от внешнего мира в максимальной степени. К ним относятся цистерцианцы, чьи великолепные монастыри в Риво, Фаунтинз-Эбби и Джерво сохранились (пусть и в виде руин) лучше, чем другие английские обители, потому что были возведены далеко от городов, а потому в меньшей мере подверглись разграблению после того, как были упразднены. Еще более бескомпромиссно отвергали мир некоторые ирландские монахи, поселившиеся отшельниками в тогда еще практически необитаемой Исландии.

Малочисленные народности придают гораздо меньше значения отвержению мира, спасению и жизни после смерти, чем большие, более сложно организованные и сравнительно недавно возникшие сообщества. Для этого имеются по крайней мере три причины. Во-первых, возросли социальная стратификация и неравенство — от эгалитарных традиционных сообществ мы перешли к большим и сложным обществам с их королями и знатью, элитами и богачами, сильно дифференцированными кланами, члены которых так отличаются от массы бедных крестьян и рабочих. Если все вокруг страдают так же, как и вы, то нет нужды объяснять несправедливость, нет видимого примера более благополучной жизни, к которой можно стремиться. Однако тот факт, что некоторые люди живут гораздо лучше вас и при этом могут вас угнетать, требует объяснения и утешения, которые религия и предлагает.

Вторую причину того, что для крупных сложных обществ в большей мере важны такие функции религии, как утешение и обещание загробной жизни, демонстрируют археологические и этнографические данные: жизнь людей и в самом деле стала тяжелее, когда они из охотников-собирателей превратились в земледельцев и собрались в большие общества. С переходом к сельскому хозяйству средняя продолжительность рабочего дня увеличилась, питание ухудшилось, инфекционные заболевания и телесное изнурение стали более распространенными, а продолжительность жизни уменьшилась. Условия жизни продолжали ухудшаться для пролетариата во время промышленной революции, когда рабочий день стал еще длиннее, а гигиена, здравоохранение и возможность развлечений еще больше деградировали. Наконец, как мы увидим ниже, сложные густонаселенные общества создали более формализованные этические правила, более дифференцированное разделение добра и зла, и, соответственно, на первый план вышла проблема теодицеи: почему, если вы живете добродетельно и подчиняетесь законам, нарушителям законов и остальному миру сходит с рук несправедливость в отношении вас?

Все три эти причины объясняют, почему утешительные функции религии становятся важнее в наиболее населенных и сравнительно недавно возникших обществах: дело просто в том, что эти общества обрушивают на нас больше неприятностей, по поводу которых мы и жаждем утешения. Такая роль религии помогает объяснить часто наблюдаемое явление: несчастья делают людей более религиозными, а беднейшие слои населения и регионы — более религиозными, чем богатые, потому что им требуется больше утешения. Сегодня страны, 80-99% населения которых считает религию важной частью своей повседневной жизни, имеют валовой внутренний продукт на душу населения ниже 10,000 долларов; в странах, где валовой внутренний продукт на душу населения превышает 30,000 долларов, доля религиозных людей составляет 17-43%. (Это не объясняет высокого уровня религиозности в богатых Соединенных Штатах, что я буду обсуждать ниже.) Даже в самих Соединенных Штатах больше церквей и больше их посещаемость в бедных районах, чем в богатых, несмотря на то, что в последних имеется больше ресурсов для строительства церквей и у жителей больше свободного времени для их посещения. В американском обществе наибольшая приверженность к религии и наиболее радикальные течения внутри христианства характерны как раз для самых маргинальных, ущемленных социальных групп.

На первый взгляд может показаться удивительным, что религия сохраняет свои позиции или даже распространяется в современном мире, несмотря на усиление двух уже упоминавшихся факторов, подрывающих ее: перехода функции изначального объяснения мира к науке и развития технологий и эффективных социальных институтов, снижающих уровень опасностей, лежащих вне нашего контроля (именно в попытке противостоять им человек традиционно обращался к молитве). То, что религия не проявляет признаков умирания, может быть следствием нашего упорного поиска «смысла жизни». Мы, люди, постоянно ищем смысл в жизни, которая иначе может показаться бессмысленной, бесцельной, эфемерной в мире, полном непредсказуемых несчастий. На первое место здесь выходит наука, но она как раз говорит, что поиски «смысла» не имеют смысла, что наша жизнь и в самом деле бессмысленна, бесцельна, эфемерна; но мы боимся оказаться всего лишь наборами генов, мерой успеха которых является просто самовоспроизводство.

Некоторые атеисты утверждают, что проблемы теодицеи не существует, а понятия добра и зла — чисто человеческие изобретения; если рак или автомобильная катастрофа убивают X и Y, а не A и B, то это дело случая; жизни после смерти не существует, и даже если вы страдали или подвергались жестокому обращению здесь на земле, вы не получите никакого воздаяния на том свете. Вы возразите атеистам: «Мне не нравится такое слышать, признайтесь, что это неверно, покажите мне, что наука найдет собственный способ определить смысл жизни», но ответ будет таким: «Ваше требование бессмысленно, вы должны перерасти его, перестать искать смысл жизни, поскольку такового не существует; просто, как сказал однажды Дональд Рамсфельд по поводу случаев мародерства в Ираке, „так получилось“».

Однако у нас все еще остается наш старый добрый мозг, по-прежнему жаждущий смысла. Несколько миллионов лет эволюционной истории говорят нам: «Даже если это правда, она мне не нравится, и я не собираюсь в нее верить; если наука не обеспечит мне смысла жизни, я поищу его в религии». Возможно, это и есть значимый фактор живучести и даже усиления влияния религии в этом столетии, характеризующемся ростом науки и технологии. Это может составлять часть — безусловно, не все, но часть — объяснения того, почему Соединенные Штаты, страна с наиболее высоким научным и технологическим потенциалом, оказывается также и самой религиозной среди богатых стран западного мира. Другой частью объяснения может оказаться больший, чем в Европе, разрыв между богатыми и бедными.

 

Организованность и покорность 

Остающиеся четыре особенности религии, которые я собираюсь обсудить: упорядоченная иерархия, проповедь политической покорности, регулирование поведения в отношении чужаков с помощью формального морального кодекса и оправдание войн, — не были свойственны малочисленным сообществам и появились с возникновением вождеств и государств, а в современных светских обществах эти особенности постепенно снова теряют значение. Определяющей чертой современных религий является упорядоченная иерархия, которую мы рассматриваем как нечто само собой разумеющееся. Большинство современных религий имеет профессиональных священнослужителей — раввинов, священников, имамов, которые или получают заработную плату, или обеспечиваются предметами первой необходимости. Современные религии также имеют церкви (храмы, синагоги, мечети и т.д.). В пределах каждого вероисповедания все его церкви пользуются одними и теми же священными книгами (Библией, Торой, Кораном и т.д.), практикуют одни и те же обряды, одни и те же формы изобразительного искусства, музыки, архитектуры и одеяний. Католик из Лос-Анджелеса, приехав в Нью-Йорк, может посетить воскресную мессу в нью-йоркской католической церкви и найти там все знакомые особенности. В малочисленных сообществах, с другой стороны, подобные признаки или не формализованы (обряды, искусство, музыка, одежда), или отсутствуют вовсе (профессиональные священнослужители, храмы, священные книги). Хотя в традиционных общинах могут существовать шаманы, получающие плату или дары, шаман все же не является профессионалом, зарабатывающим на жизнь исключительно отправлением обрядов; ему приходится охотиться, заниматься собирательством или выращивать урожай так же, как и всем работоспособным взрослым из их группы или племени.

Исторически эти организационные особенности религии возникли для решения новых проблем, появлявшихся по мере того, как древние человеческие сообщества становились более богатыми и многолюдными. Однако группы и племена слишком малы и недостаточно производительны, чтобы иметь возможность создавать излишки продовольствия для содержания профессиональных жрецов или шаманов (а также вождей, сборщиков налогов, гончаров или любых других специалистов). В таких общинах каждый взрослый вынужден добывать собственное пропитание охотой, собирательством или земледелием. Только более многолюдные и более производительные сообщества способны создать излишки, позволяющие кормить вождей и других предводителей или специалистов-ремесленников, никто из которых сам не охотится и не производит продовольствия.

Как могло возникнуть такое различие? Оно проистекло из сочетания трех очевидных фактов: многолюдные сообщества с большой вероятностью одерживают победу над малочисленными; многолюдным общинам требуются профессиональные вожди и бюрократы, потому что 20 человек могут, сидя вокруг костра, достичь консенсуса, а 20,000 не могут; однако профессиональных вождей и бюрократов нужно кормить. Как же вождь или царь может заставить подданных согласиться с тем, что по сути дела является кражей их продовольствия классом социальных паразитов? Проблема знакома гражданам любого демократического государства, которые задают себе такой вопрос при каждых выборах: что сделали должностные лица со времени предыдущих выборов? Что оправдывает щедрые оклады, которые они выплачивают себе из общественных средств?

Решением, которое нашли все дальновидные вождества и ранние государства — от Древнего Египта и городов Месопотамии до Полинезии и империи инков, — было создание организованной религии со следующими догматами: вождь или царь дарован божеством или сам им является; он способен посредничать между божеством и своими подданными, например посылать дожди или обеспечивать хороший урожай. Вождь или царь также оказывает ценные услуги, организуя подданных ради общественных работ, таких как строительство дорог, ирригационных систем, создание запасов, что идет на пользу всем. Взамен этих услуг подданные должны кормить вождя, его жрецов и сборщиков налогов. Стандартизованные ритуалы, выполняемые в стандартизованных храмах, предназначены для того, чтобы обучить подданных этим религиозным догматам, чтобы подданные были послушны вождю и его помощникам. Продовольствие, собранное у крестьян, также используется для содержания армии, подчиненной вождю или царю, с помощью которой он может завоевывать соседние земли, тем самым обеспечивая своих подданных новыми территориями. Армия обеспечивает вождю еще два преимущества: войны против соседей занимают энергичных амбициозных молодых аристократов, которые в противном случае могли бы задумать свержение вождя; кроме того, армия используется для подавления крестьянских восстаний. По мере того как теократические государства развивались и становились империями вроде Древнего Вавилона и Рима, они располагали все большими объемами продовольствия и трудовых ресурсов и архитектурные атрибуты государственных религий становились все более величественными. Поэтому-то Карл Маркс рассматривал религию как опиум народа (см. табл. ) и видел в ней инструмент классового угнетения.

Конечно, в последние столетия в иудеохристианском мире эта тенденция обратилась вспять и религия в гораздо меньшей мере, чем раньше, является служанкой государства. Политики и правящие классы теперь используют другие средства, а не утверждение божественности власти, для принуждения всех нас, крестьян сегодняшнего дня. Однако взаимное проникновение религии и государственной власти сохраняется в некоторых мусульманских странах, Израиле и (до недавнего времени) в Японии и Италии. Даже в Соединенных Штатах Бог присутствует на денежных купюрах, а официальные капелланы — в Конгрессе и в армии, и каждый американский президент (независимо от того, республиканец он или демократ) завершает свои речи словами «Да благословит Бог Америку».

 

Правила поведения в отношении чужаков 

Еще одной функцией религии, отсутствующей в малочисленных сообществах, но чрезвычайно важной в государственных обществах, является установление моральных правил поведения в отношении чужаков. Все основные мировые религии учат тому, что правильно, а что — нет и как человек должен себя вести. Однако эта связь между религией и моралью слаба или вовсе отсутствует (особенно в том, что касается обращения с чужаками) в новогвинейских сообществах, с которыми я имел дело. Напротив, социальные обязательства там очень сильно зависят от взаимоотношений. Поскольку в группу или в племя входит только несколько дюжин или сотен индивидов соответственно, каждый знает каждого и каждый знает все об отношениях всех друг с другом. Человек имеет различные обязательства по отношению к разным кровным родственникам, к тем, с кем породнился вследствие брака, к членам собственного клана и к соседям, принадлежащим к другим кланам.

Эти взаимоотношения определяют, например, можете ли вы обратиться к человеку по имени, вступить с ним в брак, потребовать, чтобы с вами поделились пищей или предоставили кров. Если вы вступаете в драку с другим членом вашего племени, ваши соплеменники, состоящие в родстве с вами обоими или по крайней мере хорошо знакомые с вами, бросятся вас разнимать. Проблемы мирного поведения в отношении незнакомца не возникает, потому что незнакомец может быть только членом враждебного племени. Если вам случится встретить чужака в лесу, вы, конечно, попытаетесь убить его или убежать; привычный нам обычай поздороваться и вступить в дружелюбный разговор был бы самоубийственным.

Таким образом, примерно 7500 лет назад, когда некоторые племенные сообщества развились в вождества, состоящие из тысяч индивидов — гораздо большего числа, чем отдельный человек мог бы знать по имени и в лицо, — возникла новая большая проблема: угроза потенциальной нестабильности, потому что старые племенные правила поведения больше не годились. Если вы встречали незнакомого вам члена того же вождества и, в соответствии с племенными правилами, вступали с ним в схватку, то начинались беспорядки — ваши родственники вступались за вас, а его — за него. Смерть одного из участников влекла кровную месть: родственники убитого пытались убить кого-то из родственников убийцы. Что могло спасти общество от краха в непрерывной оргии распрей и убийств из мести?

Решением этой дилеммы стал порядок, принятый в нашем собственном обществе, но который был известен и всем вождествам и ранним государствам, о которых мы имеем информацию. Правила миролюбия распространились на всех членов общества независимо от того, знаком ли вам человек, с которым вы столкнулись, или нет. Эти правила подкреплялись политическими лидерами (вождями или царями) и их агентами; освящение правил стало новой функцией религии. Считалось, что создателями законов, кодифицированных в виде формальных установлений морали, являются боги или иные сверхъестественные сущности. Людей с детства учили подчиняться этим правилам и ожидать сурового наказания в случае их нарушения (потому что теперь нападение на другого человека стало рассматриваться и как оскорбление богов). Наглядными примерами, знакомыми иудеям и христианам, являются десять заповедей.

В последнее время в светских обществах правила морального поведения вышли за пределы своего религиозного происхождения. Причины того, почему атеисты, как и многие верующие, теперь не убивают своих врагов, вытекают из ценностей, принятых в обществе, и из страха перед суровой рукой закона, а не перед гневом божьим. Однако со времени расцвета вождеств до недавнего появления светских государств религия освящала правила поведения, позволявшие людям гармонично сосуществовать в многолюдных обществах, где постоянно приходится иметь дело с незнакомцами. Функция религии, заключающаяся в том, что она позволяла чужакам мирно сосуществовать, и ее функция по обучению масс подчинению политическим лидерам есть два постоянно обсуждаемых аспекта роли религии в поддержании общественного порядка. Как цинично заметил Вольтер, «если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать». В зависимости от взглядов индивида, эти роли религии рассматриваются или как позитивные (способствующие социальной гармонии), или как негативные (способствующие эксплуатации масс деспотической элитой).

 

Оправдание войны 

Другая проблема, вставшая перед появившимися вождествами и государствами и не существовавшая в предшествующей истории групп и племен, касалась войн. Поскольку для определения правил поведения племена используют отношения кровного родства или родства в результате брака, а не религию, у человека не возникает моральной проблемы, когда он убивает члена другого племени, с которым у него нет отношений. Однако раз государство использует религию для того, чтобы требовать миролюбия от своих граждан, не связанных узами родства и знакомства, как может государство убедить своих подданных отбросить эти предписания во время войны? Государства разрешают и даже требуют, чтобы их граждане грабили и убивали граждан других государств, которым объявлена война. После того как на протяжении 18 лет государство учило мальчика заповеди «не убий», может ли оно развернуться на 180 градусов и потребовать: «при таких-то обстоятельствах ты должен убивать»? И не возникнет ли тут опасность, что солдаты безнадежно запутаются и станут убивать не тех (например, собственных сограждан) ?

Снова и в современной, и в древней истории на помощь приходит религия с новой функцией. Десять заповедей приложимы только к поведению в отношении сограждан по вождеству или государству. Большинство религий претендует на монополию на истину и утверждает, что все остальные религии ложны. И в прошлом, и очень часто теперь людей учат тому, что они не только могут, но и обязаны грабить и убивать последователей неправильной религии. Такова темная сторона всех благородных патриотических призывов сражаться за Бога и отчизну: por Dios y por Espana, Gott mit uns и т. д. Ни в коей мере не уменьшает вины современных религиозных фанатиков-убийц тот факт, что они — наследники долгой и широко распространенной отвратительной традиции.

Ветхий Завет Библии полон призывов к жестокому обращению с язычниками. В книге Второзаконие израильтянам прямо вменяется в обязанность массовое истребление врагов:

А в городах сих народов, которых Господь Бог твой дает тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души, но предай их заклятию: Хеттеев и Аморреев, и Хананеев, и Ферезеев, и Евеев, и Иевусеев, [и Гергесеев,] как повелел тебе Господь Бог твой, дабы они не научили вас делать такие же мерзости, какие они делали для богов своих, и дабы вы не грешили пред Господом Богом вашим [18] .

Книга Иисуса Навина описывает его подвиги при выполнении этих инструкций: он перебил население более чем четырехсот городов.

Талмуд, книга раввинских комментариев, анализирует потенциальную двусмысленность, вытекающую из противоречия между двумя принципами: «не убий [верующих в твоего собственного Бога]» и «убий [верующих в других богов]». Например, по словам одного из комментаторов, иудей виновен в убийстве, если он намеренно убивает соплеменника-иудея, невиновен, если он намеренно убивает неиудея, и также невиновен, если убивает иудея, бросив камень в группу людей, состоящую из девяти иудеев и одного язычника (ведь он мог целиться именно в этого единственного язычника).

По справедливости нужно отметить, что такой взгляд более характерен для Ветхого Завета, чем для Нового, моральные принципы которого далеко продвинулись в направлении одинакового отношения ко всем людям — по крайней мере, в теории. Однако на практике, конечно, наиболее страшные примеры геноцида в истории были осуществлены европейскими колонизаторами-христианами, истреблявшими неевропейцев, морально оправдывая это как Новым, так и Ветхим Заветом.

Интересен тот факт, что среди новогвинейцев религия никогда не используется для оправдания убийств или сражений с членами другой группы. Многие из моих новогвинейских друзей описывали мне свое участие в геноциде при нападениях на соседние племена. Во всех этих рассказах не содержалось и намека на какой-либо религиозный мотив, на готовность умереть во имя Бога или ради истинной религии или вообще принести себя в жертву какой-либо идее. В противоположность этому религия поддерживала идеологии, сопровождавшие возникновение государств и внушавшие подданным обязанность подчиняться правителям, избранным Богом, соблюдать моральные принципы вроде десяти заповедей только в отношении сограждан и жертвовать жизнью в войне с другими группами (то есть с язычниками). Это и делает сообщества религиозных фанатиков такими опасными: смерть за идею совершенно незначительного числа их приверженцев (например, всего одиннадцати человек 11 сентября 2001 года) позволяет сообществу фанатиков уничтожить гораздо больше тех, кого оно считает своими врагами (2996 человек в тот же день). Требование ненавидеть членов стало повсеместным в последние 1500 лет: фанатики-христиане и фанатики-мусульмане убивали, продавали в рабство или насильственно обращали в свою веру друг друга и язычников. В XX веке государства Запада добавили также и светские оправдания для убийства миллионов граждан других западных государств, однако мотивация религиозного фанатизма все еще сильна в некоторых других странах.

 

Знаки приверженности 

Многие люди озадачены и обеспокоены некоторыми особенностями религии. В наибольшей мере это касается следующего: будучи связанной с иррациональными верованиями в сверхъестественное, каждая религия имеет набор таких верований и твердо за них держится, отвергая при этом большинство верований других религий; религия часто поощряет дорогостоящее, ведущее к увечьям и самоубийственное поведение, которое, казалось бы, должно делать людей менее, а не более религиозными; явное лицемерие проповеди морального кодекса, универсального для всех, и одновременного исключения многих или большинства людей из его действия и призывов к их убийству. Как можно объяснить эти смущающие парадоксы? Имеются два объяснения, которые мне представляются полезными.

Одним из них является потребность последователей определенной религии демонстрировать некий надежный знак принадлежности к ней. Верующие проводят жизнь друг с другом и постоянно рассчитывают на взаимную поддержку в мире, где многие или большинство придерживаются других религий, могут быть враждебны к вашей или скептически относиться ко всем религиям вообще. Ваша безопасность, процветание и жизнь будут зависеть от того, правильно ли вы идентифицируете окружающих как своих единоверцев, и от вашей способности убедить их в том, что вам можно доверять так же, как вы доверяете им. Какие доказательства вашей и их приверженности надежны?

Надежным может быть лишь такое доказательство, которое никто не захочет и не сможет подделать ради какого-либо преимущества. Поэтому-то религиозные «знаки» всегда столь затратны: огромное количество времени, посвященного изучению и регулярному совершению ритуалов, молитвы, пение гимнов, паломничества; большие затраты ресурсов, включая деньги, дары, жертвенных животных; публичное исповедание невероятных с рациональной точки зрения верований, которые окружающие могут высмеять как глупость; публичное причинение себе болезненных постоянных телесных повреждений, в том числе кровавые порезы чувствительных частей тела, уродование гениталий, отсечение фаланг пальцев. Если вы видите, что некто демонстрирует столь ценные знаки, оставляющие последствия на всю жизнь, эти знаки убедят вас гораздо более эффективнее, чем если бы этот человек просто заявил: «Доверяй мне, я с тобой, я ношу правильную шляпу (хотя мог купить ее вчера по дешевке и могу выбросить завтра)». По совершенно такой же причине, говорят биологи-эволюционисты, многие животные прибегают к столь же дорого обходящимся сигналам (вроде хвоста у павлина) — они заставляют других животных поверить тому или иному сигналу. Когда самец-павлин распускает свой роскошный хвост перед самкой, она может быть уверена, что самец, способный отрастить подобный хвост и выжить с ним, действительно обладает лучшими генами и лучше умеет находит пропитание, чем самец, лишь притворяющийся безупречным, но обладающий всего лишь маленьким хвостиком.

Интересным примером того, как религия поощряет групповую кооперацию и приверженность, служит показатель выживания американских общин. На протяжении всей истории Соединенных Штатов до настоящего времени люди экспериментировали, создавая сообщества, в которых могли бы жить рядом с теми, кто разделяет их идеалы. Некоторые из этих общин основаны на общности религиозных верований, другие имеют в основе нерелигиозные принципы; из последних многие возникли в 1960-1970-х годах. Однако все общины так или иначе подвергаются финансовому, практическому, социальному, сексуальному давлению и конкуренции со стороны других общин и внешнего мира в целом. В результате подавляющее большинство таких общин распадается, постепенно или мгновенно, еще при жизни их основателей. Например, в 1960-х годах одна моя приятельница основала общину в прекрасной, мирной, но глухой местности в северной Калифорнии. Однако постепенно в результате изоляции, скуки, личных трений и по другим причинам другие члены покинули общину, и в конце концов она осталась в одиночестве. Она все еще живет там, но теперь уже сама по себе, а не в общине.

Ричард Сосис проследил судьбы нескольких сотен религиозных и светских американских общин, основанных в XIX и начале XX века. Почти все они со временем распались, за исключением чрезвычайно успешных колоний религиозной группы, известной как гуттериты: все двадцать колоний гуттеритов, попавших в выборку Сосиса, выжили. Однако 199 других общин, обследованных Сосисом, распались или вымерли, чему всегда предшествовала потеря веры в идеологию группы, а иногда и природные катаклизмы, смерть харизматичного лидера или враждебность окружающего населения. Однако вероятность распада была в четыре раза выше для светских общин, чем для религиозных. Несомненно, религиозная идеология гораздо эффективнее светской с точки зрения сплочения ее последователей; она не дает членам общины покинуть ее, даже когда это диктует здравый смысл, и позволяет устоять перед постоянными соблазнами, связанными, например, с общинной собственностью и риском злоупотреблений ею. Таким примером может служить Израиль, где существуют и религиозные, и светские (гораздо более многочисленные) кибуцы, и при этом первые из года в год оказываются более успешными, несмотря на высокую стоимость религиозных обычаев (например, воздержания от всякого труда один день в неделю).

 

Мера религиозного успеха 

Другим объяснением, которое я нахожу полезным для разрешения религиозного парадокса, представляется подход биолога-эволюциониста Дэвида Слоуна Уилсона. Он заметил, что религия служит для выделения группы людей, конкурирующей с другими группами, исповедующими другие религии. Самой простой мерой относительного успеха религии является число ее последователей. Почему в современном мире живет больше миллиарда католиков, около 14,000,000 иудеев и нет ни одного альбигойца-манихея (члена многочисленного в Средние века христианского течения, верившего в то, что мир представляет собой арену борьбы добрых и злых сверхъестественных сил)?

Согласно взглядам Уилсона, численность последователей религии зависит от баланса нескольких процессов, способствующих росту численности или ее сокращению. Число последователей растет за счет верующих, которые успешно воспитывают своих детей в своей вере, и за счет обращения приверженцев других религий и неверующих; оно снижается в результате смерти последователей и потери их за счет обращения в другие религии. На этом месте можно сделать паузу и сказать: «Это очевидно, ну и что? Как это должно помочь мне понять, почему католиков, верящих в воскресение Христа, больше, чем иудеев, которые в него не верят?» Преимущество подхода Уилсона заключается в том, что он позволяет исследовать отдельные эффекты религиозных верований и практики на различные процессы увеличения или уменьшения числа приверженцев. Некоторые выводы кажутся слишком прямолинейными, другие более сложны. Как оказывается, религии прибегают к различным стратегиям для достижения успеха.

Например, американская религиозная община шейкеров была некоторое время в XIX веке очень успешна, несмотря на то что требовала от своих членов безбрачия и тем самым лишалась самого распространенного способа увеличения своей численности — за счет воспитанных членами общины детей. Шейкеры добивались успеха исключительно благодаря тому, что на протяжении десятилетий привлекали новообращенных. Противоположным примером является иудаизм, просуществовавший несколько тысячелетий несмотря на то, что не искал новых приверженцев. Христианство и ислам, широко практиковавшие прозелитизм, имеют много больше последователей, чем иудаизм, что неудивительно, однако иудаизм сохраняется в силу других факторов, способствующих демографическому росту: относительно высокому уровню рождаемости, низкому уровню смертности (за исключением периодов преследований), поощрению образования, создающего экономические возможности, сильной взаимопомощи и незначительному числу обращений иудеев в другие религии. Что касается альбигойцев, их исчезновение лишь косвенно было следствием их веры в вечную борьбу сил добра и зла. Дело было не в том, что их верования мешали им заводить детей или были недостаточно убедительны, чтобы привлечь новых приверженцев; взгляды альбигойцев были неприемлемы для господствующей католической церкви, которая объявила крестовый поход против «еретиков»; крестоносцы осадили и захватили их города и замки и физически уничтожили практически всех альбигойцев.

Более тонкие причины Уилсон называет при ответе на один из главных вопросов западной религиозной истории. Почему из всех бесчисленных крошечных иудаистских сект, конкурирующих друг с другом и с неиудейскими группами в Римской империи в I веке н.э., одна со временем превратилась в ведущую мировую религию? Отличительными чертами христианства в поздней Римской империи, способствовавшими такому исходу, были активный прозелитизм (в отличие от правоверного иудаизма), поощрение обзаведения детьми и лучший уход за ними (в отличие от принятого в современном им римском обществе), предоставление женщинам больших возможностей (в отличие от иудаизма и римского язычества того времени и от более позднего христианства), социальные установления, приводившие к более низкому уровню смертности от эпидемий, и христианская доктрина прощения. Эта доктрина, часто неправильно понимаемая как упрощенное требование без разбора подставлять другую щеку, на самом деле представляет собой часть сложной системы зависящих от контекста реакций — от прощения до возмездия. Житейский опыт показывает, что прощение того, кто причинил вам зло, может на самом деле приводить к тому, что в будущем вы получите преимущество.

