Закир Дакенов

Вышка

Сапог воткнул в грудь тугой комок боли. Черный зигзаг — трещина в полу — дрожит и приближается… Сквозь зубы хочу втянуть в себя хоть капельку воздуха. Хоть капельку.

— Теперь ты понял, что такое служба?

— П-понял, — вытолкнул схваченный воздух.

— Не-ет, воин, ты еще не понял.

Напрягаюсь и поднимаю тяжелое лицо. В воздухе подрагивает, но не исчезает зеленое пятно. Это опять он, сержант Хоменко. Сидит на верхней койке, и глаза его проступают, смотрят из-под приподнятых век.

— УПОРЛЕЖАПРИНЯТЬ!!

С последним «ять» падаю на руки, шершавый бетон оцарапал ладони. И черный зигзаг начинает то отдаляться, то приближаться к самому лицу. Из трещины пахнет сырой землей. Ра-аз-два-а — отжимаюсь, и дрожь уже переполняет тело.

Черная молния ударила в глаза, высекла искры: руки сломались в локтях, я ткнулся лицом в пол.

Два часа ночи. Наш второй взвод, одетый по форме четыре, натянут между стен у выхода. В воздухе позванивает от натяжения. Сержанты — кто сидел на койке, кто стоял, привались к стене, — курили.

— ВСТАТЬ! — трещина отлетает — я уже стою и все туже стягиваю себя руками по швам, чтобы не распасться на кусочки. Как это я встал? Я же не должен был… я знал, что уже никогда не смогу подняться. Стою. Вонзил вверх напрягшийся подбородок, челюсти сдвигаю поплотней, чтоб не прикусить язык… Близко — у самых глаз — покачиваются сапоги. Это опять он, сержант Хоменко. Нет никого, и ничего нет, есть только он — сержант Хо… хо… мен… ко. Сапоги, блестя, покачиваются у моей груди, где еще торчит вбитая боль.

— Ко мне, товарищ солдат!

Нарастают, становятся все огромней глаза с белой щеточкой ресниц. Глаза эти обхватывают меня, и я весь сжимаюсь, дышать трудно. Красные кулаки, выдавленные из рукавов хэбэ, неподвижно лежат на его коленях, чувствую, как они тяжелеют… Если решит кулаком, выйдет не очень сильно: неудобно.

— Ближе… Еще ближе…

Мелькнуло черное мгновение — и жесткая подошва впечаталась в лицо…

Сдвигаю ноги обратно, и в красном тумане вижу снова: расплывается повсюду зеленое пятно.

— Как ты подходишь к своему командиру?! На исходную! Отставить. На исходную! Отставить…

Дверь отлетела в ночь, в звенящий воздух ворвался тот белобрысый сержант. Вместе с ним на мгновение влетело: за рощицей огромная желтая луна. И темные пятнышки листьев мелькают на ней. И звон сверчков, густой и непрерывный.

— Колек, Чемпуров идет! — белобрысый резко отсек все это дверью.

— Взвод, отбой!

Грохот — натянутый строй разорвался, всюду запрыгали круглые головы; кто-то упал и, на миг показав разрывающиеся глаза, прижался к ножкам койки. И закрыл голову руками.

Темнота накрыла все это. Хочу пошевелиться, поправить неловко заломленную руку, но не могу — тишина давит со страшной силой. Кончик одеяла щекочет висок, но рука не шевельнется. Рядом лежали двое: кто-то не успел добежать до своей койки, прыгнул в первую попавшуюся. Тишина затвердела, и мы, сдавленные ею, застыли.

Щелк! — сквозь натянутые веки ударил свет, и тишину проткнул голос:

— Почему свет горел? Хоменко!

— Я! — скрип койки в углу, торопливые шаги — дзинь-дзинь! — подковки на каблуках.

— Я спрашиваю, почему свет горел?

— Одному солдату плохо было, товарищ лейтенант, живот заболел. Дали ему лекарство.

— А это что?

— Где?

— На полу.

На полу, там, где синяя тусклая лампочка, кровь. Немного, несколько бурых пятнышек. Там сержант, с масляными пружинками волос и ярко-черными надрезами глаз, ударил по лицу горбоносого Славку.

— Так днем под сорок было, товарищ лейтенант, у одного кровь из носу…

— Так отмыть надо было! Немедленно. И что это у тебя солдаты все квелые какие-то: у одного живот, у другого кровь?..

— Не привыкли еще.

В тишине тонко звенит — Чемпуров смотрит на Хоменко.

— …Да? Ну-ну. Иди отдыхай. — Звон прекратился.

Дверь стукнула громко, тела в койках еще сильней отвердели, койки заскрипели, прогибаясь от тяжести.

Чирканье спички — Хоменко прикуривает, лицо его охвачено багровым кругом в черных пятнах.

Он сказал тихо:

— Взвод, подъем.

* * *

Нас, весенний призыв — Май-83, — привезли сюда очень давно, не помню, но очень, очень давно… Помню только — ночной незнакомый вокзал. Дождь еще шелестел, и площадь была, как стеклянная, вся в дрожащих огнях — синих, желтых, красных… Глотали свежую ночь, пошатывало… Молчали. Потом ехали в открытом грузовике среди трепещущих огней. Цеплялись глазами за проплывающие в черноте горящие буквы: кинотеатр «Юность», кафе «Уют»… Перекресток — машина остановилась, всех качнуло в одну сторону — вперед. Расплесканный по асфальту свет фонаря, и прыгающие лица с большими глазами. Один паренек в белой футболке, прислонясь к фонарному столбу, стукал по струнам гитары и, растопырив глаза, пел:

Джинсоногие девчонки заливались, встряхивая яркими волосами, искрили сигаретами. Парень с кожаным браслетом на руке старался перекричать шум: «Э! Валим ко мне, бухалова в „Уюте“ зацепим…»

Машина, наклоняя теперь всех назад, тронулась, лица уплыли в темноту. Нас несло в гулкую скважину улицы. Куда-то свернули, еще свернули, и вдруг твердость выскочила из-под колес — за нами понеслись белые рыхлые полосы… Мы уже ехали по степи. Долго ехали по смутной дороге, пыль густым веером стелилась позади, качались придорожные кусты.

Потом вдруг увидели, как закрывается за нами полосатый шлагбаум, и ссутуленная фигура, закутанная в плащ, с автоматом…

Возле длинного кирпичного барака, где растекся наш строй, стоял офицер. Зачем-то он приставил фонарик к подбородку, и лицо его составлено из черных и желтых кусочков. И весь он с головы до ног поблескивал кожей и металлом.

— С прибытием! — дрогнуло черное пятно рта. — Я командир учебной роты лейтенант Чемпуров. А это… — Из темноты выдавился сержант с выпуклой грудью, голова воткнута в крутые плечи. — А это старший сержант Хоменко, заместитель командира взвода, ваш непосредственный начальник. — Выпуклый слегка наклонил голову.

Чемпуров оттянул рукав плаща, тускло блеснули часы.

— А теперь отбой. Для вас, как для новоприбывших, подъем в семь часов. Хоменко, устраивай людей.

По одному переступали синий круг на полу, в центре которого стояла отверделая фигура с голубоватым пятном лица и с повязкой. За темным, качающимся пятном — сержантом — шли в темноту. Кто-то обо что-то споткнулся, темное пятно обронило вполголоса:

— Потише, люди спят.

Тут мы увидели: лунная дорожка высвечивает ряды табуреток, на них — форма, и погоны тянутся по краю одной ровной линией, темно-багровой полосой уходят в темноту.

В конце барака сержант молча указал свободные места и пожелал, уходя, спокойной ночи.

Легли. Чую запах твердой простыни, запах известки близкого такого потолка, где-то посвистывают носом, скрипнула койка, кто-то пробормотал что-то. Над моей головой окно, смотрю и вижу одинокую слабую звездочку. Сегодня… суббота. Да, сегодня суббота, двадцать девятое июня… Звездочка мигает, мигает…

Глухой неясный шум доносится откуда-то, все ближе и ближе. И вдруг пробилось — зазвучали незнакомо и как-то особенно отчетливые голоса, совсем рядом зазвучали:

— А я р-раз в хлеборезку, в щелку смотрю — Алакаев! Где, кричит, этот рас…

— Ха-ха-ха. А ты?

— А я и не дышу, а мясо через кулек ж-жет!

— Колек, есть курить? — новый голос.

— Есть, «Астра», протяни руку…

Голоса дрогнули, сливаются, сливаются… Мелькнуло — в школе, когда ездили в колхоз, жили вот в таких же бараках, и по ночам также не спали, разговаривали так же, курили… Пойти бы к ним, познакомиться, посидеть…

Мягкий гул накатывает, приподнимает и стискивает постепенно. Качается плавно какое-то огромное белое, безлюдное поле, отчего это оно качается?.. Слышатся где-то толчки, все ближе и ближе… вот совсем близко и громко…

— …Четыре! — хлестнул обрывок. И я, ударившись обо что-то, разомкнул глаза. Локти мои вонзились в края койки, голова вертится, вытряхивая остатки сна.

— Подъем сорок пять секунд, форма четыре! — кричал у выхода сержант с ярко-рыжей головой. — Вылетай строиться!

Прыгали повсюду скомканные лица, дергались руки, кувыркались с грохотом табуретки — и все это неслось к выходу.

— Новоприбывшим отбой! — Крик ударил — повалились на свои места. А те, другие, неслись по узкому проходу. У выхода стояло еще пять-шесть сержантов. Они стояли и внимательно смотрели на приближающуюся кучу перекошенных лиц, крутили ремни, захлестнутые на запястьях рук.

— Отбой, сорок пять секунд, время пошло! Куча грохота, сметенная командой, уже неслась обратно, на бегу сдирая форму, выпрыгивая из сапог, а вдогон щелкали ремни и слова:

— Десять секунд прошло! Двадцать секунд прошло!..

Скрипели, стонали койки под прыгающими в них телами, а голос рыжего уже подкидывал их обратно:

— Подъем сорок пять секунд!

Бух-бах! Ба-бах!

Щелк! Щелк!

Мы лежали, придавленные этим грохотом, и не было сил повернуть голову. И почему-то самым страшным было это: «Форма четыре!» Я не вижу лиц, лежащих вокруг, но чувствую по сгустившемуся воздуху, как они отвердели и как подрагивают у всех стиснутые веки. Как у меня.

— Ну что, научились вставать? — спрашивал рыжий. Куча тяжелого хрипа шатается между стен, оседает, уменьшается… застывает.

— Так, сейчас кросс вокруг сопки. Через тридцать минут вы стоите на плацу. Одного нет — все бегут по второму кругу. Напра…

Дверь резко дернулась, оборвав команду, и что-то пятнистое мгновенно заполнило казарму, заполнило одновременно с голосом:

— Так что у вас, Юрченко?

— Кросс, това…

— Отставить кросс, уборка территории, — пятнистый плащ колышется, в глазах рябит. — Почему койки до сих пор не заправлены?

— Сейчас…

Пятнистый шагнул к отверделой шеренге, вонзил руку в нее и с треском оторвал что-то.

— Это что? Подворотничок? Тряпка помойная!.. Юрченко!

— Я! — выбил из себя резко рыжий.

— Головка от… Это подворотничок, я спрашиваю? Юрченко молчал. Он стоял спиной ко мне, и я не видел его лица. Но я видел его спину: она разбухала, натягивая хэбэ… уже закрывает весь строй.

— Снимите хэбэ, — быстро сказал пятнистый тому, кого вырвал из строя вместе с подворотничком. Тот снял. Вижу его лицо: оно подрагивает, вот-вот разорвется. — Отдайте вашему командиру, пусть он вам пришьет подворотничок.

Лицо комкается, как снятая форма в руках. Лицо это неуверенно смотрит на сержанта. Нет, не на него самого, а на плечо его разбухающее.

— Выполняйте приказ, солдат! — стегнуло по скомканному лицу. — Юрченко, возьмите. И учитесь быть хорошим командиром.

Резко зарябило в глазах — пятнистое исчезло, оставив тишину.

И в тишине раздался хлесткий звук — зажатая в руке сержанта гимнастерка стегнула по съежившемуся лицу.

— Чмо болотное! Тебе что, времени не хватает?.. Мамед, веди их на уборку, а я с этим позанимаюсь.

Площадка у выхода опустела, только в воздухе подрагивают две темные полосы — это осталось от стоящих секунду назад.

— Упал! — негромко проговорил Юрченко. Солдат кинулся вниз, теперь его не видно. Сержант обошел то место, где на полу распласталось тело, обошел, и я увидел его лицо и… прикрыл глаза.

— Пошел! Раз-з… два-ва-а… р-р-раз… дв-ва-а-а… Оттуда, снизу, послышался шум и дыхание — все громче и чаще.

— Ра-аз… раз команда была! Снизу уже слышался звук, будто с трудом выдирали гвоздь.

— …Два-а…

Чувствую, как весь твердею. Чувствую, воздух вокруг от таких же отверделых тел сгустился до предела и давит, давит…

Глухой стук, и вопль разорвал этот воздух:

— Не могу я, товарищ сержант!! Ы-ы-ы… Корпус рыжего покачнулся, и — тупой звук. Еще, еще — он бил лежащего ногами.

— Встать! Встать, с-сука!

Что-то завозилось внизу, и замаячило — вот-вот расплывется — пятно. Поблескивающие глаза рыжего суживаются: он хочет сдавить это пятно, придать ему прежнюю форму.

— Докладывать кто будет? Полковник Мамонтов?

Уже отвердевающая рука поднялась к голове, послышалось:

— Товарищ сержант! Рядовой Морозов… — вы-вы-полнял первое специальное упражнение по… по укреплению дисциплины во внутренних войсках МВД СССР! Отец мой родной — маршал Яковлев, размер его ноги сорок пятый, размер шинели пятьдесят шестой!

— Запомни, Морозов, — голос выходил из рыжего, как воздух, и весь он оседал, уменьшался. — Запомни: еще раз увижу у тебя грязный подворотничок, заставлю сожрать, понял, да? Бегом на уборку! Оставить медленно… Бегом-марш!

— Новоприбывшие… — воздух вокруг натянулся. — ПАДЪЕМ!

Натяжение лопнуло, оглушило, осколками запрыгали всюду лица, лица… На глаза стремительно летела дверь, летела, кувыркаясь.

— Вылетай строиться!

Построились возле покачивающейся казармы. Солнце уже поднялось, проступало из тумана красным пятном. Стоим на сером бетонном прямоугольнике, по краям четыре тополя расплескали по небу зеленые пятна… Впереди круто уходит вверх белесая меловая сопка, охватывает нас полукольцом. И тут дошел запах мокрой травы, свежий и густой накатил откуда-то.

Юрченко перебирает глазами наши лица. Пальцы заложены за пояс, он покачивается на носках ярко-черных сапог. Ветерок налетает, и волосы его вспыхивают, глаза текут свеже-синим.

Одним движением он сдвинул выгоревшую добела пилотку на темные упругие брови, руки уперлись в — бедра, правая нога легко и плавно зашла за левую, и кончик сапога уперся в бетон. На нижней выпуклой губе перекатывается травинка, зеленая, тоненькая (эти травинки прорастали на стыках бетонных плит, и мы потом каждое утро выдирали их)…

Он выплюнул травинку, и рот его заходил, как красный круглый эспандер под сильной рукой:

— Теперь вы — второй взвод первой учебной роты. Я — командир первого отделения. Старший сержант Хоменко — заместитель командира взвода…

— Нам сказали…, - вылетел голос.

— Отставить разговоры в строю! — красный эспандер с силой сжимал слова. И они выпрыгивали упруго и тяжело. — Вы теперь не на гражданке. Ну ничего, вы это скоро поймете.

Небо проступало все ясней, ветерок поддувал в голый затылок; мелькали серыми мгновениями птицы, разбрасывая звонкий крик, а еще выше — самолет разрезал синь белой дымной полосой… Форма, до чего она шероховата и тверда, стискивает все тело…

— Напря-фу!

* * *

Юрченко привел нас в белое здание — столовую. Много-много круглых покачивающихся голов над длинными столами, быстрый стук ложек… Учебная рота завтракала.

Окружили свободный стол, посыпались на дощатые лавки.

— Вста-ать!

Над столом нависал тот, «ночной» сержант, как его? Хоменко…

— Команда «Садись» была? — Он стоит и смотрит сразу на каждого из нас. В тишине слышно, как застывают снова тела, воздух позванивает, позванивает…

— Садись!

Сели, и воздух сразу заходил волнами: застывшие тела начали опять шевелиться — сначала один, потом еще, а потом со всех сторон полетело:

— Хлеб передайте!.. Э, куда ты мой чай тащишь?.. Че, самый голодный, шо ль?..

— Встать!! — Хоменко снизу врезал ногой по столу — подпрыгнули миски, брызнули жидкой кашей. — Выходи строиться!

Головы тоже подпрыгнули, и все шумно потекли на солнце, построились. Кто-то говорил кому-то:

— Из-за тебя!

— Пошел ты… — отвечали.

Хоменко шагнул к говорившему, короткий глухой звук — и тот провалился во вторую шеренгу.

— Нале-фо! Шаге-арш!

Пришагали к подножию сопки. По команде остановились по колено в зыбкой траве, просвечивают белые камушки, похожие на воробьиные яички.

— Так, завтракать мы не хотим, — Хоменко цвиркнул слюной в траву. — Так, жалко, ружпарк закрыт, ОЗК бы вам. Общевойсковой заменитель кайфа. Ладно, обойдемся… — Он поднял голову, посмотрел на небо, и я увидел, как на шее его разбухают жилы. — Упор лежа… принять!

Землю вырвало из-под ног, полетели навстречу зеленая трава и белые камушки.

— В столовую ползком марш!

В глазах маячат подошвы впереди ползущего, измазанные соком травы, с мохнатой пылью, и своими подошвами чувствую дыхание сзади; на горящих локтях и коленках тяну вперед наполненное дрожью тело. Скрип, скрип…

В столовой — прохладная тишина. Она тут же становится горячей — раскаляется от наших тел. За последним столом три сержанта в побеленных солнцем хэбэ пьют чай. Рассаживаемся, и только слышно, как оседает дыхание под твердой формой. Сахара уже нет, один встал и подошел к сержантам.

— Разрешите сахар…

Миска, стоявшая перед белобрысым сержантом, блеснула, взлетая, и шарахнула спросившего по лицу.

Стук ложек оборвался. Тишина лопнула, накрыла вскочивших сержантов топотом и звуками ударов.

Белобрысый сержант с красной блестящей полосой от рта до уха вспрыгнул на стол, перелетел на другой и выскочил.

Через несколько секунд послышался нарастающий грохот, и в столовую влетела толпа сержантов, окруженная блеском пряжек. И заворочалась одна сплошная куча криков, свиста ремней и топота. По затылку мне врезало железно и тупо, сквозь гул, наполнивший голову, услышал:

— Все! Отошли, отошли! Мы их по уставу…

* * *

Мы стоим на огнедышащем плацу, придавленные солнцем. Шагах в десяти от нашей колонны — другая, прибывшая до нас. Они стоят, впечатанные в белый неподвижный воздух, туго сбитой колонной. Человек восемь сержантов прохаживались между колоннами, пятеро или шестеро стояли напротив, заложив руки за спину. Хоменко посередине, нам видна половина его лица.

Выпуклая грудь Хоменко начала медленно приподниматься, разрастаться… вот-вот пуговицы и значки сыпанут во все стороны.

Приподнимается, приподнимается… — Вооруженные Силы… — грудь его застыла на один миг, чтобы вытолкнуть, — вспышка с тыла!!

Соседняя колонна разом рухнула. На том месте, где она только что неподвижно стояла, теперь одни неподвижные спины. От этого пошел ветерок, и наша колонна немного покачнулась; кто-то переступил с ноги на ногу.

— Отставить!

Бух-бух! — лежащая колонна уже стоит.

— Вас команда не касается? — Хоменко говорил спокойно, руки держал за спиной. — Вспышка с тыла!

Упала, как картонная, соседняя колонна. И опять от этого накатил ветер, и нас качнуло.

Хоменко перевел взгляд на неподвижные спины, устилающие плац.

— Отставить!.. Вспышка с тыла! — Бух-бух! — вскочил. — Отставить… Вспышка справа!.. Вспышка слева!.. — Бух-бух!

Они уже не успевали припасть к бетону — отставить! — отталкивались обратно… не успевали встать прямо — вспышка с тыла! — падали. И ветер от этого становился все сильней, и наша колонна покачивалась все сильней. Поверх головы Хоменко вижу на далеком-далеком шоссе остановился автобус, оттуда вышли и двигаются к сопке люди, сумки в руках… Скрываются за сопкой.

— Ползком-арш! Отставить. Вспышка справа!.. Пол… ар… ла… аа!..а!

Хоменко резко, на одном каблуке, повернулся к нам.

— Вспышка с тыла!

Ветер накатил, колени сломались — и горячий бетон дохнул в лицо.

* * *

Офицер с круглым лицом, прорезанным белозубой улыбкой, барабанил пальцами по столу, общелкивал веселыми глазами нас.

Сидим в прохладной беседке за дощатыми столами. Только что был обед, тяжело… Лицо офицера ускользает, голос его то отдаляется, то звучит совсем близко.

— Вас ждет нелегкая, полная лишений и тягот и вместе с тем почетная служба. — Он собрал, скомкал улыбку, и голос его зазвучал тяжело. — Вам предстоит охранять людей, забывших, поправших понятия чести, совести, посягнувших на устои нашего с вами государства. Любой из них, находясь на свободе, может, не задумываясь, убить вашу мать, изнасиловать сестру, невесту… у-у-у…

Уплываю куда-то по частям, глаза тяжелеют, тяжелеют… Сжимаю голову руками, чтобы лицо офицера остановилось.

— …Не случайно ваша служба называется боевой, ибо все, кто находится там, ваши враги. Враги коварные и беспощадные, но неопасные до тех пор, пока вы… сжимаете в руках оружие… орое доверяет вам народ… Это нелегкое бремя…

Сильный всхрап сзади.

— Встать, — сказал офицер. Не закричал, спокойно сказал. — Сержант Юрченко.

— Я! — натянутая спина заслонила круглое лицо. Слышно, как наливается в стакан вода из графина, звук глоточков…

— Ну-ка, проведите-ка небольшую разминочку на плацу. Я вижу, им тяжело слушать.

С плаца вернулись, раскаленными ртами хватая прохладный воздух беседки. Офицер достал платочек, вытер глянцевитый лоб — видно, воздуха в беседке стало мало. Он посмотрел на часы.

— Так, по распорядку сейчас ОМП. Отведите их в химгородок.

* * *

Мерцает, выдавливается из темноты синяя лампочка. Подрагивает, появляется и опять проваливается в черноту. И вновь продирается оттуда — мерцает на прежнем месте. Мерцает… Зачем мерцает? Я не знаю, товарищ сержант, я ничего не знаю, я ничего не хочу знать. Я хочу одного — провалиться тоже в эту черноту, совсем провалиться, навсегда-да-да…

— Равняйсь! Смир-на!.. Отставить.

Качаются рядом немигающие глаза, они что-то говорят, вижу по ним, но я не слышу, что говорят. Глаза… Кто это? А-а, да, да. Это сержант Хоменко, заместитель… нет, он мой непосредственный начальник. Почему непосредственный? Какое странное слово?

Немигающие глаза стремительно летят навстречу, что-то тяжелое ударяет в грудь… синяя лампочка переворачивается.

— Встать!

Опять в глаза давит, выпирает из темноты синяя лампочка — опять на прежнем месте. Лампочка. Да, это лампочка… Лампочка, лапочка, лодочка… Какая лодочка? Наверное, та… ну та, когда какая-то река блестела так, прохладная, и ветер тормошит воду, и камыш ярко-зеленый прокатывается волнами, и волны хлюп-хлюп…

…Хлюп-хлюп.

— Сапог снял! Вытирай портянкой! — Это сержант-казах громко кричит горбоносому Славке, очень громко кричит. А Славка сжал лицо руками, и между пальцев — на пол кап-кап, пятнышки…

— Никто не ляжет, пока присяга от зубов отскакивать не будет.

Немигающие глаза надвигаются опять.

— Читай ты. Разлепляю губы:

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических…

— Отставить. Ты присягу читаешь или молитву похоронную?

Он уже сидит на верхнем ярусе койки, разбалтывает ногами густой воздух.

— Ко мне, товарищ солдат!

Глаза его обхватили меня, сжали, и я вонзаю вверх напрягшийся подбородок. Челюсти сдвигаю поплотней… Его кулаки, выдавленные из рукавов хэбэ, неподвижно лежат на коленях. Если решит рукой, выйдет не так сильно — неудобно.

— Ближе… Еще ближе…

Сапог воткнул в грудь тугой комок боли. Я переломился.

* * *

Бе. Бег, БЕГ, Б Е Г… И все время — тяжелый белый зной, который мы рассекали телами, черные пятна скачут. Сопка… Окутанная клубами меловой пыли, она опрокидывалась за мутными стеклами противогаза, и пот хлюпал в противогазе, автомат бил по спине, и сапоги скребли ослепительный склон. На самой вершине — туалет. Туда тоже бегом. Там мы разговаривали. Втроем-вчетвером курили подхваченный где-то на бегу чинарик. Когда окурок держать уже было невозможно, прокалывали его иголкой и курили, вытягивая губы. Там же начали бить тех, кто не успевал на «подъем — отбой». Обычно это был сутулый белорус Воскобович, с большими вывернутыми ушами и вечно подрагивающими глазами. Сегодня утром горбоносый Славка схватил его за грудки так, что пуговицы брызнули по всему полу.

— Ты, чмо! Я из-за тебя должен по двадцать раз отбиваться?

Воскобович хотел вдавиться в стену и все поднимал ногу — прикрывался. А Славка отрывал его от стены и бил. И лицо Воскобовича совсем растеклось — он заплакал. А Славка озверел еще больше и начал забивать его в стену. Потом Воскобовича бил Юрченко. За пуговицы.

* * *

Теплые сизо-серые сумерки расплываются по пыльной усталой земле, на вершине сопки прощально рдеет кусочек солнца.

Стою под грибком у полосатого шлагбаума. Я назначен на свой самый первый пост, пока учебный. Малиновый краешек солнца все уменьшается, и вот вспыхнуло пронзительно ярко, отблески потонули в сумерках.

Отвернулся и смотрю на шлагбаум. Там, за жиденькой зыбкой рощицей — железная дорога. Близко. Может, метров двести-двести пятьдесят. А может, меньше.

Издалека прилетел протяжный гудок — и перестук отчетливый. Минута, другая, и в просветах рощицы один за другим замелькали желтые квадраты, стук колес размолачивает тишину. Подаюсь вперед, цепляюсь глазами за эти мелькающие квадраты, хочу разглядеть в них людей… Квадраты вдруг начали вытягиваться, вытягиваться во что-то одно, золотистое и дрожащее. Стук колес оторвался, унесся в темноту, и осталась только черная-черная полоса — место, куда я смотрел.

Переламываюсь — пролезаю под шлагбаумом, брякнул ствол автомата об железо. Медленно иду туда, к роще. Роща наплывает, становится все больше — я приближаюсь к ней. А шаги мои делаются все меньше и меньше, шаги мои совсем уже маленькие… Делаю шаг на месте.

