Николай Далекий

НЕ ОТКРЫВАЯ ЛИЦА

#i_001.png

#i_002.png

 

1. ДЯДЯ ФЕДЯ ПЕРЕДАЕТ ПРИВЕТ

Поздним зимним вечером к селу Ракитному приближался одинокий путник.

Это был паренек лет шестнадцати — семнадцати, одетый в шапку-ушанку из облезлого заячьего меха, в стеганую ватную куртку, подпоясанную тоненьким ремешком. За его плечами висел небольшой мешок-пудовичок. По тому, как округлый мешок оттягивал лямки, можно было догадаться, что в нем находилось что-то тяжелое, сыпучее: очевидно, зерно или мука.

Когда до Ракитного оставалось не более километра, впереди послышался далекий, заглушаемый ветром свист. Паренек остановился, торопливо стянул зубами рукавицу и, сунув пальцы в рот, дважды пронзительно свистнул. Через несколько секунд свист впереди повторился. Паренек одел рукавицу, надвинул шапку поглубже и, свернув с дороги вправо, зашагал по снежной целине.

Идти было трудно. Кое-где твердый наст выдерживал паренька, но часто ноги его проваливались по колени в сугробы. Ветер к ночи усилился, срывал с гребней сугробов снежную крупку и с шорохом гнал ее по степи. Фигура путника, и без того едва различаемая на темном снегу, то и дело скрывалась за мутной пеленой.

На полях разыгралась поземка, но морозное небо было чисто и, точно битым стеклом, густо усыпано крупными и мелкими звездами. Каждый раз, когда паренек останавливался, чтобы перевести забиваемое ветром дыхание, он поднимал лицо к небу и смотрел на звезды, как бы выискивая по ним то направление, которого ему следовало держаться.

Отшагав от дороги метров триста, он стал забирать влево и вскоре спустился в ложбину, на которой росли толстые дуплистые вербы с обрубленными ветвями. За вербами смутно вырисовывались во мгле крайние хаты села. Паренек замедлил шаги и, подойдя к толстому стволу вербы, остановился.

В селе было тихо, точно люди в нем вымерли. Ни одного огонька, только ветер шумел в голых ветвях деревьев, да где-то далеко лаяла одинокая собака. Юный путник прислонился плечом к шершавому стволу вербы и долго стоял, прислушиваясь и вглядываясь в контуры ближних хат. Мех его шапки, плотно сросшиеся над переносьем брови и даже ресницы курчавились инеем. Черные глаза блестели настороженно, как у охотника, приблизившегося к тому месту, где прятался опасный, сильный зверь.

Наконец, очевидно, приняв какое-то решение, паренек сунул правую руку за пазуху и, нащупав там что-то, начал медленно пробираться к хате с колодезным журавлем во дворе и двумя высокими тополями у ворот.

С тех пор, как гитлеровские войска заняли село, Мария Бойченко ни разу не зажигала по вечерам огня в своей хате. Работу по хозяйству она старалась закончить засветло и, как только за окнами сгущались сумерки, закрывала поплотнее ставни и укладывала детей спать на печке. Просидев несколько часов в темноте неподвижно, пугливо прислушиваясь, не раздастся ли где-либо на улице выстрел, не послышатся ли крики и топот ног, Мария укладывалась рядом с детьми, но засыпала только под утро, уткнувшись в мокрую от слез подушку.

Не спала молодая хозяйка и в эту ночь. Она лежала с открытыми глазами и думала свою горькую, бесконечную думу… Вдруг ей показалось, что в окно кто-то тихо постучал — три робких удара. Приподнявшись на локте, Мария прислушалась. Тишина, только сверчок трещит за печью и ставня скрипит на ветру. “Послышалось”, — решила Мария, но не успела прилечь, как снова раздались три удара, уже более громкие и настойчивые. Соскочила на пол и подбежала к окну.

— Кто тут? — спросила, порывисто дыша в холодное, заиндевелое окно.

В ответ послышалась мелкая четкая дробь. Ее выбивал пальцами по ставне тот, кто стоял под окном. Мария, как была — босая, в одной рубахе — бросилась в сенцы. Сдерживая дыхание, притаилась у холодных дверей.

На крыльце под осторожными шагами заскрипел снег.

— Федя, ты? — спросила Мария, задыхаясь от волнения, чувствуя, как радостные слезы закипают у нее на глазах.

— Тетя, пустите погреться, — отозвался какой-то незнакомый юношеский голос.

— А кто это? — испуганно прошептала хозяйка.

Тот, кто стоял за дверью, вместо ответа тихо забарабанил пальцами, выбивая мучительно знакомую дробь. Марии показалось, что она слышит шутливые слова мужа: “Старррый баррабанщик. старрый баррабанщик, старрый баррабанщик крепко спал. Он прроснулся, перревернулся, всех фашистов ррразогнал!” Так стучал только муж Марии, когда ему случалось возвращаться домой поздней ночью. Кто же был тот. кто стоял сейчас на крыльце? Кто научил его так стучаться в эту хату? Почему он молчит, притаился?

— Сейчас!

Мария быстро метнулась в комнату, кое-как натянула платье и, выйдя в сени, дрожащей рукой, стараясь не шуметь, отодвинула надежный засов. Дверь приоткрылась, и в сенцы боком проскользнул горбун. Он сейчас же закрыл за собою дверь, нащупал рукой засов, но не задвинул его.

— Чужие в хате есть? — спросил гость промерзшим, тревожным голосом.

— Нет

Послышался скрип задвигаемого засова, и в темных холодных сенцах между незнакомым гостем и хозяйкою произошел короткий и торопливый разговор.

— Как вас звать?

— Мария.

— Ивановна?

— Да.

— Как звать мужа?

— Федор Бойченко.

— Кем он работал в колхозе?

— Бригадиром.

— У вас есть дети?

— Двое.

— Имена?

— Старшенький — Федя, дочка — Оля.

Гость облегченно вздохнул.

— Значит, попал по адресу… Зайдемте в хату, тетя, у меня есть к вам два слова.

В голосе незнакомца слышалась радость, но когда хозяйка, открыв дверь в комнату, хотела пропустить его вперед, он отстранил ее руку и сказал тоном приказа:

— Проходите вперед вы. Свет не зажигайте…

Перешагнув порог, незнакомец замер, прислушиваясь, но не услыхал ничего, кроме дыхания спящих ребят. Тут Мария с запозданием догадалась, что это не горбун, а подросток с мешком за плечами. Он сунул себе что-то за пазуху и снова облегченно вздохнул.

— Вы знаете, от кого я пришел? — спросил гость весело.

— Нет… — с трудом ответила женщина. Ее трясло, как в ознобе.

— Дядя Федя передает вам привет…

Мария молчала, стиснув зубы.

— Дядя Федя говорил, что вы сразу не поверите, — с одобрительной улыбкой в голосе произнес подросток. — Так ведь — не верите?

— Я не знаю, где мой муж, — уклонилась от прямого ответа Мария. — Его арестовали наши… советские. Как дезертира.

— Но вы же знаете, зачем это было сделано?

— Может быть, расстреляли…

— Э, тетя, так мы долго будем договариваться. Не надо в прятки играть. После “ареста” дядя Федя явился к вам ночью… Так?

— Он ко мне каждую ночь является… — Мария непритворно всхлипнула.

— Хорошо. А если я вам скажу, где дядя Федя спрятал свой партбилет, орден Красной Звезды и медаль “За трудовую доблесть”?

О том, что бригадир колхоза Федор Бойченко был членом партии и имел правительственные награды, знало все село. Конечно, это было известно и полицейским. Сжав вздрагивающие губы, Мария молчала, ожидая, что еще скажет загадочный гость.

— Он завернул их в новенькую клеенку, белую с голубыми цветочками, и закопал сверток под старой грушей. Вспомните, что вы сказали тогда мужу. Вспомнили? Вы сказали: “У меня на сердце так тяжело, будто ты закопал наше счастье…”

Мария не дала договорить подростку.

— Не мучь! — как стон вырвалось у нее из груди. — Скажи — он живой? Ты видел его? Когда?

— Не очень давно…

— Не ранен?

— Невредим. Не надо плакать, тетя Мария, и не обнимайте меня — я весь в снегу, простудитесь.

Гость в самом деле казался промерзшим насквозь, так холодны были его одежда, руки, лицо. К тому же на его груди под ватником выпирал какой-то твердый предмет, точно там находился небольшой кусок льда. Мария поняла: подросток пришел издалека, путь его был опасен, он закоченел от холода, голоден.

— Раздевайся. Может, на печку полезешь? — засуетилась хозяйка. — Сейчас я борща тебе налью.

— Не надо, — торопливо зашептал подросток. — Дайте хлеба, если есть. Я должен уходить.

— Это быстренько.

Звякнула печная заслонка, стукнул о горшок ухват — и в хате вдруг вкусно запахло горячим борщом. Мария нашла в темноте гостя, сунула ему в руку ложку и ломоть хлеба.

— Присядь. Вот здесь — скамья, стол, вот тут миска. Нашел? Сними мешок.

— Нет. Я так… — сказал подросток, поспешно принимаясь за еду. — Скажите, у вас соседи хорошие, не ссоритесь? Нет таких, что могут донести? Может, в полиции кто служит?

— Соседей таких нет. Туда дальше, пятая хата от нас — живет одна подлюга… в комендатуре уборщицей работает.

— Как ее звать?

— Оксана Стожар.

— Вредная?

— Ого! Все село ее ненавидит.

— А патрули полицаев или немцев где стоят?

— В центре, у школы, на улице Ленина. Там комендатура и кустовая полиция. Они эту улицу Берлинтрасса называют.

Паренек неожиданно рассмеялся.

— Вот как! Берлинштрассе! Штрассе — по-немецки — улица. Ничего, тетя, может быть, недалек тот день, когда немцы в своем Берлине самую лучшую улицу Ленинштрассе или Сталинштрассе назовут. — Он помолчал, усиленно работая ложкой. — А ночные облавы, проверки часто у вас бывают?

— Неделю назад ходили. Последнее время что-то зачастили. Но сегодня не должны бы…

— Почему?

— С вечера на железную дорогу пошли. Все — и немцы и полицейские. Видно, поезд будет следовать.

— Поезда часто ходят? — перестал жевать подросток.

— Днем — часто, а ночью — хорошо, если один — два проскочат. Боятся сильно… Выставляют охрану, каждый метр стерегут. Там лесочек есть…

Гость замолчал, очевидно, о чем-то думая. Было слышно только, как он быстро орудует ложкой и жадно жует хлеб.

— Немцев в селе много?

— Сотня наберется.

— Полицаев?

— Этих меньше — десятков семь. Со всех сел собрали…

— Из вашего села есть?

— Два только: Трофим Гундосый — сын раскулаченного да Микола Шило — из тюрьмы вернулся, за кражу колхозного зерна сидел. Остальные — черт знает откуда набрались. Начальник у них Сокуренко. Низенький, маленький, а хуже пса цепного.

— Как к вам полицаи относятся?

— От них хорошего ждать не приходится. Собаки, а не люди.

— Я не об этом спрашиваю. Вас подозревают?

— Непохоже. Меня считают пострадавшей.

— А вы кому-нибудь рассказывали о том, что вправду случилось с вашим мужем?

— Нет. Федя приказал мне молчать.

— Постарайтесь припомнить все разговоры. Может быть, кому-нибудь из родных, подруг? Может быть, сказали не прямо, а намеком, обронили неосторожное слово? Вы на меня не обижайтесь, что я вас так допрашиваю. Это очень важно, а женщины на язык все-таки слабые… Ну, ничего такого не припомнили?

— Нет. Я молчала. Плакала…

— Это можно… Для всех, кроме вас, дядя Федя погиб, расстрелян большевиками. Он — дезертир, не хотел воевать против гитлеровцев. Ничего не поделаешь, нужна такая маскировка.

— А мне тяжело, — Мария всхлипнула. — Перед людьми тяжело.

— Вам говорят что-нибудь?

— Говорить не говорят, а по глазам вижу — презирают. Федя был членом партии, активистом. Выступал на собраниях. Теперь его предателем считают.

Несколько минут гость ел молча, очевидно, раздумывая — о чем-то

— Нужно потерпеть, тетя, — сказал он наконец. — Как знать, может, не одна вы такой незаслуженный позор переносите… После войны все выяснится: кто был нам друг, кто — враг. Вы к разговорам прислушиваетесь? Что люди говорят?

— О войне?

— Да, о положении на фронтах.

— Как сейчас люди разговаривают! Все шепотом. Кто говорит — Москву сдали, кто говорит — брешут, Москва держится. Надеются и ждут… Ой, как ждут! Ты бы мне сказал правду, если знаешь.

— Я принес правду. Слушайте внимательно, тетя. За огородом у вас вербы растут. В одной — дупло. Там я спрятал десять листовок, в трубочку свернуты. В них напечатано о разгроме гитлеровцев под Москвой.

Голос паренька перешел на жаркий, срывающийся шепот. Чувствовалось, что он сам дрожит от пьянящей его юношеское сердце радости. Видно, нелегко было ему идти по селам, встречаться с людьми и таить в себе эту желанную для всех новость.

— Ох. и дали им прикурить, тетя! Здорово по зубам трахнули! Многих своих дивизий Гитлер не досчитается. Драпали его вшивые вояки от Москвы, только пятки сверкали. И это — начало, слышите, тетя, только начало.

— Наконец-то! — воскликнула Мария. — Теперь люди духом воспрянут. Боже мой! Ведь от одной мысли, что Москва сдана, темно в очах делалось.

— Тише, тетя…

На печи послышался шорох и надрывный детский кашель. Паренек умолк, тревожно прислушиваясь.

— Это доченька. Простыла, босиком по полу бегает… — успокоила его Мария, как только кашель стих. — Ну, спасибо, порадовал ты меня сегодня, будто снова на свет народилась.

Ночная темнота, тоскливое завывание ветра за окнами, всегда вселявшие страхи в душу Марии, теперь уже не пугали ее. Ей даже казалось, что в хате стало уютней, теплей и светлей.

— Ну, подробности вы сами в листовке прочтете, — голос паренька снова звучал строго и деловито. — Теперь, тетя, поговорим о главном. Нужно, чтобы листовки пошли по рукам и подымали людей на борьбу. Призыв такой — ни одного грамма хлеба гитлеровцам, ни одной теплой вещи им не давать. Пусть сгниет в яме., пусть пропадет, но чтобы им в руки не попадало.

— А кто эти листовки людям раздаст?

— Вам нужно это сделать. Боитесь?

— Нет.

— Это хорошо… Но все надо делать умеючи. Даром не рискуйте, подозрения на себя не навлекайте. Работа должна быть чистой, аккуратной. Листовки принесите и спрячьте в снегу у хаты. В снегу! В хату или сарай не несите. Берите по одной, подбрасывайте их днем. Зайдете, например, в хату к надежному человеку, узнаете, что, кроме вас, в этот день туда чужие люди заходили, — незаметно суньте куда-нибудь листовку, чтобы ее не сразу, а на второй-третий день нашли. Это самый простой и верный способ. Листовку держите в верхнем кармане пальто. В случае обыска скажете: “Не знаю, что это такое, первый раз вижу, может, подбросил кто”. Последнюю листовку приклейте на столб — чтоб и гитлеровцам и полицаям в голову стукнуло… Только столб выбирайте подальше от вашей хаты и своих следов не оставляйте. Поняли, как надо действовать?

— Поняла. Я таких людей найду, что если и догадается кто-нибудь, то не скажет.

— Э, нет! Надо, чтобы не догадались.

— Сделаю.

— Это не все, тетя. Нужно придумать такой знак, по которому было бы известно, есть у вас в хате чужой человек или нет.

Мария подумала и сказала:

— Можно будет к крючку у колодезного журавля тряпочку привязывать.

— Не годится. А если к вам ночью полицаи зайдут, засаду устроят. Они вас из хаты не выпустят. И тряпочка… Заметно.

— Я болт у ставни не буду сильно закручивать. У той, в которую ты постучал. Потрогаешь — свободно, значит, никого нет, можно стучать.

— Это немного лучше, но тоже не годится. Начнешь дергать — услышат и накроют. А проволочку в ту дырку, куда болт заходит, нельзя просунуть? Так, чтобы кончик наружу выходил?

— Можно.

— Вот на проволочке и остановимся. Нет никого — вставляйте, кто-нибудь появился — выдергивайте. Договорились?

— Да.

Подросток положил ложку на стол.

— Куда же ты? А ночевать не будешь?

— Нельзя, тетя. И себя и вас могу погубить.

— Может, посидишь еще? Как он там… наш отец? Может, письмо принес?

— Писем мы не носим… Дядя Федя просил передать, что он жив, здоров и надеется откопать то, что закопал у старой груши. — Паренек помолчал, поправил на плечах лямки мешка и спросил, как бы проверяя, то, что ему было уже известно. — Окно, в которое я стучался, выходит на юг?

— Ага! Как раз в обед солнце прямо светит, — ответила хозяйка. — Где у тебя карман? Вот тут хлеб и сала немножко. Возьми на дорогу.

— А может, обижу? — сказал паренек растроганно. — Теперь сало…

— Бери, бери. Есть у меня, припрятано… Как звать тебя? Так ведь и не знаю…

— Меня звать… Ну, в общем, если придет еще кто-нибудь от дяди Феди и будет спрашивать, скажете: был Сынок. Остальным — ни звука. Даже детям. Никого не было, никого не видели. А теперь оденьтесь и проводите.

Мария торопливо обула сапоги и набросила на плечи пальто. Они вышли в сенцы. Подросток нашел руку женщины и сжал ее у запястья. Мария поняла — нужно постоять, прислушаться.

Только ветер шумел на дворе.

— Выйдите, — зашептал подросток. — На крыльце не останавливайтесь. Пройдите по двору, как будто хозяйство проверяете, и возвращайтесь.

Он нащупал засов на двери и отодвинул его. Мария обошла хату, проверила замок на сарае и вернулась в сенцы.

— Ничего не видно и не слышно, — зашептала она, отряхивая с себя снег. — Мороз, метет сильно.

— Это хорошо — следов не будет видно. Сейчас же закрывайте дверь. Что бы ни случилось, помните: к вам никто не заходил, вы никого не видели.

Подросток замер на несколько мгновений, затем быстро приоткрыл дверь и бесшумно выскользнул из сеней на двор. Мария увидела, что правую руку он держит за пазухой.

— В добрый час. Счастливого пути, — успела шепнуть она и задвинула засов.

Секунда, вторая — и легкий скрип шагов за дверью растворился в шуме ветра.

 

2. ПОМЕТКИ НА КАРТЕ

— Понятно, господин майор! Будет исполнено. До свидания, господин майор!

Обер-лейтенант Густав Шварц, молодой, стройный, щеголеватый офицер в меховом жилете поверх мундира, щелкнул каблуками и, отвесив легкий поклон, опустил на рычажки телефонную трубку Несколько секунд он стоял неподвижно, устремив взгляд на коробку телефона, установленного на письменном столе, затем приподнялся на носки и. расправляя плечи, медленно, с удовольствием потянулся. В его светлосерых, холодных глазах играла довольная, эгоистическая улыбка преуспевающего, знающего себе цену человека.

— Дежурный!!

В дверях из темного коридора появился молодцеватый ефрейтор.

— Начальника полиции ко мне. Немедленно!

Дежурный повторил приказание и исчез. Шварц подошел к висевшей у стола на стене голубой занавесочке и потянул за шнурок. Открылась мелкомасштабная карта. Опершись о стул коленом, обер-лейтенант скрестил по-наполеоновски руки на груди, прищурил глаза и начал сосредоточенно рассматривать пометки, нанесенные цветными карандашами на карту.

В верхней части карты преобладала зеленая окраска. В самом верху у среза она сливалась в сплошное зеленое море с маленькими островками, заливами, бухточками — на севере были густые леса. Их пересекала наискось линия железной дороги, но над ней нависали из глуби лесов несколько красных стрел. Это означало, что дорога находилась под активным воздействием советских партизан. Ниже дороги леса сильно редели, и только в одном месте снова выступало большое зеленое пятно, напоминавшее своими очертаниями дубовый листок. Этот лес назывался Черным лесом. В центре листка был нарисован красный кружок, перечеркнутый крест-накрест двумя короткими жирными черными линиями.

Южнее, почти параллельно нижнему срезу карты, тянулась еще одна линия железной дороги. Она как бы проводила границу между лесостепью и степью, так как ниже ее зеленые пятнышки встречались редко и были не больше горошинки.

Участок этой нижней, очень важной для гитлеровцев дороги и охранял обер-лейтенант Шварц со своей ротой, специально выделенной для несения патрульной службы. Ему помогал начальник кустовой полиции Сокуренко, однако полицаев было мало и далеко не все они внушали доверие.

За четыре месяца пребывания в селе Ракитном Шварц изучил висевшую перед ним карту на зубок. Более того, даже не глядя на свои многочисленные, только ему понятные пометки — точки, черточки, птички, вопросительные и восклицательные знаки, сделанные цветным карандашом, он мог сказать, где и когда были обстреляны, взорваны, пошли под откос эшелоны, где были обнаружены заложенные мины или разобраны рельсы, в каком месте произошли крупные и мелкие стычки с партизанами.

Обер-лейтенант мог также с гордостью добавить при этом, что за четыре месяца, с того момента как он командует ротой, на его участке не отмечено ни одной диверсии. Вот что значит умело и бдительно нести свою службу! Весь участок чистенький… Правда, на карте у самого села Ракитного красовались два восклицательных и один вопросительный знаки. Это были очень неприятные для обер-лейтенанта пометки. Однако не они привлекали в настоящий момент его внимание. Шварц своими прищуренными, колючими глазами уставился на зеленое пятно, имевшее очертание дубового листка, и, задумчиво покусывая губу, напряженно решал очень важную для него задачу.

Всего лишь несколько минут назад он разговаривал со своим начальником — майором Вольфом, сообщившим ему две важных новости. Первая касалась лично обер-лейтенанта Шварца и была чрезвычайно приятна, так как означала крупный шаг вперед в его служебной карьере, вторая только частично относилась к обер-лейтенанту, но была очень тревожной. Эта-то вторая, тревожная новость и заставила Шварца призадуматься у знакомой карты.

Наконец он поставил маленький вопросительный знак у перечеркнутого крест-накрест красного кружочка на Черном лесе и задернул занавеску.

Как хорошо, что он удержался от соблазна высказать майору Вольфу мысль, осенившую его во время телефонного разговора, думал обер-лейтенант, меряя комбату упругими шагами. Нет уж, он сообщит полковнику о своей идее не через майора, а лично. Вольф — ограниченный человек, тупица, службист. Сколько раз он, Шварц, говорил своему непосредственному начальнику: нужно следить не только за дорогой, но и за всем тем, что делается вокруг нее. Нет, майор не внял его вполне тактично высказанному совету. “Выполняйте свои прямые функции, обер-лейтенант, — охраняйте участок дороги”. И, пожалуйста, дождались — в течение двенадцати часов две диверсии. Дорога будет закупорена до утра, причинен крупный ущерб, есть жертвы.

Уже давно, после долгих размышлений, изучения и сопоставления фактов, Шварц пришел к выводу, что в их районе, кроме партизанских отрядов, находящихся в лесах далеко от южной ветки железной дороги, действует также немногочисленная, но, очевидно, очень активная группа советских подпольщиков. По его мнению, эта группа была обособленной, выполняла секретные задания, но в то же время по каким-то каналам была связана с командирами партизанских отрядов и своевременно информировала их о положении на дороге. Именно так обстояло дело, когда командование группы карательных войск решило окружить и уничтожить в Черном лесу отряд “Учитель”. Как только специально прибывшие части начали замыкать кольцо вокруг Черного леса, отряд “Учитель”, видимо заранее предупрежденный, нащупал лазейку на одном из перегонов верхней железной дороги и, прорвавшись с боем, понеся ничтожные потери., ушел на север, в дремучие леса, к своим друзьям и, следует полагать, к своим основным базам.

После этого в течение двух недель на южной дороге все обстояло благополучно. И вот сегодня советские подрывники двумя великолепными диверсиями снова заявили о себе. Откуда они появляются, где их база? Вряд ли они пришли из глуби северного лесного массива — это далеко. Дважды пересекать верхнюю железную дорогу, также усиленно охраняемую, — опасно. В каждом селе, на каждом перекрестке дороги стоят полицейские заставы. Нет, база подрывников где-то очень недалеко. Очевидно, в том же Черном лесу. Хитрый командир партизанского отряда, скрывающийся под кличкой “Учитель”, несомненно, выкинул новый ловкий вольт. Как только карательные войска после “разгрома” его отряда выбыли в другой район, он снова всем своим отрядом незаметно (три дня подряд продолжалась сильная метель) пересек верхнюю дорогу и опять обосновался на старом месте.

Почему “Учитель” так упорно держится за Черный лес? Разгадка проста: он выполняет важнейшую задачу — выводит из строя южную дорогу. Именно эта дорога интересует партизан больше всего. Отряд сидит в лесу тихо, ничем не выдает себя и на сравнительно коротком расстоянии наносит дерзкие удары при помощи мелких групп хорошо обученных и снаряженных подрывников.

Об этом-то своем предположении Шварц намеревался лично сообщить начальнику группы карательных войск. Обдумав все хорошенько, обер-лейтенант сел за стол, увеличил в лампе огонь, достал из шкафа первую попавшуюся книгу и начал читать.

Комната, которую обер-лейтенант выбрал себе под кабинет, находилась в новом кирпичном здании сельской школы и служила прежде учительской. Кроме письменного стола, здесь стоял еще книжный шкаф с глобусом наверху, парта у стены, на которой висела большая карта Советского Союза.

Облицованную зеленым кафелем высокую печь новый хозяин приказал “модернизировать”, и к ней для лучшего сохранения тепла приделали низенькую печурку на манер лежанки. Тщательно вымытый деревянный крашеный пол блестел. У письменного стола он был устлан большим красивым ковром ручной работы, — пышные оранжево-розовые цветы на темнозеленом фоне. Два широких окна прикрывали изнутри наглухо щиты, сколоченные из толстых свежеоструганных досок. Они вставлялись только на ночь. Шварц любил тепло, комфорт и был осторожен, он боялся, как бы ночью в его уютный кабинет не влетела партизанская граната. Нет, он не трус, но не желает умереть такой глупой смертью…

В дверь негромко постучали.

— Войдите! — по-русски крикнул обер-лейтенант, не отрывая глаз от книги.

Вошел начальник кустовой полиции — низенький, щуплый человек в новенькой синей, отделанной сизыми смушками чумарке и такой же смушковой, лихо заломленной набок шапке. Чумарка, видимо сшитая на другого, казалась длинноватой, не по росту начальнику полиции был и подвешенный на тонком ремешке через плечо парабеллум в лакированной деревянной кобуре.

— Разрешите? Явился по вашему приказанию…

— Да, да. Заходите, Сокуренко. Не топчите только своими сапогами ковер… — обер-лейтенант откинулся на спинку стула и ироническим взглядом смерил неказистую фигуру начальника полиции. — Я вызывал вас, господин Сокуренко, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие: к нам едет ревизор.

— Как ревизор? Из фельдгестапо?

— Нет, — заглянув в книгу, холодно продолжал обер-лейтенант, — ревизор из Петербурга, инкогнито. С секретным предписанием.

Ничего не понимающий начальник полиции смотрел на офицера, быстро мигая глазками.

— Вы что, Гоголя не знаете, господин Сокуренко? — притворно изумился обер-лейтенант.

— Какого Гоголя?

— Николая Васильевича…

— Это, может быть, новый староста в Васильевке? — морща лоб и все так же хлопая красноватыми веками с редкими ресницами, соображал Сокуренко. — Так там же не Гоголь, а Галущак.

— Единица!

— Как?

— Ставлю вам единицу по литературе. — Шварц отбросил книгу в сторону. — Стыдитесь, Сокуренко! Не знаете, какими словами начинается бессмертное — так сказано в предисловии — произведение великого русского писателя — “Ревизор”.

Лицо Сокуренко медленно расплылось в досадливой улыбке. Наконец-то он сообразил, в чем дело.

— А-а-а! Этот Гоголь… Вы все шутите, господин обер-лейтенант, а у меня…

Шварц не дал ему договорить. Выйдя из-за стола и важно шагая по комнате, он заявил:

— Я действительно пригласил вас, господин Сокуренко, чтобы сообщить новость чрезвычайного характера: я покидаю эту грязную дыру. Завтра сюда, на мое место, приезжает новый комендант.

— Кто, разрешите нескромность?

— Какой-то лейтенант, уже в годах, из педагогов. Между прочим, тоже знает русский язык.

— А куда, разрешите нескромность, уезжаете вы, господин обер-лейтенант?

Офицер снисходительно улыбнулся. Он ожидал этого приятного для него вопроса, ему вообще не терпелось поговорить на эту тему. Но, прохаживаясь по комнате, он медлил, важничал и всячески старался придать своему лицу холодное и высокомерное выражение. Обер-лейтенант был далеко не глупый человек и в то же время неисправимый позер. Он прохаживался перед Сокуренко, как перед зеркалом.

— Во-первых, это военная тайна, во-вторых, я еще сам точно не знаю, и, в-третьих, я все же могу поделиться с вами своими соображениями, — сказал он и важно надул щеки. — Очевидно, — размеренно, в такт шагам неторопливо продолжал обер-лейтенант, — мое начальство поняло, наконец, что меня следует использовать на работе более широкого масштаба. Возможно, это Киев, Полтава, Харьков или какой-нибудь другой крупный город. Собственно, майор Вольф намекнул мне совершенно определенно. Очевидно, последует повышение не только в должности, но и…

Шварц остановился и осторожно, как бы боясь кого-то спугнуть, прикоснулся кончиками пальцев к своему погону. Последовала многозначительная пауза.

— В самом деле, держать офицера, прекрасно знающего язык населения, его быт и даже литературу… Учтите, Сокуренко, и литературу! Держать такого офицера в какой-то дыре только лишь потому, что рядом проходит железная дорога, — это просто упущение начальства. И я рад, что уезжаю. Ну, а теперь о деле.

Обер-лейтенант остановился против Сокуренко, жестко взглянул на него холодным, замораживающим взглядом (этот взгляд был результатом долгой тренировки перед зеркалом), как бы давая понять, что лирическая часть разговора закончена.

— Я недоволен вашей работой, господин начальник полиции. Ваши полицейские бездельники, пьяницы и… как это по-вашему?.. живодеры! — При последнем слове Сокуренко недоумевающе развел руками. На его лице появилась гримаса обиды. Шварц заметил это и поправился. — Нет, не то слово. Не живодеры, а шкуродеры, взяточники. Да, да, за бутылку самогона они позволяют населению нарушать установленный немецким командованием порядок. По селам шатается подозрительный народ — все эти мешочники и… как это?., меняльщики. Нужно у каждого строго, оч-чень строго проверять документы. Это задача полиции. А вдруг окажется партизан-диверсант.

— Что вы, господин обер-лейтенант! — пожал плечами Сокуренко. — С тех пор, как вы комендантом в Ракитном, у нас, слава богу, ни партизан, ни диверсантов. Партизаны далеко, в лесах. К нам они — ни ногой.

Мнение, высказанное начальником полиции, было очень лестным для Шварца, но он досадливо поморщился и отрицательно закачал головой.

— Вы ошибаетесь, Сокуренко. Партизаны не так далеко, как вам кажется. Во всяком случае они протягивают свои щупальцы к нам. Сегодня утром был взорван поезд на перегоне Гаевое — Большинка. Три часа назад у станции Ивчаны полетел под откос отправляемый в Германию эшелон с пшеницей. Это уже возле границы моего участка. Видите, куда они забираются! Не хватает, чтобы диверсия произошла на моем участке. В последний момент! Перед моим отъездом! Может быть, вы думаете, что это будет способствовать моей карьере? А, Сокуренко?

Начальнику полиции было не впервой слушать такие язвительные вопросы. Он привык к своеобразному юмору обер-лейтенанта и даже довольно удачно подражал Шварцу, когда приходилось устраивать разнос своим полицейским, но пронизывающий, холодный взгляд обер-лейтенанта неизменно приводил его в трепет.

— Я приложу все усилия…

— Сегодня же ночью устройте тщательную облаву, — терпеливо, как неопытного юнца, наставлял Шварц начальника полиции. — Осмотрите не только хаты, но и чердаки, сараи, погреба. Переройте все вверх дном. Пусть одного вашего духу боятся. Учтите, что, как предупредил меня майор, отмечены случаи, когда партизаны для диверсионных актов используют женщин и подростков. Есть предположение, что диверсанты пользуются какими-то маленькими минами секретного устройства, огромной взрывчатой силы. Такую мину легко спрятать в мешке, в корзинке. Вам понятно, господин Сокуренко? Смотрите, если что-нибудь случится до моего отъезда, я вам… Я не хочу рисковать своей карьерой из-за каких-то шалопаев-полицейских. Есть вопросы?

— Вопросов нет, — слегка замялся Сокуренко. — Но разрешите нескромность, господин обер-лейтенант, представить вам такой прискорбный случай. — Он подал офицеру мокрый, смятый лист бумаги, который уже давно держал в руках. — Оч-чень прискорбный…

Шварц брезгливо взял листок, поднес его к лампе и. как только пробежал глазами по сильно расплывшимся, крупным чернильным буквам, побледнел.

— Где это было? Кто обнаружил? — спросил он хриплым голосом, в котором вместо обычных металлических нот звучал откровенный испуг.

— Обнаружил Чирва, уже вечером, — ответил довольный произведенным эффектом Сокуренко. — А приклеено было у колодца. И так ловко — на стенке сруба, изнутри. Только тот, кто за водой пойдет, заметит и прочитает.

— Долго висела? — Обер-лейтенант не сводил глаз с листка.

— Кто его знает? Может, день, может, два, может, всю неделю.

Обер-лейтенант закурил сигарету. Лицо его было по-прежнему бледным, но он уже взял себя в руки.

— Ну, и каково ваше мнение? — насмешливо растягивая слова, спросил он начальника полиции. — Кто, по вашему мнению, написал это гнусное объявление?

Сокуренко невинно пожал плечами.

— Там есть подпись — “германски сольдат”.

— Это провокация!! — швырнув листок на стол, закричал Шварц, как ужаленный. — Слышите? Этого не может быть! Это партизанские штучки! Партизаны действуют под носом у ваших полицейских.

В глазах Сокуренко мелькнули мстительные огоньки. Он стоял в почтительной позе и ожидал, когда офицеру надоест метаться по комнате и кричать. Начальник полиции был спокоен и внутренне торжествовал — этому надутому немцу придется проглотить вторую пилюлю, которая приведет его в еще большую ярость.

— Господин обер-лейтенант, — смиренно произнес Сокуренко, как только Шварц сделал паузу, — вспомните, когда пропали ящики с гранатами и патронами к автоматам, тоже сперва грешили на полицейских, а потом…

— Что потом?! — набросился коршуном на него обер-лейтенант. — Ваш полицейский оказался подкупленным партизанами. Ваш! Он похитил боеприпасы. Это установлено.

— А за что же тогда фельдгестапо арестовало вашего солдата? Того самого, что стоял часовым у склада?

— Вы говорите глупости!! — снова заорал офицер, гневно блестя глазами. — Ганс Эрлих был арестован по другому поводу. Запомните это, Сокуренко, — среди немецких солдат нет коммунистов! Понятно?

— Сольдат… — как бы рассуждая про себя, произнес начальник полиции и с сомнением качнул головой. — Сольдат… Нет, так никто из наших это слово не напишет.

— Вы будете учить меня русской грамматике? — нашелся обер-лейтенант и усилием воли заставил себя усмехнуться. — Ведь вы в слове из пяти букв ухитряетесь сделать шесть ошибок. Я говорю неправду? А Гоголь? Читайте классиков, господин Сокуренко, и вообще учитесь работать. Иначе вы не удержитесь на своей должности. Учтите: через каких-нибудь шесть месяцев на ваше место будут претендовать десятки грамотных, молодых, расторопных людей. Вопросы есть? Вы свободны, господин Сокуренко. Помните об облаве.

— Слушаюсь! — Сокуренко четко повернулся кругом и вышел в темный, холодный коридор. На его лице появилась злорадная улыбка. Он понимал, что на этот раз его козырь оказался старше. Гоголь — Гоголем, а от “сольдата” не откажешься.

И, стараясь подражать пружинистому шагу обер-лейтенанта, начальник полиции шептал под левую ногу, как команду: “сольдат, сольдат, сольдат…”

 

3. ДОНЕСЕНИЕ № …

Как только за начальником полиции захлопнулась дверь, обер-лейтенант с таким видом, словно у него заныли вдруг все зубы во рту, подбежал к столу и еще раз прочел то, что было написано от руки крупными печатными буквами на мокром листе бумаги:

“НЕ ДАВАЙТЕ ХЛЕБ ФАШИСТАМ,

СКОРО ГИТЛЕР — КАПУТ.