Другой пример использования схемы Уилсона — анализ успеха церкви мормонов, которая оказалась среди наиболее быстро растущих религий двух последних столетий. Не принадлежащие к мормонам люди сомневаются в истинности заявления основателя учения мормонов Джозефа Смита, которое я приводил выше, согласно которому ангел Мороний явился ему 21 сентября 1823 года и сообщил о золотых таблицах, зарытых на вершине холма около деревни Манчестер на западе штата Нью-Йорк и ожидающих перевода (см. табл. ). Не принадлежащие к этой церкви люди также сомневаются в данных под присягой свидетельствах 12 человек (Оливера Каубери, Христиана Уитмера, Хирама Пейджа и других) в том, что они видели эти таблицы и касались их. Как могли эти явно невероятные утверждения привести к стремительному росту числа мормонов?

Подход Уилсона предполагает понимание того, что успех религии с точки зрения увеличения числа своих приверженцев зависит не от того, истинны ли ее доктрины, а насколько эти доктрины и связанная с ними практика мотивируют приверженцев производить на свет и успешно воспитывать детей, привлекать последователей, создавать беспрепятственно функционирующее сообщество. По словам Уилсона,

даже совершенно фантастические верования могут играть адаптационную роль, если мотивируют поведение, позволяющее приспосабливаться к реальному миру. Самого по себе фактического знания не всегда достаточно для приспособительного поведения. Иногда система символических верований, далеко отстоящая от реальности, преуспевает в большей мере.

В случае церкви мормонов ее доктрины и практика оказались поразительно эффективны с точки зрения демографии. Мормоны отличаются многодетностью. Они создали мощную систему взаимной поддержки, обеспечивающей полноценную и привлекательную социальную жизнь и стимулы для труда. Мормоны чрезвычайно серьезно относятся к прозелитизму: молодым мормонам полагается посвятить два года обращению в свою веру новых последователей, как в других странах, так и по соседству с домом. От мормонов ожидается, что они будут отдавать своей церкви 10% дохода (помимо обычных в США федеральных налогов, налогов штата и муниципальных налогов). Столь высокие требования к знакам приверженности, столь значительные затраты времени и ресурсов гарантируют, что выбравшие веру мормонов воспринимают свою веру всерьез. Что же касается, по-видимому, невероятных утверждений Джозефа Смита и его свидетелей насчет божественных откровений, содержащихся на золотых пластинах, — так ли уж велика на самом деле разница между этими утверждениями и библейскими рассказами о божественных откровениях Иисусу и Моисею, если не считать того, что с тех пор прошли тысячелетия, а наш скептицизм имеет разную степень в силу различий в воспитании?

Что может сказать Уилсон об основополагающем ханжестве, свойственном религии: проповеди благородных моральных принципов при одновременном поощрении убийства последователей других религий? Уилсон считает, что успех (или, если пользоваться языком эволюционной биологии, адекватность) религии относительна и может быть определена только в сравнении с успехами других религий. Нравится это нам или нет, религии могут увеличивать и часто увеличивают свой успех (определяемый как число приверженцев) благодаря убийству или насильственному обращению последователей других религий. По словам Уилсона,

начав разговор на тему религии, весьма вероятно услышать обличение жестокостей, совершенных во имя Божье. В большинстве случаев это преступления, совершенные одной религиозной группой против других. Как можно перед лицом таких свидетельств называть религию адаптационной? Ответ: с легкостью, если понимать адекватность как нечто относительное. Важно подчеркнуть, что то или иное поведение может быть объяснено с точки зрения эволюции без привлечения аргументов морали.

 

Изменение функций религии 

Вернемся наконец к моему изначальному вопросу о функциях и определении религии. Теперь мы видим, почему так трудно дать это определение: функции религии менялись по мере ее развития, как это происходило, например, с электрическими органами рыб. Более того, религия меняла свои функции в большей степени, чем электрические органы, которые приобрели всего шесть функций по сравнению с семью, характеризующими различные религии (табл. 9.3).

Таблица 9.3. Изменение функций религии в ходе истории

Из этих семи функций четыре полностью отсутствовали на одном этапе истории религии, а на другом этапе пять присутствовали, но их значение уменьшалось. Две функции уже возникли и полностью развились к моменту появления мыслящих, способных рассуждать людей около 50,000 лет до н.э., но на протяжении последнего тысячелетия они стабильно теряют свое значение: это привлечение сверхъестественного для объяснения мира (эта функция особенно резко сокращается) и снятие беспокойства из-за неконтролируемых опасностей с помощью ритуалов.

Эти изменения в функциях религии делают ее определение более трудным, чем объяснение развития электрических органов, которые по крайней мере обладают одним общим свойством: они способны создавать эмпирически обнаруживаемое электрическое поле, в то время как не существует какой-то одной характеристики, присущей всем религиям. Я рискну добавить еще одно определение к приведенным в таблице :

Религия есть набор догматов, отличающих социальную группу, разделяющую эти догматы, от групп, не разделяющих эти догматы в идентичной форме. В эти разделяемые догматы всегда входит одно из трех, а часто все три: привлечение сверхъестественного для объяснения мира, снятие тревоги, вызванной неконтролируемыми опасностями, с помощью определенных ритуалов и дарование утешение перед лицом жизненных горестей и перспективы смерти. Религии, за исключением ранних, со временем становились централизованными, поощряли стандартизованную иерархию, политическую покорность, терпимость к незнакомцам, принадлежащих к той же религии, и оправдывали войны против групп, придерживавшихся другой религии.

Это мое собственное определение, оно кажется столь же вымученным, как и большинство определений из таблицы , но мне кажется, что оно отвечает реальному положению дел.

Что можно сказать о будущем религии? Это зависит от того, какую форму примет мир через 30 лет. Если уровень жизни будет повышаться во всем мире, тогда функции религии 1 и 4-7 на таблице будут продолжать терять значение, но функции 2 и 3, как мне представляется, сохранятся. Особое значение получат поиски смысла индивидуальной жизни и смерти, пусть с научной точки зрения эти поиски и не имеют никакого значения. Но даже если ответ науки на вопрос о смысле жизни истинен, а то, что предлагает религия, лишь иллюзия, многие люди все же будут продолжать отвергать ответ науки. Если, с другой стороны, значительная часть мира погрязнет в нищете или, хуже того, мировая экономика, благополучие и глобальный мир будут разрушены, тогда все функции религии, даже привлечение сверхъестественного для объяснения мира, могут пережить возрождение. Поколение моих детей увидит ответ на эти вопросы.

 

Многоязычие

Однажды я неделю провел в лагере в горном лесу с двадцатью горцами-новогвинейцами. Как-то вечером разговор вокруг костра шел на нескольких местных наречиях плюс двух lingua franca: ток-писин и моту, как обычно и случается, когда вместе собираются представители различных новогвинейских племен. Я уже привык к тому, что сталкиваюсь с новым языком каждый раз, как перемещаюсь на 10-20 миль по новогвинейскому Нагорью. Я только что побывал в низменной части Новой Гвинеи, где один из моих друзей рассказал мне о том, что в окрестностях его деревни говорят на пяти разных языках, что он еще в детстве овладел ими, играя с другими детьми, а потом, начав учиться в школе, выучил еще три. Тем вечером я из любопытства обошел сидящих у костра и попросил каждого назвать языки, на которых он «говорил», т.е. которые знал достаточно, чтобы поддерживать разговор.

Любой из тех 20 новогвинейцев владел как минимум пятью языками. Несколько человек знали от 8 до 12, а чемпионом оказался горец, говоривший на 15. За исключением английского, который новогвинейцы часто учат в школе по учебнику, остальными языками они овладели в процессе общения, без всяких книг. Предваряя возможное возражение, скажу, что местные языки, перечисленные тем вечером, были взаимно недоступны для понимания, а не просто являлись диалектами одного и того же наречия. Некоторые из них были тональными, как китайский, другие — нет, и принадлежали они к различным языковым семьям.

В Соединенных Штатах, с другой стороны, большинство коренных американцев — монолингвы (то есть владеют лишь одним языком). Образованные европейцы обычно владеют двумя-тремя языками, иногда больше; они изучают в школе не только родной язык. Лингвистический контраст между новогвинейцами, собравшимися у нашего костра, и современными американцами или европейцами показывает широко распространенные различия в употреблении языка малочисленными народностями и в обществе современных государств — различия, которые в будущем будут только увеличиваться. В нашем прошлом, как и в сегодняшней Новой Гвинее, на каждом языке говорило гораздо меньше людей, чем теперь на языке любого из современных государств; вероятно, сравнительно бóльшая доля населения говорила на нескольких или на двух языках, освоив их в процессе общения с детства, а не благодаря формальному изучению в школе.

Как это ни печально, языки исчезают теперь быстрее, чем когда-либо раньше в человеческой истории. Если современная тенденция сохранится, 95% языков, унаследованных нами после тысячелетий их существования, станут исчезнувшими или вымирающими к 2100 году. К тому времени половина существующих ныне языков исчезнет, а большинство оставшихся станут выходить из употребления и будут использоваться только стариками; лишь незначительное меньшинство «живых» языков будет передаваться от родителей детям. Языки исчезают так быстро — примерно по одному каждые девять дней, — а лингвистов, изучающих их, так мало, что время истекает на глазах: возможно, не удастся описать и зафиксировать большинство языков до того, как они исчезнут. Лингвисты участвуют в такой же гонке со временем, что и биологи, осознавшие, что большинство видов животных и растений в мире подвергается опасности вымирания до того, как они будут описаны. Мы постоянно слышим обеспокоенные сообщения об ускоряющемся исчезновении птиц, лягушек и других живых существ по мере того, как наша «цивилизация кока-колы» распространяется по миру. Гораздо меньше внимания уделяется исчезновению языков и их важнейшей роли в выживании туземных культур. Каждый язык — средство выражения уникального способа мышления, уникального взгляда на мир, создания уникальной литературы. Поэтому нам грозит трагедия неизбежной потери большей части нашего культурного наследия, связанная с потерей большей части наших языков.

Почему языки исчезают с такой катастрофической быстротой? Действительно ли это исчезновение имеет такое значение? Хорошо или плохо современное изобилие языков для нашего мира в целом и для тех традиционных сообществ, которые все еще говорят на языках, которым грозит исчезновение? Многие из вас, читатели, могут не согласиться с тем, что я только что сказал о трагичности потери языка. Может быть, вы думаете, что обилие языков приводит к гражданским войнам и мешает образованию, что мир выиграл бы, будь в нем гораздо меньше наречий, и что разнообразие языков — та особенность позавчерашнего мира, от которой нам полезно избавиться — как от постоянных межплеменных войн, детоубийства, изгнания престарелых и частых голодовок.

Приносит ли нам как личностям добро или зло изучение многочисленных языков? Безусловно, на изучение языка уходит много времени и сил; не было бы лучше потратить время и усилия на освоение каких-то более полезных навыков? Думаю, вас, читателей, заинтригуют ответы на вопросы о ценности традиционного мультилингвизма (многоязычия) и для отдельных людей, и для общества. Убедит ли вас эта глава в том, что следует вашего следующего ребенка растить билингвой, или, напротив, вы решите, что всему миру стоило бы как можно быстрее перейти на английский?

 

Сколько всего языков в мире 

Прежде чем мы возьмемся за эти важные вопросы, давайте начнем с преамбулы: сколько языков все еще существует сегодня, как они развивались и где в мире на них говорят. Количество известных языков, на которых говорят или еще недавно говорили, в современном мире составляет примерно 7,000. Это огромное число может ошеломить читателя, потому что многие из нас могли бы назвать всего несколько десятков языков, а огромное большинство языков нам неизвестно — они не имеют письменности, и на них говорят немногочисленные народности, живущие далеко от развитого мира. Например, вся Европа к западу от России говорит менее чем на 100 языках, но на африканском континенте и на индийском субконтиненте имеется более чем по 1,000 языков. В африканских государствах Нигерия и Камерун обнаружено 527 и 286 языков соответственно, население маленького тихоокеанского острова Вануату (площадью менее 5,000 квадратных миль) говорит на 110 языках. Самым большим в мире разнообразием языков может гордиться Новая Гвинея: на площади лишь слегка больше Техаса используется около 1,000 языков, принадлежащих к большому числу различных языковых семей.

Из этих 7,000 существующих языков девять является «гигантами»: каждый из них родной для 100 миллионов человек или более, вместе на них говорит более трети населения мира. Несомненно, первое место занимает мандаринский диалект китайского языка, на котором говорят по крайней мере 700 миллионов китайцев; за ним следуют испанский, английский, арабский, хинди, бенгальский, португальский, русский, японский — примерно в такой последовательности. Если мы несколько расширим свое определение «больших» языков, включив в них 70 ведущих, т.е. 1% от всех существующих, то это окажутся родные языки почти 80% населения мира.

Однако большинство языков в мире — «маленькие», на них говорит совсем немного людей. Если мы разделим примерно семь миллиардов жителей Земли на 7,000, то получим среднее число говорящих на одном языке — 1 миллион человек. Но поскольку это среднее число искажается наличием ста с лишним миллионов людей, говорящих на каждом из девяти языков-«гигантов», то лучшей мерой «типичного» языка будет «медианный» — т.е. такой язык, в отношении которого половина языков в мире имеет большее число говорящих, а половина — меньшее. Численность говорящих на таком медианном языке — всего несколько тысяч человек. Таким образом, половина языков в мире имеет меньше нескольких тысяч носителей, а многие — всего 60-200 человек.

Однако обсуждение числа языков и числа говорящих на каждом из них заставляет нас рассмотреть вопрос, которым я задавался, рассказывая о беседе сидящих у костра новогвинейцев. Каково различие между отдельными языками и просто диалектами одного и того же языка? Языковые различия между соседними популяциями могут варьировать соседи могут понимать 100%, или 92%, или 75%, или 42%, или вовсе ничего из того, что говорят живущие рядом. В качестве водораздела между языком и диалектом часто произвольно принимается 70%-ный уровень взаимного понимания: согласно этому определению, если соседние популяции понимают больше 70% речи друг друга, то считается, что они говорят на разных диалектах одного и того же языка; если же меньше — то на разных языках.

Однако даже такое простое, условное, чисто лингвистическое определение диалектов и языков может приводить к двусмысленностям, когда мы пытаемся применить его на практике. Одна такая трудность связана с цепочкой диалектов: в цепочке соседних деревень А, В, С, D, E, F, G, H жители каждой могут понимать своих ближайших соседей, но жители деревень A и H на противоположных концах цепочки могут уже совершенно друг друга не понимать. Другая трудность заключается в том, что понимание друг друга участниками общения может быть асимметричным: человек из деревни A может понимать то, что говорит сосед из B, но человек из B — не понимать того, что говорит сосед из A. Например, мои говорящие по-португальски друзья сообщали мне, что хорошо понимают испаноязычных, но последним нелегко понять португальский язык.

Проблемы такого типа возникают, когда пытаешься провести черту между диалектом и языком на чисто лингвистических основаниях. Более трудная проблема связана с тем, что языки признаются раздельными не только в силу лингвистических различий, но и по политическим причинам и в силу этнического самоопределения. Это нашло отражение в распространенной между лингвистами шутке: «Язык — это диалект, поддержанный собственными армией и флотом». Например, испанский и итальянский языки могли бы не пройти 70%-ный текст, чтобы в результате считаться разными языками, а не диалектами одного языка: мои испанские и итальянские друзья утверждают, что вполне понимают друг друга, особенно после некоторой практики. Однако любой испанец и любой итальянец, да и все остальные тоже, без колебаний назовут испанский и итальянский отдельными языками — возможно, потому, что эти страны уже более тысячи лет имеют собственные армию и флот плюс раздельные правительства и школьные системы.

В отличие от этого многие европейские языки имеют сильно дифференцированные региональные формы, которые правительства этих стран категорически рассматривают как диалекты несмотря на то, что жители разных регионов совсем друг друга не понимают. Мои друзья, живущие в Северной Германии, не понимают сельских жителей Баварии, а живущие в Северной Италии — живущих на Сицилии. Однако национальные правительства Германии и Италии непреклонны: они считают, что различные регионы не должны иметь собственных армий и флотов, а поэтому их говоры должны именоваться диалектами — и не смейте даже упоминать критерия 70%!

60 лет назад эти региональные различия в европейских странах были даже более выраженными — до того как телевидение и внутренняя миграция начали ломать давно устоявшиеся различия «диалектов». Например, в мой первый приезд в Британию в 1950 году родители взяли меня и мою сестру Сьюзен в гости к своим друзьям по фамилии Грэм-Хилл, которые жили в маленьком городке Бекклс в Восточной Англии. Пока родители и их друзья беседовали, мы с сестрой, заскучав от взрослых разговоров, отправились погулять по очаровательному старинному городку. Повернув несколько раз, мы обнаружили, что заблудились. Мы спросили человека на улице, как нам вернуться к дому наших друзей. Сразу стало ясно, что этот человек не понимает нашего американского выговора, хотя мы говорили медленно и (как нам казалось) отчетливо. Однако он, конечно, видел, что мы дети, и понял, что мы заблудились; он просветлел, когда мы несколько раз повторили «Грэм-Хилл, Грэм-Хилл», и разразился подробными указаниями, из которых мы со Сьюзен не поняли ни слова. Неужели он думает, что говорит по-английски? К счастью, он жестами показал, куда нам идти, мы двинулись в том направлении и скоро увидели дом Грэм-Хиллов. Местные диалекты — такие как в Бекклсе и некоторых других местностях Англии — претерпели гомогенизацию и стали походить на выговор дикторов Би-би-си благодаря повсеместному распространению телевидения в Британии в последние десятилетия.

Согласно строго лингвистическому «критерию 70%» — критерию, которым приходится пользоваться на Новой Гвинее, где ни одно племя не имеет собственных армии и флота, — очень многие итальянские «диалекты» должны были бы считаться отдельными языками. Такое переосмысление слегка уменьшило бы разрыв в лингвистическом разнообразии между Италией и Новой Гвинеей, но не принципиально. Если бы среднее число говорящих на итальянском «диалекте» было равно 4,000, как в среднем на языках Новой Гвинеи, Италия располагала бы десятью тысячами языков. Сторонники того, что итальянские диалекты — отдельные языки, могли бы насчитать в Италии несколько десятков языков, но никто не стал бы утверждать, что их 10,000. На самом деле Новая Гвинея лингвистически гораздо более разнообразна, чем Италия.

 

Как развиваются языки 

Как случилось, что мир говорит на 7,000 языков, а не на одном и том же? Уже за десятки тысяч лет до того, как инструментами распространения английского языка стали Интернет и «Фейсбук», имелись достаточные возможности для исчезновения языковых различий, поскольку большинство традиционных народов имеют контакты с соседними сообществами, с которыми они заключают браки и торгуют и у которых заимствуют слова, идеи и поведение. Что-то должно было послужить причиной того, что языки даже в прошлом и при традиционном образе жизни и обилии контактов оставались отдельными.

Вот как это происходит. Любой из нас, кому за сорок, замечал, что язык меняется на протяжении всего нескольких десятилетий: некоторые слова выходят из употребления, появляются новые, да и произношение подчас делается другим. Например, когда бы я снова ни оказался в Германии, где я жил в 1961 году, молодым немцам приходится объяснять мне новые немецкие слова (например, Handi для обозначения сотовых телефонов, которых в 1961 году не существовало), а я все еще использую некоторые старомодные выражения, вышедшие с тех пор из употребления (например, местоимения jener/jene — тот/та). Однако мы с молодыми немцами все же по большей части хорошо понимаем друг друга. Подобным же образом вы, американские читатели моложе сорока, можете не узнать некоторые английские слова, раньше очень популярные: ballyhoo, merf и jeep, но зато ежедневно употребляете глагол to google, которого во времена моего детства не существовало.

После нескольких столетий таких независимых изменений в языке двух географически разделенных общин, происходящих из одного и того же исходного языкового сообщества, развиваются диалекты, говорящие на которых могут столкнуться с трудностями в понимании друг друга: таковы скромные различия между американским и британским английским, более заметные — между французским языком канадского Квебека и самой Франции и еще более значительные — между африкаанс и голландским. После 2,000 лет дрейфа в разные стороны языковые общины оказываются так далеки друг от друга, что утрачивают взаимное понимание, хотя для лингвистов их языки остаются явно связанными — как французский и испанский, или вообще романские языки, ведущие происхождение от латыни, или английский и немецкий и другие языки германской группы, берущие начало в протогерманском. Наконец, по прошествии примерно 10,000 лет различия становятся так велики, что большинство лингвистов относят языки к не связанным друг с другом языковым семьям без легко обнаруживаемых зависимостей.

Таким образом, языковые различия развиваются потому, что различные группы людей независимо друг от друга с течением времени создают различные слова и вырабатывают особенности произношения. Однако вопрос остается: почему эти разошедшиеся друг с другом языки не объединяются снова, когда разделенные ранее народы снова вступают в контакт друг с другом на языковых границах. Например, на современной границе между Германией и Польшей существуют польские деревни, расположенные поблизости от немецких, но их жители говорят на местных вариантах польского и немецкого, а не на польско-немецкой смеси. Почему?

Возможно, основным недостатком использования смеси языков является несоответствие основной функции человеческого языка: ведь как только вы начинаете с кем-то говорить, ваш язык служит немедленно узнаваемой меткой вашей групповой идентичности. Во время войны шпионам бывает гораздо легче надеть вражескую форму, чем убедительно подражать языку и произношению врага. Люди, которые говорят на вашем языке, — свои; они узнают в вас соотечественника, и они окажут вам поддержку — по крайней мере, не отнесутся сразу же с подозрением, в то время как некто, говорящий на другом языке, скорее всего, будет воспринят как потенциально подозрительный чужак. Это немедленное различение друзей и чужаков функционально действует и сегодня: обратите внимание на то, как вы, мой американский читатель, прореагируете, оказавшись, скажем, в Узбекистане, когда кто-то позади вас, к вашему облегчению, заговорит по-английски с американским акцентом. Возможность отличить друга от чужака была еще более важна в прошлом (см. главу 1) — эта возможность часто оказывалась вопросом жизни и смерти. Очень важно говорить на языке по крайней мере какого-то сообщества, чтобы какая-то группа считала вас своим. Если вместо этого вы говорите на смеси языков поблизости от языковой границы, представители обеих групп могут понимать бóльшую часть того, что вы говорите, но ни одна из них не сочтет вас своим, и вы не сможете рассчитывать на гостеприимство и защиту. Может быть, поэтому языковые общины во всем мире предпочли сохранить тысячи раздельных наречий вместо того, чтобы пользоваться единым языком или образовать цепочку диалектов.

 

География языкового разнообразия 

Языки в мире распределены неравномерно: примерно на 10% его площади сосредоточена половина всех языков. Например, минимальное разнообразие языков демонстрируют три самые большие страны — Россия, Канада и Китай, каждая из которых имеет площадь в миллионы квадратных миль: 100, 80 и 300 языков соответственно. Противоположный конец распределения занимают Новая Гвинея и Вануату: имея площадь всего в 300,000 и 4,700 квадратных миль соответственно, они представляют 1,000 и 110 языков. Это означает, что на одном языке говорят в среднем на площади примерно в 66,000, 49,000 и 12,000 квадратных миль в России, Канаде и Китае, но только на 30 и 42 квадратных милях на Новой Гвинее и Вануату соответственно. Почему существует такое огромное географическое различие в разнообразии языков?

Лингвисты выдвигают экологические, социально-экономические и исторические объяснения. Разнообразие языков — число языков, приходящихся на 1,000 квадратных миль площади, — коррелирует с многочисленными потенциально объясняющими его факторами, однако эти факторы в свою очередь коррелируют друг с другом. Таким образом, приходится прибегать к статистическим методам, таким как множественный регрессионный анализ, чтобы выявить именно те факторы, которые обладают наибольшим эффектом и на деле вызывают высокое или низкое разнообразие языков, в то время как влияние остальных факторов проявляется в их корреляции с первостепенными факторами. Например, выявлена положительная корреляция между обладанием «роллс-ройсом» и продолжительностью жизни: владельцы «роллс-ройсов» живут в среднем дольше тех, у кого таких машин нет. Однако дело здесь не в том, что обладание «роллс-ройсом» непосредственно улучшает шансы на выживание; у владельцев роскошных автомобилей много денег, и это позволяет им платить за лучшую медицинскую помощь, что и является настоящей причиной большей продолжительности их жизни. Когда же речь идет о коррелятах лингвистического разнообразия, пока еще такого же согласия насчет лежащих в глубине причин не достигнуто.

Четыре ближайшие экологические корреляции связывают разнообразие языков с географической широтой, изменчивостью климата, биологической продуктивностью территории и местным экологическим разнообразием. Во-первых, разнообразие языков снижается от экватора к полюсам; при прочих равных условиях жители тропических регионов говорят на большем числе языков, чем жители эквивалентных площадей в высоких широтах. Во-вторых, на данной широте разнообразие языков снижается по мере увеличения изменчивости климата, заключается ли она в регулярных сезонных изменениях в течение года или в непредсказуемых перепадах от года к году. Например, разнообразие языков больше в тропических дождевых лесах, влажных круглый год, чем в прилетающей к ним саванне с более выраженной сменой сезонов. (Этот фактор может по крайней мере отчасти благодаря корреляции между широтой и сезонностью определять большее разнообразие языков в тропических регионах с менее выраженной сезонностью по сравнению с имеющими заметную смену сезонов территориями в высоких широтах.) В-третьих, разнообразие языков имеет тенденцию возрастать в более продуктивной окружающей среде (например, в дождевых лесах по сравнению с пустынями), хотя отчасти и этот эффект может быть следствием того, что пустыни и другие скудные продовольствием регионы отличаются сильно выраженной сезонностью. Наконец, разнообразие языков бывает значительным в экологически разнообразных местностях, в особенности в горах по сравнению с равнинами.

Эти четыре экологических фактора лишь коррелируют с числом языков в какой-то определенной местности, но не служат непосредственным объяснением большего или меньшего разнообразия. Предположительно объяснениями могут также служить размер популяции, мобильность населения, его экономические стратегии. Во-первых, жизнеспособность языковой общины возрастает с увеличением ее численности: язык, на котором говорит 50 человек, имеет бóльшие шансы исчезнуть (если все его носители вымрут или откажутся от своего языка), чем язык, на котором говорят 5,000 человек. Поэтому регионы с меньшей биологической продуктивностью (то есть обеспечивающие меньшее население) поддерживают меньшее число языков; в них для носителей каждого языка требуется бóльшая территория. Жизнеспособной популяции в Арктике или в пустыне для обеспечения себя всем необходимым требуются десятки тысяч квадратных миль, в то время как в богатой продовольствием местности вполне достаточно оказывается нескольких сотен квадратных миль. Во-вторых, чем более постоянны условия окружающей среды при смене сезонов и в разные годы, тем более самодостаточной и оседлой может быть языковая община, живущая на маленькой площади: у нее не возникает особой потребности периодически переселяться или приобретать необходимое благодаря торговле с другими народностями. Наконец, экологически разнообразная территория может обеспечивать многие различающиеся между собой языковые общины, каждая из которых имеет собственный способ жизнеобеспечения, приспособленный к местным экологическим условиям: например, в горных районах на разной высоте можно пасти молочный скот на альпийских лугах, заниматься земледелием на склонах, ловить рыбу в реках, а в саваннах предгорий разводить овец.