Сажусь на корточки. Где-то посвистывает птица, темное поле потрескивает сверчками, и от близкой травы пахнет ушедшим солнцем.

Оглядываюсь через плечо — темноту прокалывают огоньки лагеря. Там пустынно и тихо, блестят, разрезая лагерь, дорожки.

Я встал и, покидая запах травы, побрел к шлагбауму.

Сегодня мы принимали присягу. В новой, твердой парадной форме стояли, пронзительно сверкая пуговицами, и белые пояса яркой полосой рассекали зеленые фигуры. Когда читал присягу, пальцы мои прикипели к автомату, прижали его к груди так, что грудь болит до сих пор, наверное, на ней — красный отпечаток автомата… Потом команда развернула всех в одну сторону, и оркестр оглушил. Я зашагал, и вокруг зашагали сотни моих фигур.

* * *

— Спи, сынок, спи.

Старшина с коричневым отполированным лицом смотрит, будто взглядом повторяет сказанное. Толстые красные руки пошевеливают баранку. Смотрит, и кончики усов трепещут — окно приспущено.

Под ногами — ш-ш-ш! — шины шуршат. Камушки постукивают.

Старшина смотрит на дорогу.

Шины шуршат.

Камушки постукивают.

Ему нужен был всего один солдат, и он увез меня из наполовину опустевшего лагеря, и теперь мы ехали по оранжевой равнине к месту службы, в какой-то маленький городок.

Я опять закрыл глаза. От толчка открыл — и увидел перед собой зеленые ворота с багровой звездой в центре. Старшина жал на гудок.

Ворота дрогнули — и звезда стала разъезжаться на две половинки, между ними росла щель… Нос «Москвича», покрытый толстым слоем желтой пыли, вошел между половинками звезды — проплыл за окном чей-то живот, перетянутый ремнем, рука, прижатая к бедру… Остановились у светло-желтого двухэтажного здания.

Это здание было единственным, со всех сторон его окружал бордового цвета каменный забор, а над ним высились стоящие вплотную пятиэтажные дома… Я сидел на водопроводной трубе в маленьком тихом дворике, курил сигарету — старшина дал. На балконе одного дома стояла беловолосая девочка в одних трусиках; она обеими руками прижимала к себе вздыбленного черного кота и говорила, заглядывая ему в глаза:

— Не будес маму свою слусаться — мама ласелдится и отдаст тебя бабаке… Будес слусаться, говоли!.. — Кот беззвучно открывал розовый рот с мелкими белыми зубами, жмурился…

— Лауров, ко мне!

Я вскочил и пошел к двери, где исчезла спина старшины.

Мы прошли мимо застывшей фигуры дневального, глаза его быстро блеснули, оглядев меня всего. Поднялись на второй этаж; старшина привел меня в спальное помещение. Там было тихо и светло. Гладкие, твердые на вид койки… блестящие полы… тумбочки под белыми салфетками… вдоль стены — шинели, нарукавные знаки тянутся одной линией.

Старшина показал мою койку и сказал, что я могу пока отдыхать. Во дворе.

Я опять вышел во двор, сел на прежнее место. Тишина…

Тут за воротами послышался шум, они расползлись — и во двор хлынула колонна солдат в касках и с автоматами. Сбоку, резко выбрасывая длинные ноги, шагал тонколицый сержант, беленький, черноглазый. Придерживая рукой сумку с противогазом, он отбежал задом и звонко крикнул надвигающейся на него колонне:

— На месте-е… стой!

Колонна замерла. Сержант пробежал мимо меня в здание и вскоре вышел обратно, крича:

— Оружие сдать, умываться, строиться на ужи-ин! Справа по одному бего-ом марш!

Брякая снаряжением, пробежали солдаты, бросали торопливый взгляд, бежали дальше. После них не спеша прошли другие: со значками на белых хэбэ, в пилотках, зацепленных за макушку. Один, белокурый и с очень синими глазами, остановился возле меня.

— Ты кто? — спросил весело. И руку упер в бедро.

— Как это?.. Солдат, как и ты.

— Э-э… Тебя что, не научили, как с дедами разговаривать? Встать!

— В чем дело, Вайгель?

В дверях стоял капитан с глубоко проваленными темными глазами. Бледное его лицо с обтянутыми скулами, крутой подбородок… Белокурый вытягивался изо всех сил. Я тоже.

— Вайгель, ты помнишь Гаджиева? — устало проговорил капитан.

— Так точно, товарищ капитан.

— Где он в данное время находится?

— В ИТК, товарищ капитан.

— Так вот, Вайгель, я могу и тебя туда отправить, — натягивая кожу на скулах, сказал капитан. — Надо будет — полроты туда отправлю. Ты меня понял? — Глаза капитана горели темным огнем.

— Так точно, понял.

Вайгель исчез. Капитан перешагнул то место, где он стоял, и пошел к воротам.

Во двор сыпались солдаты, уже налегке, шли к умывальнику в углу двора.

— С учебки? — Остановился рядом ефрейтор, с выпуклым гладким лбом, кривоногий. Полотенце на плече. — Сколько до приказа? — спросил как-то участливо.

— До какого приказа?

— У-уу! Да ты моей смерти желаешь, — скривился ефрейтор. Так же кривясь, обернулся и крикнул одному из пробегающих мимо: — Жарков! Сюда иди.

Возле него тут же вырос солдат, на две головы выше, прижал огромные в рыжих волосках кулаки к бедрам, приподнял блестящий от пота подбородок. Ефрейтор указал на меня пальцем:

— Жарков! Вот тебе чека, не да-ай бог… — Ефрейтор прижал руки к груди, закрыл глаза. — Не дай бог, он не будет знать, сколько до приказа. Я его не трону, а тебя — забью, как мамонта. Ты меня понял?

— Так точно, гражданин дедушка! — выпалил тот, подаваясь вперед.

Ефрейтор отошел раскачиваясь. Жарков навис надо мной:

— Запоминай: приказ о демобилизации 27 сентября. Осталось шестьдесят дней, вот и считай каждый день. Ошибешься — бить будут. Понял? — Он возвышался надо мной, и голос его гудел, как из бочки. А глаза бегали по сторонам.

На ужине я сел рядом с ним. Передо мной стояла хлебница, я протянул руку. Жарков толкнул под столом коленом, прошипел, глядя в миску:

— Подожди ты… еще дембеля не взяли! Руки с той стороны стола ныряли и ныряли в хлебницу. Наконец в хлебнице остался только черный хлеб и два куска белого. Я потянулся и взял один. Лицо напротив смотрело на меня. Оно выгнуло черную бровь — под черным треугольником застыл неподвижно глаз. Только чуть подрагивает в центре влажный зрачок… И — вдруг мелькнуло что-то, и все исчезло…

Оглушительная чернота залепила все вокруг. И оттуда, из черноты, доносилось:

— Чека!.. Опух?.. Кто… разрешил… белый хлеб…

В черноте вспыхивают и плывут, плывут алые прозрачные пятна. Гул вокруг. Откуда-то пробивается светлое дрожащее пятно — лицо.

И я ударил в это пятно. Изо всех сил.

…Белый-белый подоконник наваливается на лицо, холодит… Чей-то крик насквозь пронзает голову:

— Бегом в умывальник! Бегом, я сказал!..

Потом я очутился возле каких-то сарайчиков. Вокруг было темно и тихо. Очень тихо было… С той стороны, откуда-то издалека, слышались команды, потом — стук сапог, и все стихло.

Я сидел, обхватив голову, чтобы она не лопнула, тягуче сплевывал и никак не мог сплюнуть.

Послышались шаги…

— Э, как тебя…

Мутно поблескивает пряжка… штык-нож… Это дежурный по роте. Лица в сумерках не видно, да и… зачем оно?

— Сиди тут, пока рота не обобьется. Спросит кто-нибудь, скажешь, с лестницы упал.

Я кивнул и знаками попросил закурить. Он дал мне сигарету, пыхнул коробком:

— Оставь себе. Только не сори тут…

Я затряс горящую спичку. Не глядя, сунул в коробок. Вспышка осветила лица. Коробок упал. Белый дым поплыл по темной земле.

Ночью я проснулся оттого, что с меня сдернули одеяло. В темноте светились три багровых огонька.

— Пошли, — сказали негромко.

Я слез на холодный гладкий пол. Начал одеваться.

— Не одевайся, сапоги только…

Пошли. По тусклому коридору метался скрип сапог. Потом — в туалет. В туалете — яркий немой свет. Тишина, только вода где-то: кап-кап…

— Это ты Утебаева ударил? — спросил один и придвинулся.

Я молчал, чувствуя противную дрожь в коленках. Кап-кап… — слышалось где-то.

— Вспышка с тыла!

Я упал на холодный кафель. В голове опять потемнело пробилась жгучая боль, застучала в тяжелую бровь.

— Отжался писят раз.

…На счет «сорок один» руки не выдержали. Пнули ногой. Еще…

Медленно, всем телом дрожа от усилия, приподнялся на онемевших руках.

— Сорок.

Опускаюсь. Только бы не коснуться грудью пола — не засчитают.

— Двва-а…

На счет «пятьдесят» — упал.

— Вставай, пошли.

Встал.

Пошли.

Двор.

— Вокруг плаца бег-гом марш!

Запрыгало в глазах звездное небо. Далекие звезды — запрыгали… Круг. Еще круг. Еще… Откуда-то сверху доносились громкие голоса, смех. На бегу запрокинул голову — на освещенном балконе стояли люди. Потом там пискнула гармошка — и полилось:

Те трое стояли на ступеньках и время от времени слышалось:

— Быстрей! Быстрей!

Скакало в глазах — то яркий балкон, то черный плац… Круг. Еще круг… Еще… Перевернулось — черное и желтое… И черное полетело на меня…

Я стоял на четвереньках, изо рта текло. Будто чья-то резкая рука скрутила внутренности — выворачивало наизнанку, душило.

Потом ослепил свет — коридор. Маячит лицо дежурного. Толкнули к нему:

— Твой до утра.

— Ведро, тряпка — в туалете, — голос дежурного. — Первый, второй этаж… актовый зал… учебные классы…

За несколько минут до подъема дежурный отправил меня в столовую накрывать завтрак.

— Э-э, воин! — остановил кто-то после завтрака. — Пачиму такой грязный? Лень постираться? Времени не хватает?..

— Р-рота, строиться на утренний осмотр! Лейтенант зацепился за меня взглядом, остановился. По смуглому лбу поползла вверх черная бровь, как вопросительный знак.

— Чей это солдат? — спросил, слегка откидываясь назад.

— Мой, товарищ лейтенант, — голос сержанта. Я стою первым, рядом с ним, и голос через его плечо отдается во мне. — Он только что прибыл.

— Что, прямо такой прибыл?

— Так точно, такой прибыл.

— Чтобы немедленно привел себя в порядок. Слышите, Анохин?

— Приведем, — голос через плечо наполняет меня прерывистым звоном.

В учебном классе табурет притянул меня с силой, ни за что не оторваться. И сразу же веки начали тяжелеть, а комната разъезжаться, и фигуры плавают в ней, шевелятся беззвучно. Напрягаюсь — выдавливаю глаза, удерживая на месте смуглое лицо замполита. Вот оно замерло, и послышалось:

— …Еще раз и еще раз: обстановка на зоне крайне напряженная. Выявлено двое, склонных к побегу. Вчера этапом доставлен из «крытой» зоны один орелик: два побега, один с убийством часового. Повторяю, побег… неминуемо… грозит…

Смуглое лицо опять задрожало, превращается в темное пятно. Голос удаляется, подпрыгивая.

— Спишь?

Ударили или показалось? Чьи-то глаза прорываются издалека.

— Не высыпаешься? Ну ладно, выйдем только. Темное пятно отвердело, и голос тоже.

— …Рядовой Андреев заснул на посту и тем самым допустил побег. Его судили — три года лишения свободы. Не в дисбат. В колонию. А в колонии…

Я догадался, что нужно сделать. Потихоньку вытащил из пилотки иголку. Зажал в пальцах так, чтобы не было видно, и начал покалывать левую руку. И темный диск лица впечатался в глаза, голос зазвучал в голове, твердый-твердый.

— …В результате Андреев на пятый день заключения покончил жизнь самоубийством. А теперь — международное положение…

Рука покраснела и разбухла. Но я видел, как «будили» засыпающих с моего призыва. Я избежал этого.

* * *

После обеда зачитали список заступающих в караул. Я был назначен дневальным в суточный наряд.

Заступающие в караул отделились, я побежал в душ стираться. Мыла нигде не нашел, драл ногтями свое хэбэ, расстелив его на цементном полу.

Закрытый охапкой формы, кто-то вошел тихо. Скинул принесенное на пол — открылось лицо, как из сизой, дрожащей копирки.

— Тебе стирать сказала… чисто-чисто.

— Кто?

— Дедушки сказала.

Рука моя мокрая отвердевает, хочется с треском прорвать это вздрагивающее лицо, на клочки его.

— Иди т-ты на… — выталкиваю из себя. — С-скотина! Пошел, ну?

— Мой не знай, дедушки сказала, мой не знай, — лицо комкалось, уменьшалось — он уходил спиной. Форму оставил.

Натянул на себя мокрое хэбэ и вышел под солнце. Нужно теперь найти крем, сапоги почистить. А где его взять?

Обошел казарму, остановился в тени, прислонился к белому тополю. Гладкая, холодная кора, пахнет так… Где, где взять этот крем?! Хоть бы не было подъема, как-нибудь, но чтобы не было, не надо… Как-нибудь. Дежурный бросил окурок в ружпарке… и желтые куски казармы повисают в воздухе, и оттуда сыплются все эти…

— Эу, солдатик! — над головой прошелестело. На балконе — над самым забором — сидит девушка в шортах, нога на ногу, и белое колено выпирает, круглое. На ноге сланец покачивается, шлепает по желтоватой пятке.

— Ты чего скучаешь? — выпускает из яркого рта вместе с дымом мягкий, расплывающийся сигаретный голос.

Ну где же, где крем взять?

Подъем объявили минута в минуту. Стою посреди беготни, криков, хриплых со сна.

— Чека! Бегом уборку делать!

— Эй ты, сюда и-ди!

— Михеев, ты долго чухаться будешь? Бегом мою койку заправил!

— Стоять, чека! — меня дернули сразу во все стороны. — Мамасалиев тебе хэбэ приносил? Где оно, не вижу… где оно, не вижу… где оно…

Ужин.

В окошко раздачи — там прыгает бледное лицо — летят миски, кружки.

— Лук давай, ты!

— Нет лука, не привезли.

— И-щи!

Дзянь-дзянь! Трах!

Сидящего со мной рядом хлобыстнул по уху сидящий напротив — удар прозвучал во мне, встряхнуло.

— Я тебе сказал подворотничок мне подшить? Упал, отжался сорок раз, пошел!

На полу хрипло дышало, ворочалось, а этот зажал кружку в руке и, наклонясь, стучал по чему-то твердому.

Тук! Тук! Тук!

— Я… кхя-ы… не успел.

— Не успел! Солдат должен успевать все!

Тук! Тук!

Потом стояли на крохотном плацу. Развод на службу. Караул, ощетинясь стволами автоматов, стоял тугим четырехугольником. Чуть поодаль — три ефрейтора-собаковода. Овчарки сидели у их ног и растягивали красные пасти, стреляя длинными мокрыми языками.

Прозвучала команда — замерли, впечатываясь в тишину. Из казармы быстрым шагом вышел тот самый капитан с темными глазами, командир роты.

«Здражлатовакапитан!» — тряхнуло тишину, голуби шарахнулись ввысь с пылающей от заката крыши, белым фейерверком закувыркались в синеве.

Капитан пошел вдоль четырехугольника. Остановился. Что-то сказал кому-то. Из строя вышел и пошел к казарме один из тех, что поднимали тогда, ночью…

— Отставить! — воткнулось ему в спину. — Я сказал: «Бегом!»

Солдат прижал локти и затрусил дальше.

— Отставить, на исходную! Солдат вернулся, скручивая губы.

— Бегом март! Отставить.

Капитан подошел к нему совсем близко. Губы солдата сразу вытянулись ровно, сомкнулись. А у капитана глаза прыгали.

— После развода зайдете ко мне, — отчетливо, вырезая каждое слово, проговорил командир.

Тот вдруг побледнел, кончики ушей тоже побледнели, и даже бледным был голос:

— Есть.

Капитан обошел караул и приблизился к суточному наряду. Замедлил шаг возле меня и, уже отходя, обронил тихо:

— Сапоги в порядок приведите.

«Чтоб сержант не услышал!» — догадался я.

Потом он отдавал приказ караулу. Держал согнутую ладонь у козырька и что-то говорил быстро. Долетало только:

— …Заступить… взять под охрану… не допустить… С грохотом, сверкая пряжками и сапогами, ушел заступающий караул. Стало тихо. Очень тихо стало… Очень тяжелая такая тишина навалилась. Через полчаса вернется старый караул…

Подошел Ахмедов, третий дневальный.

— Штык-нож давай, иди порядок наводи. — Встал на мое место у тумбочки с телефоном.

Мамасалиев уже тащил, согнувшись, ведро с водой на второй этаж. А полы там поуже, и коридор короткий… Вот сука. Иду искать ведро для себя, первый этаж мой. У входа ударился об взгляд дежурного.

— Где ты лазишь? Порядок кто будет наводить? Я?

— Нет ведра, — сказал я.

— Меня это волнует? И-ди! Две минуты тебе, время пошло.

Ну где, где его найти, проклятое? Хоть что-нибудь похожее на ведро!.. Сколько на свете ведер!.. Хоть какое-нибудь… где-нибудь… что-нибудь…

Пробегая по двору, запрокидываю голову: на балконы смотрю. Вышел бы кто-нибудь, попросить хоть какое-нибудь ведерочко, ненужное… Что тут такого, ведерочко…

— Пять секунд осталось! — кричит из окна дежурный. Меня растаскивает всего на части.

Возле душа стояла машина. Ротная, с железным фургоном — автозак… Возле магазина стояла машина… Номер десятый…

— Две секунды!

Подбежал к машине, заглянул под душный, пахнущий мазутом низ. Есть!

Домывал последние ступени на выходе — за воротами начал разрастаться шум. Старый караул вернулся…

Кидаю ведро за дверь, бегу в столовую накрывать ужин.

Ахмедов сидит на тумбочке, с треском зевает, откидываясь.

В столовой Мамасалиев расставляет посуду.

Когда накрыли, он сказал мне:

— Твоя тут оставайся.

Он был моего призыва. Я сунул ему в лицо фигу. Он схватился за меня, чтобы оттолкнуть и выскочить из столовой.

— Справа по одному в столовую шагом марш! — донеслось со двора.

Я вцепился в него, толкнул со всей силы. Он грохнулся спиной об дверь, упал на порог. Перепрыгиваю через него… Взвод, стуча сапогами и обдавая жаром дыхания, прошел мимо меня в столовую.

Я выдохнул скомканный в груди воздух. Минут двадцать ужин будет идти. А может, двадцать пять…

Когда взвод посыпался обратно, оттуда выскочил блестящий от пота Мамасалиев.

— На меня иди! — сказал ему белолицый сержант с длинными черными глазами.

Он подходил к нему, заворачиваясь в плечи, уменьшаясь…

— Ты мне кружку помятую поставил? — спросил сержант. И тут же, легко подняв ногу, медленно ударил подошвой в грудь узбека. Тот плавно упал… Сержант покачнулся — и из него вдруг вышел другой, такой же… И безмолвно закачались две одинаковые фигуры… и так же безмолвно кто-то ворочался на полу.

— …Сюда иди! — Я тряхнул головой. Надо мной стояла тяжелая фигура.

— Ведро из машины ты взял? — громко отдавалось в голове…

* * *

Туман, туман… Под ногами плывут и плывут белые квадраты — на стыках топорщатся травинки. Поворот кругом — снова плывут где-то внизу квадраты… Это пост. Справа бетонный забор — маскировочное ограждение. Слева сначала тугая стена колючей проволоки — «кактус», потом еще один ряд, и снова бетонный забор — основное ограждение. За ней — зона… Если осужденный преодолел основное ограждение, часовой имеет право применить оружие… В ночное время — без предупреждения. Днем — после окрика «Стой, стрелять буду!» и выстрела вверх… Запрещается применять оружие в сторону жилых зданий… против беременных женщин… женщин с детьми. Какие женщины? С детьми… Почему с детьми? Где они… Здесь только бетон — справа и слева и под ногами… тропа наряда. Тропа… Тропа — это в лесу. В лесу… зеленом… густом… еще каком? Бетонном? Нет, бетонного леса не бывает, бетон — это вот: справа и слева… и под ногами… и сверху, наверное, потому что — давит… Зоны не видно за бетоном. Может, нет? И — бежать некому… Но — я здесь. И автомат мокрый… он здесь, на груди. А почему он На груди? Ах, да! Ночью оружие берется в положение «на грудь»… днем — «на ремень»… а сейчас?.. Сейчас утро. Светло, значит, утро. Но ничего не видно — туман… Кругом туман. А в нем — три фигуры качаются. Три фигуры… и я — одна фигура… и внизу белые квадраты, и полоски зеленые поперек… Откуда все это? Заборы, проволока, туман — откуда? Это потому, что я смотрю. Смотрю, и поэтому заборы, проволоки, туман… А если закрыть глаза? Ничего не станет?.. Совсем-совсем ничего?..

— Спишь? СПИШЬ?

Пятно темное мелькает — вспышка, боль. Еще мелькает…

— Не дай бог, еще поймаю! В оба смотри! Тишина осталась. Потрогал лицо — больно. Посмотрел прямо в туман.

* * *

Три фигуры маячат, засасываются в зыбкую белизну. Поднимаю автомат.

Щелк! — так громко — убрал предохранитель. Потянул медленно затворную раму — крык! — отпустил. Все, патрон на месте…

Сердце скачет.

Или это скачет полоса тропы, разрезанная на квадраты? Серые квадраты… скачут. Нет, это зайка скакал, под елочкой… А три фигуры тоже скачут, выскакивают из прорези прицела.

В прорези прицела то появляются, то исчезают смутные фигуры. И я — как учили — падаю на левое колено, на твердый бетон. И сразу все перестало прыгать, автомат прижат к груди плотно-плотно, как учили. Я сдавил в прорези прицела эти фигуры, сдавил в себе дыхание, и они замерли.

Автомат подбросило, будто кто-то ударил снизу. И грохот опрокинул белое и три фигурки.

* * *

Тишина давит. Волны белые накатываются бесшумно. Наползают немигающие глаза — одни только глаза, вокруг — бело… Что-то теплое и мягкое…

— Спокойней, спокойней…

Кольнуло что-то. Белые волны откатываются. Туман… туман…

* * *

Два лица покачиваются надо мной.

Один смотрит и улыбается. Другой смотрит и не улыбается.

Тот, что с улыбкой, вскидывает руку и быстро-быстро взъерошивает волосы. Глаза его чудно сияют. И он хлопает руками — и опять звенит всюду: «Ой, Иван-царевич, спаси мою корову!» Он закидывает голову и смеется, не сводя с меня блистающих глаз. Будто серебряный колокольчик изо всех сил расплескивает звон…

Другой смотрит куда-то в сторону и шевелит отвислой нижней губой. Потом из него слышится глухое мычание. Тот, с блистающими глазами, перестает расплескивать смех, склоняет голову набок и заглядывает ему в лицо. И через секунду опять вскидывает свои глаза.

— А ну отойдите от него! — прыгает откуда-то упругий голос и скачет уже всюду. — Марш отсюда!.. — В яркий квадрат вплывает большая белая фигура — как облако. Эти двое, толкая друг друга, бросились вон из квадрата, пропали… А белая фигура приблизилась и наклонила лицо… душистый запах… серые с искринками глаза. Губы ярко горят. Морщинки вокруг тонкие.

— Ну что, золотой, проснулся? Губы шевелятся близко, а голос доносится издалека. Свет уменьшился, там наверху, откуда смотрели, падали на меня эти глаза, стало тепло-тепло… Это рука легла на лоб.

— Ну давай-ка встанем. Ну, оп!.. Оп! Вот та-ак. Перед глазами теперь белый халат, пуговицы выпуклые.

— Ну, пойдем, пойдем потихонечку…

Я тихо плыл за белой фигурой по тихому коридору, мягко ступал по мягкой зеленой дорожке. На мне серая байковая пижама и такие же брюки, на ногах тапочки… хлопают отставшие подошвы. Какая разница… пусть хлопают, пусть пижама. Идти не хочется. Не просто идти… а не хочется передвигать эти пустые ноги, не хочется нести на них пустое, совершенно не нужное мне тело. А эта зеленая бесконечная дорожка, она уплывает, отрывается от ног…

Она не успела опрокинуть меня — я ткнулся лицом в мягкую белую спину, и сразу серые глаза оказались совсем близко, и мягкие руки остановили зеленое качание.

— Головушка закружилась? Ну ничего, ничего, сейчас пройдет. — Она сунула руку в карман, что-то зазвенело, и она вытащила металлическую трубку, загнутую под прямым углом. Всунула один конец в дырочку под дверной ручкой и провернула. Дверь провалилась в запах, от которого засосало под ложечкой.

Передо мной задымилась тарелка супа. Белая фигура застыла рядом. А издалека кто-то говорил:

— Совсем ослаб мальчишечка. Ты уж, Клава, заставь его поесть, заставь.

— Он у меня сам покушает, — раздавалось рядом. — Он у нас умница, верно ведь?

Руку захолодило — ложка. Ложка… лодка…

— Держи ложку, держи пальчиками, — раздается рядом.

Лодка утонула в красной дымящейся жидкости. И совсем издалека донеслось:

— Ешь, сыночка, ешь. А то вот свяжем ручки-то, силком кормить будем.

— Хлебушка возьми.

Беру.

— Компот пей.

Пью.

— Ну пошли, лапонька, пошли.

Пошли.

Пришли обратно в палату. Это очень большая палата и в ней есть люди. Она называется наблюдательная.

Возле моей койки — стол. На нем — лампа с крохотным абажурчиком. Рядом — лицо с яркими блестящими губами. По краю белого колпака темно-рыжие завитки, сквозь них проступают морщинки…

Она склонила голову набок и, высунув влажный кончик языка, быстро пишет. Пишет то, что говорю я. Я говорю про кого-то, так смутно мне знакомого, я только знаю, где и когда он появился на свет, чем болел… Зачем он ей? Она никогда не знала его и не узнает теперь никогда.

Я замолчал — шорох авторучки прекратился. В мои открытые глаза полезло то, что было вокруг. Четыре окна. Только уже не яркие квадраты, а темно-синие, а в том, что напротив, мерцает желтое. Это отражение лампочки над дверью. Она горит всегда и называется контрольной. На всех окнах — редкая блеклая традесканция, а сквозь нее проступает белая узорная решетка. За решеткой — блескучая чернота. В черноте — глухой шум, наверно, деревья…

Вокруг было тихо. Так тихо давно не было… Иногда только выскакивали из тишины невнятные голоса; по черным мерцающим квадратам проплывали сутулые серые фигуры. Лиц не видно, контрольный свет освещает палату настолько, чтобы видеть только движения…

У моей койки — стол. На нем — радужное пятно. Лицо светлое шевелит яркими губами, шуршат бумаги… Теперь — два радужных пятна…

Шум. Сначала далекий и приглушенный, потом все отчетливей, и вот уже прорезается громкое:

— Бобров, Новосельцев, Рахметов, кушать не ходите… кровь сдавать… Кого на инсулин назначили? Тебя назначили? И тебя?.. Тоже не кушайте…

Светлые щелки дрожат, вспыхивают в них прозрачные пятнышки…

— Лауров, Лауров… — Это возле. Светлые щелки превратились в огромную комнату, людей в отдалении, и незнакомую медсестру надо мной.