ГЕРМАНСКИ СОЛЬДАТ”.

Несомненно, это писал немец. Отсутствие букв в окончаниях двух слов еще ничего не доказывало, но лишний мягкий знак… Сокуренко был прав. Невероятно! В его роте — коммунисты. Кто? Кто написал?! В разговоре с начальником полиции он вел себя недостойно для немецкого офицера: распустился, кричал, размахивал руками. Не умеет владеть собой… Но какой неожиданный удар, какой позор! Начать следствие? Проверить у всех бумагу, чернила, заставить каждого собственноручно скопировать гнусную листовку? Что он достигнет этим? Такие вещи нельзя разглашать среди солдат. Подымется шум, немедленно вмешается фельдгестапо. Не-ет! Он ничего не будет предпринимать. Пусть “счастье” обнаружить в роте коммуниста выпадет его преемнику. С него же достаточно одного Эрлиха. Он даже не упомянет об этой листовке. Забудет… Его функции — охранять дорогу. На участке — благополучно.

Шварц торопливо открыл ящик письменного стола, не тут же раздумал, захлопнул его, разорвал лист на мелкие клочки, швырнул их в печку.

— Сольдат, — шептал он в ярости. — Своими руками задушил бы… Неблагодарная тварь! Гитлер завоевал для немецкой нации всю Европу, а он… Как живуча эта коммунистическая зараза! Ганса Эрлиха уничтожили, появляется другой, новый. Чудовищно!

Исчезновение боеприпасов — двух ящиков гранат и трех тысяч патронов к автоматам — обнаружилось четыре месяца назад, в тот день, когда Шварц принимал роту. У обер-лейтенанта было безошибочное (так, во всяком случае, он полагал) чутье на людей. Он сразу же напал на след Еще тогда, когда его как нового командира представляли выстроенной для этой цели роте и он обходил ряды солдат, ему запомнились жалкая фигура Эрлиха, его тонкое интеллигентное лицо и, особенно, — глаза. Узкоплечий Эрлих стоял в первом ряду на левом фланге, слегка сгорбившись, и скорбно, с каким-то печальным укором смотрел на браво шагавшего перед строем нового командира. И, как ни странно, под этим взглядом Шварц вдруг почувствовал себя неловко. Обер-лейтенант не любил таких ощущений. Проходя мимо, он в упор посмотрел на солдата, ожидая, что тот сейчас же вздрогнет и выпрямится, как от укола, но солдат точно окаменел, и в его глазах Шварц прочел нечто большее, чем страдание и упрек, — в них были глубоко затаенные ненависть и отвращение.

Как только стало известно о крупной недостаче боеприпасов, Шварц почему-то сразу же вспомнил о солдате со странным взглядом. Он навел справки. По профессии Эрлих был художником-пейзажистом. Две или три его работы были отмечены премиями на заграничных выставках. В роте Эрлих держал себя обособленно, ни с кем не сближался и не дружил. Солдаты считали его человеком замкнутым и крайне неспособным к военной службе. В разговоры он вступал редко, но его высказывания почти всегда были подчеркнуто патриотичными. Так, например, фельдфебель роты Штиллер рассказал обер-лейтенанту, что однажды он во время сильной стужи спросил у окоченевшего Эрлиха, не замерз ли он, и получил ответ: “Нет! Мне тепло от одной мысли, что фюрер в эту минуту думает о каждом из нас…”

Фельдфебель Штиллер страдал полным отсутствием чувства юмора. Ответ солдата он принял всерьез и, сообщая об этом случае, видимо, полагал, что рекомендует Эрлиха новому начальству только с хорошей стороны, как вполне благонадежного солдата.

И вот тогда-то, твердо веря в свою интуицию, Шварц выбросил довольно рискованный, но полностью оправдавший себя психологический трюк, ошеломивший всех своей тонкостью и простотой замысла. Узнав фамилии солдат, стоявших часовыми у склада боеприпасов, он вызвал Эрлиха и, как только тот появился в комнате, не говоря ни слова, ударил его по лицу с такой силой, что очки слетели с носа солдата и разбились о стенку.

— Три дня назад, — сказал он солдату после этого. — вы стояли ночью на посту у склада боеприпасов и передали своим сообщникам несколько ящиков. Отпирательство — бессмысленно. Нам все известно.

Прием Шварца удался. Эрлих был ошеломлен и решил, что его игра проиграна. Он, видимо, был совершенно неопытен в таких делах. Бледный, беспомощно щуря свои близорукие глаза, солдат вытер платком выступившую на губах кровь и произнес со спокойствием обреченного:

— Тем лучше, господин обер-лейтенант, значит, вы не станете утруждать себя лишними вопросами и мне не нужно будет что-либо вам рассказывать.

Но, получив от солдата это косвенное признание, Шварц не мог от него добиться больше ничего. Эрлих отрицал связь с какой-либо подпольной организацией, он называл себя “гуманистом”, “совестью немецкого народа”. Он говорил о трагедии нации, о коричневой чуме, о позоре тех, кто дал миру Гете и Бетховена.

— Свинья!! — заорал было на него Шварц. — Как ты смеешь болтать о нации, мерзавец, если патроны и гранаты, которые ты передал партизанам, будут использованы ими для убийства немецких солдат!

— Но разве я повинен в гибели сотен тысяч немцев? — возразил на это Эрлих, широко раскрывая свои безумно кроткие глаза. — Кто превратил нашу молодежь в убийц, кто толкнул ее на гибель? Такие, как я? Нет! Голос настоящих немецких патриотов сейчас не слышен за треском барабанов. Так слушайте партизанские выстрелы, взрывы гранат. Может быть, они вас чему-либо научат, научат раньше, чем вы погубите миллионы немцев. Убийцы — вы!

Короче говоря, Эрлих был помешанным. Обер-лейтенант остался глубоко уверенным в этом. Эрлих и следователю гестапо городил всякую чушь, пока ему не заткнули рот кляпом. Но о своих сообщниках солдат так ничего и не сказал. Он умер при очередной пытке. Гестаповцы переборщили…

Воспоминания об Эрлихе не улучшили настроения обер-лейтенанта. Ему казалось, что он и сейчас видит перед собой бледное лицо солдата, разбитые в кровь губы, его глаза, полные ненависти и презрения, горящие фанатическим огнем. Он, видите ли, спасал нацию от коричневой чумы. Жалкий неврастеник с вывихнутыми мозгами, идиот, философ!

Шварц быстро ходил по комнате, раздражение его увеличивалось. Он решил вызвать фельдфебеля, ему нужно было на ком-либо сорвать свою злость.

Появился рыжий верзила — фельдфебель Штиллер. Он осторожно обошел ковер и остановился в трех шагах от офицера, с солдатской готовностью воззрившись на начальство.

— Штиллер, кто у нас в роте прилично знает русский язык?

— Прилично? — фельдфебель слегка оттопырил мясистые губы. — Кроме вас, нет никого. Я знаю немножко, но… разве я могу сравниться с господином обер-лейтенантом?

— Ну, а кто из солдат хотя бы плохо, но умеет изъясняться с местным населением?

— Смотря какие слова, господин обер-лейтенант. — Штиллер ухмыльнулся. — “Стой!”, “Руки вверх!”, “Сало”, “Гусь”, “Яйка” — эти слова знают все наши солдаты. О, они мастера на эти слова! Наш Винкель уже почти собрал на шестую посылку…

— Та-ак… — Шварц холодно взглянул на подчиненного. — А как у вас идут дела с разоблачением нашей уборщицы Оксаны?

— Как будто намечается успех.

— Да-а? — слегка приподнял брови обер-лейтенант.

— Вчера я третий раз провожал ее домой и вел уже более откровенный разговор. Гы! — Штиллер засмеялся и тряхнул головою. — Я намекнул ей, что войну с русскими считаю опасной авантюрой и неблаговидно отозвался о фюрере.

— А она? — Шварц не спускал глаз с фельдфебеля. Казалось, его очень заинтересовало сообщение Штиллера.

— Она сделала вид, будто не поняла, начала расспрашивать, скоро ли я буду офицером и прочее в ее стиле. Но я заметил, что она очень внимательно посмотрела на меня… По-моему, клюнуло. Дайте мне неделю-две сроку, и я вам покажу, что это за птичка…

— Вы уверены?

— О да! — ухмыльнулся фельдфебель. — Главное теперь — не спугнуть…

Едва приметная усмешка мелькнула в глазах обер-лейтенанта. Он неторопливо подошел к столу, отпер боковой ящик и извлек из толстой папки небольшой листок.

— Я прочту вам, Штиллер, любопытный для вас документ. Он написан по-русски. Перевожу: “Коменданту, обер-лейтенанту Шварцу от жительницы села Ракитное Оксаны Стожар”. Вы слушаете, фельдфебель?

— Да, я весь внимание. — Фельдфебель стоял на вытяжку. Он знал, что когда командир роты начинает говорить таким сдержанным тоном, слегка растягивая слова, нужно ожидать серьезной взбучки.

— “Донесение номер…” Номер не имеет значения. “Имею честь донести вам следующее: сегодня господин Макс Штиллер снова провожал меня и заявил по секрету, передаю его точные слова, — “Фойна на большефик Россия ест авантюр…” Вы говорили это, Штиллер?

— Да… — кивком головы подтвердил пораженный фельдфебель. — Именно так я говорил…

— Читаю дальше: “Гитлер ест польшой свинья. Скоро фашиста капут”. Вы говорили и это, Штиллер?

— Но, ради бога, господин обер-лейтенант… — взмолился Штиллер. Лицо его приобрело такой пунцовый цвет, что крупные бледные веснушки сразу же стали незаметными. — Ведь я говорил это по вашему приказанию… Я…

— Вы клевещете на меня, Штиллер, — сухо оборвал его обер-лейтенант. — Я разрешил вам, по вашей же просьбе, проделать эксперимент с этой украинской девушкой, но я никогда не приказывал и не мог приказывать вам употреблять в разговоре с ней именно такие слова, крайне оскорбительные для нашего фюрера.

Штиллер молча с мольбой глядел на обер-лейтенанта.

“Я сделала вид, что не поняла господина Штиллера”, — бесстрастно, точно читая приговор, продолжал Шварц. — “О дальнейших разговорах господина Штиллера буду сообщать. Оксана Стожар”. Подпись, дата.

Обер-лейтенант положил донесение в папку, спрятал ее в ящик и повернул ключ. Только после этого он снова взглянул на фельдфебеля.

— Как вам это нравится, господин Штиллер? Это уже второе донесение о вас. Может быть, у вас сохранились еще какие-либо подозрения, касающиеся этой девушки? Может, вы по-прежнему полагаете, что я, ваш начальник, недостаточно бдителен и осторожен в отношениях с лицами из местного населения?

— Я никогда так не думал, господин обер-лейтенант, — прижимая руку к сердцу, как при клятве, залепетал Штиллер. — Я высказал свою мысль… Мы в чужой стране. Эта девушка показалась мне подозрительной… Я ошибся. Я вижу, как я ошибся, господин обер-лейтенант.

Раскаяние фельдфебеля было искренним и полным. Раздражение Шварца улеглось, он смягчился и перешел на наставительный тон.

— Штиллер, вы имели возможность убедиться, что я вижу людей насквозь, как на рентгене. Я слежу за всеми, вижу все! И если я кому-нибудь доверяю… — обер-лейтенант бросил красноречивый взгляд на Штиллера. — Понятно?

Фельдфебель молчал, всем своим преданным видом подтверждая, что ему понятно, и отныне командир роты может положиться на него, как на каменную гору.

— Почта? — спросил обер-лейтенант.

— Прибыло только одно письмо, — торопливо, явно обрадовавшись перемене темы разговора, ответил фельдфебель. — Курту Мюллеру.

Штиллер вынул из кармана запечатанное письмо.

— Содержание? — покосился на конверт Шварц.

— Проникнуто здоровым немецким духом. Письмо от какой-то Анны, очевидно, от невесты. Пишет: несмотря на то, что мама в больнице и положение ее безнадежно, она, т. е. Анна, аккуратно выходит на роботу, чтобы помочь героической армии фюрера, в которой доблестно сражается “е возлюбленный Курт Мюллер. Можно передать Мюллеру?

— Да, но в следующих письмах обращайте внимание на всяких безнадежных мамаш и невест. Рядовой Мюллер — исполнительный солдат и вне подозрений. Но мы должны следить за каждым. Эти мамаши и болезни бывают различного, иногда самого неожиданного свойства. Вы понимаете меня, Штиллер?

— Понимаю, господин обер-лейтенант.

— Вы свободны.

Фельдфебель вышел, облегченно вздохнув.

“Трудовой день” обер-лейтенанта был закончен весьма удачно. Он потянулся было за сигаретой, но портсигар был пуст. Шварц, щадя свое цветущее здоровье, придерживался твердого правила: во всех случаях жизни выкуривать в день не больше десяти сигарет. При этом десятой обер-лейтенант обычно наслаждался перед сном. Однако сегодня он выкурил последнюю сигарету намного раньше — при разговоре с Сокуренко.

 

4. НА НОЧЛЕГЕ

Большое украинское село Ракитное находилось в семи километрах от станции того же названия и стояло на перекрестке нескольких дорог. Из степного района шло через Ракитное шоссе, с северо-востока на юг тянулась грунтовая грейдерная дорога. От Ракитного также начинался узкий проселок, огибавший небольшой лесок. Проселок вел к хутору Дубки и дальше, на север, к затерянным между полями и лесными островками селам и хуторам.

Еще осенью на дорогах появились “мешочники”. Гитлеровцы выдавали продовольственные пайки только тем, кто активно сотрудничал с ними, остальное население захваченных ими городов обрекалось на голод. И тогда-то дороги из городов в села наводнили массы несчастных людей, гонимых призраком голодной смерти. Горожане — женщины с детьми, старики, подростки — брели группами и в одиночку. Проходили одни, вслед за ними или навстречу им появлялись другие, утомленные, запыленные, с худыми, печально сосредоточенными лицами, и в их глазах читалось только одно желание, один вопрос: где раздобыть хотя бы немножко хлеба или муки?

Это было хватающее за сердце, бесконечное, унылое шествие скорбных людей, несших за плечами мешки, рюкзаки, чемоданы на лямках, людей, отправлявшихся странствовать по неведомым им дорогам, от села к селу в надежде выменять на захваченные из дому вещи что-либо съестное.

При появлении машин мешочники поспешно сторонились, отходя на обочину, спускались в кюветы и, опустив головы или отвернувшись, ждали, пока грузовики с гитлеровскими солдатами проедут мимо.

Пока было тепло, весь этот люд ночевал прямо в поле, разжигая маленькие костры из сухого бурьяна, потом мешочники стали находить пристанища на ночлег у скирд соломы, вырывая в них норы — “кубла”. Но когда ударили лютые в ту зиму морозы, вечерами в хатах Ракитного все чаще и чаще слышались несмелый стук в дверь и голоса: “Хозяечка, пустите переночевать”.

Несмотря на угрозы полицаев, жители сел давали приют горожанам, подкармливали их, делясь последним и отрывая иной раз кусок от своего рта.

Немало таких мешочников ночевало в Ракитном и в ту ночь, когда Сокуренко получил приказ произвести тщательную облаву.

Среди них был пятнадцатилетний хлопец — неунывающий, веселый.

Он постучал в хату Ольги Чумаченко поздним вечером. Хозяйка и ее старшая дочь Надя целый день работали на станции — как раз сегодня им выпала очередь идти на очистку станционных путей. Вернулись домой усталые, промерзшие и злые. На хозяйстве оставалась младшая дочь — черноглазая Галя. Семья поужинала сваренной Галей постной пшенной кашей и уже готовилась ко сну. Тут кто-то громко и требовательно забарабанил в дверь.

— Снова полицаев черт несет, — сказала Ольга. — Открой, Галя.

Но вслед за девочкой на пороге появился не полицейский, а низенький, запорошенный снегом подросток с тяжелым мешком за плечами. Он быстро, чтобы не впустить за собой холодного воздуха из сеней, захлопнул дверь и с улыбкой на курносом белобрысом, обожженном морозом лице, весело, точно старых знакомых, оглядел хозяйку и ее дочерей.

— Добрый вечер! Разрешите, если не выгоните, воды в вашей хате напиться, а то душа к костям присохла…

— Примерзла, может? — спросила хозяйка, недовольно оглядывая хлопца.

— Ага, — засмеялся хлопец, стягивая с головы суконную без меха шапку-ушанку. — Растерялся и не то слово выпалил.

Он еще раз без смущения оглядел хату, суровую хозяйку. Надя, понимавшая мать с полуслова, молча, не глядя на хлопца, подала ему эмалированную кружку воды.

Подросток не спеша отпил несколько глотков, сладко зажмурился, одобрительно качнул головой.

— Ох и жирная!

Стоявшая рядом с матерью пугливая Галя прыснула смехом.

— Чего еще выдумал? — строго спросила Ольга.

— Говорю, вода у вас хорошая — жирная… — вполне серьезно пояснил хлопец.

Тут уже и Надя не сдержала улыбки.

— Где-то, видно, сытно пообедал, — вздохнула Ольга и поджала губы. Она догадывалась, что хлопец будет проситься на ночлег и решила ему отказать. Пусть идет в те хаты, где есть мужчины.

Но хлопец точно не замечал, что хозяйка настроена к нему недружелюбно. Он сделал шаг вперед и, отхлебывая из кружки, доверительно произнес:

— Верите, тетя, со вчерашнего вечера во рту крошки Не было.

— А воду пьешь…

— Ха! — удивился хлопец и взглянул на Надю, как бы приглашая девушку высказать свое мнение. — А разве вы не знаете, что две тонны воды заменяют сто пятьдесят граммов жиров? Не верите? Ого! Немецкой наукой доказано… А как же! Ученые брехать не будут.

Теперь уже смеялась вместе с дочерьми и Ольга. Она сама любила острое, меткое слово, шутку. Но хлопец даже не улыбнулся, он только как бы обиженно хмыкнул носом. при этом ноздри его смешно задвигались.

— Э, — уже весело сказала хозяйка, — невыгодный ты у нас гость: воды тебе не успеем носить.

— А вы не бойтесь, тетя, — отхлебывая из кружки, хлопец лукаво взглянул на младшую дочь Ольги, не спускавшую с него глаз. — Когда мне сильно есть захочется, я к речке или к колодцу сбегаю. А это так… чтоб аппетит не пропадал.

— Хватит языком молоть, — засмеялась Ольга. — Ты, вижу, живешь по присказке: “Дайте воды напиться, потому есть хочу так, что даже и переночевать негде”. Куда тебя девать такого?.. Снимай свой мешок.

Хлопец не стал ожидать вторичного приглашения. Он развязал тонкий крепкий шнурок, служивший ему пояском, скинул ватную куртку и оказался в холщевой, заправленной в суконные брюки рубахе с украинской вышивкой.

— Документы у тебя есть какие-нибудь? — озабоченно спросила Ольга. — Как бы полицаи…

— Чего, чего, а этого добра у меня хватит, — шутливо успокоил ее подросток. — Наш начальник городской управы мне троюродным дядей приходится — любой документ выпишет.

Он крепко растер руками свое все еще малиновое от мороза курносое, обрызганное мелкими золотистыми веснушками лицо, с удовольствием потер руки, еще раз хозяйским глазом оглядел комнату.

— А ну-ка, давайте мне, девчата, молоток, клещи, гвозди, весь инструмент, какой в хате есть.

— Зачем тебе?

— Вижу работу. Вон держаки на рогачах обгорели, шатнется — еще чугунок с борщом опрокинете, табурет косой — надо гвоздем ножку прихватить.

И хлопец, сняв ухваты с ручек, начал строгать обуглившиеся древки. Через полчаса все ухваты были заново насажены, шатавшаяся ножка табурета укреплена, порог двери для сохранения тепла обит толстой соломенной косой, на сапоге у хозяйки красовалась небольшая, пришитая тонкой дратвой заплата. Работа горела у хлопца в руках, он то и дело отпускал всякие шутки и, смахивая рукавом рубахи капельки пота, выступившие на носу, хвастливо заявлял: “Эх, жалко, что куска олова и соляной кислоты под рукой нет, а то бы я вам всю худую посуду запаял”.

— Вот ты говоришь: немцы придумали — вода заменяет жиры… — сказала хозяйка, смеясь глазами. — Хорошо, заберут у нас немцы зерно, скот, птицу, оставят нам воду. Ну, а выпьем мы всю воду в колодцах, тогда что?

— Тогда, — не моргнув глазом, ответил хлопец, — тогда всех наших людей немцы переселят к большим рекам, морям.

— В море вода соленая.

— Будут сахарин добавлять, — как ни в чем не бывало отвечал хлопец. — У них сахарина много…

Хотя было понятно, что хлопец шутит, Надя рассердилась.

— Нет уж, — сказала она злобно, — пусть они сами чай с сахарином пьют. Чтоб им от нашего сала животы полопались. Чтоб им…

Осторожная Ольга шикнула на дочку и незаметно повела строгой бровью в сторону подростка — не болтай лишнего, в хате чужой человек…

Хлопцу постелили на широкой крестьянской скамье — немного соломы, а сверху рядно. Он примостил в голову свой мешок и, сняв с суконных на вате чулок, заменявших ему сапоги, грубые самодельные калоши, сейчас же улегся, свернувшись калачиком и прикрывшись своей курткой.

— Может, каши съешь немножко?

— Каши? — мечтательно переспросил хлопец. — Каши бы хорошо. Люблю…

Но когда Надя достала из печи горшок, наложила каши в миску и поставила ее на стол, хлопец не поднял головы. Надя окликнула его, тронула за плечо, потормошила — он не шевельнулся. Крепкий сон охватил хлопца мгновенно. Он лежал, прижавшись щекой к своему мешку, блаженно улыбаясь во сне, и тоненько, переливчато посвистывал простуженным носом.

Ввалившиеся ночью в хату полицаи еле растолкали подростка.

— Кто?! Стой! Куда? — испуганно вскрикнул он, вскакивая на ноги и закрывая рукой свое искаженное злостью лицо, чтобы защитить глаза от яркого света электрического фонарика.

— Документы!

Хлопец молчал. Он стоял перед полицаем, закрыв лицо рукой, и грудь его судорожно вздымалась.

— Документы есть?

— А-а… документы… — произнес с явным облегчением подросток.

Он потер глаза и, лениво хрустнув костями, потянулся.

— Ревизия, значит. Где-то есть документики… Ну и приснится же такое!

Он пошарил по подкладке своей куртки, достал из карманчика сложенную вчетверо бумажку. Полицай долго читал при свете фонарика справку, выданную городской управой Тарасу Шумко, имеющему пятнадцать лет от роду, состоящему на учете в бирже труда и получившему разрешение отправиться в сельскую местность для приобретения продуктов.

— А почему в Германию на работу не поехал? — грозно спросил полицай.

— Не берут. Говорят — малолеток и специальности нет никакой. Ха! Я не против, я бы с дорогой душой. Чего так болтаться… Говорят — возьмем весной, когда пятнадцать тебе исполнится.

Полицейские обыскали подростка. Нашли: две старенькие тонкие кожаные стельки, шило, моток дратвы, иголку с ниткой, заколотую в подкладку шапки, маленький перочинный ножик со сломанным лезвием. Развязали мешок — там была темная, наполовину смешанная с отрубями мука. Мешок прощупали, муку несколько раз проткнули снятым с винтовки штыком.

— Ага, мука… — точно отвечая на вопрос, сказал хлопец. — Ячменная. Ничего, сойдет! Коржи будут хорошие.

Полицейские расспросили хозяйку хаты: когда пришел хлопец, о чем он спрашивал, не было ли с ним еще кого-нибудь. Перепуганная Ольга отвечала то, что знала.

— Чтоб завтра твоего духу здесь не было, — сказал, уходя, старший полицай хлопцу. — Слышишь, байстрюк? Чуть свет из села убирайся! Шляется тут всякое дерьмо собачье…

 

5. УТРО

Тарас учел совет полицейского. Он проснулся затемно, поел предложенную хозяйкой пшенную кашу, запивая ее взваром из сухих груш с ломтиками сахарной свеклы, и начал сейчас же готовиться в дорогу. Хлопец казался вялым, грустным, на вопросы хозяйки отвечал неохотно, рассеянно. Шутить, как вечером, уже не пытался. Его словно тяготила какая-то непосильная забота, мысль о чем-то неприятном, возможно, мысль о своей невеселой, горькой судьбе, заставляющей так вот бродить зимой от села к селу, ночевать в чужих хатах, вскакивать от окриков полицейских

И только когда наступила пора уходить, на лице Тараса снова появилось веселое, плутоватое выражение.

— Спасибо, тетя, за кашу. Пузо, как бубен. Могу любой марш отбарабанить.

— Ты, хлопец, не спеши ехать на работу в Германию, — сочла нужным сделать наставление Ольга. — Там тебя с калачами встречать не будут, не думай…

Тарас лукаво взглянул на Ольгу.

— Увидим, тетя, как оно обернется… Чего вперед загадывать. Желаю вам… В общем, в семействе у вас недостача, — хлопец покосился на висевшую на стене большую застекленную рамку с фотографиями, — так, чтобы вернулись целыми и здоровыми те, кого вы ждете.

— За это тебе спасибо, сынок, — прослезилась Ольга. Она вспомнила мужа, сына, ушедших в армию в первые же дни войны. — А ты, хлопец, — засмеялась сквозь слезы женщина, — как кончится война, приезжай к нам — оженим. Понравился ты мне, веселый, хозяйственный, мастер на все руки. Наша старшая велика для тебя, а Галя подрастет, будет как раз…

Младшая дочь Ольги шмыгнула за спину матери, Надя улыбалась, хлопец покраснел до ушей, засмеялся.

— Вы скажете, тетя, — такое придумали… Не поминайте лихом!

Все еще смущенный, Тарас поклонился и вышел из хаты, неловко задев ногой о порог.

На дворе только начинало светать, но на улицах уже виднелись люди. Сгорбившись, брели мешочники. С ведрами на коромыслах спешили женщины к колодцу.

Проехали сани с несколькими тепло, но разношерстна одетыми полицейскими. У многих из них на рукавах были грязноватые белые повязки с трафаретом “Полицай”. За санями осталась в морозном воздухе струя вонючего сивушного перегара.

Тарас шел не спеша, позевывая, вздрагивая и поеживаясь от холода. Возле столба, ощетинившегося желтыми, с немецкими надписями, стрелками-указателями, хлопец свернул в проулок и остановился, чтобы перевязать ослабшие веревочки на калошах. Он долго копался, распутывая неподатливые узелки.

В переулке показалась девушка в плюшевом пальто, несшая большой узел с выстиранным и отглаженным бельем.

— Сестрица! — не подымая головы, окликнул ее Тарас, — а где здесь дорога на хутор?

— Вон на указателе написано.

— Там по-немецки, не разбираюсь я.

— У полицейских спроси. Они у школы пропуска проверяют.

Девушка прошла мимо, не замедляя шага. Она даже не взглянула на хлопца. Красивое лицо ее с грубо накрашенными бровями было равнодушным. Навстречу ей попалась женщина с пустыми1 ведрами. Она посторонилась, уступая девушке дорогу, но как только та отошла подальше, оглянулась и проговорила тихо, с ненавистью:

— Шкура гитлеровская! Белье своему коменданту понесла. Я бы ему нагладила, накрахмалила… веревку на шею.

— Доброе утро, тетя, — сказал Тарас, выпрямляясь и притоптывая ногой.

— Ой! — вздрогнула женщина, поворачиваясь к подростку. — Испугал…

— Вы здешняя, тетя?

— Здешняя, сынок. А что тебе?

— Да вот, как мне дорогу на хутор найти?

— Выходи на улицу и — прямо.

— Говорят, какая-то дорога покороче есть.

— Это через лес, по просеке. Выйдешь вот из села, маленькая балочка будет. Подымешься из нее — увидишь впереди скирду соломы. До скирды не доходи, а сворачивай по стежке влево, там лесок и просека. Четыре километра к хутору по ней, больше не будет.

Женщина хотела было идти дальше, но хлопец задержал ее. Он вытянул из-за пазухи стельки.

— Вот какая вещица есть у меня; тетя. Не нужно? Хочу пшена на кашу выменять. Они еще добрячие стельки, даже за подметки могут сойти. Особенно по женской линии. Может, у вас, тетя, пшено есть? Или гречка?

— Какое там пшено, — отмахнулась женщина.

— А то бы сменяла тетя, а? — не отставал хлопец, просительно заглядывая в глаза женщине. — Чтобы мне на хутор не заглядывать. Неохота крюк давать. Я много не прошу… А, тетя? Вон какие стельки — железо. Гляньте только на товар! — Он как бы с усилием сгибал, мял руками стельки, с треском хлопал ими по коленям и вообще старался показать товар лицом. — Им сносу не будет. Ей-богу, не брешу! Я без обмана, по совести.

— Вот пристал, как цыган на ярмарке… — усмехнулась, разглядывая навязчивого хлопца, женщина. — Что мне глядеть?

— Так товар же какой! С гарантией. Пожалеете…

— Нет пшена! — рассердилась женщина. — Сами картошку едим, да и та кончается. Эти идолы начисто гребут, а что оставалось, припрятали, то уже сменяли, поделились. — Она смягчилась. — Разве ты один ходишь? Тысячи! Голодно в городе?

— Не говорите, тетя, беда, — сказал Тарас, пряча за пазуху стельки. — Что будет — не знаю… Значит, до скирды не доходить и — влево? Так ближе?

— Намного ближе, — женщина увидела свернувших в проулок трех немецких солдат и заспешила. — Вон они, черти, идут. Дай хоть им с порожними ведрами дорогу перейду.

Тарас отступил в глубокий снег, чтобы дать дорогу солдатам. Два из них были высокими. Они шли впереди, в ногу, просунув руки в рукава шинели, широко расставляя длинные ноги в сапогах и больших соломенных ботах. За ними спешил третий — маленький, низенький солдатик с обвязанной платком головой, поверх которого была одета пилотка. Тарас вытащил на всякий случай свой документ. Высокие прошли, только покосившись на хлопца, но солдатик подскочил к нему.

— Руки ферх! — негромко скомандовал он, наставляя на подростка автомат и свирепо вращая глазами. — Пуф-пуф!!

Тарас испуганно и удивленно поднял руки. В пальцах правой руки у него была зажата бумажка.

Молоденький солдат (он был ростом чуть выше Тараса) нахлобучил хлопцу шапку на глаза и, довольно рассмеявшись, побежал догонять товарищей.

— Во какие… шутники. Ха! — в веселом изумлении пробормотал Тарас, поправляя шапку. — На пропуск даже не глядят. А что им какой-то Тарас… Без внимания!

Хмыкая и улыбаясь, Тарас зашагал по улице в том направлении, какое ему указала женщина.

Через несколько минут он уже был на краю села. Тут хлопец увидел стоявшего на дороге маленького человека в синей чумарке, с парабеллумом в деревянной кобуре. Это был Сокуренко. Начальник полиции внимательно оглядел хлопца, но не остановил его и даже не окликнул.

Оксана постучала в кабинет обер-лейтенанта Шварца.

— Войдите!

Девушка вошла с узлом белья. Она уже была без пальто и платка, в темной из какого-то линючего материала кофточке и черной, плохо сшитой юбке, спускавшейся на голенища сапог и делавшей ее фигуру плоской. Каштановые волосы были зачесаны назад без пробора и схвачены на затылке в маленький узел. Грубо, неумело накрашенные брови, наведенный краской выделяющийся пятнами на щеках румянец уродовали ее красивое свежее лицо, делали его неприятным, отталкивающим.

— Доброе утро, господин обер-лейтенант, — кладя узел на стол и развязывая концы платка, сказала Оксана. — Не знаю, угодила ли я вам на этот раз. Манжеты крахмалила. Будьте любезны, посмотрите и проверьте по списку.

— Я помню так… — обер-лейтенант быстро пересчитал белье в стопке.

— Горячая вода ждет вас на кухне, — продолжала девушка. — Это — как дождевая вода — я растопила чистый снег. Если захотите помыть голову, так лучше нет: волосы делаются мягкими, пушистыми, как шелк.

— Прекрасно! — офицер со снисходительной усмешкой взглянул на девушку. — А какие новости, Оксана?

— Пока нет никаких особенных, — виновато пожала плечами Оксана. — Вчера господин фельдфебель не провожал меня… Ночью была облава, но у соседей никто не ночевал. За семьей Колесника я слежу… только трудно. От меня люди все скрывают. Ненавидят. В разговор не вступают. Не здороваются даже, отворачиваются. Мать, и та…

— А ты мне напиши, кто не здоровается. Поняла?

— Хорошо, завтра я принесу список. Он будет длинный…

Оксана невесело усмехнулась.

— Ничего, — многозначительно кивнул головой Шварц. — Мы можем сократить его… вычеркнем кого-нибудь, да так, что и воспоминаний не останется… С тобой кто-нибудь из наших солдат заговаривал по-русски?

— Фельдфебель, как я вам уже сообщала.

— Нет, кроме Штиллера…

Океана задумалась и покачала головой.

— Нет, не припоминаю…

Шварц отобрал пару белья, все остальное сложил в чемодан и закрыл его на ключ. Проверил, заперты ли ящики стола.

— Затопи здесь печку. Нужно нагреть хорошенько.

— Господин обер-лейтенант, может быть, немного позже?

— Почему? — удивился Шварц. — Ты чем-то занята?

— Нет, — Оксана смущенно опустила голову. — Я не люблю здесь оставаться одна… Тут телефон и… Ну, я не хочу.

— А-а, — улыбнулся обер-лейтенант. — Ты боишься даже тени подозрения?

— Береженого бог бережет… — еще ниже склонила голову девушка.

— А смелость города берет, — засмеялся Шварц. Он никогда не упускал случая показать, что знает “язык местного населения” в совершенстве. — Ты думаешь, меня можно обмануть? Если бы я что-нибудь заметил…

Глаза офицера холодно блеснули. Пружиня крепкие, мускулистые ноги, он несколько раз прошелся по комнате, высоко подняв голову. В эту минуту у Шварца был такой вид, точно он шагал перед полком, выстроенным на смотр, и не в чине обер-лейтенанта, а, по меньшей мере, полковника.

— Хорошо, — сказал он Оксане, начавшей колоть лучины. — Если ты беспокоишься, я пришлю сюда солдата.

Шварц захватил белье и направился к двери.

— Господин обер-лейтенант, — торопливо и тревожно окликнула его Оксана. — На столе какие-то бумаги… Вы забыли.

Обер-лейтенант вынужден был еще раз снисходительна улыбнуться: осторожность этой девушки умиляла его.

— Я ничего не забываю, Оксана, — сказал он с порога. — Это ненужные бумажки. Брось их в печку.

 

6. СТРАННЫЙ РАЗГОВОР

Почему обер-лейтенант Густав Шварц доверял украинской девушке Оксане Стожар?

Не только фельдфебель Штиллер, но и начальник кустовой полиции Сокуренко не раз задавали себе этот вопрос.

Штиллер, наконец, понял, в чем дело… Сокуренко продолжал оставаться в неведении.

Как выяснил начальник полиции, Оксана — бывшая студентка педагогического института — явилась в ее родное село Ракитное за два дня до отхода советских войск. В Ракитном жили ее мать и два старших брата. Был еще один, самый старший брат, но он погиб в стычке с японцами у озера Хасан. Братья Оксаны, один — кандидат партии, другой — комсомолец, с первых же дней войны были мобилизованы в армию. Оксана тоже была комсомолка. Впрочем, она не скрывала этого.

Не менее интересные сведения получил Сокуренко о родителях девушки. Отец Оксаны — Трофим Стожар — был организатором и первым председателем колхоза. Председательствовать Трофиму долго не пришлось. Как-то ночью перед весенним севом загорелся амбар с колхозным зерном. Трофим первым бросился тушить пожар. Тут-то его и сразила неведомо кем выпущенная пуля… Мать девушки, по мнению Сокуренко, была заклятой большевичкой, и ее следовало бы повесить без всяких разговоров на первом попавшемся столбе. Ему не раз доносили, что старуха в открытую честит и немцев и полицаев, а его, начальника кустовой полиции, иначе не называет, как “крысой”, “скаженым псом”.

Правда, Сокуренко знал также, что сейчас в хате у Стожаров нет согласия. Старуха прокляла дочь, как только узнала, что Оксана пошла работать в комендатуру. Ссоры между матерью и дочерью продолжались и по сей день. Стожариха ходила по соседям, плакала, убивалась и обзывала дочь самыми последними словами Но это еще ничего не доказывало.