Таким образом, экологические факторы предлагают нам сразу несколько причин того, почему маленькая Новая Гвинея имеет в 5-10 раз больше языков, чем огромные Россия, Канада или Китай. Новая Гвинея лежит в нескольких градусах от экватора, так что ее жители испытывают лишь незначительные колебания климата. Земли Новой Гвинеи достаточно увлажнены, плодородны и продуктивны. Новогвинейцы не перемещаются или почти не перемещаются в зависимости от сезона или от большей или меньшей урожайности конкретного года; свои потребности они могут удовлетворить на небольшой площади; им нет необходимости торговать, если не считать приобретения соли, камня для орудий и таких предметов роскоши, как раковины и перья. Местность на Новой Гвинее пересеченная и экологически разнообразная: имеются горы высотой до 16,500 футов, реки, озера, саванны, леса, побережье. Можно возразить, что в Китае и Канаде есть еще более высокие горы и большее разнообразие регионов по высоте, чем Новая Гвинея, но тропическое местоположение Новой Гвинеи означает, что сельским хозяйством можно заниматься круглый год, результатом чего является высокая плотность населения в районах, расположенных на высоте до 8,000 футов, в то время как на высокогорье в Китае и Канаде в холодный сезон все замерзает и там могут выживать лишь немногочисленные популяции (в Тибете) или же местность остается совсем безлюдной.

В добавление к этим экологическим факторам существуют факторы социально-экономические и исторические, способствующие различиям в многообразии языков в различных регионах мира. Одним таким фактором является то, что языковые сообщества (speech communities) охотников-собирателей состоят из меньшего числа индивидов, но занимают большие площади, чем языковые общины земледельцев. Например, Австралию традиционно населяли только охотники-собиратели и на каждый язык приходилось в среднем 12,000 квадратных миль, в то время как на соседней Новой Гвинее, населенной по большей части земледельцами, на каждый язык приходилось только 300 квадратных миль. Работая в индонезийской части Новой Гвинеи, я оказывался в районах, где жили поблизости друг от друга земледельцы (в центральном Нагорье) и охотники-собиратели (на Озерной равнине); каждая из этих групп говорила примерно на двух дюжинах языков. В среднем одним из языков охотников-собирателей пользовались только 388 человек, в то время как для земледельцев аналогичная цифра составляла 18,241. Основной причиной малочисленности языковых общин охотников-собирателей являлась скудость продовольственных ресурсов, следствием чего была низкая плотность населения. В одних и тех же природных условиях плотность населения охотников-собирателей была в 10-100 раз меньше, чем плотность крестьянского населения, потому что первым было доступно гораздо меньше пищи — они потребляли лишь незначительную часть дикорастущих съедобных растений, в то время как вторые превращали свои земли в огороды и сады, где выращивались только съедобные овощи и фрукты.

Вторым социально-экономическим фактором, связанным с языковым разнообразием, служит политическая организация: при ее усложнении в связи с переходом от групп к государствам число языков уменьшается, а языковые общины растут и занимают большие площади. Например, современные Соединенные Штаты, крупное государство с одним преобладающим на территории от океана до океана языком, имеет население, примерно в 30 раз превосходящее население всего мира во времена, когда оно состояло исключительно из групп и племен охотников-собирателей, говоривших на тысячах языков. Доминирующий в США английский язык в основном заменил сотни местных наречий, на которых пять столетий назад говорили группы, племена и вождества индейцев, жившие на территории, которая теперь принадлежит Соединенным Штатам. В основе этой тенденции лежит факт, уже упомянутый в Прологе: усложнение политической организации делается необходимым по мере роста численности населения, потому что группа, состоящая из нескольких дюжин человек, может принимать решения на общем собрании и обходиться без вождя, но общество, насчитывающее несколько миллионов членов, нуждается в профессиональных лидерах и бюрократах, чтобы успешно функционировать. Государства распространяют собственные языки за счет языков завоеванных или ассимилированных народностей. Такое распространение языка отчасти является следствием государственной политики, направленной на удобство управления и обеспечение национального единства, а отчасти — спонтанного употребления отдельными гражданами государственного языка ради экономических и социальных преимуществ.

Остается еще исторический фактор, различные исходы воздействия которого включают уже упомянутое уменьшение разнообразия языков с ростом политической сложности. По регионам мира то и дело прокатывались своего рода «лингвистические дорожные катки» (language steamrollers), когда одна группа, обладавшая преимуществом в численности, продовольственной базе или технологиях, расширяет свою территорию за счет соседей, навязывая свой язык населению региона и «выглаживая» существовавшие ранее местные наречия посредством изгнания или уничтожения их носителей и принуждения оставшихся говорить на языке пришельцев. Наиболее известные случаи ассоциируются с экспансией могущественных государств в отношении народов, не обладавших государственной организацией. Недавние примеры этого включают европейскую экспансию, в результате которой были вытеснены языки коренного населения обеих Америк, завоевание Британией Австралии, приведшее к исчезновению языков аборигенов, расширение территории России за Урал до Тихого океана, в результате чего русский язык заменил языки народов, населявших Сибирь. В прошлом также имели место зафиксированные историками случаи «лингвистических катков», порожденных мощными государствами. Завоевание Римской империей всего средиземноморского бассейна и большей части Западной Европы привело к уничтожению этрусского, континентального кельтского и многих других языков. Экспансия империи инков и ее предшественников привела к распространению языков кечуа и аймара к востоку от Анд.

Менее известны случаи вытеснения местных языков в результате заселения не имеющими письменности земледельцами земель охотников-собирателей, информацию о чем могут дать лингвистические и археологические изыскания, а не свидетельства летописцев. Установлено, что расширение ареала земледельцев банту и жителей тихоокеанских островов привело к исчезновению языков охотников-собирателей субэкваториальной Африки и островов юго-восточной Азии соответственно. Имели место и такие «лингвистические катки», когда одни охотники-собиратели покоряли других благодаря технологическим усовершенствованиям; так, например, 1,000 лет назад инуиты, располагавшие собачьими упряжками и каяками, расселились по всей канадской Арктике.

Следствием нескольких типов исторической экспансии является то, что регионы, в которых не было труднопреодолимых географических барьеров, снова и снова оказывались местом действия «лингвистических катков». Непосредственным результатом этого явилось очень низкое разнообразие языков в данной местности, потому что язык завоевателей сметал все остальные. С другой стороны, со временем язык завоевателей дифференцировался на местные диалекты, а затем превращался в отдельные языки, пусть все они и оставались родственными. Раннюю стадию такого процесса иллюстрирует история инуитов за последнюю 1,000 лет: все восточные инуитские народности от Аляски до Гренландии говорят на все еще взаимно понятных диалектах единого языка. Последствия экспансии Рима и племен банту, имевших место 1,000 лет назад, привели к развитию следующей стадии: различные языки романской группы (французский, испанский, румынский) хоть и родственны, но уже взаимно непонятны представителям этих народов; то же самое верно для сотен тесно связанных языков группы банту. На еще более поздней стадии разделения находятся языки, возникшие в результате освоения жителями островов Тихого океана островов юго-восточной Азии примерно 6,000 назад: теперь там существует тысяча языков, разделяющихся на восемь ветвей, но все еще достаточно сходных, чтобы не возникало сомнения в их родстве.

Контраст с этими легко захватываемыми территориями, которые Джоанна Николс именует «зонами распространения языка» (language spread zones), составляют те, которые она называет «остаточными зонами» (residual zones), или «убежищами» (refugia): горные или другие труднодоступные регионы, которые армиям государств или другим захватчикам трудно подчинить и где языки выживают и дифференцируются на протяжении долгого времени. Следовательно, в таких местах сохраняются уникальные языковые группы. Известные примеры таких территорий — Кавказские горы, где сосуществуют три уникальные языковые семьи плюс еще три, лишь недавно вытесненные государственным языком; Северная Австралия, представляющая собой ареал распространения 26 из 27 языковых семей аборигенов, индейская часть Калифорнии с 80 языками, которые, согласно различным классификациям, относятся к различному числу языковых семей — от шести до 22, и, конечно, Новая Гвинея с ее тысячью языков, принадлежащих к десяткам семей.

Таким образом, мы выявили еще несколько причин того, что Новая Гвинея лидирует в мире по числу языков и языковых семей. В дополнение к упомянутым выше экологическим факторам — малой сезонной изменчивости климата, оседлости населения, продуктивной среде обитания, обеспечивающей высокую плотность населения, большому экологическому разнообразию, позволяющему сосуществовать популяциям с разными стратегиями добывания пищи — мы теперь обнаружили и социально-экономические и исторические факторы. К ним относится тот факт, что новогвинейцы никогда не создавали государства, так что не был построен и «лингвистический каток», который смог бы нивелировать разнообразие языков. Кроме того, из-за того, что остров Новая Гвинея разделен рельефом на множество чрезвычайно автономных и взаимно труднодоступных районов, «лингвистический каток», даже если бы он и появился в ходе распространения земледелия на Нагорье (ассоциирующегося с так называемым транс-новогвинейским наречием), он все равно не смог бы уничтожить десятки языков более древнего типа.

 

Традиционное многоязычие 

Выше приведены причины того, почему современный мир унаследовал 7,000 языков от мира позавчерашнего и почему в языковые общины охотников-собирателей и земледельцев, не имеющих государственной организации, входило меньше носителей одного и того же языка, чем в современные общества. Как насчет билингвизма (двуязычия) и мультилингвизма (многоязычия)? Насколько распространен в традиционных сообществах билингвизм по сравнению с современными государствами — больше, меньше или в той же степени?

Различие между билингвизмом (или мультилингвизмом) и монолингвизмом представляется даже более произвольным, чем между языком и диалектом, и провести его труднее.

Сочтете ли вы себя билингвой только в том случае, если можете бегло разговаривать на еще одном языке кроме родного? Следует ли учитывать языки, на которых вы говорите неуверенно? Как насчет языков, на которых вы читаете, но говорить не можете, — например, латыни или классическом греческом (речь о тех из нас, кто изучал эти языки в школе)? И как оценивать язык, на котором вы сами говорить не можете, но который понимаете, когда говорят другие? Родившиеся в Америке дети иммигрантов часто понимают язык родителей, но уже не могут говорить на нем, а новогвинейцы отличают наречия, на которых могут говорить и которые понимают, от тех, которые они лишь «слышат», но на которых не говорят. Отчасти потому, что не существует согласия по поводу определения двуязычия, отсутствуют и сравнительные данные о его распространенности в мире.

Тем не менее нам необязательно сдаваться и вовсе отказываться от рассмотрения данного предмета, потому что о двуязычия имеются многочисленные свидетельства. Большинство родившихся в Соединенных Штатах от говорящих по-английски родителей остаются монолингвами по очевидным причинам: у них недостаточно потребности, а в большинстве случаев и мало возможностей говорить на втором языке. Большинство иммигрантов овладевают английским, а англоговорящие американцы находят себе говорящих по-английски супругов. Большинство европейских государств имеют единственный официальный государственный язык, и урожденные европейцы, имеющие родителей — урожденных европейцев, с детства учатся только национальному языку. Впрочем, поскольку европейские страны гораздо меньше по территории, а теперь и менее самодостаточны экономически, политически и культурно, чем Соединенные Штаты, большинство образованных европейцев организованно обучаются дополнительным языкам в школе и часто достигают в них беглости. Продавцы во многих скандинавских универмагах носят бейджики, на которых указаны языки, которыми они владеют, для помощи иностранным покупателям. Так или иначе распространение многоязычия в Европе — недавний феномен, следствие получения высшего образования большинством населения, послевоенной экономической и политической интеграции и роста англоязычных средств массовой информации. В прошлом в европейских национальных государствах, как и в других обществах, преобладал монолингвизм. Причины этого ясны: число носителей национального языка огромно, достигает часто многих миллионов; правительства поощряют использование государственного языка администрацией, в образовании, коммерции, армии и увеселительных заведениях; как я покажу ниже, государства обладают мощными прямыми и косвенными средствами распространения государственного языка за счет других.

В противоположность этому многоязычие широко распространено в традиционных малочисленных сообществах, не образовавших государства. И тут причины просты: мы уже видели, что традиционные языковые общины невелики (несколько тысяч или меньше носителей языка) и занимают небольшие площади. Непосредственно соседствующие сообщества часто говорят на разных наречиях. Люди регулярно встречаются и ведут дела с партнерами, говорящими на другом языке. Чтобы успешно торговать, заключать союзы и даже (в случае многих традиционных народностей) вступать в браки (а потом общаться с супругом или супругой), требуется не просто двуязычие, а мультилингвизм. Вторым и последующими языками люди овладевают в детстве — дома или при общении, а не получая формальное образование в школе. По моим наблюдениям, свободное владение пятью или более языками — практически правило в среде ведущих традиционную жизнь новогвинейцев. Я дополню свои новогвинейские впечатления кратким обзором ситуации на двух континентах: среди аборигенов Австралии и в тропической Южной Америке.

В населенной аборигенами Австралии имелось примерно 250 языковых групп, члены которых занимались охотой и собирательством; в среднем на каждую группу приходилась тысяча носителей языка. Все достоверные сообщения описывают аборигенов как владеющих по крайней мере двумя языками; большинство из них были мультилингвами. Исследование антрополога Питера Саттона касалось аборигенов района Кейп-Кируир на полуострове Кейп-Йорк; коренное население (683 человека) поделено на 21 клан, каждый из которых обладает собственной формой речи и состоит в среднем из 33 человек. Речевые формы делятся на пять языков плюс семь диалектов, так что среднее число говорящих на каждом — 53 человека, а на один язык приходится 140 носителей. Большинство живущих в этом районе аборигенов говорит по крайней мере на пяти различных языках или диалектах или понимает их. Отчасти в силу малочисленности языковых групп, отчасти по причине предпочтения лингвистической экзогамии (заключения брака между лицами с различными родными языками) 60% браков заключаются между говорящими на разных диалектах одного языка и только 24% — между говорящими на одном диалекте. Так происходит потому, что несмотря на лингвистическое сходство соседних кланов и территориальную близость, которая должна была бы вести к бракам между говорящими на одном диалекте, предпочтение отдается поиску географически и лингвистически более далеких партнеров.

Поскольку многие социальные группы на Кейп-Кируир включают говорящих на разных языках, разговоры часто оказываются многоязычными. Принято начинать беседу на языке или диалекте того, к кому вы обращаетесь, или (если вы гость) на языке лагеря, в который пришли. Потом вы можете перейти на собственный язык, в то время как ваши собеседники будут отвечать вам на своих; вы можете также обращаться к каждому из присутствующих на его языке, и сам ваш выбор уже послужит указанием на то, к кому вы именно обращаетесь. Вы можете переходить с языка на язык в зависимости от того смысла, который вкладываете в свои слова: например, выбор одного языка будет означать «мы с тобой не ссорились», другого — «мы с тобой в ссоре, но я хочу помириться», третьего — «я хороший и социально приемлемый человек», а четвертого — «я хочу оскорбить тебя, поэтому говорю непочтительно». Весьма возможно, что такой мультилингвизм был общепринятым в нашем прошлом охотников-собирателей, как это и теперь распространено в традиционных сообществах на Новой Гвинее, и по тем же глубинным причинам: языковые общины очень малы, поэтому имеет место частая лингвистическая экзогамия и ежедневное общение с говорящими на других языках.

Два других исследования были проведены Артуром Соренсеном и Джин Джексон в районе реки Ваупес на границе Колумбии и Бразилии на северо-западе долины Амазонки. Примерно 10,000 индейцев, говорящих на 21 языке, принадлежащих к четырем различным языковым семьям, культурно сходны между собой и добывают средства к существованию земледелием, рыболовством и охотой в тропических дождевых лесах. Как и аборигены района Кейп-Кируир, индейцы долины реки Ваупес лингвистически экзогамны, но более строго придерживаются этого принципа (из более тысячи браков, изученных Джексон, только один, возможно, был заключен в пределах одной языковой группы). Если мальчики, став взрослыми, остаются в родительском длинном доме, где выросли, то девочки из других длинных домов и языковых групп после свадьбы переселяются в длинные дома мужей. В каждом данном длинном доме есть женщины, происходящие из нескольких языковых групп (в доме, исследовавшемся Соренсеном, таковых было три). Все дети с младенчества учатся языкам как матери, так и отца, а потом и языкам других женщин, живущих в длинном доме. Таким образом, все в длинном доме знают четыре языка (язык мужчин и три языка женщин); большинство также узнают другие языки от посетителей.

Только после того как индейцы долины реки Ваупес достаточно хорошо осваивают язык, слушая и пассивно знакомясь со словарем и произношением, они начинают на нем говорить. Они старательно разделяют языки и добиваются правильного произношения. Индейцы говорили Соренсену, что им требуется от года до двух, чтобы научиться бегло говорить на новом языке. Большое значение придается правильности речи, а использование в разговоре слов из других языков считается постыдным.

Эти примеры из жизни малочисленных сообществ на двух континентах и на Новой Гвинее позволяют предположить, что социально усвоенный мультилингвизм был обычным в нашем прошлом, а одноязычие или полученное в школе знание нескольких языков в современных государствах — феномен новый. Однако такое предположение лишь умозрительно и нуждается в оговорках. Возможно, одноязычие характеризовало некоторые малочисленные народности в областях с малым разнообразием языков или подвергшиеся недавней языковой экспансии, как это имело место в высоких широтах или среди инуитов восточной Аляски. Для более твердого обоснования этого заключения требуются систематические исследования с использованием стандартного определения мультилингвизма.

 

Преимущества многоязычия 

Зададимся теперь вопросом: приносит ли многоязычие или двуязычие в целом пользу человеку, в целом вред или это примерно то же самое с точки зрения пользы, что и монолингвизм? Я опишу несколько поразительных и недавно обнаруженных практических преимуществ двуязычия, которые могут произвести на вас большее впечатление, чем привычное утверждение о том, что «изучение иностранного языка обогащает вашу жизнь». Здесь я буду обсуждать только влияние двуязычия на индивида. Вопрос о том, полезен или вреден билингвизм для общества в целом, будет рассмотрен позже.

В современных развитых странах, в частности в Соединенных Штатах, где на протяжении 250 лет в население вливалось значительное число не говорящих по-английски иммигрантов, проблема двуязычия активно обсуждается. В США часто выражается мнение о том, что билингвизм вреден, особенно для детей иммигрантов, которым он препятствует в освоении преимущественно англоговорящей культуры США и которым лучше не изучать родной язык их родителей. Такой взгляд активно поддерживается не только урожденными американцами, но и родителями первого поколения иммигрантов, родившихся уже в Америке, такими, например, как мои бабушка и дедушка, а также родители моей жены. Все они старались не говорить на идише и по-польски соответственно в присутствии своих детей, чтобы последние быстрее выучили английский. Дополнительным основанием для такого отношения со стороны коренных американцев является страх и подозрительность ко всему иностранному, включая иностранный язык, и озабоченность и коренных американцев, и иммигрантов тем, что дети могут быть дезориентированы, общаясь одновременно на двух языках. Еще одна причина подобного отношения — представление о том, что овладение английским языком будет более успешным, если дети будут говорить только на одном языке. Такие рассуждения кажутся вполне логичными: ребенок, изучающий два языка, должен освоить вдвое больше звуков, слов и грамматических структур, чем одноязычный ребенок; каждому языку он сможет уделить всего половину учебного времени, так что возникает опасение, что ребенок-билингва в результате будет плохо говорить на двух языках, вместо того чтобы хорошо говорить на одном.

Вроде бы это действительно так: исследования, проводившиеся в Соединенных Штатах, а также в Ирландии и Уэльсе в 1960-е годы, показали, что дети-билингвы заметно отставали от одноязычных сверстников, более медленно осваивали язык и в конце концов овладевали меньшим словарным запасом на обоих языках. Однако со временем выяснилось, что эти выводы — следствие неверных подсчетов, в ходе которых игнорировались другие переменные, связанных с двуязычием. В Соединенных Штатах в большей степени, чем в других странах, двуязычие ассоциируется с бедностью. Когда американских билингв сравнивали с их говорящими только по-английски сверстниками, последние, как правило, происходили из более обеспеченных семей, посещали лучшие школы, имели более образованных и богатых родителей, работающих на более высоких должностях и обладающих более обширным словарным запасом. Одни эти факторы уже могли объяснять более низкие лингвистические достижения двуязычных детей.

Более современные исследования в США, Канаде и Европе, проводившиеся с учетом этих дополнительных переменных (сравнивались билингвы и одноязычные ученики, посещавшие одни и те же школы и имеющие схожих по социально-экономическому статусу родителей), показали, что и те и другие дети одинаково успешно проходили этапы овладения языком (возраст, в котором было произнесены первое слово, первая фраза, возраст овладения словарным запасом в 50 слов). Эти исследования показали, что во взрослом возрасте и двуязычные, и одноязычные респонденты имели в основном одинаковый словарный запас и скорость поиска слов; иногда монолингвы обладали незначительным преимуществом (примерно в 10%) в словарном запасе на своем единственном языке. Однако было бы ошибочным сделать из этого вывод: «Одноязычные дети имеют больший словарный запас: 3300 слов против 3000». На самом деле правильный вывод таков: «Дети-билингвы приобретают гораздо больший словарный запас — в сумме 6000, 3000 на английском и 3000 на китайском, вместо 3300 на английском и ни одного на китайском».

Современные исследования не показывают общих когнитивных различий между монолингвами и билингвами. Нельзя сказать, что одна группа в среднем умнее и думает быстрее, чем другая. Имеют место специфические различия, такие как, возможно, способность быстрее искать слова и называть предметы у одноязычных (потому что они не сталкиваются с проблемой выбора между языками, которая постоянно существует у билингв). Среди этих специфических различий наиболее последовательно выявляется то, что специалисты по когнитивной психологии называют исполнительной функцией; здесь преимущество оказывается за билингвами.

Чтобы понять значение исполнительной функции, представьте себе, например, человека, переходящего улицу. Примите при этом во внимание, что нас постоянно бомбардирует самая разнообразная сенсорная информация — зрительная, звуковая, обонятельная, осязательная, вкусовая — плюс наши собственные мысли. В восприятие пешехода вливаются виды рекламных щитов, облаков над головой, звуки голосов людей и птичьего пения, городские запахи, ощущение тротуара под ногами, взмахи рук при ходьбе, воспоминания о том, о чем он за завтраком беседовал с женой... Если бы человек не переходил улицу, он сосредоточился бы на том, что говорят находящиеся рядом люди, на том, что изображено на рекламном щите, или на сообщении жены. Однако при переходе улицы само его выживание требует, чтобы он сосредоточился на автомобилях, с разной скоростью приближающихся с двух сторон, и на ощущении мостовой под ногами. Другими словами, чтобы совершить хоть какое-то действие, нам в любой момент нужно исключить 99% сенсорной информации и мыслей и сфокусировать внимание на том единственном проценте, который важен для выполнения стоящей перед человеком задачи. Считается, что процессы в мозгу, ассоциирующиеся с исполнительной функцией (она также называется когнитивным контролем), локализованы в области мозга, которая называется префронтальной корой. Когнитивный контроль позволяет вам сосредотачиваться на той или иной проблеме, не отвлекаться, последовательно переходить от задачи к задаче, вылавливать в огромном запасе слов и информации лишь то, что необходимо в данный момент, и использовать только это. Таким образом, когнитивный контроль имеет очень большое значение, он жизненно важен для того, чтобы мы функционировали компетентно. У детей исполнительная функция особенно быстро развивается в первые пять лет жизни.

Когнитивный контроль у билингв особенно эффективен. Люди, владеющие единственным языком, услышав слово, сопоставляют его со своим одноязычным словарным запасом; произнося слово, они тоже извлекают его из единственного имеющегося у них хранилища. Однако билингвы хранят свои словарные запасы порознь. Каждый раз, услышав произнесенное слово, билингва должен немедленно определить, по какому из двух наборов правил он должен интерпретировать услышанное. Например, человек, владеющий испанским и итальянским языками, хранит информацию о том, что звуки b-u-rr-o по-испански означают «осел», а по-итальянски — «сливочное масло». Каждый раз, когда билингва хочет что-то сказать, он должен вызвать из памяти слово языка, на котором ведется разговор, а не другого. Полилингвам, участвующим в групповой беседе на разных языках (например, продавцам скандинавских магазинов), приходится переключаться с одного набора правил на другой каждые несколько минут, а то и чаще.

В особой важности когнитивного контроля для тех, кто владеет несколькими языками, я убедился однажды в результате моего собственного огорчительного промаха. К моменту, когда я в 1979 году отправился на работу в Индонезию и начал изучать индонезийский язык, мне уже приходилось подолгу жить в Германии, Перу и Папуа — Новой Гвинее; я вполне справлялся с немецким, испанским и ток-писин и не путал эти языки друг с другом и с английским. Я также изучал некоторые другие языки (особенно русский), хотя никогда не жил в странах, где на них говорят, достаточно долго, чтобы приобрести опыт длительных бесед. Когда я начал разговаривать со своими индонезийскими друзьями, я был поражен, обнаружив, что, пытаясь выговорить индонезийское слово, я часто произносил русское слово с тем же значением, несмотря на то что индонезийский и русский языки совершенно между собой не связаны. Я явно научился помещать английский, немецкий, испанский и ток-писин в четыре различные ячейки, но оставалась еще одна недифференцированная ячейка, которую можно было бы назвать «какой-то язык, но не английский, не немецкий, не испанский и не ток-писин». Только проведя в Индонезии некоторое время, я смог изолировать запас русских слов, чтобы те не выскакивали из памяти помимо моей воли и не проскальзывали в мои разговоры на индонезийском.

Короче говоря, владеющие двумя или несколькими языками постоянно и неосознанно практикуются в исполнительной функции. Они вынуждены прибегать к когнитивному контролю, когда говорят, думают, слушают других людей, то есть всегда, пока бодрствуют. Мы знаем, что в спорте, в искусстве, в других областях достижения повышаются в результате постоянных упражнений. Каковы же навыки, которые улучшает практика многоязычия? Развивает ли двуязычие только специфическое умение переключаться с языка на язык или он полезен и в более общем плане?

В ходе недавних исследований использовались тесты, позволяющие ответить на этот вопрос: сравнивались навыки решения задач у билингв и монолингв, от трехлетних детей до восьмидесятилетних стариков. Общее заключение сводится к тому, что во всех возрастах двуязычие дает преимущество только при решении специфических задач. Однако это широкий класс задач: такие, в которых содержатся сбивающие с толку непредсказуемые изменения правил, или же обманчивые и несущественные, но очевидные подсказки, которые нужно игнорировать. Например, детям показывали серию карточек с изображением кролика или лодки красного или синего цвета; на некоторых карточках была золотая звезда. Если в наборе была карточка со звездой, то дети должны были сортировать карточки по цвету; если звезды не было, сортировать нужно было по изображенным предметам. Задача повторялась раз за разом. Монолингвы и билингвы с равным успехом справлялись с заданием, пока правило оставалось неизменным от попытки к попытке (например, приходилось снова и снова сортировать по цвету), но монолингвы сталкивались с гораздо большими трудностями, чем билингвы, когда правило менялось.

Вот другой пример теста. В левой части экрана компьютера вспыхивал красный квадрат или в правой части экрана — синий. На клавиатуре имелись красная и синяя кнопки; ребенок должен был нажать кнопку того же цвета, что и квадрат. Если красная кнопка располагалась слева, а синяя — справа на клавиатуре (то есть в том же относительном положении, что и вспыхивающие на экране квадраты), то и монолингвы, и билингвы справлялись одинаково хорошо. Однако если положение цветов менялось (красная кнопка оставалась слева, но на левой половине экрана вдруг вспыхивал синий квадрат), то билингвы показывали лучшие результаты, чем монолингвы.