— Лауров, кушать не ходи, тебе анализы сдавать. Потом тебя заведующая вызовет.

Встаю.

…Кабинет заведующей маленький, на окне тоже решетка. Сама заведующая тоже маленькая, с алюминиевыми волосами и лицом, как выжатый лимон. Она сидела за столом и что-то писала. Здесь очень много писали.

— Садитесь, — взмахнула рукой, продолжая писать. Сажусь на белую холодную кушетку. Она перестала писать, сцепила руки и воткнула глаза прямо в меня.

— Ну что там с вами случилось? — быстро спросила. И пальцами желтыми захрустела.

— Ничего со мной не случилось.

— А что вы там дурачились? Стреляли зачем? И еще глубже глаза воткнула. Я молчал. Я старался пройти взглядом сквозь ее глаза, я знал: стоит это сделать — и сразу станет легко.

Но ее глаза не пускали.

— Может, вас обижали там?

— Не обижали. Я в воздух стрелял.

— Зачем? Вы знаете, где сейчас находитесь?

— Знаю.

— А зачем вам это нужно? Вам отслужить, как следует, нужно и домой вернуться чистым. Чтоб стыдно не было.

Я стал смотреть на ее маленький лоб.

— Что молчите?

— А я хочу вернуться… чистым. Почему она все время старается войти в мои глаза, что она там хочет увидеть?

— А зачем, черт побери, стреляли?

— Просто. Захотелось так.

— Вы знаете, что с вами будет, если мы не подтвердим психического расстройства? Знаете, что будет? Под трибунал пойдете!

— За что?

— Как за что? За симуляцию. Ну чего, ну чего она от меня хочет? Что я ей сделал? Что я им всем сделал?

— Ну? Зачем…

Я стал смотреть в располосованное решеткой небо.

— Идите… пока.

Я дернул ручку — закрыто.

Она выскользнула из-за стола — ростом мне по грудь — открыла своей отмычкой…

Страшно захотелось курить. Полцарства за сигарету. Пошел по зеленой дорожке.

Откуда-то пахнуло табачным дымком, кашель послышался. Пошел на запах. В конце зеленой дорожки виднелась решетка — за ней сидящие люди, слои дыма…

В решетчатой стене оказалась дверь. Я толкнул ее и вошел в маленькую комнатушку с крохотным окошком под потолком. На кожаных тумбах сидели пять тел серых пижамах, молча чадили, смотрели в пол. Подсел к одному, очкастому, с тугой лысиной.

— Закурить не найдется?

Очкастый даже не повернул головы, спокойно курил, смотрел под ноги. Я потрогал его за плечо.

— Закурить, говорю, не найдется?

Молчит.

Я повернулся к другому. Он лихорадочно захлопал себя по карманам, потом прижал руку к груди… залопотал что-то сквозь слюни и жалобно смотрел, словно я собирался его ударить.

Я смотрел на него. Просто так смотрел. Такого еще не было: я смотрю, и тот, на кого я смотрю, съеживается под моим взглядом… Я не отводил глаза. А он протянул мне свой окурок. Окурок был мокрым от слюней.

Я отвернулся.

— На; — протянул сигарету сидящий напротив. Это был пухлый коротышка с потерянными в лице глазками. Я прикурил от его сигареты. После первой же затяжки комната с сидящими вокруг людьми накренилась… Прислонился затылком к стене. Захолодило.

Двое, докурив, молча вышли.

Коротышка тянулся ко мне маленькими тусклыми глазками. Его розовые губы двигались. «Солдат, да?.. Солдат?..» — слышалось, как через стекло. Я закрыл и вновь открыл глаза: да, солдат.

— Этот, лысый ни хрена не слышит, ему хоть с пушки пали, — сказал коротышка.

— Глухой, что ли? — спросил кто-то за меня.

— Не-е, не глухой. У него в голове голоса. Он голоса эти слушает, чего они ему скажут. А этот вот, пужаный, Гриша. Он здесь с малолетства.

Коротышка повернулся к «пужаному»:

— А ну-к, Гриша, спляши.

Гриша вскочил, захлопал в ладоши, затоптался, шаркая шлепанцами…

Дверца скрипнула — и вошел еще один. Беленький, с жутко большими синими глазами. Глаза его освещали лицо… остановился на пороге, уставился на прыгающего Гришу. Смотрел, смотрел, а потом — зазвенело вдруг, это он сразу и засмеялся и заговорил:

— А помнишь, мы с тобой за дровами поехали, а Валя Каракозова ружье нам дала и плакала? Ха-ха-ха!..

Гриша замер и посмотрел на него. А тот уже беззвучно растягивал рот — смеялся, откидывая голову, но глаз с Гриши не сводил.

— Это Леша… Калужский, — пояснил коротышка. — Тоже лет десять здесь.

— Извините, у вас сигареточки одной не будет? — зазвенел Леша, охватывая меня своими глазами.

— На, Леша, закури, — протянул ему сигарету коротышка. — Как дела, Леша?

Леша не ответил. Осторожно двумя пальцами он держал сигарету и медленно подносил к глазам. Потом сказал коротко:

— Спасибо. — И сел рядом со мной.

Теперь он сидел и как-то напряженно молчал. Медленно-медленно поднимал руку с сигаретой к тонким губкам, долго затягивался. И так же медленно опускал руку и смотрел в одну точку. И вдруг повернулся — и зазвенел в лицо мне:

— А помнишь, твой отец ехал из Казани, а мой — в Казань, а мы с Колькой Меркуловым стояли и плакали? Помнишь?

Так близко — его распахнутые глаза, плещут радостным светом.

— Это у него заходы такие, — объяснил коротышка. — Постоянно у него: Колька Меркулов, да Витька Кособульский, да Валя эта… И откуда только берется?

А Леша опять оцепенел и медленно поднимал руку с сигаретой.

— А ты-то за что? — спросил коротышка. — Ну не хочешь, не говори, — закидывал он сразу. И придвинулся: — А я тут в пятый раз… А чего мне делать? — говорил он, прикуривая сигарету от окурка. — Жена, подлюка, в дом не пускает… Зять… мотоцикл мой пропил. Зачем, говорит, тебе мотоцикл? Дочка, кобыла здоровая, не работает нигде, по летчицким общежитьям гуляет. С-сучка!..

Руки его пухлые подрагивали, и даже уши, когда он говорил, подергивались.

— А чего мне еще делать? Работать?.. А зачем? Жена квартиру себе оторвала, а меня — сюда. Здесь твое место, говорит. Ух-х!..

Он вцепился ладошками в лицо, затрясся.

Я чувствовал, что нельзя так сидеть и молчать, нужно бы хоть что-то сказать…

Но я ничего не сказал.

Леша покосился на коротышку, встал и тихо вышел.

Гриша глядел в потолок, шевелил губами.

Очкастый смотрел в пол.

А в коридоре зазвенело:

И смех, рассыпаясь, удалялся.

Я вернулся в палату. Лег. За решеткой в светлых квадратах качались близкие деревья. Листва переливалась, текла…

В глазах стало рябить.

— Ой, рябина кудря-вая!.. — врезалось откуда-то, зазвенело всюду.

Я открыл глаза, прошло будто бы мгновение — на меня смотрел черный квадрат.

— А зачем вы Витьку Кособульского обидели, а? — И радостный смех удаляется… И силуэты удаляются, серые. Силуэты… смутные. Да, это пустынное замерзшее поле, и снежинки припадают к облезлому вороту красного пальтишка. И варежка разноцветная поправляет челку. И нога… нога толкает ледышки. Губы, сизые по краям от холода, шевелятся, и видны трещинки на этих губах припухлых, и зубы голубоватые влажно поблескивают…

— …О-ууу!! У-ууу! — завывает близко. — У-ааа-ы-ы…

В мутном свете контрольной лампочки метался вопль, и белые фигуры хотели закрыть его, склонились над этим криком и что-то делают. Но крик все равно продирался.

— У, гады проклятые! Гады, ненавижу! Что вы со мной делаете?! Кто вы такие?!

В мутный свет, стуча каблучками, вошла маленькая, ослепительно белая фигура. В руках поблескивает шприц. Остальные фигуры расступились, и она склонилась над рвущимся наружу воплем.

— А-а! Не дам-мм!..

— Ну вот и все.

Белые фигуры стали отходить. Там, где колыхались они, на койке выгибался дугой молодой парень. Он весь перетянут широкими лентами. Задрав вверх острый, сизовато-бледный подбородок, он мычит, хрустит зубами. И понемногу утихает, опадает на койке.

Натянул одеяло на голову и тут, в темноте, вспомнил. Да, эти три силуэта в мутном тумане, в белом таком тумане… Тогда я сильно сжал автомат и сдавил в прорези прицела эти фигуры, и в это время что-то кольнуло меня… да! Что-то кольнуло, и руки мои, и весь я разом ослаб, и грохот выстрела — даже не грохот, а его ожидание в последний миг, — опрокинул меня, и я растекся по тем серым квадратам с травинками на стыках.

Утром после завтрака в палату стремительно вошла заведующая, а следом заплыл толстый врач в черных очках, с усиками. Они подходили к сидящим на койках, садились и что-то говорили. Медсестра с яркими губами писала в блокнот.

Подошли ко мне.

— Ну, защитник Родины, как дела? — заглянула в глаза заведующая. Кажется, у нее было хорошее настроение. Черные кружочки на лице толстого внимательно смотрели на меня.

— Хорошо, — сказал я.

— А почему глаза грустные? А? Не надо этого, не надо… — она говорила быстро и не выпускала меня из своих глаз. — Есть жалобы? Спишь хорошо? Аппетит?..

— Нет. Да. Да…

Потом она вполголоса говорила с толстым. Медсестра записывала.

— …Я думаю, депрессии, как таковой… А как родители… Галоперидол…

Они отошли от меня.

Я пошел в курилку. Вернулся и узнал, что мне назначили какие-то лекарства, уколы…

У стола возле моей койки росла молчаливая очередь — за лекарствами. Рядом с медсестрой сидел Гриша. Она сыпала в протянутые ладони таблетки, а он из чайника наливал молоко в пластмассовые мензурки.

— А ну покажи рот, — говорила медсестра, когда больной опрокидывал мензурку в рот и собирался уйти. Тот послушно открывал:

— А-а…

В мою ладонь упало пять таблеток. Три большие, белые и две красные, крошечные. Я выпил их, показал рот и пошел в курилку.

Я долго сидел там; курил и старался хоть на несколько секунд удержать в голове обрывки ночного сновидения, чтобы опять увидеть все, как было… Обрывки не стояли на месте, ускользали, перевертывались.

Коротышка просил Гришу сплясать. Гриша плясал. Леша что-то спрашивал у очкастого, тот смотрел в пол.

— А ну обедать, обедать! — заверещала черноглазая голова. — Ты чо эта кушать не ходишь? — заглядывала в лицо мне нянечка. — Вот я скажу врачу-то, скажу. Кушать не будешь — заколют, узнаешь тада…

* * *

Проснулся я оттого, что было плохо… Что-то такое сделалось со мной, пока я спал. Поблескивали желтым черные маслянистые квадраты. Слышалось шарканье ног, голоса смутные…

И вдруг я почувствовал, что язык отвердел, уперся в зубы… И тут нижнюю челюсть повело вбок. А через мгновение нестерпимо заломило у правого уха — челюсть свело до отказа… Я схватился за подбородок обеими руками — челюсть встала на место. И тут же ее потащило опять… Лицо и шея натянулись со страшной силой, казалось, сейчас лопнут жилы… Пальцы вдруг тоже отвердели и начали медленно выворачиваться в разные стороны…

Медсестры за столом не было. Я прикрыл глаза от боли, натыкаясь на койки, вышел в коридор. Встал у стены. Кто-то проходил мимо, задевая локтем; кто-то стоял близко — я смутно различал какие-то пятна.

Негнущимися пальцами заскреб в дверь процедурной. Она отворила — и блеснули стекла очков.

— Что такое?

— С-ссудор-ги, — провернул я одеревенелый язык.

— Иди, не морочь мне голову.

Ну сделай же что-нибудь, сделай! Ну неужели это так трудно что-нибудь сделать! Ну хоть что-нибудь… Ну, пожалуйста, что-нибудь… Падла!

— Н-нне ммогу…

Челюсть резко ушла вправо — в голове захрустело… а челюсть все выворачивало… Я вцепился в подбородок.

— Иди ляг, пройдет.

Ее лицо перекосилось, и голос донесся обрывками:

— …Иди… пройдет…

Очутился в палате. Сел на койку и тут же встал, заходил, вцепясь в лицо скрюченными пальцами. Кто-то замаячил в глазах.

— Это от галоперидола… Коротышка.

— Это от галоперидола… Подожди-ка… Опять он.

— На, выпей скорей.

На ладошке белеют три таблетки.

— Выпей, это паркопан. Пройдет все…

Я втиснул таблетки между зубов, проглотил.

— Минут пятнадцать еще потерпи, — говорил коротышка и протягивал сигарету. — Покури…

Мне было не до курева, но — хоть что-нибудь… Сигарета то и дело выпадала из пальцев, я поднимал ее и опять ронял. Коротышка говорил и говорил:

— Ты галоперидол этот не пей, поднеси ко рту — и на пол… незаметно или в карман. Или между пальцев зажми, потом выбросишь. У меня раз так было, язык вывернуло, ниже подбородка торчал…

Наконец что-то разом ослабло во мне, отпустило натянутые до предела мышцы, осталась только ломота в шее.

На другой день я научился не пить галоперидол — бросал сестре под ноги. Незаметно.

* * *

Листва за решеткой желтела. Сначала один, потом другой огонек мелькал в зеленой гуще, а потом — вспыхивало… Чернели и светлели квадраты, и с каждым разом горело все больше и больше, и полетели всюду рыжие искры, проступали все отчетливей черные кривые ветви.

Я пришел из курилки и смотрел теперь, как в квадрате темнеет синева… Вечер.

Потом я лежал на койке и слушал, как стихают последние шарканья ног. Остроносая в очках медсестра склонилась над столом.

Гулко стуча, уходят секунды. Я слышу их. Одна… еще… еще… Сейчас, сейчас… Еще немного. Еще немножечко и…

Там, в умывальнике, окно треснуто. В самом углу. Если просунуть руку сквозь решетку, можно достать отколотый кусок. Он, наверное, на одной замазке… Только нужно сразу, потому что, если долго не возвращаться, медсестра пойдет посмотреть, и… не успеет вытечь…

Еще немного… еще… Пора.

Медленно поднял тело, будто проснулся, и мимо стола, зевая в руку, чтобы не встретиться глазами с сестрой, вышел в коридор. Здесь — свет яркий, и зеленая дорожка впечатывается в глаза. Она проплывает где-то под ногами и ясно видны ее потертые лоснящиеся края. А вот — заплата. Раньше она не бросалась в глаза, а сейчас вдруг видно, что заплата хоть и зеленая, как вся дорожка, но все-таки не такая зеленая… Зеленая, но — не такая. Совсем не такая.

Поворот. Умывальник тихий. Холодно… Кафель желтый. Лампа гудит тихонечко: у-у-у… Покурить бы… Нет сигареты. И времени — нет. Холодно… холодно…

Решетка шершавая… Кусок стекла в углу, на одной замазке. Пролезет через решетку? Может, не пролезет?.. Пролез. Блеснул в руке.

Кусок был отколот удачно — наискосок, край такой острый — в животе тянет…

Я сел в угол, чтобы не упасть потом. Завернул рукав пижамы. Повыше… Рука покрыта гусиной кожей… И такая тонкая… Ну все! Ударил с оттяжкой. И сразу — еще раз, пониже.

Две белые полоски… Отвернулся, чтобы не испугаться. Прикрыл глаза и стал ждать.

Руку щекочет. Пусть. Ни о чем не надо думать. Ни о чем. Иначе в голову может прийти… может прийти… Мало ли чо может прийти… Мало ли… Мама? Где?.. Кто может прийти… Кто это?

Кто-то грубо схватил под мышки, пронзил голову криком:

— Нинка! Нинка! Где ты, черт побери! И еще чьи-то руки вцепились больно — кафель замелькал в глазах… желтый кафель в красных пятнах… Поплыло — зеленое-зеленое… Потом белым-бело вокруг, и невидимый кто-то кричит:

— Ну надо же, а! Ну надо же, а! И еще один голос, потише:

— У-у, сыволочь! Нашел когда! Прям как нарошно…

Маленькие глазки впиваются сверху. И голос впивается:

— Додумался, да? Теперь — точно под трибунал загремишь. Как миленький загремишь! Сегодня же сообщу командиру части, пусть тебя, подлеца, засудят!.

Заведующая… Какой трибунал? Какой командир?.. Скоро она?..

— Не закрывай глаза, не закрывай, когда с тобой разговаривают!

— Ну хватит, а?… Ну не надо… Все. Уходит.

Руке туго, пальцы покалывает.

Медсестра подкатывает белую тележку. В тележке дребезжит железо.

— Переворачивайся, — говорит. Мне, что ли? В руке у нее — тонкий шприц.

Четыре раза уколола. Это сульфазин. Часа через три станет плохо. Плохо…

Время еще есть, иду в курилку. Там — по-прежнему. Только очкастого нет. Голоса что-то такое велели ему, и он полез в форточку. Теперь он где-то в другом отделении… Губошлеп Гриша двумя пальцами с коричневыми ногтями держит слюнявый свой окурок. Вздыхает. Леша курит молча, что-то вспоминает. Коротышка говорит, говорит…

Коротышка упал лицом в ладошки, затрясся.

А внутри меня — ворочался, поднимался жар. Спину ломило, больно рукой шевельнуть — отдается… Все вокруг становилось мутноватым, расплывчатым. Голоса и лица удалялись…

Медленно переставляя тяжелые ноги и держа руки полусогнутыми, побрел я по коридору. Где-то отдельно от меня витал страх, что кто-то, проходя рядом, заденет… Глаза слезились.

Прошла вечность, когда я добрался до койки. Долго стоял перед ней. Как на нее лечь? Сначала как-нибудь надо сесть. Потихоньку, потихоньку… Боль выворачивает лопатки. Ох-х! Зубы… хрустят. Еще… еще… Все. Теперь — ноги поднять. По-ти… хоньку. Другую… Все. Руки — под подушку, там прохладно. Голову — вбок, дышать…

Квадрат за спиной. Мутный. Дрожит. Ровный глухой шум. Дождь. Дождь… холодный… необъятный. Туда бы…

Леша. Остановился. Смотрит.

— Ой, Иван-царевич, спаси мою корову! Захлебывается смехом. Уходит. Коротышка. Садится. Смотрит.

— Ты это… не переживай. Она покричит-покричит и забудет. Эх-х!

Машет рукой. Уходит.

Что-то мягкое ко лбу прикоснулось.

— Ну что ты, что ты, сыночка?.. Не надо плакать, не надо.

Губы яркие шевелятся. И морщинки шевелятся.

— Поспи-ка лучше, поспи…

* * *

За решеткой — черные кривые ветки. Блестят. Качаются, по стеклу скребут. Одинокий рыжий огонек падает, цепляется за ветки — бесполезно…

Очки блестят. И острый нос между ними.

— Пойдем, приехали за тобой.

— А-бед! А-бед! — слышится в коридоре. Встаю. Оглядываюсь. Койка смятая, теплая… В коридоре за руку схватила нянечка.

— Куда? Обедать скореичка!

— Ему не надо. — Очки блеснули. — Выписывается он.

— А-а…

В конце зеленой дорожки стояла зеленая фигура. Военный… Рядом — заведующая. Они о чем-то говорили, сблизившись головами.

Медсестра подвела к ним.

От военного сильно пахло улицей. Он оглядел меня, будто говоря: «Так это он?» Заведующая взвесила на руке какие-то бумаги, протянула ему. Подошла нянечка с вишенкой на лбу, в руках — газетный сверток. В одном месте бумага порвалась и оттуда выглядывала желтая пуговица. Со звездой.

— Тут переодевайся, — сказала заведующая. И опять повернулась к военному, зашевелила губами.

От формы пахло старым потом. Моим потом. Одна пуговица помята… Это тогда, в то туманное утро…

— Ну, пошли? — бодро сказал военный. Заведующая загремела отмычкой.

Я оглянулся в теплый коридор. По коридору, по зеленой дорожке, шли в курилку коротышка с Лешей. Леша размахивал руками, поворачивал лицо к коротышке, что-то говорил… Хорошо им.

Дверь открылась — и побежал навстречу холод. Под ногами закачалась серая с белыми рябинками гальки лестница. Железная сетка поднималась до потолка вместо перил. Я впервые видел эту лестницу, хотя сюда попал по ней… Чуть ниже качались погоны. Прапорщик.

Заскрипели тугие пружины, открылась входная дверь. Ветер окатил холодом. На сером асфальте шевелились скрюченные листья. Шорох сухой…

Лобовым стеклом смотрел зеленый уазик. Там кто-то задвигался — и машина зафыркала, пустила сизый дымок.

Свежий воздух наполнил меня, я почувствовал, что отрываюсь от земли… Меня не унесло — прапор открыл дверцу.

— Давай, — весело сказал он, и солдат-шофер включил скорость.

— Домой? — спросил шофер, когда выехал за ворота.

— Домой, — хлопнул себя по колену прапор.

Домой… Неужели?..

За стеклом мелькали дома, люди… Я очень давно не видел людей. Просто людей. Но ехали быстро, и лица за окном сливались и получалось сплошное мелькание светлых пятен…

А потом все кончилось. Последний дом отлетел назад — уазик мчался бетонкой, врезанной в голую белесую степь. Под ногами шуршало.

— Закуришь? — прапорщик, не оборачиваясь, протянул папиросу.

Я взял. В кармане хэбэ оказался коробок с одной спичкой.

— А куда мы? — спросил, глядя через его погон на летящий навстречу серый поток.

— В третий батальон. Там будешь служить… За спиной прапорщика я вошел в трехэтажное из шершавого кирпича здание. Навстречу попались два солдата в бушлатах.

— А замполит туда не придет? — спрашивал один другого.

— Не-е, он на объекты поехал…

Мы поднялись по лестнице, оказались в большом помещении, разделенном надвое стеной с проходом в начале и в конце. И по ту и по эту сторону виднелись койки, табуреты выровнены по нитке, в спальном помещении днем никого не было. Здесь же на полах, покрытых коричневым линолеумом, белели разводы высохшей грязи. Сам линолеум — покрыт дырами. Койки стояли неровно, на одной кто-то спал, укрывшись шинелью, а дальше сидели двое, курили. На нас не обращали внимания.

— НШ у себя? — спросил прапорщик у дневального.

— Да бог его знает, — подумав, ответил тот.

— А ты для чего тут? — привычно как-то спросил прапорщик.

Дневальный смотрел на него насмешливо, руки он держал в карманах.

— Стой тут, — сказал мне прапорщик и пошел наверх.

Я сел на табурет.

Заходили и выходили солдаты. Двое с оттопыренными шинелями пробежали, скрылись за перегородкой. Вскоре оттуда прилетело:

— Валерик! Зема!..

— Чего? — отозвался дневальный.

— Зашли сюда чекиста.

— Сей-час…

Дневальный посмотрел на меня. Подумал — и перевел глаза на лестницу. Кого-то увидел, поманил согнутым пальцем:

— Сю-да-а иди.

Подбежал худой сутулый солдат в очках.

— Иди под третий взвод, — сказал дневальный, и солдат побежал за перегородку. Потом выбежал оттуда, и еще через некоторое время торопливо прошел туда же с чайником.

Все это было, как по телевизору: кто-то проходит, кто-то кричит…

Пришел прапорщик и сказал, что я зачислен во второй взвод.

Вечером казарма наполнилась шумом, топотом, резкими голосами — возвращались со службы караулы.

— Разряжай! — кричал кто-то, и раздавался густой треск — разряжали магазины. — Оружие сдать, на подведение итогов! — Солдаты гурьбой подходили к вешалке, бросали на нее шинели. Кто-то нес целую охапку шинелей… Спиной ко мне — очень близко — остановился один: застегивая ремень, приподняв острые локти. Спина его напрягалась — он кричал кому-то:

— Разрядил? На место поставил?

— Батальон, строиться на ужин! — закричал от поста дневального маленький белоголовый солдат.

— Громче, громче, — говорил ему дневальный. Тот кричал еще и еще, а на площадке возле перегородки стояла одна только шеренга, да еще несколько сидели на табуретках.

Я спросил, где становится второй взвод, встал. Один, другой, третий подходили солдаты, садились напротив на табуретах.

— Равняйсь. Смир-на! — говорил один, с заросшим бровями лбом. Шеренга натянулась, отвердела. Я тоже.

— Сколько? — поднялась рука с вытянутым пальцем.

— Девятнадцать, — отвечали оттуда, куда показывал палец.

— Нефедов!

— Я!

— Головка от… Ко мне!

Из натянутой шеренги выбросило одного к табурету, где сидел бровастый. Я видел только его тонкую шею с ямочкой на затылке.

— Почему спал на посту? — озабоченно спросил бровастый. И, переменив позу, сел вполоборота к стоящему перед ним. — Я тебя спрашиваю, почему спал? Ты что, моей смерти желаешь? Хочешь, чтобы зэк у тебя, дурака, автомат забрал и весь караул расстрелял? А? И меня?

Нога сидящего мелькнула над полом — и стоявший грохнулся подсеченный.

— Батальон, смирна! — ударил крик дневального. Сидящие на табуретах вскочили, заняли место сзади нас.

Замерли все. Надвигался невысокого роста майор: лицо отекшее, сероватого цвета, нос красноватый, глаза выпирают из-под лохматых бровей.

— Здравствуйте, товарищи, — прохрипел он.

— Здра-жла-това-маор! — заметалось по казарме, не умещаясь.

— Рядовой Морев!

— Я-а-а, — послышалось из второй шеренги.

— Выйти из строя.

Вышел и повернулся лицом солдат с легким светлым чубчиком и слегка раскосыми глазами. Лицо у него было обиженным.

— Полюбуйтесь на этого разгильдяя, — захрипел майор. — Пост покинул! Покинул, чтобы зэку вонючему чай принести вот за этот вот сифилисный блокнот!

Майор вскинул руку, затряс ею. Что-то яркое блестело в его руке.

— Автомат в бурьяне спрятал! Сукин вы сын! — гремел майор и с негодованием упирал глаза в солдата. Нос у него пылал. — Под суд пойдете, Морев. Под суд!

Солдат смотрел куда-то поверх голов, кривил губы.

От голоса, бьющего ему в лицо, глаза вздрагивали… И вдруг лицо его стало разъезжаться… Он уронил голову на грудь, послышался быстрый всхлип.