Когда Сокуренко был назначен в Ракитное, Оксана уже работала в комендатуре. Лейтенант, предшественник Шварца, молодой и легкомысленный офицерик, попавший после истории с Эрлихом в штрафную роту, был хорошего мнения о девушке. Как она втерлась к нему в доверие, что говорила о себе — неизвестно. Почему новый комендант, обер-лейтенант Шварц, эта умная, хитрая, тонкая немецкая стерва, явно покровительтвует Оксане, для Скуренко также было полной загадкой.

Как только стало известно об исчезновении ящиков с боеприпасами, начальник полиции счел нужным сообщить новому командиру роты все сведения об уборщице комендатуры. Обер-лейтенант немедленно приказал, чтобы ночью девушку арестовали и привели в комендатуру. И вдруг вечером он отменил этот приказ, накричал на Сокуренко, обозвал его идиотом, тупицей, болваном, не видящим, что творится под носом. Сокуренко и в самом деле был виноват — как раз в ту ночь из села убежали к партизанам полицейский Нечипорчук и еще два молодых хлопца, которых Нечипорчук за несколько дней перед тем рекомендовал принять в полицию.

Что говорить, вина Сокуренко была большой и тяжелой. Однако почему обер-лейтенант не счел нужным арестовать и допросить Оксану? Этого Сокуренко понять не мог, так как не знал всех событий той злополучной для него, беспокойней ночи.

…Когда стемнело, Оксана сама прибежала к обер-лейтенанту, запыхавшаяся, бледная, перепуганная на смерть. Она показала кусок желтой провощенной бумаги и обломок тонкой доски с гвоздями и обрывком проволоки. При одном взгляде на эти предметы обер-лейтенант понял, что они означают…

— Где нашла? — спросил он хрипло, впиваясь глазами в лицо Оксаны.

— Отняла у собаки, таскала по улице в зубах.

— Чья собака, знаешь?

— Тех хлопцев, что у них полицейский Нечипорчук живет. Это по нашей улице. Ой, скорее! Туда люди какие-то с огородов пошли… Свет в хате зажгли. Скорее! Увидите, там что-то затевают.

Но Шварца торопить не нужно было. Он сам руководил операцией. Как на зло, Сокуренко где-то запропал, и розыски начальника полиции задержали обер-лейтенанта на шесть минут. Хату Нечипорчука окружили в два кольца: первое — полицейские, второе — солдаты. На окна навели пулеметы.

И тут обер-лейтенанта ожидало жестокое разочарование. Хата оказалась пустой. По многим приметам можно было определить, что люди покинули ее всего лишь несколько минут назад. На столе была приклеена листовка со сводкой Совинформбюро, в сенцах валялись обломки ящиков из-под гранат и патронов, провощенная бумага, несколько оброненных патронов к автоматам немецкого производства.

Гнев Шварца обрушился на начальника полиции.

С тех пор Оксана сделалась секретным осведомителем обер-лейтенанта. Девушка была очень исполнительной, наивной и преданной. Она восхищалась всем немецким, любовно рассматривала иллюстрированные журналы и, как узнал Шварц, мечтала выйти замуж за немецкого офицера, уехать в Германию.

Доверял ли ей обер-лейтенант полностью? Нет. Два восклицательных знака, поставленные его рукой на карте возле села Ракитного, обозначали два события — происшествие с Эрлихом и исчезновение Нечипорчука. Третий знак — вопросительный — касался Оксаны… Где-то в душе у осторожного Шварца все еще таилось сомнение.

Оставшись одна в кабинете, Оксана разожгла дрова в печи и быстро подошла к дверям. В коридоре было тихо. Девушка приоткрыла дверь, взяла тряпку, щетку и, напевая песенку, принялась за уборку. Прежде всего она старательно стряхнула пыль с занавески, закрывающей карту на стене, потянула за шнурок, проверила, хорошо ли держат кнопки, и мельком, равнодушно скользнула взглядом по новым отметкам, сделанным Шварцем вчера вечером.

В коридоре по-прежнему было тихо.

Оксана переложила на край стола оставленные обер-лейтенантом бумажки, осторожно отодвинула телефонный аппарат и, косясь на приоткрытую дверь, начала шлифовать сухой бархаткой лакированную поверхность стола.

За дверями послышались неторопливые тяжелые шаги. Оксана отбросила тряпку и замерла, прислушиваясь.

В дверях показался солдат. Он читал письмо.

Оксана, словно застигнутая врасплох, ударила рукой по ящику, как если бы торопливо задвигала его на место и, схватив со стола бумаги, спрятала их за спину.

Солдат вздрогнул и посмотрел на девушку. Оксана стояла за столом, лицо ее взялось красными пятнами, глаза лихорадочно блестели, она улыбалась кривой, растерянной, вызывающей и в то же время льстивой улыбкой. В глазах солдата мелькнул испуг. Он быстро прикрыл дверь.

— Спокойно, Оксана, — тихо, стараясь как можно четче выговаривать русские слова, сказал он. — Я ничего не видель… Не бойся.

— А чего мне бояться? — с наигранным удивлением спросила девушка.

— Виселица, — солдат поднял на Оксану свои печальные, умные, усталые глаза. — С этим не шутки. Хорошо, что обер-лейтенант послал меня, а не другой сольдат.

— Господин Курт, что вы мелете?

— Не надо лишних слов, — досадливо поморщился солдат. — Я слежу давно. Очень давно. Я знаю, кто ты есть.

— Кто?

— Лишний слова…

— А все-таки, кто же я такая, по-вашему? — губы Оксаны растянулись в насмешливой улыбке. Она смотрела на солдата враждебно.

— Ты… Ты отважная советская девушка, — твердо глядя ей в глаза, произнес солдат. Худое суровое лицо его вдруг изменилось, точно на него упал мягкий свет. — Ты ходишь так… — он расставил руки и сделал осторожный шаг вперед, точно балансируя на протянутом канате. — Упадешь — смерть! Я не враг, Оксана, я друг.

Оксана звонко рассмеялась, но смех ее прозвучал как-то искусственно.

— Какой вы смешной, господин Курт, — сказала она, выходя из-за стола и все еще продолжая держать руку за спиной. — Долго думали, пока придумали?

— Очень дольго, очень много, — хмуро кивнул головой солдат. — Я видел тебя с Гансом Эрлихом. Ночью стояла, разговаривала. Я думал — зачем? Потом — нет патрон и гранат. Потом Эрлих попадает в фельдгестапо. Он умер, но не выдал тебя.

Оксана посмотрела на Курта с сожалением. Так смотрят на людей, одержимых нелепой, навязчивой идеей.

— Зачем же вы мне это говорите? Вы бы взяли и доложили обо всем этом господину обер-лейтенанту.

Курт только грустно усмехнулся.

— Неделю назад, — сказал он, — я незаметно положил тебе в карман пальто записку: “Фельдфебель Штиллер — провокатор…”

— Ага! — раскрыла рот от удивления Оксана. — Это, значит, сделали вы? Не беспокойтесь, в тот же день я передала записку господину обер-лейтенанту.

— Не верю, — покачал головой солдат. — Тогда бы Штиллер не стал провожать тебя второй и третий раз.

Оксана смутилась, но тут же перешла в наступление.

— А почему вы, господин Курт, скрываете от своих, что знаете наш язык? — спросила она, прищурившись.

— По той же самой причине, которой ты скрываешь, что знаешь наш, немецкий язык.

— Я?! — Оксана даже отступила назад, пораженная таким подозрением.

Курт не обратил внимания на ее удивление. Он снова развел руки, как бы удерживаясь на канате.

— Оксана, я тоже хожу так… Я получиль письмо, очень пльохое письмо…

— Интересно… — не дала ему договорить девушка, скептически разглядывая солдата, и тут же добавила с угрозой: — Не мне, а господину обер-лейтенанту будет интересно, когда я расскажу ему об этом разговоре с вами.

— Да, ему было бы интересно… — с невеселой улыбкой согласился солдат. — Но ты не скажешь.

— Почему? — подняла брови девушка.

— Почему раньше не сказала?

— Я жалела вас, я думала — вы шутник, — вскипела девушка. — А вы сумасшедший. Мелете бог знает что.

Солдат сделал знак замолчать. Он прислушался.

— Идут! — тревожно зашептал он, отходя к стене. — Спрячь документы!

— Какие? — Оксана озорно усмехнулась.

— Те, что взяла в столе и держишь за спиной. Оксана небрежно бросила на стол смятые бумажки и рассмеялась в лицо солдату.

В комнату вошли расчесывающий мокрые волосы обер-лейтенант и взволнованный начальник полиции. Курт вытянулся, он был бледен.

— Вы понимаете, я сразу… — говорил на ходу Сокуренко, но, увидев Оксану, осекся.

— Господин обер-лейтенант, — торопливо произнесла Оксана, показывая на бумаги. — Вы приказали мне выбросить эти бумажки, а солдат… он смотрит строго и говорит что-то… — девушка взглянула на глотавшего приоткрытым ртом воздух Курта Мюллера, — по-немецки…

Шварц со злостью скомкал бумаги, швырнул их в печку.

— Уходите! — крикнул он солдату по-немецки и, презрительно искривив лицо, повернулся к Сокуренко. — Ну, ну, рассказывайте. Только спокойно, толком, членораздельно. Кто шел, куда шел, с кем шел?

Начальник полиции указал глазами на девушку, давая понять, что он не хотел бы при ней вести этот разговор. В то же мгновение Оксана обратилась к Шварцу:

— Дрова разгорелись, господин обер-лейтенант, сейчас поставлю кофе и потом зайду подбросить в печку.

И Оксана вышла из комнаты вслед за солдатом.

 

7. ЧЕТЫРЕ МЕТКИХ ВЫСТРЕЛА

— Почему вы думаете, что эти два подростка — партизаны? — спросил Шварц начальника полиции, как только двери закрылись за девушкой.

— Разрешите нескромность: я не думаю, я — уверен! — горячо ответил Сокуренко.

— Но вы проверяли их документы?

— Нет. — Сокуренко дышал порывисто, он был не на шутку взволнован. — Сейчас я вам нарисую полную картину. Выхожу это я на улицу проверять посты и вижу: на дороге в хутор появляется подозрительный тип.

— Что значит “появляется”? — открывая карту, раздраженно спросил обер-лейтенант. — Откуда появляется?

— В том-то и дело, что неизвестно, откуда он появился. Понимаете, там скирда соломы…

— Но куда он шел? В каком направлении? — раздражаясь еще больше, произнес Шварц. — Вы что-нибудь можете толком рассказать?

На лице начальника полиции появилось плаксивое выражение.

— Шел к селу. Вы же не даете слова сказать… Идет к селу, а сворачивает на тропиночку, стежка по-нашему. Стежка ведет в лес, на просеку. Просекой можно выйти на хутор. Но учтите, что рядом — железная дорога.

— Учитываю, — рассматривая карту, сказал обер-лейтенант. — Сколько ему лет?

— Кому?

— Ну не лесу, не хутору, конечно, — нетерпеливо затопал ногой офицер. — Я о возрасте вашего “подозрительного типа” спрашиваю.

— Далеко было и темновато, но видно, что молодой. Лет шестнадцать — семнадцать, не больше. За плечами — мешок. Понимаете, мне сразу бросилось в глаза — утро, скирда соломы, идет к селу, а сворачивает к просеке. Если вышел из хутора, зачем идет назад в хутор другой дорогой?

— Теперь понятно… — кивнул головой Шварц. — Дальше?

— Только этот первый дошел до леска, а из села выходит второй, тоже с мешком, — продолжал ободренный Сокуренко. — Так этот покосился на меня, а я вроде ноль внимания, за хату и — слежу. Смотрю: и второй сворачивает на тропинку к просеке. Тут я у господина фельдфебеля бинокль попросил и — весь внимание. Гляжу, подходит этот второй к елочке, а навстречу ему поднимается первый…

— Они разговаривали друг с другом? — спросил обер-лейтенант. и взгляд его сразу же стал холодным и острым.

— Не знаю. У меня глаз заслезился.

— От самогона. Меньше пейте, Сокуренко.

— Да, значит, протер я глаза, — торопливо продолжал Сокуренко, — наставил бинокль, смотрю: первый этот, что от скирды шел, как сквозь землю провалился, а второй пошел в лес по просеке.

Обер-лейтенант дернул шнурок, закрывая карту.

— Лучше было бы, если бы у вас не слезились глаза, — сказал он со злостью и заходил по комнате. — Черт знает что такое: он увидел, ему показалось, ему… Как это? Ему померещилось. В результате — он уверен. Какая железная логика! И все это в последний день моего пребывания здесь.

Сокуренко стоял, нервно теребя пальцами смушковую шапку и искоса поглядывая на немца черными злыми глазками. Начальник полиции ревностно выполнял приказ обер-лейтенанта, не спал всю ночь, следя за тем, чтобы полицейские провели облаву как следует. Утром он почти два часа простоял на морозе, присматриваясь к мешочникам, шедшим на хутор, сам лично заметил двух подозрительных хлопцев, сообщил, думал — похвалят… А немец снова недоволен и обращается с ним, как с мальчишкой.

Шварц остановился возле Сокуренко, гоняя под кожей гладко выбритых припудренных щек маленькие тугие желваки.

— Решено! Посылаю две группы, — сказал он сердито. — Одну на машине в объезд, она закроет выход из просеки. Вторая — вы со своими полицейскими отправитесь с ней — пойдет по просеке от нашего села. На машину дайте нескольких полицейских. И вообще, Сокуренко, — раздраженно добавил офицер, — посылайте своих людей вперед. Пусть они не привыкают прятаться за спины наших солдат.

— Понятно! — торопливо щелкнул каблуками начальник полиции и выбежал из кабинета.

Офицер одел шинель, фуражку и также вышел, чтобы отдать фельдфебелю необходимые приказания.

На опушке леса, шагах в пятнадцати от протоптанной по просеке тропинке, росло несколько полузасыпанных снегом елочек. За ними, как за сугробами, сидел на маленьком мешке паренек, одетый в стеганую ватную куртку и сапоги. Красивое смуглое лицо его посинело от холода, он то и дело постукивал ногой о ногу, растирал нос рукавицей, но не поднимался, чтобы побегать и разогреться. Сжав губы, паренек неотрывно смотрел в просвет между ветвями елочки на околицу недалекого села. Сдвинутые у переносья черные плотные брови, строго очерченный рот, крепкий, твердый, точно вырезанный подбородок придавали юному лицу паренька мужественное, суровое выражение.

Где-то над холодной, покрытой снегом степью всходило солнце. Тонкие сизые струйки дыма, подымавшиеся от села к небу, приобрели сперва багровый, затем золотистый оттенок. На белое поле, отделявшее крайние хаты села от леса, упали розоватые полосы света. Снег на верхушках елочек малиново зарумянился.

Три угольно-черных ворона, ослепительно сверкающие на солнце, пролетели из леса в село.

Услышав их голодное, обиженное карканье, паренек вздрогнул, резко поднял голову и долго с мальчишеским любопытством следил за полетом птиц.

На околице села никто не показывался. Но вот появились две женщины. Каждая из них тянула за собою небольшие сани. Они миновали то место, где брала начало тропинка, идущая к лесу, и направились по дороге дальше, к видневшейся невдалеке скирде соломы.

Настороженность исчезла из глаз паренька. Он осмотрел лямки мешка, обмел рукавицей приставший к рядну снег и уже хотел было взвалить свою ношу на плечи. Но тут его внимание привлек отдаленный, нарастающий шум автомобильного мотора, и он снова присел на мешок, не сводя глаз с сельской околицы.

Из села выскочил большой грузовик, до отказа набитый солдатами и полицейскими. У тропинки машина остановилась, и несколько человек торопливо спрыгнули на землю. Тотчас же грузовик помчался дальше, а оставшиеся солдаты и полицейские вытянулись гуськом по тропинке.

Точно не веря своим глазам, паренек тихо и изумленно свистнул. Шевеля губами, он пересчитал людей на тропинке. Их было тринадцать. Чертова дюжина: семь полицаев и шесть солдат… Они торопливо шли к лесу.

Парнишка порывисто приподнялся, словно собираясь со всех ног бежать вглубь леса, но тут же опомнился и замер. Несколько мгновений он, стиснув зубы, смотрел блестящими черными глазами на деревья так жадно и тоскливо, точно в первый и последний раз видел зимнюю красу леса.

— Нет, брат… — громко, со злобой сказал он, видимо пересилив себя. — Ни шагу! Лежи здесь и жди… Вот так!

И, словно повинуясь приказу, он опустился на землю.

Скорбная тень скользнула по лицу паренька и залегла у глаз, в опустившихся уголках рта. Точно отвечая каким-то своим мыслям, он с сожалением покачал головой и печально улыбнулся. Губы беззвучно прошептали что-то…

Затем паренек сурово огляделся вокруг, как бы оценивая занятую им позицию, уложил возле елочки свой мешок, замаскировал его снегом, вытащил из-за пазухи пистолет. Не люди на тропинке были еще далеко. Они только начинали спускаться в ложбину и быстро один за другим исчезали из виду.

Паренек сунул пистолет за пазуху, еще раз печально огляделся вокруг.

Тихо и хорошо было в лесу. Чистый снег слабо розовел на ветвях деревьев. Тонко, едва уловимо пахло смолистой хвоей, горьковатой корой ольхи, сладкими почками берез. Елочки протягивали к самому лицу паренька опушенные снегом лапчатые ветки.

— Ну вот и все, дорогие мои, — сказал паренек, горько улыбнувшись. — Последний разговор…

Слезы потекли из его раскрытых смеющихся глаз. Он смахнул их рукавицей, надвинул шапку на глаза и улегся за мешком.

Полицаи и солдаты долго не появлялись из ложбины и вдруг — точно выросли из снега. Теперь маленький отряд шел не гуськом, а развернувшись цепочкой. Впереди с винтовками наперевес брели по глубокому снегу полицаи, за ними солдаты.

— Пять, шесть… восемь… десять, одиннадцать… — шептал паренек, пересчитывая людей в цепочке.

Недоставало двух. Паренек тревожно, точно боясь ловушки, посмотрел по сторонам, поднял уши шапки, прислушался. По-прежнему было тихо. Он успокоился и вынул пистолет, запасную обойму.

Полицейские в цепочке находились уже на расстоянии ста метров. Хорошо были видны их раскрасневшиеся от мороза лица, ремни с подсумками, повязки на рукавах.

Паренек пошевелился, уминая под собой снег, и замер. Черные злые глаза его глядели не мигая. Наконец он выбрал цель для первого выстрела. Посредине цепочки, вслед за низеньким плюгавым полицейским в синей чумарке, шагал по тропинке высокий гитлеровец с автоматом на груди. Он размахивал руками и кричал что-то своим солдатам. Это был обер-ефрейтор.

Упершись локтями в мешок, паренек стиснул зубы, старательно прицелился и, когда незримая линия, идущая от его гневного зрачка через прорезь прицела и кончик мушки, уперлась в грудь гитлеровца, плавно нажал спусковой крючок.

В тишине морозного, малинового, радостного утра раздался сухой, чуждый природе звук выстрела…

Проводив машину с солдатами и полицейскими, Шварц вернулся в свой кабинет в отличном настроении. “Выходы из просеки закрыты, — размышлял он, рассматривая карту и насвистывая марши. — Им некуда будет деться. И если это действительно партизаны, то Сокуренко преподнес мне на прощанье прямо-таки прелестнейший подарок”.

Оксана внесла большую охапку дров. Обер-лейтенант наблюдал, как она подбрасывала их в печку, его поразило необычное выражение лица девушки. “Точно у нее кто-то умер из близких родственников, — подумал он. — А как ужасно красит она брови и щеки… Очевидно, полагает, что вот такая, грубо размалеванная, она становится красивее, привлекательнее. У бедной девушки полное отсутствие вкуса. А ведь если ее приодеть, стереть с лица дурацкую краску, заставить каждый день чистить зубы, сделать модную прическу — получилось бы нечто очаровательное”.

Прикрыв дверцу печки, девушка собралась уходить.

— Оксана! — задержал ее Шварц. — Почему у тебя сегодня такое грустное лицо?

Девушка подняла на него смеющиеся глаза.

— Грустное? Вы скажете… Сегодня у меня счастливый день — я видела хороший сон.

— Со свадьбой? — усмехнулся обер-лейтенант.

— Да…

— В каком чине был жених?

— Я этого не заметила, — простодушно ответила Оксана, польщенная вопросом Шварца, — но офицер… Черный мундир, волосы светлые, как у вас, и такой красивый, обходительный, вежливый. Мы входим в кирху, а кругом — народу! И — оргн. Ведь у вас в церкви оргны?

— Боже, какая наивность… — засмеялся обер-лейтенант.

— Вы не верите в любовь? — обиделась Оксана

— Я верю в любовь, — сказал Шварц жестко и посмотрел на девушку с игривым сожалением. — И это… только это спасает тебя от многих неприятностей…

Оксана загадочно вздохнула.

— Господин обер-лейтенант, я никогда ни о чем вас не спрашиваю, а теперь хочу спросить. У вас есть невеста? Это не военная тайна?

— Нет, это не военная тайна, — сказал офицер, расстегивая верхний карман мундира и вынимая оттуда фотографию. — Вот дама моего сердца. Ну, как? Нравится?

С фотографии улыбалась Оксане миловидная немочка, с красивой прической, холеная, капризная, с ямочками на щеках, показывавшая в улыбке два ряда мелких блестящих зубов.

— Ой, какая!.. Ангелочек! — всплеснула руками Оксана. — Разрешите посмотреть?

Обер-лейтенант передал фотографию и с удовольствием отметил, что в глазах этой украинской девушки вслед за восхищением мелькнули ревнивая зависть, страдание, далеко запрятанное сознание своего ничтожества. Он не удивился: даже у многих немецких девушек его ослепительная Берта вызывала именно такие чувства.

— Но папаша у этого ангела… — начал было он, самодовольно улыбаясь, и, не успев договорить, изменился в лице.

Где-то далеко прозвучали выстрелы.

Обер-лейтенант, как был — в меховом жилете, без фуражки — выбежал на крыльцо. Стрельба доносилась со стороны леса. Часто хлопали винтовочные выстрелы, почти беспрерывно трещали автоматные очереди. “Черт возьми, Сокуренко, кажется, не ошибся, — подумал Шварц, прислушиваясь к пальбе. — Но как долго они возятся…”

Стрельба оборвалась так же внезапно, как и началась.

Шварц вернулся в кабинет. Оксана все еще рассматривала фотографию.

— Да, так папаша у этого ангела — сущий дьявол, — весело сказал обер-лейтенант. — Великолепное имение, пятьсот гектаров земли в Восточной Пруссии, два спиртных завода… Наследница — единственная дочь, милая, капризная, взбалмошенная Берта.

— Она любит вас? — спросила Оксана.

— Любит, любит… — пряча фотографию в карман, засмеялся офицер. — Но кто я для ее пузатого папы? Фольксдейче, сын какого-то немецкого колониста в России, раскулаченного к тому же, сын немецкого фермера, имевшего когда-то всего лишь сорок пять десятин земли на Поволжье.

— Как, значит, вы жили в России? — изумилась девушка. — А я — то думаю, откуда немецкий офицер так хорошо знает чужой язык? А спросить все стеснялась.

— Вот поэтому-то я и держу тебя уборщицей, — строго сказал Шварц. — Ты не задаешь лишних вопросов. Ты слуга, вышколенный слуга, четко выполняющий приказания господина. Такими должны быть все здесь, на завоеванной нами земле.

Обер-лейтенант подошел к шкафу, вынул маленькую бутылку коньяка и две металлические рюмки.

— Сегодня у меня особенный день, Оксана. И я угощаю тебя лучшим в мире французским коньяком “Мартель”. Французы называют его “напитком богов”.

— За что же мы выпьем? — спросила девушка, почтительно принимая из рук офицера поданную ей рюмку. — За здоровье вашей невесты?

— Да, за здоровье Берты. Сейчас ее папаша даже знать не хочет какого-то обер-лейтенанта Густава Шварца. Но когда я после войны буду владеть четырьмястами гектарами, и не каких-нибудь прибалтийских песков, а жирной плодородной земли на Украине или в Поволжье, тогда папаша Берты будет шелковым. Ну, сразу, до дна!

Чокнулись и выпили. Оксана сморщила лицо и закрыла рот рукой.

— Не понравилось? — спросил обер-лейтенант, пряча бутылку.

— Понравилось… Только дух захватывает… Спасибо за угощение. Что вам приготовить на завтрак? Есть еще холодец вчерашний, я достала хрен. Кофе сварить покрепче?

— Да. На обед курицу, поджарь побольше картошки. У меня будет гость.

Девушка ушла на кухню. Обер-лейтенанту не терпелось узнать, с чем возвращается начальник полиции. Он оделся И вышел на высокое школьное крыльцо.

Первое, что он увидел, были мчащиеся мимо школы сани, запряженные парой лошадей. На санях, размахивая концами вожжей, стоял полицай Чирва.

— Стой! Куда едешь? — крикнул Шварц.

— Тпррру! — Чирва, откидываясь назад и повисая на натянутых вожжах, остановил лошадей. — За убитыми еду, господин комендант. По приказу начальника.

— А сколько убитых?

— Четверо.

— Как? Ведь их было всего двое.

Чирва молчал, глупо мигая глазами. Красное мясистое лицо его было мрачным — он не понимал, о чем говорит офицер.

— Я спрашиваю, сколько было партизан? — горячился Шварц.

— Пока что один. Живьем взяли. Пацан, можно сказать.

— Что?! — ужаснулся обер-лейтенант. — Четверо наших убито?

Он подбежал к саням, побледневший от ярости, и схватил рукой вожжи.

— Кто убит?

— Полицаи Мулярчук и Кулиш, ваш солдат — не знаю фамилии — и обер-ефрейтор.

— Убиты или ранены?

— Да убиты же, говорю… — Чирва опасливо поглядывал на разъяренного немца. — Бил без промаха. Мне шапку прострелил, волосья на голове выдерло.

Полицейский снял шапку и показал разорванное пулей сукно.

Обер-лейтенант, бледный, с дергающимися губами, выпустил из рук вожжи.

— Бери на сани Сокуренко, пленного и убитых. И во весь дух ко мне!

Чирва гикнул на лошадей, взмахнул вожжами, и сани понеслись, оставляя на снегу блестящий след полозьев.

Первый выстрел сразил обер-ефрейтора. Цепь залегла и открыла беспорядочную стрельбу по лесу. Сокуренко лежал на тропинке, как в окопчике и, не поднимая головы, палил из парабеллума. Еще в ложбинке он приказал двум наиболее ловким и смелым полицейским пойти в обход и, в случае вооруженного сопротивления, внезапно напасть на противника с тыла и обезоружить. Теперь он молил бога, чтобы этот обходной маневр удался. Есть ли убитые или раненые в цепи, начальник полиции не знал и думал только о том, как бы самому остаться целым.

Наконец он услышал впереди крик своего полицейского. Сокуренко вскочил на ноги и приказал прекратить огонь. Стрельба стихла. Полицейские и солдаты побежали к елочке, но на снегу остались четыре неподвижные фигуры.

Когда Сокуренко подбежал к елочке, он увидел в кольце полицаев и солдат лежащего на истоптанном снегу подростка. Руки его были связаны ремнем, правый глаз заплыл в огромном синяке. Он лежал на боку, без шапки и, припадая лицом к земле, хватал окровавленными губами комочки снега.

Сокуренко ударил его носком сапога по лицу. Голова паренька дернулась, но он даже не застонал. Начальник полиции едва удержался, чтобы не повторить удар. Он помнил приказ обер-лейтенанта — “Взять живьем!” Кроме того, захваченный живым, партизан мог служить оправданием понесенных потерь.

Четверо из группы Сокуренко были убиты. Пуля попала обер-ефрейтору в грудь, очевидно, в сердце. Он уже успел закоченеть. У остальных попадания были в голову.

Убитых вынесли на тропинку. Отряд тронулся к селу. Впереди тащили убитых, позади под конвоем Сокуренко шагал, прихрамывая, паренек — без шапки, с залитым кровью лицом.

Начальник полиции подумал о том, какое невыгодное для него впечатление произведет такая процессия на жителей села, и вывел арестованного вперед. Но тут же сообразил, что такая перестановка ничего не даст, и партизан по-прежнему будет выглядеть героем. Начальник полиции послал Чирву за подводой.

Когда Сокуренко вбежал в кабинет обер-лейтенанта, Шварц сидел у себя за столом. Выражение его лица казалось бесстрастным.

— Я очень рад видеть вас, господин Сокуренко, целым и невредимым, — сказал он язвительно. — Еще бы! За широкой спиной обер-ефрейтора могли бы спрятаться два таких карлика, как вы.

— Я был впереди, клянусь. Ведь двое полицейских тоже…

— Что вы мне тычете своих полицейских? — страдальчески скривился обер-лейтенант. — Плевал я на полицейских. Такие потери — обер-ефрейтор и солдат!..

— Потерь было бы больше, — оправдывался начальник полиции, — если бы я не послал двух человек в обход. Наше счастье, что он менял обойму.

— Сокуренко положил на стол пистолет, две обоймы и гильзы стреляных патронов.

— Обыскивали?

— Сейчас обыскивают. Вести к вам?

— Сперва доложите о результатах обыска. Били?

— Слегка помяли…

— Не трогать! Только тщательный обыск. До ниточки.

Обер-лейтенант вышел вместе с Сокуренко. Он хотел взглянуть на убитых. Обер-ефрейтор и солдат лежали на полу в коридоре, окруженные лужами от растаявшего снега. Их осматривал седой высокий дряхлый старик — сельский врач и ротный фельдшер. У открытых дверей толпились на крыльце солдаты, сумрачно глядевшие на своих погибших товарищей.

— Что? — спросил Шварц у фельдшера.

— Констатируем смерть от ранений, нанесенных огнестрельным оружием.

Обер-лейтенант строго взглянул на обер-ефрейтора. Лицо мертвого показалось ему красивым и одухотворенным. “Интересно, как я буду выглядеть в таком случае?” — мелькнула мысль у Шварца, и он торопливо приказал:

— Вынести на двор, накрыть шинелями. Шварц вернулся в кабинет.

“Будут неприятности от начальства, — думал он, шагая из угла в угол. — Какая оплошность — обер-ефрейтор и солдат. Будь моя рота в полном составе, такие потери не казались бы большими. Но солдат мало. Вся ответственность на мне. Фу, как не повезло. Сейчас вся надежда на те сведения, какие можно будет* выжать из молодого партизана. Уж я — то постараюсь выжать из него все, что он знает”.

 

8. ДОПРОС

Результаты обыска очень обнадежили обер-лейтенанта. Паренек был одет тепло и искусно. Облезлая заячья шапка имела подкладку из лисьего меха. Под стареньким ватником оказался жилет из кроличьих шкурок. В сапоги были вложены овчинные стельки. Обмундирование паренька дополняло вязаное шерстяное белье, две пары толстых шерстяных носков и меховые, обшитые стареньким ситчиком рукавицы.

“Свободно мог ночевать где-нибудь, зарывшись в копну или скирду соломы”, — решил офицер. Эту догадку подтвердили несколько соломинок и колосок ржи, найденные в сапогах у подростка.

— Какая солома в скирде? — рассматривая колосок, спросил Шварц у Сокуренко.

— Ржаная.

— Чудесно! — Офицер осторожно положил колосок на край стола и осмотрел мешок. Мешок был сшит из белого рядна, и вверху его пересекала тоненькая голубая полоска, В мешке находилась ячменная мука.

— Вот что интересно, — морща свой маленький лоб, сказал вдруг Сокуренко. — По-моему, его мешок точь в точь похож на мешок того хлопца, что выходил из села. Даже вот эта полоска.

— Вы хорошо это заметили? — встрепенулся Шварц и остро посмотрел на начальника полиции: — Полоску?

— Да, кажется, была и полоска. Точно не скажу. По-моему, была и полоска…

— “По-моему!” — вскипел Шварц. — Вы никогда ничего точно не знаете, Сокуренко. Феноменально! Поразительная бестолковость. Учтите, я бы вас не только в полицейские, но и в дворники не принял бы.

Лицо Сокуренко потемнело от обиды. Сердито сопя маленьким носиком, он смотрел на носки своих сапог.

— Ну, хорошо… — смягчился Шварц. — Больше ничего не найдено?

Сокуренко подал небольшую помятую фотографию.

— Была зашита в куртке, на груди с левой стороны.

На фотографии была снята молодая девушка, в белой кофточке и с белым бантом в волосах. Тяжелая большая коса была перекинута на грудь, губы строго сжаты, в красивых умных глазах таилась добрая, чуть печальная улыбка. “Васе Ковалю на память о нашей большой дружбе. Помни “Песню о Соколе”… Нина В. 15.VII.41 г.”, — прочел Шварц на обороте надпись, сделанную четким, красивым девичьим почерком.

— Прекрасно! — не скрывая радости, офицер одобрительно хлопнул по плечу начальника полиции. — Вот что значит любовь: молодой человек оставил все документы в отряде, но фотографию любимой сохранил возле сердца. Итак, мы знаем имя и фамилию партизана. Кстати… — приложив указательный палец к носу и скосив глаза, обер-лейтенант вдруг замер, как легавая собака в “стойке”. — Коваль, Коваль… Эта фамилия ничего не говорит вам, господин Сокуренко?

Начальник полиции пожал плечами.

Шварц сорвался с места, открыл ящик стола, вынул оттуда лист бумаги и пробежал по нему глазами. Гитлеровцы не имели точных сведений о том, кто скрывается под кличкой командира партизанского отряда “Учитель”. Однако был составлен список нескольких педагогов, ушедших в партизанские отряды. Среди других фамилий Шварц нашел в списке Коваля Ивана Петровича. В примечании говорилось — член партии, за участие в войне против белофиннов награжден орденом Красного Знамени, охотник-спортсмен.

— Как вы проводили обыск? — с внезапным беспокойством спросил обер-лейтенант.

— Обыкновенно…

— И он видел, что вы нашли фотографию?

— Видел. Только глазом своим блеснул…

Обер-лейтенант стиснул зубы и застонал.

— Вы кретин, Сокуренко, — сказал он, снижая голос до шепота. — Болван! Дубина! Вы мне испортили все дело. Вам ничего нельзя поручить.

Сморщив, точно от боли, лицо, Шварц сокрушенно покачал головой и продолжал злым шепотом.

— Вы даже не понимаете, что вы наделали. Девяносто шансов против десяти за то, что в наших руках сын командира партизанского отряда. Родной сын! Как вам это нравится?

Сокуренко молчал, пораженный таким предположением. Офицер забегал по комнате.

— Но он подготовлен! Благодаря вашей глупости. Я не могу его ошарашить. Вы вырвали главный козырь из моих рук. Ему уже известно, что мы знаем его фамилию. Он не такой дурак, как вы, и знает, как себя вести на допросе. — Шварц остановился, вспомнив что-то. — Кто написал эту “Песню о Соколе”? Ну, конечно, вы не знаете. Вы, как всегда, ничего не знаете.

Подойдя к шкафу, обер-лейтенант вывалил на стол пачку книг (остаток школьной библиотеки) и начал торопливо просматривать оглавления. Начальник полиции не знал, зачем Шварцу потребовалась какая-то песня. Он пропустил также мимо ушей все оскорбительные замечания офицера и, торжествуя, думал только о том, что если немец не ошибся, то никто другой, а именно он, Сокуренко, захватил в плен сына командира партизанского отряда.

Обер-лейтенант уже нашел в подвернувшемся под руки томике Горького “Песню о Соколе” и углубился в чтение. И, странно, с первых же строк у него родилось чувство неясного страха. Как будто бы он читал чужую прекрасную молитву, нет, не молитву, а гимн, каждое слово которого говорило о беспримерном светлом мужестве и было убийственным для врага. Он прочитал до конца и, стараясь поскорее отделаться от неприятного чувства, отбросил книгу. “Ловко написанная белиберда, сентиментальная чушь. К делу отношения не имеет”, — решил Шварц и приказал:

— Приведите его. Не бить! Обращение вежливое,

Ожидая арестованного, обер-лейтенант убрал книгу в шкаф, сбросил с себя меховой жилет, поправил расческой волосы и уселся на краешке стола лицом к двери. На его лице застыла напряженно-равнодушная, чуть насмешливая улыбка.

Сокуренко и солдат ввели паренька. Он был босой, в суконных брюках, нижней сорочке с надорванным рукавом. Правый глаз закрывал вздувшийся лиловый синяк.

— Ага! Вот он какой, — небрежно рассматривая приведенного, сказал Шварц и притворно удивился. — А кто это его так разукрасил?