До начала этих тестов предполагалось, что подобное преимущество двуязычных детей при решении задач с внезапно изменяющимися правилами или другими сбивающими с толку элементами проявляется только в случае вербальных сигналов. Однако преимущество проявилось и при невербальных сигналах, касающихся пространственного расположения, цвета или количества (как в описанных выше примерах). Впрочем, это вовсе не означает, что двуязычные превосходят одноязычных во всем: обе группы одинаково хорошо справляются с заданиями, в которых не изменяются правила и в которых нет обманных ловушек. Тем не менее в реальной жизни бывает множество случаев, когда человек получает недостоверную информацию или сталкивается с внезапным изменением правил игры. Если превосходство билингв над монолингвами в тестах могло бы распространяться и на реальные ситуации, это давало бы билингвам существенное преимущество в жизни.

Интересным частным случаем таких сравнительных тестов стали недавние исследования младенцев. Может показаться бессмысленной или невозможной попытка тестирования «двуязычных младенцев»: младенцы еще не умеют говорить ни на одном языке, их нельзя попросить сортировать карточки или нажимать на кнопки. На самом деле очень маленькие дети приобретают способность различать речь задолго до того, как пытаются заговорить сами. Эту способность детей вполне можно исследовать, наблюдая за тем, могут ли они научиться реагировать по-разному на разные звуки. Оказывается, новорожденные, которые еще не слышали ни одного языка, могут различать многие гласные и согласные, встречающиеся в том или ином языке, независимо от того, родной он для них или нет (родного они тоже еще не слышали, не считая времени, когда находились в материнской утробе). В течение первого года жизни, постоянно слыша речь окружающих, они теряют эту свою исходную способность распознавать несвойственные их родному языку особенности произношения, зато начинают лучше различать то, что характерно для родного языка. Например, в английском языке существует различие между двумя согласными звуками — «л» и «р», а в японском — нет; поэтому для носителей английского языка произношение японца, говорящего по-английски, кажется неправильным: вместо lots of luck («лотс оф лак») он говорит rots of ruck («ротс оф рак»). С другой стороны, в японском языке есть разница между долгими и краткими гласными, чего нет в английском. При этом новорожденные японцы могут различать «л» и «р», а новорожденные англичане — долгие и краткие гласные; и те и другие за первый год жизни утрачивают такую способность, потому что для в их родном языке это не имеет значения.

Недавние исследования касались так называемых «билингв с колыбели», то есть младенцев, у чьих родителей разные родные языки и чьи мать и отец решили с первого же дня в присутствии малыша говорить каждый на своем языке, чтобы ребенок рос, слыша два языка, а не один. Получают ли «билингвы с колыбели» преимущество над одноязычными с точки зрения исполнительной функции? Лучше ли они справляются с меняющимися правилами и вводящей в заблуждение информацией — ведь это можно понять лишь после того, как ребенок научится говорить? И как вообще можно исследовать исполнительную функцию у еще не умеющих говорить младенцев?

Однако изобретательные исследователи Агнес Ковач и Жак Мелер, работающие в итальянском городе Триест, нашли выход: они сравнивали семимесячных «одноязычных» младенцев (родившихся в одноязычной среде) с «билингвами», слышавшими итальянский язык плюс словенский, или испанский, или английский, арабский, датский, французский, русский (один язык — матери, другой — отца). Малышам показывали изображение забавной куклы на левой стороне экрана компьютера, они явно получали удовольствие от этого и приучались смотреть в сторону картинки, получая поощрения за правильное поведение. Тест заключался в том, что ребенку говорили бессмысленный набор звуков, состоящий из трех слогов в определенных последовательностях: ААВ, АВА или АВВ (например, ло-ло-вy, ло-ву-ло, ло-ву-ву). Только в случае одной из последовательностей слогов (например, ло-ло-ву) куколка появлялась на экране. После шести проб, услышав ло-ло-ву, и «монолингвы», и «билингвы» научились смотреть на левую часть экрана, где ожидалось появление куколки. Потом экспериментатор менял правило: куколка появлялась не слева, а справа, и в ответ не на привычные звуки ло-ло-ву, а на ло-ву-ло. После шести проб «билингвы» забыли предыдущий урок и научились новому правильному отклику, а вот монолингвы даже после десяти проб продолжали смотреть в ставшую неправильной сторону и слыша новое, неправильное сочетание слогов.

 

Болезнь Альцгеймера 

Можно попытаться экстраполировать эти результаты на различные области человеческой деятельности и задуматься о том, не имеют ли вообще двуязычные люди преимущества перед одноязычными в нашем мире постоянно меняющихся правил и ложной информации. Читатели, вероятно, захотят получить более ощутимые доказательства благ, которые обещает двуязычие, прежде чем возьмутся постоянно разговаривать на двух языках со своими малышами — детьми и внуками. Поэтому большой интерес представляют сообщения о преимуществах двуязычия на другом конце жизненного пути: в старческом возрасте, когда впереди у многих из нас опустошительная трагедия болезни Альцгеймера или других видов старческого слабоумия.

Болезнь Альцгеймера — самая распространенная форма старческого слабоумия, поражающая примерно 5% людей старше 75 лет и 17% — старше 85. Она начинается с забывчивости и ухудшения кратковременной памяти и необратимо прогрессирует до смерти, которая наступает через 5-10 лет. Болезнь Альцгеймера связана с поражениями мозга, которые могут быть обнаружены не только при вскрытии, но и при жизни с помощью томографии; к таким поражениям относятся уменьшение размеров мозга и накопление специфических белков. Лекарственная терапия и вакцинация до настоящего времени не давали эффекта. Люди, которые вели умственно и физически стимулирующую жизнь — более образованные, занятые более сложной работой, проявляющие активность в социальных контактах и развлечениях, занимающиеся спортом, — в меньшей мере подвержены слабоумию. Однако долгий инкубационный период — 10-20 лет со времени начала накопления специфических белков до появления симптомов— оставляет под вопросом причинно-следственную связь более позднего начала болезни Альцгеймера и активной жизни: действительно ли стимуляция тормозит симптомы? Или более активные люди потому и активны всю жизнь, что не страдают от ранней стадии накопления белков или обладают генетическими преимуществами, защищающими их от болезни Альцгеймера? В надежде на то, что активная жизнь может быть причиной, а не следствием снижения болезненных процессов, пожилым людям, опасающимся развития болезни Альцгеймера, иногда рекомендуют играть в бридж, в компьютерные игры или разгадывать судоку.

Полученные в последние годы обнадеживающие данные говорят о защитном действии практикуемого на протяжении всей жизни двуязычия. Исследование 400 пациентов клиник Торонто (Канада), имеющих предположительный диагноз «болезнь Альцгеймера» (или в нескольких случаях другие виды слабоумия), показало, что первые симптомы у двуязычных больных проявились в среднем на 4-5 лет позднее, чем у одноязычных. Ожидаемая продолжительность жизни в Канаде — 79 лет, так что отсрочка в 4-5 лет для людей в возрасте после 70 лет означает снижение вероятности того, что у них появятся симптомы болезни Альцгеймера, на 47%. Одно- и двуязычные обследованные были в среднем равны по профессиональному статусу, однако билингвы в среднем характеризовались более низким (а не высоким!) уровнем образования. Поскольку высокий образовательный уровень ассоциируется с меньшей распространенностью симптомов болезни Альцгеймера, это означает, что различие в образовании никак не могло объяснять меньшей распространенности таких симптомов у двуязычных: она имела место несмотря на более низкий уровень их образования. Еще одно интересное открытие заключалось в том, что при одной и той же степени когнитивных поражений у билингв на основании томографии диагностировалась бóльшая степень атрофии мозга, чем у одноязычных. Другими словами, у двуязычных пациентов отмечались меньшие когнитивные поражения, чем у больных, владевших только одним языком, при той же степени атрофии мозга: двуязычие отчасти защищает от ее последствий.

В отношении защиты, обеспечиваемой двуязычием, не возникает той же неопределенности причинно-следственных связей, имеющих место применительно к явной защите от развития болезни, которую дают образование и стимулирующая социальная активность. Последняя может быть как причиной, так и следствием ранних проявлений вызванных болезнью Альцгеймера поражений; генетические факторы, предрасполагающие к стремлению к образованию и социальной активности, возможно, также защищают от болезни Альцгеймера. Однако то, станет ли человек билингвой, определяется в раннем детстве, за десятилетия до того, как появятся первые мозговые повреждения, связанные с болезнью Альцгеймера, и независимо от его генетики. Большинство билингв становятся таковыми не благодаря какому-то решению или комбинации генов, а по случайному стечению обстоятельств: они вырастают в двуязычном обществе или оказываются детьми родителей, эмигрировавших из родной страны в страну, где говорят на другом языке. Таким образом, снижение угрозы возникновения симптомов болезни Альцгеймера у билингв заставляет предположить, что защитой от них является двуязычие как таковое.

Как это может быть? Кратким ответом служит афоризм «Что не используется, то теряется». Упражнение большинства систем тела улучшает их функционирование, а отсутствие практики заставляет его угасать. В этом кроется причина того, что спортсмены тренируются, а артисты репетируют. По той же причине страдающих болезнью Альцгеймера побуждают играть в бридж, в компьютерные игры или разгадывать судоку. Однако двуязычие и само по себе является настолько интенсивной тренировкой для мозга, какая только возможна. Даже будучи фанатиком бриджа или судоку, заниматься ими можно только часть дня, в то время как билингва тренирует свой мозг каждую секунду. Сознательно или бессознательно, двуязычный мозг должен постоянно принимать решения: «Буду ли я говорить, думать или интерпретировать услышанные звуки в соответствии с правилами языка А или языка B?»

Читатели, возможно, разделят мой личный интерес к тому, каким будет ответ на очевидный следующий вопрос: если один дополнительный язык дает некоторую защиту от развития болезни Альцгеймера, то не большую ли защиту обеспечат два дополнительных языка? А если да, то не возрастает ли надежность защиты пропорционально числу известных человеку языков, возрастает ли эта кривая круто или полого? Например, если один дополнительный язык дает билингве отсрочку от проявления болезни Альцгеймера на четыре года, то какова будет эта отсрочка для новогвинейцев, австралийских аборигенов, индейцев с реки Ваупес или скандинавских продавщиц, говорящих на пяти языках (родном плюс еще четыре) ? Те же четыре года или же 4x4=16 лет? Или — если мы предположим, что постоянное жонглирование четырьмя дополнительными языками увеличивает эффективность мозговой тренировки не в четыре раза, а более, — скажем, на 50 лет? Если вам не повезло, и ваши родители не говорили с вами с колыбели на двух языках, и вы не познакомились со вторым языком до тех пор, пока не начали изучать его в школе, сможете ли вы когда-нибудь сравняться с билингвами в плане приобретенных преимуществ? Эти вопросы представляют теоретический интерес для лингвистов и вполне практический — для родителей, решающих, как лучше воспитывать своих детей. Все это заставляет предположить, что двуязычие и многоязычие могут принести большую практическую пользу — не считая преимуществ, которые дает более культурно богатая жизнь, — независимо от того, является ли разнообразие языков благом или злом для мира в целом.

 

Исчезающие языки 

Семь тысяч языков мира сильно различаются во многих отношениях. Например, однажды, когда я наблюдал за птицами в джунглях рядом с деревней Ротокас в горах тихоокеанского острова Бугенвиль, местный житель, сопровождавший меня и называвший местных птиц на языке ротокас, неожиданно воскликнул: «Копипи!», показывая на самую прелестную певчую птичку, какую я только слышал. Ее песенка состояла из серебристого свиста и трелей; сочетания медленно повышающихся двух-трех нот все были разными и производили такое же впечатление, как обманчиво простые песни Франца Шуберта. Этот певун оказался длинноногой короткокрылой славкой не описанного до сих пор вида.

Разговаривая с моим проводником, я постепенно осознал, что музыка гор Бугенвиля состоит не только из песенки копили, но и из звуков языка ротокас. Проводник называл мне одну птицу за другой: копипи, курупи, вокупи, копукау, короро, кераво, куруе, викурои... Единственные согласные звуки в этих названиях — это «к», «п», «р» и «в». Позднее я узнал, что в языке ротокас всего шесть согласных — меньше, чем в любом другом известном языке (для сравнения: в английском языке 24 согласные, а в ныне мертвом языке убик их было целых 80). Каким-то образом народ ротокас, живущий в тропическом дождевом лесу в самых высоких горах всей Океании после Новой Гвинеи, сумел создать богатый словарный запас и отчетливое произношение несмотря на то, что пользуется меньшим числом основных звуков, чем любой другой народ в мире.

Однако музыка этого языка все реже слышна в горах Бугенвиля, а значит — и во всем мире. Язык ротокас — всего один из 18 языков, на которых говорит население острова, площадь которого составляет около трех четвертей площади американского штата Коннектикут. Последняя перепись показала, что на нем говорит всего 4320 человек, и это число продолжает сокращаться. Когда язык ротокас исчезнет, закончится длившийся 30,000 лет эксперимент в области человеческого общения и культурного развития. Это исчезновение служит примером приближающейся трагедии потери не только языка ротокас, но и большинства языков в мире. Только теперь лингвисты начинают серьезно оценивать скорость исчезновения языков и решать, что с этим делать. Если существующее сейчас положение сохранится, то к 2100 году большинство существующих языков или сделаются мертвыми, или будут известны только старикам и не будут передаваться от родителей детям.

Конечно, исчезновение языков — не новый феномен, возникший только 70 лет назад. Мы знаем из древних письменных свидетельств и из существующего распределения народов и языков, что этот процесс длится уже тысячелетия. Из трудов римских авторов и из сохранившихся старинных манускриптов и надписей на монетах нам известно, что латынь вытеснила кельтские языки, на которых раньше говорили во Франции и в Испании, а также этрусский, умбрийский, осканский, фалисканский и другие языки Италии. Сохранившиеся древние тексты на шумерском, урартском и хеттском дают представление об исчезнувших языках, на которых несколько тысячелетий назад говорили на территории Плодородного полумесяца. Распространение в Западной Европе индоевропейских языков, начавшееся около 9,000 лет назад, уничтожило все автохтонные языки Европы, за исключением баскского языка в Пиренеях. Можно предположить, что африканские пигмеи, охотники-собиратели Филиппин и Индонезии, древние японцы говорили на исчезнувших теперь языках, которые были вытеснены банту, языками тихоокеанских островов и современным японским соответственно. И еще гораздо больше языков, должно быть, исчезло, не оставив совсем никакого следа.

Несмотря на все эти свидетельства исчезновения языков в прошлом, современная ситуация более драматична из-за ускорения процесса. Вытеснение, происходившее на протяжении последних 10,000 лет, оставило нас с семью тысячами языков, но через одно столетие мы останемся всего с несколькими сотнями. Эта рекордная скорость исчезновения языков является следствием гомогенизации, к которой приводят распространение государственного управления по всему миру и глобализация.

Чтобы оценить перспективы большинства языков, рассмотрим, что происходит с двадцатью распространенными на Аляске языками инуитов и индейцев. Эякский язык, на котором раньше говорили несколько сотен индейцев южного побережья Аляски, к 1982 году имел всего двух носительниц, Мэри Смит Джонс и ее сестру Софи Бородкин. Их дети говорят только по-английски. Со смертью Софи в 1992 году в возрасте 80 лет и смертью Мэри в 2008-м в возрасте 92 лет мир языка эяков перестал существовать. 17 других аляскинских языков угасают, потому что ни одного ребенка ни одному из них не учат. Хотя старики все еще говорят на этих языках, они скоро разделят судьбу эякского, когда их носители — а носителей каждого насчитывается меньше тысячи — умрут. Остается всего два исходных языка Аляски, которые еще изучают дети и которые, таким образом, не обречены: это сибирский юпик (1,000 носителей) и центральный юпик, на котором говорят целых 10,000 человек.

В монографиях, подводящих итог современному статусу языков, постоянно встречаешь монотонно повторяющиеся фразы... «Тевфик Эсен, последний человек, владевший языком убик [язык из Турции с 80 согласными], умер в Стамбуле в октябре 1992 года... Столетие назад на этом языке говорили 50,000 человек в кавказских долинах к востоку от Черного моря». «На языке купеньо [язык индейцев южной Калифорнии] говорят девять человек из популяции общим числом в 150 человек... все они старше 50 лет... язык практически исчез». «На языке ямана [на нем раньше говорили индейцы в Чили и Аргентине] говорят три женщины в Чили, вышедшие замуж за испанцев... их дети говорят по-испански... В Аргентине язык исчез».

Степень опасности, которой подвергаются языки, в разных частях мира разная. Наиболее угрожаемыми с лингвистической точки зрения являются аборигены Австралии, где изначально существовало около 250 языков, на каждом из которых говорило менее 5,000 человек. Сегодня половина австралийских языков исчезла, а выжившие имеют менее чем 100 носителей каждый; менее 20 языков все еще передаются детям, и к концу XXI века лишь на немногих из них будут говорить.

Почти в таком же отчаянном положении находятся исконные языки в обеих Америках. В Северной Америке из сотен языков коренного населения треть уже утрачена, на другой трети говорят только несколько стариков и только два — навахо и юпик эскимо — все еще применяются в передачах местных радиостанций — явно неблагоприятный признак в нашем мире массовых коммуникаций. Из примерно тысячи языков коренного населения Центральной и Южной Америки надежным выглядит будущее только у гуарани, который, наряду с испанским, является государственным языком Парагвая. Единственный континент, где сотни исходных языков не находятся под угрозой, — Африка: большинство выживших языков насчитывает сотни тысяч или даже миллионы носителей, и даже маленькие оседлые крестьянские популяции уверенно сохраняют свои языки.

 

Как исчезают языки 

Как же умирают языки? Существует много способов убить человека — быстрый удар по голове, медленное удушение или просто долгое отсутствие заботы; есть и разные пути уничтожения языка. Самый прямолинейный — просто убить всех (или почти всех) его носителей. Именно так белые калифорнийцы расправились с языком последнего «дикого» индейца Соединенных Штатов, человека по имени Иши, который принадлежал к состоявшему примерно из 400 человек племени яхи, жившему около Маунт-Лассен. В нескольких побоищах в 1853-1870 годах, во времена, когда калифорнийская золотая лихорадка привлекла в Калифорнию толпы белых поселенцев, они перебили большинство яхи; уцелела только семья Иши, потом остался один Иши, скрывавшийся вплоть до 1911 года.

Британские колонисты уничтожили в начале XIX века все тасманийские языки, истребив или изловив, как животных, большинство тасманийцев: за каждого взрослого полагалась премия в пять фунтов и в два фунта — за каждого ребенка. Менее жестокие методы все же приводят к сходным результатам. Например, на Великих равнинах США некогда жили тысячи индейцев племени мандан, но в 1992 году число тех, кто бегло говорил на их языке, снизилось до девяти стариков (основная причина гибели этого народа — эпидемии холеры и оспы в 1750-1837 годах).

Следующий способ уничтожить язык — не убивать его носителей, а запретить им говорить на своем языке и наказывать если они нарушат запрет. Если вы захотите узнать, почему большинство языков североамериканских индейцев сегодня вымерли или вымирают, вспомните о политике, которую до недавнего времени проводило в отношении этих языков правительство Соединенных Штатов. На протяжении нескольких столетий мы настаивали на том, что индейцев можно «цивилизовать» и обучить английскому языку, лишь забирая их детей из «варварской» атмосферы родительского дома и отправляя в школы-интернаты, где говорили только по-английски и где их родные языки были строго запрещены; за их употребление наказывали физически и унижали. Эту политику Дж.Д. К. Аткинс, комиссар по делам индейцев в 1885-1888 годах, оправдывал следующим образом:

Обучение индейцев просторечию [т.е. их родному языку] не только бесполезно для них, но и мешает их образованию и цивилизации и не будет разрешено ни в одной школе, контролируемой правительством. Этот [английский] язык, который достаточно хорош для белых и черных, должен быть достаточно хорош и для краснокожих. Считается также, что обучение молодых индейцев их собственному варварскому диалекту — явный вред для них. Чтобы сделать первый шаг к цивилизации, нужно научить индейцев пониманию того, что сохранение их варварских обычаев глупо и вредоносно, что им нужно выучить английский.

Когда Япония в 1879 году аннексировала остров Окинава, японское правительство выдвинуло лозунг «Одна нация, один народ, один язык». Детей на Окинаве стали учить японскому языку и не разрешали им говорить ни на одном из дюжины туземных наречий. Точно так же после аннексии Кореи в 1910 году корейский язык в школах был запрещен и заменен японским. Когда Россия присоединила к себе в 1940 году балтийские республики, эстонский, латвийский и литовский языки в школах были заменены русским, однако местные языки продолжали употребляться в семьях; они вернули себе статус государственных, когда прибалтийские республики в 1991 году вновь обрели независимость. Единственный сохранившийся в континентальной Европе кельтский язык — бретонский, который все еще остается родным для полумиллиона граждан Франции. Впрочем, официальная политика французского правительства направлена на то, чтобы изгнать бретонский язык из средней и высшей школы, и употребление его снижается.

Однако в большинстве случаев утрата языка сегодня происходит в результате более незаметного процесса, как в случае с ротокас. С политическим объединением на территории, заселенными оседлыми воюющими между собой племенами, приходят мир, возможность свободно перемещаться, перекрестные браки. Молодые люди в поиске экономических возможностей покидают свои деревни, где говорят на туземном языке, и переселяются в городские поселения, где число носителей их родного языка значительно уступает числу людей из других племен и где потребность в общении друг с другом не оставляет иного выбора, кроме как говорить на языке большинства. Увеличивающееся число супружеских пар, куда входят представители разных языковых групп, заставляет супругов говорить между собой на языке большинства; ему они обучают и своих детей. Даже если дети к тому же обучаются языкам своих родителей, в школе они должны пользоваться языком большинства. Те люди, которые остаются в родных деревнях, обучаются ему ради престижа, власти, возможности торговать, для общения с внешним миром. Предприятия, газеты, радио, телевидение пользуются исключительно тем языком, которым владеет большинство работников, потребителей, рекламодателей и подписчиков.

Обычным результатом является то, что молодые представители меньшинств становятся билингвами, но их дети уже одноязычны и говорят на языке большинства. Передача языков меньшинств от родителей детям прерывается по одной из следующих причин (или по обеим сразу): родители хотят, чтобы их дети овладели языком большинства, чтобы преуспевать в школе и на работе; дети не хотят говорить на языке родителей и желают знать только язык большинства, чтобы понимать телепередачи, объяснения учителей и разговоры своих приятелей. Я видел, как это происходит в Соединенных Штатах с семьями эмигрантов из Польши, Кореи, Эфиопии, Мексики и многих других стран: все дети учат английский и не хотят учить язык родителей. Постепенно оказывается, что на языках меньшинств говорят только старики, пока последний из них не умрет. Уже задолго до конца язык меньшинства вырождается, утрачивая грамматическую сложность и теряя забытые слова, в то время как в язык проникает все больше иностранных слов и грамматических конструкций.

Из 7,000 языков мира некоторые подвергаются гораздо большей опасности, чем другие. Главным критерий того, в какой степени язык под угрозой, это передается ли он все еще от родителей детям; когда такая передача прекращается, язык обречен, даже если пройдет еще 90 лет, пока будет жив последний человек, с детства знающий язык: с ним вместе язык умрет. Другие критерии — численность носителей языка, доля его носителей в общей численности населения, признан ли он официально в качестве государственного или регионального. Важно также отношение носителей к собственному языку (гордятся они им или пренебрегают), присутствие большого числа чужаков, говорящих на других языках и подавляющих местные языки (как это было в случае русской колонизации Сибири, притока непальцев в индийский штат Сикким и индонезийцев в индонезийскую часть острова Новая Гвинея).

Несомненно, среди языков с наиболее обеспеченным будущим — официальные языки суверенных государств, которых в настоящее время насчитывается 192. Правда, большинство стран приняли в качестве государственных английский, испанский, арабский, португальский или французский; остается только лишь около 70 стран, имеющих иные официальные языки. Даже если считать региональные языки, такие как, например, двенадцать языков, признанных конституцией Индии, в лучшем случае во всем мире будет насчитываться несколько сотен охраняемых государственной властью языков. Можно также считать надежным будущее языков, имеющих более миллиона носителей, независимо от их официального статуса, но и это добавляет нам всего около двухсот не подвергающихся опасности языков, многие из которых к тому же входят в список государственных. Некоторые малые языки не подвергаются угрозе из-за государственной поддержки: фарерский, на котором говорят 50,000 жителей Фарерских островов, управляемых Данией, но автономных; исландский, являющийся официально признанным языком 300,000 исландцев. В противоположность этому некоторые языки с более чем миллионом носителей, не имеющие или получившие недавно государственную поддержку, находятся в угрожаемом положении (нахуатль, на котором говорят 1,400,000 человек в Мексике; кечуа, на котором говорят более 9,000,000 жителей Анд). Однако даже государственная поддержка не гарантирует языку безопасности, как это видно на примере ирландского, вытесняемого английским несмотря на меры, предпринимаемые правительством Ирландии, и преподавание его в школах в качестве государственного. Именно на этих основаниях лингвисты делают вывод, что из 7,000 существующих сейчас языков все, кроме нескольких сотен, к концу текущего столетия станут мертвыми или исчезающими, если тенденция сохранится.

 

Вредны ли языки меньшинств? 

Таковы неоспоримые факты исчезновения языков по всему миру. Но зададимся вопросом, который задают себе многие: ну так что из того? Является ли потеря языков и в самом деле злом? Может быть, вредно как раз существование тысяч языков, поскольку оно препятствует общению людей и порождает напряжение? Может быть, нам следовало бы поощрять исчезновение языков? Такой взгляд выражался в многочисленных комментариях слушателей, присланных на Би-би-си после передачи, содержавшей доводы в защиту исчезающих языков. Вот несколько цитат.

«Что за набор сентиментальных глупостей! Причина вымирания языков заключается в том, что они являются атрибутом вымирающих обществ и неспособны отражать интеллектуальную, культурную и социальную динамику, необходимую для выживания и эволюции».

«Просто смешно! Смысл языка — общение. Если никто не говорит на языке, он не имеет смысла. Можно учить хоть клингон! [21] ».

«Единственные люди, для которых полезно существование 7,000 языков, — это лингвисты. Разные языки разделяют людей, в то время как единый объединяет. Чем меньше живых языков, тем лучше».

«Человечество нуждается в единстве, только так мы можем идти вперед — не маленькими замкнутыми племенами, неспособными общаться друг с другом. Что хорошего в существовании даже пяти языков? Сохраняйте их сколько угодно, извлекайте из них, что сможете, но оставьте их истории, которой они и принадлежат. Один мир, один народ, один общий язык, одна общая цель; может быть, тогда мы все сможем ужиться».

«7,000 языков — это на 6,990 больше, чем нужно, если хотите знать мое мнение. Пусть они исчезнут».

Люди вроде тех, кто писал на Би-би-си, приводят два основных довода, оправдывающих необходимость избавления от большинства языков в мире. Один из них можно выразить одной строкой: «Нам нужен единый язык для общения друг с другом». Да, конечно, это верно; разные народы нуждаются в неком общем языке, чтобы понимать друг друга. Однако это не требует уничтожения языков меньшинств; нужно только, чтобы представители меньшинств стали билингвами и освоили язык большинства. Например, Дания является седьмой богатейшей страной мира, хотя на датском языке говорят всего пять миллионов человек. При этом почти все датчане владеют английским и/или другими европейскими языками, которыми они пользуются в работе и повседневной жизни. Датчане богаты и счастливы, потому что говорят по-датски. Если они при этом готовы предпринять усилия, чтобы говорить и по-датски, и по-английски, это их дело. Точно так же, если индейцы навахо желают стать билингвами, это их дело. Навахо не требуют и, более того, не хотят, чтобы другие американцы учили язык навахо.