— Завтра я передам дело следователю, — звучал в натянувшейся тишине тяжелый голос. — За связь с осужденными пощады не будет! Встать в строй! Разгильдяй… — Майор метнул взгляд уже в затылок шагнувшего вперед солдата.

Ужин был уже холодным. Перловая каша, точно клейстер, вязла во рту. Хлеб тут был только белый.

Напротив сидел тот самый, со светлым чубчиком. Он сделал из кружки глоток, обернулся и закричал, вздувая на глее жилы:

— Нар-ряд! Наряд, твою мать! Вырос у стола кто-то в сальном хэбэ, без погон и ремня.

— Чаю горячего, бегом!

— Кончился чай, батальон последний ужи… — Не договорил — кружка прошуршала мимо уха.

— Ищи!

Тот побежал к окну раздачи, а вслед ему закувыркался чайник.

— А ты откуда взялся? — остановил на мне резко-серые глаза.

— Перевели. Из пятой роты.

— За что?

— Просто.

— Не свисти, просто не переводят. Я не ответил, потому что он опять обернулся и закричал:

— Нар-ряд!

А кто-то толкнул меня в бок:

— Со стола убирай…

На вечерней поверке все было, как в роте. Только команда к построению прозвучала не без десяти минут десять, а много позже — около половины двенадцатого.

Строй собирался, собирался — и вдруг незаметно начинал рядеть, рассыпаться… Когда читали список вечерней поверки, то и дело останавливались, и кто-то из первой шеренги бежал кого-то искать.

Потом румяный, выпирающий из гладкого кителя лейтенант вызывал из строя в чем-то провинившихся — «в распоряжение дежурного».

— Отбой, внутренние войска! — сказал он наконец. Вышел и встал перед взводом высокий, с нежным лицом сержант, замковзвода, видно.

Сзади уже уходили. Сержант сказал кому-то через головы:

— Ставь трехлитровую банку — с первой роты еще придут. Чай в тумбочке у меня. — Опустил глаза на стоящих. — Так, завтра — на «Институт», с подъема сразу — заправка коек и на завтрак. Если Грачев начнет на физзарядку выгонять, пошлите его на… Все понятно?

— Так точно, товарищ сержант!

— Так, новенький… — Сержант посмотрел на меня. — Здесь останешься. Будешь следить, чтобы по тумбочкам нашим не лазили. Увидишь кого — скажи дежурному, а вечером мне его покажешь.

— Есть.

— Отбой, дивизия!

…Утром после завтрака я надел висевший на вешалке старый бушлат и вышел в знобкую темень. Идти было некуда, но — быть в батальоне… ну его на фиг.

Я обошел казарму и увидел проступающее из сумерек огромное здание. Я уже знал, что нахожусь в самом полку, значит, — это штаб полка. Подальше… Пересек пустынный, наполненный ветром плац… Какое-то серое одноэтажное здание с шершавыми стенами. Обогнул его. Штабель покрытых инеем досок. Затишка. В кармане у меня — целая сигарета. И спички есть.

Я сидел долго. Потом с трудом разогнул онемевшее тело, встал. Сделал тридцать приседаний, сел снова…

Наконец я не выдержал и вышел из укрытия. К зданию, за которым я сидел, медленно подъезжал автозак.

Я уже проходил мимо, как вдруг ноги сами остановились…

Из кабины выпрыгнул офицер с кобурой на боку, открыл в фургоне дверь с решетчатым оконцем. Оттуда выскочили двое солдат, тоже с кобурами. Они встали по обе стороны открытой двери. Офицер сказал негромко: «Давай!» На белую от инея землю спрыгнул… Воскобович. Он был в хэбэ без погон и петлиц, ремня на нем не было. Руки держал за спиной.

Дверь в сером здании уже была открыта. Офицер стоял рядом.

Припадая на левую ногу, Воскобович пошел на черный провал. У самого порога он оглянулся и показал серое лицо с кривыми губами. Офицер подтолкнул его…

День прошел. Вечером на боевом расчете назвали мою фамилию в списке караула, назначенного на какую-то «Консерваторию». Потом узнал, что «Консерватория», «Институт» и «Детский сад» — строительные объекты в городе, где работают осужденные. И еще есть жилая зона.

До отбоя прошла целая вечность, наполненная незнакомыми голосами, топотом ног и криками дневального. Какой-то чернявый ефрейтор дергал меня за ремень: «Подтяни!» Кто-то послал за кружкой…

На вечерней поверке появился замполит. Список зачитали, но отбоя все не было. Строй гудел, колыхался…

Поблескивая иссиня-черной головой, замполит вышел на середину.

— Так, внимание сюда… Мне необходимо кое-что довести до вашего сведения… — Он сделал паузу, потыкал утихающий строй цепкими глазами. Наступила полная тишина. — Как вам уже известно, во втором батальоне имел место быть случай самострела. Кто забыл, напомню: рядовой Воскобович, находясь на посту, прострелил себе ногу. Как он говорит, нечаянно… Следствие установило…

Слова стучали в голове. Воскобович… Ссутуленный, остановился у черного провала… Оглянулся. Серое лицо. Губы кривые…

— …Злонамеренное членовредительство. Дело передано в военный трибунал…

— Чека вонючий, — проговорил кто-то сзади.

— Нас как гоняли, но мы почему-то не стрелялись…

— Ну теперь узнает там…

Сзади отпускало — там расходились. Наверное, и у всей первой шеренги спины облегченно вздохнули: шеренга ослабла.

— Отбой, орлы, — сказал Войтов. Он стоял уже в нательной рубашке с полотенцем на плече. В руках держал зубную щетку и пасту.

* * *

Утром стоял сплошной крик:

— Бегом койки заправлять!.. «Консерватория», строиться на завтрак!.. Вооружаться, «Детский сад»!.. На службу шагом-ма-арш!

В темноте куда-то быстро зашагали. Туго скрипел под ногами выпавший ночью снег. Впереди курили, через плечо летели пучки красных искр. Повизгивала овчарка.

Справа забелел бетонный забор — маскировочное ограждение. Зона. К забору прижались вздыбленные сугробы с заостренными краями. Над углом темнела вышка. Там маячила багровая точка-часовой курил. Когда поравнялись, оттуда послышалось:

— Дягилев! Здесь Дягилев?

— Здесь я, Костя! — крикнули сзади.

— Передай Димке из пятого отряда: я в четверг принесу, он знает что!..

— Лады, передам.

Обогнули забор, прошли еще, и — показались радужные пятна фонарей. Там был вход в зону: железные ворота в колючем посверкивающем инее, а подальше — ступеньки и дверь.

В один ряд задом к воротам стояло пять ЗИЛов с огромными фургонами. В освещенной кабине одного сидели трое гражданских — шоферы. Играли в карты. За мутным белесым стеклом мелькали руки, расплывчатые лица… табачный дым клубился. Трое или четверо отделились от колонны, припали к работающим моторам.

— Становись, оцепление! — скомандовал Войтов. — Оружие — на грудь!

Встали полукругом перед воротами, захватывая фургоны. Ремни автоматов отпустили и повесили их на грудь стволами к воротам. С трех сторон захлебывались лаем овчарки. Небо кое-где протыкали острые звезды. Чего-то ждали… Слышно — стук моторов и лай.

Боковая дверь открылась, и под свет фонаря быстро вышел низенький офицер со слоеными щеками и повязкой на рукаве шинели — ДПНК. Он махнул рукой.

И тут послышался короткий скрежет, потом скрип — ворота дрогнули, гулко ухнуло листовое железо, и посередине начала расти щель. Она становилась все шире и шире, показался слабоосвещенный туннель — шлюз. Там шевелилась огромная темная масса с желтыми пятнами лиц, слышался стук сапог. Вот они — заключенные…

— Первая пятерка пошла-а! — тонко закричал дежурный помощник.

От темного отделились пятеро и зашагали, держа руки за спиной, к крайнему фургону.

— Вторая пошла-а!..

Шлюз опустел.

Потом была команда «По машинам!», и вышкари тоже полезли через задний борт. Я и еще один сели в крайний фургон. От заключенных нас отделяла решетка с дверью на замке. Мы сели на короткие скамеечки по углам, автоматы поставили между Ног. За решеткой в табачном дыму плавали лица.

Поехали, оставляя на дороге рубчатые следы.

Приблизились к решетке глаза.

— Командир, чифир есть?

Я не отвечал. Не отвечал потому, что не знал, кто сидит напротив — моего призыва или дед.

Спросивший повернулся к нему, блеснув белками:

— Воин?

Тот искоса глянул на меня и отвернулся. Глаза ушли в темноту. Там послышался приглушенный шум, иногда долетали голоса:

— Я тебе говорю, это не первый взвод…

— Да я ж, дело прошлое, видел этого, как его… Войтова.

— Так его же перевели…

Вот и город.

Проезжали по белым пустынным улицам. Иногда попадались торопливо идущие люди — первый ряд припадал к решетке, поблескивали внимательные глаза. Задние ряды вытягивали шеи.

Круглая, вся меховая женщина переходила улицу, переваливаясь с боку на бок.

Тот, что спрашивал чай, приподнялся и, просовывая рот сквозь прутья, громко крикнул:

— Ж… пока-жи!

Задние сразу привстали, загоготали, будто и в самом деле надеялись, что толстуха выполнит просьбу. А та стояла и ошалело глядела вслед машине. За решеткой цокали языками, оживленно говорили…

Потом машина остановилась. Постояла и тронулась дальше — мы въезжали в открытые ворота с запрокинутым в небо шлагбаумом. От ворот в обе стороны разбегалась густая колючая проволока. А через равные промежутки виднелись деревянные вышки, припорошенные снегом. У ворот синел вагончик.

Мимо проплывали снежные бугры, на верхушках их снег ополз, и на белом ярко краснели кирпичи. Потом проплыли траншеи, тоже полузасыпанные снегом. Остановились возле четырехэтажного здания с пустыми окнами.

Напарник лег животом на борт и спрыгнул вниз. Я последовал его примеру. С других машин тоже спрыгивали, бряцая автоматами.

— Давай по постам! — крикнул пухлолицый сержант.

Я должен был идти подменным, поэтому вместе с другими подменными пошел в синий вагончик — караульное помещение.

Внутри вагончика чернела железная печка, рядом лежали желтые куски досок с белыми обломанными краями. Дощатый стол. Лавки. Маленькое оконце, а в нем — большое багровое солнце.

— Применение оружия знаешь? — спросил меня Войтов, выкладывая на стол пачку чая, целлофановый кулек с конфетами…

Оказывается, я все помнил.

— Молодец! Только после окрика «Стой, стрелять буду!» нужно сначала выстрелить в воздух, а потом уже — в него… — На, — протянул конфету.

Подошло время смены часовых.

Вышли во двор. С треском зарядили автоматы, выслушали приказ и захрустели по снегу вдоль колючки. Мой пост находился у того самого здания с черными окнами.

Я менял Морева. Поставил ногу на первую ступень, но — он уж спускался вниз, не глядя на меня.

— Принять пост, — сказал Войтов.

— Товарищ сержант, рядовой Лауров пост принял! — Я проговорил это торопливо. Войтов уже уходил.

Я остался один. Вышка была низкая, здание нависало надо мной. Прямо от нее начинался первый ряд запретки, последний, третий подходил к самому зданию. На объекте — ни души. Только из черных кривых труб, торчащих из стен, выбегал дымок. На стенах повыше труб темнели широкие пятна… Ветер накатывал, и дым начинал метаться. Солнце то проступало, то снова уходило…

Неожиданно в окне первого этажа выросла черная фигура. Зэк!

Он спрыгнул на снег, встал и, отряхиваясь, пошел прямо на запретку. Уши его шапки были опущены, между ними темнел треугольник лица. На треугольнике матово блестели белки глаз.

Он остановился в двух шагах от проволоки. Постукивая сапогом о сапог и пряча пальцы в рукавах фуфайки, сверкнул золотыми коронками — сквозь тугой воздух донеслось:

— Командир!.. Много еще тебе осталось?..

— Полтора года, — ответил я, чувствуя, как в ладонь сквозь рукавицу врезается ремень автомата.

— Так ты весной только пришел? — Обведенные синевой глаза его смотрели с сочувствием.

— Весной. Точнее, летом уже.

— А сам откуда?

Я сказал.

— О-о! Был я там в семьдесят пятом году на тюрьме. Нас тогда на Мангышлак волокли этапом, — радостно говорил зэк. Потом он помолчал и спросил: — А когда у вас смена?

— Через час. — В глазах закачалось, ярко промелькнуло: синий вагончик, тропа наряда, соседняя вышка… Никого!

Выдохнул, чувствуя гулкие удары в груди… Ведь и не заметил бы, как начкар или собаковод оказались бы под вышкой… Глянул на зэка и… замер.

Он отходил к зданию спиной, вытягивая шею и глядя куда-то мимо меня… И тут справа пролетело что-то темное, ударилось об верхнюю проволоку — густо посыпался снег, сверкая на солнце. Зэк в два прыжка очутился там, куда упало это темное, и выхватил из сугроба тугой мешок. В окне третьего этажа показался другой зэк, без шапки, переломился на подоконнике, крича:

— Сюда, Колек! Наворачивай!

Зэк с мешочком подбежал к стене, размахнулся… Мелькнули наверху длинные руки, поймали мешочек — и скрылись. Кидавший прыгнул в окно, из которого появился.

И опять тишина. Только неслышно дымят снегом верхушки сугробов, над крышей мечется белое месиво… Ни души вокруг.

Пальцы ног начинало пощипывать, я застучал одеревеневшими сапогами об столб в углу вышки, отворачиваясь, чтобы ветер не резал налитое тяжестью лицо…

На тропе наряда вдруг показалась фигура в черном полушубке, рядом бодро семенила собака, она нюхала снег, крутила головой… Шел собаковод, калмык с белым тугим лицом, разрезанным щелками глаз.

Он поставил ногу на первую ступень и вопрошающе посмотрел снизу.

— Товарищ ефрейтор, за время несения боевой службы никаких происшествий не случилось, часовой четвертого…

— Ты! Сын! — полоснув меня глазами, перебил он доклад. — Ты что, на службу х… забил? Я отвердел.

— Почему не доложил, что на твоем посту — переброс?..

Я смотрел на барахтающуюся в снегу овчарку, молчал.

— Нюх потерял? Ладно, сегодня в батальоне — все полы твои!

Повернулся и зашагал обратно. Овчарка, покачивая упругими боками, весело бежала рядом.

* * *

Сержант, дежурный по батальону, закрыл меня в умывальнике.

Оставшись один, я набрал воды в ведро, потом сел на подоконник и достал припрятанный в шапке чинарик. Тонко гудели белые трубки на потолке… Тишина. Хорошо… Сидеть бы тут… всю жизнь.

Кто-то дернулся в запертую дверь, потом по ней ударили снизу — ногой. Забухали сапоги по плиткам, со звоном — подковки… Дембеля… Стукнула входная дверь.

В окно застучали. Я спрятал окурок, посмотрел… Под окном стояли двое, без шапок, в распахнутых шинелях. Замахали руками — открой!

Они влезли через окно, спрыгнули, засыпанные снегом. Один, проходя, пнул ногой ведро — оно загремело в угол, расплескивая воду… Другой воткнул в меня мутно-красные глаза и долго стоял так, раскачиваясь. Потом вздохнул в лицо:

— Ты кто?

— Рядовой Лауров, гражданин дедушка!

— А… с-с… сколько до п-приказа?

— Четырнадцать дней…

— Полпервого уже! — В последнее мгновение я успел приготовиться и не ударился спиной о раковину, сполз по кафельной стене.

Они сели на подоконник и больше не обращали на меня внимания, о чем-то заговорили, громко сплевывая. Я открыл кран, сунул ушибленную скулу под упругую струю — захолодило… Бу-бу-бу — доносилось от окна.

Полпервого… скорей бы ушли, убраться — и спать, спать… пять с половиной часов осталось, пять с половиной…

— Отбой, — не глядя на меня, бросил дежурный, когда я доложил. — Стой, — остановил тут же. — Принеси кружку воды.

Я спустился вниз. В полутемной, непривычно тихой столовой взял из груды чистых кружек одну, вышел на свет и тщательно осмотрел: нет ли грязи. Наполнил водой, отнес дежурному.

— Иди возьми в моей тумбочке чай, — сказал он, унося кружку в быткомнату.

Когда я вернулся, неся пакет с заваркой, на гладильном столе булькала, содрогаясь, кружка… на стол падали брызги. Сержант вытащил из кипятка зашипевший кипятильник — два лезвия на проводках, перемотанные ниткой. Взял пакет и высыпал половину заварки в еще не успокоенную воду, накрыл кружку учебником по огневой подготовке. После этого подмигнул мне, протянул сигарету:

— Закуришь?

Я закурил. Сержант, вспрыгнув на подоконник, болтал ногами, что-то насвистывал.

Когда он снял разбухший учебник с отпечатанным влажным кругом, комната наполнилась терпким ароматом.

— Как тебя зовут? — спросил сержант, бухая густую красную жидкость из одной кружки в другую.

Я ответил, пытаясь поймать взглядом часы на его руке. А он, высунув кончик языка, аккуратно выцеживая чифир, стараясь, чтобы заварка — нифиля — осталась на дне первой кружки.

— Чифирнешь? — спросил он после того, как, с присвистом втягивая губы, сделал три глотка и помотал головой. Протянул мне дымящуюся кружку.

Я осторожно глотнул… потом еще… От горечи свело скулы, во рту стало вязко, а голову наполнили гулкие удары… или это в груди?.. Хотелось шевелиться, говорить…

— Садись, че ты стоишь, — сказал дежурный, беря у меня кружку. Потом он опять протянул ее мне.

Мы закурили. Сержант расстегнул пуговицы на груди и говорил, блестя глазами:

— Как ты думаешь… вот мне домой через месяц-полтора, подружка моя пишет, что сюда приедет, встречать. Может, не надо, а?

Я сделал вид, что задумался, неуверенно пожал плечами. А он продолжал, не глядя на меня:

— Вот я еду домой, в парадке обделанной, с чемоданом, ну дембель! Сам понимаешь, и прямо так домой к ней! Здорово же?

— Так точно, — сказал я.

Дежурный спрыгнул с подоконника и начал ходить по комнате упругими шагами. Развернулся на месте, шагнул к окну и дернул створку. Резкая морозная волна прорезала душный воздух; он стоял у черного прямоугольника, где метались снежинки, стоял, запрокинув голову, и глубоко вдыхал… Я затушил окурок, спрятал в шапку и теперь стоял и смотрел на его туго обтянутую кителем спину, широко расставленные ноги…

Он вдруг повернулся и некоторое время смотрел на меня прозрачным взглядом, приподняв бровь. Потом мотнул головой и посмотрел еще раз. И сказал:

— Иди отдыхай.

…Глаза распирало — я не мог заснуть. Вокруг похрапывали, постанывали, кто-то снизу бормотал; скрипели койки… Там, где на выходе горел желтый неяркий свет, переминался с ноги на ногу дневальный.

Я повернул голову, и окно, близкое и огромное, навалилось; там на сутулом столбе покачивался жестяной абажур с лампочкой, она то исчезала, то снова выскакивала, слепя глаза, а в свете, кидаемом ею, быстро летел поток снежинок…

Резкое и отрывистое раскололо черное и ударило по глазам желтыми вспышками.

— Батальон, подъе-ом! — звонко кричал дежурный, и я летел и падал в шум и голоса, туда, где щурились желтые лампочки…

Умыться я опять не успел, дежурный послал меня и еще пятерых накрывать столы.

В столовой было холодно и полутемно. Пахло сырыми полами. Мы молча снимали со столов длинные лавки, расставляли посуду.

Пришел заспанный хлеборез, взлохмаченный, в нательной рубашке. Шлепая сланцами, сказал, не повернув головы:

— За мной иди.

Сзади на его штанах в такт шага ходила стрелка — то вправо, то влево…

Караул стоял на втором этаже у раскрытых дверей ружпарка. Сегодня — «Детский сад». Мой пост — седьмой. Помощником начкара идет командир отделения младший сержант Зайцев.

Вчера перед отбоем его били в умывальнике три старика. За то, что не смог «отмазать» их на вечерней поверке и замполит «застукал»… И еще за то, что плохо гоняет сынков и дедам, которым «завтра домой», приходится себя «волновать».

Сейчас он стоит посмотрит прямо на меня. Смотрит — и рот его открывается… выбрасывает:

— Рядовой Лауров!

— Я!

— Ко мне!..

Глаза его теперь — совсем близко. Они светлые и какие-то напряженные…

Он цапнул рукой за пряжку моего ремня, дернул на себя.

— Почему койку не заправили, товарищ солдат? Глаза его налезают на лицо…

— Что ты так смотришь! — Зайцев как-то торопливо размахнулся.

…Его лицо резко отлетело — покачивается где-то наверху. В груди — тугая тяжесть… поднимаюсь. Из ружпарка высунулся дежурный. Прикрывая ладонью расползающийся от зевоты рот, сказал:

— «Детский са-ад», вооружайтесь давай, без пятнадцати семь!

— Нале-во! — Затылок Зайцева замаячил в дверях ружпарка…

Опять, как вчера, заскрипели, расползаясь на две половины, посеребренные инеем ворота. В гулком шлюзе колыхалась, искря багровыми вспышками, темная масса.

Небо уже чуть синело по краям, и в темноте виднелись более темные фигуры — оцепление. Лаяли собаки, разрывая звонкий воздух.

— Первая пошла! — кричал прапорщик, крест-накрест перетянутый блестящими ремнями, и тер перчаткой ухо.

— Вторая пошла!.. Третья!.. А ну назад, волк тряпочный!..

В машине я оказался один. Уселся поудобнее, автомат зажал между колен… Целых сорок минут ничего не будет — только белая дорога, огоньки…

Тронулись. За решеткой — темнота и приглушенные голоса.

Вспышка сигареты высветила губы и кончик носа. Смутно блеснули глаза.

— Кто помощник сегодня, земляк?

— Зайцев.

— Это со второго взвода, что ли? Мордастый такой? А Гаджимагомедов где?

— На «Институте», кажется…

— Чифир есть, командир? — появился новый голос. Я покачал головой.

Табачный дым доносился до лица. Я сглотнул слюну.

— Закурить не найдется? Молчание.

— Он не слышит, земляк, — врезался вдруг в молчание другой голос, отчетливый, звенящий. — На, держи.

Сквозь решетку протиснулась рука с зажатой между длинных пальцев папиросой.

— Передай ему, — сказал кто-то сзади, и сигарета с фильтром очутилась в моей руке.

— Откуда сам? — спросил первый — простуженный — голос. Я ответил.

— А звать тебя как?

Это спрашивал тот, что дал папиросу. Его голос опять прорезался как-то неожиданно из общего гула.

— Зинур… А… а тебя?

— Санек меня… Ты на каком посту сегодня? На пятом?.. Ну я подойду, если что.

Машина уже катила среди проступающего неясно города. Слоистый туман зыбко покачивался, зацепясь за верхушки деревьев, дома становились отчетливей — они вырастали.

Зэк с простуженным голосом просунул сквозь решетку пухлый конверт, сложенный вдвое и перемотанный ниткой.

— Зинур, наверни…

Я взял конверт. Повертел в руках.

— Это письмо, Зинур, — пояснил Санек. — Метни гражданскому, чтобы в ящик кинул.

Машина затормозила у перекрестка. По тротуару выстукивала женщина в дымчато-серой шубе и полыхающей шапке.

— Гражданочка! Эй, гражданочка! — закричал простуженный голос. Я приготовился.

Но женщина проходила, мерно покачивая рыжим огнем на голове.

— Женщина! — Зэк схватился за решетку черными от татуировки руками. — Дамочка! Эй, дамочка!

Женщина не останавливалась. Зэк вдавил лицо в прутья и, вывернув рот, завопил:

— Манда безжопая!

Женщина резко остановилась, показала разгорающееся лицо.

— Это кто там такой говорливый? — Даже отсюда было видно, как раздуваются ее ноздри и вздымается грудь. — А ну, покажись.

— Да если я тебе покажусь, — закричал зэк, — то ты на своих трусах повесишься!

Темнота фургона взорвалась гоготом и улюлюканьем. Кто-то пронзительно засвистел. Машина тронулась, и я уже не услышал, что отвечала женщина, видел только прыгающие губы…

Все было, как и вчера: машины, переваливаясь на прихваченных морозом колдобинах, вползли на объект, часовые, и я в их числе, заняли посты — и посыпались из фургонов на белый снег черные фигурки. Они тут же исчезали. Через несколько минут никого уже не было — пустынная, занесенная снегом территория… яркий снег. А неподвижные здания задымили со всех концов.

Я уже знал, что стоять, не двигаясь, нельзя, и сразу начал шагать из угла в угол, стараясь делать шаги порезче, и в каждый угол стукал носком сапога. Все сильней и сильней стукал…

— Ну как ты там, Зинур?

У запретки сидел Санек и весело смотрел на меня снизу вверх. Теперь я по-настоящему разглядел его. У него было бледное тонкое лицо с острым подбородком и выпирающими скулами. И на этом лице как-то необыкновенно светились яркие точки глаз. На нем была новенькая телогрейка, синий пушистый шарф, а на ногах белые валенки, обшитые кожей.

— Да ничего, нормально. — Я улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка вышла веселей. И покосился на тропу наряда.

— Не волнуйся, меня от вас не видно, если что — я свалю по-быстрому. — Он помолчал, потом поглядел по сторонам и сказал: — Я тебе курехи подогнать хочу. Сможешь взять?

Вытащив из кармана телогрейки красную пачку «Примы» с прикрученным к ней большим загнутым гвоздем, он еще раз огляделся и метнул из-под себя.

Пачка красной птицей пролетела над двумя рядами проволоки, стукнулась в столбик последнего и отскочила на снег запретки.

— Эх, в рот того мента! — Он хлопнул себя по колену и оглянулся. Запретка, снег с красным пятном пачки перекосились в глазах. Целая пачка! Вот она, лежит в двух шагах. И — не взять ее! Чтобы взять, надо спуститься с вышки… А как, как спуститься? С шестого поста часовой обязательно увидит. Кажется, он сюда и смотрит…

— Подожди, Зинур! — Из-за щебневой кучи выглядывал Санек. В руках — длинная тонкая арматурина.

Он лет на живот и быстро прополз между двух сугробов к самому ограждению. Лежа на боку, просунул арматурину под нижнюю проволоку и стал тянуться к пачке.

Кончик арматурины качался в нескольких сантиметрах от нее.

Он просунул руку до самого плеча — и кончик прута закачался совсем рядом…

— Не надо, Санек! Не надо… Я сам.

Я до рези в глазах стал вглядываться в белеющую в двухстах метрах вышку. Там часовой, перегнувшись через стенку, смотрел по ту сторону маскировочного ограждения… Сжал ремень автомата, прикрыл глаза — и запрыгали под ногами ступеньки…

Я старался стать как можно меньше. Присел на корточки, снял с себя автомат, взял его за ствол, просунул между проводами и начал прикладом подтягивать пачку. Пачка начала приближаться.

— Давай, Зинур, я тут секу, — подбадривал голос с той стороны.

Наконец пачка приблизилась, и я сунул руку между стальными нитями. Острый шип куснул — на снег упало несколько красных капель. Нарыв будет…

Я курил, привалившись спиной к хрустящей от инея стене вышки. Санек сидел у щебневой кучи, улыбался глазами.