— Полицай Шило прикладом, — пояснил Сокуренко. — Пришлось стукнуть…

— Ничего, это бывает, — кивнул головой офицер. — Как звать?

Глаз паренька насмешливо скользнул по фигуре офицера.

— Желаете со мной поближе познакомиться? Так сказать, анкетные данные…

— Да! Желаю! — обер-лейтенант вытащил из портсигара третью за сегодняшний день внеочередную сигарету.

— А у меня, признаюсь, нет такого желания.

— Поговори мне! — зашипел Сокуренко, взмахивая кулаком перед лицом подростка. — Перед кем стоишь, сукин сын! Перед немецким офицером стоишь!

Паренек с подчеркнутым изумлением, словно на какого-то не в меру резвого щенка, покосился в сторону начальника полиции. Разбитые губы его тронула улыбка.

— Во какой сердитый! — все так же улыбаясь, он взглянул на офицера. — Вы им что, может, чтоб злее были, хвосты рубите?

— Я тебе, стерво! — заорал Сокуренко, выкатывая из орбит глаза.

Начальник полиции знал жестокий кулацкий обычай рубить своим собакам хвосты. От этого даже ленивые псы становились свирепыми и надежно берегли хозяйское добро.

— Спокойно, Сокуренко, — улыбнулся Шварц. — На него не действуют эти звуковые эффекты. Молодой человек нуждается в более существенном…

Паренек снова насмешливо взглянул на начальника полиции.

— Вот видишь, иудино рыло, обер-лейтенант хотя и немец, а сразу понял, что мне требуется…

Сокуренко ударил паренька по затылку. Тот покачнулся, но удержался на ногах.

— Спокойно, Сокуренко! — строго поднял руку Шварц и приблизился к арестованному. — Значит, партизан?

— А это вам решать…

— Конечно, отпираться нет смысла, — сладко улыбнулся, офицер. — Итак, папа сидит в теплой землянке, в Черном лесу, а несовершеннолетнего сына послал совершать подвиги. На мороз, на смерть… Так ведь?

Паренек ответил не сразу, но спокойно.

— Старики свое отвоевали. Били они немцев на Украине в восемнадцатом году. Теперь нам, молодым, пришла очередь.

“Какая все же свинья этот остолоп Сокуренко, — подумал Шварц с внезапной тоской. — Если бы партизанский выкормыш не знал, что фотография с надписью найдена, он бы у меня повел себя сейчас совсем по-другому”.

— Когда вышел из отряда? Сколько человек в группе? Какое задание?

Паренек молчал.

— Ничего, ничего, ты нам все расскажешь. Может быть, не сразу, а после небольшого массажа… Впрочем, мы уже кое-что знаем.

Обер-лейтенант лениво потянулся к лежащей на столе фотографии.

— Дама сердца… — сказал он, вертя в руках фотографию и иронически улыбаясь. — Первое юношеское увлечение. Бессонные лунные ночи, соловьи, трепет сердца, вздохи, первый робкий поцелуй. Как это все прекрасно и… как это?., неповторимо. Заметьте, Сокуренко, — юноша отказался от всего, он даже свою жизнь ни во что не ставит, но с фотографией любимой расстаться не смог, зашил в куртку возле сердца. Какой романтизм!

— Лыцарь! — ухмыльнулся Сокуренко, показывая гнилые зубы.

— Да, — рассматривая фотографию, продолжал Шварц, — приятная мордашка у Ниночки. А сколько чистоты” невинности в этих глазах!

Но все это не достигало цели. Паренек стоял молча, одинокий глаз его не выражал ничего, кроме равнодушия и смертельной усталости.

И тут, к величайшей радости и изумлению обер-лейтенанта, Сокуренко проявил свои незаурядные полицейские качества.

— Дайте сюда карточку, — сказал начальник полиции и, морща свой невысокий лоб, начал внимательно разглядывать фотографию. — Где-то я видел эту личность. Ну видел, видел… Ага! — просиял он, — помните того лейтенанта, красивый такой, ну, как же его фамилия?.. Забыл! Так вот у него я видел такую карточку, ну, точь в точь. И подпись: “Милому Карлу — Нина”. Сказали тоже — “невинность”. Это же…

Но не успел начальник полиции произнести грязное слово, как паренек рывком подался вперед и сильным ударом снизу вверх трахнул его кулаком в скулу. Сокуренко, потеряв равновесие, беспомощно взмахнул руками, стукнулся спиной и головой об стену.

Солдат толкнул дулом автомата в спину паренька, так что тот едва удержался на ногах.

— Сокуренко, не трогать! — поспешно крикнул Шварц, останавливая кинувшегося с кулаками к арестованному рассвирепевшего начальника полиции. — Учитесь ценить такое благородное чувство, как любовь. Именно это-то чувство и выдало молодого человека. Итак, фотография несомненно подарена ему. Его фамилия — Коваль. Имя — Василий, отчество….. Отчество — Иванович. Так, ведь, Иванович?

Налившийся кровью глаз паренька сверкал гневом. Он стоял, мучительно стиснув зубы, грудь его подымалась высоко и порывисто.

— Что ты переживаешь, дурак, — презрительно обратился к нему обер-лейтенант. — Ты же мужчина, хотя и несовершеннолетний. Стоит так расстраиваться из-за девчонки. Каждая ваша красавица считает за счастье хотя бы пройтись под руку с немецким офицером. — Шварц повернулся к Сокуренко. — Вы знаете, что вбила себе в голову наша уборщица Оксана? Мечтает выйти замуж за немецкого офицера. Какова! И не как-нибудь, а венчаться в кирхе, под звуки органа.

— Смотрите! — подобострастно удивился Сокуренко. — Губа не дура…

Обер-лейтенант взглянул на паренька.

— Вот ваш патриотизм! Студентка советского института, бывшая комсомолка мечтает выйти замуж за немецкого офицера.

Самообладание уже вернулось к пареньку. Слегка повернув голову, он косился глазом на большую, висевшую на стене карту Советского Союза, блуждая взглядом по просторам Родины, синим извилистым линиям могучих рек.

— Куда смотришь! — толкнул его в бок начальник полиции. — Стой прямо, по команде “смирно!”

— А ведь если нашу Оксану принарядить, — продолжал обер-лейтенант, — навести лоск, получилась бы элегантная женщина, в любом обществе не стыдно появиться. Как жаль, что не немка.

— Я сам жалею, что не немец, — с пафосом подхватил мотив Сокуренко. — Так жалею… Но душой я — сын Германии.

Шварц поморщился от слишком уж откровенной, назойливой лести начальника полиции.

— Что-то вроде незаконного сына… — сказал он насмешливо и щелкнул пальцами. — Как это по-вашему?

— Подкидыш, байстрюк! — не шелохнувшись, подсказал паренек.

— Сейчас я с тобой поговорю!! — накинулся на него Сокуренко. — Я тебя за ребра буду вешать, на сковородке поджарю! Разрешите, господин обер-лейтенант, направить его на первичную обработку?

— Да, да, Сокуренко, — разрешил Шварц. — Пусть ваш Чирва развяжет язык молодому человеку. Он это умеет. Массаж номер три с отдышкой.

Начальник полиции толкнул паренька к дверям.

“Какой фанатизм, — провожая взглядом паренька, с тревожным чувством подумал Шварц. — Дикари! Глаз, как уголь. Знает, что его ждет, и смеется в лицо смерти. Этот, пожалуй, ничего не расскажет. Посмотрим второго”.

Обер-лейтенант взглянул на часы. С того момента, как выслана машина, прошло два с половиной часа. Машина должна была уже давно вернуться. Шварц начал беспокоиться.

Но тут в приоткрытых дверях показалась голова возбужденного Сокуренко.

— Везут второго. Давать?

— Давайте. Только скажите своим людям — пусть этого Коваля не очень… Он мне еще нужен. Я сам с ним поработаю.

— Слушаюсь! — голова Сокуренко исчезла. Дверь захлопнулась.

 

9. ГОЛУБАЯ ПОЛОСКА

С большим нетерпением ждал обер-лейтенант появления второго задержанного. Хотя обыск и предварительный допрос сына командира партизанского отряда (в том, что Василий Коваль был сыном “Учителя”, Шварц не сомневался) дал немало, смутное недовольство собой не исчезало, а усиливалось в душе гитлеровского офицера. “Неужели это вызвала вздорная басня о соколе и уже?” — подумал Шварц, кисло усмехнувшись, и приложил ладонь ко лбу. Ага, лоб горячий. Очевидно, он слегка простыл. Примет пару таблеток на ночь, и пройдет. Унывать нечего — пока что дело движется прямо-таки отлично. У него возникло чудесное предположение. Еще не совсем ясное и обоснованное, но вполне вероятное.

Шварц натер виски одеколоном, подошел к печке, прижался спиной к горячему кафелю. И вдруг в памяти всплыла история с Эрлихом. Он увидел бледное лицо солдата, услышал его голос: “Кто превратил нашу молодежь в убийц? Кто толкнул ее на гибель?” Чепуха! При чем тут этот сумасшедший? Просто, я болен”, — раздраженно думал гитлеровец. Но беспокойство нарастало, сердце билось сильнее обычного. Черт возьми, он волнуется, ожидая встречи с каким-то сопляком! Этого еще недоставало. Сейчас он задаст жару им обоим. Они у него заговорят.

В коридоре зашумели, затопали, и прежде чем дверь открылась, обер-лейтенант услышал взволнованный, обиженный, задиристый юношеский голос, в котором звенели слезы: “Вот начальство ваше разберется. Ха! Думаете, схватили так, за здоров живешь, и — все…”

В кабинет, стуча сапогами, ввалились фельдфебель, два солдата (один из них был Курт Мюллер), Сокуренко. Они подталкивали вперед подростка.

Это был Тарас. Красное от мороза, курносое лицо хлопца выражало злость, досаду, испуг. У него был вид человека, крайне встревоженного непонятными и опасными событиями, развернувшимися вокруг него, но твердо решившего доказать, что эти события не имеют к нему никакого отношения.

Едва переступив порог, хлопец торопливо снял шапку и учтиво поклонился офицеру.

— Здравствуйте, господин комендант! Вот, привели… Ваши! — Тарас дернул простуженным носом, шумно втягивая в него воздух, и, обиженно захлопав белобрысыми ресницами, добавил: — Ага! Не разберутся, к начальству ведут. А еще полицейскими называются…

И он сердито оглянулся на конвой.

Обстоятельства не располагали к смеху, но обер-лейтенант, взглянув на Тараса, едва сдержал улыбку. Трудно было определить, что именно в этом подростке вызывало желание улыбнуться. Казалось бы, он не отличался от сотни других, но что-то удивительно потешное таилось во всем его облике. Он словно обладал природным даром талантливого актера-комика, который, только выйдя на сцену и еще не успев ничего сказать, уже вызывает веселое оживление в зале. Однако это не имело никакого отношения к делу. Глаза обер-лейтенанта уже смотрели на Тараса холодно и пронзительно.

— Здравствуй, здравствуй, молодец, — произнес он, выдержав большую паузу. — Подойди-ка поближе.

Тарас смело шагнул вперед.

— На ковер не ступай! — крикнул Сокуренко.

Хлопец глянул под ноги и поспешно сошел с ковра. Он опасливо озирался на окружающие предметы. Сокуренко подбежал к Шварцу и что-то зашептал ему на ухо.

— Ага! — глаза офицера повеселели, и он снова смерил хлопца взглядом. — Как звать?

— Меня? — встрепенулся хлопец.

— Тебя, тебя.

— Тарас. Полностью — Шумко Тарас Петрович. Хлопец покосился на остановившегося возле него начальника полиции, облегченно вздохнул.

— Сколько лет?

— Мне? Четырнадцать полностью, пятнадцатый идет. — Он смутился и поспешно добавил: — Может, старше кажусь на лицо… Это от того, что без отца-матери вырастал. Среди людей, словом. Сирота я.

Он доверчиво смотрел в глаза Шварца.

— Казанская… — сквозь зубы произнес Сокуренко. Хлопец тотчас же с простодушным удивлением повернулся к начальнику полиции.

— Нет, я в Казани не бывал. Слышать — слышал, конечно. Я из Полтавы местожительством. Ага! А вы, что, может, из Казани?

— Каков гусь! А? — сказал офицер весело и протянул хлопцу раскрытый портсигар. — Куришь?

Тарас, как бы боясь обидеть немца, смущенно покосился на портсигар и конфузливо заулыбался.

— Благодарю. Так что не имею привычки. Не начинал еще этим баловаться…

— В твоем возрасте уже курят.

— Ого! — охотно согласился хлопец. — Сколько завгодно! Дуракам закон не писан! Есть такие — с десяти лет приучаются. А потом кашляет, чахотка у него, порок сердца.

— Ты о своем здоровье заботишься?

— Ага! Я на грудь слабый…

Часто хлопая ресницами и шумно шмыгая носом, Тарас доверчиво и чуточку самодовольно смотрел в холодные, колючие глаза обер-лейтенанта. “Вот я весь тут, без утайки, смотрите, щупайте, опрашивайте и отпускайте скорее…” — красноречиво говорил весь его простецкий, доверчивый вид.

— Та-ак… — протянул Шварц, пряча портсигар. — Ну, рассказывай. Что с тобой сегодня случилось, куда шел, за” чем, может, встретил кого?.. Давай!

Обер-лейтенант сел на угол стола и скучающе посмотрел в окно. У него был такой вид, точно он заранее знал все, что скажет ему хлопец, однако ради формальности должен его выслушать.

— Значит, я менял, — облизав губы, бойко начал Тарас. — Ну, обыкновенно — всякое барахло на хлеб. Была у меня простыня — и сменял я ее на муку. Вечером прихожу сюда, в село Ракитное, и заночевал. Ночью будят — проверка документов. Пожалуйста! Документы в порядке, все хорошо. Теперь, утром просыпаюсь, уже светло совсем, и выхожу из села. Выхожу, тут солдаты, люди у колодца, полицейские, мешочники тоже встречаются, и я себе иду помаленьку…

— Куда идешь? — не глядя на подростка, спросил Шварц.

— Я куда иду? На хутор. У меня вот стельки еще остались, — хлопец торопливо вынул из-за пазухи стельки и показал их офицеру. — Дай, думаю, зайду на хутор, может, пшена какого для каши за них выменяю. Ну, значит, выхожу за село, а у крайней хаты стоит вот этот господин в чумарке… — Тарас показал грязным указательным пальцем на мрачного начальника полиции. — Вот они все видели и могут подтвердить… Я прохожу без внимания — пропуск у меня в кармане, а если стоит человек — мне что до того? Он по своему делу стоит. Теперь, сворачиваю я с дорог” на стежку, к просеке.

— Почему ты свернул к просеке?

— Как так почему? — озадаченно взглянул на офицера Тарас, как бы не понимая, зачем немцу потребовалось задавать такой наивный вопрос. — Просекой на хутор ближе. А как же! Кого хотите спросите — намного ближе. Ну, вот и все.

Тарас развел руками, давая понять, что ему больше нечего рассказывать, но тут же спохватился.

— Нет, не все. Чуть было не забыл… Значит, там, на просеке, за елочкой встречаю какого-то хлопца. Так, может, на год меня старше, а может, и больше. “Куда идешь?” — спрашивает. “Это мое дело, — я ему говорю. — Я свое направление знаю”. — “А как там в селе?” — снова он мне вопрос забрасывает. “Стоит, — говорю, — село на месте”. Ну, я и пошел себе своей дорогой.

— Значит, ты пошел, а твой дружок остался?

— Какой такой дружок? — нахмурился Тарас. — Встречный этот? Ну да, он остался, а я пошел.

Хлопец закивал головой. Он был рад, что наконец-то его правильно поняли.

— Выстрелы ты слышал?

— А как же! — оживился хлопец, и глаза его заблестели. — Как забабахкали, как застрочили где-то тут, возле села. Чистый фронт!

— Ну, и что ты подумал? Почему стреляют?

— А я откуда знаю, почему? Стреляют, значит, надо. — Тарас пожал плечами. — Может, практика у солдат какая. На то они и солдаты, чтобы стрелять… Ну, только я теперь выхожу из леска: — “Стой! Руки вверх!” Окружили меня, на машину и сюда — пожалуйста! Я им говорю все как есть, пропуск показываю, а они сидят, шесть солдат и полицейских штук восемь, с автоматами наголо, и рта мне не дают раскрыть. Ха! Важную птицу поймали! Сами не разберутся — к начальству ведут. — Он подал офицеру сложенную^ вчетверо бумажку. — Вот мой пропуск, все по форме.

Обер-лейтенант, даже не взглянув на справку, положил ее на стол. Теперь он не спускал глаз с хлопца.

— Значит, решил дурачком прикинуться? Сиротой, если не казанской, так полтавской?

— Дураком, так чтоб настоящим, это я себя не считаю, — обиделся Тарас. — Звезд с неба, как говорят, не хватаю, конечно. А что сирота — это точно. Родителей нет.

— Хватит, слышал уже, — весело оборвал его Шварц и, потирая руки, заходил по комнате. — Теперь слушай, что я тебе расскажу. Вас — двое. Ты и тот, “незнакомый”, что встретил тебя в лесу. Вы прекрасно знаете друг друга. Да, да, да. Вы оба — бойцы партизанского отряда, и вас послали на диверсию. Для этой цели у вас есть мина. Такая маленькая, секретного устройства, штучка, которая взрывает поезда. Вы носите ее поочередно в мешках с мукой. Тот, чья очередь нести мину, в случае опасной обстановки, во избежание риска, не ночует в селе. Чтобы не замерзнуть, он одевает теплое белье, меховой жилет. У него же хранится пистолет, выданный вам на двоих. Сегодня была очередь твоего товарища… Вася — его зовут?.. И он ночевал в скирде соломы. Да, да, в соломе. Господин Сокуренко заметил его сегодня утром. Тебя тоже заметил господин Сокуренко. Вы знали, что были замечены, и опасались преследования. Поэтому твой дружок Вася Коваль — он назначен старшим в вашей диверсионной группе — приказал тебе взять мешок с миной и уходить по просеке в глубь леса, а сам с пистолетом остался… как это?.. на опушке, чтобы задержать солдат в случае преследования. Услышав стрельбу, ты должен был спрятать мину в лесу, что тобой и сделано.

Тарас слушал обер-лейтенанта с таким всепоглощающим вниманием, как слушают дети какую-нибудь необычайно увлекательную и в то же время очень страшную сказку. Он изумленно поднимал брови, затаивал дыхание. Рот его был приоткрыт, точно он, не доверяя ушам, хотел и ртом поймать каждое слово офицера. Хлопец только изредка, мельком поглядывал на стоящего рядом начальника полиции, и тогда в глазах его появлялось что-то тоскливое, тревожное, и он судорожно облизывал пересохшие губы.

— Ну вот… Видишь, мы уже все знаем, — обер-лейтенант весело подмигнул Тарасу и по-дружески хлопнул его по плечу. — Что же ты молчишь?

Хлопец очнулся. Он вздохнул, почесал затылок и простодушно, но с хитрецой улыбнулся, как если бы понял, что офицер подшучивает над ним.

— Это да! Здорово!.. И складно, как в книге, — сказал он, шумно вздыхая. — Нагнали страху. Такое придумать! — Тарас даже головой тряхнул. — За хлопца этого ручаться не буду. Кто его знает! Ну, а я здесь ни при чем. Я просто к этому делу “пришей кобыле хвост”, как у нас говорят, пятое колесо до воза. Я шел, чтобы менять…

— Я знаю ваши пословицы, — замораживая хлопца взглядом, строго сказал Шварц. — Не валяй дурака. Твой товарищ во всем сознался, все рассказал. Зачем тебе отпираться?

— Какой такой товарищ? — видя, что дело принимает серьезный оборот, хлопец обозлился. — Проходящий этот? Врет он, на меня вину сваливает. Ха! Поверили!..

— Слушай, я устрою очную ставку, и тогда… — многозначительно пригрозил пальцем Шварц у самого носа подростка.

Лицо Тараса было красным от кипевшего в нем негодования, он двинул головой и плечами, словно освобождая стесненную воротником шею, и стал похож на взъерошенного, драчливого молодого петуха.

— Давайте, я ему морду расковыряю, — хрипло крикнул он, распаляясь все больше и больше. — Ишь ты, какую моду взял: с больной головы на здоровую. Ловок! Давайте его сюда!

Хлопец задыхался от гнева и обиды, на его глазах закипели злые слезы.

Шварц понял, что его прием не оправдал себя. “Но каков мальчуган! — подумал он. — Неужели все это только маска? А что, если я ошибаюсь? Ведь бывают дикие судебные ошибки, основанные на случайном совпадении обстоятельств”. Гитлеровца мало трогало то, что он погубит этого подростка. Его испугало другое — сама возможность ошибки. Если этот подросток — случайная жертва и никак не причастен к Василию Ковалю, то вся так хорошо придуманная им версия о действиях двух партизан может разлететься, как мыльный пузырь. Ведь возможно, что сын командира партизанского отряда был послан на задание один и никого с ним не было. Он мог выполнять роль связного. Ага, полоска, о которой сказал Сокуренко. Но Сокуренко — болван: он точно не знает, была ли на мешке полоска. Ему “кажется”. И эта полоска, казавшаяся еще недавно Шварцу серьезной, неоспоримой уликой, представилась сейчас не имеющей веса деталью, чем-то вроде соломинки, за которую хватается утопающий.

Он вынул портсигар и медленно, щуря глаза, закурил “внеочередную” сигарету.

— Хорошо, предположим, что твой товарищ отпадает. Но ведь дело не в том. У нас есть другие доказательства, совершенно неоспоримые. — Обер-лейтенант подошел к подростку и, глядя на него в упор, быстро спросил: — За плечами у тебя чей мешок?

Если бы глаза могли стрелять, хлопец упал бы, сраженный наповал двумя холодными серыми пулями, — так пронзителен был взгляд обер-лейтенанта. Но ничего, кроме простого и искреннего недоумения, не появилось на лице Тараса.

— А чей же? Мой.

— Господин Сокуренко, вы хорошо помните, какой мешок был у него, когда он выходил из села? — продолжая смотреть в упор на подростка, спросил Шварц.

— Хорошо. Белый, сшитый из рядна, вверху — тоненькая голубая полоска.

— Сними мешок, — скомандовал офицер. — Живо!

Хлопец послушно снял мешок и удивленно оглядел его.

“Вот еще напасть, — говорил его озадаченный вид. — Какую-то новую штуку придумали на мою голову”. Полоски на мешке не было.

— Где полоска? — спросил обер-лейтенант и вытащил из-за стола другой мешок с успевшими порыжеть пятнами крови и тонкой голубой полоской. — Ну? Почему она оказалась на мешке у твоего товарища?

— Какой он мне товарищ, — слезливо запротестовал Тарас. — Волк ему в лесу товарищ.

— Хорошо, хорошо. Почему полоска перешла на его мешок? Что ты теперь скажешь?

— А что я скажу? — хлопец всхлипнул. — Это мой мешок. Десять килограммов муки. Хоть проверьте. Новую простыню за нее отдал. А мешками не менялся. С какой радости? А если кому с пьяных глаз померещилось, так чего я своим добром должен страдать? Вы проверяйте, как следует, по всей форме, а не так, как вздувается. Обрадовались! Поймали малолетку и давай фокусы над ним строить, стращать…

Тарас растирал грязным кулаком слезы на щеках.

Слезы хлопца показались Шварцу притворными. Гитлеровец обрадовался и снова уверовал в свою версию. Интуиция — большое дело!

— Ну, это совсем по-детски, дружок, — снисходительно улыбнулся офицер. — Утром была полоска, а теперь слиняла… — Шварц с наигранным равнодушием посмотрел в окно. — Тут не может быть никакого сомнения. Я бы и разговаривать с тобой не стал, но мне нужно узнать, где ты запрятал мину. Меня интересует эта секретная мина. Понимаешь? И я хочу уладить дело с тобой по-хорошему. — Он поднял вверх указательный палец и повторил многозначительно. — По-хоро-шему!

— Так что же мне делать? — в отчаянии развел руками Тарас. — Я не знаю никаких партизан, никакой мины в глаза не видел. Войдите тоже в мое положение, господин комендант. Я шел…

— Я уже слышал, куда ты шел! — потемнел Шварц. — Здесь не детский садик, и я с тобой не в кошки-мышки играю. Слушай внимательно: или ты покажешь, где спрятана мина, и я под слово немецкого офицера обещаю тебе сохранить жизнь, или…

Шварц сделал рукой выразительный жест, стремительно взмахнув ею снизу вверх.

— Так я не могу же эту мину из снега слепить, придумать ее, — взмолился Тарас, прижимая руки к груди. — Я ведь не изобретатель какой-то.

— Так, — негромко и зловеще произнес Шварц. — Ты, я вижу, сложнее, чем я думал. Ну, что ж, не мытьем, так катаньем, как у вас говорят… Штиллер, — по-немецки обратился он к стоявшему у стены фельдфебелю, — требуется, чтобы вы продемонстрировали один из ваших знаменитых ударов. Только осторожнее! Не убейте.

Штиллер ухмыльнулся. Скрестив руки на груди, он подошел к вопросительно и испуганно глядевшему на него хлопцу и неожиданно взмахнул левой рукой перед глазами Тараса. Хлопец инстинктивно закрыл лицо ладонью. В ту же секунду фельдфебель ударил его правой рукой в живот. Хлопец, не охнув, сел на пол. Он сидел на полу, прижав к животу руки, выпучив от боли глаза, судорожно хватая воздух открытым ртом.

Курт Мюллер стоял у дверей рядом с другим солдатом. Он смотрел на корчившегося от боли подростка, но его лицо казалось тупым и бесстрастным и не выражало ничего, кроме слепой солдатской готовности и повиновения начальству.

Прошло почти полминуты, а Тарас все еще сидел с мучительно искривленным ртом и не мог выдавить из себя ни звука.

— Учитесь, Сокуренко, — засмеялся обер-лейтенант. — Это легкий удар в солнечное сплетение или, другими словами, “под ложечку”. Ощущение такое, как будто человек проглотил тяжелый горячий утюг. Видите, он не может втянуть воздух в легкие и лицо начинает синеть, как при удушье, глаза закатываются.

Начальник полиции нагнулся к подростку, с холодным любопытством исследователя рассматривая его искаженное лицо.

— А-а-аа… — простонал, наконец, Тарас, из его глаз потекли крупные слезы. — Уб-б-иваете… За ч-что?

— Ладно, хватит притворяться! — крикнул Шварц, легонько толкая хлопца в бок носком сапога. — Подымайся! От этого еще не умирают. Я тебе говорил — здесь не детский садик. У нас еще получше угощение приготовлено.

Тарас с трудом поднялся на ноги. Полными слез глазами он посмотрел на своих мучителей, закрыл лицо шапкой и громко, по-детски зарыдал.

“Итак, в психике мальчугана наступил перелом. Воля его подавлена”, — решил Шварц. Он поставил позади Тараса стул и сказал примирительно.

— Садись! Ну, не дури! Рассказывай, где спрятана мина.

Наклонив голову ниже, хлопец продолжал плакать.

— Зачем плакать? — обер-лейтенант улыбнулся в сторону Сокуренко. — Москва слезам не верит, а уж наш Берлин тем более. Расскажи лучше, где спрятана мина, и я тебя отпущу.

Тарас пересилил рыдание, вытер шапкой красное, вспухшее от слез лицо.

— Вот и хорошо, — потирая руки, сказал обер-лейтенант. — Был дождик, а теперь солнышко. Садись и рассказывай. Ну?!

— Так я же рассказывал вам, что знал. — Тарас достал грязный платок и высморкался. — Больше ничего не знаю, а брехать не умею, с малолетства к этому не приучен. Вы за брехню по головке тоже не погладите.

— Почему же ты плакал

— Понял, что моей жизни конец приходит… — глотая слезы, ответил хлопец убежденно. — Пятнадцать лет прожил — хватит. Разве вы истинной правде поверите? Ага! Да тут хоть в лепешку разбейся, а уж вы свое будете твердить: дай мину да дай. Черти ее выдумали, ту мину проклятую… Будто я в самом деле партизан или директор военного завода какой-то. Тут уж и говорить нечего. Такая моя доля сиротская выпала.

Слезы душили Тараса, он покусывал зубами распухшие, судорожно вздрагивающие губы. Сейчас нельзя было узнать в нем того разбитного, выросшего “на людях” хлопца, не унывающего в беде весельчака, хваткого в работе и не лезущего в карман за хлестким словом.

У обер-лейтенанта упало сердце. Конечно, он еще испробует и другие методы воздействия. Полицай Чирва довольно изобретателен в этом отношении… Однако, если человек ничего не знает, любые пытки бесполезны. Почувствовав заминку, Сокуренко сорвался с места.

— Разрешите мне? — глазки начальника полиции были налиты темной злобой. Он дернул подростка за рукав, поворачивая к себе, и поднялся на носки, стараясь быть выше подростка.

— Ты, большевистский щенок, кинокартин насмотрелся, героем хочешь быть? Расскажешь, стерво! Видали мы таких молчунов, шкуру сдерем! Вместе с языком, с потрохами вытащим. Что?! Партизанский гаденыш!!

И, стиснув зубы, Сокуренко влепил подростку звонкую пощечину.

Пощечина вернула Тарасу чувство юмора.

— Ну да, — горько качнул он головой. — Бей, лупи кого попало… Ведь вы-то видели, как я шел. Чего же не скажете, не вступитесь за правду? — Он потер пальцами ушибленную щеку и продолжал досадливо, без тени насмешки. — Немец — тот хоть бить умеет, а вы, господин, по морде ляпаете. Еще царапаться начнете, как девчонка…

За окном раздался звук автомобильной сирены и фырканье мотора.

— Погодите, Сокуренко, — сказал Шварц недовольно. — Эта ваша самодеятельность ничего не дает. Штиллер! Посмотрите, кто приехал. Бегом!

И, вынув зеркальце, обер-лейтенант занялся своей прической.

 

10. ЦЕНА ОДНОГО МГНОВЕНИЯ

При одном взгляде на лейтенанта Эмиля Гросса, назначенного командиром роты в Ракитное, можно было заключить, что этот почтенный пятидесятилетний человек совсем недавно одел военную форму. Невысокий, плотный, с круглым “штатским” животиком, со склеротическим румянцем на пухлых, отвисающих щеках и напряженно испуганным взглядом слегка выпученных, скрытых за толстыми стеклами пенсне голубых глаз, он, несмотря на тщетное старание приобрести военную выправку, резко выделялся среди подтянутых кадровых офицеров.

Когда фрау Гросс увидела своего мужа в мундире, она всплеснула руками от радостного изумления: “Эмиль, ты вылитый Геринг! Это поразительно! Ты только значительно стройнее фельдмаршала…” — “Но я не имею орденов, Анна”, — ответил Гросс, польщенный. “Ты что-нибудь получишь, — сказала жена. — Иначе не может быть. Оттуда все приезжают с наградами”. Гроссу хотелось напомнить, что он однажды уже был в России… Но стоит ли огорчать себя и добрую Анну невеселыми воспоминаниями. Вообще, стоит ли вспоминать прошлое, свои заблуждения, принадлежность к социал-демократической партии, все, что он сейчас охотно называл “ошибкой молодости”. Настоящее Германии, созданное фюрером, столь великолепно и блистательно, что даже рыхлая сорокапятилетняя Анна, готовя яичницу у газовой плиты, мурлыкает марши и воинственно дирижирует кухонным ножом.

Глупые, счастливые женщины, они даже не представляют себе и сотой доли того, что приходится испытывать мужчинам на войне…

Нужно сказать, что военный энтузиазм Гросса значительно снизился, как только он очутился на “завоеванной” земле. Он окончил первую мировую войну в звании обер-ефрейтора. Как только началась новая война с Россией, его, скромного учителя начальных классов, мобилизовали и направили в специальную военную школу, выпускающую офицеров для службы в тылу на захваченной территории. Но оказалось, что и здесь, вдали от фронта, не затихает тайная война, поглощающая каждый день многочисленные жертвы.

Получив назначение в Ракитное, Гросс поспешил выехать, едва начало светать. Сто километров — не столь уж большое расстояние, но зимние дороги ненадежны Особенно здесь, в России. Пуще всего новоиспеченный лейтенант боялся, как бы из-за всяких неожиданных задержек ему не пришлось часть пути проехать вечером или — еще хуже — ночью. При одной мысли об этом лейтенанта пробирал мороз.

Несмотря на скудость своего воображения, Гросс ясно и отчетливо видел такую картину: ночь, одинокая, застрявшая в наметенных на дороге сугробах машина, а кругом холодная снежная степь, перелески, леса, и где-то совсем близко бродят в темноте партизаны, одетые в теплые валенки и овчинные полушубки. Наткнутся они на машину — и…

Столь же красочно представлял он, как задрожат толстые губы у его милой, доброй Анны, когда она вынет из конверта бланк, извещающий о гибели любимого мужа.

Но все прошло более чем благополучно. Машина только два раза буксовала в заносах. В полдень лейтенант Гросс подкатил к ракитнянской школе. В обширной, подбитой мехом шинели с меховым воротником, увешанный оружием, он шел по коридору вслед за фельдфебелем и старался придать своей фигуре воинственную осанку.

— Лейтенант Эмиль Гросс, — представился он Шварцу, настороженно озираясь по сторонам и не понимая, что происходит в этой комнате.

— Обер-лейтенант Густав Шварц, — оценивающе смерил его глазами с ног до головы Шварц и продолжал по-немецки. — Очень рад вас видеть, герр лейтенант. Вы явились на несколько часов раньше, чем я ожидал.

— Я хотел хофорить русский, — важно сказал Гросс. — Мне нужен практик, тренировка.

— Прекрасно, — улыбнулся обер-лейтенант, переходя на русский язык. — Познакомьтесь. Это начальник кустовой полиции.

— Господин Григорий Сокуренко, — торопливо щелкнул каблуками начальник полиции, подобострастно глядя в лицо Гроссу. — Разрешите нескромность — предложить вам стул.

Лейтенант снял с головы связанные резинкой бархатные коробочки, прикрывавшие уши (подарок заботливой Анны), и уселся на стуле у стены, недоумевающе поглядывая на стоящего посреди комнаты понурого подростка.

— Сокуренко, приведите второго, — приказал Шварц. — Мы их покажем лейтенанту обоих.

Начальник полиции выбежал из кабинета. Шварц нагнулся к лейтенанту и зашептал ему по-немецки.

— Сейчас я провожу допрос, герр лейтенант. — Он досадливо поморщился. — Сегодня несчастливый день. Один молодой партизан, прямо-таки мальчишка, застрелил двух наших: обер-ефрейтора и рядового.

Лейтенант протирал платком запотевшие стекла пенсне. Тараща глаза, он посмотрел на Тараса.

— О! Этот?

— Нет, другой, — пояснил Шварц. — Этого мы взяли без оружия, по подозрению. В детали я вас посвящу позже. Ага, Сокуренко ведет… Предупреждаю: несмотря на возраст, это форменный бандит.

Гросс поспешно нацепил пенсне и повернулся к двери.

Сокуренко и Чирва ввели паренька, поддерживая его под руки. Он шел, едва передвигая ноги, опустив голову, со спекшейся кровью на черных волосах. Изодранная рубаха висела на плечах клочьями, обнажая во многих местах сильное, мускулистое смуглое тело, обезображенное ссадинами и синяками.

— Ну, что? — спросил обер-лейтенант у Сокуренко. — Молчит молодой человек?

— Молчит.

— Ставьте их рядом. Ничего, ничего, Сокуренко, пусть постоит на ковре. А то он еще схватит насморк…

Шварц засмеялся.

Тарас, приоткрыв рот, с ужасом смотрел на приведенного.

— Не узнаешь? — спросил обер-лейтенант.

— Разве узнаешь сейчас? Вон как разделали… — Тарас пригнулся, вглядываясь. — Он, как будто…

— А ты? — глянул Шварц на паренька. — Знаешь его?

Паренек поднял голову, равнодушно посмотрел одним глазом в сторону соседа.

— Нет.

— Лучше смотри…

Снова одинокий, черневший, как уголь, на окровавленном лице глаз равнодушно скользнул по фигуре Тараса.

— Встречался, кажется…

— Встречался! Что-то ты сегодня забывчивый стал, — ядовито сказал обер-лейтенант и обратился к Тарасу. — Смотри, через два часа мы его повесим. Мы повесим и тебя, если ты что-нибудь станешь утаивать. Но ты, парень, не дурак. Ты все честно расскажешь… Чего смеешься?

— Разве я… — начал было растерянный Тарас, но тут же заметил, что офицер смотрит не на него, а на паренька.

И в самом деле, на разбитых губах паренька дрожала улыбка. Черный, оживившийся глаз вспыхивал искорками смеха.