Другим важным доводом, который приводят люди вроде тех, кто писал на Би-би-си, является мнение о том, что многочисленные языки приводят к гражданским войнам и этническим конфликтам, поощряя людей в том, чтобы видеть в других людях чужаков. Утверждается, что гражданские войны, терзающие сегодня столь многие страны, определяются лингвистическими границами. Какова бы ни была ценность многочисленных языков, избавление от них, как предполагается, есть та цена, которую мы должны заплатить за прекращение убийств на земном шаре. Не станет ли мир гораздо более мирным, если курды перейдут на турецкий или арабский язык, тамилы Шри-Ланки — на сингальский, а франкоязычное население Квебека и граждане США испанского происхождения — на английский?

Это представляется веским аргументом. Однако кроющаяся в нем мечта о монолингвистической утопии несбыточна: языковые различия не являются самой важной причиной напряженности. Предубежденные люди ухватятся за любое расхождение, включая религиозное, политическое, этническое, даже различие в одежде. Самые ужасные массовые убийства в Европе со времен окончания Второй мировой войны происходили в войне православных сербов в союзе с черногорцами (между этими союзниками также позднее произошел раскол) с католиками-хорватами и мусульманами-боснийцами — хотя все они говорят на одном и том же сербско-хорватском языке. Самая жуткая резня в Африке после Второй мировой войны имела место в 1994 году в Руанде, где представители народа хуту перебили около миллиона тутси и большинство тва; все они говорили на руандийском языке. Самые страшные массовые убийства в мире после Второй мировой войны совершались в Камбодже, где красные кхмеры под предводительством диктатора Пол Пота убили около двух миллионов своих соотечественников, говоривших на том же языке, что и их убийцы. Самые страшные убийства в истории человечества — в любое время и в любом месте — произошли в России во время правления Сталина, когда десятки миллионов говорящих по-русски граждан страны были уничтожены под предлогом политических разногласий.

Если вы полагаете, что меньшинства должны отказаться от своих языков и принять язык большинства ради установления мира, спросите себя: должны ли меньшинства ради этого пожертвовать своей религией, своей этничностью, своими политическими взглядами? Если вы считаете, что свобода совести, национальности, политических убеждений — но не языка — неотъемлемое право человека, как вы объясните свою непоследовательность курду или канадскому французу? Бесчисленные примеры помимо приведенных выше предупреждают нас о том, что единоязычие — вовсе не гарантия мира и безопасности.

Учитывая, что люди различаются по языку, религии, этнической принадлежности, политическим взглядам, единственной альтернативой тирании и массовым убийствам является взаимная терпимость. И это не праздная мечта. Несмотря на все религиозные войны прошлого, люди разной веры мирно сосуществуют в Соединенных Штатах, в Германии, в Индонезии и многих других странах. Государства, проявляющие лингвистическую терпимость, обнаруживают, что говорящие на разных языках люди могут гармонично уживаться. Таковы, например, Нидерланды с двумя языками (голландским и фризским), Новая Зеландия также с двумя (английским и маори), Финляндия с тремя (финским, шведским и лапландским), Швейцария с четырьмя (немецким, французским, итальянским и ретороманским), Замбия с 43, Эфиопия с 85, Танзания с 128, Камерун с 286 языками. Во время путешествия в Замбию при посещении школы один старшеклассник спросил меня: «К какому племени в Соединенных Штатах ты принадлежишь?» Потом все ученики с улыбкой назвали мне свои племена на их родном языке. В маленьком классе прозвучало семь языков, и никто из школьников не стыдился своего языка, не боялся говорить на нем и не стремился перебить остальных.

 

Зачем сохранять языки? 

Что ж, значит, нет ничего зловредного или обременительного в сохранении языков, если не считать усилий по овладению вторым языком для представителей меньшинств; они сами могут решать, стоит ли им предпринимать такие усилия. Существуют ли преимущества в сохранении лингвистического многообразия? Почему бы нам просто не позволить миру сойтись на верхней пятерке — пусть выживут китайский, испанский, английский, арабский и хинди? Позволим, впрочем, себе сделать еще один шаг, прежде чем мои англоязычные читатели радостно воскликнут: «Давайте!» Если вы думаете, что все малые языки должны уступить место большим, то логическим заключением будет следующее: всем нам следует овладеть самым крупным языком в мире — китайским — и позволить английскому вымереть. Какой смысл сохранять английский? Среди многих возможных ответов на этот вопрос я приведу три.

Во-первых, владея двумя или более языками, каждый из нас становится билингвой или мультилингвой. Ранее в этой главе я говорил о когнитивных преимуществах этого. Даже если вы скептически относитесь к вероятности заболеть болезнью Альцгеймера, каждый, кто владеет больше чем одним языком, знает, что знание нескольких языков обогащает жизнь точно так же, как обогащает ее больший словарный запас в вашем первом языке. Разные языки обладают различными преимуществами: некоторые вещи легче выразить или прочувствовать на одном языке, чем на другом. Если правильна многократно обсуждавшаяся гипотеза Сепира — Уорфа, структура языка формирует образ мыслей человека; в результате человек видит мир иначе и иначе думает, когда переключается на другой язык. Таким образом, утрата языка не только ограничивает свободу меньшинств; она также ограничивает выбор для большинства.

Во-вторых, язык — самый сложный продукт человеческого разума; каждый язык отличается от других звуками, структурой, паттерном мысли. Однако язык — не единственное, что утрачивается, когда язык перестает существовать. Литература, культура, многие знания закодированы в языке: теряя его, вы теряете и их. Разные языки обладают разными системами счисления, мнемоническими приемами, системами пространственной ориентации: например, легче считать на уэльском или китайском, чем на английском. Традиционные народы имеют местные названия для сотен животных и растительных видов; эти этнобиологические энциклопедии исчезают, когда исчезает язык. Хотя Шекспира можно перевести на китайский, мы, говорящие по-английски, будем считать потерей для человечества, если слова Гамлета to be, or not to be: that is the question станут доступны только в переводе. Племена также имеют собственную устную литературу, и ее потеря — это потеря для человечества.

Однако, может быть, вы думаете: хватит этих мутных рассуждений о лингвистической свободе, уникальном культурном наследии, выборе способов мышления и выражения. Это все роскошь, и ее сохранение занимает вовсе не первое место среди проблем современного мира. Пока мы не преодолеем социально-экономические трудности, нечего тратить время на такие пустяки, как малоизвестные языки американских индейцев.

И все же давайте подумаем снова о социально-экономических проблемах людей, говорящих на всех этих малоизвестных языках американских индейцев (и тысячах других малоизвестных языков по всему миру). Эти люди — самая бедная часть американского общества. Их проблемы — не просто узкие проблемы безработицы, это более фундаментальные проблемы распада. Группы, языки и культура которых распадаются, теряют уверенность в себе и взаимную поддержку и погружаются на дно общества. Им так долго говорили, что их язык и вся их культура не имеют никакой ценности, что они в это поверили. В результате затраты национальных правительств на социальное обеспечение, здравоохранение, борьбу с алкоголизмом и наркоманией огромны — а ведь эти средства могли бы стать полезным вкладом в национальную экономику. В то же время другие меньшинства, обладающие сильной нетронутой культурой и сохранившие язык, — как некоторые группы иммигрантов, недавно переселившиеся в США, — уже делают значительный взнос в экономику, а не дотируются из нее. Среди национальных меньшинств те, у которых сохранилась собственная культура и язык, проявляют тенденцию к большей экономической самостоятельности и предъявляют меньше требований к социальным службам. Индейцы чероки, закончившие школы, где преподается язык чероки, и ставшие билингвами, овладев и английским, чаще продолжают образование, находят работу и зарабатывают больше, чем те их соплеменники, которые на языке чероки не говорят. Аборигены Австралии, сохранившие свои племенные языки и культуру, менее склонны к злоупотреблению алкоголем и наркотиками, чем культурно разобщенные.

Программы по обращению вспять культурной дезинтеграции американских индейцев были бы гораздо эффективнее и обошлись бы дешевле, чем выплаты по социальному обеспечению и для меньшинств, и для большинства налогоплательщиков. Такие программы нацелены на долговременные решения, в отличие от социальных пособий. Точно так же те страны, которые сейчас раздираются гражданскими войнами вдоль лингвистических границ, обошлись бы меньшими тратами, если бы подражали Швейцарии, Танзании и многим другим, использующим партнерство между полными достоинства нетронутыми общинами вместо подавления языков и культур меньшинств.

Язык может быть стержнем национальной идентичности и уберечь народ от распада не только в случае национальных меньшинств, но и для целых государств. В мае и июне 1940 года, когда французское сопротивление наступающим нацистским армиям рушилось, когда Гитлер уже оккупировал Австрию, Чехословакию, Польшу, Норвегию, Данию и Нидерланды, когда Италия, Япония и Россия стали союзниками Гитлера или заключили пакт с ним, а Соединенные Штаты все еще цеплялись за свой нейтралитет, перспективы Британии выстоять против грозящего ей германского вторжения представлялись неутешительными. В британском правительстве раздавались голоса в пользу сделки с Гитлером, поскольку попытка противостояния казалась безнадежной.

Но 13 мая и 4 июня 1940 года Уинстон Черчилль произнес в палате общин две речи, которые остаются наиболее цитируемыми речами на английском языке XX века. Среди прочего он сказал:

Я не могу предложить ничего другого, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота... Какова наша политика, спрашиваете вы? Я отвечу. Вести войну на море, на земле, в воздухе всеми силами, всеми силами, которые может дать нам Бог; вести войну против чудовищной тирании, никогда еще не встречавшейся в темном, прискорбном каталоге человеческих преступлений... Мы не ослабеем и не сдадимся. Мы пойдем до конца, мы будем сражаться во Франции, мы будем сражаться на морях и океанах, мы будем сражаться со все возрастающей уверенностью и силой в воздухе, мы будем защищать наш остров, какова бы ни была цена этого, мы будем сражаться на пляжах, мы будем сражаться на аэродромах, мы будем сражаться на полях и на улицах, мы будем сражаться среди холмов, и мы никогда не сдадимся.

Сейчас мы знаем, что Британия не сдалась, не стала искать соглашения с Гитлером, продолжала сражаться, через год приобрела союзников — Россию и Соединенные Штаты, а через пять лет победила Гитлера. Однако такой исход не был предрешен. Предположим, что поглощение мелких европейских языков большими достигло бы пика в 1940 году и все западноевропейцы приняли самый распространенный в Западной Европе язык, а именно немецкий. Что произошло бы, если бы в июне 1940 года Черчилль обращался бы к палате общин по-немецки, а не по-английски?

Я не хочу сказать, что слова Черчилля нельзя перевести, что они на немецком прозвучали бы менее мощно, чем на английском («Anbieten kann ich nur Blut, Müh, Schweiss, und Träne...»). Моя точка зрения заключается в том, что английский язык оказался инструментом выражения для всего, что заставляло англичан сражаться против, казалось бы, непреодолимых обстоятельств. Говорить по-английски — значило быть наследником тысячелетий независимой культуры, истории, укрепляющейся демократии, идентичности острова. Это значило быть наследником Чосера, Шекспира, Теннисона и других гигантов литературы на английском языке. Это значило придерживаться других политических идеалов, чем немцы и другие народы континентальной Европы. В 1940 году говорить по-английски означало, что есть нечто, за что стоит сражаться и умереть. Хотя этого нельзя доказать, я сомневаюсь, что Британия сопротивлялась бы Гитлеру в 1940 году, если бы англичане уже говорили по-немецки. Сохранение собственной лингвистической идентичности — не пустяк. Оно делает датчан богатыми и счастливыми, а некоторые этнические и иммигрантские меньшинства — преуспевающими, оно сохранило свободу Британии.

 

Как мы можем защитить языки? 

Если теперь вы наконец согласны с тем, что лингвистическое разнообразие не вредоносно и даже может быть благом, что же можно сделать для поворота вспять сегодняшней тенденции к сокращению числа языков? Не беспомощны ли мы перед лицом кажущихся непреодолимыми сил, стремящихся к уничтожению в современном мире всех языков, кроме нескольких больших?

Нет, мы не беспомощны. Во-первых, профессионалы-лингвисты могут сделать гораздо больше того, что большинство из них сейчас делает. Слишком многие лингвисты не ставят на первое место изучение исчезающих языков. Только недавно некоторые ученые стали привлекать внимание к грозящей нам потере. Ирония судьбы заключается в том, что столькие лингвисты остаются бездеятельны в момент, когда утрачиваются языки, сам предмет их науки. Правительства и общество могли бы поощрять исследования и записи слов последних носителей умирающих языков, чтобы сохранить возможность выжившим членам популяции оживить язык даже после того, как умрет последний старик, на этом языке говоривший, — как это случилось с корнским языком в Британии и как это может сейчас происходить с языком эяк на Аляске. Примером заметного успеха в оживлении языка служит возрождение иврита как живого языка, на котором говорят теперь 5,000,000 человек.

Во-вторых, правительства могут поддерживать языки меньшинств и политически, и финансово. Примером мер такого рода может быть поддержка голландским правительством фризского языка (на котором говорит примерно 5% населения Нидерландов), а новозеландским — языка маори (на котором говорит меньше 2% населения Новой Зеландии). После двух столетий борьбы с языками американских индейцев правительство США в 1990 году приняло закон об их поощрении, а затем стало выделять некоторые средства (примерно 2,000,000 долларов в год) на изучение этих языков. Впрочем, как показывает незначительность этой суммы, правительственной поддержке предстоит еще долгий путь до настоящей эффективности. По сравнению с теми суммами, которые правительство Соединенных Штатов тратит на защиту исчезающих видов животных и растений, деньги, выделяемые на изучение исчезающих языков, мизерны. Затраты на охрану единственного вида птиц (калифорнийского кондора) превосходят суммы, выделяемые на все сто с лишним языков американских индейцев. Будучи страстным орнитологом, я всецело одобряю охрану кондоров и не хотел бы, чтобы эти деньги были перенаправлены на программу возрождения языка эяк. Я привожу такое сравнение только как иллюстрацию того, что представляется мне ужасным перекосом в наших приоритетах. Если мы ценим птиц, которым грозит исчезновение, почему мы не придаем по крайней мере такого же значения подвергающимся опасности языкам, важность которых нам, как людям, вроде бы легче понять?

В-третьих, сами носители языков меньшинств могут сделать очень многое для распространения своих языков, таких как валлийский, французский Квебека, языки различных групп индейцев, достигших в последнее время существенного прогресса. Они — живые хранители своих языков, люди, обладающие лучшими возможностями передать язык своим детям и другим членам группы, лоббировать его интересы в правительстве.

Однако такие усилия меньшинств столкнутся с большими трудностями, если встретятся с сильным противодействием большинства, как это очень часто случается. Те из нас, кто говорит на языке большинства, и представители правительства, не желающие активно продвигать языки меньшинств, могут по крайней мере оставаться нейтральными и избегать противодействия. Наш интерес в этом может быть исключительно эгоистичным, не говоря уже о соблюдении интересов меньшинств: сохранить для наших детей богатый и красочный мир, а не все более скудный и бесплодный.

 

Неинфекционные болезни

Когда я в 1964 году начал работать в Папуа — Новой Гвинее, огромное большинство новогвинейцев все еще вело традиционную жизнь в своих деревнях, выращивая собственную пищу и потребляя мало соли и сахара. Основой питания горцев были корнеплоды (сладкий картофель, таро и ямс), обеспечивавшие примерно 90% калорий рациона, а главным продуктом питания жителей низменностей являлась крахмалистая сердцевина саговых пальм. Те, у кого водились деньги, иногда покупали привозные предметы роскоши — крекеры, рыбные консервы, понемногу соли и сахара.

Среди многих поразивших меня вещей было превосходное физическое состояние новогвинейцев: все они были поджарыми, мускулистыми, физически активными; все они походили на стройных бодибилдеров Запада. Если они не несли груз, то по крутым горным тропам передвигались бегом; если же им приходилось тащить тяжелую поклажу, они целый день могли идти с ней с той же скоростью, что и я налегке. Я помню миниатюрную женщину, которая, по-видимому, весила не больше 100 фунтов; она шла по каменистому руслу горной реки, неся на спине 70-фунтовый мешок риса, удерживаемый ремешком на лбу. В те давние годы я ни разу не видел новогвинейца, страдающего ожирением или хотя бы имеющего лишний вес.

Медицинские карты и результаты обследования новогвинейцев врачами подтверждают это общее впечатление отличного здоровья местных жителей — по крайней мере отчасти. Неинфекционные болезни, убивающие сегодня большинство граждан развитых государств, — диабет, гипертония, инсульт, стенокардия, атеросклероз, сердечно-сосудистые заболевания в целом, а также рак — редко встречались или были неизвестны традиционным сообществам в сельских районах. Отсутствие этих болезней объяснялось не просто малой продолжительностью жизни; они не встречались и у тех островитян, которые доживали до 60, 70, 80 лет. Из 2000 обращений в терапевтическое отделение госпиталя в Порт-Морсби (столица и самый крупный город Новой Гвинеи) в начале 1960-х годов ни в одном не говорится о стенокардии и только о четырех случаях упоминается гипертония; при этом все четыре пациента были смешанного происхождения, а не чистокровными новогвинейцами.

Однако нельзя сказать, что ведущие традиционную жизнь новогвинейцы наслаждались беззаботной утопией; до этого было далеко. Продолжительность жизни у большинства из них была и до сих пор остается меньше, чем на Западе. Болезни, которые их убивали наряду с несчастными случаями и межплеменным насилием, в развитых странах давно перестали быть причинами смерти: желудочно-кишечные инфекции, вызывающие диарею, респираторные заболевания, малярия, паразитарные болезни, недоедание, различные осложнения, угрожающие ослабленным болезнью людям. Другими словами, мы, жители западных стран, обменявшие набор традиционных человеческих болезней на новый, современный набор, в среднем наслаждаемся лучшим здоровьем и более долгой жизнью.

Уже в 1964 году новые убийцы, прибывшие из современного мира, начали появляться на Новой Гвинее среди тех, кто дольше всего контактировал с европейцами и стал подражать западному образу жизни и стилю питания. Сегодня проблемы, связанные с диетой, образом жизни и здоровьем, на Новой Гвинее находятся в стадии взрывного роста. Десятки, а может быть, и сотни тысяч новогвинейцев сделались бизнесменами, политиками, пилотами самолетов, программистами, приобретают продовольствие в супермаркетах или питаются в ресторанах, склонны к малой физической активности. В крупных и мелких городах, в поселениях западного типа часто можно видеть людей с избыточным весом или страдающих ожирением. Распространенность диабета среди жителей деревни Ванигела, которые стали первой на Новой Гвинее популяцией, приобщившейся к западному образу жизни, — одна из самых высоких в мире (37%). Сообщается о все более частых приступах стенокардии у горожан. С 1998 года я работал на нефтедобывающем предприятии на Новой Гвинее, сотрудники которого трижды в день питались в кафетерии самообслуживания, где на каждом столе стояли солонка и сахарница. Новогвинейцы, выросшие в деревнях, где доступность продовольствия всегда была ограниченной и непредсказуемой, реагировали на это гарантированное ежедневное изобилие стандартно: за каждой трапезой они наполняли тарелки доверху и опрокидывали на свои стейки и салаты солонки и сахарницы. Нефтяная компания наняла подготовленных медиков, чтобы обучить персонал важности здоровой диеты. Однако даже у некоторых из этих диетологов скоро возникли проблемы со здоровьем.

Те перемены, свидетелем которых я был на Новой Гвинее, лишь один пример эпидемии хронических неинфекционных заболеваний (ХНИЗ), связанных с западным стилем жизни, которая теперь обрушилась на мир. Эти болезни отличаются от инфекционных (заразных) и паразитарных заболеваний, которые вызываются переносчиком инфекции (бактерией или вирусом) или паразитом и передаются от человека к человеку благодаря распространению этого агента. Многие инфекционные болезни после заражения развиваются быстро, и через несколько дней или недель жертва или умирает, или выздоравливает. В отличие от этого большинство ХНИЗ (а также некоторые паразитарные и инфекционные болезни, такие как СПИД, малярия и туберкулез) развиваются медленно и могут длиться годами и даже десятилетиями, прежде чем приведут к смерти или будут излечены или приостановлены (или человек умрет от какой-то иной причины). Современная волна ХНИЗ включает различные сердечно-сосудистые заболевания (стенокардию, инсульт, поражения периферийных сосудов), обычные формы диабета, некоторые разновидности почечных заболеваний, рак желудка, молочной железы, легких. Огромное большинство вас, читатели, — примерно 90% всех европейцев, американцев, японцев — умрет от одного из этих ХНИЗ, в то время как большинство жителей бедных стран умирает от инфекционных болезней.

В малочисленных сообществах, ведущих традиционный образ жизни, ХНИЗ встречаются редко или отсутствуют вовсе. Это сравнительно новое приобретение человечества. Хотя упоминания о некоторых из этих болезней можно обнаружить уже в древних текстах, они сделались обычными на Западе только в последние столетия. Связь ХНИЗ с современным взрывным распространением западного стиля жизни по всему миру несомненна: достаточно вспомнить об эпидемиях ХНИЗ в общинах четырех типов. К ним относятся недавно и внезапно разбогатевшие страны, большинство граждан которых «наслаждается» западным образом жизни, — таковы Саудовская Аравия и другие арабские нефтедобывающие страны плюс неожиданно разбогатевшие островные государства, например Науру и Маврикий; их население целиком входит в группу риска: все восемь стран, распространение диабета в которых превышает 15%, относятся к арабским или островным государствам. Другие ХНИЗ поражают жителей стран третьего мира, эмигрировавших в развитые государства и неожиданно сменивших свой прежний спартанский образ жизни на западный. Распространенность этих заболеваний в данной группе превышает имеющую место как среди их соотечественников, оставшихся дома и продолжающих вести традиционный образ жизни, так и среди коренного населения их новой родины. Примером этого служат китайцы и индийцы, переселившиеся за море — в Британию, США, на Маврикий и в другие государства, более процветающие, чем Китай и Индия, а также йеменские и эфиопские евреи, перебравшиеся в Израиль. Городские эпидемии отмечаются во многих развивающихся странах, таких как Папуа — Новая Гвинея, Китай, многочисленные африканские государства, население которых переселяется из сельской местности в города, становясь оседлым и потребляя все больше купленного в магазинах продовольствия. Наконец, от эпидемии ХНИЗ страдают специфические группы неевропейцев, не эмигрировавших, но принявших западный образ жизни; они стали печально знамениты самой высокой в мире распространенностью диабета и других ХНИЗ. Хрестоматийные примеры таких сообществ — индейцы пима в США, новогвинейцы из Ванигелы, многие австралийские аборигены.

Эти четыре вида естественных экспериментов показывают, что, когда люди, которые ранее вели традиционную жизнь, принимают западный образ жизни — что бы ни было причиной этого, — это приводит к эпидемии ХНИЗ. Чего нельзя узнать из естественных экспериментов без специального анализа — так это какие именно компоненты западного образа жизни запускают механизм эпидемии. Комплекс таких компонентов включает низкую физическую активность, рост калорийности пищи, курение, высокое потребление алкоголя и соли. В рационе обычно происходит сдвиг от блюд, содержащих много клетчатки, к высокому потреблению простых сахаров (особенно фруктозы), насыщенных и трансненасыщенных жиров. Большинство таких изменений происходит, когда население переходит к западному образу жизни; поэтому трудно оценить относительную значимость каждого отдельного фактора в возникновении эпидемии ХНИЗ. В отношении некоторых заболеваний свидетельства ясны: курение играет особую роль в возникновении рака легких, а высокое потребление соли — одна из причина гипертонии и инсультов. Однако для других болезней, в том числе диабета и отдельных сердечно-сосудистых заболеваний, все еще неизвестно, какие из возникающих совместно факторов риска наиболее важны.

Нашему пониманию этого предмета особенно способствовала этапная работа С. Бойда Итона, Мелвина Коннера и Марджори Шостак, собравших данные для составления «палеолитической диеты» — описания рациона и стиля жизни наших предков, первобытных охотников-собирателей, и современных охотников-собирателей, а также различий между основными болезнями, от которых страдали наши предки, и теми, которым подвержены жители современных западных обществ. Исследователи указывают, что неинфекционные болезни, свойственные цивилизации, порождены несоответствием между генетическими особенностями наших тел — результатом приспособления к палеолитическому образу жизни и режиму питания — и современным рационом и стилем жизни. Они предлагают тесты, подтверждающие их гипотезу, и дают рекомендации по здоровому образу жизни, благодаря которому можно было бы снизить нашу подверженность новым болезням цивилизации. Ссылки на их статьи и книги содержатся в разделе «».

Данные о неинфекционных болезнях, связанных с западным образом жизни, предлагают, пожалуй, самый полезный для практики пример того, что можно извлечь из опыта традиционных сообществ. В целом людям, ведущим традиционный образ жизни, не грозит тот букет ХНИЗ, который обсуждался выше и от которого умирает большинство жителей западных стран. Конечно, я не предлагаю перенять традиционный образ жизни в целом, сбросить правительства, возобновить взаимное истребление, детоубийство, религиозные войны и периодические острые голодовки. Нашей целью должно быть выделение и принятие тех компонентов традиционного образа жизни, которые служат защитой от ХНИЗ. Хотя исчерпывающий ответ могут дать только дополнительные исследования, он наверняка будет предполагать низкое потребление соли, а не отсутствие правительственного управления. Десятки миллионов людей по всему миру уже осознанно пользуются современным пониманием сути факторов риска, чтобы вести более здоровую жизнь. В последующих разделах этой главы я более подробно рассмотрю две эпидемии ХНИЗ: последствия высокого потребления соли и диабета.

 

Наше потребление соли 

Хотя существует много веществ, входящих с точки зрения химиков в категорию солей, в повседневной жизни под солью понимается хлорид натрия. Это именно та соль, которой мы жаждем, которой сдабриваем свою еду, которой потребляем слишком много и от которой заболеваем. Сегодня солонка стоит на каждом обеденном столе; соль приобретается в супермаркетах, она дешева и доступна в неограниченных количествах. Главная проблема наших тел в отношении соли — избавиться от нее; соль в изобилии содержится в моче и в поте. Среднее ежедневное потребление соли составляет от 9 до 12 граммов; средние минимальное и максимальное значение — шесть и 20 граммов (в Азии потребление больше, чем где-либо еще).

Традиционно, впрочем, источником соли была не солонка; соль приходилось каким-то образом добывать из окружающей среды. Представьте себе, каким был мир до того, как солонки стали повсеместными: тогда главной проблемой было добыть соль, а не избавиться от нее. Дело в том, что большинство растений содержит очень мало хлорида натрия, но животные нуждаются в том, чтобы его концентрация во всех внеклеточных жидкостях организма была высокой. И если хищники с легкостью получают соль, поедая травоядных животных, во внеклеточных жидкостях которых содержится достаточное количество соли, самим травоядным не так-то легко извлечь достаточно соли из своего рациона. Поэтому-то животные, которые приходят лизать солонцы, — это олени и антилопы, а не львы и тигры. Охотники-собиратели, потребляющие много мяса, такие как инуиты и представители народности сан, легко удовлетворяют свои потребности в соли, хотя их суммарное потребление составляет всего один-два грамма в день, поскольку богатые солью кровь и другие межклеточные жидкости добычи теряются в процессе разделки и приготовления пищи. Охотники-собиратели и земледельцы, рацион которых состоит в основном из растительной пищи и ограниченного количества мяса, живущие на морском побережье или вблизи месторождений соли, имеют легкий доступ к ней. Например, среднее ежедневное потребление соли представителями народности лау — жителями Соломоновых островов, использующими для приготовления пищи морскую воду, и кочевыми скотоводами кашка в Иране, земли которых имеют естественные источники соли, составляет примерно 10 граммов.