— Ну ты особо не расстраивайся, — говорил он. И дышал на багровые пальцы. — Полтора года пролетят, как дым, оглянуться не успеешь.

— А тебе… сколько еще?

— Мне-то? Да мне всего-то ничего. Семь месяцев, и все — январи.

— Семь месяцев?.. Почему январи?.. И тут дошло вдруг:

— Семь лет?!

Его странно искрящиеся глаза смотрели весело.

Мне стало не по себе, и я улыбнулся.

— Ну что, брат, побегу я, сейчас по ходу смена… Если что — спросишь. Фамилия — Журавлев, отряд — четырнадцатый. Если вдруг меня не выпустят — все может быть, — я пацанам своим цынкану за тебя, можешь на них положиться, мальчишки путевые…

Он скрылся за серой кучей, и уже вдалеке мелькнула его черная шапка.

Пришла смена.

Зайцев задержал внизу сменного, показал автоматом на КСП.

— Что это?

Снег на полосе был взрыхлен. Прикладом…

— Так было, товарищ сержант.

— А какого ты х… не доложил? А?.. Ну ладно, придем в батальон… На пост шагом марш! — скомандовал он сменному.

Мы шли гуськом по глубокому разрезу тропы. Впереди покачивалась спина Зайцева. Из-за плеча его вместе с лохмотьями пара вылетали слова:

— Лауров, я же все равно сделаю из тебя то, что надо! Я же тебя… Ты же у меня гнить будешь на полах! И я не я буду…

Из-за его плеча наплывал шестой пост. Часовой уже сошел вниз и стоял теперь на нижней ступени. И смотрел на нас. Это был Морев. Ветерок шевелил его светлый чубчик, брызжущий из-под ушитой аккуратной шапочки, во рту перекатывалась папироса.

Он, ни слова не говоря, шагнул навстречу помощнику и — резко выбросил руку в его лицо. Хрустный стук — сержант, взмахнув руками, повалился на меня, волосы его скользнули по моему подбородку. А Морев лениво выцеживал сквозь зубы:

— Ты, сержант! Ты опоздал на десять минут. Ты что, моей смерти желаешь? Чтоб я дембель свой не увидел?..

Зайцев потирал ладонью скулу, молчал; его толстые губы подрагивали.

— Неси, — сунул мне свой автомат Морев и зашагал вразвалку по тропе. Теперь впереди покачивалась его спина: пушистая новая шинель, перехваченная желтым ремнем.

Во дворе караулки он взял меня за рукав и отвел в сторону:

— Чека! Если я еще увижу, что ты разговариваешь с зэком — сгною, — очень спокойно сказал. И добавил: — Слишком ты рано связь начинаешь, отслужи сперва с мое.

Его шинель сильно оттопыривалась на груди. Он перехватил мои взгляд, полез за пазуху и протянул пачку «Беломора»:

— На. Будешь вспоминать, что был такой дембель Морев!

Я поставил заиндевелый автомат в пирамиду, присел у гудящей печки, прислонил оглохшие ноги к стене. На малиновой плите посвистывал пузатый чайник, а на столе лежали кульки, один был разорван и оттуда выглядывала конфета в яркой обертке. Тут же лежали пачки сигарет, чай и тяжелый на вид промасленный сверток. Наверное, сало.

Морев в расстегнутом хэбэ — видна была красная шерстяная кофта — сидел над всем этим. Ножом с разноцветной ручкой он открывал банку с джемом. Сапоги его стояли на кирпичах печки, от них валил пар. Рядом с Моревым сидел и курил собаковод Каюмов, остальных я еще не знал, призыв отличал по внешнему виду, по выражению лица…

Во дворе послышался слишком громкий голос помощника:

— Товарищ майор, за время несения боевой службы…

Сидящие вскочили и кинулись убирать со стола. Дверь отлетела — и в караулку шагнул комбат. Из-за плеча его выглядывало лицо с блуждающими глазами — помощник.

— Где начальник караула? — шатнул воздух голос комбата.

— Начальник караула в зоне, товарищ майор, — протиснулся из-за спины Аржакова голос помощника.

— Какого хрена он там делает? — Аржаков круто повернулся к Зайцеву — скрипнули сапоги, взметнулись полы шинели. — Задницу зэкам дает? — Морев успел натянуть сапоги, ловил пуговицы на груди, не сводя глаз с комбатовской спины. Аржаков крутнулся на месте, шагнул к печке и увидел брошенные между печью и стеной кульки, чай…

— Морев, — вкалывая глаза в солдата, проговорил комбат. Дыхание распирало его. — Я что тебе, подлецу, говорил в последний раз? Что я тебе говорил, отвечай!

— Что я вместо дома поеду в дисбат, — отвечал Морев, глядя на Зайцева.

Зайцев, стоя по стойке «смирно», толкнул меня локтем:

— Бегом во двор снег убирать!

Я выскользнул в приоткрытую дверь.

Яркость снега заломила глаза. Я запрокинул лицо в небо. Оно было гладкое и необъятное, с далеким смутным облачком. Где-то под ногами плыла земля…

Комбат с Зайцевым пошли проверять часовых. Морев, проводив их взглядом, полез на крышу — «разобраться» с часовым, проморгавшим комбата.

Солнце напрягалось из последних сил.

Уже темнело, когда закончился «съем» и фургоны тронулись в обратный путь.

— Спичек не найдется? — спросил я через решетку. Оттуда зашумело:

— Волки голодные, сидор забрали и еще спички вам дай!

— Стремные вы пассажиры, однако!

— Какой сидор? Кто забрал? — с трудом вставил я.

— Да это не он, Славик, этот молодой, — произнес кто-то.

— Какая разница, такой же станет! С ними по-человечьи, а они наглеют, псы е…

…Морев перегнулся через стенку вышки, смотрит по ту сторону маскировочного ограждения… с кем-то разговаривает… На столе перед ним — кульки, чай, сало… Комбат вкалывает глаза в бледного Морева…

Сумерки с прыгающими огоньками проплывают за бортом.

Спички все-таки дали.

* * *

Взвод заступал на жилую зону.

После обеда «отбились» до пяти вечера. Когда выскочил из тугого сна, голова гудела от тяжести, во рту была обжигающая сухость. Пошатывало.

Ленкомната. Командир взвода Седякин, пожилой лейтенант с такими белесыми бровями и ресницами, что глаза плохо различались на лице, проводил инструктаж. За окном смеркалось; крутила метель.

Седякин, поскрипывая яловыми сапогами, прохаживался между гипсовым бюстом Ленина и стендом «Ухищрения, применяемые осужденными при побеге» и говорил:

— Обстановка на жилой зоне напряженная. Вчера на объекте «Институт» трое осужденных из седьмого отряда напились или наглотались чего-то и учинили драку с осужденными десятого отряда. Штрафной изолятор переполнен. Особое внимание обращаю на второй и третий посты. Два дня назад в ИТУ-4 Архангельской области осужденный пытался пройти через второй пост с подделанным пропуском расконвойника. Часовой проявил бдительность — побег был предотвращен, солдат поехал в отпуск.

Седякин остановился у стенда.

— Ефрейтор Воробьев!

— Я! — Встал очкастый высокий солдат. Он ходил на второй пост, на контрольно-пропускном пункте проверял пропуска входящих в зону и выходящих из нее.

— Почему вчера на «Консерватории» пропустил в зону прапорщика, как его… Федина? Откуда ты знаешь, с какой целью он идет в зону, может, он побег кому-то готовит.

— Виноват, товарищ лейтенант.

— Еще подобное повторится — пойдешь на вышку. Одно запомните, — продолжал командир, останавливаясь у бюста, — упустите осужденного — сами пойдете на его место: закон арифметики… — Анисимов!

— Я! — Поднялся солдат с густыми веснушками, часовой третьего поста. Он «шмонал» в шлюзе проходящие через него машины.

— В прошлый караул, — обращаясь ко всем, говорил Седякин, — вхожу в шлюз и что?.. Там Анисимов с осужденным преспокойно пьет чай! Он что, друг твой?

Анисимов молчал, веснушки исчезали в красном.

— Может, он тебе ворота открывать-закрывать помогает?

Хихиканье вспыхивало вокруг; кажется, Морев крикнул:

— Он ему женщину заменяет!

Хохот закачал головы.

— Встать! Смирна!

В дверях стоял комбат.

Седякин выбросил руку к шапке:

— Товарищ майор…

— Отставить, — поднял ладонь Аржаков. — Теплое белье солдатам выдали?

— Никак нет. Старшина сказал, после бани…

— Ко мне старшину!

Побежали за старшиной, комбат продолжал хрипеть:

— После инструктажа — сушилка, получить полушубки и валенки, на кухне взять доппаек. Вы меня поняли?.. Вооружайте людей, половина шестого уже.

…Мы стояли на плацу двумя плотными шеренгами, метель секла лицо, по черному асфальту блуждали белые ручейки. Напротив, у здания штаба, жались, отворачиваясь от ветра, два барабанщика: один с маленьким барабаном, другой с большим. Заступающий помощник дежурного по полку, толстенький пожилой лейтенант, прохаживался перед строем, потирая уши. Неожиданно он остановился и, поспешно повернувшись к нам лицом, закричал тонко:

— Равняйсь! Смирна! Равнение на… — Прошло две-три секунды — и взлетело, растворяясь в снежной круговерти, — …права!

Затрещал маленький барабан, забухал большой. От угла штаба с приставленной к шапке рукой приближался заступающий дежурный — офицер из полка. Тонкий и прямой, он шагал против секущего снега, четко и резко выбрасывая ногу; полы шинели развевались… Толстенький лейтенант двигался навстречу, торопливо перебирая короткими ногами. Кто-то во второй шеренге проговорил:

— Покатился колобок!

Сзади приглушенно засмеялись.

На середине офицеры остановились друг против Друга; барабаны поперхнулись. Помощник докладывал дежурному о готовности к разводу.

Закончив, он сделал шаг в сторону, уступая дорогу. Опять затараторил маленький барабан, забухал большой — прямая фигура разводящего, охваченная мутными клубами беснующегося снега, двинулась дальше. Головы медленно поворачивались за ним.

Офицер резко остановился, оборвав этим барабанный бой, и, крутнувшись на одной ноге, оказался лицом к строю.

— Здравствуйте, товарищи! — прорвалось сквозь метель.

— Здра-жла-това-маор!

— …ор! — одинокий выкрик стоящего рядом со мной прозвучал отчетливо. Плечом я ощутил, как его пнули в спину. Придушенный шепот:

— Бычара колхозная!

— Разучились здороваться? — усмехнулся разводящий и вновь вскинул руку: — Здравствуйте, товарищи!

Караул, медленно набирая воздух в точно одну грудь, весь приподнялся, раздулся, и…

— ЗДРА-ЖЛА-ТОВА-МАОР! — прокатилось оглушительно.

— Все могут нести службы? — спросил майор, подойдя совсем близко. У него было гладкое бледное лицо с темными красивыми глазами. — Больные есть?

— Никак нет! — отвечал караул.

— Перваяшеренгавпередшаго-оом… марш!

Загрохали сапоги, майор скомандовал: «Стой!» и пошел между шеренгами с правого фланга. Помощник зашел с левого.

Вот майор остановился за спиной стоящего справа от меня.

— Почему две пуговицы сзади! Где еще? — Его голос стучал в затылок солдата. Тот повернулся кругом. Я, затаив дыхание, старался стоять как можно прямей. — Кто командир отделения? Чей солдат?

— Я, сержант Зайцев, товарищ майор, — тоже поворачиваясь, выпалил Зайцев.

— Оч-чень плохо, сержант, что вы — командир отделения!

Разводящий двинулся дальше.

Пройдя обе шеренги, он вышел на середину, сморщил нос.

— Это какой взвод?

— Второй, товарищ майор, — отозвался Войтов — помощник начкара.

— А ну позовите мне Аржакова, — быстро проговорил майор. И выругался. Цвиркнул слюной в сторону.

Смеркалось. Метель выплясывала все неистовей, а майор, не обращая внимания, стоял, заложив руки за спину, смотрел куда-то поверх голов.

Пришел комбат.

Разводящий недовольно посмотрел на его одутловатое лицо с бугорками под глазами и спросил, показывая рукой в черной тугой перчатке на кого-то в первой шеренге:

— Сколько этот солдат служит?

— Полгода, товарищ майор.

— Так почему у него шинель такая, будто он три войны в ней прошел?

Комбат молчал, глядел на замкомвзвода. Замкомвзвода косился на Зайцева.

— А вот у этих вот орлов, — тыча черной рукой в сторону второй шеренги, дергал губами штабник, — шинели — хоть на выставку посылай. В Париж, так вашу мать!

Комбат что-то говорил ему, видно было только, как медленно шевелились его губы, разводил руками. Бледный майор морщился, наклонив голову в его сторону. Наконец он оттянул рукав шинели, посмотрел на часы — и набрал воздуху в грудь:

— Равняйсь! Смирна! Слушай приказ… Он отдал приказ и, пятясь спиной, отошел к темнеющему зданию. Остроусый прапорщик — начальник караула — рявкнул:

— Напрря-фу! Шя-геоом…

Покачнулись головы — все в одну сторону, тела разом подались вперед, напрягаясь…

— Мэршь! — выстрелило коротко.

И — ряд за рядом — двинулась серая густая масса. Передние уже заворачивали где-то там в клубах метели, громко отбивали шаг на месте — поджидали, когда хвост выпрямится. Стук сапог нарастал, и вдруг самый первый ряд, где шагали сержанты, легко и плавно отделился от грохочущей массы, резко прянул в несущуюся навстречу метель, — и пошел вбивать сапоги в гудящий бетон, за ним — второй ряд, третий, четвертый… Впереди взметнулся голос начкара:

— Равнение н-нна… прява!

Спины, спины, спины, плотно прижатые друг к Другу, колыхались одновременно, головы все, как одна, повернулись до отказа туда, где уже смутно виднелась одинокая фигура разводящего. Барабаны гремели.

* * *

Ветер неожиданно пропал. Небо очутилось над самой головой, закололо густыми звездами. Мороз до звона натягивал ночной воздух, тело стискивало…

Из полученных караулом полушубков десять были совсем новые, с пышной курчавой шерстью, с высокими необъятными воротниками, если поднять этот воротник, то можно утонуть с головой… да, утонуть с головой, исчезнуть в густой такой шерсти — и спать, спать… Когда мы несли их, взяв в охапку, я зарывался лицом в свежепахнущую шерсть…

Один такой полушубок взял помощник, другой — собаковод, Морев взял и другие, кому «положено». Когда они вышли из сушилки, мы, восемь «весенников», кинулись к оставшимся. Молча рвали их друг у друга, стараясь вырвать тот, что поновей. Кто-то хлестко смазал кого-то по лицу… тот упал. На него наступили, смыв каблуком лицо… лицо захрипело, отплевываясь. Я ухватился за рукав полушубка, за полы которого, повисая, вцепился узбек — тот, что стоял на разводе слева от меня. Он скалил влажные зубы, выкатывая лиловые с красными жилками белки глаз… пальцы, впившиеся в мех, побелели… И у меня рот от напряжения выворачивало, и глаза готовы были лопнуть… Короткий треск — и я отлетел, сжимая оторванный рукав… Узбек, дрожа всем лицом, отошел. А я поднял брошенный полушубок и тут же в сушилке приметал рукав на место. Ворот полушубка был потертым, просвечивал кожей, твердой и шершавой. И сам полушубок был коротким. Он был слишком коротким.

Прошло, наверное, около двух часов, как я, сменив часового старого караула, поднялся на эту вышку по гремящей зыбкой лестнице. Вышки на жилой зоне были из листового железа, гулкие и темные. Они были четырехметровой высоты.

Тропа наряда, КСП и внутренняя запретка ярко освещены густой цепочкой фонарей, снег под ними отливал глянцевым блеском. На туго натянутых стальных нитях «кактуса» красиво переливался мохнатый иней. В зоне трехэтажные жилые корпуса еще кое-где светились окнами. В них иногда мелькали далекие фигурки людей… Возле одного окна стоял осужденный в белой майке, курил. Временами он поворачивал стриженую голову в глубь комнаты — наверное, с кем-то разговаривал.

Я отвернулся, стараясь не задевать затылком облезлого воротника, перенес отяжелевшие глаза — сначала на тропу наряда, потом — дальше, за маскировочное ограждение. Там в глухой ночи смутно белела пустынная равнина с редкими, кое-где темнеющими кустиками. Острые звезды часто пульсировали над ней, мигала рубиновая точка — самолет.

И в глазах слезящихся вдруг вспыхнули ярко-желтые круги, охватили и — оказались залитым мягким светом, теплым сказочным царством: белые-белые кресла, много-много… а в них утопают тихие светящиеся люди. Они шуршат разноцветными журналами, говорят друг другу что-то приятное, тихо кивают головами… А по пушистой дорожке проплывает легкая, вся такая золотистая девушка — стюардесса. Она наклоняется к сидящим и, овевая их душистым запахом, ласково спрашивает: «Не желаете ли кофе?» И ей отвечают, прижимая руку к груди: «Нет, нет, благодарю вас…» Потом самолет окунается в густую россыпь огней, разворачивается напротив огненных букв: Аэропорт, завывает турбинами… А потом жаркое темное такси, зеленый свет приемника… музыка, за окном сливаются огни, огни, огни… И вот — яркая комната, тоже очень теплая — удивительно теплая! — блеск посуды, что-то вкусно шипит… и вокруг сияют радостные лица… лица… и… и оч-чень… т-тепло-оо…

Бумм! — загудело железо. Это приклад автомата ударил в промерзлую стену — иней посыпался. Я очнулся. Ныла шея, спина, придавленная холодом, не разгибалась. Я стоял, нависал над чернотой пола.

Окна в зоне уже не светились. Здания дрожали в морозном воздухе и казались безжизненными.

Резко, будто прыгая в черную прорубь, я начал приседать. Вышка заколебалась, заходила под ногами — я ломал и ломал напряженное тело, улавливая, как медленно возвращается тепло.

Я приседал, пока не выдохся.

Возвращенное тепло постояло в теле — и начало уходить… Звезды бесстрастно смотрели с высоты, чуть пошевеливаясь. Становилось тихо… «Тихо вокруг»… — шелохнулось в голове и пропало.

И я опять бросал тело в резких движениях, и гудела потревоженная вышка… и опять я стоял, ловил ртом кусочки воздуха…

В глазах желтела пустынная тропа наряда — она тоже дрожала.

…Я застыл в одной позе — руки втиснул в рукава полушубка, голову втянул в плечи, ощущая затылком ледяной ворот, и не шевелился. «Ну когда, когда, когда это кончится?» — корчилась в голове последняя незамерзнувшая мысль…

Потом я начал считать про себя — представлял мелькающие числа… Досчитал до ста и, не поворачивая головы, медленно перенес глаза на тропу наряда, откуда должна была показаться смена. Там было пусто и светло.

Морозный пар густо высеребрил мех воротника возле рта; ресницы отяжелели и не поднимались… Я смотрел в одну точку и в голове опять вставали и уходили дрожащие цифры…

В шапке с внутренней стороны, где расходились зубчики кокарды, лежала сигарета, две спички и кусочек «чиркушки». Курить хотелось давно, но для этого нужно было поднять руку, пошевелиться — даже думать об этом было холодно…

И все-таки я решился. Задержав дыхание, медленно, очень медленно поднял руку и стащил шапку с головы. На голову словно наделся ледяной обруч. Стуча зубами, вытащил сигарету, «чиркушку»… со спичками пришлось повозиться: одна закатилась туда, где проходил шов, и я выковыривал ее пальцем, а мороз кусал голую руку.

Когда спичка вспыхнула в пригоршне, я торопливо сунул зажатую в губах сигарету в зыбкий огонек и… погасил.

Вторую спичку я долго тер об висок, потом начал потихоньку водить ею по кусочку картонки, прижав к стене. Искорка, другая — и задрожал огонек в негнущихся пальцах… я, не дыша, приблизил кончик сигареты и стал втягивать воздух, чтобы притянуть пламя к себе. Вот оно заколебалось и на мгновение приникло к сигарете.

Раскуривая сигарету до ломоты в скулах, торопливо натянул рукавицы на отбитые морозом руки. От нескольких затяжек голова наполнилась шумными волнами… уши заложило… Дым полез в глаза, и я взялся рукавицей за сигарету, отлепляя от губ присохший ее кончик… Она выпала и упала под ноги, разбрасывая красные искры по черному полу…

Долго, хрустя полушубком, я опускал тело, садясь на корточки. Наконец присел и, не снимая рукавицы, стал пытаться ухватить багровеющий окурок. Это никак не удавалось. Приклад автомата стукал в железную стенку, она гулко отзывалась… Один раз я уже держал окурок на весу, но не успел донести до рта, выронил снова.

Потом все-таки стянул рукавицу. Но окурок был уже холодным.

Ночной воздух затрещал, будто не выдержав натяжения, и разнеслось над спящей зоной:

— Всем постам на связь! Всем постам на связь! Это вызывал часовых «первый» — часовой, сидящий у пульта, оператор ИТСО. Теперь медлить было нельзя. Я сорвал рукавицу, схватил шнур телефона… нащупал в углу розетку — воткнул. В трубке зашипело, — и заметалось, не вмещаясь, сразу несколько голосов: «…товарищ прапорщик!.. Никаких происшествий… рядовой Мамаджанов…» Я поймал просвет и, ощущая, как сердце забилось прямо в горле, закричал:

— Товарищ прапорщик! За время несения… И услышал в ответ из такой далекой — все-таки существующей! — караулки голос начальника:

— Приготовиться, смена идет.

Я сдал пост по всем правилам, по радостно гремящей лестнице спустился на землю. Смена во главе с помощником двинулась дальше. Заступающие на пост шли молча, от них еще веяло теплом; лица их были неподвижны, они будто готовились про себя… Белые от инея бывшие часовые шли шумно, перебрасывались словами, толкались… Всего лишь несколько минут назад казалось, что их вообще нет, как и всего остального… Тот самый узбек, что вырывал у меня полушубок, шевеля мохнатыми белыми ресницами, сказал:

— Холедна, да-а?..

В караулке тело долго не возвращалось. И вот, наконец, смутно начали проступать откуда-то издалека руки… ноги… спина…

Тело вернулось тысячеиглым покалыванием.

— Ужинать, уборку, отбой, — это говорит Войтов. Он, держа под мышкой пышный свой полушубок, уходит в приоткрытую дверь спальной. Оттуда рвутся храп, сонное бормотанье…

Рыбы осталось три куска, значит, не достанется. Зато перловки и хлеба сколько хочешь!

На пороге столовой вырос Морев с рацией на спине. Оглядел все и остановил взгляд на узбеке.

— Мамаджанов, поешь — возьмешь рацию. Не дай бог, спать ляжешь!

Сказал и скрылся в спальной.

Бодрствующей смене, то есть караульному трехсменного поста, полагалось три часа сидеть с рацией наготове — на случай срабатывания системы. Мамаджанов был караульным двухсменного поста. Он растянул губы, ожесточенно выговаривая:

— Со-собак!

На пороге замаячил собаковод Каюмов. В руке он держал сложенный несколько раз поводок. И смотрел на сразу замолчавшего Мамаджанова.

— Сюда иди!

Мамаджанов вылез из-за стола. Собаковод увел его в ленкомнату. Послышались хлесткие удары.

Я заглянул в бачок — там еще оставалась каша, быстро выложил остатки в свою миску, на столе лежал надкушенный кусок белого хлеба, взял… В миске узбека тоже оставалась каша. Я подумал и выскреб ее в свою миску.

* * *

Воскресенье. Взвод едет в театр. По казарме носились полуодетые солдаты. Метались голоса: «Э, куда щетку понес?.. У кого зеленые нитки?.. Иголку найди, быстро!..»

Я облачился в свою парадку. Брюки сильно вздувались на коленях, внизу собирались гармошкой. Я как можно выше подтянул их до отказа, так что дышать стало трудно, затянул ремешок. Китель тоже был великоват, но тут уж ничего не поделаешь… Я стоял в бытовой комнате напротив своего отражения. На меня глядело обветренное до черноты лицо с мутно-белыми пятнами на скулах и щеках… жесткий ежик волос… худая шея выглядывает из застиранного добела воротника рубашки…

Рядом с этим отражением выросли отражения Войтова и Морева. Приталенные кители туго обхватывали их фигуры, на плечах — новенькие выпуклые погоны, на груди — блескучий огонь значков…

Отражение Войтова, глядя на меня, стоящего перед зеркалом, сказало, поправляя галстук:

— Иди к Жорику, скажи, чтоб дал тебе новую рубашку. Я, скажи, просил.

Я побежал в каптерку. Кудрявый тугощекий Жорик выслушал меня и выгнул с палец толщиной бровь:

— А где твой новый рубашк?

Я объяснил где.

— Зачем давал?

Я смотрел на его мохнатую грудь, прущую из разреза нательной рубашки; на мокрые красные губы… И молчал.

Что-то ворча, он полез на верхнюю полку, достал из стопки рубашек одну, кинул:

— На!

После обеда построились в казарме. Команда раздвинула шеренги. Замполит, капитан Вайсбард, подходил к каждому и осматривал. Руки он держал за спиной, наклоняя то вправо, то влево черную блестящую голову, осматривал…

Его длинный нос закачался возле моего лица.

— Расстегните, пожалуйста, китель, — попросил он. Повторялась обычная история — ему очень хотелось знать, почему на подкладке моего кителя обозначен давным-давно минувший год.

— Хозяин вашего кителя, по всей вероятности, уже детей в школу провожает, и знать не знает, что его китель успешно несет службу на плечах рядового… как вас? Лаурова! Интересно было бы знать, как сложилась судьба вашего кителя…

Если он сейчас пойдет дальше, выясняя судьбу каждого кителя, да и не только кителя, то в театр мы вряд ли когда-нибудь попадем. Наверное, он понял это и дальше шел, уделяя остальным все меньше времени и слов, последнему только поправил покосившуюся эмблему и проговорил:

— Направо! Вниз шагом марш.

Внизу, урча моторами, стояли два автобуса. Зашипела, переломилась дверь одного из них, впуская в теплый салон. У шофера за стеклянной стенкой пела Пугачева:

Автобус заурчал сильней и мягко покатил по блестящей укатанной дороге, неся в большом своем теле горячий рой голосов, блеск пуговиц и глаз. Все были какими-то другими. Даже тот, кто не разговаривал и не смеялся. Как-то непривычно было видеть лица, знакомые в другой обстановке, в этом «гражданском» автобусе, где вокруг водителя улыбаются полуобнаженные женщины, а на спинах сидений — знакомые, очень знакомые надписи «Юра + Наташа == любовь!», а за стеклянной перегородкой хохочет Пугачева.

Сидящий рядом повернул ко мне лицо, спросил неожиданно:

— Лауров, тебя как по имени?

— Зинур. А тебя?

— Андреем…

Он из Волгограда — земляк почти… Женат. Жена сына родила за две недели до повестки. Жаль, второго не успел, а то бы через полгода домой…

— Только никому, ладно? А у тебя… невеста, да?

— Что? А, да.

— …строиться возле автобуса! Навстречу летит лиловый в сумерках снег, скрипит под множеством сапог… И — бьет в глаза необъятный свет.