— Он бы рассказал, этот мамин сосунок. Он бы выдал, продал сразу… Если бы что-нибудь знал! Разве партизаны доверяют таким слюнтяям тайны? — Паренек насмешливо глянул на Тараса. — Расплакалась, сопля зеленая! Ага, дрожишь. Попался в борщ к немцам, цыпленок несчастный. Повесьте его, господин комендант. Веселее мне будет качаться, на пару… Хоть плохая, а — компания!

Паренек смеялся, не скрывая своего торжества: его тайна не известна никому и уйдет вместе с ним в могилу.

— Ты не слушай его, — торопливо сказал Тарасу обер-лейтенант. — Ты еще не успел причинить нам вреда, а его песенка спета. Он убил двух немецких солдат и будет…

— Только двух, герр обер-лейтенант? — насмешливо, но с явным разочарованием спросил паренек.

Больное место Шварца было задето. Бешенство закипело в нем.

— Значит, двух мало? Говори, тебе двух мало?

— Маловато.

Шварц побледнел, на его лбу быстро вздувались синеватые вены.

— А сколько? — сквозь зубы произнес он. — Сколько бы ты хотел убить немецких солдат?

— Да трех, хотя бы… — как бы в раздумье, спокойно сказал паренек. — К этим двум офицера бы в придачу.

Ослепленный яростью, Шварц рванул клапан кобуры. Но подбежавший Сокуренко схватил его за руку.

— Убьете! — умоляюще зашептал он. — Ковер запачкаете. Вы же хотели ковер увезти с собой. Другого такого не найти.

У обер-лейтенанта подергивалось лицо. Он оттолкнул Сокуренко и, шагнув к пареньку, занес руку для удара.

И тут случилось неожиданное. Пригнувшись, точно готовясь упасть на колени, паренек стремительно подался вперед и точным, сильным движением правой руки вырвал из висевшей спереди, у левого бедра офицера, раскрытой кобуры пистолет. В то же мгновение он отпрянул назад, сдвигая предохранитель и нажимая пружину боевого взвода.

Шварц, словно желая прихлопнуть летающую моль, отчаянно взмахнул руками, успел схватить концами пальцев дуло пистолета.

Грохнул выстрел, второй, офицер схватился руками за грудь. Кинувшийся было на помощь обер-лейтенанту Сокуренко шарахнулся в сторону, к стене, но сверкающий глаз паренька нашел его.

Третий пистолетный выстрел слился с трескучей скороговоркой автомата — фельдфебель Штиллер успел подскочить к пареньку сзади и сверху вниз прошил его тело автоматной очередью.

Вася Коваль свалился на колени.

— За Ро-оо-о…

Хриплый крик оборвался. Вася качнулся, едва не ткнувшись головой в тело Шварца, но оттолкнулся рукой и свалился на бок.

Даже мертвый, он не хотел лежать рядом с гитлеровцем.

Все это произошло за четыре — пять секунд.

И вслед за выстрелами наступила тишина.

Стреляные гильзы еще дымили, как будто на ковер набросали непогашенных окурков. В воздухе плавало прозрачное, слоистое облачко голубоватого порохового дыма.

Люди застыли, потрясенные тем, что случилось на их глазах. Они смотрели на убитых.

Свесив голову на плечо, сидел на полу, у стенки, Сокуренко в измазанной мелом синей чумарке. Как будто заснул пьяненький… Длинные маслянистые пряди черных волос закрывали его лицо до усиков. На губах обер-лейтенанта пузырилась розовая кровь, правая рука его все еще скребла ковер. Вася лежал неподвижно. Возле его тела выступал на ковре ручеек крови. Кровь казалась темной, густой и тяжелой, но вот ручеек приблизился к солнечнму пятну на ковре и вспыхнул ярко, как рубин.

— О, майн готт! — нарушил вдруг тишину лейтенант. С запозданием выхваченный пистолет ходуном ходил в руке нового коменданта, обвисшие щеки его тряслись.

Через несколько минут Курт Мюллер и еще один солдат вывели из школы Тараса. Они повели его в глубь двора к кирпичному сараю. За зданием школы лежали на расчищенной от снега площадке убитые Васей Ковалем солдаты и полицейские. Тела солдат были укрыты шинелями.

Конвоиры втолкнули Тараса в темный сарай и закрыли тяжелую дверь на висячий замок. Оставшись один, хлопец не спеша обшарил руками холодные стены, нашел два маленьких окна, заткнутых пучками соломы. В углу лежала смятая, потертая солома, служившая, очевидно, постелью прежним заключенным.

Тарас перерыл ее, но ничего не нашел. В противоположном углу он обнаружил сложенные друг на друга продолговатые деревянные ящики, легкие, видимо, пустые, пахнущие сосновой стружкой. Пока хлопец ощупывал гладко оструганные доски ящиков, глаза его привыкли к темноте, и он вдруг в ужасе отдернул свою руку.

Это были гробы. Их заготовили впрок.

— Тьфу ты, черт! — сплюнул в сердцах хлопец. — Тут от одного разрыва сердца умереть можно…

Он нашел маленький чурбак, уселся на него и, подперев руками голову, задумался. Но живая, общительная натура Тараса не выносила долгого одиночества и тишины. Он вскочил на ноги и зашагал по земляному полу сарая.

— Вот какое происшествие в немецкой комендатуре. Подумать только! Ай-я-яй! — бормотал он, сокрушенно покачивая головой. — Обер дуба дал и господин Сокуренко преставился. Все голубыми полосками интересовался покойник… Ха! И хлопец погиб… Ну, таких отчаянных я еще не видел. Нет, таких мало найдется… Из миллиона — один! Да! Подумать только, как он с этими двумя рассчитался. Одно мгновение — молния!

Тарас с тоской оглядел темные, голые стены.

— Ох и кашу он заварил, братцы. Горячую! Он заварил, а мне расхлебывать… Ага! При таком печальном положении не очень-то будут разбираться, кто прав, кто виноват. Им что — одним Тарасом больше, одним меньше — им все равно. Теперь тут мараковать надо, как отсюда выбраться, а то пропадешь ни за цапову душу. Да! Как булька на воде, и следа не останется…

 

11. ДЛЯ УСТРАШЕНИЯ

Как только у леса послышалась стрельба, улицы Ракитного мигом опустели. Крестьяне попрятались в свои хаты. Однако весть о случившемся быстро облетела все село. Женщины, набиравшие у скирды солому, своими глазами видели, как разыгрался бой на опушке и как затем Сокуренко с солдатами и полицейскими выносили трупы убитых на дорогу. Жители центральной улицы подсмотрели в окна и в щели приоткрытых дверей, как Чирва, погоняя потных лошадей, вез на санях к школе начальника полиции и какого-то паренька без шапки, с разбитым в кровь лицом.

Затем полицаи забегали по хатам и, мобилизовав несколько стариков, подростков, женщин, приказали им вырыть на кладбище четыре могилы.

Когда могилы были готовы, на кладбище приехал верхом на коне полицай Чирва.

Конь, завидя черные кучи земли на снегу, запрял ушами, захрапел, рванулся в сторону. Чирва спешился, привязал поводья к стволу вишенки и мрачно осмотрел ямы.

— Ровнее не могли? Работнички, трясця вашей маме.

— Это мы подправим… — бодро сказал низенький, сухонький дед Илько, одетый в старые, подшитые войлоком валенки и коричневую свиту. — Все произведем, как следует — Хитрый дед просительно заглянул в сердитое лицо полицая. — У вас, господин Чирва, табачку на цыгарку не найдется?

Полицай оторвал от пачки листок коричневой папиросной бумажки и высыпал на ладонь деду щепотку табаку.

— Вот это дело хорошее, — заулыбался дед Илько, скручивая цыгарку, и крикнул строго на стоящих невдалеке людей. — А ну, кто тут помоложе, лезьте в ямы, сделайте все, как следует, чтобы не яма, а зеркало было.

Один из подростков полез в яму.

— Не надо! — приказал, хмурясь, Чирва. — Сойдет и так. Копайте еще две могилы.

— Это для кого же? — Дедок, часто мигая маленькими выцветшими глазами, уставился на полицая.

— Не твое дело. Может, я тут с тобой митинги буду устраивать? Сказано — копайте.

— Я к тому, господин Чирва, — вывернулся бойкий дед, — какого размера могила… Бывает человек длинного росту.

Чирва смерил деда взглядом, нехотя усмехнулся.

— Копай на свой рост, не ошибешься. Твою чумарку хоронить будем…

Дед еще сильней замигал глазами и вдруг понял, на что намекает полицай.

— Не может того быть!

— Кто думал! — сердито вздохнул Чирва. — Случилось… Ты-то, старый хрыч, вижу, радуешься.

Дед, точно не расслышав последних слов полицая, снял шапку и набожно перекрестил седую голову.

— Царствие небесное! Хороший, душевный человек был. Вот так — живешь, живешь и не знаешь, когда тебя господь-бог к себе позовет…

Едва Чирва отъехал, дед Илько, не тая ехидной усмешки, сказал окружившим его односельчанам:

— Так что, видать по всему, для самого ихнего начальника могила заказана. Кто ожидал? А? Видно, не пошла ему на пользу моя чумарочка, сиротский подарок… Ох, грехи наши, грехи… Надо будет сходить. А как же! Пойду, погляжу, что там такое приключилось. Вы тут копайте ровнее…

И, захватив свою суковатую, обтертую до блеска палку “грушку”, дед бодро зашагал в село.

Чумарку подарил деду один из его многочисленных внуков — Ваня. Ваня рано осиротел и воспитывался у дедушки. Задолго до войны Ваня, окончив институт, поехал на зимовку, куда-то на Новую Землю. Вернулся он при больших деньгах и преподнес дедушке смушковую шапку, чумарку и сапоги. В “сиротский” подарок дед Илько наряжался редко и очень берег чумарку.

Сокуренко был чуть пониже деда Илька. Из всех вещей, награбленных полицейскими у населения, он никак не мог подобрать на свой рост верхнего одеяния. Тут начальник полиции пронюхал о существовании “сиротского подарка” и, к величайшему горю деда Илька, “реквизировал” чумарку, шапку, сапоги. С тех пор не проходило ни одного дня, чтобы дед Илько не пожелал Сокуренко короткой жизни и собачьей смерти. И, видно, попала “богу в ухо” эта дедова молитва.

На улице дед Илько нагнал Марию Бойченко, приходившуюся ему дальней родственницей. Мария тянула за собой маленькие сани.

— Куда, сваха, собралась?

— За соломой хочу съездить…

— Слышала?

— Краем уха… Может, вы больше знаете?

— Сокуренко — готов. Уже могила заказана. Вот не доберу, кто шестой. Ты скажи на милость, двое молодых хлопцев шестерых уложили!

Дед со страхом и восхищением качнул головой.

— А вы видели этих хлопцев? — спросила Мария.

— Одного. Того, что на машине привезли.

— Какой он?

— Да хлопчисько лет четырнадцати. Ну, глянешь на него и очам своим не поверишь — дытына мала.

Женщина не стала больше расспрашивать. Она шла рядом с дедом, опустив голову.

Когда Мария узнала от соседки, что гитлеровцы и полицаи задержали в лесу двух молодых хлопцев, она сразу же вспомнила ночного гостя, передавшего ей привет от мужа. Мария поняла, что одним из задержанных был, несомненно, тот, кто побывал у нее в хате и назвался “Сынком” Несколько часов Марию лихорадило от страха. Ей казалось, что полицаи уже все выведали у хлопца и идут, чтобы арестовать ее. Она представила себе, как будут ее допрашивать в школе, бить и истязать. Как бы ни отпиралась она — не поможет. Хлопец знает, где запрятаны документы Феди, полицейские откопают их. Все равно она будет молчать. Она не скажет ни слова. Ее замучат насмерть. А что же будет с детьми? Как же Федя доверился такому хлопцу и послал его на ее погибель?

Но когда Мария начала перебирать в памяти каждое слово, сказанное Сынком, тревога быстро исчезла. Какая твердость, сила и настороженность звучали в его голосе! Ведь в минуты, которые пробыл он в хате, он думал больше не о своей, а о ее судьбе. “Что бы ни случилось, помните: у вас никто не был, вы никого не видели”. Что бы ни случилось, он приказал ей молчать. Он-то знал, что случиться может всякое… Он ушел в ночную метель, в морозную тьму, ничего не страшась, ко всему готовый. Сунул руку за пазуху, где лежало что-то твердое, и — ушел… Такие не выдают.

Мария устыдилась своих страхов. Она почувствовала себя виноватой перед незнакомым, но дорогим ей хлопцем, попавшим в руки полицаев и гитлеровцев. Что скажет она о Сынке, если снова кто-либо придет от Феди? Погиб. Как погиб? Да разве сможет она спокойно сидеть в хате, когда его там мучат, пытают?

Решившись побывать у школы, Мария пошла к соседке и попросила дать ей на время санки. Она сказала, что хочет привезти соломы для топки.

Хотя зимнее солнце стояло еще высоко и день выдался на диво хороший — люди на улицах села встречались редко. В проулке показалась Оксана. Она шла навстречу Марии и деду. Поравнявшись, поздоровалась негромко, не подымая головы. Лицо у девушки было замкнутое, печальное.

— Видишь, сваха, — шепнул дед Марии. — Эта страдает. Забоялась стерва.

Они вышли к школе как раз в тот момент, когда полицаи выносили на улицу тело Васи Коваля.

— Ага, вот и сани! — обрадовался Чирва. — Подъезжай, тетка, сюда. И ты, дед, к нам заворачивай. Могилу копать не захотел — в сани тебя, чорта старого, коренником запряжем.

Убитого партизана бросили на сани. Мария с ужасом смотрела на мертвого. Он лежал на спине, почти голый до пояса, уставив в бледноголубое небо свой открытый, черный неподвижный глаз. Губы Васи были плотно и как-то страдальчески сжаты, точно он все еще чувствовал страшную боль и старался ее превозмочь.

Мария не могла решить, Сынок ли это или кто-либо другой. Да сейчас она и не старалась найти ответ на этот вопрос. Ее душили слезы тяжелого, острого горя. Кто бы он ни был, этот юный герой, — жизнь его оборвалась в самом цвету. Где-то забьется, заплачет мать, узнав… О, она, Мария, упала бы перед ним на колени и целовала бы это страшное, изуродованное лицо, бессильные руки, она обмыла бы это дорогое тело своими слезами. Но ей даже плакать нельзя…

Фельдфебель вынес кусок фанеры с проволочной петлей. На фанере крупными черными буквами было написано по-русски: “Убийца немецких солдат”. Петлю одели на шею Васе, фанеру надписью кверху положили на его грудь. На крыльцо вышел лейтенант Гросс.

— Пусть везут по всем улицам, — стараясь не смотреть в сторону убитого, сказал он по-немецки фельдфебелю. — Пусть все видят. Это будет устрашающе.

Полицейские побежали вперед, вызывая людей из хат на улицу.

Мария и притихший дед Илько тащили сани по дороге. Позади них с винтовкой и автоматом шагали два солдата.

Ракитнянские женщины, старики, дети выходили к дороге и молча смотрели на убитого. Разные чувства читала Мария в глазах своих односельчан — мучительный страх, гордую скорбь, слезливую жалость, пугливое восхищение. Но она не заметила ни одного осуждающего, черствого взгляда.

Когда полицейские уходили далеко вперед, дед Илько, неопределенно покачивая головой, комментировал события:

— Вот поглядите на него… Каков! А? Взял да и уложил шестерых… — И, оглядываясь на солдат, добавлял: — Ну, не разбойник! А? Себя ведь тоже не пожалел, загубил молодую душу…

Солдаты шли молча, в ногу. Только один из них — Курт Мюллер — внимательно поглядывал на старика и толпившихся у дороги жителей села.

К вечеру сани с убитым вернулись к школе. Тут тело партизана повесили для всеобщего обозрения и устрашения на столб телефонной линии.

Вскоре из двора школы двинулась новая процессия. Солдаты и полицейские вынесли шесть закрытых гробов. У немцев на крышках лежали стальные шлемы — знак их “боевой доблести”. За гробами двигались строем солдаты и полицейские с винтовками, взятыми на плечо.

Вася Коваль своим застывшим, мертвым глазом смотрел с трехметровой высоты на эту растянувшуюся по переулку процессию. Ветер раскачивал легкую фанеру на его груди, и, ударяясь о голое, замерзшее, твердое, как камень, тело, она глухо и гневно гудела…

 

12. НОВЫЙ КОМЕНДАНТ

Наконец закончился этот поистине кошмарный для Эмиля Гросса день. Удрученный лейтенант в сопровождении не менее удрученного фельдфебеля Штиллера вернулся в кабинет, где на ковре лежал сложенный вдвое половичок. Тут новый комендант вспомнил об арестованном подростке.

— Скажите, фельдфебель, этот второй мальчишка — тоже партизан? — спросил Гросс, снимая шубу и прижимаясь спиной к кафелю печки.

Штиллер закрывал окна деревянными щитами.

— Мне трудно ответить на этот вопрос, господин лейтенант, — сказал он. — Я не знаю, почему покойный обер-лейтенант привлек этого второго мальчишку.

— Но где и при каких обстоятельствах он был захвачен? — допытывался лейтенант.

— Мы взяли его при выходе из просеки, у хутора. Он нес мешок с очень дрянной мукой. Ничего подозрительного при обыске мы не обнаружили. Признаюсь, у мальчишки был глупый вид: до того он растерялся и перепугался. Он все время бормотал что-то и показывал какой-то документ — пропуск, кажется, который лежит сейчас у вас, господин лейтенант, на столе.

— Но почему же обер-лейтенант был уверен, что этот второй тоже партизан? Вы ведь присутствовали при допросе?

— Да, господин лейтенант, — заморгал глазами Штиллер. — При второй половине допроса. Но, видит господь, я в состоянии понять только десятое слово из той тарабарщины, на которой говорят эти люди. Я понял только, что этот Сокуренко и обер-лейтенант подозревали, что оба подростка — сообщники. Подозревали, но уверены в этом не были. Обер-лейтенант все время показывал на мешки. Мешки у них, в самом деле, почти одинаковые. И затем обер-лейтенант очень часто употреблял слово “мина”. Он, очевидно, полагал, что этот второй нес мину и спрятал ее где-то в лесу. Обер-лейтенант инструктировал нас и предупреждал, что партизаны пользуются какой-то маленькой миной секретного устройства, и обещал награду тому, кто сможет обнаружить такую мину. Вот все, что я могу сказать, господин лейтенант.

Штиллер с любопытством рассматривал лейтенанта. Это любопытство не было праздным: плох тот подчиненный, который не знает способностей, характера и привычек начальства.

Лейтенант покосился на половичок и досадливо покачал головой.

— Какое свинство — умереть, не передав дела. Что же мне делать с этим мальчишкой? Разве это улики — мешки? Я уже видел тысячи людей с такими мешками. Тысячи людей на дорогах.

— Что делать? — поняв, что лейтенант беспомощен, как ребенок, Штиллер не сдержался и широко ухмыльнулся. — Ах, господин лейтенант, зачем вам улики? Сразу видно, что вы недавно приехали в эту страну…

— Да, но меня инструктировали, — строго сказал Гросс. — Я могу брать заложников и вешать их — десять, двадцать, пятьдесят, если виновники диверсий или убийств немецких солдат не будут обнаружены. Но убийца обнаружен, он понес наказание. Я не могу в таком случае хватать людей направо и налево и вешать их… Это вызывает возмущение населения, а согласно инструкции в настоящее время это нежелательно и вредно. Репрессии должны иметь смысл или хотя бы видимость смысла…

Фельдфебель слушал все это, не в силах скрыть улыбку.

— Господин обер-лейтенант рассуждал и поступал значительно проще, — сказал он.

— И погиб такой глупой смертью, — вздохнул Гросс. — Чем доказано, что этот, стрелявший в наших солдат, — партизан? Может быть, он просто нашел пистолет. Может быть, его родителей тоже повесили, как заложников, и он решил отомстить. Когда я ехал сюда, я видел на одной станции взорванный поезд. Он пошел под откос. На одном из вагонов было написано мелом по-русски: “Будешь бить рабочих и крестьян — больше будет партизан!” Видите! Они знают наше уязвимое место.

— Это — философия, господин лейтенант. Я бы на вашем месте объявил и этого мальчишку партизаном, привесил ему на грудь дощечку, и — дело с концом. Кто будет проверять? Впрочем, мое дело выполнять приказания…

Гросс, тяжело ступая усталыми ногами, задумчиво прошелся по кабинету.

— Хорошо, допустим, мы повесим и этого. Ну, а вдруг начальство узнает, что у обер-лейтенанта было подозрение, будто мальчишка спрятал мину. Об этой секретной мине много говорят, ее ищут, о ней уже ходят легенды, но ее еще никто не видел. И скажут: почему вы поторопились, почему вы не сумели заставить какого-то сопливого мальчишку рассказать о его тайне?

Фельдфебелю надоели разглагольствования нового командира.

— Я жду ваших приказаний, господин лейтенант, — сказал он бесстрастно.

— Давайте его сюда, — вздохнул Гросс. — На всякий случай, пусть зайдут два солдата.

Ожидая возвращения фельдфебеля, Гросс поправил соскальзывающий вверх с круглого животика ремень, проверил, хорошо ли застегнута кобура пистолета и, придав обрюзгшему лицу внушительный вид, грозно откашлялся. Но тут его взгляд упал на половичок, и он печально, со страхом покачал головой. И хотя окна были плотно прикрыты щитами, за дверями, в коридоре, ходил вооруженный дежурный, а на дворе, у школы, стояли часовые, лейтенанту Эмилю Гроссу вдруг стало жутко в этой теплой комнате, как будто здесь, кроме него, незримо присутствовали тени жертв неоправданной, тупой жестокости.

“Нет, нет, — подумал он, встряхиваясь и стараясь взять себя в руки. — Это слабость, нервы. Я еще не привык к этой роли. Но я привыкну, должен привыкнуть”.

Наконец фельдфебель и два солдата ввели посиневшего, дрожавшего от холода Тараса. Хлопец скинул шапку и, покорный судьбе, с тоскливой, горькой надеждой уставился на лейтенанта.

— Так, мальшик, ты должен рассказать фесь… — начал Гросс, строго поблескивая толстыми стекляшками пенсне. — Понимал — фея! Такой маленький и такой ест польшой сфолош!

— Так чем же я виноват? — жалобно спросил Тарас, и стало слышно, как мелко застучали его разжатые зубы.

— Што? Я все знайт! Молшат!

Возмущенный Гросс ходил по комнате, держась от арестованного на приличном расстоянии. Стекляшки его пенсне метали в хлопца холодные молнии.

— Ну? Рассказываль.

Тарас поспешно переступил с ноги на ногу, смущенно откашлялся.

— Значит, я меняю. Конечно, была у меня простыня. Сменял — и обратно иду домой. Заночевал, как водится, в этом селе, а утром опять себе иду. Бац! Меня арестовывают, и — сюда, а тут вот этот… — Тарас в ужасе округлил глаза, — головорез…

— Вы фсе голофорес! Народ — тикари!

— Насчет дикарей… — глуповато замигал глазами хлопец. — Тут я не понял, господин офицер. Это вы в каком случае говорите?

— Вы фее ест некультурный нарот.

— Ага! Насчет культурности… — поняв мысль гитлеровца, обрадованно закивал головой Тарас. — Это — да! Народ темный у нас, это правильно вы сказали. А что я головорез — это напрасно. Как можно такое говорить? Я мухи зазря не обижу. Сроду так. Смирный.

— Тальше рассказываль.

— Ну, а дальше, привели меня сюда, — тяжело вздохнул Тарас. — Я пропуск показываю, рассказал все как следует. Этот молодой офицер, который здесь был… — хлопец хмыкнул носом и осторожно покосился на фельдфебеля, — отпустить меня собирался — видит, что зазря привели и ни е чем я не виноват… Ну, а тут этот ужасный случай — стрельба! Вот где у меня пуля пролетела. — Он прикоснулся грязным пальцем к уху. — Сомлел было от страху. Да вы сами видели, что он тут наделал.

— Ты биль на одна дорога с этот голофорес?

— Так он сюда шел, а я — туда, — терпеливо объяснил Тарас и пожал плечами. — Я не скрываю, повстречался, видел его. Но вот, к примеру, я бы вас встретил. Что с того?

— У фас одинаковый мешок.

— Мешок? — удивился Тарас и снова бросил косой взгляд на фельдфебеля. — Разве можно сравнить? Вон у него какой, с голубой полоской, и пятна, кровь, наверное… А у меня вон тот, белый. Да что тут говорить! Вот господин солдат, не знаю в каком чине… не дадут сбрехать. — Хлопец с загоревшейся в глазах надеждой повернулся к фельдфебелю. — Вот этот мой мешок? Да?

Штиллер молчал. Он не совсем ясно понимал, о чем идет речь.

— Ну вот, и они подтверждают… — повеселел Тарас.

Оживившись, он переступил с ноги на ногу и облегченно вздохнул. Теперь-то этому толстому немцу все ясно. Еще бы! Разве можно спутать такие мешки…

— Какой был у него мешок? — спросил Гросс у фельдфебеля по-немецки.

— Вон тот, белый, чистый, господин лейтенант.

Гросс почувствовал, что единственная тоненькая ниточка, которую он держал в руках, оборвалась. Мальчуган говорил правду. Что же делать? Где искать новые нити, улики? Еще раз мысленно выругав покойного Шварца, подложившего ему такую свинью в виде этого глуповатого и несчастного подростка, лейтенант растерянно взглянул на фельдфебеля.

— Пустить в обработку? — с готовностью спросил Штиллер.

Сжав губы, Гросс молча кивнул головой.

Штиллер толкнул хлопца к двери. Но Тарас по-своему понял разговор немцев и утверждающий кивок лейтенанта.

— Вот это правильно, — сказал он радостно и заискивающе. — Спасибо, господин офицер. Только если отпускаете, так уж и пропуск верните… и мешочек, если можно.

— Фыпускайт? Я буду фыпускайт? После мина. Только так! Только так!

Через несколько секунд к лейтенанту вошла Оксана. Девушка несла на подносе кастрюлю, кофейник и тарелку, накрытую свежей накрахмаленной салфеткой. На ней была новая, светлая шелковая кофточка с короткими рукавами.

— Господин лейтенант, вы сегодня не обедали. Так нельзя… Я хочу предложить вам жареную курицу, кофе со сливками и что-то вроде гренок. Я не знаю, как это по-вашему называется: тонкие ломтики хлеба макают в молоко, потом в яичный желток и поджаривают. Попробуйте. Господин обер-лейтенант их очень любил…

Оксана хлопотала у стола, расстилая скатерть и расставляя тарелки. Гросс исподлобья следил за неторопливыми плавными движениями ее обнаженных до локтя красивых рук. Что из себя представляла эта девушка, торчавшая прежде на кухне, он не знал и испытывал к ней глухое враждебное чувство. Уж очень она спокойно говорит о покойном Шварце, словно обер-лейтенант не погиб, а вышел в другую комнату. Но Гроссу чертовски хотелось есть, а жареная курица выглядела очень аппетитно. Не раздумывая долго, лейтенант принялся за еду и вскоре убедился, что в смысле кулинарных способностей эта украинская девушка ничуть не уступает его Анне. Все было очень вкусно.

А тем временем бесшумно двигающаяся Оксана проверила, прогорели ли дрова в печке, закрыла заслонку в трубе, оглядела, надежно ли держатся в гнездах крючки щитов на окнах, нагнулась и поправила половичок.

— Простите, господин лейтенант, — сказала она, приблизившись к столу. — Я хочу спросить, что вам приготовить на завтрак? Конечно, утром я могу сварить кофе и еще что-нибудь приготовить на скорую руку. Сосисок у нас нет… — Она сочувственно улыбнулась. — Но можно поджарить свиное сало с кислой капустой.

— Мошно, — кивнул головой Гросс.

— К какому часу подать завтрак? Господин обер-лейтенант требовал точно в половине одиннадцатого.

— Мошно.

— И последний вопрос, — словно извиняясь за свою назойливость, торопливо произнесла девушка. — Если вам потребуется постирать белье, прошу сказать мне. На следующий день оно будет готово.

— Это сафтра, — сказал Гросс, наливая кофе в чашку.

Оксана склонила голову и почти пропела:

— До свиданья, господин лейтенант. Спокойной ночи вам.

Запивая жирные куски мяса горячим, отлично сваренным кофе, Гросс думал о том, что его несчастный предшественник не так уж плохо придумал, взяв себе в горничные эту девушку. Черт возьми, даже в походных условиях нужно уметь обеспечивать себе максимум возможных удобств.

— Ну, как? — спросил он, завидя вошедшего в кабинет Штиллера.

— Сейчас его приведут сюда, — ответил фельдфебель, жадно поглядывая на кастрюлю с остатками курицы. — Он потерял сознание… — На лице Штиллера появилась игривая улыбка. — А как, на ваш вкус, эта девушка, господин лейтенант? Не правда ли, она заслуживает внимания?

Гросс досадливо махнул рукой и засопел. Ему не понравился развязный тон фельдфебеля и явное желание подчиненного получить приглашение к столу.

— Кто эта девушка? — спросил он строго. — Зачем ее взял обер-лейтенант? Ей можно что-либо доверять?

— Вполне! Очень надежна. Мы ее проверяли различными путями… И надо сказать, что обер-лейтенант использовал ее как своего тайного осведомителя. В письменном столе вы найдете ее донесения…

Фельдфебель не успел договорить — солдаты втащили в комнату Тараса. По лицу хлопца из полуоткрытых глаз катились обильные слезы, он глухо стонал. Его усадили на стул возле стены

— Где есть спрятаный мина? — вытирая салфеткой губы, спросил Гросс — Ну, рассказыфаль?

— Я шел менять… — Тарас всхлипнул. — Говорю вам… У меня же пропуск…

— Ага! Тепя мало пили. Тепе путет еще.

Полными слез, страдальческими глазами хлопец посмотрел на офицера. Красные опухшие губы его искривились я задрожали.

— Чего зазря мучить-то? Знал бы, что… Убивайте сразу, если уж такое надумали… А то говорю вам по-человечески — не знаю. Шел я, взяли на дороге… Ой, горенько мне, мама моя родная. Ребра ломали, совести нет… А еще культурные люди!

Скажем правду, Эмиль Гросс по своей натуре не был жестоким человеком. Более того, он любил детей и считал себя опытным педагогом. Детские слезы всегда трогали его. Но сейчас перед ним был славянский мальчик — жалкий, несчастный и в то же время загадочно враждебный. Ведь другой такой мальчуган, чуть-чуть постарше этого, на глазах у Гросса убил обер-лейтенанта и начальника полиции. Что-то невероятное! Разве можно в таком случае за что-либо ручаться? Нет, к этому мальчугану следует применить политику не только кнута, но и пряника.

— Уведите, — приказал Гросс.

Тараса увели.

— Господин лейтенант! — сказал фельдфебель, как только дверь закрылась. — Можете не сомневаться — мы обрабатывали этого сопляка так, как надо. Солдаты били прикладами, а у меня до сих пор болят кулаки, хотя я выбирал наиболее нежные и чувствительные места. Он, должно быть, в самом деле ничего не знает. Или уж если знает, то все равно ничего не скажет. Приклады и кулаки тут бесполезны. Его нужно повесить или отпустить. Лучше всего повесить. Это будет вернее.

— Ничего не скажет? — высокомерно произнес лейтенант. — Это мы увидим. Он еще ребенок. Его душа — воск, из этого воска умелыми руками можно вылепить все, что угодно. — Гросс щелкнул пальцами. — Я применю к нему педагогический метод.

— Вы, кажется, из учителей, господин лейтенант? — с едва скрытой иронией спросил Штиллер.

— Да, тридцать лет в школе. Я достаточно повозился с такими мальчуганами. Я знаю их характер. Пройдет несколько дней, может быть, неделя, и эта секретная мина будет лежать здесь, у меня на столе.

 

13. ПРОДОЛЖЕНИЕ СТРАННОГО РАЗГОВОРА

Когда возвращающаяся домой Оксана вошла в переулок, навстречу ей вынырнула из темноты фигура солдата. Это был Курт Мюллер.

— Ой, испугали вы меня, господин Курт! — сказала девушка, замедляя шаг. — Вы куда идете? Проводили бы меня…..

— Не надо шума, — торопливо и тихо заговорил солдат, беспокойно оглядываясь по сторонам. — Нас никто не должен видеть. Я назначен часовым. Буду стоять у сарая. Необходимо закончить с тобой разговор. Сейчас удобный случай. Этот мальчик. Его можно спасти… Мы ночью уйдем.

— А я вас задерживаю? — усмехнулась Оксана. — По мне, идите на все четыре стороны.

— Он мне не поверит. Нужна твоя помощь — записка, несколько слов.

— Пропустите меня, — с внезапной злобой сказала Оксана. — Слышите! И в последний раз предупреждаю: еще один такой глупый разговор — и я сообщу коменданту.

Курт Мюллер загородил ей дорогу.

— Нужно скорей думать, Оксана. Я ставлю на карту все. Сегодня я получил известие, письмо. Моя жена арестована в Германии. У нее были мои письма, фотографии. Еще несколько дней — и меня может схватить гестапо.

— Ой, какие ужасы! — насмешливо воскликнула девушка. — Почему?

— Я — коммунист… — едва слышно проговорил Курт. Оксана досадливо махнула рукой.

— Вы таки ненормальный псих, господин Курт. Что вы плетете? Разве немцы бывают коммунистами?

— Не бывают? Ты сама знала солдата нашей роты Ганса Эрлиха.

— Вот вы и помешались на этом Гансе, — голос Оксаны звучал раздраженно. — Вы сами, своей башкой рассудите. Вы говорите: Ганс коммунист и вы коммунист, — она невольно усмехнулась такому предположению. — А я, по-вашему, была связана с Гансом, вроде как сообщница. Так, что ли?

— Да, — тихо обронил Курт.

— Гайки у вас в голове не хватает, — засмеялась девушка. — Почему же Ганс или, как его там, — Эрлих сам не познакомил меня с вами? Ну? Ага, проглотили язык. Пропустите-ка лучше. Дайте уйти от греха. Я ведь жалею вас…

— Я не знал, кто есть Эрлих. Я потерял связь с группой. Возможно, он был не коммунист, а просто антифашист, честный человек. Мы в глубокой конспирации. Полмиллиона, — запомни эту цифру, полмиллиона немецких коммунистов, антифашистов расстреляны, уничтожены гитлеровцами. Нас мало, но мы боремся, будем бороться и победим. Будущее Германии принадлежит таким, как я и Эрлих.

Наклонив голову, Оксана слушала горячий, гневный шепот солдата. Она вздохнула и сказала:

— Это какие-то непонятные мне фантазии, политика… Ой, я замерзла. Проводите немножко.

Они пошли рядом, наклоняя головы против ветра, хлеставшего по лицу снежной крупкой. По обеим сторонам дороги тянулись плетни, а за ними чернели голые ветви деревьев. Солдат шел медленно.

— Плохой вы кавалер, — засмеялась Оксана. — Даже под ручку не возьмете.

Курт поправил на плече ремень автомата и взял девушку под руку.

— Рассказали бы что-нибудь, — сказала девушка.

Курт остановился, удерживая Оксану.

— Я видел, как погиб первый мальчик.

— Ого, мальчик! — возразила Оксана. — Лет семнадцати.

— Юноша, — грустно кивнул головой Курт. — Он умирал и сказал мне… Кровью своей сказал: “Смотри, немецкий рабочий Курт Мюллер, как умирают те, кто ненавидит фашизм. Разве ты ненавидишь, если носишь эту позорную форму?” И этот мальчик… Он погибнет.

— Ну, разберутся… — Оксана высвободила свою руку, опасливо косясь на ведущего такие речи солдата. — Отпустят, если не виноват. А повесят… Не он первый, не он последний. На то война. Всех не пережалеешь. Вы просто на нервы слабый… Как по-вашему “до свиданья”? Гут морген?

— Да, гут морген, — невесело усмехнулся Курт и добавил по-немецки: — Думай быстрее, Оксана. Моя жизнь и жизнь мальчика в твоих руках. Помни — я жду твоего решения.

— Что вы белькочете? Заморозили меня своими разговорами, — сказала девушка, отступая шаг назад. — Гут морген, господин Курт! Спокойной ночи!

Приветственно взмахнув рукой, Оксана побежала по дороге. Не двинувшийся с места Курт проводил взглядом девушку, пока ее фигура не скрылась в темноте.

Ночная темень плотно окутала село. Низкие, невидимые тучи проносились над ним, и лишь изредка в разрывы проглядывали далекие дрожащие звезды. Ветер шумел в голых ветвях деревьев, заметал снегом дороги.