Однако для десятков традиционных сообществ охотников-собирателей и земледельцев, чье ежедневное потребление соли было подсчитано, оно оказывается ниже трех граммов в день. Самое низкое зарегистрировано у бразильских яномамо, основным продуктом питания которых являются содержащие мало соли бананы, — у них в среднем выводится из организма только 50 миллиграммов соли в день, примерно 1/200 того, что ежедневно выводится из организма типичного американца. Один-единственный бигмак, согласно данным Consumer Reports, содержит полтора грамма (1500 миллиграммов) соли — месячную норму для яномамо; банка куриной лапши, содержащая 2,8 грамма соли, обеспечила бы яномамо почти на два месяца. Возможно, рекорд принадлежит китайскому ресторану рядом с моим домом в Лос-Анджелесе: двойная порция жареной лапши, как показал анализ, содержала 18,4 грамма соли, чего хватило бы яномамо на год и три дня.

Таким образом, традиционные народности испытывают дефицит соли и идут на большие усилия, чтобы ее получить (мы ведь тоже жаждем соли: попробуйте хоть один день питаться только пресной, несоленой пищей, а потом оцените, как улучшается вкус, стоит только посолить еду). Жители восточной части новогвинейского Нагорья, с которыми я работал и чей рацион на 90% состоит из содержащего мало соли сладкого картофеля, рассказывали мне, какие усилия им приходилось прилагать, чтобы добыть соль несколько десятилетий назад, до того, как европейцы начали ею торговать. Они собирали листья некоторых видов растений, сжигали их, собирали золу, пропускали через нее воду, чтобы растворить соль, и наконец выпаривали, получая немножко горькой соли. Дугум-дани, жители западной части Нагорья, добывали соль из двух соленых озер в своей долине: погружали в рассол губчатую часть ствола банана, чтобы она пропиталась им, потом доставали, высушивали на солнце, сжигали, смешивали золу с водой, делали из нее лепешки, которые шли на приготовление пищи или продавались. После всех трудов, которых стоило получение небольших количеств загрязненной горькой соли, не приходится удивляться тому, что новогвинейцы, питающиеся в кафетериях западного типа, не могут удержаться, чтобы каждый раз не схватить солонку и не посыпать чистой солью свои стейки и салаты.

С установлением правительственного управления соль стала широкодоступной; она производится промышленным способом из соляных озер и залежей. Помимо использования в качестве вкусовой добавки, соль (это было открыто китайцами примерно 5,000 лет назад) сохраняет продовольствие, так что его можно запасать на зиму. Соленая треска и соленая сельдь сделались украшением рациона европейцев, и соль стала самым продаваемым товаром в мире, облагаемым наибольшими налогами. Римским солдатам платили солью, так что английское слово salary («заработная плата») происходит от латинского слова sal («соль»). Из-за соли велись войны; из-за налогов на соль вспыхивали революции; Махатма Ганди начал кампанию гражданского неповиновения британскому колониальному владычеству, совершив «Соляной поход» к побережью океана, где участники похода выпаривали соль из бесплатной морской воды, демонстративно отказываясь платить британский налог на соль.

В результате относительно недавнего перехода к потреблению больших количеств соли нашими все еще палеолитическими телами, привыкшими к низкосолевой диете, слишком соленая пища стала фактором риска почти всех современных неинфекционных заболеваний. Причиной многих вредоносных воздействий соли служит то, что она играет роль в повышении артериального давления (это будет обсуждаться ниже). Высокое артериальное давление входит в число основных факторов риска сердечно-сосудистых заболеваний в целом, а в частности — инсультов, хронической сердечной недостаточности, заболеваний коронарных артерий (в частности, инфаркта миокарда), а также диабета второго типа и болезней почек. Высокое потребление соли вредит здоровью и независимо от своей роли в повышении артериального давления: из-за уплотнения и обызвествления стенок артерий, усиления формирования атеросклеротических бляшек и увеличения массы левого предсердия; все это увеличивает риск развития сердечно-сосудистых заболеваний. Также независимо от повышения артериального давления высокое потребление соли усиливает опасность инсульта и рака желудка. Наконец, высокое потребление соли вносит значимый вклад в ожирение (которое в свою очередь служит фактором риска развития многих неинфекционных заболеваний), провоцируя жажду, которую многие люди удовлетворяют сладкими высококалорийными безалкогольными напитками.

 

Соль и артериальное давление 

Теперь прервемся на краткий интенсивный курс, посвященный артериальному давлению и гипертонии: это поможет вам понять, что означают цифры, которые называет ваш доктор после того, как накачает резиновую манжету у вас на руке, послушает звуки через стетоскоп и спустит воздух: «Ваше артериальное давление — 120 на 80». Артериальное давление измеряется в миллиметрах ртутного столба: по той высоте, на которую давление вашей крови подняло бы ртутный столбик, если бы, избави бог, ваша артерия внезапно оказалась бы соединена непосредственно с этим столбиком. Естественно, артериальное давление изменяется с каждым ударом сердца: повышается в момент, когда сердце сокращается, и падает, когда оно расслабляется. Поэтому ваш врач измеряет сначала первую цифру, а через мгновение — вторую, относящиеся соответственно к пику давления при каждом ударе сердца (именуемому систолическим давлением) и его минимальному значению между сокращениями (диастолическому давлению). Артериальное давление несколько меняется в зависимости от вашей позы, активности, степени возбуждения, поэтому измерение обычно производится, когда вы лежите на спине и предположительно спокойны. Измеренное в таких условиях среднее для американцев артериальное давление — 120/80. Не существует волшебной точки, отделяющей нормальное давление от повышенного. Однако чем выше ваше артериальное давление, тем больше вероятность, что вы умрете от сердечного приступа, инсульта, отказа почек или разрыва аорты. Артериальное давление выше 140/90 условно считается гипертонией, хотя бывает, что люди с более низким давлением умирают от инсульта в 50 лет, а другие с более высоким доживают в добром здравии до 90 и гибнут в автомобильной аварии. Если говорить о кратковременных изменениях, артериальное давление повышается в результате сильного волнения и значительной физической нагрузки; в длительной же перспективе повышение вызывают другие факторы, особенно высокое потребление соли (причины этого будут обсуждаться ниже) и возраст (у жителей западных стран, но не у людей, ведущих традиционный образ жизни). Первое наблюдение о связи потребления соли и артериального давления было зафиксировано свыше трех тысяч лет назад китайскими врачами в трактате «Хуанди нэй цзин» («Канон Желтого императора о внутреннем»): «Если принято большое количество соли, пульс усиливается и твердеет».

В ходе современных опытов на содержащихся в неволе шимпанзе, наших ближайших родственниках (они получали корм «Пурина» с содержанием соли 6—12 граммов в день, как и в рационе большинства жителей развитых стран), их артериальное давление говорило о хорошем здоровье и составляло 120/50, но увеличивалось с возрастом (то же самое происходит и у людей). После года и семи месяцев диеты с высоким содержанием соли (до 25 граммов в день) артериальное давление у шимпанзе повысилось до 155/60; по человеческим стандартам это может быть названо гипертонией, по крайней мере в том, что касается систолического давления.

Не вызывает сомнения, что у нас, людей, потребление соли влияет на артериальное давление, во всяком случае при противоположных крайностях — очень низком и очень высоком потреблении. Международный проект Intersalt, осуществленный в 1980-х годах, использовал стандартизованную методику измерения потребления соли и артериального давления у представителей 52 популяций по всему миру. В сообществе, которое я уже упоминал как отличающееся самым низким потреблением соли, — бразильских индейцев яномамо — было обнаружено и самое низкое среднее артериальное давление с поразительным значением 96/61. Следующие за яномамо две популяции с наименьшим потреблением соли — бразильские индейцы шингу и новогвинейские горцы из долины Асаро — имели и наименьшие значения артериального давления (100/62 и 108/63). В этих трех сообществах и в нескольких десятках других, ведущих традиционный образ жизни и отличающихся низким потреблением соли, не было отмечено повышения артериального давления с возрастом, в отличие от американцев и всех других людей, ведущих западный образ жизни.

Как на противоположную крайность врачи смотрят на Японию, называя ее «страной апоплексии» из-за высокой частоты смертельных инсультов (являющихся главной причиной смертности, в пять раз превосходящей таковую в Соединенных Штатах), связанной с высоким артериальным давлением и печально известной соленостью пищи. В пределах Японии эти факторы достигают самых больших значений в северной префектуре Акита, знаменитой своим вкусным рисом, который местные крестьяне сдабривают солью и запивают соленым супом мисо, закусывая все это солеными овощами. Из трехсот взрослых, обследованных в префектуре Акита, ни один не потреблял в день меньше пяти граммов соли (трехмесячной нормы для индейца яномамо); в среднем потребление составляло 27 граммов, а самый большой любитель соленого съедал в день невероятное количество — 61 грамм: стандартной упаковки из супермаркета в 26 унций ему хватало всего на 12 дней. Этот рекордсмен за день потреблял соли столько же, сколько индеец яномамо за три года и три месяца. Среднее артериальное давление у жителей префектуры Акита к 50 годам составляло 131/93 мм ртутного столба, так что гипертония для них оказывалась нормой. Неудивительно, что смертность от инсульта в префектуре Акита более чем вдвое превосходила среднюю для Японии, а в некоторых деревнях 99% жителей умирали, не достигнув 70 лет.

Таким образом, имеются свидетельства того, что изменения в потреблении соли оказывают действие на артериальное давление: очень низкий уровень первого приводит к низкому уровню второго, а очень высокий — к высокому. Впрочем, никто из нас никогда не будет придерживаться диеты столь же экстремальной, как у индейцев яномамо или крестьян из префектуры Акита. Вместо этого мы хотели бы узнать, окажут ли более умеренные вариации потребления соли — в области примерно посередине между крайностями — хотя бы умеренное воздействие на артериальное давление. Существует несколько причин противоречий во взглядах на влияние, которое имеют колебания потребления соли в пределах этих средних значений. Средний размах охватывает лишь узкую область распределения потребления соли: например, лишь 4% из 52 популяций, участвовавших в проекте Intersalt (если исключить яномамо и другие крайности), в среднем потребляли от шести до четырнадцати граммов соли ежедневно. Индивидуальные различия в потреблении соли и в артериальном давлении в пределах большинства популяций велики и приводят к стиранию средних различий между популяциями. Само по себе потребление соли, к сожалению, трудно достоверно измерить, разве что поместить человека в метаболическое отделение клиники на неделю и определять содержание соли во всех потребляемых блюдах и в моче. Это абсолютно невозможно проделать в джунглях, где живут яномамо, да и с нами, обычными горожанами, желающими вести нормальную жизнь, это сделать непросто. Поэтому потребление соли обычно определяется на основании анализа мочи, собранной за 24 часа, а эти значения очень сильно колеблются день ото дня в зависимости от того, случилось ли вам в данный день съесть бигмак или миску куриной лапши.

Несмотря на все эти увеличивающие неопределенность обстоятельства, многие естественные эксперименты, так же как и проведенные специально, указывают, на мой взгляд, на то, что вариации потребления соли в пределах нормы все же влияют на артериальное давление. Региональные различия, миграция, индивидуальные особенности выступают в роли условий естественных экспериментов. Потребление соли выше у жителей прибрежных поселений Ньюфаундленда и Соломоновых островов; нигерийские крестьяне, живущие вблизи соленых озер, потребляют больше соли, чем живущие от них вдалеке; в каждом случае те, кто потреблял больше соли, имели более высокое артериальное давление. Когда сельские жители Кении или Китая переселяется в города, потребление соли часто поднимается, и то же самое происходит с артериальным давлением. В Японии с юга на север потребление соли практически удваивается, достигая максимума в уже упоминавшейся префектуре Акита; такая же тенденция имеет место в отношении гипертонии и частоты смерти от инсульта. В пределах одного города (Такаяма в префектуре Гифу) отмечается увеличение частоты гипертонии и смертности от инсульта пропорционально потреблению соли.

При специально организованных экспериментах у американцев, находившихся на умеренно низкосолевой диете в течение 30 дней, у новогвинейцев, придерживавшихся умеренно высокосолевой диеты в течение десяти дней, и у китайцев, соблюдавших умеренно низкосолевую или умеренно высокосолевую диету в течение семи дней, отмечены подъем или падение артериального давления, коррелирующие с увеличением или сокращением потребления соли. Эпидемиологи в пригородах Гааги в течение шести месяцев наблюдали группу из 476 новорожденных, по большей части находившихся на грудном вскармливании, которые случайным образом (с согласия их матерей) были разделены на две группы; в этих группах содержание соли в прикорме различалось в 2,6 раза. Артериальное давление у малышей, получавших слегка более соленый прикорм, прогрессивно росло по сравнению с таковым в группе, получавшей слегка менее соленый прикорм; по истечении шести месяцев экспериментальное вмешательство закончилось, и в следующие 15 лет дети могли есть все, что хотели. Интересно отметить, что эффект шестимесячного вмешательства оказался постоянным: у тех подростков, кто в младенчестве находился на слегка более солевой диете, артериальное давление оставалось несколько выше (возможно, потому, что они привыкли постоянно выбирать более соленую пищу), чем у представителей другой группы. Наконец, в четырех странах, печально известных высоким средним уровнем потребления соли и связанной с этим высокой смертностью от инсульта, — Китае, Финляндии, Японии и Португалии — в результате проводившихся правительственным здравоохранением на протяжении годов или десятилетий кампаний удалось добиться регионального или национального снижения артериального давления и смертности от инсульта. Например, в Финляндии двадцатилетняя программа по снижению потребления соли привела к снижению среднего уровня артериального давления и тем самым к уменьшению смертности от инсульта и стенокардии на 75 или 80% и к увеличению ожидаемой продолжительности жизни на 5-6 лет.

 

Причины гипертонии 

Чтобы разобраться в проблеме высокого артериального давления, мы должны понять, что, кроме высокого потребления соли, может быть его причиной и почему у некоторых людей высокое потребление соли может вызывать повышение артериального давления, а у других — нет. Почему некоторые из нас имеют гораздо более высокое артериальное давление, чем другие? У 5% страдающих гипертонией обнаруживается вполне очевидная причина заболевания, например нарушение гормонального баланса или использование оральных контрацептивов. Однако у 95% пациентов такая очевидная причина отсутствует. Эвфемизм, которым пользуются клиницисты, чтобы замаскировать свое незнание, — «эссенциальная гипертония».

Мы можем оценить роль генетических факторов в развитии эссенциальной гипертонии, сравнив, насколько совпадает артериальное давление у близких и более дальних родственников. Среди членов одной семьи однояйцевые близнецы, имеющие одинаковый набор генов, имеют очень сходные значения артериального давления; у двуяйцевых близнецов, у обычных братьев и сестер, у родителей и их биологического потомства, имеющих примерно половину общих генов, сходства меньше, однако оно остается значимым. Еще меньше сходства у приемных родителей и детей и у сводных братьев и сестер, не имеющих прямой генетической связи, но живущих в одной семье и имеющих одинаковую окружающую среду. (Для тех, кто знаком со статистикой и коэффициентами корреляции, скажем, что для артериального давления коэффициент корреляции у однояйцевых близнецов — 0,63; у двуяйцевых близнецов и родных детей и их родителей — 0,25; у приемных детей и родителей — 0,05. Если бы у однояйцевых близнецов этот коэффициент равнялся 1,00, это означало бы, что артериальное давление почти полностью определяется генами и что бы вы ни делали с того самого момента, как были зачаты, это не отразится на вашем артериальном давлении.) Очевидно, гены оказывают большое влияние, но факторы окружающей среды тоже играют роль, потому что однояйцевые близнецы имеют хоть и очень сходные, но не идентичные цифры артериального давления.

Чтобы должным образом оценить эти результаты, сравним гипертонию с простым генетическим заболеванием — болезнью Тея—Сакса. Она является следствием дефекта единственного гена; все страдающие ею имеют один и тот же дефектный ген. Каждый, у кого этот ген поврежден, умрет от болезни Тея—Сакса, независимо от своего образа жизни и окружающей среды. В отличие от этой болезни гипертония обычно связана со многими различными генами, каждый из которых в отдельности оказывает на артериальное давление небольшое влияние; таким образом, разные больные гипертонией бывают обязаны своим состоянием различным комбинациям генов. Более того, возникнут ли симптомы гипертонии у человека, генетически предрасположенного к ней, в значительной мере зависит от образа жизни. Таким образом, гипертония не принадлежит к тем необычным, однородным, интеллектуально привлекательным болезням, которые предпочитают изучать генетики. Подобно диабету или язве, гипертония представляет собой ряд симптомов, порождаемых разнообразными причинами, в число которых входят факторы окружающей среды, генетические предпосылки и разнообразные взаимодействия между первыми и вторыми.

Многие факторы окружающей среды и образа жизни, способствующие риску развития гипертонии, были выявлены благодаря исследованиям, в которых сравнивалась распространенность гипертонии в популяциях, живущих в разных условиях. Как выяснилось, к факторам риска, помимо высокого потребления соли, относятся ожирение, малая физическая активность, высокое потребление алкоголя и насыщенных жиров, низкое содержание кальция в рационе. Доказательством справедливости этих выводов служит то, что те больные гипертонией, которые изменили свой образ жизни, чтобы минимизировать предполагаемые факторы риска, часто добиваются успеха в снижении артериального давления. Все мы слышали знакомые заклинания своего врача: снижайте потребление соли, боритесь со стрессом, меньше употребляйте насыщенные жиры и алкоголь, снижайте вес, откажитесь от курения и регулярно занимайтесь спортом.

Так как же работает связь между солью и артериальным давлением? Другими словами, каков физиологический механизм воздействия высокого потребления соли на повышение артериального давления — у многих, но не у всех людей? Объяснение в значительной мере связано с объемом межклеточной жидкости. Обычно при увеличении потребления соли лишняя соль выводится с мочой. Однако у людей, у которых механизм выведения соли почками поврежден, выведение не поспевает за увеличившимся поступлением соли. Возникший избыток соли у таких людей вызывает ощущение жажды и заставляет их пить больше воды, что приводит к увеличению объема крови. Сердцу приходится перекачивать кровь с большей мощностью, и артериальное давление повышается, заставляя почки выводить больше воды и соли под этим увеличившимся давлением. В результате достигается новое стабильное состояние, и потребление и выведение соли и воды вновь становится сбалансированным; однако артериальное давление при этом остается повышенным.

Но почему повышение артериального давления с увеличением потребления соли у некоторых людей проявляется, но у большинства — нет? В конце концов, большинству удается сохранять «нормальное» давление, несмотря на потребление более чем шести граммов соли в день. (По крайней мере, западные врачи считают артериальное давление у таких людей нормальным, хотя врачи-яномамо с ними не согласились бы.) Высокое потребление соли само по себе не ведет автоматически к развитию гипертонии у каждого; это случается только с некоторыми индивидами. В чем их отличие?

Для тех, чье артериальное давление реагирует на изменение в потреблении соли, у врачей есть название: они именуются солечувствительными. Среди таких солечувствительных вдвое больше гипертоников, чем людей с нормальным давлением. Тем не менее большинство смертей, связанных с повышением артериального давления, происходит не среди гипертоников — людей с сильно повышенным-артериальным давлением (140/90 мм ртутного столба и выше), а среди нормотоников с умеренно повышенным артериальным давлением, потому что их гораздо больше, чем гипертоников, и больший индивидуальный риск смерти у гипертоников не перевешивает этого численного превосходства. Что касается специфических физиологических различий между имеющими повышенное и нормальное артериальное давление, имеется много данных в пользу того, что главная проблема гипертоников связана с почками. В одном эксперименте почка крысы с нормальным давлением пересаживалась крысе-гипертонику, и артериальное давление реципиента снижалось. И наоборот — при пересадке почки от крысы с повышенным артериальным давлением крысе с нормальным давление у последней повышалось.

Другое свидетельство, указывающее на почки как на место происхождения гипертонии, заключается в том, что большинство генов человека, оказывающих влияние на артериальное давление, как выясняется, кодируют белки, участвующие в обработке почками натрия (не забудем, что соль — это хлорид натрия). Выведение почками натрия проходит две стадии: на первой стадии почечный клубочек (сплетение тончайших кровеносных капилляров, находящееся на входе каждого почечного канальца) отфильтровывает и направляет в каналец плазму крови вместе с содержащимся в ней натрием. На второй стадии большая часть отфильтрованного натрия всасывается стенками канальца и возвращается в кровь; та часть натрия, которая не была возвращена в кровь, выводится вместе с мочой. К повышению артериального давления могут вести отклонения от нормы на каждом из этих двух этапов: у пожилых людей понижена клубочковая фильтрация, а у гипертоников происходит бóльшая реабсорбция натрия в канальцах. В любом случае результатом становится большее удержание натрия и воды и более высокое артериальное давление.

Врачи обычно называют предполагаемую высокую реабсорбцию натрия в канальцах у страдающих гипертонией дефектом: например, по словам врачей, «почки гипертоников имеют генетический дефект в выведении натрия». Как биолог-эволюционист, я слышу тревожный звонок каждый раз, когда речь заходит о том, что некая особенность — пусть и вредная на первый взгляд, но часто встречающаяся в давно сложившихся и многочисленных человеческих популяциях — определяется как «дефект». Учитывая число сменившихся поколений в этой популяции, маловероятно распространение в ней генов, явно препятствующих выживанию, если только эти гены не обладают еще каким-то действием, которое способствует выживанию и репродуктивному успеху. Медицина представила прекрасные примеры того, что кажущиеся дефектными гены тем не менее обретают высокую частоту, потому что их положительные свойства все же перевешивают. Например, гемоглобин серповидных клеток связан с мутантным геном, вызывающим анемию, что, несомненно, вредно. Однако этот ген обеспечивает некоторую защиту против малярии, так что в целом его эффект в тех районах Африки, где распространена малярия, благоприятен. Таким образом, чтобы понять, почему гипертонику, если он не лечится, угрожает смерть из-за того, что его почки выводят недостаточно соли из организма, давайте спросим себя: а при каких условиях способность почек задерживать соль могла бы оказаться полезной?

Ответ прост. В условиях малой доступности соли на протяжении большей части человеческой истории — общедоступная солонка появилась совсем недавно — те из нас, у кого почки эффективно задерживали соль, имели больше шансов выжить, неизбежно теряя соли с потом и во время приступов диареи. Но эта способность почек сделалась вредной, как только соль стала повсеместно доступной; теперь эта способность приводила к чрезмерному удержанию соли в организме и гипертонии с ее фатальными последствиями. Вот почему в последнее время распространенность гипертонии так взлетела вверх во многих популяциях по всему миру — люди там перешли от традиционного сбора, добычи и выращивания пищи к покупкам в супермаркетах. Обратите внимание на иронию эволюции: именно те из нас, чьи предки лучше всего справлялись с проблемой нехватки соли в саваннах Африки десятки тысяч лет назад, теперь на улицах Лос-Анджелеса подвергаются наибольшему риску умереть от переизбытка того же хлорида натрия.

 

Источники соли в рационе 

Если к настоящему моменту вы уже убедились, что для здоровья вам было бы полезнее снизить потребление соли, что вы сможете для этого сделать? Я раньше думал, что мои привычки в отношении соли исключительно похвальны, потому что я всегда недосаливаю пищу. Но я не измерял ни потребления, ни выведения соли и наивно полагал, что они находятся на достаточно низком уровне. Увы, теперь-то я понимаю, что, займись я измерениями, оказалось бы, что соли я потребляю гораздо больше, чем яномамо, и почти столько же, сколько те американцы, которые постоянно пользуются солонкой.

Дело в том, что в Северной Америке и Европе только примерно 12% потребляемой соли мы добавляем в еду дома (и знаем об этом). Вот эти-то 12% я добродетельно исключил из своего рациона. Еще 12% соли уже содержатся в свежих продуктах. К несчастью, остальные 76% соли «спрятаны» в готовых блюдах, которые мы покупаем в магазине или заказываем в ресторане. В результате европейцы и американцы (включая меня) понятия не имеют о том, сколько соли потребляют ежедневно, если только не сделают анализ мочи, собранной за 24 часа. Отказа от солонки у вас дома недостаточно для того, чтобы радикально снизить потребление: вы также должны знать, каков состав еды, которую вы покупаете, или блюд, которые заказываете в ресторане.

Обработанные продукты содержат в разы больше соли, чем те же продукты до переработки. Например, по сравнению со свежим (незасоленным) приготовленным на пару лососем консервированный лосось содержит в пять раз больше соли, а копченый лосось из магазина — в 12 раз. Типичные блюда фастфуда — чизбургер и картофель фри — содержат около трех граммов соли (треть средней ежедневной нормы для американца), в 13 раз больше, чем приготовленные дома несоленые стейк и картошка. Другие виды продуктов, в которых особенно много соли, это мясные консервы, плавленый сыр, жареный арахис. Меня очень удивило, что самым большим источником соли в рационе в Соединенных Штатах и Британии являются продукты из злаков — хлеб и другая выпечка, а также сухие завтраки, о которых мы обычно вообще не думаем как о чем-то соленом.

Почему же производители добавляют в пищу так много соли? Одна из причин заключается в том, что это почти бесплатный способ сделать дешевую и невкусную пищу съедобной. Другая причина в том, что более высокое содержание соли в мясе увеличивает его вес за счет связанной солью воды, так что вес продукта можно почти без затрат увеличить до 20%. В результате производитель объявляет цену за «фунт мяса», который на самом деле состоит на 83% из мяса плюс 17% связанной солью воды. Наконец, соль — главная причина жажды: чем больше соли вы потребляете, тем больше жидкости пьете, а большая часть того, что пьют американцы и европейцы, — это безалкогольные напитки и бутилированная вода, значительную долю которых производят те же компании, которые продают вам соленые закуски и переработанные продукты, которые и вызывают у вас жажду. Наконец, у потребителей возникла зависимость от соли, и теперь они предпочитают соленую пищу несоленой.

Другая картина источников потребляемой соли имеет место в Восточной и Южной Азии и большинстве развивающихся стран, где большая часть соли в рационе содержится не в готовых продуктах или ресторанных блюдах, а добавляется в пищу дома. Например, в Китае 72% потребляемой соли добавляется при домашнем приготовлении или уже на столе, а еще 8% содержит соленый соевый соус. В Японии основным источником потребляемой соли служат соевый соус (20%), соленый суп мисо (10%), соленые овощи и фрукты (10%), свежая и соленая рыба (10%); еще 10% добавляются в блюда в ресторанах, в фастфуде или дома. Поэтому-то потребление соли во многих азиатских странах превышает 12 граммов в день. В развивающихся странах к соли, используемой при готовке, добавляется соль в соусах, приправах и маринованных продуктах.

Высокая цена, в которую обходятся национальному здравоохранению гипертония, инсульт и другие связанные с потреблением соли заболевания, а также затраты на медикаменты и на лечение, потерянные рабочие часы теперь мотивируют некоторые правительства вводить долговременные национальные программы для помощи гражданам в снижении потребления соли. Однако правительствам быстро стало понятно, что им не удастся достичь этой цели без содействия пищевой промышленности, которая снизила бы количество соли, добавляемой в перерабатываемые продукты. Такое снижение должно быть постепенным — всего 10 или 20% в год, слишком маленьким, чтобы потребители его заметили. Великобритания, Япония, Финляндия и Португалия ведут такие кампании на протяжении от двух до четырех десятилетий, и их результатом становится снижение потребления соли, соответствующее снижение затрат на медицину и улучшение национальной статистики здравоохранения.