В брызжущем издали свете переливаются громадные белые колонны, они уходят куда-то в черную высь, посверкивая инеем… А между ними… между ними текут и текут пестрые волны. Это люди. И даже не видно отдельных людей, а просто болят глаза от колыханья ярких пятен, и глаза не вмещают все это, и только вспыхивает в них остро и неясно…

— На месте… стой!

Бух-бух. Колонна остановилась у подножия каменной колонны.

— Вольно. Перекурить на месте.

Разом зашумело вокруг:

— Колек, покурим?.. Дай сигарету, братан! Пошел ты… — Тут и там завспыхивали огоньки, проткнули сумерки и закачались в них багровые точки.

— Держи, оставишь.

Это Андрей протянул мне сигарету.

Пришел Вайсбард — и полетели на снег огоньки, закрылись сапогами. Колонна двинулась ко входу, где золотились старинные с завитушками фонари.

В фойе калейдоскоп был еще ярче — люди скинули шубы и пальто. Женщины… Женщины несли пышные прически, все так блестели, переливались, они проносили свои светящиеся глаза и яркие улыбки, улыбки, улыбки… Мужчины, обтянутые костюмами, вышагивали рядом неторопливо и уверенно, они держали этих женщин под руку и, слегка поворачивая головы, поглядывали по сторонам.

Мы стояли в стороне. Ждали, когда все пройдут в зал. Вайсбард сказал, что билеты у нас на свободные места.

Я цеплялся глазами за проплывающих так близко женщин, втягивал изо всех сил оставляемый ими аромат… Глазами чувствовал их гибкие и гладкие тела, которые так и пробивались сквозь зыбкие платья… Покосился на остальных — все тоже смотрели. Одни смотрели молча и тяжело, другие толкали локтями друг дружку, смеясь, что-то говорили.

Наконец последняя пара исчезла в малиновом огне портьер, и в опустевшем фойе раздался голос замполита:

— Попрошу входить без суеты и гама. Во время спектакля соблюдать полную тишину, до моей команды зал не покидать.

Я утонул в огромности зала, мерном гуле голосов и шевелении голов вокруг. Хотелось, чтобы люстра скорей погасла…

* * *

— Перерыв, слышь! Перерыв, говорю! На меня смотрели скошенные с желтинкой глаза Андрея. Он тормошил меня за плечо:

— Пошли скорей в буфет, рубль есть!..

— Есть мани-мани? — остановил нас у входа рябой ефрейтор в шапке, надвинутой на глаза.

— Нет, — торопливо отвечал Андрей и, не мигая, смотрел ему в глаза.

— Точно нет?

— Да нет, откуда?..

— А если поискать?

— Честное слово!

Ефрейтор показал спину — пошел к стоящим у выхода на улицу Мореву и еще двум, кажется, это были те, что тогда ночью в умывальнике… Они о чем-то переговаривались.

— Я сейчас стану в очередь, — говорил Андрей, оглядываясь по сторонам, — а ты у входа стой. Если этот Дягилев пойдет в буфет, предупредишь…

В буфете стоял ровный — не как в обычной пивной — гул. Стоя у белых столиков, мужчины и женщины потягивали пиво из тонких высоких стаканов, мохнатая пена нависла над краями полных стаканов, а в пустых дрожали прозрачные перепонки. Некоторые пили коньяк; шуршала шоколадная обертка, поблескивала в руках.

Возле входа стояли двое. Один, в вельветовом костюме и с выпуклой бородкой, все держал крохотную рюмку у шевелящегося рта — говорил другому, лысому и с пышными усами:

— Нет, нет, нет! Вы со мной не спорьте, именно в этом месте весь спектакль как бы распадается на куски. Пшик и нет!

Лысый жевал шоколад, кивал, а сам усмехался.

Наконец из толпы вынырнул Андрей — в одной руке он держал тарелку с пирожным, а в другой бутылку сока.

Мы протиснулись в самый дальний угол, в гущу крутоплечих пиджаков и пахучих волос. В это время резанул звонок.

Толпа редела, унося гул. Мы кинулись из буфета, на бегу вытирая губы.

Во втором действии музыка и фигуры на сцене начали в мерно гудящей круговерти то удаляться, то лететь прямо в глаза. Андрей толкал в бок, показывал глазами на глядящих в нашу сторону дембелей…

Потом я покосился на него и увидел, как со слепленными глазами он клонится вперед…

…Автобус выскочил из огней города и покатил по дробной от мороза дороге. Вайсбард ехал в другом… Кругом блестели глаза, гогот и крики взрывались со всех сторон:

— Ух, как она поглядела! Ты ж видал, видал же…

— Глаза — во! Ж… вот такая! Вот бы я ей…

— А Вайсбард раз меня за рукав, по карманам хлоп-хлоп — ни хрена!

— Адрес дала! Возле Птичьего рынка… Кто-то гудел, завывая на одной ноте:

— Домой когда-а-а?!

В черном окне мелькнули далекие огоньки — полк. Далеко еще.

А за стеклянной перегородкой пела Пугачева:

Наконец приехали. Парадки с плеч, в хэбэ построились возле коек. Дежурный торопливо читал список вечерней поверки. Вайсбард, заложив руки за спину и прикрыв глаза, слушал. Когда прозвучало последнее «я», он не спеша вышел на середину.

— Ну что ж, вижу, отдохнули вы хорошо. Кое-кто даже слишком хорошо. Но… — Вайсбард поднял руку, вперил в потолок палец. — К сожалению, невозможно сделать так, чтобы всем без исключения было хорошо. Легче всем сделать плохо. — Ну что еще такое? Глаза уже сами собой закрываются, голос замполита доносится рывками. — Морев, Дягилев, Магомедов, Яровой, выйти из строя.

Названные вышли. Вайсбард показал на них рукой:

— Вот эти вот, ваши товарищи, я извиняюсь, плевать хотели на ваш покой, и на то, что завтра всем предстоит боевая служба, и… — Вайсбард оттянул уголок рта. — И напились как свиньи! Дежурный!

— Я! — бряцая штык-ножом, подбежал дежурный сержант.

— Открывайте ружпарк.

Дежурный открыл решетчатую дверь, и Вайсбард, отходя задом к стене, бросил отрывисто:

— Взвод, в ружье!

Загрохотало — и как ураганом смело строй, а вслед летело:

— Снаряжение полное боевое! Строиться у выхода!

Выскакивали из ружпарка и бросались вниз по лестнице, вылетали в резкую черную ночь. На бегу я увидел, как Морев, накидывая на себя вещмешок, торопливо говорил глядящему в потолок замполиту:

— Товарищ майор, за что весь взвод?!

— Уберите вашу пьяную морду, — отвечал тот. — Сейчас мы наденем на нее противогаз.

Взвод бежал по заледенелой дороге, пронзенный фарами; Вайсбард ехал сзади на комбатовском уазике.

В черном воздухе стоял частый стук сапог о мерзлую землю, да слышалось громыхание снаряжения и дыхание. Впереди в свете фар сверкали ремни бегущих, и клубился пар над прыгающими вверх-вниз головами.

Уазик, взрывая снег, стал обходить бегущих — Вайсбард, приоткрыв дверцу, крикнул:

— Газы!

— Сука! — прохрипел кто-то рядом, с хлестким звуком выдергивая противогаз из сумки. Ныряя лицом в холодную резину, успеваю заметить крикнувшего. Это Андрей…

После марш-броска в два часа ночи Вайсбард наконец объявил отбой.

* * *

Скрипели ворота, ломая выросшие за ночь сосульки; искрил огоньками гудящий шлюз и звучало: «Перрвая пошла!.. Втораая…» — одна за другой отделялись от темной массы «пятерки», скрипели сапогами по снегу…

Уехала «Консерватория» — теперь наш караул занимал места в оцеплении, к воротам пятились задом пустые фургоны. Вновь заскрипели ворота… Стоявший рядом ДПНК, пухлолицый офицер, крикнул кому-то в шлюз:

— «Детский сад» давай! Шлюз залило новой массой заключенных.

— Первая пятерка пошла! — звонко скомандовал начкар — молодой прапорщик с щепоткой усов над белыми зубами. Но те, к кому он обращался, не двинулись с места и закричали в ответ:

— Валенки пусть дают, в сапогах сам езжай! Начкар посмотрел на ДПНК, тот подошел к кричавшим и махнул рукой, чтобы замолчали.

— При десяти градусах валенки не положены, — сказал он. Когда зэки опять загалдели, схватил одного из них за рукав: — Кому тут валенки? Тебе?! Человека убил и еще валенки спрашивает! Работать надо, вину свою искуплять!

— Работать! Да я тяжелее сиськи ничего в руке не держал!

— Давай, жулики, вперед, — бодро говорил начкар, когда погрузка возобновилась.

Зэки один за другим карабкались на машину. ДПНК стоял и покрикивал:

— Шевелись, шевелись! Что так невесело? Представьте, что магазин берете…

Когда погрузка в первую машину закончилась, из ее темного нутра прилетело хрипатое:

— Тебя не мама родила — тебя ж пидор вытужил, когда этапом шел!

Дежурный под смех конвойников затряс кулаком в черной перчатке. В машине мне показали, поднеся к решетке, крохотное серебристое распятие на цепочке:

— Командир? Две пачки чая…

Я косился на поблескивающего Христа за решеткой: он покачивался на цепочке-паутинке, зажатой в густо татуированной руке. Я впервые так близко видел зоновскую поделку, о которых слышал каждый день и иногда видел их торопливый блеск в руках дедов; знал, что у каждого из них есть «свои» зэки для этих дел и что дела эти — связь с осужденным…

Я помотал головой — нет чая — перед глазами закачался серебристый тоже полумесяц с малюсенькой звездочкой внутри.

Я разглядывал полумесяц, стараясь не поворачивать головы, косил глаза: сзади ехала другая машина, в кабине которой — Войтов. Зэк сообразил, что толку от меня не будет, — полумесяц, последний раз сверкнув в напирающих сзади фарах, исчез.

За стеклом кабины едущей сзади машины смутно виднелись лица шофера и Войтова. Вроде бы ничего…

— Сержант! — закричал над ухом зэк, так что я вздрогнул. — Спит у тебя шофер, ты его нет-нет — прикладом подмолоди!

Смех загулял по темноте.

— Журавлев поехал сегодня? — спросил я крикнувшего. Пятно его лица маячило наискосок.

— Это какой? С четырнадцатого отряда? — отозвалось лицо.

— Закрыли его, земляк… — К решетке приблизилось другое, исполосованное морщинами лицо. — В ШИЗО — кинули на десять суток.

— За что?

— Козла поколотил. А что, он тебе принести что-нибудь должен был? Нет? А что тогда?.. Если что ты ему передать хочешь — это можно, как раз сегодня в ШИЗО свои ребята дежурят…

— А завтра? — спросил я, хотя не знал, где я завтра смогу найти чай или хотя бы курево. Но все-таки…

— Завтра будет поздно.

— А где тебя найти, если что?

— Подсаживайся вечером сюда же…

За полчаса до обеда собаковод Очиров поймал переброс. Увесистый мешок не долетел и теперь покачивался на «колючке» среднего ряда запретки. Со стороны зоны зэк, приподняв доской нижнюю проволоку, скользнул на КСП. Трое других метались неподалеку, подбадривали.

Очиров, на бегу передернув затвор, бросился по тропе к тому месту. Когда оставалось шагов двадцать, он упал на одно колено, и прогремела очередь, снежная пыль подпрыгнула перед распластанной на земле человеческой фигурой. Еще секунда — и зэк, цепляясь ватником за шипы, стал пробираться обратно. Те трое что-то кричали и шли вдоль запретки за собаководом, уходящим по ту сторону с мешком в руке.

Когда я сменился и пришел в караулку, первое, что бросилось в глаза, пачки чая и сигарет на столе. Сидящий у телефона Зайцев поднял трубку и почти одновременно с этим крикнул:

— На седьмом переброс!

Все похватали автоматы и умчались…

Раздумывать было некогда. Я подошел к столу, схватил две пачки чая, сунул за пазуху. Подумал и взял еще пачку «Примы». Вышел во двор, постоял, слушая удары сердца, вернулся и взял еще одну.

Вечером, сев в ту же машину, я передал чай и пачку сигарет «утреннему» зэку.

* * *

В батальоне — столпотворение: вышел приказ. Тот самый приказ о демобилизации… Еще вчера дембеля пели под гитару после отбоя: «Ждет Серега, ждет Андрей, товарищ маршал, думай поскорей!» — и вот приказ. Утром я разорвал тайный свой календарик, по которому считал, сколько остается…

В столовой на завтраке, стоя на лавке, его читал мой годок Бестужев. Поправляя то и дело съезжающие очки (одна дужка была сломана), он читал, как потребовали, торжественным голосом:

— …На основании Закона о всеобщей воинской обязанности, приказываю… — Бестужев изображал маршала.

Когда приказ под восторженный рев дембелей был дочитан, ему, как положено в таких случаях, они все отдали свое масло. Потом, скучившись в умывальнике, наш призыв съел его. Прямо так, без хлеба.

Читка приказа шла весь день. Его читали с вышки, прежде чем спуститься с нее, читали в караулке между сменами — дембеля все слушали и слушали… Ночью, когда ответственный офицер ушел на жилую зону с проверкой, приказ читал Андрей. Его голова нависла сверху, упираясь в потолок, под ногами подрагивали поставленные друг на друга три табурета. Вокруг, закинув ногу на ногу, сидели «гражданские», внимательно слушали. Прозвучали заключительные слова «приказ огласить во всех ротах, эскадрильях, экипажах и батареях», сидевший ближе всех Морев резко пнул ногой по нижнему табурету… Андрей, взмахнув руками, рухнул в грохот и вой дембелей. В быткомнате третий час Бестужев выводил тушью на чистых портянках текст приказа — на память. В каптерке принимали в кандидаты, бывших кандидатов принимали в деды… Принимали дембельским ремнем: шесть ударов, двенадцать, восемнадцать. Восемнадцать ударов — для дедов — через подушку…

Попав, наконец, в койку и чувствуя последние вспышки — громкие голоса, чей-то хохот, звук гитары, я уловил в голове мысли, что вот еще столько же, и год позади… неужели так?.. А еще…

Прозрачный от бледности, Журавлев сидел в траншее и смотрел оттуда веселыми глазами.

— Ну как ты, брат?

— Нормально, Саш, — выговорил я разъезжающимися губами. Мне тоже хотелось улыбнуться. — А что с тобой было?

— Да ничего страшного… Мразь одну на место поставил. Не стоит даже говорить.

— А ты там… тебе чай от меня передали?

— От тебя?

Я рассказал.

Он задумчиво тер подбородок и смотрел на меня. Потом сказал:

— Говорил он мне, что нес от солдата чифир, да на входе зашмонали…

— Да нет же! Я в оцеплении возле ворот стоял, нормально он прошел. В тот раз и не шмонали почти — мороз…

— Так-ак, — выговорил Журавлев, и глаза его превратились в острые щелочки, скулы шевельнулись бугорками. — Ну будет имя его Горе, а фамилия Беда. — Он помолчал, потом сказал каким-то притихшим голосом: — Пацаны… Взять бы топор и идти всю зону подряд рубить не ошибешься…

Я молчал. А он уже опять улыбался и показывал мне какой-то сверток:

— Подарочек тебе. Поймаешь?..

Сверток попал мне прямо в грудь, а Журавлев уже издали махал рукой:

— Давай, будь!

Я разорвал бумагу — блеснуло ярко… Это был серебряный портсигар. Открыл — туго набит папиросами. По тропе катился начкар — сержант Кучеров. Я спрятал портсигар, взялся рукой за ремень автомата…

— Лауров, слушай, — быстро проговорил Кучеров, перебивая доклад. — Сейчас к тебе перебросчики подойдут, ты сразу позвонишь, но так, чтобы они не видели. Понял-да?

— Так точно.

— Говори с ними, делай что хочешь, но — задержи.

— Есть.

…Я смотрел ему вслед. Он шел быстро, четко отмахивал рукой, становился все меньше и меньше… А слова его — вырастали во мне, теснили дыхание…

Вчера этот самый Кучеров после подведения итогов, когда Седякин вышел, бил Бестужева. Бил за то, что тот «стоял и смотрел, как в зону мешки летят». Между ударами он приговаривал с какой-то особой злостью: «Для тебя зэк… дороже твоих товарищей?.. Твоих же товарищей… с кем ты из одного котелка… одной шинелью…»

Он становился все меньше и меньше. А слова его начинали разрывать изнутри…

— Привет, солдатик!

Я обернулся.

За маскировочным ограждением стояли они.

Двое парней в распахнутых шубах и пышных шапках. И с ними девчонка лет пятнадцати, с огромными глазами, плавающими на худеньком лице. Она смотрела на меня из-под козырька челки, курила быстро.

Один из парней показал глазами на зону:

— Земляк, там есть кто-нибудь? Я посмотрел. Трое зэков стояли на куче щебня, вытягивая шеи.

— Есть.

— Земляк, — парень улыбнулся просительно и придвинулся. — Выпить хочешь, а?

Зэки увидели, что я с кем-то разговариваю. Один крикнул: «Командир!» — и показал что-то блестящее. Двое других метнулись в здание и через минуту уже высовывались из окна четвертого этажа.

Девчонка помахала мне рукой в белой перчатке, чтобы я посмотрел, и улыбнулась…

— Пузырь водки прямо сейчас, — сказал второй парень, тоже улыбаясь. — Будь человеком, пропусти мешок…

— Плюс трояк… Сделай доброе дело… Я вытащил портсигар, взял папироску. Разжал пальцы — портсигар стукнулся об пол… Я нагнулся за ним и взял рукой телефонный провод… в розетку… Зашипело в трубке. Я, разгибаясь, бросил в нее негромко: «Пятый пост, перебросчики…»

— Ну, пожалуйста, что тебе стоит. — Это девчонка говорит. Улыбается, а сюда уже бегут… Скорей бы уж!..

Из-за угла вылетел Каюмов с овчаркой и следом еще двое с автоматами.

Перебросчики подхватили еще улыбающуюся девчонку за руки и бросились бежать.

Из-за дальнего угла навстречу им выбежали еще солдаты…

— Что ж вы делаете! — надрывался зэк из окна. — Пида-расы-ы-ы!

Черные полушубки закрыли окруженных.

Я закрыл глаза, отвернулся…

Трах-трах! — оглушило возле уха. Отшатнулся я увидел на полу обломок кирпича. В окне четвертого этажа мелькнула черная фигура.

Я поднял обломок. Смотрел на него — и он становился красным пятном…

В караулке делили добычу. Мне сказали «молодец», дали пачку сигарет, усадили за стол. На столе стояла бутылка «Столичной», вокруг жирно блестели тугие кольца колбасы; пестрела горка конфет «А ну-ка, отними!», лежали пачки чая и сигареты.

Вокруг шумели, смеялись; громкие голоса стучали по голове:

— Ка-ак я ему ддал!.. А Каюм подбегает, прикладом того длинного тресь!.. Га-га-га!.. Сикуха визжит, я ее вот так вот рукой за рожу, как сдавил! Во гля, рука вся в помаде…

— А ты чего стесняешься? — Толкнул меня Кучеров. — На. — Отломил и сунул в руку кусище колбасы, придвинул хлеб.

Я откусывал колбасу и никак не мог проглотить тугой комок, вставший в горле.

— Плеснуть ему чуть-чуть? — спросил рыжий ефрейтор Дягилев, булькая в кружки.

— Не положено ему, — запротестовал Каюмов. — Нам кто наливал, когда мы молодыми были? — Отрыгнул сытно.

— Да ладно, он заслужил, — возразил Дягилев и через стол протянул мне кружку. На ее белом боку горел красный отпечаток пальца. Губная помада, наверное…

Водка запылала во мне, горячим туманом окатило голову — голоса стали как-то глуше и мягче… Теперь я откусывал колбасу большими кусками.

Уходя на пост, сунул в карман горсть конфет.

Вечером сел в машину и услышал из-за решетки:

— Зинур, ты?

В полутьме поблескивали глаза Журавлева. Рядом кашлял Пашка, — тот, что просил тогда кинуть письмо. Лица их выступили из темноты, расчерченные тенью решетки.

— Закуривай, — просипел Пашка, и между прутьями показалась сигарета.

Я протянул было руку, но… вспомнил, что на этот раз курево у меня есть.

— Есть у меня, спасибо.

— А ты моих попробуй, — настаивал Пашка. — Из жиганского портсигара!

Я взял сигарету из «жиганского портсигара», потом вытащил из кармана оставшиеся конфеты.

— Угощайтесь.

— Ого! Шоколадные, — уважительно произнес Пашка, причмокивая. — У-уу!

— Себе-то оставил? — спросил Журавлев, разглядывая обертку. — «А ну-ка, отними»… Хорошие конфеты.

— Да, хорошие, — сказал я, глядя, как проплывают в темноте огни города.

Когда на съеме сажали зэков в машины, сквозь решетку одной просунулись руки, и голос, срывающийся, закричал проходившему мимо Кучерову:

— Я тебе, мрразь, вот этими вот руками череп разломаю и мозги выскребать буду!

Начкар споткнулся и заспешил в кабину. Я обошел фургон с другой стороны, сжал в кармане пачку «Примы», которую получил при дележе, и ехал так долго. А когда показались огоньки зоны, вытащил помятую пачку.

— Санек, возьми.

— Зачем ты?.. Тебе и завтра, говоришь, на жилую.

— Есть у меня, возьми… Ну что еще?

Уезжали дембеля. Уехали Каюмов, Дягилев, Очиров… Один Морев бродил по батальону, изнывал — комбат грозился отпустить в новогоднюю ночь.

«Гражданские» с чемоданами в руках выходили из каптерки и шли по казарме, сверкая улыбками и как-то по-особенному смотря по сторонам: приглашая порадоваться вместе с ними и одновременно обводя глазами стены, койки, табуреты, шинели на вешалке… Одни весело кричали оставшимся: «Вешайтесь», другие кивали на прощанье, третьи летели, никого не замечая.

Я мыл лестницу, когда сержант Войтов, мой командир, спускался по ней с чемоданом.

— Ну что? — остановился надо мной. Я, подняв голову, смотрел на него снизу.

— Прощай… брат. — Рука его шевельнулась в кармане пушистой шинели, но у меня руки были мокрые — и рукопожатия не произошло. — Давай, счастливо оставаться.

И он, обойдя стоящее на ступеньке ведро, начал спускаться дальше. Я смотрел ему вслед, и с тряпки в руке текла на лестницу грязная вода.

Все эти дни мы, весенний призыв, или короче Май-83, ждали прибытия «осенников». Их ждали со дня на день, ждали с какой-то трепетной, подталкивающей время от времени радостью.

И вот они.

Только что с учебки. Вот они, стоят, не шелохнутся; напряженным таким строем застыли они на левом фланге. Сейчас их раскидают по взводам… Если в наш взвод попадет человек семь или хотя бы шесть, нет, лучше семь, то я стану во вторую шеренгу. Я займу нижнюю койку. Я больше не возьму тряпку, я…

— Палихин, Дисгачев, Уртабаев, Еремин — первый взвод, — медленно читает Вайсбард. — Иванцов, Хабибулин, Остапенко…

Еще… еще… еще!..

Девять новобранцев прошли с левого фланга к нашему взводу. Взвод зашевелился, впуская их в себя.

Я сделал шаг назад!

Перед глазами — затылок. Сквозь отрастающие волосы просвечивает розовая кожа, и — розовые уши с пушком по краям.

Кто-то из второй — нашей! — шеренги уже дергал новоприбывших за новенькие ремни, слышится шепот:

«У-уу! А ну, подтяни!» Стоящий рядом Замятин, отслуживший полтора года, носком сапога стукнул стоящего впереди по ноге:

— Сколько тебе служить?

— Два года, — не поворачивая головы, прошептал тот.

— Что?! Сколько, сколько?!

— Два года.

— Да ты что! Шутишь? Может, я ослышался по старости, повтори.

— Два года.

— Ой-е-ей! Милый ты мой… Да как же это ты…

— Вольно! — командует замполит.

Правая нога впередистоящего чуть дрогнула — и тут же замятинский сапог стукнул по ней опять:

— Смирно, чека!

— Ведь команда «вольно» была, — шепотом возмущается тот.

— Тебе «вольно» еще до-олго не будет. Понял-да?

Вайсбард достал из кармана кителя платок, неторопливо, с удовольствием высморкался. Крякнул даже.

И заговорил:

— Довожу до вашего сведения, господа старослужащие… Или, как правильно — старики? Ну так вот, мои дорогие, семнадцать военнослужащих из нашего полка были в этом году отданы под суд. Из них пятнадцать — за неуставные отношения… Там, на правом фланге! Что за шум?.. Так, на чем я остановился?.. Да, прошу учесть, что только двое из этих пятнадцати попали в дисциплинарный батальон. Все остальные отбывают наказание в колонии общего и усиленного режима. А в колонии… — Вайсбард опять высморкался, аккуратно сложил платок. — А в колонии, вы и сами прекрасно знаете, какое отношение к бывшим охранникам. Нехорошее, прямо скажем…

— Каждый день слышим! — выкрикнул кто-то. — Дембель давай!

— Разговорчики! Когда туда попадете, поздно будет. Так теперь о главном. То есть о несении боевой службы нашими доблестными конвойниками. Как вы говорите — конвойные волки?..

Замполит стал говорить о бдительности, о попытках побега на других зонах: в Казахстане, Сибири, Молдавии… Сказал, что один из тех семнадцати судился за допущение побега, уснул на посту…

— Отбой будет?! — крикнули опять.

— Двенадцать часов уже!

— Завтра на вышке спать буду!

— Кто кричал? — тихо спросил замполит. В это время закричал дневальный:

— Батальон…

Комбат уже входил и делал знак рукой: отставить.

— Почему люди не спят? — перебивая доклад замполита, прохрипел он.

— Дело в том, что мне необходимо было кое-что довести до сведения военнослужащих, — произнес Вайсбард. И поджал тонкие губы. — Моя обязанность…

— Дополнительный паек на жилую зону отправили?

— Э-э… Я сейчас выясню у дежурного. Дежурный!

— Отставить, — негромко сказал Аржаков. — Объявляйте отбой. — И еще что-то, совсем тихо.

— Отбой, батальон! — бросил замполит.

— Взвод, отбой! — отозвался Зайцев, расстегивая ремень.

— Отделение, отбой! — подхватил Кучеров, наш отделенный.

Первая шеренга уже неслась с шумом и топотом, срывали на бегу форму. Наш призыв торопливо — но не бегом! — устремился за ними. Сзади вышагивали деды, щелкали ремнями, громко разговаривая…

Утром, когда команда открыла мне глаза, я сразу вспомнил о девяти новоприбывших.

…Они метались в поисках ведер, тряпок. Наш призыв наматывал на руки ремни… Деды — их уборка уже не касалась — спали. Зайцев, приподняв голову, проговорил хрипло:

— Пять минут на уборку.

— Бегом, бегом! — покрикивал Андрей. Оказывается, у него очень громкий голос.

— Время идет, — пробормотал Зайцев, натягивая одеяло на голову.

— Живей! — заорал кто-то. Вокруг подхватили.