Мария Бойченко, преодолевая порывы бившего ей в грудь ветра, с трудом пробиралась по темной улице к центру села. Она хорошо знала, что таким, как ей, выходить ночью из хаты запрещено и встреча с полицаем сулит ей большую опасность, и все же не смогла усидеть дома. Сердце женщины тревожно билось, но боль и гнев толкали ее вперед. В засунутой в кармане руке она сжимала сложенную вчетверо листовку.

Вечером, после того как тело Васи Коваля было повешено на столбе у школы, Мария отыскала в дупле вербы перевязанный ниточкой сверток и зарыла его в снегу у стены хаты, как ей и советовал Сынок. Улегшись на печке рядом с детьми, она начала обдумывать, кому завтра утром следует подбросить первую листовку. Ей представились лица односельчан, читающих радостное сообщение. Неужели найдется среди них хоть один человек, который, прочтя листовку, испугается и разорвет этот дорогой листок бумаги? Нет, те, кому подбросит она, не разорвут, а спрячут и сумеют затем передать другим. И пойдет листовка по рукам, согревая сердца советских людей, вселяя в их души мужество и надежды.

Скорей бы заснуть, скорей бы утро… Но заснуть Мария не могла. Перед ее глазами стояла одна и та же картина: сани, брошенное на них обезображенное тело юного партизана, его одинокий раскрытый черный глаз, глядящий в небо. С дедом Ильком она тащит эти сани по дороге, и выглядывающая из оборванного рукава рука партизана волочится по снегу Люди стоят у дороги и смотрят…

Мария сорвала с себя одеяло. Нет, не может она ждать утра. Ей нужно сделать что-нибудь сейчас же, этой ночью, чтобы утром люди узнали, зачем приходил в их село партизан, какую радостную новость принес он им.

Торопливо одевшись. Мария вышла из хаты. Но едва она очутилась на пороге, как сразу же почувствовала себя одинокой и беспомощной. Темнота пугала, ноги отяжелели от страха. Казалось, везде — и у сарая, и у колодца, и за углом хаты — уже притаились враги и ждут не дождутся, чтобы схватить Марию за руку, как только она вытащит из снега свернутые в трубочку бумажки.

Тут Мария вспомнила, как уходил от нее Сынок. Ведь он-то не боялся темноты и неизвестности. Нет, ночь была ему другом и помощником. У страха глаза велики. Она пойдет и сделает свое дело, как надумала, сделает потому, что этот неизвестный хлопец научил ее бесстрашию.

И она шла по улице, стараясь держаться поближе к плетням.

Впереди замаячила какая-то фигура. Женщина… Она шла навстречу. Мария подалась влево от плетней и уже готова была выбросить листовку в снег.

Женщина остановилась.

— Тетя Ганна, это вы? — раздался голос Оксаны. — Напрасно вы ходите, мучите себя. Ваш Микола сегодня на дежурстве… Идите спать, застынете.

Оксана прошла мимо, и тотчас же темнота скрыла ее фигуру.

Мария перевела дух, сердце колотилось в груди, кровь стучала в висках. “Неужели не узнала, приняла за Ганну?” — с тревогой думала она.

У Марии имелись все основания предположить, что Оксана ошиблась, приняла ее за другую. Ганна, жена полицая Миколы Шило, была на диво глупой и ревнивой бабой. О том, что она часто ночью шатается по улицам, выслеживая, не пошел ли ее Микола к какой-нибудь молодке, знало все село.

Но Оксана могла и не ошибиться…

Несколько мгновений Мария стояла в нерешительности. И вдруг — точно буйный хмель ударил ей в голову. Если Оксана узнала ее, все равно выдаст. Семь бед — один ответ. Так уж пусть будет за что отвечать. Ахнут все, когда узнают…

Не задумываясь больше ни над чем, Мария быстро зашагала, почти побежала вперед. Вот и площадь перед школой… Ночка темная, холодная, выручай! Где вы, часовые, патрули, хватайте, а то останетесь в дураках. Я иду к тебе, Сынок, иду. Прими мой земной поклон. Может быть, последний… А ты, Федя, прости, что оставила детей. Люди добрые сжалятся, заберут.

Опьяненная своей смелостью, Мария шла напрямик по площади к школе, не пугаясь и не таясь. Смело и решительно она приблизилась к месту, где висел партизан, и, хорошенько смочив водой из бутылки листовку, приклеила ее к столбу.

То ли часовые находились где-то в стороне, то ли в темноте они не заметили женщину, но ее никто не окликнул и не задержал.

Мария вернулась домой. Как была, одетая, она села на лежанку и закрыла руками горячее лицо. Каждую минуту женщина ожидала грозного стука в дверь.

Но ночь прошла спокойно.

На рассвете Мария взяла санки и отправилась за соломой. Это никому не могло показаться подозрительным — вчера она так и не смогла привезти себе топлива.

Выйдя на площадь, Мария обомлела. Здесь было удивительно тихо и обыкновенно, точно ничего и не произошло ночью. На земле лежал чистый незапятнанный покров снега. Два сильно озябших, запорошенных снегом солдата прохаживались один у крыльца школы, другой — в глубине двора, у сарая. На груди повешенного партизана ветер раскачивал кусок фанеры. А внизу, на столбе белела приклеенная Марией листовка. Как будто очередной приказ оккупантов.

Эта удивительная безмятежность продолжалась долго. И лишь на обратном пути Мария еще издали заметила суматоху у школы и услыхала громкие крики и ругань.

С налитым кровью мясистым лицом стоял на крыльце толстый офицер и, поблескивая пенсне, ожесточенно жестикулируя, хрипло каркал что-то по-немецки. Солдаты, точно не находя себе места, бегали взад и вперед. Два полицая усердно скребли столб ножами, срывая по кускам примерзшую листовку.

А издали — кто с порога хаты, кто из-за плетня, кто от колодца — наблюдали эту сцену сельские жители.

На своей улице Мария встретила Оксану.

— Доброе утро, — сказала Мария.

Девушка ответила на приветствие небрежным, гордым кивком головы и отвернулась.

 

14. ТАРАС СПИТ В ГРОБУ

После того, как Тараса втолкнули в сарай, он нашел в себе силы, чтобы сделать несколько шагов, и упал в углу на солому. Несколько минут хлопец лежал неподвижно, только тихо, жалобно всхлипывал. Затем он приподнялся на колени и принялся сгребать руками разбросанную солому в угол, тщательно распушивая слежавшиеся комья. Получилась большая копна. Тарас с ногами и головой зарылся в эту копну и замер.

Он лежал, стараясь не думать ни о чем. Лицо его горело, все тело казалось сгустком тупой ноющей боли, только в правом боку, куда ударили прикладом, боль была острой, нестерпимой и не давала возможности вздохнуть полной грудью. Но вот и эта боль сжалась, и Тарасу начало казаться, что кто-то покалывает его в бок очень тонкой иглой. Зашумел лес над головой… Кто-то пел песню, очень знакомую. Тарас хотел вспомнить слова и не мог…

…Сарай осветился голубым неверным светом. Через закрытую дверь вошел паренек. Тарас сразу же узнал его по фанерной дощечке на груди. Эго был его друг детства Вася Коваль. Вася должен был умереть еще раз… “Ты напрасно горюешь, — сказал Вася Коваль — Смотри!” Он снял шапку и стер ею синяки на лице, как будто они были нарисованы углем. “Ты же был убит?” — спросил его Тарас, пораженный. Вася подмигнул Тарасу точь в точь как обер-лейтенант. “Нет, я обманул их. Они дураки и не понимают, что подвиг бессмертен”. Он помолчал, как-то странно и внимательно оглядывая лежащего на соломе Тараса. “Ты тоже станешь бессмертным, если взорвешь поезд с гитлеровцами”. Тарас насторожился. “Так я же простой хлопец, куда мне в бессмертные, — сказал он поспешно. — Меня они били, а я ничего не знаю, никакой мины!” Но Вася не слышал его. “Ты хорошо запомнил место?” Он спрашивал о том месте, где спрятана мина. Тарас сразу же понял в чем дело: этого паренька подослали немцы. Он не был убит. Ловко подстроили! Но Тарас не дурак… “Какое место? Валяй отсюда, пока я тебе морду не расковырял. Знакомый нашелся! Я тебя видел всего один раз”. В груди у Тараса раздался сухой треск, точно там обломалась сухая ветвь. Он догадался — это сломалось ребро.

Хлопец очнулся от боли и понял, что бредит. Его знобило. Но снова зашумели верхушки деревьев. Тарас поплыл с кучей соломы, поплыл куда-то далеко, далеко. Сперва медленно, затем все быстрее и быстрее.

…А паренек и не отходил от него. “Ты молодец! — жарко шептал он Тарасу в ухо. — Помни: за одного битого двух небитых дают. Немцы знают наши пословицы… Потерпи немного — и тебя отпустят. Теперь никто не заикнется о полоске. Я ведь ухлопал их обоих. Правда, ловко получилось?” Он самодовольно улыбался. “Уходи, — хотел сказать ему Тарас, — я ничего не знаю”. Но почему-то губы не двигались. Паренек смеялся: “Ага, повесят! Повесьте его, господин комендант!”

Тарас ненавидел его. Он вовсе не был другом Тараса. Откуда? Тарас даже не знал, как его зовут. Кривляка. Ха! Он видел его насквозь. Паренек только прикидывался, что не убит, а на самом деле он продырявлен многими пулями. И парнишка отходил в сторону, пятился. Он боялся, чтобы Тарас не увидел дырки в его спине…

…Тарас видел заснеженный лес. Сосны, дубняк и ели росли вперемежку. Вдруг маленькая елочка выскакивала вперед. Тарас отворачивался, но она все была перед его глазами. Она прямо-таки лезла в глаза, эта елочка. А в стороне от Тараса, прислонясь к изразцовой печке, стоял новый комендант. У него было хитрое лицо, он только делал вид, что ничего не замечает. Но он следил за Тарасом. А эта проклятая елочка так и лезла в глаза. Немец увидел елочку и с растопыренными руками бросился к ней. Вдруг елочка взлетела в воздух, точно у корней ее бесшумно взорвалось что-то. Снег засыпал немца. Пенсне лежало на сугробе и хитренько смотрело на Тараса.

Паренек был уже рядом. Он шептал: “Не отчаивайся — мина цела. Она и не думала взрываться. Это же сон только. Ты бредишь”.

Хлопец проснулся, разбуженный своим голосом.

— Слышите, — кричал он, — я ничего, ничего, слышите, не знаю!

Он закоченел от холода, зубы стучали, в боку жгло огнем. Тарас понял, что он не вынесет до утра, если не придумает, как спастись от холода. Тут он вспомнил, что из сарая забрали не все гробы. Он поднялся, проковылял в другой угол и начал отдирать прихваченную гвоздями крышку гроба.

— Мальчик, мальчик! — раздалось вдруг за дверью.

— Слышишь?

Тарас замер. По акценту он догадался, что это говорит немец. Часовой, наверно.

— Пошел к черту! — сквозь зубы тихо сказал Тарас.

Понатужившись, он сорвал крышку, противно заскрипевшую гвоздями. Перетащил из кучи несколько охапок соломы, плотно укладывая их вокруг гроба. Затем положил большую охапку внутрь ящика и начал ее разравнивать.

— Гроб, гроб… — стуча зубами и чуть не плача, бормотал он. — Плевал я на все ваше кладбище. Жить захочешь — полезешь… Ага! Я бы сейчас в самое пекло к чертям в гости полез. Не побоюсь… Хоть там не замерзнешь — тепло! Мне бы только живым отсюда выбраться. А из гроба я — то вылезу. Подумаешь! Обыкновенный деревянный ящик… Нет, меня кое-чем пострашней пугали…

Сдерживая рвущийся из груди стон, роняя злые слезы, Тарас залез в гроб и хорошенько обложил себя соломой. Он накрылся крышкой и долго поправлял ее, сдвигая с бока на бок, стараясь, чтобы прилегла поплотней и не было больших щелей.

— Ребро сломали, гады, — шептал хлопец, стараясь поудобней улечься в тесном ящике. — Главное, какую моду взяли — бьют под дыхало. Образина рыжая! Ты бей, паразит, но честно, по совести. Кулаков им мало, прикладами лупят. Попался бы ты, рыжий дьявол, на нашей улице, я бы тебе ребра посчитал, фашист несчастный…

Он помолчал было, но обида была столь острой, что он снова забормотал:

— Ишь ты, заладили — мину им дай… Как вам сильно некогда! А если человек не знает? Вы сами, гады, ту мину ищите, раз она вам до зарезу потребовалась. Рой носом землю, а ищи! А как вы думали? За это вам, шкуры, Гитлер деньги платит… А я на жалованье не состою, я к вам не нанимался…

Сжавшись в комочек, хлопец слегка согрелся, начал засыпать. Гроб тронулся и поплыл куда-то. Река, холодный, пронизывающий до костей ветер. “Куда?! Назад! — кричит Сокуренко. — Кинокартин насмотрелся, большевистский щенок? Героем хочешь быть?” Но это не Сокуренко, а — Чапаев. “Так я же за вас, за красных”, — замирая от страха и радости, шепчет Тарас. “Прикрывай! Это психическая атака”, — кричит Чапай, бросается в воду, плывет саженками. Полицаи в казачьих папахах уже близко. Они орут по-немецки: “Хальт! Хальт!!” Сейчас Тарас им всыплет. Но пулемет почему-то молчит. И — нет пулемета, ничего нет в руках, и никого нет — кругом голое, покрытое снегом поле. Тарас идет по дороге. Один, голодный, и замерз так, что хоть плачь. А поле темнеет, темнеет. Нет ни поля, ни дороги, ни Тараса. Только холод и ноющая боль в боку.

…У сарая, стараясь согреться, бегал и пританцовывал, придерживая автомат на груди, озябший Курт Мюллер.

 

15. “ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ МЕТОД”

Утром, чуть свет, Тараса повели к лейтенанту. Открыв сарай, солдаты было переполошились. Мальчишка исчез. Перерыли солому, заглянули во все углы — пусто. Хотели уже бежать к фельдфебелю и доложить о случившемся, но вдруг из гроба послышался слабый стон. В сарае было темно, и солдаты (их было двое: часовой, сменивший Курта Мюллера, и тот низенький, молоденький солдат, который, встретив Тараса в прошлое утро, пугал его автоматом) обмерли от суеверного страха.

Стон повторился, крышка гроба приподнялась. Солдаты, вскинув автоматы, попятились к дверям, но тут же опомнились и рассмеялись — перед ними стоял живой русский мальчишка, мохнатый от множества приставших к нему соломинок.

Молоденькому солдату особенно понравился этот трюк с гробом. Заливаясь смехом, он говорил что-то, часто повторяя слово “копф” и постукивая себя пальцем по лбу. Он так развеселился, что даже сунул в руку хлопцу нашедшиеся у него в карманах галету и два кусочка сахара.

Тело Васи Коваля все еще висело на столбе. Тарас прошел мимо, даже не взглянув вверх. А позади хлопца шагал весело улыбающийся молоденький солдат — он никак не мог забыть смешного происшествия в сарае.

В кабинете Тараса ожидал Гросс. Сейчас же привели ракитнянского врача — высокого, худого, как щепка, старика, одетого в валенки, черное пальто, меховую шапку с бархатным верхом. Длинная шея врача была обмотана шерстяным женским платком, в руках он держал крохотный саквояж.

— Пожальста, садитесь, косподин токтор. Вы ест старый шеловек.

— Благодарю вас, — сказал врач, снимая шапку. Седая голова его тряслась. — Господин офицер, я явился по вашему требованию, но мое присутствие здесь бесполезно.

— Пошему? — удивился Гросс.

— Потому, что ваши… — старик хотел сказать “жертвы”, но, нахмурившись, удержался. — Словом, ваша клиентура не нуждается в медицинской помощи.

— Как так? — Гросс все еще не понимал, о чем говорит старик, к которому он невольно проникся уважением. Ведь далеко не все доживают до такого возраста.

— Бесполезно лечить людей, если вы завтра отправляете их на расстрел или виселицы, — сухо и, казалось бы, бесстрастно сказал врач. — Для этой цели вам нужен тюремный врач, а я за пятьдесят лет своей врачебной практики ни разу не выступал в этой роли. — Голова старика затряслась сильнее, он сделал нетерпеливый, отрицательный жест рукой. — И я… я не желаю позорить свои седины, что бы мне ни угрожало.

— Я приглашал фас для особий слюшай. Особий! Это мальшик. Мы будем лешить его и отпускайт.

Только тут доктор старческими выцветшими до голубизны глазами посмотрел на Тараса.

— Подойди ко мне. Что у тебя болит?

— У меня все болит, господин доктор, — сказал Тарас.

— Сними ватник, рубаху. Почему ты так дрожишь?

— Я сильно застыл, — признался Тарас. Он стягивал с себя рубаху. — В сарае холодно, господин доктор.

Врач строго взглянул на хлопца.

— Пожалуйста, не называй меня так… Дыши!

Осмотр продолжался недолго. Через минуту доктор приказал Тарасу одеваться.

— Ну, што, господин токтор? — спросил Гросс очень участливо. — Какой диагноз?

Врач печально посмотрел на Тараса, пожал плечами.

— Вы знаете это лучше меня. Мальчик избит самым жестоким образом. Вероятно, повреждена надкостница ребра. Затем, вы держите его в холодном помещении. У него зуб на зуб не попадает.

— Какой рецепт? — все так же участливо осведомился Гросс.

На бледных, обескровленных губах врача появилась грустная улыбка. Он спросил Тараса:

— Когда ты ел в последний раз?

— Вчера утром, господин доктор.

— Это путет… — успокоил врача Гросс.

— Ему нужны покой, питание, теплое помещение, — произнес старик снова бесстрастно. — А еще проще — отпустили бы… Свобода для него будет самым лучшим лекарством. — Он в упор взглянул на лейтенанта, и в его глазах появился скорбный упрек. — Вы пожилой человек, господин офицер, у вас, очевидно, есть дети такого возраста, как этот мальчик… Почему вы так зверски обращаетесь, с людьми?

Гросс вскипел. Этот дряхлый старик позволяет себе лишнее. И лейтенант сказал с угрозой:

— Господин токтор люпит много гофорить? Это ошень плехо, господин доктор.

— Мне восемьдесят два года. И в таком возрасте я не хочу лишать себя удовольствия говорить то, что думаю.

— Фозраст нам не путет мешать, не путет… Это надо вам помнить!

Старик надел было шапку, но, беззвучно пошевелив губами, снова снял ее.

— Я помню другое… — сказал он. — Эту школу. Здесь, в этом кабинете, я выслушал тысячи юношеских сердец. Они живут, они еще бьются, эти сердца…

Врач сухо поклонился, одел шапку и вышел из кабинета.

— Мошет пыть, мы еще будем фозвращаться эта тема… — крикнул ему вдогонку красный, как рак, Гросс. — Но на этот рас фы свободен, господин токтор.

Лейтенант прошелся по комнате, успокоился, ласково посмотрел на Тараса.

— Самерс, полит? Нишево, нишево. После сватьба сашивет. Мы путем трузя. Мы путем понималь друх друха. Куришь?

Тарас опасливо посмотрел на протянутую к нему раскрытую коробку папирос “Казбек”, хмыкнул носом.

— Нет, я к этому делу не приучался. Рано…

— Куришь, куришь, — ободряюще заулыбался Гросс. — Уше можно, уше польшой.

Хлопец осторожно взял папиросу. Гросс щелкнул зажигалкой, дал огонька Тарасу и затем закурил сам, пуская колечки дыма. При первой же затяжке Тарас сильно закашлялся, на глазах выступили слезы.

— Вот не пойму, господин офицер, — заискивающе, виновато улыбнулся он. — Зачем люди табак придумали? — Тарас с удивлением качнул головой. — Считаю — одно баловство.

Он уже обогрелся в комнате и, заметив перемену в обращении, осмелел.

Гросс не успел ничего ответить — вошла Оксана с полным подносом.

— На столе накрыть, господин лейтенант? — спросила она с мягкой, неприметной улыбкой хорошо вышколенной горничной, привыкшей не удивляться причудам хозяев.

Тарас, забыв о папиросе, смотрел, как завороженный, голодными тоскливыми глазами на сковородку с жареной капустой, на тарелку с тоненькими ломтиками поджаренного, видимо, еще теплого хлеба. Под кожей на его горле то и дело пробегал сверху вниз комок, он глотал слюну.

Оксана накрыла стол на два прибора.

— Я еще сделала вам гоголь-моголь, — щебетала девушка. — Очень вкусно и полезно. Только сейчас так трудно достать яйца. Раньше их было много, и ваши солдаты ели их сотнями. Они ужасно любят яичницу с салом.

Она критическим взглядом оглядела стол и, оставшись довольной делом своих рук, направилась к двери.

— Когда входишь в комнату, нужно вытирать ноги, — сказала она сердито Тарасу. — Наследил.

— Промашку дал, — Тарас виновато посмотрел на свои ноги. — Извини, сестрица.

— Сестрица, сестрица… Вытирай тут за каждым.

Оксана вышла. И тут произошло чудо: гитлеровец пригласил изумленного Тараса к столу. Он сам ухаживал за ним, подвигая тарелку с хлебом, просил кушать, не стесняясь.

— Тепе путет хорошо, — каждый раз говорил лейтенант, благодушно поглядывая на подростка.

Тарас, ободренный настойчивостью хлебосольного хозяина, уминал за обе щеки, и вскоре на его лице выступил пот.

— У нас так говорят, господин офицер, — не преминул он сообщить Гроссу, когда тот наливал ему в чашку кофе. — “Работай так, чтобы замерз, а ешь — чтобы в пот вгоняло”. В шутку, конечно.

Офицер рассмеялся.

— Ты есть остроумник! — сказал он.

Выпили кофе, и Гросс приступил к делу.

Он снял со шкафа глобус, поставил его на парту. Только тут Тарас заметил, что карта на стене у парты висит новая — “Европа”. Почти все страны европейского материка были заштрихованы коричневым карандашом. Такими же штрихами была покрыта часть территории Советского Союза.

Гросс начал объяснение. Он говорил неторопливо, размеренно, солидно, изредка сопровождая свои слова утвердительным кивком головы. “Итак, на всем земном шаре есть только одна раса, призванная господствовать над другими народами, лучшая в мире раса — арийская. Немцы — единственная нация, которая во всей чистоте сохранила признаки своей арийской расы. Германии по праву должен принадлежать весь мир”.

Гросс крутнул пальцем глобус, и легкий макет земного шара быстро завертелся на своей медной оси. “Тут уже ничего не попишешь. Право есть право”. Отставив глобус в сторону, лейтенант взял в руки указку.

“Германия, — втолковывал он Тарасу, — завоевала почти всю Европу. (Последовало перечисление союзных и покоренных государств). Германская армия захватила всю Украину, Ленинград, Ростов. Германская армия находится в трех шагах от Москвы. Осталась сущая ерунда. Мир уже стоит на одном колене перед Гитлером”.

Лейтенант был растроган своей тирадой. Глаза его увлажнились. Он снял пенсне и протер чистым платком стекла.

— Ты все понималь?

— Да что уж тут — каждый дурак поймет, — бодро сказал Тарас, желая похвастаться своей сообразительностью. — Государство ваше небольшое, а руки длинные.

— Руки есть крепки, — уточнил Гросс.

— Ну да, я и говорю — ухватистые… — поспешно закивал головой Тарас. — Земной шар удержать… Это тебе не футбольный мяч. Тут дело не шутейное. Крепко надо держать!

Хлопец всеми силами старался подладиться в тон гитлеровцу.

Покончив с коротким вступлением, Гросс начал развивать свои мысли дальше. “Завоевав весь мир, немцы будут руководителями, хозяевами, господами. Раса, стоящая “ступень нише”, будет их помощниками. Все остальные будут работать. О, немцы покажут ленивым, изнеженным нациям, как нужно работать. Они будут жестоко наказывать “каждый лентяй”. И всем будет хорошо. Все будет иметь свой порядок: господа, помощники, рабочие люди”.

От сытного завтрака и тепла у Тараса сладко кружилась голова, его клонило ко сну. И все же хлопец, с усилием тараща посоловевшие глаза, внимательно слушал лейтенанта. Он, видимо, понимал, что немец не спроста затеял эту длинную канитель и забрасывает какую-то удочку, но не мог догадаться, где наживка, а где крючок. “Валяй, валяй, — говорило равнодушно сонное курносое лицо хлопца, — наше дело телячье… Приказано слушать — слушаю”.

“Но среди низших рас, продолжал, повысив голос, лейтенант, есть тоже очень способные люди, лучшие люди нации. Эти люди поймут историческую роль Германии. Эти люди во всех завоеванных странах уже помогают немцам наводить порядок. И великая Германия не забудет их искренних услуг. О, этих людей ждет большое будущее, они могут сделать прекрасную карьеру”.

Гросс умолк и ласково посмотрел на Тараса. За толстыми четырехугольными стеклами пенсне его сладко улыбающиеся голубые глаза казались очень маленькими и острыми. Тарас понял, что ему следует сказать что-нибудь приятное для гитлеровского офицера.

— Да, взять хотя бы полицейских, — рассудительно произнес хлопец, — помогают немцам и живут подходяще — у них хлеб, и сало, и самогон не переводится.

Хлопец попал в точку. Гроссу очень понравилась понятливость ученика. “Судя по всему, — заявил он, — следует предположить, что Тарас умный мальчик и понимает, что у него только один путь — путь с немцами. Конечно, он совершил большой проступок против германской армии и должен быть наказан, но услуга, которую он смог бы оказать великой Германии, намного превысит проступок”.

Сонливость — как ветром сдуло с лица хлопца. Он сразу же навострил уши.

— Вот тут я немножко не понял, господин офицер, как вы сказали. Вроде, вы обижаетесь на меня или как? А что я должен сделать? Вот как вы мне присоветуете?

— О, это немношка потом, — благодушно улыбнулся Гросс. — У тепя мошет пыть польшой карьера.

Хлопец тоже улыбнулся, радостно и беспокойно хмыкнул носом, часто замигал. Он явно был заинтригован словами гитлеровца.

— Ну, а все-таки? Как мне к этому делу приспособиться? Начать с чего бы?

Тарас незаметным, торопливым жестом подтянул штаны. Глуповатые, но уже с лукавыми огоньками глаза хлопца уставились на лейтенанта в нетерпеливом ожидании.

— Ты должен хотить ф тыл Софетска Армия. Фернуться и рассказываль.

— Шпион? — Тарас даже отшатнулся, испуганный.

— Не так пугаль страшний слофо, — поспешно успокоил его лейтенант. — Шпион ест расфетчик.

Лицо хлопца выражало уже не страх, а разочарование. Он вздохнул, поморщился от боли в боку, покачал головой.

— Не выйдет… — сказал растерянно и добавил с печальной убежденностью:

— Не выгорит у меня это дело, не получится.

— Пошему?

— Тут отчаянного хлопца надо. Огонь! И чтоб шарики в голове как следует работали. Куда мне? Ха! Я всего с малолетства боюсь. Ночевал вот в сарае, а там гробы, чуть было разрыв сердца не приключился…

Гросс ожидал, пока хлопец успокоится и обдумает его заманчивое предложение. Но Тарас по-прежнему стоял на своем.

— Нашли разведчика! Да я, мало того, что смирный — я теленка, и того обмануть не смогу.

— Это не имеет знашения, — заявил лейтенант. — Что ест храпрость, фоля? Это — прифычка. Все можно воспиталь. Нужно хотеть, очень хотеть — и все путет порядок.

— Оно, может, и так, — согласился хлопец, — только трудно. Ох, боюсь я! Сцапают меня там, прижмут на допросе, и — расстрел. За такое дело по головке не погладят. Только пятками дрыгну. Нет, не хочу вас подводить…

— Я не торопилься отфет, — сказал Гросс. — Тепе нато думаль. Утро от фечер ест умней.

Немец засмеялся — он тоже знал русские пословицы.

Через несколько минут солдаты отвели Тараса в сарай. Хлопец тащил на плече толстый тюфяк. Солдаты несли два старых ватных одеяла и большую грязную, без наволочки подушку. Все это “вещевое довольствие” было выдано Тарасу по приказу лейтенанта. Гросс верил в успех и считал, что главное уже сделано.

— Ну, каково ваше мнение, Штиллер? — спросил он у явившегося в кабинет Штиллера.

— Я не смею осуждать действия начальства, господин лейтенант, — блудливо ухмыльнулся Штиллер, — но если вы спрашиваете, то мое мнение таково: напрасно наши солдаты мерзнут по ночам, охраняя этого сопляка Вы повозитесь с ним еще день — два, ну, неделю, и кончится тем, с чего должно было начаться, — мы вздернем его. При этом я не уверен, что будет большой эффект — мальчишка, сопляк, он будет плакать, проситься…

— А что вы скажете, если не позже, чем через три — четыре дня мина будет лежать на моем столе?

— Я буду удивлен и… — Штиллер пожал плечами, — очень обрадован, господин лейтенант.

— Штиллер, — уверенно произнес офицер, — вы будете и удивлены, и обрадованы.

 

16. ШИФРОВКА

Три недели назад при прорыве кольца гитлеровцев, окруживших Черный лес, погиб радист отряда Николай Симаков. Он был убит шальной пулей, когда отряд уже пересек линию железной дороги.

В северных лесах отряд “Учитель” пополнился людьми. Радисткой была назначена всего лишь несколько дней назад прилетевшая с Большой Земли молоденькая девушка Тоня Березенцева. В отряде многих называли не по именам, а по партизанским кличкам. Новую радистку немедленно окрестили “Березкой”. Тоне очень шла ее кличка: девушка была тоненькая, беленькая, тихая, голубые глаза ее смотрели на мир наивно и мечтательно.

Вопреки опасению многих бойцов, Березка оказалась превосходной радисткой. Но Тоне казалось, что она играет очень маленькую роль в отряде и даже не может считаться настоящей партизанкой. Ведь она сидела в теплой землянке у своей рации и выходила из землянки только для того, чтобы прогуляться на свежем воздухе и полюбоваться зимним лесом.

Отряд “Учитель”, незаметно вернувшийся на свое прежнее место в Черный лес, жил напряженной, тревожной боевой жизнью. Каждую ночь куда-то отправлялись бойцы. Они уходили группами и в одиночку, незаметно исчезали на несколько дней и так же незаметно возвращались в отряд. Но в лагере было тихо и спокойно. И только шифруя донесения командира, Тоня догадывалась, как обманчива эта тишина.

Радистка знала много и в то же время очень мало. Она знала, например, что задание “В” выполнено чрезвычайно удачно — взорван эшелон с гитлеровцами, едущими на фронт, потерь со стороны отряда нет. Но где был взорван поезд, кто из бойцов участвовал в боевой операции и как им удалось провести ее так блестяще, это для Тони оставалось неведомым. В отряде свято соблюдалось правило: “Не болтай, если тебя не касается — не расспрашивай”.

Дважды Тоня встречала в шифровках, переданных из штаба соединения, таинственное слово “Ласточка”. “Ласточка” сообщает…”, “Ласточка” предупреждает…” Кто эта “Ласточка”, — Тоня даже не пыталась отгадать. Может быть, у “Ласточки” была такая же черная борода, как у командира отряда, может быть, это была какая-нибудь смелая девушка — советская разведчица, может быть, это был не один человек, а целая подпольная организация. Но само, слово “Ласточка” будило у девушки чувство восхищения, благодарности и тревоги. Судя по шифровкам, пташка устроила свое гнездышко где-то близко возле врага, а может быть, под той же крышей, где обитал он.

Одним из первых выполнять задание ушел младший брат командира, любимец отряда — “Сынок”. Брат командира — молоденький чернявый крепыш — получил такую ласковую кличку потому, что в первые дни существования отряда был самым молодым бойцом и многим другим годился в сыновья.

Куда и с кем ушел Сынок, радистка не знала. В землянке командира, где постоянно находилась рация, висели на стене полушубок, шапка и автомат Сынка. На столе, сколоченном из крепких сучьев, лежал разграфленный на черные и белые квадраты лист бумаги, на котором стояло несколько шахматных фигур. Командир предупредил Тоню — фигуры трогать нельзя, партия не закончена, первый ход сделает Сынок после возвращения.

Прошло семь дней. За это время отряд потерял убитыми четырех бойцов. Несколько человек были ранены. О младшем же брате командира ничего не было слышно. Тоня все чаще и чаще стала замечать, каким угрюмым становится лицо Учителя, когда он смотрит на самодельные, вырезанные из коры фигуры, застывшие в боевой готовности на разграфленном листе бумаги.

Сегодня, как обычно, в час связи Учитель присел рядом с Тоней у рации. Березка передала сводку о действиях отряда за прошедшие сутки и перешла на прием. Ее карандаш быстро бегал по бумаге, записывая столбики цифр. Шифровка была короткой, но очень тревожной. Тоня поняла это, увидев, как изменилось лицо Учителя, когда он прочел первые расшифрованные ею слова: “Ласточка сообщает: А-16 — маленький пожар…”

— Скорее, Тоня! — попросил командир, и в его голосе послышалось не только нетерпение, но и острая душевная боль.

“…Позывные — ваши, — поглядывая на цифры, писала Тоня. — Есть жертвы. Приказано тушить, немедленно строиться на новом месте. Возможен важный “гость”. Требует внимания. Пишем в ваш старый адрес”.

Тоня хотела передать блокнот с шифровкой командиру, но он, уже видимо успев прочитать, сидел с закрытыми глазами, до боли закусив нижнюю губу. Пушистые ресницы его вздрагивали, на смуглом высоком лбу быстро набухала темная рогатая вена.

Вдруг он точно очнулся, выхватил листок из рук Тони в, быстро пробежав по нему глазами, выронил на пол. Надежда, вспыхнувшая было в его глазах, потухла, и он снова закрыл их.

Тоня считала командира человеком железной воли, умеющим скрывать свои чувства. Теперь она видела, как он мучительно страдает. Первым движением ее нежной и чуткой души было желание сказать командиру что-то ласковое, ободряющее. Но что она скажет, чем утешит? Кто эта “Ласточка”? Может быть, жена командира? Каков истинный смысл ее сообщения? Тоня внимательно перечитала каждое слово шифровки. Она знала, что буквами обозначаются районы, цифрами — населенные пункты. “Пожар” — это, очевидно, какое-то несчастье, провал. “Позывные — ваши” — связано с их отрядом. Кто-то погиб. Кто? “Приказано тушить…” Значит, есть еще надежда на спасение. С “гостем” — непонятно. “Пишем в ваш старый адрес” — так в последнее время заканчивались почти все шифровки штаба партизанского соединения, которые принимала в адрес своего отряда Тоня. И хотя Березка не знала точного смысла этих слов, она угадывала в них что-то хорошее, успокоительное.

— Прочти, — тихо попросил командир. Он по-прежнему сидел с закрытыми глазами, облокотившись на стол, подпирая руками большую красивую голову.

Радистка, четко выделяя каждое слово, прочла радиограмму.

— А что может сделать “Ласточка”? — поднял голову и взглянул на девушку Учитель. Березка заметила в его глазах горькую, безнадежную усмешку.

— Этого я не знаю, — виновато ответила Тоня, полагая, что вопрос командира относится к ней. — Я даже не знаю, кто она, эта “Ласточка”.

Но Учитель не слушал ее. Зажав бороду в кулак и с силой оттягивая ее вниз, так что были видны крепко стиснутые зубы, он заходил по землянке. Глаза командира были широко раскрыты, но казались пустыми, невидящими, страшными. Как слепец, он наткнулся на стол, удивленно посмотрел на шахматные фигуры и, скрипнув зубами, смахнул их рукой со стола.

Туг он заметил устремленные на него серые испуганные глаза радистки, полные жалости и тревоги. Учитель остановился перед нею, грустно покачал головой.

— Вот так, Березка, — сказал он, с усилием выдавливая из себя каждое слово. — Это наши хлопцы попались там, в А-шестнадцатом. Понимаешь? Погорели… И уже ничем нельзя помочь.

Тоня поняла: брат командира Сынок погиб или схвачен гитлеровцами.

— А Ласточка? — затаивая дыхание, спросила она. — Ведь ей приказано тушить.

— Ласточка… Она — молодец, сама в обнимку со смертью ходит. Не раз выручала нас… Может быть, она сделает еще одно чудо?

Словно в ожидании чуда, Учитель развел руки, постоял так несколько секунд и бессильно опустил их.

— Нет, мертвых ей не воскресить. Все! Все, милая Березка! Отвоевались хлопцы. И я сам послал их туда…

Командир шагнул в угол, к высокой, накрытой шинелью куче хвои, служившей ему постелью, и повалился на нее лицом вниз.