Неужели мы, граждане развитых государств, — беспомощные пешки в руках производителей продовольствия и мало что можем сделать для понижения собственного потребления соли и артериального давления за исключением того, чтобы молиться за эффективные правительственные программы? На самом деле вы можете сделать большой шаг в сторону снижения потребления соли, не только отказавшись от досаливания, но и придерживаясь здоровой диеты, куда входило бы много свежих продуктов и мало — переработанных. Среди этих продуктов: много овощей, фруктов, богатых клетчаткой, сложных углеводов, обезжиренных молочных продуктов, муки грубого помола, птицы, рыбы (да, жирную рыбу есть можно), растительных масел и орехов; нужно употреблять меньше мяса, сладостей, сладких напитков, сливочного масла, сливок, насыщенных жиров. В контролируемых экспериментах на добровольцах такая диета, именуемая «Диетическим подходом в избавлении от гипертонии» (Dietary Approaches to Stop Hypertension, DASH), значительно снижала артериальное давление.

Может быть, вы уже думаете: не стану я принуждать себя к безвкусному, содержащему мало жира рациону и уничтожать всякое удовольствие от еды только ради того, чтобы прожить лишние 10 лет! Лучше я буду получать удовольствие от отличной пищи и вина на протяжении 70 лет, чем проживу 80 на пресных крекерах и воде. На самом деле рацион DASH основан на так называемой средиземноморской диете с соблазнительным использованием 38% жиров; так традиционно питаются итальянцы, испанцы, греки и многие французы. (Те самые 38% жиров в DASH и в средиземноморской диете состоят из так называемых мононенасыщенных жиров, жиров того типа, который нам полезен.) Эти люди вовсе не сидят на крекерах и воде: они наслаждаются самой изысканной кухней западной цивилизации. Итальянцы, которые ежедневно часами смакуют свою великолепную пасту, хлеб, сыр, оливковое масло и другие достижения поваров и крестьян, в среднем остаются одними из самых стройных людей в западном мире. В то же самое время мы, американцы, диета которых далека от средиземноморской, имеем в среднем самые необъятные талии в мире. Треть взрослых американцев страдают от ожирения, другая треть — люди «просто» с избыточным весом, и мы даже лишены того утешения, что это цена, которую мы платим за наслаждение итальянским кулинарным искусством. Вы тоже можете лакомиться великолепной едой и быть при этом здоровыми.

 

Диабет

Высокое содержание в нашем рационе сахара и превращающихся в сахар углеводов с точки зрения развития диабета то же самое, что высокое содержание соли с точки зрения развития гипертонии. Когда мои сыновья-близнецы были слишком малы, чтобы научиться здоровым привычкам питания, для нас с женой поход в супермаркет означал проход через строй опасных сладостей. В отделе готовых завтраков мои малыши подвергались соблазну яблочных «Чириоз» с корицей и «Фруктовых колечек», которые, по данным производителя, содержали соответственно 85% и 89% углеводов, примерно половина которых приходится на сахар. Увидев коробки с изображением знаменитых черепашек-ниндзя, наши мальчики начинали умолять нас купить им пасту с сыром «Черепашки-ниндзя» (81% углеводов). Они никак не могли выбрать между «Фруктовыми медвежатами» (92% углеводов, ни грамма белка) и шоколадным печеньем «Мишки Тедди» с ванильным кремом (71% углеводов); и то и другое с кукурузным сиропом, не говоря уже о сахаре и других ингредиентах.

Все эти продукты содержат мало клетчатки или не содержат ее совсем. По сравнению с диетой, к которой нас приспособила наша эволюционная история, они отличаются гораздо большим содержанием сахара и других углеводов (71-95% вместо 15-55%) и много более низким содержанием белков и клетчатки. Я упомянул именно эти марки не потому, что они необычны, а именно в силу их типичности. В 1700 году в Англии и в английских колониях в Северной Америке среднее потребление сахара в год составляло четыре фунта на человека, а сейчас оно достигло 150 фунтов. Четверть населения современных Соединенных Штатов съедает в год больше 200 фунтов сахара. Обследование американских школьников показало, что 40% их рациона состоит из сахара и превращающихся в сахар углеводов. При наличии в супермаркетах упомянутых выше товаров, соблазняющих детей и их родителей, неудивительно, что последствия диабета, наиболее распространенного заболевания, связанного с метаболизмом углеводов, окажутся причиной смерти многих читателей этой книги. Неудивительно и то, что мы страдаем от заболеваний зубов, которые очень редко встречаются у !кунг. Когда я в 1970-е годы жил в Шотландии, где потребление мучных изделий и сладостей чрезмерно велико, мне говорили, что некоторые шотландцы еще в подростковом возрасте теряют большинство зубов из-за кариеса.

Главная причина разнообразного вреда, причиняемого нашему организму диабетом, заключается в высокой концентрации в крови глюкозы. Она приводит к выделению глюкозы с мочой; отсюда и происходит полное научное наименование заболевания — diabetes mellitus, «истечение медовое». Диабет незаразен и не приводит к быстрой смерти, так что не попадает на первые полосы газет, как СПИД. Тем не менее мировая эпидемия диабета далеко превосходит СПИД общим количеством причиняемых смертей и страданий. Диабет медленно ослабляет свои жертвы и ухудшает качество их жизни. Поскольку все клетки нашего тела оказываются под воздействием сахара из крови, диабет может проявить свое воздействие почти на любую систему организма. В США диабет является главной причиной слепоты у взрослых; второй по значимости причиной нетравматической ампутации конечностей; причиной трети случаев почечной недостаточности; ведущим фактором риска инсульта, стенокардии, заболеваний периферических сосудов и дегенерации нервов. На диабет в США приходится свыше 100 миллиардов долларов затрат на здравоохранение в год (15% затрат, связанных со всеми заболеваниями). Процитирую доктора Уилфреда Оукли: «Человек может быть хозяином своей судьбы, но в то же время он жертва сахара в своей крови».

По оценкам на 2000 год, число больных диабетом в мире составляло около 300 миллионов. Возможно, эта цифра занижена, потому что, вероятно, существуют невыявленные случаи заболевания, особенно в странах развивающегося мира, имеющих медицину достаточно высокого уровня. Рост численности диабетиков составляет примерно 2,2% в год, вдвое превышая рост взрослого населения в мире, так что процент страдающих диабетом растет. Если в мире ничего не изменится, население будет расти и стареть, переселяться в города (а это означает распространение сидячего образа жизни и, как следствие, рост распространенности диабета), то число предсказываемых к 2030 году случаев диабета составит около 500 миллионов, что сделает диабет одной из самых распространенных в мире болезней и величайшей проблемой общественного здравоохранения. Однако прогноз выглядит даже еще хуже, потому что уровень других факторов риска диабета, в особенности роста достатка и распространения ожирения среди сельских жителей, также растет, так что число диабетиков к 2030 году может оказаться еще выше. Современный взрывной рост распространенности диабета особенно характерен для стран третьего мира; в Индии и в Китае, двух самых населенных странах мира, эпидемия находится еще на ранней стадии. К 2010 году диабет, раньше считавшийся болезнью богатых европейцев и североамериканцев, миновал поворотный пункт: более половины диабетиков мира живет теперь в Азии, и две страны с наибольшим числом страдающих этим заболеванием — Индия и Китай.

 

Типы диабета 

Что происходит, когда мы поглощаем глюкозу или другой углевод? Когда сахар всасывается в кишечнике, его концентрация в крови растет, и это сигнализирует поджелудочной железе, что нужно выделить гормон инсулин. Этот гормон в свою очередь сигнализирует печени о том, что следует снизить высвобождение глюкозы (запасенной там в виде гликогена), а мышцам и жировым клеткам он дает команду поглощать ее, (тем самым останавливая дальнейшее повышение ее концентрации) и запасать в виде гликогена или жира; эти вещества используются для получения энергии между приемами пищи. Другие питательные вещества, такие как аминокислоты, тоже вызывают выделение инсулина, а инсулин оказывает влияние и на несахарные компоненты пищи (в частности, препятствуя расщеплению жира).

В этой естественной последовательности событий многое может пойти не так, как нужно, так что термин «сахарный диабет» охватывает широкий спектр проблем, связанных с симптомами, вызываемыми высоким уровнем сахара в крови. Это разнообразие может быть грубо разделено на две группы заболеваний: диабет второго типа, или инсулиннезависимый сахарный диабет (известный также как «взрослый диабет») и гораздо менее распространенный диабет первого типа, или инсулинзависимый сахарный диабет, также известный как «юношеский диабет». Последний представляет собой аутоиммунное заболевание, при котором антитела, вырабатываемые самим организмом, уничтожают эндокринные клетки поджелудочной железы. Больные диабетом первого типа обычно худые, их организм не вырабатывает инсулина, так что они нуждаются в многократных его инъекциях каждый день. Многие из таких больных — носители определенных генов (нетипичных аллелей так называемых HLA). Диабет второго типа связан со сниженной чувствительностью клеток тела к инсулину, производимому собственным организмом человека, так что клетки неспособны поглощать глюкозу с нормальной скоростью. До тех пор пока поджелудочная железа способна реагировать на это, вырабатывая больше инсулина, нечувствительность клеток может быть преодолена, и уровень глюкозы в крови остается в нормальных пределах. Однако со временем возможности поджелудочной железы исчерпываются, она не может больше производить достаточно инсулина, чтобы преодолеть эту нечувствительность, уровень глюкозы в крови повышается, и человек заболевает диабетом. Больные диабетом второго типа имеют тенденцию к ожирению. На начальных стадиях болезни им часто удается контролировать симптомы с помощью диеты, занятий спортом, снижения веса, без приема таблеток и инъекций инсулина.

Впрочем, различение диабета первого и второго типов может быть затруднительно, потому что диабет второго типа теперь все чаще обнаруживается уже у подростков, а диабет первого типа может впервые проявиться только во взрослом возрасте. Даже диабет второго типа (вызываемый нечувствительностью к инсулину) связан со многими различными генами и проявляет себя разнообразными симптомами. Все дальнейшее содержание этой главы будет касаться гораздо более распространенного (примерно в десять раз) диабета второго типа, который я буду именовать просто диабетом.

 

Гены, окружающая среда и диабет 

Уже более 2000 лет назад индийские врачи, описывая случаи «сладкой мочи», замечали, что это заболевание «переходит из поколения в поколение с семенем», а также случается под влиянием «неразумного питания». Современные врачи заново сделали эти печальные открытия, которые мы теперь перефразируем, говоря, что возникновение диабета связано как с генетическими факторами, так и с факторами окружающей среды; кроме того, возможно, играют роль и содержащиеся в крови матери вещества, воздействующие на плод во время беременности. О значении генов свидетельствует в десять раз более высокий риск заболеть диабетом, если им болеет ваш ближайший родственник (родитель, брат или сестра). Однако диабет, как и гипертония, не принадлежит к тем простым генетическим заболеваниям (вроде серповидно-клеточной анемии), при которых у всех пациентов болезнь вызывается мутацией одного и того же гена. Выявлены десятки различных факторов генетической предрасположенности, у многих из которых общего друг с другом только то, что мутация любого из этих генов может привести к высокому содержанию глюкозы в крови, сопряженному с нечувствительностью к инсулину. (Хочу снова подчеркнуть: эти сведения касаются диабета второго типа. Диабет первого типа связан с собственным отдельным набором факторов генетической предрасположенности.)

В дополнение к генетическим факторам диабет также зависит от факторов окружающей среды и образа жизни. Даже если вы генетически предрасположены к диабету, вы необязательно заболеете, как это случилось бы, окажись вы носителем пары генов, ответственных за мышечную дистрофию или болезнь Тея—Сакса. Риск заболеть диабетом увеличивается с возрастом, при наличии ближайших родственников-диабетиков и в том случае, если вас родила мать-диабетик; поделать с этим вы ничего не можете. Однако другие факторы риска, ведущие к диабету, находятся в нашей власти; это особенно касается избыточного веса, отсутствия занятий спортом, высококалорийной пищи, большого количества сахара и жиров в рационе. Большинство диабетиков (снова подчеркиваю — больных диабетом второго типа) могут ослабить симптомы, снизив перечисленные факторы риска. Например, распространенность диабета в 5-10 раз выше у ожирелых по сравнению с имеющими нормальный вес; таким образом, диабетики часто могут вернуть себе здоровье, придерживаясь диеты, занимаясь спортом, снижая вес; эти же меры могут защитить тех, кто предрасположен к диабету.

Многие естественные эксперименты, включая те, которые я упоминал в начале главы, свидетельствуют о связи между западным образом жизни и неинфекционными заболеваниями в целом и особенно о роли факторов окружающей среды в развитии диабета. Усиление этих факторов по всему миру лежит в основе современной мировой эпидемии диабета. Один из таких естественных экспериментов показывает подъем и падение распространенности диабета, сопровождающих рост и снижение западного образа жизни и достатка в одной и той же популяции. В Японии кривые распределения распространенности диабета и экономических показателей параллельны, вплоть до колебаний год от года. Это объясняется тем, что при улучшении материального положения люди едят больше и, следовательно, подвергаются большему риску возникновения симптомов диабета, когда у них появляются деньги. Диабет и его симптомы слабеют или исчезают в популяциях, страдающих от голода, как это, например, случилось с французскими диабетиками в условиях жесткого рационирования продовольствия в Париже во время войны 1870-1871 годов. В группах австралийских аборигенов, временно отказавшихся от оседлого образа жизни по западному образцу и вернувшихся к традиционному активному собирательству, симптомы диабета исчезли; члены одной такой группы за несколько недель потеряли в среднем по 18 фунтов веса. (Помните, что ожирение — один из ведущих факторов риска диабета.) Снижение симптомов диабета и уменьшение окружности талии были выявлены у шведов, на три месяца отказавшихся от своей совершенно не средиземноморской диеты (обычный рацион шведов предполагает получение 70% калорий из сахара, маргарина, молочных продуктов, алкоголя, масел и крупяных продуктов) и вместо этого перешедших на средиземноморскую диету по примеру худых итальянцев. Те шведы, которые перешли на «палеолитическую» диету, скопированную с рациона охотников-собирателей, сделались еще здоровее и обрели еще более тонкие талии.

Другой естественный эксперимент показал высочайший рост распространенности диабета в группах эмигрантов, отказавшихся от своего спартанского образа жизни и ведущих оседлое существование с высококалорийным рационом (изобилием продовольствия из супермаркета) и малой подвижностью. Драматическим примером этого служат йеменские евреи, которых переправили в Израиль в рамках программы «Ковер-самолет» в 1949-1950-х годах и которые, таким образом, были в одночасье перемещены из средневековых условий в XX век. Хотя до прибытия в Израиль йеменские евреи почти не знали диабета, в течение двух десятилетий после репатриации 13% из них стали диабетиками. Другими эмигрантами, искавшими лучшей жизни, но нашедшими не только ее, но и диабет, были переехавшие в Израиль эфиопские евреи, переселившиеся в Соединенные Штаты мексиканцы и японцы, перебравшиеся в Новую Зеландию полинезийцы, эмигрировавшие в Сингапур и на Маврикий китайцы и поселившиеся на Маврикии, в Сингапуре, на Фиджи, в Южной Африке, в Соединенных Штатах и Британии индийцы.

Население развивающихся стран, которые недавно приобщились к изобилию и западному образу жизни, в большей мере страдает и от диабета. На первом месте стоят арабские нефтедобывающие и островные государства: распространенность диабета там самая высокая в мире (свыше 15%). Во всех латиноамериканских странах и государствах Карибского бассейна распространенность диабета в настоящее время превышает 5%, а в странах Восточной и Южной Азии — 4%, за исключением пяти беднейших, где распространенность диабета остается низкой (1,6%). Высокая распространенность диабета в быстро развивающихся странах — недавний феномен: еще в 1959 году в Индии она составляла менее 1%, а сейчас — 8%. В отличие от этого в большинстве стран южнее Сахары, которые остаются бедными, распространенность диабета сохраняется ниже 5%.

Эти средние цифры маскируют большие внутренние различия, также являющиеся следствием естественного эксперимента. По всему миру урбанизация приводит к меньшей подвижности людей и большему потреблению продовольствия из супермаркетов, к ожирению и диабету. Отдельные городские популяции, которым свойственна особо высокая распространенность диабета, включают уже упоминавшихся жителей Ванигелы на Папуа — Новой Гвинее (распространенность диабета 37%) и некоторых австралийских аборигенов, переселившихся в города (до 33%). Оба эти примера особенно поразительны в связи с тем, что диабет среди живущих в традиционных условиях новогвинейцев и австралийцев был неизвестен.

Таким образом, западный образ жизни каким-то образом увеличивает риск развития диабета у тех, кто его придерживается. Однако западный образ жизни включает многие взаимосвязанные компоненты; какие же из них больше всего порождают риск возникновения диабета? Хотя нелегко отделить друг от друга воздействия взаимосвязанных факторов, по-видимому, главную роль играют три из них: ожирение, малоподвижный образ жизни (с тем и другим вы можете бороться) и семейная история диабета (против которой вы бессильны). Другим фактором риска, с которым вы ничего не можете поделать, является слишком высокий или слишком низкий вес при рождении. Хотя состав рациона по крайней мере отчасти связан с ожирением, он, по-видимому, обладает и некоторым независимым влиянием: при одинаковом уровне ожирения те, кто придерживается средиземноморской диеты, подвергаются меньшему риску, чем те, кто потребляет много сахара, насыщенных жирных кислот, холестерина и триглицеридов. Малая физическая активность создает риск главным образом за счет того, что она способствует ожирению, в то время как курение, раздражительность, высокое потребление алкоголя являются, вероятно, независимыми факторами риска. Короче говоря, диабет второго типа возникает в силу генетических и, возможно, внутриутробных факторов, которые позднее благодаря особенностям образа жизни приводят к появлению симптомов заболевания.

 

Индейцы пима и жители острова Науру 

Чтобы проиллюстрировать роль факторов окружающей среды в развитии диабета, рассмотрим трагедии двух народов, имеющих наивысшую распространенность этого заболевания в мире: индейцев пима и жителей острова Науру. Индейцы пима в течение более чем 2,000 лет выживали в условиях пустыни южной Аризоны, благодаря использованию сложной ирригационной системы, дополняемому охотой и собирательством. Поскольку выпадение осадков в пустыне сильно меняется от года к году, примерно один год из пяти бывал неурожайным, заставляя пима существовать исключительно за счет того, что дает дикая природа, в частности охотясь на чернохвостого зайца и собирая стручки мескитового дерева. Многие из излюбленных пима растений содержали много клетчатки, мало жиров и высвобождали глюкозу медленно, тем самым представляя собой идеальный антидиабетический рацион. После длительного исторического периода кратковременных голодовок индейцы пима пережили в конце XIX века продолжительный голод: белые поселенцы отвели водные потоки, питавшие ирригационную систему пима. В результате поля перестали плодоносить, и пима начали голодать; сегодня индейцы питаются продовольствием, купленным в супермаркетах. Исследователи, посещавшие пима в начале XX века, отмечали, что ожирение среди них встречается редко, а диабет почти неизвестен. Начиная с 1960-х годов ожирение сделалось очень распространенным: некоторые пима весят более 300 фунтов. Половина из них превосходит 90% жителей США по показателю соотношения веса и роста. Женщины пима потребляют около 3360 калорий в день (на 50% больше среднего значения для США), 40% которых приходится на жиры. Помимо ожирения, пима стали знамениты среди исследователей диабета тем, что имеют самую высокую распространенность этого заболевания в мире. Половина пима старше 35 лет и 70% пима в возрасте 55-64 лет страдают диабетом, что ведет к драматически большому числу случаев слепоты, ампутаций конечностей и почечной недостаточности.

Вторым примером служит Науру, крошечный тропический остров в Тихом океане, колонизованный в доисторические времена микронезийцами. В 1888 году Науру был аннексирован Германией, в 1914 году оккупирован Австралией, а в 1968 году обрел независимость и стал самой маленькой в мире республикой. Однако Науру знаменит и менее приятной особенностью, редко встречающимся печальным феноменом — эпидемией генетического заболевания. Более привычные для нас эпидемии инфекционных болезней возникают, когда учащается передача инфицирующего агента от человека к человеку, и угасают, когда число потенциально восприимчивых жертв убывает вследствие того, что заболевшие либо умирают, либо приобретают иммунитет.

В отличие от этого принципа, эпидемия генетического заболевания вспыхивает из-за роста факторов риска в окружающей среде и идет на убыль, когда падает число потенциально восприимчивых жертв (однако только вследствие преимущественного вымирания более генетически предрасположенных лиц, а не приобретения иммунитета: к диабету иммунитет не возникает).

Традиционный образ жизни островитян основывался на сельском хозяйстве и рыболовстве и включал в себя периодические голодовки по причине засух и истощения почв. Первыми европейскими исследователями было отмечено, однако, что жители Науру отличаются дородством и считают красивыми рослых толстяков. Девушкам предписывается рацион, быстро приводящий к ожирению, что делает их более привлекательными в глазах островитян. В 1906 году было обнаружено, что большинство неплодородных почв Науру лежит на самых богатых в мире залежах фосфатов — главной составляющей части удобрений. В 1922 году разрабатывающая залежи компания наконец начала выплачивать островитянам отчисления от прибылей. В результате этого вновь обретенного богатства к 1927 году среднее потребление сахара островитянами составило один фунт в день, а рабочую силу пришлось ввозить, потому что жителям Науру не нравилось работать в шахте.

Во время Второй мировой войны Науру был оккупирован японской армией; японцы ввели трудовую повинность и ограничили рацион островитян половиной фунта тыквы в день. Затем большинство жителей Науру были депортированы на острова Трук (Чуук), где больше половины из них умерло от голода. Когда после войны выжившие вернулись на Науру, они снова начали получать доходы от добычи фосфатов, почти полностью забросили сельское хозяйство, стали закупать в супермаркете большие количества сахара и потреблять вдвое больше рекомендованной нормы. Они сделались малоподвижными и предпочитали передвигаться по своему маленькому острову (в среднем миля в диаметре) на автомобилях. После провозглашения независимости в 1968 году доход от добычи фосфатов на душу населения составил 23,000 долларов в год, что сделало островитян одним из богатейших народов мира.

Сегодня жители Науру — самая ожирелая популяция на островах Тихого океана, островитяне отличаются самым высоким средним уровнем артериального давления. Средний вес островитян на 50% больше, чем у белых австралийцев того же роста.

Хотя врачи-европейцы колониальной администрации умели диагностировать диабет и выявляли его у рабочих шахт — не коренных наурийцев, первый случай заболевания у островитянина был выявлен только в 1925 году. Второй случай был обнаружен в 1934 году. Однако после 1954 года распространенность диабета круто пошла вверх; эта болезнь стала самой частой причиной смерти не от несчастного случая. Треть островитян старше 20 лет, две трети старше 55 лет и 70% тех немногих, кто доживал до 70 лет, сделались диабетиками. В последнее десятилетие распространенность заболевания стала снижаться, но не по причине смягчения факторов риска (островитяне столь же склонны к ожирению и малой подвижности, что и раньше), но, по-видимому, потому, что наиболее генетически предрасположенные к диабету просто вымерли. Если такая интерпретация окажется верной, то жители Науру будут представлять собой популяцию, в которой имеет место самый быстрый из известных мне естественный эксперимент: отбор на популяционном уровне, случившийся менее чем за 40 лет.

 

Диабет в Индии 

В таблице 11.1 суммируются для сравнения данные о распространенности диабета в различных странах мира. Не вызывает сомнения, что между государствами существуют большие различия: от низких значений в 1,6% в Монголии и Руанде до высоких в Объединенных Арабских Эмиратах (19%) и Науру (31%). Однако таблица 11.1 также иллюстрирует тот факт, что средние цифры скрывают не менее значительные различия в пределах каждой отдельной страны, связанные с различиями в образе жизни: по крайней мере, в развивающихся странах богатые жители, ведущие западный образ жизни, и урбанизированное население отличаются гораздо большей распространенностью диабета, чем бедняки, традиционные сообщества или сельское население.

Таблица 11.1. Распространенность диабета второго типа в мире

Индия представляет собой прекрасный пример этих различий в пределах страны (благодарю за предоставленную информацию профессора В. Мохана из Мадрасского фонда изучения диабета). Средняя распространенность этого заболевания в Индии в 2010 году составляла 8%; однако еще несколько десятилетий назад диабет в Индии был распространен мало. Исследования в больших городах (Калькутте и Мумбае, которые в настоящее время являются, так сказать, настоящими столицами диабета) в 1938 и 1959 годах показали результат менее 1%. Только в 1980-е годы цифры начали повышаться, сначала медленно, а затем резко, так что теперь в Индии проживает больше диабетиков (свыше 40,000,000 человек), чем в любой другой стране. Причины этого в основном те же, что и эпидемии диабета по всему миру: повышение качества жизни, распространение калорийной, богатой сахаром и жирами пищи (дешевая еда из фастфуда одинаково доступна и богатым, и бедным), сидячий образ жизни, связанный с заменой физического труда на работу в офисе, с видеоиграми, телевидением и компьютерами, удерживающими как детей, так и взрослых перед экраном многие часы каждый день. Специфическая роль телевидения в Индии количественно не оценивалась, но исследование в Австралии показало, что каждый час, ежедневно проведенный за просмотром передач, ассоциируется с ростом сердечно-сосудистой смертности (в значительной мере связанной с диабетом) на 18%, даже если держать под контролем другие факторы риска, такие как объем талии, курение, потребление алкоголя и стиль питания; однако в реальной жизни эти факторы значительно повышаются с ростом времени, проводимого у телевизора, так что истинные значения должны быть еще выше, чем эти 18%.

За средним показателем в 8% в Индии кроется широкий спектр распространенности диабета в различных группах населения. На нижнем конце распределения — всего 0,7% у сельских жителей, не страдающих ожирением и физически активных. Однако для ожирелых, ведущих сидячий образ жизни горожан он составляет 11%, а в районе Эрнакулам в юго-западном штате Керала, одном из наиболее урбанизированных в Индии, — 20%. Еще более высоких значений — 24%, второго по величине показателя в мире (из средних по стране), распространенность диабета достигает на расположенном в Индийском океане острове Маврикий, население которого, состоящее преимущественно из эмигрантов из Индии, приближается к западным стандартам жизни быстрее, чем любая популяция в самой Индии.

Среди факторов, характеризующих образ жизни и служащих предикторами диабета в Индии, имеются и распространенные на Западе, однако некоторые не соответствуют ожиданиям западных специалистов. Как и на Западе, в Индии диабет ассоциируется с ожирением, высоким артериальным давлением и малоподвижным образом жизни, но европейских и американских диетологов поражает то обстоятельство, что диабет больше распространен среди состоятельных, образованных индийских горожан, чем среди бедных, необразованных сельских жителей. Эта тенденция прямо противоположна имеющей место на Западе, хотя сходна с замеченной в развивающихся странах, включая Китай, Бангладеш и Малайзию. Например, в Индии страдающие диабетом с большей вероятностью имеют высшее образование, чем недиабетики. В 2004 году в городах Индии распространенность диабета составляла 16%, а в сельских районах — только 3%, что отличается от западной тенденции. Вероятным объяснением этого парадокса служат два аспекта того обстоятельства, что западный образ жизни шире распространился и более давно практикуется в развитых странах. Во-первых, в западных странах общество гораздо богаче, чем в Индии, так что в них бедные сельские жители чаще могут себе позволить фастфуд, способствующий диабету, чем индийские крестьяне. Во-вторых, образованные жители западных стран, имеющие доступ к фастфуду и ведущие сидячий образ жизни, теперь часто знают, что такая еда вредна для здоровья и что следует повышать физическую активность, а среди образованных индийцев такая информация еще мало распространена. Около 25% жителей городов (группы населения, подвергающейся наибольшему риску) даже не слышали о диабете.