Я стоял, сжимая ремень в опущенной руке. У ног покачивалась спина, слышалось пыхтенье, скрип мокрых сапог… Своей же спиной я чувствовал взгляды годков. Со всех сторон…

Что он так медленно моет? Сколько можно… Уйти бы куда-нибудь! Скорей бы это кончилось… Ну что он возится!

Спину жгло…

Ремень врезается в руку… рука запотела…

— Лучше, лучше мойте! — со всех сторон слышалось, и щелкали звонко ремни.

Я смотрел на эту спину: хэбэ задралось и была видна белая кожа, под которой ходили, выпирая, круглые позвонки. Блестели капельки пота… Вокруг слышались то удар, то грохот опрокинутого ведра.

— Быстрей! Еще быстрей!

Щелк! Щелк!

Я смотрел на эту спину и пытался сосредоточиться на том, что вот он, чека вонючий, стоял бы надо мной, призовись я годом позже, стоял бы, сука, и не держал бы ремень в опущенной руке… Нужно было сосредоточиться на этом. Ну ведь было бы так, было бы!.. И как же я зол на него за это, как я ненавижу его, его… Вижу: позвонки выпирают и кожа на том месте побледнела… Он же ненавидит меня!

— Батальон, смирно! — крикнул дневальный на той половине. Спящие повскакивали, стали одеваться.

В проходе показался Вайсбард.

Зайцев, успевший уже одеться, крутился среди уборщиков, покрикивал громко.

— Отставить, — сказал замполит. — В чем дело, Зайцев? Половина седьмого, а вы еще чухаетесь!

— Сейчас закончим, товарищ…

— Отставить. Сержанты! Где сержанты? Так, трое, четверо… Все? Отлично. Возьмите-ка тряпки. Возьмите, возьмите… Раз не умеете командовать, делайте сами. Приступайте.

Сержанты нерешительно начали мыть. Вайсбард смотрел-смотрел, потом глянул на часы.

— Так, еще две минуты в вашем распоряжении.

И ушел. Чтобы не мешать.

Раздался хлесткий удар тряпкой. Андрей, вытирая рукавом мокрое лицо, отступил в угол. Зайцев повернулся… шарп! Мамаджанов, отпрянув, кувыркнулся через табурет.

— Не можете гонять, да? Не можете…

Шарп! Шарп!

— Тряпки схватили! Минута вам, время пошло!

Теперь за дело взялись деды.

И засвистели ремни. И лихорадочно задвигались руки и ноги. И — какой-то дурной визгливый крик заметался:

— Биг-гоом! Биг-гоом!

— Батальон, строиться на завтрак! — крикнул дневальный. Еще сильней засвистели ремни…

После завтрака готовились к полковому разводу.

День был солнечный.

Веселым блеском горели надраенные сапоги. Пряжки вспыхивали пунктиром по всему строю.

Разводом командовал начальник политотдела майор Жигарев, тот самый, красивый, с бледным лицом.

Осмотр внешнего вида.

С утра старшина выдал всем носовые платки. Платки были белые, без единого пятнышка, и это понравилось Жигареву.

На подкладках шинелей еще вчера хлоркой вывели фамилии. Большими буквами поверх штампа с датой. На обратной стороне воротников красовались аккуратные бирки: фамилия, взвод, отделение. Все, как положено. И это Жигареву, кажется, не понравилось. Он все оглядывал, оглядывал каждого и хмыкал недоверчиво.

— Показать содержимое карманов, — сказал он. Стали расстегивать шинели, доставать содержимое. Полагалось кроме военного и комсомольского билетов иметь при себе записную книжечку с выписанными в ней правилами применения оружия и т. д.

Книжки у всех были одинаковые, синего цвета (взводный покупал), только у меня книжка отличалась: она была черного цвета. Это привлекло внимание начальника политотдела. Он взял ее из моих рук, начал перелистывать. Там были стихи. На вышке жилой зоны мне пришли вдруг в голову несвязные строки. Это было похоже на то, что если бы вдруг в разгар веселья вошел в дом кто-то грозный, затопал ногами, и помертвевшие от страха гости ринулись вон, а потом, когда этот грозный уснул, они робко постучались — то ли затем, чтобы продолжать веселье, то ли забрать брошенные пальто и шапки… И уйти насовсем.

Жигарев обнаружил стихи. Начал читать вслух:

— «Нарисовал я синее приволье, где нежные цветы на тонких ножках…» Хм. Полистал дальше.

— «…На оконных красивых решетках… традесканция мертво висит…» Та-ак. Это что еще за решетки? А? Я молчал. Я не знал, что ему сказать.

— Это вам зэки дали? Зэки дали, я спрашиваю? Фамилия ваша, товарищ солдат!

— Что у него там, товарищ майор? — придвинулся поближе Вайсбард. Комбат повернулся в нашу сторону. Седякин посмотрел с беспокойством.

— Стишки тюремные!

Жигарев разорвал книжечку на четыре части и вручил мне:

— Выбросить. В сортир.

— Есть выбросить, — сказал я, пряча обрывки в карман.

День был солнечный.

Закончился осмотр.

Жигарев вышел на середину. Все вокруг задвигалось, задвигалось и замерло. Послышалась тишина.

— По-оолк!.. Смирна! — прогремело в ясном воздухе. Напряглись локти справа и слева от меня. — Напр-ра-во! — Два четких единых звука — полк выполнил команду, приготовился к следующей. Все до единого приготовились к одной команде…

— В колонну по четыре… Равнение на середину… С места строевым… шаго-омм… ммарш!

Грянул пронзительно оркестр, грянул с надрывом «Прощание славянки» и — колыхнулась, двинулась громада!

И опять какой-то неописуемый восторг обуял меня всего. Ах, этот миг, ожидая нужного, единственного момента, шагаешь, шагаешь на месте, слыша нарастающий грохот вокруг, и… рраз — пошел, пошел вбивать сапог в упругий бетон! И не было уже мыслей о том, что было утром, о разорванном блокноте — никаких мыслей не было, а была только бескрайняя музыка, тугие плечи — слева и справа, затылки впереди и восторг…

Потом были политзанятия.

Вайсбард, стоя у развернутого на доске мира, рассказывал, что там творится.

«…Пентагон… Военные базы… империализм… Крылатые ракеты… Пентагон… Военные базы…» — наполняло свежую от мороза голову. А потом — совсем другим голосом:

— Вот вы говорите: дембель неизбежен, как крах империализма… А? Так вы говорите?

Смешки забегали по классу.

— А я, — поднял указку замполит, — скажу другое: дембель под угрозой, пока существует империализм!

— Га-га-аа!.. Го-го-го-а!..

— Тихо! — Указка щелкнула по столу. — Нам сейчас не до шуток…

«…Пентагон… договор ОСВ-2… крылатые ракеты… переговоры… Пентагон…»

— Батальон, в ружье-о! — донеслось снизу.

…Капитан Соловейчик, начальник штаба, выключил секундомер, буркнул:

— Три минуты, сорок секунд. Плохо.

Оглядел отяжелевший от снаряжения строй, что-то бормотнул стоящему рядом Седякину. Он очень мало говорил.

Взводный объявил нам, что мы, взвод, заступающий вечером на жилую зону, едем на стрельбы. Прямо сейчас.

Приглашали к автопарку. Начштаба и взводный исчезли в домике КПП, а мы остались ждать.

Курили. Молчали. А что говорить. Если поедем прямо сейчас, успеем поспать положенные два часа, а нет — то… Седякин два раза выходил, говорил: «Подождите, сейчас, сейчас…»

Пришел солдат из автороты, спросил, чего мы ждем. Как раз в это время опять выглянул взводный.

— Товарищ лейтенант, не будет машины на стрельбы, я — за продуктами, — сказал ему водила и хотел пройти в автопарк.

— А ну постой, — взял его за рукав Седякин. — Кто распорядился?

— Командир роты сказал. Каймаков, — дернулся тот. Но Седякин еще крепче защемил его рукав и начал налезать на него лицом с белесыми ресницами.

— Кто такой Каймаков? Кто такой Каймаков, я спрашиваю! — затряс он солдата.

— Да отпустите! Не поеду я на стрельбище, у меня тормоз не работает! — Водила вырвал руку.

Дверь КПП открылась и высунулся Соловейчик, с уже сдвинутыми к переносице бровями.

— В чем дело, солдат?

Солдат начал объяснять, Седякин перебивал его, повторяя:

— Кто такой Каймаков? Кто такой Каймаков?

— А, ч-черт! — сказал начштаба и скрылся. Водитель шмыгнул в ворота автопарка.

— Назад! — крикнул взводный. И плюнул.

Взвод стучал сапогами, бряцало снаряжение.

— Где водитель? — показался Соловейчик полностью. — Заместитель распорядился дать машину нам.

Взводный пошел в автороту искать лейтенанта Каймакова.

Стук сапог усиливался.

Минут через десять показались Седякин с командиром автороты. Они размахивали руками и что-то говорили друг другу.

— Товарищ капитан, — обратился командир роты к собирающему брови Соловейчику, — зампотыла распорядился ехать за продуктами.

— А где спецмашина? — наклонил голову вперед начштаба.

— На ремонте. Зампотыла сказал…

— У меня приказ заместителя командира полка, — отрубил Соловейчик. — Отдайте распоряжение вашему водителю.

— Пусть заместитель командира сначала отдаст распоряжение зампотыла — устав вы знаете не хуже меня. — Лейтенант лихо козырнул, собираясь уйти.

— Заместитель выехал, я вам русским языком объясняю: у меня приказ!..

— И у меня приказ!

— А, черт!

Соловейчик пошел в штаб.

Мы стучали и стучали сапогами, выбивая искорки тепла. Каски поседели от инея, и, когда кто-то с кем-то сталкивался, они тонко звенели.

— Становись! — скомандовал Седякин, выходя из КПП. — Погреемся пока…

Греться пошли на плац. Шагали, пока не вернулся начштаба. Оборвалось: «Как дорог край березовый…» — начштаба приказал идти к автопарку.

Пришагали обратно. Встали… Опять послышался стук сапог.

Наконец подъехал автозак, и начштаба скомандовал:

«К машине!»

Вернулись уже затемно. Скинули покрытое хрустящей коркой снаряжение: автозак до полигона не добрался — увяз в снегу — и до места двигались пешим порядком. Мокрые портянки жгли ноги, но поменять их не было времени, развод караула и так задержался на двадцать минут. Об этом объявил, постучав пальцем по стеклу часов, разводящий, лейтенант из штаба.

И — начал осмотр караула. Лейтенант подходил к одному, другому, бросал беглый взгляд — те бежали в батальон: грязные подворотнички, тусклые пряжки, нет пуговицы…

— Товарищ лейтенант, — подал голос начальник караула, — они только со стрельбища.

— Это меня не касается, — ответил лейтенант, подходя к следующему. — Солдат должен успевать все.

Отправив десятого, разводящий объявил, что караул к несению службы не готов и разводить нас он не будет.

— Да они даже не спали! — выступил вперед начкар.

— Товарищ прапорщик, встаньте в строй, — скучным голосом сказал лейтенант. И отвернулся.

От батальона кто-то, размахивая руками, шел в нашу сторону. За ним виднелись еще несколько робких фигур.

Это был комбат. За его спиной шли отправленные разводящим.

Лицо лейтенанта стало вовсе неподвижным.

Комбат козырнул ему, начал что-то говорить, показывая рукой в сторону штаба. Лейтенант смотрел мимо него.

Аржаков говорил все громче, долетали отдельные слова.

— Что вы себе позволяете, товарищ майор! — вдруг громко сказал лейтенант. И посмотрел Аржакову в лицо. Он был из штаба полка и заступал дежурным по части — ему позволялось многое. — Я буду писать рапорт командиру!

— Да плевать я хотел на ваш рапорт! — заорал комбат. Лейтенант даже откачнулся.

А комбат вдруг повернулся и пошел в сумерки и растворился в них, ссутуленный.

— Он что, пьяный? — Разводящий оглядел караул. Нас, что ли, спрашивает?..

А помощник дежурного подошел к разводящему и что-то сказал ему, и тот взялся рукой за подбородок.

Мы тогда еще не знали, что у дочери комбата обнаружили рак мозга. Об этом стало известно, когда она скончалась, и Аржаков ушел в отпуск.

Лейтенант торопливо скомандовал, и караул тронулся.

* * *

Огромная, непроглядная метель стремительно неслась над землей. Не морозно, а как-то свежо.

Новогодняя ночь…

Вышку всю залепило мокрым тяжелым снегом, а метель все неслась и неслась, над освещенными зданиями в зоне метались белые густые клубы, я даже обманулся, приняв их за пожар.

Стоять осталось немного — четыре окурка улетели в ночь.

Уходят минуты. И нет ничего, только необъятный шум ветра, да скрип фонарей, да неудержимый снег…

Уходят минуты. Смена придет ровно в двенадцать. Если праздничный доппаек принесут, когда смена уже выйдет, хорошо. Тогда точно достанутся все три положенных пряника, яблоко и пирожное. Что именно таков доппаек — это точно, дежурный звонил, сказал. Хоть бы в двенадцать принесли.

Уходят минуты…

Смена! Вон — мелькнула тень… вторая… третья… Кто ведет, интересно? Взводный?.. В праздничный караул, как положено, начкаром заступил взводный. Новый наш взводный, лейтенант голубоглазый, только с училища. Как его?.. Забелин.

Он, точно. Вышагивает впереди, тонкий, длинноногий.

— Стой, кто идет? — бросил я в гущу метели.

— Начальник караула со сменой! — звонко откликнулось.

— Начальник — ко мне, остальные — на месте! Как-то весело сейчас, когда улетел в ночь мой крик, и тут же лейтенант двинулся ко мне, а остальные остались ждать, когда я крикнул: «Продолжайте движение!» — Еще бы, я ведь шарахнуть могу, обязан даже!..

Заколебалась, загудела вышка — лейтенант с заступающим поднимались по лестнице. Я, стоя у закрытой двери, держал руку на шпингалете, а сам смотрел на зону. Все, как положено.

И вдруг я подумал о том, что вот идет очередная смена, сейчас я сделаю шаг, покидая пост, и одновременно другой шагнет на это вот место… а завтра придет новый караул, и новый часовой шагнет сюда, и его сменит следующий… И так без конца. И придут новые солдаты, которые еще не родились, и эти два квадратных метра не опустеют н и к о г д а…

Шаги приблизились совсем, я щелкнул шпингалетом, впуская лейтенанта. Отчеканил доклад. Заступающий в это время уже смотрел на зону.

Забелин слушал меня и улыбался. Потом стянул перчатку и протянул руку:

— Поздравляю вас с наступившим Новым годом. Желаю, чтобы он был для вас счастливым.

Я жал его нежную, как у девушки, руку и наконец проговорил:

— И вас… вам тоже, товарищ лейтенант.

А он протягивал мне что-то. Взял… Теплая — только что из кармана — пачка «Космоса».

…В Ленинской комнате на покрытом белой материей табуретке красовалась маленькая елочка. С игрушками. И даже ватный Дед Морозик хитро щурился из-под нижних веток. А возле его крошечных валенок — ты смотри! — аккуратно сложенные темно-коричневые пряники с изморозью крема и огненные яблоки, тугие и блестящие. И пирожные на тарелочке.

Голубоглазый лейтенант стоял в стороне и улыбался.

— Дочке моей три года, — говорил он, пока мы разбирали доппаек, — Деда Мороза она мне дала. Дяденькам солдатам, говорит.

— Хороший… дед, — сказал кто-то из-за стола. И все засмеялись. А на плите добродушно урчал голубой чайник с цветочками на боку. Такого у нас не было.

— Жена, — еще больше заулыбался взводный. И как-то смущенно стал поправлять челку.

И мы — вся свободная смена — сидели за одним столом и доппайки свои сложили в одну кучу. Кто-то прямо на стол высыпал целый кулек шоколадных конфет. И кусок сала с коричневой коркой., похожий на толстую книгу, появился откуда-то.

— Конвойное! — сказал кто-то с уважением.

— Подарок новогодний, — пояснил Замятин, разрезая сало ножом с красивой наборной ручкой. — Вчера на «Консерватории» подарили.

И все засмеялись громко и весело.

Включили радио. Ворвалась в караулку веселая музыка.

Я вышел покурить в конец коридорчика. Там было тихо. У порога неслышно таяли примятые комочки снега. Лужица натекала. Совсем как… Вот так же выйдешь вдруг от шумного яркого стола и очутишься в тишине полутемной прихожей, где стоят на полу чьи-то ботинки, сапожки… висят, еще холодные, шубы, пальто… Где-то там и смех, и выкрики веселые. А здесь тихо, полумрак. И выйдет неожиданно Она, разгоряченная, с блестящими глазами — только оттуда, не услышит сразу этой тишины и скажет громко: «А-а, вот ты где прячешься!» А потом сразу притихнет — поймет. И тихо положит на плечо мягкую ладонь, а сверху — пушистую голову…

* * *

Снежок плюхнулся в стену вышки, оставил на фанере бугристый след.

— С Новым годом!

Санек! Сидит. Улыбается. Шарф новый вокруг шеи.

Я смотрю на него и ничего не говорю. Просто смотрю и тоже улыбаюсь. Хорошо!

А он уже перебрасывает с руки на руку какой-то сверток.

— Поймаешь?

А у меня в кармане полушубка пачка чаю. Двухсотграммовая. Вчера на «Институте» переброс упал прямо под вышку. Хотел добросить… Зэки кричали: «Командир, отдай, а? Новый год же…» Хотел добросить. Но с соседней вышки смотрел Замятин…

Санек метнул. Сверток ударился об верхнюю ступень — и упал вниз. Но достал я его спокойно: это уже можно… В свертке было две пачки «Казбека» и авторучка. Но какая авторучка! Она вспыхнула на солнце рубиновым, золотым, изумрудным переливами…

Моя пачка тоже долетела удачно.

— А что Пашка? — спросил я, закуривая.

— Пашка?.. Не спрашивай за него, брат, — сказал Санек, и на лице его проступили скулы. — Я имею в виду: не спрашивай, как за товарища моего, — помолчав, сказал он. — Не товарищ он мне больше.

— Случилось что?

Журавлев смотрел снизу вверх, не мигая. Потом ответил:

— Случилось. Я за него такое узнал… Он, оказывается, с козлом чифир пил с одной кружки. Еще когда на усиленном был, в семьдесят пятом году.

Он замолчал. Молчал и я. Ну пил чай с эспэпэшником, ну и что? Такое страшное дело?.. И когда? Девять лет назад!

— Но вы же… дружили, Саш, — проговорил я.

— Ну а какое это теперь имеет значение? — Журавлев смотрел изумленно. — Да если человек ради своего удовольствия понятия переступил… то, чем он жил, то… то какой же это человек? Что мы о нем можем сказать? Значит, не было у него понятий, а только на словах… Тут дело-то не в чифире. А в том дело, что от него, значит, и хуже вещей ожидать надо, понимаешь. Сегодня он с козлом чифир пил, а завтра сам косяк нацепит!

— Но это же давно было…

— А какая разница? Было ведь? Было. Человек-то тот же самый! Себя же он не заменит теперь. Если вот… — Журавлев показал рукавицей на семенящего мимо зэка в шапке с подвязанными ушами, — если вот он, который за две пачки чая отдается, заявит вдруг, мол, все — я теперь по-другому жить буду, зовите меня пацаном… Да кто же его слушать будет!

Он набрал в пригоршню чистого снега, лизнул и заговорил опять:

— Нет, брат, вины маленькой и большой. Есть просто вина, вот и надо расплачиваться за нее, какой базар может тут быть…

— Но… не всякий же так сможет.

— Как?

— Ну, вот у вас там… Каждый поступок свой контролируй, каждое слово… Тяжело же все время так.

— Да почему у нас? Что тут, что на воле — понятия-то должны быть одни. И потом, зачем контролировать? Если ты человек, то и поступай по-человечьи. Что тут тяжелого?

— А если… ну никак невозможно? Условия если мешают?

— Этого не может быть, — очень спокойно сказал Журавлев.

— Ну не смог, допустим, человек противостоять?

— Так лучше ему не жить. Зачем? Я, например, сюда не стремился, но, если бы все это повторялось сначала, я бы точно так же поступил…

Я уже знал, что он сидит за убийство.

— Я понимаю тебя, брат, — он опустил голову, потом снова поднял на меня искрящиеся свои глаза. — Вы и не только для нас конвой, вы и для себя конвой. Ну что поделаешь, надо выдержать. Надо. Это там, на свободе, легко быть хорошим. Там можно всю жизнь прожить и никто не узнает, кто ты есть на самом деле. А вот когда жизнь эта загонит на самую верхнюю точку, тогда и видно станет. Но зато, если ты и здесь остался при своих понятиях, значит, с тобой все в порядке. Я опять за себя скажу, ты уж прости за это, но… пусть меня на куски разорвут, я на колени не встану. Перед самим собой не встану. И прежде чем меня разорвут, я сам не одному горло перерву.

Он сказал это спокойно, но так, что я понял: перервет.

— Я понимаю, не всякий так может, но тут или — или. — Он стряхнул снег с рукавицы, посмотрел по сторонам. — Ну, побегу я, Зинур. Смена на подходе…

Журавлев, согнувшись, пробежал за щебневой кучей, потом выпрямился и пошел. Он шел, высокий, чуть подавшись вперед, синий шарф развевался…

* * *

В батальоне поселились два слова: «Едет генерал!» Об этом говорили всюду: на вечерней поверке, на разводе караула, на утреннем осмотре… Он, как было объявлено, приедет через три дня. Хотя писарь из штаба шепнул кому-то, что приедет он через неделю, а шофер Мамонтова уверял, что он вообще не приедет, а если приедет, то не к нам, а во второй батальон; зато повар клялся, что генерал нагрянет через пять дней, и непременно ночью, чтобы с ходу проверить боеготовность — поднять полк по тревоге. Повар сам слышал, как об этом говорили за обедом офицеры.

Утром и вечером старшина выдавал десять кусков черного шершавого мыла. Мыло сострагивали ножами прямо на пол, а потом — щетки, и сапоги скрывались в пене… А из прыгающего шланга, подсоединенного к батарее, хлестал белый кипяток. Полы горели до вечера. Вечером по батальону метался рык старшины:

— Не ходить по полам! Все в ленкомнату устав учить!.. Куда ты прешь, черт деревянный!..

Но на чистых полах еще четче оставались следы сапог, старые царапины от подковок дембелей выделялись резче… «Батальон, строиться!» — ревел старшина.

Приходил замполит. Доставал из кармана беленький платочек и проводил им по облезлому линолеуму. Молча показывал. И уходил…

Готовили шинели. К постоянным словам «щетка», «мыло», «плинтуса» добавилось: «ножницы», «бирка», «линейка»… Шинели подрезали, опаливали спичками обрезанные края, чтобы не лохматились; на обратной стороне воротника пришивали обклеенные полиэтиленом бирки с фамилией и номером взвода (прежние бирки оказались неправильными); на подкладке фамилии выжигали хлоркой. Ложась, клали шинель с собой. Но они все равно пропадали. С них потом срывали бирки, вырезали кусок подкладки с фамилией…

Я проснулся и услышал торопливо утихающие шаги босых ног. Было темно. И — шинели не было… Идти искать ее по чужим взводам?.. Темнота раздирала глаза, красные пятна плыли… Если завтра Зайцев увидит меня без шинели…

Я встал. На ощупь пошел, выбрался на другую половину. Там было не так темно — в конце казармы горела крохотная лампочка.

Почему-то, когда идешь просто так, ничего не слышно. А сейчас суставы ног хрустят так отчетливо, и пол так громко скрипит…

На верхней койке, свернувшись калачиком, спал «чекист».

Я приблизился и уловил его теплое дыхание. У него шевелились во сне тонкие брови, губы приоткрылись, и зуб поблескивал… Шинель его лежала поверх одеяла.

Я медленно приблизил руки к приподнятому воротнику шинели, глядя на его шевелящиеся брови. Я ощутил пальцами колючесть воротника. Новая… Сначала приподнял шинель, чтобы не задеть спящего. А затем — снял ее тихо-тихо, не сводя глаз с его закрытых век.

Утром, когда караул вооружался, к нам подошел сержант Кацупа с четвертого взвода. Он был из молодых сержантов. Подошел к Зайцеву.

— Дай я у твоих шинели посмотрю? — попросил он.

— Зачем? — приподнял бровь Зайцев, неторопливо набивая магазин патронами. Щелк! Щелк!

— У моего чекиста шинель ночью украли. Может, твои…

— Иди отсюда, — сказал Зайцев, не поворачивая головы.

Щелк! Щелк!

— Нам же сегодня на жилую, — говорил Кацупа, глядя ему в лицо. — В чем он на развод выйдет? — Он стоял, напрягшись, и губы его подрагивали.

Щелканье прекратилось.

— Ты уйдешь или нет? — Зайцев посмотрел на него внимательно.

Кацупа еще секунды две смотрел ему в глаза. И отошел. На вышке я нашел в кармане шинели письмо (шинели мы одевали под полушубок). Обратного адреса не было, просто написано внизу: «От Татьянки». Я развернул листок в крупную клетку. Он весь был усеян словами, даже на полях были приписки. Буквы не умещались в клетках… А в конце — красный отпечаток губ и строчки-завитушки:

Я отворачивался от летящих в лицо кусков мокрого снега, мусолил во рту потухший окурок и — читал. Не было вздрагивающей от ветра вышки, остекленевшего полушубка, и этого бешеного снега — не было. А были слова, выпрыгивающие из клеток:

«Милый-милый Андрюшенька!!! Как я рада, что наконец знаю, где ты теперь находишься. Теперь можно писать хоть каждый день. А я сама связала тебе носки. Только немножечко осталось довязать, и я сразу вышлю их тебе. И меду вышлю. У нас погода — не очень: туман, дождик, сырость… Зато у вас, наверно, зима — настоящая. Я даже завидую тебе. Хоть бы раз увидеть настоящую русскую зиму! А что ты делаешь в свободное время? С кем дружишь? Передай своим друзьям от меня огромный привет…»

Заканчивалось письмо так:

«Целую 1000000000 раз! Твоя навсегда Татьянка».

Я достал спички, зажег холодный окурок. И поднес дрожащий огонек к словам «где познакомились мы!». Слова сразу скривились, исчезли.

А когда черный шуршащий комок упал к ногам, на нем бледнели сгоревшие слова.

* * *

Генерал вот-вот приедет. А завтра — строевой смотр. Вернулись со службы, опять щетка, мыло, сапоги в пене, вода хлещет. Потом — ножницы, полиэтилен, линейка. Шинели, шинели, шинели…

На вечерней поверке Вайсбард появился с линейкой. Подошел к одному. Наклонился, стал измерять расстояние от пола до края шинели.

— Где тридцать два сантиметра? Где тридцать два сантиметра? В быткомнату!

Подошел к другому. Есть тридцать два сантиметра. Нет номера взвода на бирке. Где? Что? В быткомнату!

Скоро в быткомнате не стало места, исправлять недостатки садились в коридоре.

— Через час доложите о готовности, — сказал замполит дежурному. И пошел, пощелкивая линейкой по голенищу ярко-черного сапога.

Через час выстроились.

У одного шинель оказалась не длиннее, а наоборот — короче.