Тоня не знала, уйти ей или оставаться. Ей хотелось уйти из землянки, побродить по лесу, полюбоваться причудливым белым узором заиндевевших деревьев, забыть о том, что на земле бушует пожар войны и каждую минуту гибнут дорогие люди.

Командир пошевелился, слегка подняв голову.

— Ты выйди, Березка, прогуляйся. Я пока побуду тут. Один…

 

17. КРАХ “ПЕДАГОГИЧЕСКОГО МЕТОДА”

Три дня подряд Тараса кормили, как на убой. Три ночи хлопец блаженствовал в гробу на тюфяке и подушке, укрывшись двумя толстыми ватными одеялами.

Тарас быстро освоился с новыми условиями, посвежел, начал поправляться и, укладываясь вечером в гроб спать, самодовольно острил по этому поводу: “Во как! Даже не верится: не успел человек умереть как следует, а уже в немецкий рай попал”.

Видно, таков уж был характер у этого веселого, жизнерадостного хлопца: он любил шутку и не унывал даже в самых трудных случаях жизни.

На четвертый день утром Тараса снова привели в кабинет лейтенанта. Стол уже был накрыт скатертью. Гросс протянул хлопцу открытую пачку папирос. Закурили.

— Как, приятно ношеваль? — осведомился гитлеровец.

— Хорошо, господин офицер, — весело ответил хлопец. — Спал, как на курортах.

— Кушать тавали карашо?

— Ого! — засмеялся Тарас. — Кормили так, что живо; трещал. От пуза, словом. Обижаться нельзя.

— А как наш стары разгофор? Как ты решиль?

Тарас набрал полную грудь воздуха, как бы готовясь прыгнуть в холодную воду, решительно тряхнул головой.

— Попробую! Не святые же горшки лепят. Только пусть сначала, как новенького, пошлют туда, где полегче. Выйдет если, можно потрудней.

— Фыйдет, фыйдет! — уверенно замахал руками Гросс. По его умиленному, улыбающемуся лицу, казалось, стекал на подбородок сладкий сироп.

— Только бы голова на плечах удержалась, — вздохнул Тарас. — Но что уж тут… Эго такое дело: или пан или пропал, как у нас говорят. Грудь в крестах или голова в кустах. Середки нет!

Лейтенант с удовлетворением осмотрел браво выпятившего грудь хлопца.

— Так, карашо… — сказал он, доставая из ящика стола запечатанный конверт. — Я уже заготофлял письмо тля большой начальник, а сейшяс… — голос гитлеровца перешел на нежные, ласкающие ноты, — сейшас ты фместе нашими зольдат нато хотит ф лес и приносит мина.

Вслед за удивлением на лице Тараса появилась простецкая, но явно снисходительная улыбка. Так улыбаются дети, обнаружив у кого-либо из взрослых смешную “детскую” слабость.

— Ну вот… — разочарованно произнес хлопец. — Опять за старое. Вынь да положь… Господин офицер, ведь я вам сто раз толковал, что у меня и понятия об этой мине нет.

Озадаченный Гросс молча смотрел в улыбающийся рот хлопца. За стекляшками его пенсне что-то изменилось. Побледневшее было лицо наливалось кровью. Он вынул из кармана круглое металлическое зеркало и подал его Тарасу.

— Телай еще отин улыпка. Телай улыпка и смотрель ф серкало, — крикнул офицер. — Не так, не так! Улыпка полный рот, фсе супы. Ну, ну!

Повинуясь приказу, недоумевающий Тарас улыбнулся. На никелированной поверхности вогнутого зеркальца отразились его вздернутый нос и два ряда хороших, прямо-таки отличных зубов. Но что же тут удивительного и чего добивается от него этот немец? Ведь это зубы и ничего больше. Ха! Может, немец думает, что он, Тарас, проглотил эту проклятую мину?

“Видит ли Тарас свои зубы? — спросил Гросс хрипловато. — Хороши, не правда ли? Наверно, молоденьким девушкам нравилась его улыбка. Да? Еще бы, такие редкостные зубы. Ведь ими можно проволоку перекусывать”.

— Это не есть зупы старый шелофека!

Офицер ловко щелкнул языком и, вынув изо рта слюнявую подковку искусственной вставной челюсти, продемонстрировал ее перед хлопцем. Он улыбался беззубой, старческой улыбкой, но глаза за стеклами не смеялись.

Тарас побледнел, он догадался, что офицер затевает какую-то новую паскудную штуку. И хлопец не ошибся…

Гросс сердито воткнул челюсть в рот, отобрал зеркало у Тараса. “Молодой человек, — заявил он Тарасу, стараясь казаться спокойным, — ты мне все расскажешь или никогда не будешь улыбаться. Айн, цвай, драй!..”

Зажав в кулаке зеркальце, Гросс с силой трахнул хлопца по зубам.

Тарас охнул от боли, закрыл глаза, покачнулся. Гитлеровец ногой подвинул к нему плевательницу. Тарас сплюнул. В чашке что-то звякнуло. Зуб! Все еще кривясь от боли, хлопец горько покачал головой, словно сожалея о том, что уже стало неизбежным, вытер рукавом ватника кровь на губах и поднял кроткие, полные тоски и печального укора глаза на лейтенанта.

Выбитый зуб успокоил гитлеровца. Лицо его приняло нормальную окраску. Уже ровным, деловым тоном он объявил, что отныне каждый день у Тараса будут выбивать по одному зубу до тех пор, пока он не сознается, где спрятал мину. Тарас вынужден будет сознаться. А если он в самом деле ничего не знает, то все равно лейтенант выполнит свое решение до конца. Тарас никогда не осмелится улыбнуться девушке. Он вообще разучится улыбаться. Зубы будут выбиты все. Все! Этому порукой слово немецкого офицера. Завтра Тарас получит очередную “порцию”.

Гросс вызвал из коридора солдата и приказал отвести арестованного в сарай. Тарас уже переступил порог, но лейтенант потребовал, чтобы хлопец вернулся и подошел к нему. Ожидая нового подвоха, Тарас боязливо приблизился к гитлеровцу. Гросс вынул из походной аптеки бутылочку с йодом, навернул ватку на спичку, приказал хлопцу открыть рот и, хмурясь, старательно прижег йодом ранку.

Тут с подносом в руках явилась веселая, сияющая Оксана. Увидев, что солдат уводит подростка, она взглянула на хмурого лейтенанта и вопросительно подняла брови.

— Господин лейтенант, завтрак готов. Накрывать два прибора?

— Што? Какой припор? — овернулс к ней Гросс и, поняв, о чем спрашивает девушка, сердито фыркнул. — Какой глупый фопрос… Один припор!

…В тот день Тарасу дали только кусок хлеба и кружку теплой воды. Тюфяк, подушку, одеяла забрали. “Райская” жизнь закончилась.

Ночью, как только Тарас чуть-чуть согрелся в своем соломенном логовище под крышкой гроба и заснул, к нему пришел паренек. Он пнул ногой Тараса в бок. “Дрыхнешь, дурило, обрадовался, что фашист подушку дал?” Тарас молчал. “Думаешь, ты хитрее немца? — насмешливо продолжал паренек. — Как бы не так! Он тебе выбьет все зубы и повесит”. “А что делать?” — спросил Тарас. “Тикай, пока не поздно”. “Ага, тикай! Сарай кирпичный, стены на фундаменте. Окна маленькие — голова не пролезет”. “Раз голова большая — думай, соображай”. “Уходи, — просил Тарас жалобно, — ты ведь знаешь, что меня зазря арестовали”. “А им что — одним Тарасом больше, одним меньше — им все равно”. Паренек смеялся, и зубы у него в этой улыбке были такие, каких в жизни не бывает — ровные, чистые и, казалось бы, светящиеся. Но лицо его вдруг вытягивалось, синяки выступали на коже, и, мучительно сведя брови в одну линию, он исчезал куда-то.

“Да, да, поверил я разной чертовщине, — бормотал, улыбаясь во сне, Тарас. — Шляются тут всякие… Нет, я не старая бабка. Я не мертвых, а живых боюсь. Я хитрый…”

 

18. ЛАСТОЧКА

Лейтенант Гросс, как ему было приказано, сутра выехал в штаб полка. Через несколько минут после его отъезда Оксана ушла домой. Курт Мюллер в этот день почти все время находился в коридоре, но он так и не смог поговорить с девушкой. Она точно не замечала вопросительных взглядов солдата.

Оксана явилась в комендатуру только после обеда. Как и обычно, на ее лице бросались в глаза неумело подкрашенные черные брови и наведенный на щеках румянец. Она прошла мимо Курта, не взглянув на него, самодовольно, загадочно улыбаясь, и скрылась в кабинете лейтенанта.

Улучив минуту, когда в коридоре никого не было. Курт Мюллер зашел в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Оксана в пальто и платке сидела на корточках у печки и разжигала дрова.

— Оксана! — тихо окликнул ее солдат.

— А-а! Это вы, господин Курт, — сказала девушка, подымаясь и насмешливо оглядывая солдата с ног до головы. — Очень хорошо! Вы мне нужны.

Глаза Оксаны смотрели холодно, высокомерно. Во всем ее облике чувствовалась внутренняя собранность и подтянутость. Курт никогда раньше не видел ее такой.

— Лейтенант может вернуться через несколько минут, — торопливо сказал он. — У меня мало есть времени… Оксана. Судьба мальчика и моя — в твоих руках. Сегодня или никогда. Завтра есть поздно. Я хотел знать ответ.

Казалось, Оксана несколько секунд колебалась, прежде чем принять какое-то окончательное решение. В ее глазах мелькнули сожаление, грусть, но она тут же плотно, непримиримо сжала губы.

— Хорошо, — произнесла она негромко, но решительно. — Я приготовила вам ответ.

Девушка вынула из-за пазухи большой, плотно набитый конверт, положила его на письменный стол лейтенанта, придавив ладонью. На ногтях ее руки алел свеже сделанный маникюр. Солдат недоумевающе смотрел на Оксану, на ее руку.

— Знаете, что находится здесь, в конверте?

Курт, все так же недоумевая, отрицательно покачал головой.

— Это мой дневник. — чеканя каждое слово, продолжала Оксана. — Я записала для господина лейтенанта все: что, где и когда вы мне говорили. Подробно, слово в слово.

— Что?! — вскрикнул Курт, и его лицо мгновенно залила краска. — С ума сошла?

— Не орите, — спокойно предупредила его Оксана. — Это только ускорит развязку.

— Что ты делаешь? — Солдат рванулся к конверту, но девушка загородила ему дорогу.

— Не трогайте! — сказала она сурово. — Я должна так поступить, чтобы доказать господину коменданту свою преданность.

— Этого не может быть… — тяжело дыша, зашептал Курт, и капля пота медленно поползла по его виску, оставляя на коже влажную полоску. — Но если я ошибаюсь, то… Именем твоей матери, братьев… Этого делать не надо…

Призыв Курта не нашел отклика б сердце девушки. Она отрицательно покачала головой.

— Я сделаю это. Да! Мне надоели ваши глупые приставании. Если лейтенант узнает о наших разговорах, он спросит, почему я молчала. Тогда меня по головке не погладят… А я еще хочу жить, господин Курт.

— Оксана! Это биль шутка с моей стороны, — умоляюще зашептал Курт. — Все — шутка. В печку все это, в огонь.

Солдат был жалок, капли пота струились по его худым щекам. Оксана презрительно улыбнулась.

— Пусть лейтенант сам разбирается в таких шутках. Ваша записка о том, что фельдфебель — провокатор, тоже шутка? А те листовки, которые вы приклеивали на срубах колодцев?

— Ты есть советская девушка. Подумай…

— Напрасно эти слова говорите. Сейчас такое время, что каждый думает только о себе, о своей жизни. Я не изменю своего решения. Мой дневник сегодня же будет прочитан господином лейтенантом.

Курт отступил назад и вскинул автомат. Он был бледен, глаза казались безумными.

— Что вы собираетесь делать, господин Курт? — спросила, не спуская с него глаз, девушка.

— Ничего, ничего… — Курт облизал пересохшие губы и скривил их наподобие улыбки.

— Не вздумайте стрелять, — насмешливо предупредила Оксана. — Сюда прибегут на выстрел, и вы не успеете сжечь мой дневник.

— Змея… — с ненавистью зашептал солдат по-немецки. — Я вырву у тебя жало.

Мысли вихрем неслись в его голове. Стрелять нельзя. Надо иначе… Он убьет ее и скажет, что она хотела украсть документы, запертые в столе. Конверт — в печку. Самое страшное наказание — штрафная рота. Впрочем, так и так он недалек от гибели.

Опустив автомат, улыбаясь странной, жалкой улыбкой, он приблизился к девушке и, изловчившись, схватил ее за горло. Пальцам мешали платок и руки девушки, которыми она с отчаянными усилиями старалась оторвать его руку. Но Курт был сильнее.

— Пустите… — наконец прохрипела девушка. — Там чистая бумага. Слышите!

Курт разжал пальцы и бросился к столу. Оксана, обессиленная, растрепанная, опустилась на парту и, болезненно морщась, растирала шею. Солдат разорвал конверт — там была чистая бумага. Он взглянул на девушку испуганно.

— Что ты делаешь со мной?.. Я мог убить тебя…

Оксана уже пришла в себя, она поднялась, взглянула на дверь, быстро подошла к столу.

— Спокойно, Курт. Я должна была проверить… Вы стоите сегодня ночью часовым у арестованного?

— Да.

— Возьмите записку. Тут ничего не написано, только значок. Отдадите левой рукой, зажав между средним и безымянным пальцем. Вот так. Он поверит, — девушка показала, как нужно держать записку при вручении, и вытащила из-за пазухи тетрадь. — Это — альбом, стихи и невидимые копии последних документов, инструкций и переписки лейтенанта. Передадите в отряд, там сумеют прочесть. Спрячьте быстро! Станьте у дверей, сюда могут войти. Не удивляйтесь и не задавайте лишних вопросов. У нас мало времени. Отвечайте на мои. Имена, адреса и приметы ваших товарищей — коммунистов, находящихся в армии на нашей территории? Ну, говорите же!

Голос Оксаны звучал резко и повелительно. Девушка явно нервничала, лицо ее покрывалось лихорадочным румянцем, глаза блестели сухим, злым блеском. Как только Курт очутился у дверей, она вынула из кармана связку ключей и открыла ящик письменного стола.

— Отто Хаузман — лейтенант, сапер, 105 полк, письмо получил из Харькова, фельдпочта зет-1123. Высокий, худой, густые брови, на левой щеке бородавка. Запишешь? — Курт умолк и вопросительно взглянул на девушку.

— Я запомню. Дальше! — Оксана, хмуря лоб, быстро просматривала сложенные аккуратными стопками в ящике бумаги. Тоненькую ученическую тетрадку скомкала и бросила в печку. Это был составленный еще Сокуренко список “неблагонадежных” жителей села Ракитного. Несколько листов, скрепленных булавкой, Оксана положила на стол. Казалось, что она не слушала того, что говорил ей солдат.

— Иоган Беккер — мой родной старший брат.

Брови девушки удивленно поднялись.

— Он есть под чужой фамилией, — торопливо пояснил Курт. — Рядовой. Служит аэродром Полтава.

— Похож? На вас похож?

— О, да!

В ящике под бумагами лежал пистолет, отобранный у Васи Коваля. Взяв пистолет в руки, Оксана заколебалась было, но тотчас же сунула его за пазуху. Привела в порядок бумаги и закрыла ящик. Быстро подошла к Курту, передала ему взятые в столе документы.

— Это последняя инструкция о борьбе с партизанами. Я не успела снять копии. Очень важна. Передадите в отряд, — зашептала она.

— А как же ты, Оксана? — встревожился Курт. — Лейтенант обнаружит пропажу инструкции и пистолета. Он будет знать. Это…

Оксана нетерпеливо взмахнула рукой.

— Не бойтесь. Вчера я уже отправила мать. Далеко! Через час меня не будет в селе. Скажите в отряде: “Ласточка улетела”. Не задерживайтесь здесь. Выходите сейчас же за мной из комнаты.

Она протянула руку солдату.

— Ну, счастливо, господин Курт… — Глаза Оксаны потеплели, веселая, озорная усмешка промелькнула в них. Она крепко пожала руку восхищенно глядевшему на нее солдату и добавила тихо, с торжеством и благодарностью: — Товарищ Курт!

У дверей девушка остановилась, мельком оглядела себя в маленькое карманное зеркальце, поправила волосы, платок. Затем несколько секунд прислушивалась. И неожиданно запела свою любимую песенку:

Плыве човен, волы повен,

Та все хлюп-хлюп, хлюп-хлюп…

Придав лицу веселое, беспечное выражение, Оксана небрежно толкнула дверь и вышла. Курт слышал ее удаляющиеся шаги и затихающую песню:

Та все хлюп-хлюп, хлюп-хлюп…

Он посмотрел на бумажку, которую ему следовало вручить арестованному подростку. На ней был нарисован черным карандашом цветок с маленькими лепестками. Этот цветок — условный знак — должен был спасти жизнь Курту и Тарасу. Солдат спрятал листок, вышел в коридор. Здесь было пусто. Голос Оксаны уже звучал где-то на улице…

 

19. ТАРАСА ВЫПУСКАЮТ НА СВОБОДУ

Из штаба полка лейтенант Гросс вернулся под вечер, промерзший и злой. При одном взгляде на командира роты Штиллер понял, что лейтенант получил хорошую взбучку от начальства.

Гросс, как только сошел с машины, приказал фельдфебелю привести арестованного в кабинет.

Через несколько минут Тарас предстал перед лейтенантом. Фельдфебель тоже зашел в кабинет. Ему было интересно узнать, чем закончится история с мальчиком.

— Германски армия ест спрафедливы, — косо поглядывая на полростка, заявил гитлеровец. — Мы не мошем тершать не финафатый шелофек. Ты ест не финофат. Это биль ошипка. Сейчас ты мошеш хотит томой.

Широко раскрыв глаза, хлопец испуганно смотрел на лейтенанта и, видимо, не верил своим ушам.

— Ну, што ты мольчишь?

— Меня — домой? — пролепетал Тарас.

— Тепя, тепя, — кивнул головой Гросс.

Но хлопец все еще не мог поверить, что его действительно собираются отпустить на свободу.

— Господин офицер, а как же… — заговорил он, облизывая губы. — Может, вы… Только ведь не знаю ни сном, ни духом. Ну, мина эта… Будь она проклята! — Тарас наклонил голову и неожиданно всхлипнул. — Сколько страху натерпелся.

— Я тепе ферю, — успокоил его Гросс. — Я тепя отпускаль.

— А как же пропуск? — забеспокоился хлопец. — Срок-то кончился. Уж вы, будьте добры, продлите. И прямо мне дорогу обозначьте, какими селами идти.

— Через хутор? — невинно спросил Гросс, и слабая надежда притаилась за стеклышками его пенсне.

— Нет, нет, — испуганно замахал руками Тарас. — Век буду жить, к этому хутору и близко не подойду. Вы куда-нибудь подальше, в обход.

Сделав на справке хлопца приписку и обозначив начальный маршрут, Гросс поставил печать и передал измятую бумажку Тарасу.

— Первая — Ивановка, значит, — рассматривая документ, удовлетворенно сказал хлопец. — Это хорошо: до вечера дойду туда и заночую. Документ правильный — печать и все по форме… — Он тщательно сложил вчетверо справку, спрятал ее в карман. — А как же насчет мешочка, господин офицер? Вам ячменная мука без надобности.

Гросс вытащил из-за шкафа мешок. Тарас, согнав на лбу тоненькие морщинки, пригляделся к мешку и отрицательно затряс головой.

— Это не мой, господин офицер. Тут полоска. Мне чужого не надо. Мой чистый, без полоски должен быть. И стельки где-то там. Они старенькие, плохенькие, а все-таки, может, пшена на них выменяю… И уж заразом шило, дратву дайте. Как-никак — инструмент все-таки!

Получив свои вещи, хлопец рассовал мелочь по карманам, проверил, на месте ли справка, с трудом надел за спину мешок.

— Отвык… — сказал он, виновато усмехаясь. — Можно идти, господин офицер?

— Та, мошно.

Низко, с благодарностью поклонившись лейтенанту, Тарас одел шапку и направился к двери. У порога хлопец остановился.

— А ведь я сразу говорил, еще тогда! — радостно и самодовольно поглядывая то на лейтенанта, то на фельдфебеля, заявил он. — Не может безвинный человек ни за что пострадать. Умные люди разберутся. А то так, за здорово живешь… — Хлопец еще раз поклонился Гроссу. — Спасибо вам, господин офицер. Век буду, как отца родного, помнить и благодарить… До свидания!

Через минуту Тарас, как ни в чем не бывало, хмыкая и улыбаясь, шагал по сельской улице.

Прошло еще несколько минут, из кабинета вышел ухмыляющийся Штиллер. В коридоре его встретил обеспокоенный Курт Мюллер.

— Господин фельдфебель! Я видел этого мальчика… Разве…

— Мюллер, сегодня, кажется, ваша очередь идти в наряд? — перебил его Штиллер.

— Да.

— Могу обрадовать — этой ночью вы не будете страдать от проклятого мороза. Лейтенант отпустил мальчишку на свободу. Я что-то не вижу радости на вашем лице, Мюллер?

— Отпустил? Но… Как это понять?

— Идемте со мной, и я вам расскажу.

Как только они отошли на несколько десятков шагов от школы, Штиллер оглянулся на пустое крыльцо и рассмеялся.

— По-моему, наш старик чудит да и все, — сказал фельдфебель весело. — Он возился с этим сопляком целую неделю.

— Шесть дней, господин фельдфебель, — уточнил Мюллер.

— И я все эти шесть дней помирал со смеху. Он поил его кофе с коньяком, давал одеяла, затем пообещал выбить все зубы у мальчишки. Это он называет “педагогическим методом”. Ну, не кретин?! — Спохватившись. Штиллер нахмурился и пригрозил солдату пальцем. — Только, Мюллер, если вы что-нибудь сболтнете… Помните, Мюллер! Теперь он выбросил новую штуку, — снова весело продолжал фельдфебель. — Он отпустил его, отпустил для виду.

— Для виду? — изумился солдат. — Зачем?

— А вот что взбрело ему в голову Скоро наступит ночь. Мальчик вышел из села и направился в Ивановку. Ивановка в четырех километрах, и дорога — как на ладони. За мальчишкой будут следить из нашего села и из Ивановки. Допустим, он, не свернув с дороги, придет в Ивановку и останется там ночевать В таком случае там, по приказанию лейтенанта, за ним будут следить всю ночь до утра, — Штиллер расхохотался. — Нет, эти наши резервисты, да еще из педагогов… На них нельзя смотреть без смеха. Вы спросите, зачем нужны ему все эти испытания, слежки? Вот зачем: он полагает, что мальчик, если он спрятал мину там, на просеке, обязательно свернет с дороги и направится к этой мине. И он должен сделать это, если не сегодня вечером, то ночью обязательно. Вот на этом-то и собирается накрыть его наш старик.

— А если он спокойно будет спать в хате всю ночь, а утром пойдет дальше?

— Дальше он не пойдет, — усмехнулся Штиллер. — Старик еще не полностью выжил из ума. Утром мальчишку схватят и приведут сюда. Ну, а здесь этого сопляка, как обычно, подвесят на телеграфном столбе для устрашения местного населения. Так спрашивается: зачем же было тянуть всю эту волынку? И это еще не все. Вдруг он не понадеется на полицейских в Ивановке и задумает послать туда еще и солдат. Ведь сейчас он приказал мне лично проследить, куда направился мальчишка. Ну, не кретин этот старый болван? — фельдфебель снова пригрозил солдату пальцем. — Только, Мюллер!

— Что вы, господин фельдфебель, — пожал плечами солдат, показывая, что на него можно положиться полностью.

— Скажите, — спросил он деловым тоном, — в каком состоянии ваша очередная посылка?

Штиллер холодно и подозрительно взглянул на солдата.

— А почему вы стали интересоваться моими посылками, Мюллер?

— Господин фельдфебель, я знаю в этой Ивановке такое место, где можно кое-что достать, — доверительно зашептал солдат. — Свиной смалец.

— Да? — при слове “смалец” лицо Штиллера сразу же приобрело хищное выражение. — Я понимаю вас, Мюллер. Но это точно?

— Отвечаю головой. Но нужно спешить, пока полицейские не пронюхали.

— Вот мое условие — два килограмма мне. Как раз не хватает для посылки… Два кило — и вы через полчаса отправляетесь в Ивановку. Согласны?

— Я согласен, но…

— Разрешение лейтенанта? Это я беру на себя. У вас есть посуда?

— Найдется.

— Идите назад, собирайтесь и побыстрее. Чтобы к моему возвращению вы были готовы.

Отпустив солдата, торопливо зашагавшего назад, к школе, фельдфебель вышел к крайним хатам, на околицу. Солнце, все еще яркое, но уже багровое, опускалось- к земле. Впереди за белыми полями чернели деревья Ивановки. Прямая, чуть заметенная снегом шоссейная дорога просматривалась на всем протяжении. Фигурка подростка виднелась уже далеко. Он шел ходко, не оглядываясь.

Штиллер постоял немного у плетня и, убедившись, что подросток, не пытаясь свернуть с дороги, идет в Ивановку, вернулся к школе. В коридоре его уже ожидал Курт Мюллер, державший за спиной алюминиевый бидончик.

— Один момент! — одобрительно кивнул ему головой Штиллер, направляясь в кабинет лейтенанта.

Фельдфебель доложил Гроссу, что мальчик уже прошел половину пути от Ракитного до Ивановки.

— Я думаю, туда следует послать несколько наших солдат, — добавил он, озабоченно хмурясь. — Надеяться на полицейских…

— Да, да, — согласился лейтенант. — Пошлите туда…

Звонок полевого телефона не дал ему договорить. Он снял трубку.

— Лейтенант Гросс. Кто? Я вас слушаю, господин майор… Понятно! Понятно… Будет исполнено! Понятно! Немедленно будет исполнено! До свидания, господин майор.

— Господин лейтенант, — торопливо, как только Гросс положил трубку, сказал фельдфебель. — Я думаю, солдат в Ивановку нужно послать сейчас же.

— Отставить Ивановку, — недовольно произнес лейтенант. — Там справятся полицейские.

Фельдфебель изобразил на своем веснушатом лице презрительную гримасу.

— Должен сказать, эти полицейские… о-ч-чень ненадежный народ!

— Я еще раз предупрежу их. Сейчас, фельдфебель, подготовьте людей к несению патрульной службы на линии железной дороги. Майор сообщил, что ночью пройдет особо важный литерный поезд. Кажется, бензин и авиабомбы. Нужно охранять каждый километр Через четыре часа все патрули должны быть на своих местах.

— Слушаюсь, господин лейтенант!

Фельдфебель вышел в коридор и шепнул ожидавшему его Мюллеру с досадой:

— Отставить Ивановку.

— А смалец? — удивился солдат.

— Придется в другой раз.

— Может исчезнуть, господин фельдфебель. Это же скоропортящийся продукт…

— Ну, хорошо, отправитесь завтра, — уже раздраженно сказал Штиллер, — завтра утром. Сейчас не до этого. Ночью идет литерный поезд, и все силы будут брошены на охрану железнодорожного полотна.

И Штиллер, занятый своими мыслями, прошел мимо. Он даже не подозревал сотой доли того, что творилось в этот момент в душе Курта Мюллера.

 

20. В НОВОЙ РОЛИ

Оксана вышла к полотну железной дороги в том месте, где торчали из снега окруженные низкорослыми деревьями стены разрушенной переездной сторожки. Тут еще летом, перед отходом советских войск, разорвалась сброшенная “Юнкерсом” бомба. Сторож Дмитрий Гудзюк стоял на посту с сигнальным флажком, пропуская поезд-летучку (за ней-то и охотился гитлеровский летчик), и после бомбежки его нашли в кювете истекающего кровью, с оторванной рукой.

Почти все железнодорожники, работавшие на станции Ракитное, успели эвакуироваться. Гитлеровцы пронюхали об оставшемся в селе вылечившемся одноруком стороже и дали ему “повышение”, заставив выполнять обязанности дежурного по станции. Разрушенная сторожка осталась заброшенной, переездом не пользовались — автоколонны проходили другой, очищенной от снега дорогой.

Девушка остановилась у деревца, покрытого пушистым инеем. Нагнувшись, она зачерпнула снег пригоршней и осторожно начала смывать таявшим в руках снегом краску на бровях и щеках. Лицо ее сразу стало свежим и милым.

Было тихо. Яркое зимнее солнце уже клонилось к закату, и под косыми лучами его снег, иней на ветвях искрились бесчисленными кристалликами, вспыхивающими то ослепительно белыми, то голубыми и розовыми огоньками. Жадно вдыхая потеплевший за день воздух, Оксана смотрела на чистые, заснеженные поля, и в ее глазах с приспущенными ресницами, в уголках ее сочных губ появилась счастливая, безмятежная улыбка.

Что вспомнилось ей в эту минуту? Детство? Те новые санки, что подарил ей старший брат, погибший затем в стычке с японцами возле озера Хасан, та горка у ставка, где в такой вот погожий зимний денек с утра до вечера каталась румянощекая сельская детвора? А может быть, другое — студенческие годы, прогулки на лыжах, когда бежишь, отталкиваясь палками, по вздрагивающему, с хрустом оседающему снежному насту, а позади тянется (где им догнать быстроногую Оксану!) цепочка хлопцев и девчат?

Ой, Оксана, не время тебе предаваться счастливым воспоминаниям!.. Минуты идут, дорогие, бесценные минуты…

Мечтательное выражение внезапно исчезло с лица девушки. Она прислушалась. Где-то далеко сухим, казалось, промерзшим звуком отозвались рельсы под колесами и послышался рокот мотора. Сурово сжав губы, Оксана шагнула к полуразрушенной стене и притаилась за ней.

Из-за поворота показалась закрытая мотодрезина, быстро и четко отщелкивающая стыки рельс. В сотне метров от сторожки мотор заглох, дрезина катилась по инерции, все сбавляя и сбавляя ход. Коротко и хрипло вскрикнула, точно нечаянно задетая, сирена. В приоткрывшихся дверцах кабины показалось смуглое усатое лицо железнодорожника, беспокойно поглядывавшего на руины.

Оксана вышла из укрытия и, махнув рукой, побежала наперерез дрезине, словно собиралась броситься ей под колеса. Железнодорожник распахнул дверцу и, как только девушка на ходу вскочила на подножку, подхватил ее сильными руками и втащил в кабину.

— Под задним сиденьем! — вместо приветствия сказал он, захлопывая дверцу и включая мотор. — Четыре минуты… Сброшу у самой станции. Будет эшелон на Харьков. Обязательно садись — другого выхода нет. Поторапливайся…

Но Оксану не нужно было подгонять. Она вытащила из-под сиденья небольшой мешок и маленькую, сплетенную из крашеных ивовых прутьев корзинку с крышкой, вытряхнула содержимое из мешка и, сбросив с себя верхнюю одежду, уже нарядилась в яркозеленую вязаную шерстяную кофточку с белыми оленями на груди.

— С документами провал, — продолжал железнодорожник, не оборачиваясь. — Мы заготовили по старому образцу, а оказывается — введена новая форма. Получишь на месте. Главное — добраться. Сумеешь?

— Где косметика? — вместо ответа спросила Оксана.

Она торопливо натягивала на ноги белые фетровые сапожки, обшитые желтой кожей, с кожаными кокетливыми кисточками на голенищах.

— Как?! — не понял железнодорожник.

— Духи! Помада! Зеркало! — раздраженно крикнула Оксана.

— Все в корзинке. Там и крестик, часы, браслет… Вместо документов приказано дать новый дополнительный адресок. Станция Узловая, пятая стрелка, стрелочница — тетя Паша. Сорок лет, высокая, плечистая. Слышишь? Эту неделю работает в ночной смене. Спросишь: “Керосину не надо?”, ответит: “Нужно зеленое стекло к фонарю”. Ты ей: “Дадите полкило сала — достану”. Запомнила?

Ответа не последовало. Железнодорожник тревожно оглянулся. Оксана сидела в неудобной позе со шпильками во рту и, заглядывая в подвешенное на ручку дверцы зеркало, досадливо морщась, завивала пальцами локоны, ловко, рядышком укладывая их на голове и прихватывая шпильками.

— Чего копаешься? — железнодорожник начал нервничать. — Осталась минутка. Локоны после.

— Нет уж, — освободив рот от шпилек, спокойно отозвалась Оксана. — Без документов, так хоть с немецкой прической… Тормозните!

Железнодорожник сбавил газ, взвизгнули тормозные колодки.

Оксана осторожно, чтобы не потревожить локоны, накинула на голову цветной гарусный платок и одела щегольской женский полушубок, изящно отороченный золотистыми смушками.

— Прыгаю!

Девушка уже поставила ногу на подножку, когда железнодорожник окликнул ее:

— Ласточка!

Они обменялись на прощанье не рукопожатием, а лишь короткими выразительными взглядами. “Смотри в оба! Ошибка — смерть”, — сказали черные, суровые мужские глаза, сами привыкшие смотреть в лицо смерти. “Все знаю. Не беспокойтесь — вывернусь!” — ответили бесстрашные девичьи глаза.

И, бережно поддерживая правой рукой корзинку, Оксана спрыгнула в снег.

Дрезина, прибавляя ход, неслась к станции.

…Однорукий дежурный по станции Дмитро Гудзюк и стоявший рядом с ним гитлеровский солдат знали уборщицу Оксану Стожар в лицо. Гудзюк, как и большинство жителей Ракитного, считал ее “фашистской шкурой”, по собственной воле и прихоти пошедшей в услужение к гитлеровцам. По мнению солдата, это была строгая, красивая русская дура, мечтающая выйти замуж за немецкого офицера.

Но когда мимо, обдав их запахом тонких французских духов, прошла, капризно искривив накрашенные губы и слегка раскачивая в руке ивовую корзинку, красивая, нарядно, но по-дорожному одетая девушка, Гудзюк оторопело скользнул взглядом по ее стройной фигуре спортсменки и подумал с затаенной злобой: “Откуда взялась эта немкеня? Едет в эшелоне, что ли? Ишь, черт, как выхаживает, стерва, будто по своей земле!”

Что же касается промерзшего до костей солдата, то, увидев девушку, он почему-то вспомнил свой родной, чистенький городок на берегу Эльбы, первую любовь, первый поцелуй и многое другое, дорогое ему, уже далекое, от воспоминания о котором у него заныло сердце. “Счастливчики — эти штабники, возят с собой баб, разодетых в трофейное барахло”.

А “немкеня” с независимым видом, едва приметно улыбаясь каким-то приятным мыслям, шагала вдоль готового к отправлению состава. Она была слишком занята своими мыслями и не обращала внимания на угрюмо-злобные взгляды понурых, плохо одетых, озябших ракитнянских женщин, сгребавших деревянными лопатами снег с путей, и на удивленно восхищенные возгласы солдат, показывающих свои синие от холода носы в узкие щели приоткрытых дверей теплушек.

Полицай Чирва, приставленный надсмотрщиком к женщинам, работавшим на станционных путях, с винтовкой на плече и увесистой, подвешенной к руке на ремешке дубинкой, сделал несколько шагов по направлению к составу, чтобы получше рассмотреть “фрау”, одетую в красивый русский полушубок. Уж Чирва-то знал Оксану — еще сегодня утром он видел ее в комендатуре. И странно, лицо “фрау” показалось ему удивительно знакомым. То озабоченно хмурясь, то трогая свои толстые губы неуверенной глуповатой улыбкой, он сделал еще несколько шагов, меряя взглядом приближавшуюся к нему девушку.

“Немкеня” шла на полицая, не сбавляя шага, и вдруг подняла на него равнодушно презрительный взгляд, очевидно, недоумевая, почему этот болван с дубинкой загораживает ей дорогу… Но ведь именно эти глаза и казались так мучительно знакомыми Чирве.

— Ослиная морда, вы что, любите получать по физиономии? — бесстрастным тоном произнесла девушка по-немецки.

— Не понимаю… — смущенно пожал плечами полицай.

Торопливо шагнув в сторону, он осклабился виноватой, растерянной улыбкой и, когда девушка прошла мимо, услышал тихо и презрительно брошенное ею слово: “Швайн”. Полицай смутился еще больше и покраснел — это слово ему часто приходилось слышать от гитлеровцев… “Черт возьми! Чуть было не влип в историю. Обознался…”

Еще один человек следил за “немкеней”. На запасном пути стояла несколько минут назад прибывшая на станцию мотодрезина. Приподняв крышку капота, в моторе копался смуглолицый железнодорожник. Он то и дело бросал незаметные, тревожные взгляды на девушку. Когда на ее пути возник полицай, железнодорожник решительно шагнул вперед и уже раскрыл было рот, чтобы крикнуть и этим отвлечь внимание полицая. Но кричать не пришлось. Увидев, что полицай торопливо и почтительно уступил дорогу девушке, железнодорожник остановился и облегченно вздохнул.