В Индии, как и на Западе, диабет возникает из-за хронически высокого уровня глюкозы в крови, и некоторые клинические последствия этого сходны. Однако в других отношениях — то ли потому, что образ жизни в Индии и на Западе различается, то ли из-за различий в наследственности — диабет в Индии отличается от того заболевания, которое известно на Западе. Если в Европе диабет второго типа развивается во взрослом возрасте, особенно после 50 лет, то у индийских диабетиков симптомы возникают на одно-два десятилетия раньше, и эта болезнь в Индии все молодеет (как и во многих других популяциях), особенно в последнее десятилетие. Среди двадцатилетних индийцев «взрослый» диабет (диабет второго типа, или инсулиннезависимый) встречается чаще, чем «подростковый» (диабет первого типа, или инсулинозависимый). Хотя ожирение является фактором риска диабета как в Индии, так и на Западе, порог ожирения в Индии и других азиатских странах остается более низким. Различаются и симптомы. У индийских диабетиков реже развивается слепота и почечная недостаточность, но они гораздо чаще страдают от поражения коронарных артерий в относительно молодом возрасте.

Хотя в настоящее время бедные индийцы подвергаются меньшему риску, чем богатые, быстрое распространение фастфуда подвергает опасности диабета даже жителей трущоб столицы Индии Нью-Дели. С. Сандип, А. Гейнсан и профессор Мохан из Мадрасского фонда исследований диабета так оценивают современную ситуацию:

Диабет [в Индии] больше не является «болезнью богатого человека». Он становится проблемой даже среди средних и бедных слоев общества. Исследования показывают, что бедные пациенты больше подвержены осложнениям, потому что имеют меньший доступ к качественной медицинской помощи.

 

Гены, способствующие диабету 

Свидетельства сильного генетического компонента в развитии диабета представляют собой эволюционную загадку. Почему столь опасная болезнь столь распространена в очень многих человеческих популяциях, когда можно было бы ожидать, что она постепенно исчезнет по мере того, как генетически восприимчивые к ней люди вымрут в результате естественного отбора и не произведут на свет детей, несущих опасные гены?

Два объяснения, применимые к некоторым другим наследственным заболеваниям, — повторные мутации и выход из-под действия отбора — в случае диабета могут быть быстро исключены. Что до первого, если бы распространенность диабета была столь же низка, как распространенность мышечной дистрофии (около одного случая на 10,000), частота возникновения соответствующих генов могла бы быть объяснена повторными мутациями, т.е. тем, что дети со вновь возникшей мутацией рождаются с той же скоростью, с какой вымирают прежние носители заболевания. Однако никакие мутации не возникают так часто, чтобы проявляться у 3-50% всех новорожденных, что представляет собой фактическую частоту диабета в западном обществе.

Второе объяснение обычно приводят генетики, когда в ответ на эволюционную загадку говорят, что диабет убивает только пожилых, чей детородный возраст миновал, так что смерть стариков-диабетиков не создает отрицательного отбора предрасполагающих к диабету генов. Несмотря на то, что такое объяснение весьма популярно, это утверждение неверно по двум очевидным причинам. Хотя диабет второго типа у европейцев возникает по преимуществу после 50 лет, на Науру, в Индии и в других неевропейских странах он поражает людей репродуктивного возраста — 20-30 лет, и особенно беременных женщин, чьи новорожденные дети также подвергаются повышенному риску. Например, сегодня в Японии больше детей страдают диабетом второго типа, чем первого, несмотря на то что последний даже называется юношеским диабетом. Более того (как обсуждалось в главе 6), в традиционных сообществах, в отличие от современных жителей западных стран, ни в какие лета человек не может рассматриваться как «вышедший из репродуктивного возраста» и не имеющий значения в плане отбора, потому что бабушки и дедушки очень существенно влияют на снабжение продовольствием, социальный статус и выживание своих детей и внуков.

Поэтому нам следует предположить, что до того, как мы неожиданно перешли к западному стилю жизни, гены, предрасполагающие к диабету, поддерживались естественным отбором. Действительно, такие гены, должно быть, неоднократно независимо возникали и подхватывались естественным отбором, потому что генетических нарушений, приводящих к диабету второго типа, выявлены десятки. Какую пользу приносили нам раньше связанные с диабетом гены и почему теперь они доставляют нам неприятности?

Не забудьте: главный эффект гормона инсулина — позволить нам запасать в виде жира пищу, которую мы поглощаем, и предотвратить расходование уже накопленных жировых запасов. Тридцать лет назад эти факты заставили генетика Джеймса Нила предположить, что диабет возникает вследствие работы «бережливого генотипа», который позволяет его носителям особенно эффективно запасать поступающую с пищей глюкозу в виде жира. Например, возможно, что некоторые из нас особенно быстро реагируют немедленным выбросом инсулина на малейшее повышение концентрации глюкозы в крови. Этот генетически заданный быстрый отклик позволит тем из нас, кто обладает таким геном, переводить глюкозу в жир без того, чтобы концентрация глюкозы в крови стала достаточно высокой и привела к выделению излишков с мочой. При периодически возникающем изобилии пищи носители такого гена будут использовать питательные вещества более эффективно, запасать жир, быстро набирать вес и тем самым оказываться способными выжить при последующем голоде. Такие гены были бы преимуществом в условиях непредсказуемо чередующихся времен изобилия и скудости, характеризовавших традиционный образ жизни, но они приведут к ожирению и диабету в современном мире, когда люди перестают быть физически активными, добывают пищу только в супермаркетах и день за днем поглощают высококалорийную еду. Сегодня, когда многие из нас потребляют содержащие много сахара продукты и редко занимаются спортом, «бережливый генотип» способствует развитию диабета. Мы толстеем; мы никогда не испытываем голода, во время которого жир сжигался бы; наша поджелудочная железа постоянно выделяет инсулин до тех пор, пока не теряет способность выдерживать такой уровень или пока наши мышечные и жировые клетки не делаются резистентными к инсулину; и кончается все это диабетом. Пол Циммет, вслед за Артуром Кестлером, называет это распространение провоцирующего диабет западного стиля жизни в странах третьего мира «кока-колонизацией».

Мы, жители западных стран, так привыкли получать предсказуемое количество пищи в предсказуемое время каждый день, что нам трудно представить себе непредсказуемые колебания между частым дефицитом продовольствия и редкими периодами изобилия, которые были обычны для жизни почти всех людей на протяжении всей истории человечества до недавних пор и которые сохраняются и сейчас во многих уголках мира. Я часто сталкивался с подобными флуктуациями во время своих полевых исследований среди новогвинейцев, все еще добывающих пропитание земледелием, охотой и собирательством. Например, мне запомнился случай, когда я нанял дюжину мужчин, чтобы перенести тяжелый груз по крутой горной тропе. Мы добрались до лагеря перед самым закатом, ожидая, что там нас уже ждет другая группа носильщиков, которые должны были доставить продовольствие, но из-за взаимного недопонимания они так и не пришли. Я ожидал, что усталые и голодные люди, оказавшиеся без еды, просто растерзают меня. Вместо этого мои носильщики добродушно посмеялись и сказали: «Что ж, нет еды — это пустяки. Мы просто ляжем спать на голодный желудок и подождем до завтра, а тогда уж наедимся». Зато уж в тех случаях, когда мои друзья-новогвинейцы забивают свиней, то они устраивают пиршества, длящиеся несколько дней, и количество съеденной пищи поражает даже меня (меня, которого друзья когда-то называли «бездонной бочкой»!), а некоторые люди серьезно заболевают от переедания.

Эти истории иллюстрируют способы, с помощью которых люди приспосабливаются к амплитуде маятника, часто, но нерегулярно раскачивающегося от голодовки до обжорства на протяжении всей нашей эволюционной истории. В главе 8 я приводил причины частого голода в условиях традиционного образа жизни: нехватку продовольствия, связанную с непредсказуемыми результатами охоты, непогоду, более или менее предсказуемые сезонные вариации доступности пищи, непредсказуемые погодные условия, меняющиеся от года к году, незначительные или отсутствующие возможности запасать и хранить излишки продовольствия, отсутствие государственного управления или других способов организовать хранение продовольствия, его транспортировку и обмен между большими территориями. В таблице 11.2 приведены некоторые случаи обжорства в традиционных сообществах в разных регионах мира, когда еда делается доступной в изобилии.

Таблица 11.2. Примеры обжорства в тех случаях, когда пища имеется в изобилии

Дэниел Эверетт, «Не спи, тут змеи» ( Don’t sleep, there are snakes, p. 76-77 ).

«Они [южноамериканские индейцы пираха] наслаждаются едой. Когда в деревне появляется продовольствие, они съедают все. Однако пропуск принятия пищи или даже необходимость обходиться без еды целый день воспринимаются как нечто в порядке вещей. Я видел, как они по три дня танцевали, делая лишь короткие перерывы. Пираха, впервые попавшие в город, всегда удивляются западным обычаям в отношении еды, особенно привычке есть три раза в день. В первый раз завтракая вне своей деревни, большинство пираха ест жадно — поглощают большое количество белков и крахмала. За обедом они едят так же. За ужином они начинают проявлять беспокойство. Они выглядят озадаченными и часто спрашивают: „Мы опять будем есть?“ Их собственная привычка есть, когда пища доступна, пока она не кончится, вступает, в противоречие с обстоятельствами, в которых пища всегда доступна и никогда не кончается. Часто после визита в город, продолжавшегося от трех до шести недель, пираха, изначально весившие 100-125 фунтов, возвращаются в деревню, увеличив свой вес на 30 фунтов, с жировыми складками на животе и бедрах».

Алан Холмберг, «Кочевники Лонгбоу» ( Nomads of the Long Bow, p. 89 ).

«Количества пищи, при случае съедаемой [боливийскими индейцами сирионо], поразительны. Не является чем-то необычным, чтобы они вчетвером за один раз съели пекари весом в 60 фунтов. Когда мясо имеется в изобилии, мужчина за 24 часа может съесть до 30 фунтов. Однажды в моем присутствии двое индейцев съели за день шесть паукообразных обезьян, весивших от 10 до 15 фунтов каждая, а вечером жаловались, что голодны».

Ливио Чиприани, «Андаманские островитяне» ( The Andaman islanders, р. 54 ).

«Умывание для онге [жителей Андаманских островов в Индийском океане] означает раскрашивание себя, чтобы отвадить злых духов и избавиться, как они говорят, от запаха свиного жира после колоссальной оргии, которая следует за особенно удачной охотой, когда даже они находят вонь чрезмерной. Такие оргии приводят островитян к ужасающему несварению желудка на несколько дней; за ними следует явно инстинктивная замена рациона на сырые или вареные овощи. Трижды на протяжении 1952-1954 годов я присутствовал на торжественных пирах, где угощали свининой и медом. Онге ели до тех пор, пока едва не лопались, а потом, еле способные двигаться, устраивали „умывание“ в виде масштабной раскраски».

Там же, р. 117 .

«Когда начинается отлив, косяки рыбы [сардин] оказываются отрезаны рифами, окружающими остров со всех сторон, и онге бросают все, садятся в каноэ, путешествуют от заводи к заводи и наполняют уловом свои каноэ. Вода буквально кишит рыбой, и онге продолжают ловить ее до тех пор, пока не наполнят все, что только можно. Нигде больше в мире я не видел такой бойни. Сардины в окрестностях Андаманских островов несколько крупнее обычных, некоторые весят полкило или больше. Мужчины, женщины и дети лихорадочно работают, погружая руки в колышущуюся массу рыбы, так что потом воняют ею несколько дней. Все жарят и едят рыбу, пока не оказываются (временно) не в силах больше есть. Остатки улова раскладывают на импровизированных решетках и разводят под ними костры из зеленых веток для копчения. Когда через несколько дней все бывает съедено, ловля начинается снова. Так и продолжается неделями, пока косяки не минуют острова».

В таких условиях традиционного существования индивиды, обладающие «бережливым» генотипом, оказываются в выигрышном положении, поскольку могут запасать больше жира во времена изобилия, сжигать меньше калорий в скудные времена и таким образом легче переживать голод. Большинству людей, за исключением наших современников, характерный для западного образа жизни страх перед ожирением и клиники для его лечения показались бы нелепыми, полной противоположностью традиционному здравому смыслу. Те гены, которые сегодня предрасполагают нас к диабету, могли раньше помогать пережить голод. Точно так же наша любовь к сладкой и жирной пище и к соленому, предрасполагающая к диабету и к гипертонии, когда соответствующие желания так легко удовлетворить, раньше заставляла искать редкие и ценные питательные вещества. Обратите внимание на иронию эволюции, которую я отмечал и в отношении гипертонии. Те из нас, чьи предки лучше всего переносили голод в африканской саванне десятки тысяч лет назад, теперь подвергаются самому высокому риску умереть от диабета, связанного с изобилием продовольствия.

Таким образом, стиль жизни «то густо, то пусто», традиционно присущий всем человеческим популяциям, привел к естественному отбору генов в направлении «бережливого» генотипа, который хорошо нам служил в тех условиях, но сегодня привел к тому, что буквально все популяции, ведущие западный образ жизни с его непрерывным изобилием пищи, приобрели предрасположенность к диабету. Но тогда почему же, если наши рассуждения верны, индейцы пима и жители Науру — рекордсмены по распространенности диабета? Я думаю, дело в том, что они в недавнем прошлом подверглись исключительной селекции в пользу «бережливого» генотипа. Пима изначально разделяли с другими индейцами периодически случающиеся голодовки. Потом они пережили длительный период голодания и отбора в конце XIX века, когда белые поселенцы, разрушившие ирригационную систему индейцев, лишили их урожая. Те пима, которые выжили, были еще лучше, чем другие индейцы, генетически приспособлены переносить голод, запасая жир, когда пища бывала доступна. Что касается островитян Науру, то они пережили две сильнейшие волны естественного отбора в пользу «бережливого» генотипа, за которыми последовал период «кока-колонизации».

Во-первых, как и другие обитатели островов Тихого океана (но в отличие от населения континентальных регионов), популяция жителей Науру была основана людьми, некогда совершавшими на каноэ длившиеся несколько недель путешествия между островами. По многочисленным достоверным данным, при таких длительных переходах многие или большинство плывших в каноэ умирали от голода; выживали только те, кто изначально имел больше всего жировых запасов. Поэтому-то жители островов Тихого океана в целом имеют тенденцию к полноте.

Во-вторых, жители Науру отличались даже от жителей других островов тем, что пережили во время Второй мировой войны чрезвычайный голод и имели высочайший уровень смертности, что привело, вероятно, к еще большему распространению в их популяции предрасполагающих к диабету генов. После войны неожиданное богатство, свалившееся на Науру в результате разработки фосфатов, доступ к изобильной пище и отсутствие необходимости в физической активности привели к рекордному распространению ожирения.

Три набора данных, относящихся к людям, и два — относящихся к животным, говорят в пользу гипотезы Нила о «бережливом» генотипе. Не страдающие диабетом жители Науру, индейцы пима, афроамериканцы и австралийские аборигены имеют постпрандиальный (т.е. измеренный вскоре после принятия большой дозы глюкозы) уровень инсулина в плазме крови, в несколько раз более высокий, чем у европейцев. Горцы Новой Гвинеи, австралийские аборигены, масаи из Кении и другие народности, ведущие традиционный образ жизни, отличаются уровнем глюкозы в крови гораздо более низким, чем белые американцы. При наличии неограниченных запасов продовольствия склонные к диабету популяции жителей островов Тихого океана, индейцев и австралийских аборигенов обнаруживают большую, чем европейцы, склонность к ожирению: сначала они набирают вес, потом у них развивается диабет.

Что касается животных, то лабораторные крысы — носительницы генов, предрасполагающих к диабету и ожирению, лучше переносят голод, чем нормальные крысы, иллюстрируя тем самым преимущество таких генов в условиях периодического голодания. У израильской дневной песчанки, приспособившейся к жизни в пустыне и частой нехватке пищи, при содержании в лаборатории на диете «для крыс западного типа», предполагающей изобилие пищи, развиваются высокий уровень инсулина, резистентность к инсулину, ожирение и диабет. Однако эти симптомы исчезают, когда песчанка ограничена в еде. Таким образом, предрасположенные к диабету лабораторные крысы и израильская песчанка служат моделями, демонстрирующими пользу «бережливых» генов и динамику выделения инсулина в традиционных условиях «то густо, то пусто»; они также показывают, во что обходятся эти гены, когда грызун живет в «условиях супермаркета».

 

Почему диабет мало распространен среди европейцев? 

Специалисты по диабету обычно указывали на индейцев пима и жителей Науру как на явное исключение в общей картине распространенности диабета в мире, считая относительно низкую его распространенность у европейцев нормой. Однако данные, ставшие доступными в последние десятилетия, показывают, что, напротив, исключением являются европейцы, отличающиеся от приобщившихся к западному образу жизни популяций с их высокой распространенностью диабета. Индейцы пима и островитяне Науру — примеры «всего лишь» имеющих самые высокие из нормально высоких значений распространенности, к которым уже приближаются некоторые австралийские аборигены и новогвинейцы. Для каждой изученной большой неевропейской популяции — индейцев, жителей Северной Африки, населения субсахарской Африки, Среднего Востока, Индии, Восточной Азии, новогвинейцев, австралийских аборигенов, микронезийцев, полинезийцев — можно, как теперь известно, выделить подгруппу, ведущую западный образ жизни, в которой распространенность диабета более 11%, а обычно и более 15%. Если считать это нормой, то европейцы и европейское по происхождению население Австралии, Канады, Новой Зеландии и Соединенных Штатов уникально в современном мире относительно низкой распространенностью диабета. Все 41 значение для европейских стран (табл. , первая строка) оказываются между 2 и 10%, со средним всего 6%.

Это поразительно, если подумать о том, что европейцы в Европе и за морем — самые богатые, лучше всего питающиеся люди в истории человечества, «изобретатели» западного образа жизни. Ведь мы называем «западным» наш малоподвижный, ожирелый, «супермаркетный» образ жизни как раз потому, что он возник сначала среди европейцев и белых американцев и только теперь распространяется среди других народов. Как можно объяснить этот парадокс? Почему у европейцев к настоящему времени не самая высокая, а самая низкая распространенность диабета?

Некоторые эксперты, изучающие диабет, в неформальных разговорах высказывают предположение, что, возможно, европейцы уже очень давно мало или вовсе не страдали от голода, так что отбор на «бережливый» генотип стал незначительным. На самом деле, однако, история дает многочисленные свидетельства того, что в эпоху Возрождения, в Средние века и ранее Европа страдала от периодически возникавшего голода, вызывавшего высокую смертность. Эти повторяющиеся неурожаи должны были в Европе так же, как и повсюду в мире, приводить к отбору в пользу «бережливого» генотипа. Более многообещающая гипотеза основывается на продовольственной истории Европы после Возрождения. Периодические охватывавшие большие площади долгие голодовки, терзавшие Европу, как и остальной мир, прекратились между 1650 и 1900 годами — в разное время в разных странах: сначала в Британии и Нидерландах, а к концу XIX века — в Южной Франции и Южной Италии. За одним знаменитым исключением, голоду в Европе положило конец сочетание четырех факторов: все более эффективное вмешательство государства, быстро перераспределявшего излишки продовольствия в голодающие регионы; все более эффективная транспортировка продовольствия по суше и особенно по морю; рост диверсификации европейского сельского хозяйства после путешествий Колумба — благодаря тому, что европейские путешественники ввезли в Европу из Нового Света многие новые культуры (такие как картофель и кукурузу); наконец, ориентации европейского сельского хозяйства не на ирригацию (как во многих населенных местностях за пределами Европы), а на орошение дождями, что уменьшало риск неурожаев — по крайней мере, таких масштабных, чтобы эту проблему нельзя было решить транспортировкой продовольствия в пределах Европы.

Знаменитое исключение — это, конечно, «Картофельный голод» в Ирландии в 1840-е годы. На самом деле это было исключение, подтверждавшее правило: оно иллюстрировало, что может произойти даже в Европе, когда три из упомянутых выше факторов, положивших конец голоду в остальной части континента, не действуют. Ирландский картофельный голод был вызван заболеванием всего одного сорта картофеля, однако экономика этой страны (что было необычно для Европы) опиралась на единственную сельскохозяйственную культуру. Голод имел место на острове (Ирландия), который управлялся этнически отличным и тоже островным государством (Британия), продемонстрировавшим неэффективность и полное отсутствие желания преодолеть голод в Ирландии.

Эти факты из продовольственной истории Европы привели меня к следующему предположению. За несколько столетий до возникновения современной медицины европейцы, как жители Науру в новое время, могли пережить эпидемию диабета, вызванную новой доступностью достаточного количества пищи, которая привела к вымиранию носителей предрасположенного к диабету «бережливого» генотипа; Европа осталась с низкой распространенностью этого заболевания, что и наблюдается сегодня. Вымирание носителей соответствующих генов в Европе могло длиться столетиями: младенцы, родившиеся у страдающих диабетом матерей, умирали при рождении; взрослые диабетики умирали раньше других взрослых; дети и внуки диабетиков умирали от небрежения или недостаточной материальной поддержки. Впрочем, предполагаемая таинственная давняя эпидемия диабета в Европе должна была сильно отличаться от хорошо документированной современной ситуации на Науру и среди других народов. При современных эпидемиях изобильное и постоянно доступное продовольствие появилось неожиданно: в течение десятилетия на Науру и всего за месяц у йеменских евреев. Результатом стал резкий подъем распространенности диабета до 20-50%, который происходит на глазах современных ученых. Такой всплеск, вероятно, быстро пойдет на убыль (что уже наблюдается на Науру) в силу того, что индивиды с «бережливым» генотипом всего за одно-два поколения вымрут благодаря естественному отбору. В отличие от этого изобилие продовольствия в Европе нарастало постепенно на протяжении нескольких столетий. Результатом должен был быть неощутимо медленный подъем распространенности диабета в Европе в XV-XVIII веках, задолго до того, как появились специалисты, которые могли бы это наблюдать. Другими словами, индейцы пима, жители Науру, горожане Ванигелы, образованные индийцы, граждане богатых арабских нефтедобывающих стран переживают на протяжении одного поколения изменения стиля жизни и вытекающий из них подъем и спад распространенности диабета, что происходило в Европе на протяжении многих столетий.

Возможной жертвой этой загадочной эпидемии диабета, существование которой я предполагаю, был композитор Иоганн Себастьян Бах (1685-1750). Хотя история болезни Баха слишком слабо задокументирована, чтобы можно было с уверенностью назвать причину смерти, полнота его лиц и рук на единственном аутентичном портрете, свидетельства об ухудшении зрения в последние годы жизни и явное ухудшение почерка, связанное, возможно, с ухудшением зрения и/или с повреждением нервов, соотносятся с диагнозом диабета. Эта болезнь, несомненно, существовала в Германии в годы жизни Баха и была известна как honigsüsse Harnruhr («болезнь медово-сладкой мочи»).

 

Будущее неинфекционных болезней 

В этой главе я описал всего два из множества быстро распространяющихся в настоящее время хронических неинфекционных заболеваний (ХНИЗ), связанных с западным образом жизни, — гипертонию и ее последствия и диабет второго типа. Другие ХНИЗ (подробно обсуждать их здесь я не могу по недостатку места), которые изучали С. Бойд Итон, Мелвин Коннер и Марджори Шостак, включают ишемическую болезнь сердца и другие сердечные заболевания, атеросклероз, заболевания периферических сосудов, многие болезни почек, подагру, рак (легких, желудка, молочной железы, простаты). Говоря о западном стиле жизни, я упомянул только некоторые факторы риска — прежде всего, высокое потребление соли, сахара, калорий, ожирение и малую физическую активность. К другим важным факторам риска, о которых я сказал только вскользь, относятся курение, высокое потребление алкоголя, высокий уровень холестерина и триглицеридов в плазме крови, потребление насыщенных и трансненасыщенных жиров.

Как мы видели, ХНИЗ — ведущая причина смертности в странах западного типа, где живет большинство читателей этой книги. Нельзя сказать, что вы будете вести замечательную беззаботную жизнь, пока неожиданно не упадете сраженными ХНИЗ в возрасте 78-81 года (что является средней продолжит тельностью жизни в западном мире, где живут долго). ХНИЗ также являются главной причиной ухудшения здоровья и снижения качества жизни на протяжении лет или десятилетий до того, как они в конце концов вас убьют. Однако те же ХНИЗ практически неизвестны в традиционных сообществах. Какое более несомненное доказательство может существовать тому, что мы многому можем у них научиться? Однако дело не так просто: нельзя просто предложить нам «жить традиционно». Существуют многие аспекты традиционного образа жизни, которым мы определенно не хотели бы подражать, такие как постоянное насилие, частый риск голода, малая продолжительность жизни из-за инфекционных болезней. Мы должны понять, какие именно компоненты традиционного образа жизни защищают от ХНИЗ. Некоторые из них очевидны: это регулярная физическая нагрузка, снижение потребления сахара, — в то время как другие не столь ясны и все еще являются предметом споров (например, оптимальный уровень жира в рационе).

Имеющая место в настоящее время эпидемия ХНИЗ станет еще больше, прежде чем пойдет на спад. Как это ни печально, среди индейцев пима и жителей Науру она уже достигла пика. Особую тревогу теперь вызывают многонаселенные страны, в которых растет уровень жизни. Эпидемия может быть близка к своему пику в богатых арабских нефтедобывающих государствах, отстоять несколько дальше от пика в Северной Африке и лишь разгораться в Китае и в Индии, где худшее еще впереди. Другие страны с многочисленным населением, где эпидемия нарастает, включают Бангладеш, Бразилию, Египет, Индонезию, Иран, Мексику, Пакистан, Россию, Турцию, Филиппины и Южную Африку. Среди стран с меньшим населением, где также разворачивается эпидемия, — все государства Латинской Америки и Юго-Восточной Азии. Она только начинается среди почти миллиардного населения субсахарской Африки.

Однако мы не обречены на неудачу в своей борьбе с ХНИЗ. Только мы сами «изобрели» наш новый образ жизни, так что вполне в наших силах и изменить его. Некоторую помощь в этом окажут исследования в области молекулярной биологии, направленные на выявление связи конкретных факторов риска с конкретными генами и таким образом выявление для каждого из нас тех опасностей, к которым наши гены делают нас подверженными. Впрочем, общество в целом не обязано дожидаться результатов исследований и появления волшебной таблетки или изобретения низкокалорийных картофельных чипсов. Уже ясно, какие перемены минимизируют многие (но не все) риски для большинства из нас. Эти изменения включают отказ от курения, регулярные физические упражнения, ограничение потребляемых калорий, алкоголя, соли и соленой пищи, сахара и сладких газированных напитков, насыщенных и трансненасыщенных жиров, консервированных продуктов, масла, сливок и красного мяса, увеличение потребления клетчатки, овощей и фруктов, кальция и сложных углеводов.

Другой простой способ — есть более медленно. Как ни парадоксально, чем яростнее вы набрасываетесь на еду, тем больше съедаете и тем самым набираете вес, потому что быстрое поглощение пищи не оставляет времени на выделение гормонов, ограничивающих аппетит. Итальянцы худощавы не только из-за своего рациона, но и потому, что подолгу засиживаются за застольной беседой. Все эти перемены могли бы избавить миллиарды людей по всему миру от судьбы, которая выпала индейцам пима и островитянам Науру.

Эти советы так банальны, что неловко их повторять. Однако повторить истину полезно: мы уже знаем достаточно, чтобы испытывать надежду, а не отчаяние. Повторение только подчеркивает: гипертония, «сладкая смерть» — диабет и другие ведущие современные убийцы убивают нас только с нашего собственного разрешения.