— А чево я сделаю? — простуженно сипел солдат. И хлопал глазами. — Кусок пришью?

— Что хотите делайте. В быткомнату! Солдат побежал не в быткомнату, а вниз по лестнице. Наверное, в автороту.

— Значит, спать не хотим? — говорил замполит, щелкая линейкой.

Хотел батальон спать или не хотел, но отбоя все не было. Лязгали ножницы, удушливый запах хлорки резал горло; взад-вперед ходили и ходили солдаты…

— Да пошел он! — сказал Замятин. И замашистым шагом ушел на другую сторону — спать. Встали и ушли еще несколько.

— Все равно он поднимет, — говорил им Кучеров.

— Идет он… — отвечали те.

Еще раз построились. И осмотр закончился.

Началась вечерняя поверка.

— Ночная! — крикнули с правого фланга. Вайсбард пощелкивал ненужной уже линейкой, ничего на это не сказал. Наверное, он тоже устал.

Но тех, ушедших, он все-таки поднял. Поставил в строй и через несколько минут объявил отбой. А до этого из штаба прибегал посыльный.

Товарищ капитан, дежурный распорядился прислать пять человек. Штаб мыть.

— Командиры отделений! — сказал Вайсбард. Выдвинулись сержанты, повернулись к своим отделениям. Пробежали глазами.

— Та-ак. Кто? Мамаджанов! Спал на посту вчера? Спа-ал. Вперед!.. Бестужев! С зэком разговаривал? Вперед… Остапенко…

Выскочил из строя Мамаджанов, озираясь. Ухо красное. Еще четверо шли к посыльному… Пронесло…

* * *

Мороз жжет глаза. Глаза слезятся, и ресницы тяжелеют.

— Три ухо! Три! — кричит Жигарев кому-то в строю.

Строевой смотр… Кажется, осмотрено все, что можно осмотреть, содержимое карманов — вдруг генерал поинтересуется, что у солдата в кармане; прической; правильностью расположения петлиц, погон, эмблем; наличием и отсутствием… Но — в первую очередь, конечно, расстояние от края шинели до пола. Почему именно это расстояние, когда на военнослужащем масса различных расстояний, которые должны соответствовать… Видно, это расстояние — главное.

Забелин стоял рядом, поглядывая то на взвод, то на приближающихся Жигарева и еще двух офицеров из штаба. Осталось еще что-то проверить.

Они подошли.

Начали зачитывать список личного состава. Все оказались на месте. Кроме Анисимова — его, как художника, комбат отослал украшать ленкомнату.

— Где Анисимов? — отрывисто спросил Жигарев.

Забелин начал объяснять.

— Что вы мне объясняете, лейтенант! — рявкнул Жигарев. — Вы — в армии или с девочками на пляже?!

Забелин порозовел до ушей.

— Немедленно поставьте подчиненного в строй. Лично!

— Есть, — козырнул взводный и быстрым шагом направился к казарме.

— Бегом, лейтенант! И чтоб я вас здесь больше не видел!

Жигареву хотелось еще что-нибудь крикнуть, но взводный наш уже скрылся за углом. И он повернулся к Зайцеву:

— Чей этот… как его?

— Анисимов, товарищ майор.

— Чей он солдат? Кто командир отделения?

— Я, сержант Кучеров, товарищ майор.

— Месяц без увольнительных, сержант!

— Есть месяц без увольнительных.

— Устав солдаты знают? — повернулся Жигарев к Зайцеву.

— Так точно, товарищ майор.

— Обязанности часового?

— Так точно.

— Применение оружия?..

* * *

Сегодня генерал приедет точно. Сегодня взвод заступает на жилую, значит, генерал — наш.

С подъема Зайцев собрал наш призыв в быткомнате (отслуживших год во взводе не было).

— Ну что, гонять будем или сами тряпки возьмем?

— Гонять, — сказали хором.

— Тогда — вперед!

Мыльная пена шевелилась, как живая, блестела миллионами пузырьков, переливались радужно в свете лампочек. Крик стоял непрерывный. Скакали ремни, сапоги мелькали, табуреты летели кувырком.

— А ты что? — толкнул кто-то.

Стоял рядом Андрей. Взмокший. Рот набок. Глаза прыгают.

— Стоишь что? Я один гонять буду? А ты — кайфовать?

— Отойди к растакой матери! — заорал я. И взмахнул ремнем. И — хлясть! — по чьей-то спине. И еще раз.

Андрей уже где-то на лестнице — тоже наша территория.

Я смотрел на спину, по которой только что ударил… Секунда… вторая… третья… Нельзя так стоять! Нельзя. Но — ударить еще… Нет, никак. Злость пропала.

Злость вспыхнула, когда послышался приближающийся голос Зайцева:

— Не вижу усердия! Не вижу!

Злость вспыхнула оттого, что голос приближался, а я… я ничего не могу поделать, и сейчас опять…

— Бегом! — не узнавая своего голоса, крикнул я. И сама взлетела рука — ремень на мгновенье остановился в воздухе… — Хлясть!

— Бегом, падла!

— Давай, Лауров, давай, — бросил на ходу замкомвзвода.

И это кончилось. Завтрак.

— Садись!

Сел — и увидел перед собой того, кого ударил. Он не смотрел на меня, торопливо ел кашу. Без хлеба. Не досталось.

— На… — Я придвинул к нему два куска своего хлеба.

— Спасибо, — коротко сказал он. И опять опустил глаза в миску.

Ну что еще?..

Генерал появился, когда караул получал приказ.

Комбат приставил ладонь к шапке и успел сказать:

«Караул, слушай приказ», — дневальный закричал страшным голосом:

— БАТАЛЬОН, СМИРРРНА!!!

И сразу же вошел он. А за ним втекла большая толпа офицеров из штаба. Он был сухонький, с маленькой головой, на которой покачивалась дымчато-серая папаха. Глазки напирающие. Нос крючком. Яркие шелковые лампасы.

Генерал внимательно выслушал доклад Аржакова, потом повернулся к караулу. Папаха его, казалось, заняла всю казарму.

— Здорово, сынки! — неожиданно зычным голосом сказал он. Ответ громыхнул так, что стоящие за генералом офицеры осторожно заулыбались.

— Вот это орлы! — Качнулась папаха. Офицеры закивали согласно.

Генерал неожиданно быстро шагнул к Искакову, стройному и красивому казаху.

— Сколько отслужил, сынок?

— Год и три месяца, товарищ генерал, — четко выпалил тот.

— Невеста есть? А-а?

— Так точно, товарищ генерал, есть.

— А в отпуске ты был?

— Никак нет.

Папаха повернулась назад:

— Приказ министра вам известен? А-а?

— Так точно, товарищ генерал. Не успели… — отвечал Жигарев, стоявший ближе всех.

— Что, что, что вы не успели, майор?! — гаркнул генерал.

Жигарев что-то говорил, разводя руками.

— Ну что, мне самому объявить ему отпуск?

— Так точно… Никак нет, товарищ генерал, сегодня же подготовим приказ…

— С богом, сынки! — сказал генерал. И повернулся, поворачивая сопровождающих, и вышел.

Больше мы его не видели.

* * *

Вернулись с «Консерватории» — и сразу команда:

«Оружие не сдавать!»

Мы стояли у казармы в хрустящих от мороза полушубках, на плечах — ледяные автоматы. Теперь возвращались не затемно: день незаметно вырос, и солнце сейчас показывало тлеющую верхушку из-за дальней рощи. Ветер налетал, но лицо не так обжигало.

Из казармы вылетел Соловейчик.

— Нале-во! К автопарку бегом марш!

У автопарка стоял автозак. Стучал мотор.

— К машине!

Сели. Поехали. И тут заговорили, быстро и слишком громко. Кому-то земляк из первой спецроты успел сказать: «На „Детском саде“ — бунт».

Санек… Неужели…

Рядом — голоса, голоса… Какие-то испуганно-храбрые:

— Я их счас всех положу!.. Землю жрать будут!.. Ублюдки!..

Санек… Неужели?.. Да нет, их там полтысячи. А вдруг?

Машина летит как бешеная. Поворот. Еще поворот… Запрыгала. Вокруг попадали; чей-то рукав колючий обжег лицо; кто-то матюгается…

Остановились. Хлопнула дверца кабины. Лязгнуло железо — автозак открывается снаружи специальной отмычкой, открылась дверца с решетчатым оконцем — и мы запрыгали на упругий снег.

Ворота «Детского сада»… А народу! Зарябило в глазах от красных околышей и погон. Тут и офицеры штаба, и зоновские, и наши… Вон Вайсбард, Забелин… И еще незнакомые совсем офицеры; один без галстука, с растрепанными волосами, бледный… Шум стоит. Возле ворот по обе стороны вытянулась первая спецрота: белые шлемы с плексигласовыми забралами, дубинки М-65… Лица напряженные.

Ворота чуть приоткрылись и — спецрота сдвинулась плотнее, образовав узкий коридор. Красные околыши замелькали гуще…

— Вон, ведут! — громко сказал кто-то. По узкому проходу двое солдат из спецроты вели за руки зэка. А сзади еще двое вели второго. Зэки что-то выкрикивали, вырывались. Они были все ближе… Я подался вперед…

— Дай дорогу! — крикнул нам Соловейчик. Мы отошли от автозака, дверь которого была открыта. Автоматы направили на идущих.

— Ать, с-сука! — выворачивал зэк стриженую голову, скалил зубы.

Они были совсем близко от автозака, когда этот первый рванулся… Один конвойный отлетел, громыхнула железная дверь. И тут все, кто стоял близко, сняли с себя автоматы — и замелькали, забухали приклады.

— Осторожней, не убейте его! — кричал какой-то майор.

— Каз-лы! А-а!.. А-а!..

— Мешок на КСП упал, — захлебывался кто-то сзади. — Контролер полез, а они кирпичами… А тут — из караулки наши… крик, стрельба… Возле меня топор воткнулся в маскировочное…

Подбежал лейтенант из, оперчасти — щелкнули наручники, зэка подняли и втолкнули в дверь, откуда выскочили мы… Следом — второго. Хлопнула дверь с решеткой. Соловейчик вонзил отмычку в замок, провернул.

В решетку вцепились пальцы. И из полутьмы — блеском прыгающим — глаза. И крик надрывный:

— Мы же таких, как вы, на зоне спасали: с кожаного кола снимали! Из-под лучших друзей вытаскивали!..

— Пошел! — крикнул толстый майор, прикладывая платок к виску. Платок был в крови.

Автозак медленно тронулся, объезжая карету «скорой помощи», пожарный «Ураган»…

Отбой. Казарма утихает.

Я поднялся на третий этаж написать письмо.

В ленкомнате темно. Я нашарил рукой выключатель, щелкнул.

У окна стоял взводный. Смотрел на меня.

— Что случилось?

— Ничего. Я… письмо хотел… Я повернулся, чтобы уйти, но лейтенант поднял руку:

— Садитесь, садитесь. Я не буду мешать.

И отвернулся к окну.

— Как тебе служится?

Это Забелин. Сел на соседний стол. Смотрит, подбородок пощипывает.

— Нормально… товарищ лейтенант.

— А мне… ненормально. — Он поднял руку, тонкими пальцами взъерошил челку. Так и оставил пальцы вдавленными в лоб. — Понимаешь!

— Это поначалу так, — сказал я. — …Что поделаешь, надо выдержать.

— Выдержать? — Он глянул из-под пальцев. — А зачем?

Он встал, сделал шаг и повернулся. И опять взъерошил волосы.

— А… для чего же вы, товарищ лейтенант…

— Для чего в армию? Хм. Понимаешь, я в детстве какой-то не такой был. Увижу, как мальчишки кошку мучают, и в рев. Мне это казалось ненормальным. Не то что мучают, а что плакал. Потому что все смеялись… Даже отец смеялся.

Он опять сел. Пальцы его тихо гладили поверхность стола.

— И девушки… Друзья, те как-то умели: шуточки, масса слов; девушки смеются, влюбляются… А я так не мог. Хотелось, чтоб влюбились в такого, какой есть. Да и вообще…

Пальцы на столе сжались, выступили острые белые бугорки.

Взводный встал.

— Я надеюсь… то, что я тут говорил, останется между нами? А впрочем…

Он махнул рукой. И вышел.

* * *

Грязные коричневые куски снега летят из-под мелькающих впереди сапог. Это Андрей. Сзади тоже топот.

Впереди прыгает синее пятно — куртка. И — желтая сумка.

— Султана спусти! Султана! — надрываются сзади. И — блестя упругими черными боками, овчарка проносится мимо меня, Андрей…

Бух! Бах! — стучит по маскировочному ограждению, вдоль которого бежим мы. Это зэки с крыши кидают кирпичи. В нас.

— Бросай сумку! Бросай! — орут они человеку в синей куртке.

Овчарка стремительно прыгает на синее пятно, и человек падает в сугроб и закрывает лицо руками.

Я замедлил бег, меня стали обгонять, устремляясь к катающемуся на снегу клубку рычания и криков…

На крыше — черным-черно от мечущихся зэков, они свистели, кричали. Шурша, пролетали над головой обломки кирпичей.

Искаков достал патронник, вскинул автомат.

Та-та-та! — Брызнули от стены кротки штукатурки, пыль взметнулась.

На крыше никого уже не было…

Переброс был богатый: сгущенка, шоколадные пряники, много чаю, сигарет. Бросили пряник Султану. Клацнули зубы, на снег полетели коричневые крошки. Алый язык мелькнул.

Когда уже стоял на посту, к запретке приблизились трое.

— Командир! Че там было-то хоть?

Я перечислил.

— И сгущенка, говоришь, была?

Они пошушукались. Потом один подошел ближе.

— Слышь, давай так: мы вам четвертак отстегнем, а вы нам — сидор. Скажи там своим.

Я позвонил в караулку. Пришли Зайцев и собаковод Искаков.

— Кидай деньги, — потребовал сержант.

Зэки опять посовещались.

— Сидор сначала кинь.

Зайцев повернулся уйти.

— Постой, земеля, не уходи…

Через запретку перелетело что-то, упало в прошлогодний бурьян. Зайцев с собаководом нагнулись, начали шарить.

— Вон лежит! — сказал собаковод.

— Тихо. Пусть лежит.

Зайцев повернулся к зэкам.

— Вы что меня дурите? Камень кинули, да?

Зэки зашумели, придвинулись к проволоке.

Сержант лязгнул затвором:

— А ну отошли! Я вам дам «сидор»!

— Стрелять будешь? Стреляй, падла, — сказал один. Остальные отступили.

Грохнуло резко — от стены над головой зэка отскочила пыль. Двое других бросились в окно. А этот стоял. Только лицо опустелое, глаза остановились.

Когда Зайцев с собаководом ушли, я увидел в окне этих троих. Свистнул им, махнул рукой.

Они подошли, молча уставились.

Я вытащил из кармана пачку чая, две пачки сигарет, горсть конфет, запихал все в рукавицу. Размахнулся…

Туго набитая рукавица плюхнулась им под ноги, несколько конфет выскочили, упали на снег красными брызгами… Зэки подхватили рукавицу, собрали конфеты, хватая их вместе со снегом. Молча полезли в окно.

Ну что еще?

Я смотрел, как черные фигуры одна за другой исчезают в окне. Когда-нибудь этот зияющий провал заблестит стеклами, забелеет занавесками. И цветок в горшочке будет. Уже скоро… Разломают и уберут вышки, снимут колючую проволоку, и на ее месте штакетник. Голубой или зеленый. Деревья будут, клумбы… Может, даже фонтан.

И будет солнечный день, и шумная детвора будет носиться возле этого здания… Воспитательница, красивая девушка с косой, будет сидеть на скамейке и читать вслух сказку. А какой-нибудь Олежка, радостно крича, подбежит и — блеснет на его ладошке потускневшая солдатская пуговица с застрявшей в петельке тканью… Или нож, выточенный из стальной ложки. А воспитательница сдвинет брови и скажет строго: «Немедленно выбрось эту гадость и вымой руки!»

И сказка будет продолжаться. А Олежка сунет находку в карман. Незаметно.

* * *

Кто-то налетел, смял со страшной силой.

— Лаурчик, брат, ты ли это?!

Передо мной стоял… Славка Шевелев. Но какой Славка! В новехонькой шинели, в квадратной шапочке, глаза заостренные на конце смеются.

— В отпуск, братан, в отпуск! — говорил он и все оглядывал меня. А я его. Года не прошло, а не узнать Славку! Что же потом будет?

— А ты что кисляк строишь? — Он говорил, говорил… — Не рад, что ли?..

— За что отпуск? — спросил я, когда мы сели в беседке и закурили.

— Переброс поймал. Пять пузырей. Водки! Хотели сами, да старик один — я со стариками вот так живу! — посоветовал: сдай комбату, отпуск получишь, все равно эспэпэшники ему настучат. Ну я тут же докладную, так и так, мол, предотвращено проникновение спиртных напитков… И точно: десять суток! Без дороги. — А ты как? — спросил он, переводя дух. — Не собираешься домой?

— Куда? У нас по полтора года оттащили, мало кто ездил: людей не хватает… Генерал одному объявил, можно сказать, и все равно…

— Не умеете вы жить, — сказал Славка и придвинулся поближе, хотя в беседке никого не было. — У нас один, знаешь, как сделал. Мешок с опилками — на запретку, и зэку кричит, бери, пока начкара нет, тебе, мол, передали… А переброс у него уже — на вышке. Ну, зэк и полез… Ток ка-ак шарахнул — и полчерепа снес!.. А ты говоришь…

— Нашего призыва?

— Да нет, он еще до нас был. Ребята рассказывали.

— А-а…

— Я, думаешь, десять суток и обратно? Вот! Тоже научили… Знакомая в больнице есть, справку возьму, военкомат подтвердит, телеграмму в часть: так и так, мол, по состоянию здоровья…

— О Воскобовиче слыхал? — почему-то спросил я. Просто пришло на ум.

— Слыхал. Овца вонючая! Теперь узнает там… — Славка бросил окурок, потянулся и засмеялся: — Даже не верится, что домой! Думаешь, я на паровозе поеду? Червонец накину и — фьють! Ту-154! Еще трое суток моих. Сейчас только проездные в штабе оформят, и вперед!

— Ну ты даешь! Молодец, — похвалил я.

— Слушай, — встрепенулся он, — что я это, в самом деле? Деньги нужны? На… — Он протянул сложенную по-зэковски много раз бумажку. Только по цвету было видно, что это двадцатипятирублевка.

А потом я проводил Славку за КПП. Стоял и смотрел, как он уходит: походка легкая, в одной руке — «дипломат», другою отмахивает резко. Домой…

Многоголосый ясный звон послышался над головой моей. Я запрокинул голову, окунул лицо в свежую пронзительную синь, придерживая рукой шапку.

Там на долгой-долгой синеве белесыми крестиками распластались журавли. Они двигались медленно, казалось, стояли на одном месте. А от них, от этих светлых крестиков, падал звон, опускался на эту землю…

Я опустил взгляд и увидел освободившуюся от снега землю. Кругом виднелись помятые консервные банки, коричневые от ржи; блестели бутылочные стекла, дыбилась опутанная черная проволока…

А снег тут недавно лежал — чистый-чистый! Пошел в казарму. Там, наверное, суматоха: завтра-послезавтра — приказ. Кому-то домой…

В казарме и вправду было оживленно. На полу лежали рыжие квадраты — от окон. Под нашим взводом сидели. Замятин… Кучеров… Искаков…

— Садись с нами, Лара, — позвал Кучеров. И ладонью по койке похлопал.

Я сел.

На полу между койками стояла трехлитровая банка, туго накрытая фольгой. Стенки ее были мутны от рвущегося наружу пара. «Купчика» заварили…

Подбежал Палихин — на пальцах нанизаны кружки.

— Стой вон там, — сказал ему Искаков. — Если что — свистнешь.

Сняли фольгу — вырвался крутой пар и ароматный дух. На табурет высыпали конфеты, расставили кружки. Зашевелились, заговорили громче.

— Чай — молодец, — похвалил кто-то, подражая зэкам.

— Человек!

Засмеялись. Захрустели конфеты, губами зашлепали, отфыркиваясь.

Принесли гитару.

Замятин взял ее, загудевшую, с отшлифованным до блеска грифом. Пальцы его длинные забегали по стертым струнам — глуховатый звук разрастался…

Глядя куда-то между скученных голов, Замятин запел чуть надтреснутым голосом:

А когда последний звук утонул в черной дыре, некоторое время растекалась тишина. Потом кто-то затеребил Замятину плечо, что-то сказал, и тот кивнул.

Струны вновь ожили, и сразу же послышалось со всех сторон:

— О-о! Давай, давай, Игорек. Мочи!

Надрывный звук становился все быстрей и громче, а потом вдруг оборвался, и…

И все сразу закачались, подхватили, остановясь взглядами кто на чем:

Чувствую, как подхватывает меня и уносит куда-то, уносит; вижу, белый от зноя плац, застывшая фигура сержанта, и рот у него беззвучно дергается — и колонна падает, как картонная, только спины одни видны. Вспышка с тыла… Вспышки прыгают в глазах: плиты квадратные под ногами проплывают, и на стыках плит травинки тонкие… далеко-далеко квадратные плиты уходят, от вышки к вышке тянутся. От вышки к вышке… Вспышка, вспышка. Вспышка слева, вспышка справа, впереди и сзади… Тонкие травинки, стиснутые плитами, день за днем проплывают под ногами, и сапоги горячие, и глаза ломит от этих белых плит…

Слышу, в черном воздухе стоит частый стук сапог о мерзлую землю; взвод бежит по заледенелой дороге, пронзенный фарами, сверкают ремни впередибегущих и пар отлетает от прыгающих вверх-вниз голов, и луна тоже прыгает, круглая и белая…

А это что, что такое? Да, это пустынное замерзшее поле, и снежинки припадают к облезлому вороту красного пальтишка. И варежка в ромбиках синих поправляет челку. И нога толкает и толкает ледышки — летят подскакивая. Губы, сизые по краям от холода, шевелятся, и видны трещинки на губах этих припухлых, и зубы голубоватые влажно поблескивают… Когда это было? Почему — было? А если сейчас оказаться там, в белом и пустынном поле, там сейчас, наверное, все так же идет снег — тот снег… густой-густой. И наверное, в этой густой колышущейся белизне мелькает иногда темная пустота: вьюга огибает ее силуэт… А вон черные фигуры мечутся на крыше — черным-черно от этих фигур; свист и крики…

А этот спрыгнул с крыши и бежит вдоль «колючки» — то втиснется в прорезь прицела, то выскочит… А на проволоке висит, покачиваясь, тугой мешочек — зацепился за шип и висит… Свист и крики, черные фигуры мечутся, мечутся… Добежит этот или нет? Добежит или нет?

— Батальон, строиться! — издалека откуда-то прокричал дневальный.

— Батальон, строиться-а-а!

В проходе показался вдруг Аржаков. Песня оборвалась на полуслове; вскочили с коек, стали заправлять. Аржаков почему-то не закричал, а сказал просто:

— Строиться немедленно…

Батальон выстраивался, извивался, но мало-помалу утихал, отвердевал… Комбат молча стоял у стены, глядя в пол. Было как раз такое время, когда свет зажигать еще рано, но вот-вот произойдет незаметный такой перелом во времени и станет ясно: пора.

Батальон замер.

Аржаков отделился от стены и заговорил. Не резко и отрывисто, как обычно, а как-то замедленно, замолкая после трех-четырех слов:

— В зоне произошло ЧП… Убит дежурный офицер… При осмотре спального помещения… им был обнаружен сверток. Что было в свертке — пока неизвестно… Осужденный… — Тишина стояла такая, что слышен был скрип комбатовских сапог, когда он менял ногу, — …попытался вырвать сверток из рук дежурного. Когда это не удалось, осужденный… нанес ему удар заточенным гвоздем. Офицер скончался на месте.

Приглушенный гул пробежал из конца в конец, покачнув весь строй.

— Осужденный до утра препровожден в ШИЗО. Заступающему караулу…

Дальше комбат говорил о бдительности, о возможности волнений среди заключенных; проверил постовую ведомость, кого-то заменил, назначил усиление в район каждого поста.

На разводе капитан из штаба долго спрашивал обязанности часового, правила применения оружия… Потом говорил о бдительности, и говорил он тоже как-то медленно и тяжело…

Караул молча шагал по сухой и твердой земле. Замятин нес на плече пулемет — его служба на пульте, оттуда вся зона видна, как на ладони… Четыре овчарки, покачивая крутыми блестящими боками, бежали, повизгивая. Забелин шагал сбоку, сдвинув брови, то и дело трогая кобуру.

Впереди, прямо перед нами, бесшумно сгорало на земле полсолнца. Я оглянулся: одна огромная черно-лиловая тень, во много раз больше нас самих, уносилась по гаснущей степи далеко-далеко…

…Ночь. Ветер теребит приподнятый ворот шинели. Я вытащил из кармана конфету — вчера Санек угостил в машине; разгладил обертку, сделал крошечный самолетик. Самолетик мелькнул в свете фонарей и исчез где-то за основным ограждением.

Ни я, и никто не мог знать, что завтра перед всем батальоном, а там — дальше — по полку и округу, и еще дальше — по всем конвойным частям страны будет объявлено:

«Двое осужденных, за убийство дежурного офицера препровожденных в штрафной изолятор, переводились в освобожденную для этой цели камеру, с целью предотвратить возможные волнения в камере, где они содержались до этого, и обеспечить более эффективный надзор. В комнате, где проводился предварительный обыск, один из осужденных вырвал из рук контролера баллончик с удушающим газом „Черемуха-2“ и заставил контролеров и дежурного помощника начальника колонии, присутствовавшего при обыске, отойти в угол. После чего, угрожая применить „Черемуху“, заставили дежурного помощника снять форму. Далее осужденный, завладевший „Черемухой“, в течение часа удерживал контролеров и ДПНК, а в это время осужденный — непосредственный виновник убийства, — надев офицерскую форму, сделал попытку выйти через второй пост. Благодаря бдительности часового этого сделать не удалось. Осужденный бежал обратно в зону, где снова, переодевшись в лагерную одежду, сделал попытку преодолеть основное ограждение на рывок…»

У двухэтажного здания, выступающего фасадом к основному ограждению, мелькнула тень.

Дышать стало нечем — воздух затвердел в груди и горле. Неужели — сюда?! Сюда! СЮДА!.. Автомат?!. Вот же в углу. Холодный. Тяжелый… Затвор на себя — тихо-тихо… КРЫК!.. Закурить бы. Нет, закурить не успею, сейчас покажется, сейчас… раз, два, три… четыре, пять… вышел зайчик погулять, вдруг охотник выбегает…

На кромке бетонного забора показались руки. Ствол автомата развернулся и стал смотреть туда, где должна была показаться голова… Вот она! В прорези прицела возникло бледное лицо… Журавлева. Санек… Втиснулось лицо и выпрыгнуло тут же, заскакало, заскакало… Крикнуть, крикнуть, пока он еще там… В воздух?..«…В ночное время оружие применяется без предупреждения». Крикнуть!.. «Часовой проявил бдительность и тем самым предотвратил побег»… бег, бег, по белому снегу черные тени скачут… снизу яма, сверху высь… снизу яма… Ма…

Та-та-та! — врезало по ночной тишине. — Та-та-та!

1987