В середине длинного состава виднелись три пассажирских вагона. Девушка шла к ним, изредка, как бы невзначай, поглядывая на протянутые по крышам теплушек тонкие желтые телефонные провода. “В пассажирских вагонах — офицеры. Но в каком же из них находится комендант эшелона? Ага — провода обрываются у третьего. Комендант там, он связан телефоном с часовыми на паровозе. Решено — сажусь в первый”.

Заныли, заскрипели сжимающиеся пружины буферов, Машинист осаживал состав, чтобы легче было взять с места. Девушка продолжала идти не спеша, хотя от первого пассажирского вагона ее отделяли еще несколько теплушек. Какой-то бравый обер-ефрейтор приоткрыл дверь своей теплушки пошире, нагнулся и, улыбаясь светлыми нагловатыми глазами опытного сердцееда, сказал громко:

— Фрейлейн, вы рискуете остаться, а в нашем вагоне так уютно и тепло…

Девушка поблагодарила его ироническим кивком головы и ускорила шаги. На площадке первого пассажирского вагона стояли два офицера — приземистый, широкий в плечах майор с несколькими, точно вколоченными в его выпуклую грудь крестами на мундире и еще по-юношески тонкий лейтенант. Оба — летчики. Офицеры, вытягивая шеи, с нескрываемым любопытством смотрели на приближающуюся девушку, и на их лицах начали появляться удивленные, вопрошающие, галантные улыбки.

Поезд уже тронулся. Девушка остановилась, ожидая, пока площадка с офицерами поравняется с ней. Она уже протянула было им свою корзинку, но тут увидела за плечами спустившегося на ступеньку лейтенанта — третьего офицера. Остроносый, с худым костистым лицом и шныряющими темными, неприятно блестевшими глазами, он также улыбался и с интересом смотрел на девушку. Но на рукаве его мундира четко вырисовывался черный бархатный ромбик с серебристым черепом и скрещенными костями.

Рука девушки дрогнула, корзинка описала в воздухе маленький полукруг. Однако в ту же секунду девушка капризно взглянула на офицеров и крикнула с упреком:

— Господин лейтенант, какой вы неловкий! Ну, помогите же…

Тотчас услужливые руки подхватили девушку и помогли ей подняться в тамбур. Раскрасневшаяся, довольная, она преувеличенно тяжело вздохнула и, мельком, лукаво оглядев офицеров, весело произнесла все так же смешно, с сильным русским акцентом выговаривая немецкие слова:

— Благодарю! Ну вот мы и поехали, господа…

 

21. УКРАДЕННЫЙ НОЖ

Придя в Ивановку, Тарас постучался в первую попавшуюся хату и попросил пустить его переночевать. Хозяйка — старая женщина — сумрачно оглядела хлопца и в знак согласия молча кивнула головой. Кроме старухи, в хате был мальчик лет семи. Он сидел на лежанке, подобрав под себя босые ноги, и с любопытством смотрел на незнакомого хлопца.

— Как тебя дразнят, казак? — спросил Тарас.

Мальчик закрыл рот ладошкой. Глаза его смеялись.

— В школу ходишь?

— Какая теперь школа? — недовольно отозвалась старуха. — Букварь — и тот сожгла в печке.

— Это почему? — взглянул на нее хлопец.

— Запрещают. Там, говорят, про колхозы и Советскую власть написано.

Тарас неопределенно хмыкнул. Он снял с себя ватник и подошел к лежанке.

— Что же ты босой сидишь? А где сапоги? Украли?

— Н-не, — усмехнулся мальчик и, проворно спрыгнув на пол, вытащил из-под лавки сапоги. У одного из них была оторвана подошва. Показав сапоги Тарасу, мальчик сообщил: — Меня Федько звать, а по фамилии Голобородько.

Мурлыкая себе под нос что-то веселое, Тарас осмотрел порванный сапог и спросил у хозяйки, нет ли у нее какого-либо сапожного инструмента.

— А ты что — сапожник?

— Да так, всего понемножку…

Хозяйка нашла “лапку”, молоток, тонко отпиленный кружочек сухого дерена.

— Старика моего запас. Годится?

— Пойдет. Ножичек бы…

Нож у старухи был самодельный, из обломка косы, похожий на кинжал, но очень тупой. Тарас старательно наточил его на бруске и принялся за работу.

Старуха, одев рваный кожушок, вышла из хаты. Тарас, отколов от кружка несколько тонких ровных пластинок, заострил один край у каждой и начал дробить их на мелкие деревянные гвозди. Он шутливо балагурил с мальчиком, задавая ему вопросы, и узнал, что Федько, не боясь заблудиться, бегает летом в лес за грибами и ягодами, что дедушка с мамой уехали, а он уже полгода живет с бабкой, которая зовется Петровной.

Старуха внесла в хату вязанку соломы.

— Ходят, ходят… как волки рыскают, — сердито ворчала она, сбрасывая солому у печи.

— Вы что, мамаша? — поднял голову Тарас.

— Ничего, не к тебе это… — сердито ответила Петровна. — К Оляне, соседке нашей, два полицая зашли. Так и жди — сюда нагрянут, аспиды.

— Часто заходят к вам? — равнодушно спросил хлопец и со вкусным причмокиванием вогнал первый гвоздь в подошву одетого на “лапку” сапога.

— Полицаи? Не забывают, чтоб их гром побил, а дождь высушил. Раньше бывало день у день в хату лезли. “Ты, старая большевичка! Давай самогон, а то повесим”. “Где сало старик закопал? Где мед?” Десять ульев забрали, одежа какая теплая была — унесли.

— Чего это они вас не взлюбили?

— Старик-то мой эвакуировался, на восток колхозный скот погнал, — сказала Петровна. — И невестка с детьми, и дочка с ним уехали. Этот внучек Федько больной был, остался. Ну, и сыновья… Трое их у меня. За сыновей они больше всего.

— Дела… — качнул головой Тарас.

Он умолк и не сказал ни слова, пока не забил последний гвоздь в подошву.

Мальчик одел сапоги и прошелся по хате.

— Ну вот, теперь ты казак, а то сидишь на печке… Дудку вырезать?

— Ага! — блеснул глазами Федько.

Тарас вытащил из вороха соломы камышинку и, найдя крепкое, не потрескавшееся звено, начал вырезать дудочку.

— Вижу, ты на все руки мастер, — одобрительно сказала Петровна.

— Был бы инструмент — табуретку, и ту сделаю.

— С документами ходишь?

— Показать?

— Что ты! — махнула рукой старуха. — Не мне. Зайдут полицаи если. Скажут — зачем ночевать пустила? Им только прицепиться.

— Документ у меня железный, мамаша, — хвастливо заявил Тарас, — две печати и две подписи. И маршрут — направление указано. Не подкопаешься, все по форме.

— Они и с пропуском берут. Слыхал, в Ракитном… Проходил Ракитное?

— Вроде был…

— Так вот, в Ракитном, люди рассказывают, двух молодых хлопцев поймали. Один постарше, видит, что гибель пришла, не будь дураком, выхватил у. немца автомат и давай косить. Половину комендатуры положил. Ну, кончились патроны… И его — тоже.

— Ха! — изумленно покачал головой хлопец. — А второй?

— Второй сидит у них. Под следствием.

— Всякие случаи случаются, мамаша. А больше люди наговорят.

Окончив мастерить дудочку, Тарас приложил ее к губам и издал несколько пискливых звуков. В его глазах появились лукавые, озорные огоньки.

— Вроде ничего дудочка. А ну, Федько, подпевай.

Отбивая такт ногой, Тарас с удовольствием заиграл на дудочке. Федько, услышав знакомую мелодию, начал пританцовывать и подпевать:

Ой, ходила дивчина бережком, бережком.

Загоняла селезня батожком, батожком.

Ходи, ходи, селезень, додому, додому.

Продам тебя дедушке старому, старому.

Точно повеселело в хате от этой шутливой песенки, от веселых лукавых глаз Тараса, от счастливых улыбок старой женщины и ее внука.

— На, Федько, — отдал Тарас дудочку мальчику. — Помни Тараса-дударика.

Петровна поставила на стол миску с картофелем, сваренным в кожуре.

— Садись поешь, хлопче. Мы уже вечеряли.

— Неудобно, мамаша, — сказал Тарас, смущенно поглядывая на миску. — У вас самих, может…

— Садись, садись, чего там. Дают — бери…

— А бьют — беги. Это верно! — потирая руки, хлопец уселся за стол. — Ну, разве только, чтоб хозяйка не обижалась…

Петровна присела рядом, подперла голову руками и загорюнилась.

— Ведь как было, — сказала она мечтательно. — Наступит вечер, соберутся все за столом… Электрику зажжешь — в хате ясно, как днем, музыка, радио играет. Тут тебе и разговоры, беседы… — Старуха смахнула горестную слезу с морщинистой щеки. — Все разбили, разрушили, сукины сыны. Холеры на их голову жду не дождуся.

— Бабуня, я на улицу пойду, — заявил вдруг Федько.

— Куда ты, на ночь глядя?

— Я только возле хаты постою, — слезливо затянул мальчик. — На порожке. Хоть снег рукой потрогаю.

— Полицай увидит и застрелит, — пугала внука бабка.

— Не увидит. Я присяду…

— Ну, иди, — разрешила Петровна. — Только на порожке стой, дальше не ходи!

Обрадовавшийся мальчик надел шапку, бабушкин кожу, шок и поспешно выскочил в сенцы. Старуха посмотрела ему вслед.

— Горе мое. Сынок среднего, Васи. Вот растет сиротой…

— А где отец? — спросил Тарас, с аппетитом поглощая очищенный присоленный картофель.

— Где, там, где все хорошие люди… — косо взглянула на хлопца старуха. Она о чем-то задумалась, но, не утерпев, достала из-за пазухи несколько фотографий. — Это мой старшенький.

— Ого! Шпала, — удивился Тарас, взглянув на одну из фотографий.

— Батальонный политрук, или как там? О. этот сильную голову к наукам имел. Читал, “то ни попадет. Первый в селе в комсомол вступил. А Василий — бригадир трактористов. Этот танкист теперь. Ну и младший, Гриша, в артиллерии… Забыла… Который пушку наводит.

— Бравые какие, — сказал Тарас, рассматривая фотографии. — Один к одному…

Петровна была польщена. Видно, долго она хранила фотографии сыновей у себя на груди, и многое накопилось в ее материнском сердце.

— Младший, Гришенька, карточку прислал, пишет: “Не пугайся, мама, что враг много земли занял Быстро он к нам идет, а еще быстрее назад бевкать будет”, — старуха всхлипнула и заплакала. — “Ждите, пишет, нас с победой” Ой, сыны мои, сыны… Может, и живых уже вас нет Может, давно ворон очи ваши повыклевал.

— Вы слезы вытрите… — мягко сказал Тарас. — Да спрячьте эти карточки куда-нибудь подальше и забудьте, куда спрятали.

— Скажешь такое!

— А я вам говорю — так лучше. — настаивал хлопец. — Чтоб и глаз человеческий на них не падал.

— Выходит, я прятаться от людей со своими сыновьями должна? — обиделась Петровна. — Да матери такими гордиться надо.

— Ну вот… — безнадежно развел руками Тарас — Вам про шило, а вы про мыло. Ведь они люди военные, при форме, у одного орден и медаль Вы всем показываете, а люди бывают разные. Ну как же так, без понятия?

— Всем… Кому показала? Я ведь тебе показала.

— И мне не надо, — сердито нахмурился Тарас. — Кто я такой? Неизвестно. Случайный, проходящий человек. Ага!

— Чего там в глаза туман пускать. Пугать вздумал. Я людей с первого взгляда… Меняльщик ты, вот и все.

— Угадали, — засмеялся Тарас.

Выговор хлопца все же подействовал на Петровну. Опасливо поглядывая на него, она спрятала фотографию и перешла к расспросам.

— А где зуб просвистал? Молодой, а щербатый.

— Это коняка выбила, — неохотно ответил Тарас. — Подвернулся…

— Глядеть надо.

— Не ожидал — старая, кляча.

— А брыкается?

— Ого! Еще хорошо отделался. Мог бы ноги протянуть. Будь здоров!

— А как же так — зуб выбила, а губы целые? — удивилась старуха.

— Улыбнуться мне пришлось как раз…

— Далеко живешь-то?

— Далеченько…

— Отец, мать есть?

— Нет. В детдоме воспитывался.

— То-то ты бойкий… А так поглядеть — и не подумаешь, что без родителей вырастал. Крепенький!

— На харчи не жаловался. Наш детдом был мировой. Кормили от пуза.

— Как же дальше жить думаешь?

— Видно будет, — Тарас вздохнул. — Раз такое дело — приспосабливаться надо. Подрасту вот — в Германию, может, на работу возьмут. Света увижу, ремесла научусь.

Петровна была поражена. Она даже рот раскрыла от удивления.

— Добровольно в Германию поедешь?

— А что делать, мамаша? ФЗУ, ремесленных училищ, как раньше было, — ничего этого нет.

— Другие находят что делать… — после недолгого молчания сказала старуха с какой-то злостью.

— Какие другие? — заинтересовался Тарас.

— А то ты не слышал… Молодой, здоровый — и фашисту покориться? Да я бы на твоем месте… Нашла куда!

— А-а… вот вы о чем, — хлопец сразу стал скучным. — Мало мне интереса жизнь молодую губить, совать голову в петлю. Мы как-нибудь потихонечку, полегонечку. Человек до всего привыкает.

— Ты в школе учился?

— Учился. Между прочим — круглый отличник. Что с того?

Петровна поднялась и, сокрушенно глядя на хлопца, покачала головой:

— Значит, плохо вас, сукиных сынов, в этой школе учили, плохо воспитывали. Не отличник ты, а дурак круглый!

— Ну, мамаша… — смущенно развел руками Тарас.

— Вот тебе и ну! Гордости у вас, молодых нет. Родину враг топчет, издевается.

— Я к политике не касаюсь.

— Вижу, темный ты. Теленок несознательный.

— Мамаша… — начал было Тарас, но старуха оборвала его.

— Какая я тебе мамаша? Тебя телком — и то грех назвать. Животное свою мать чувствует. А ты человек! Кормили тебя, учили, воспитывали. Кто? Советская власть Родина матерью была. А ты? Обрадовался фашистскому документу — две печати. Бесстыжие глаза твои!

Тарас уже успел подкрепиться. Преспокойно он встал из-за стола и, поглаживая живот рукой, сказал с веселой усмешкой:

— Спасибо за угощение, мамаша. Накормили, а теперь ругаете…

— Знала бы — не кормила, — кипятилась Петровна. — Картошки, и той пожалела бы для такого.

В хату вбежал испуганный Федько.

— Бабуля, полицай с солдатом к нашей хате идет.

— И солдат? — насторожился Тарас.

— Ага! От Оляны тоже два полицая вышли и на нашу хату все показывают.

— Дверь в сенцах закрыл? — спросила внука Петровна.

— Забоялся…

Петровна быстро вышла в сенцы. Тарас шагнул к двери и замер, прислушиваясь.

— Отпустил… — шептали его побелевшие губы. — Пожалел волк кобылу… Теперь — крышка!

В сенцах раздался стук в дверь. Тарас метнулся к столу и, схватив нож, спрятал его у себя за пазухой. Тут он увидел, что Федько испуганно наблюдает за ним. Тарас усмехнулся и подмигнул мальчику.

— Ты молчи, молчи Федько. Я тебе настоящую дудочку вырежу. Во, дудочку! Раз такое дело — с музыкой!

Послышался скрип отворяемой двери, шаги в сенцах. Тарас сел на солому и накинул на плечи ватник В хату вошли Петровна и полицейский с карабином на плече.

— Чего долго не открывала, старая? — недовольно, простуженным голосом спросил полицай у хозяйки. — Руки дрожат? — Он повернулся к Тарасу: — Собирайся!

— Вы до меня? — удивился хлопец. — Документ? Вот он!

— Собирайся, говорю!

— Так как же так, господин полицейский? — недоумевал Тарас. — Может, ошибка вышла? Только сегодня комендант в Ракитном меня отпустил и пропуск выдал. Вот, поглядите — все написано, две печати.

— А сейчас комендант тебя обратно к себе требует. Одевайся! Солдат ждет.

— Куда его, бедолаху, на ночь глядя, погоните в Ракитное? — вмешалась Петровна, сострадательно глядя на хлопца. — Сердца у вас нет.

— А ты помалкивай! — пригрозил полицай. — Заткну глотку.

— Это ничего, мамаша, — примирительно сказал Тарас, застегивая ватник и обвязываясь веревочкой. — Проверка… А как же! Господину полицейскому тоже по морозу ходить мало радости. Раз надо, так тут уж ничего не сделаешь.

— Теленок… — с сожалением пробормотала Петровна.

Пока Тарас одевал на себя мешок, старуха вытащила из печки сковороду с жареными подсолнухами, подошла к Тарасу и насыпала ему несколько горстей в карманы ватника.

— На дорогу.

— Что вы… — смущенно сказал хлопец. — Сами говорили, какой я… несознательный…

— Ничего, ничего, — сурово успокоила его Петровна. — Даром, что ли, я с тобой беседу проводила. Будешь дорогой семечками забавляться, вспомнишь старую, слова ее… может, и поумнеешь.

Многое вынес за последние дни Тарас. Пугали его виселицей, били, мучили голодом и холодом. Он знал, что жизнь его держится на тоненькой волосинке, и ко всему был готов. Но тут он не выдержал. Сейчас было другое — старая женщина, мать троих воинов, смотрела на него строго, печально и с надеждой. Она не теряла веры, что и у этого равнодушного хлопца, собирающегося добровольно отправиться в рабство к фашистам, проснется в сердце великая любовь к Родине и ненависть к врагу.

Лицо Тараса искривилось в мучительной судороге подавляемого рыдания. Он быстро наклонился и поцеловал руку старухе.

— Что ты? — выдернула руку удивленная Петровна. — Я не попадья — руки целовать. Слезы?

— Спасибо вам за все. Наша… великая мать, — все еще склонив голову, негромко, но твердо произнес Тарас. И, не давая насторожившемуся полицаю времени призадуматься и вникнуть в смысл этих слов, хлопец обычным своим тоном пояснил ему: — Эго, господин полицейский, они все учили, ьаставляли меня, как старших, а особенно, как родную мать уважать надо, почитать во всем… Пойдем, значит?

Словно из вежливости, Тарас хотел было пропустить полицейского вперед, но тот, сняв карабин, подтолкнул дулом подростка к двери.

— Вперед!

Это был опытный полицейский.

Как только полицейский и подросток вышли, Петровна подумала о том, что ей следовало бы дать бедному хлопцу хотя бы небольшой ломоть хлеба. Она начала шарить рукой по столу, разыскивая нож, и не находила.

— Где же он? Лежал ведь только что. Федько, Федько, ты нож взял? Давай сюда сейчас же.

— Не брал… — отводя глаза в сторону, сказал мальчик.

— Тьфу ты! — сердилась старуха. — Куда же он задевался? — Она снова взглянула на внука. — Ты взял, по глазам вижу. Говори!

— Н-не… — нерешительно сознался мальчик. — Это он за пазуху себе спрятал. Дудку, говорит, принесет.

Старуха всплеснула руками.

— Дурень, что же ты мне не сказал? Один нож в хате был, да и тот украли. Догоню! Я ему уши…

Поспешно одев платок и кожушок, старуха бросилась к дверям, но на пороге остановилась, пораженная еще не совсем ясной ей догадкой.

Она вспомнила, как выступили слезы на глазах хлопца, когда он целовал ей руку, его настойчивый совет спрятать и никому не показывать фотографии сыновей, его сдержанные, уклончивые ответы. Нет, не простой хлопец побывал в ее хате. И не спроста он захватил с собой нож. Нужен он был ему! Зачем? А это уж он сам знает…

Старуха подошла к внуку, и Федька увидел, что бабушка плачет. Но бабушка не стала ругать его, а ласково погладила по головке.

— Ничего, ничего, сынок, — сказала Петровна, глядя на дверь. — Это святой нож. Если бы знала — сама тебе в руки его вложила бы.

…Тарас шагал по темной дороге. Позади него, шагах в трех — четырех, молча двигались конвоиры — полицай и солдат, по самые глаза закутанный в платок. Идти было трудно, мела поземка и ноги увязали в сухом сыпучем снегу, как в песке. Встречный ветер забивал дыхание.

Когда от села отошли с полкилометра, Тарас начал замедлять шаги и несколько раз останавливался, чтобы поправить веревочки на калошах.

— Ну, ну! — не подходя близко, прикрикивал на него полицейский. — Ты у меня не мудруй…

Нужная дистанция между арестованным и конвоиром строго соблюдалась.

И вдруг позади Тараса раздался звук глухого сильного удара, и что-то мягкое рухнуло на землю. Хлопец инстинктивно подался вперед, сделал шаг побольше и оглянулся.

Позади стоял только один конвоир, другой лежал поперек дороги и стонал.

В ту же минуту яркий свет электрического фонарика ослепил Тараса. Подросток торопливо спрятал правую руку за спину. В луче фонарика только на одно мгновение сверкнуло лезвие ножа…

 

22. РАССКАЗ ЭЛЬЗЫ НЕЙМАН

…— Ну вот мы и едем, господа, — повторила девушка. — Надеюсь, у вас найдется свободное место, и вы не будете возражать против женского общества?

— О, да! Пожалуйста! — почти в один голос воскликнули лейтенант и майор. — Проходите в вагон, как раз в нашем купе есть свободная полка.

Лейтенант суетливо, точно боясь, что девушка почему-либо передумает и направится в другой вагон, открыл перед ней дверь, и все четверо вошли в коридор. Купе офицеров было первым от тамбура. Одна из верхних полок была свободной, но майор тут же, галантно поклонившись девушке, заявил, что фрейлейн будет предоставлено нижнее место, которое он занимал раньше, а он с удовольствием займет верхнюю полку.

— Тем более, что мы с лейтенантом, как авиаторы, привыкли парить в высоте, — добавил он с улыбкой и засмеялся собственной остроте.

Сейчас же с нижней полки была убрана постель. Девушку попросили присесть. Она сняла платок и уселась поудобнее. Офицеры сели напротив.

И тут-то наступило то неловкое молчание, которое всегда возникает в подобных случаях. Офицеры, улыбаясь, смотрели на девушку. Майор еще в тамбуре застегнул мундир на все пуговицы и сидел, картинно выпячивая грудь. У него было румяное лицо с твердым квадратным подбородком, голубые, чуть на выкате глаза, тщательно зачесанные светлые волосы, с косым пробором, скрывавшие еле заметную лысину. Лейтенант глуповато хлопал белобрысыми ресницами и смотрел на девушку своими водянистыми глазами, не скрывая восхищения. На тонких губах гестаповца играла неопределенно вежливая улыбка, но блестящие глаза его беспокойно бегали, схватывая каждое движение неожиданной спутницы. И за всем этим — за благодушием майора, восхищением лейтенанта, настороженностью гестаповца — таился вопрос: “Кто же ты такая? А ну-ка расскажи. Мы ждем объяснений”.

Девушка, точно не выдержав пристальных взглядов мужчин, смущенно наклонила голову.

— Простите, мы так и не познакомились… — сказала она.

Майор и лейтенант мгновенно вскочили на ноги, и если бы обер-лейтенант чуточку не опоздал, всех троих можно было бы принять за автоматы, движимые одним и тем же механизмом.

— Карл Брюнке, — представился первым майор, молодцевато щелкнув каблуками.

— Отто Вернер, — лейтенант тряхнул головой, и напомаженная, слипшаяся прядь рыжих волос упала на его невысокий лоб, точь в точь как у Гитлера.

— Герман Маурах. — пронизал девушку ласковыми глазами гестаповец.

По мере того, как они представлялись, девушка дарила их улыбкой признательности. Она, точно оценивая боевые заслуги майора, скользнула взглядом по его крестам, кивком головы дала понять лейтенанту, что заметила лестное для него сходство с фюрером, доверчиво покосилась на грозную эмблему гестаповца н улыбнулась ему какой-то особой, таинственной улыбкой, значение которой трудно было расшифровать. И после этого представилась:

— Эльза Нейман.

Снова — вежливые, недоуменные, вопрошающие взгляды, требующие, нет, не требующие, а как бы предлагающие не томить любопытства и поскорее объяснить загадку.

Эльза понимающе, но сокрушенно вздохнула.

— Присядем, господа. Даже при желании быть краткой, я не могу в трех словах объяснить “тайну” Эльзы Нейман. Эго, к сожалению, длинная история…

И, еще раз вздохнув, девушка покорно и как-то скорбно склонила набок голову и начала рассказывать свою, видно, уже порядочно надоевшую ей историю.

Она — внучка немецкого колониста. Вернее — правнучка. Первым, кажется, в 1867 году, переселился из Германии на Украину с группой своих соотечественников ее прадед Карл Нейман. Переселенцы основали в степи поселок, который был назван по имени прадеда — Карловкой. Сейчас это большое село. Прадеда она знает только по фотографии: высокий, красивый старик с пышной бородой и усами. Да, он был простой крестьянин, фермер, но — богатый. Как говорило семейное предание, он так и не научился чужому языку и знал только такие русские слова: “работать”, “лентяй”, “бог подаст”. Умирая, пожертвовал кирхе на орган сто рублей. По тем временам это были большие деньги.

Дедушка говорил по-русски с легким акцентом. Он имел паровую мельницу, много земли, много батраков. Потом (ей в то время было семь лет) к ним в дом пришли люди, в том числе несколько батраков, служивших у дедушки. Они начали переписывать имущество и все говорили “кулак”, “колхоз”. И когда они ушли, дедушка схватился за грудь, пошатнулся, упал. Тогда она впервые узнала, что люди умирают от разрыва сердца. А утром снова пришли батраки, и их семью — отца, мать и ее — маленькую девочку повезли на станцию.

Затем они долго ехали по железной дороге и очутились в большом лесу. Эта была тайга. Снег, лес, долгие ночи и северное сияние. В ту же зиму похоронили отца. Его придушило сосной на лесоразработках, но мать говорила, что он сам наложил на себя руки.

Эльза умолкла на несколько секунд, как бы собираясь с силами, чтобы рассказать о самом тягостном.

— В эту же зиму от воспаления легких умерла моя мать. Это было ужасно! За несколько часов перед смертью она очнулась, подозвала меня к себе и прошептала…

В дверь купе громко и бесцеремонно забарабанили кулаком. “Пожаловал комендант эшелона”, — решил Маурах и с любопытством взглянул на девушку, ожидая увидеть на ее лице выражение испуга или хотя бы легкой тревоги.

Но стук не произвел на Эльзу особого впечатления. Она даже не взглянула на дверь, а только умолкла и сидела, слегка опустив голову, очень печальная.

— Войдите! — крикнул майор.

Дверь приоткрылась, и показалось глупо ухмыляющееся лицо офицера, ехавшего, очевидно, в соседнем купе. Помутневшими, пьяными глазами он окинул спутников Эльзы, затем остановил взгляд на девушке, и улыбка его стала многозначительной. За плечами офицера показались еще несколько пьяных физиономий.

— В чем дело? — строго спросил майор. Офицер лукаво подмигнул майору.

— Тысяча извинений! Мы не знали, что у вас сидит такая очаровательная птичка.

Дверь захлопнулась. В коридоре дружно заржали.

— Продолжайте, Эльза, — сказал майор. — Эти пьяные свиньи оборвали вас на том… В общем, вы рассказывали о смерти своей матери.

— Да, — грустно кивнула головой девушка. — Умирая, мать прошептала: “Помни, милая Эльза, ты — немка и единственная наша наследница… А пока я оставляю тебе только это”. И она попросила, чтобы я сняла с ее шеи крест и надела на себя.

— Вы сохранили крестик? — участливо спросил гестаповец, не спускавший глаз с Эльзы.

— Да, — тихо прошептала девушка. — Вот он.

Она вытащила из-под воротника кофточки золотой крестик строгой формы, висевший на тоненькой золотой цепочке, и прижала его к губам. В ее глазах блестели слезы.

— А как же вам удалось сохранить эту… реликвию? Ведь советские люди почти все поголовно безбожники?

Лицо Эльзы вспыхнуло от едва сдерживаемого негодования.

— У вас есть дети, господин обер-лейтенант? — сухо спросила она у гестаповца.

— Сын. Восемь лет.

— Если ваш восьмилетний сын останется сиротой, я убеждена, что он при всех условиях сумеет сберечь у себя какую-либо мелочь, одну-единственную памятку о своих дорогих родителях.

Это прозвучало, как хлесткая пощечина. На землистых щеках гестаповца проступил слабый румянец.

— Да, мы прекрасно понимаем… — сказал майор, поспешивший замять нетактичность гестаповца. — Об этом тяжело рассказывать… Но что было с вами потом, после смерти матери?

— До пятнадцати лет я воспитывалась в детдоме. Это — приют. Не скажу плохого. В приюте мне было хорошо. Но, находясь только среди русских, занимаясь в русской школе, я начала забывать родной язык. На мое горе, в нашей школе с пятого класса преподавали не немецкий, а французский язык. Я почему-то питала к этому языку непреодолимое отвращение. Затем я поступила в ремесленное училище и через два года стала портнихой. Тут началась война, я вспомнила слова матери: “ты — немка”, и у меня точно выросли крылья.

Уже улыбаясь, Эльза рассказала, как она приехала из Архангельска в Харьков, как для того, чтобы ее не задержали, она под чужой фамилией отправилась вместе с другими советскими женщинами рыть противотанковые рвы и как потом, когда советские войска отступили, она расцеловала первого увиденного ею солдата фюрера. С тех пор она живет и работает в Харькове.

— Конечно, уже под своей собственной фамилией, — добавила Эльза, усмехнувшись.

— А куда вы ездили? — поинтересовался Маурах.

— На родину. Я имею в виду то село, где я родилась. Видите ли, мне рекомендовали туда съездить, чтобы установить, сохранилось ли что-нибудь из недвижимого имущества дедушки, подыскать свидетелей и своевременно заявить о своих правах наследницы.

— И свидетели нашлись? — удивился лейтенант.

— Представьте! Я встретила там человека, хорошо знающего нашу семью. Это тоже был в прошлом богатый крестьянин, но украинец. Некий Редька Панас Петрович. Этот Редька также был раскулачен, затем скрывался, а сейчас вернулся в село, и его выбрали старостой. Чудесный старик! Он встретил меня, как родную дочь. И, поверьте, плакал, вспоминая моего отца, дедушку…

— Карловка, Карловка… — морща лоб, произнес вдруг гестаповец, поглядывая на девушку, и потянулся к стоявшему у изголовья новенькому желтому портфелю. — Странно… Я что-то не припомню такого населенного пункта в этом районе. Посмотрим на карту.

Летчики с явным неодобрением и досадой покосились на обер-лейтенанта — что он пристает к девушке со своими вопросами. Настоящая ищейка. Им уже давно хотелось перевести разговор на более веселую тему.

— Вы не найдете на карте этого названия, господин обер-лейтенант, — мягко улыбнулась Эльза. — Ищите село Колхозное. Пятнадцать километров на юг от станции. Нашли? Это и есть Карловка: село переименовано в 1930 году, в момент коллективизации.

— Но правнучка Карла Неймана не повинна в этом… — с милой улыбкой произнес майор и, незаметно кивнув в сторону гестаповца, подмигнул Эльзе.

— Но ведь и господин обер-лейтенант тоже не виновен, — возразила девушка.

Маурах спрятал карту в портфель.

— Нашел Колхозное. Я просто хотел проверить свою память…

Эльза лукаво посмотрела на него.

— Будем откровенны, господин обер-лейтенант, вы не только проверяли свою память, вы, как это выразиться… немножко не поверили мне. Но, боже упаси, я не в обиде, это так естественно в вашем положении. — Лицо девушки вдруг стало серьезным, почти суровым. — Война еще не кончилась…

И, точно не договорив что-то важное, но и без слов понятное для ее собеседников, Эльза замолчала.

— Нет, я не имею никаких оснований… — блудливо ухмыльнувшись, начал было обер-лейтенант.

— Ну, и вы обнаружили что-либо из имущества дедушки? — бесцеремонно перебил его майор, обращаясь к девушке.

— Да, — ответила Эльза. — Сохранился дом. Там была школа. Сохранилось и здание водяной мельницы. Кроме того. Редька дал мне список крестьян, которые забрали наши вещи, инвентарь, скот, и пообещал после окончания войны заставить их полностью возместить причиненные мне убытки. Он написал свидетельское показание, подписанное еще тремя жителями села. Сейчас я вам покажу этот интересный документ…

Эльза, улыбаясь, не спеша расстегнула верхние крючки полушубка и засунула руку, собираясь достать документы. Вдруг лицо ее слегка побледнело и в глазах отразился испуг. Она торопливо расстегнула все крючки полушубка и стала шарить по подшитым изнутри полотняным карманам. Карманы были пусты.

Не произнося ни звука, Эльза поднялась и, закусив нижнюю губу, озадаченно посмотрела на офицеров, но так, точно в это мгновение их не было в купе.

— Что с вами? Что случилось? — всполошились майор и лейтенант.

Эльза стояла, мучительно стиснув зубы, на щеке ее дергался какой-то маленький мускул, в глазах читалось предчувствие непоправимой беды…

— Они были, были… — прошептала она по-русски, ни к кому не обращаясь. — Они были, когда я приехала на станцию. Я проверяла…

— Вы потеряли документы? — спросил гестаповец, искренне изумленный.

Точно очнувшись, девушка бросила на него свирепый взгляд и сорвала с себя полушубок. Она сперва с силой встряхнула его, затем торопливо и деловито ощупала каждую складку. После этого столь же быстрой и тщательной ревизии подверглась корзинка. Два белых кныша, большой кусок сала, завернутый в чистую холстину, несколько кружков домашней колбасы, банки с медом, флакон духов, зеркальце, пудра и золотой тюбик губной помады, обрывки газет и страницы немецкого иллюстрированного журнала — все это было мгновенно извлечено из корзинки, осмотрено и ощупано руками Эльзы.

Все еще не решаясь поверить своему несчастью, девушка, не обращая внимания на офицеров, села на скамью и, сняв фетровые сапожки, потрясла ими вниз голенищами, словно выливая оттуда воду.

Майор и лейтенант отошли в сторону, чтобы не мешать, и с мрачным сочувствием следили за ее движениями.

Забытый всеми гестаповец сидел в углу у столика. На его запавших висках выступила испарина, рот был слегка приоткрыт, темные глаза потеряли свой блеск. Обер-лейтенант Герман Маурах, опытный следователь гестапо, был поражен, обескуражен и не знал, как ему следует отнестись к тому, что происходило сейчас на его глазах.

 

23. ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

В этот день Гросс получил обед из общей солдатской кухни. Оксана вечером не явилась. Фельдфебель сказал, что девушка ушла домой, сославшись на сильное недомагание. Печку на ночь не топили, и в кабинете было прохладно. Лейтенант, проводивший роту на линию, пробыл несколько часов на морозе и вернулся в школу сильно озябшим. Он поставил табурет на печурку и уселся там, прижавшись спиной к еще теплому кафелю.

Лейтенант читал газету. В такие минуты отдыха он разрешал себе расстегнуть ремень, и его круглый животик наслаждался полной свободой. Однако на этот раз отдых лейтенанта продолжался недолго. Едва он прочел сводку с восточного фронта, как раздался требовательный звонок телефона.

Кряхтя и ругаясь, Гросс слез с печурки, снял трубку.

Звонил майор Вольф. Узнав, что лейтенант находится у себя в кабинете, майор выругался и в очень обидных выражениях потребовал, чтобы Гросс немедленно отправился на линию и лично проверил, как несут службу патрули.

— Он еще недоволен, мальчишка, молокосос, — положив трубку, сердито забормотал лейтенант. — Если он и старше чином, так думает, что я обязан выполнять его сумасбродные указания и мерзнуть всю ночь, ожидая прохода проклятого поезда — Гросс вздохнул, затянул пояс потуже и с сожалением посмотрел на табурет, стоявший на печурке. — Какая все-таки неудобная вещь — эта война. Они все еще пишут о победах… А я, старый болван, социал-демократ… — тут Гросс невольно оглянулся и. хотя в кабинете никого не было, счел нужным поправиться… — бывший социал-демократ, поверил, что эту страну можно завоевать в три месяца! Какая наивность, какая глупость! Под Москвой русские устроили настоящий разгром. Да, да, несомненно. Сейчас это становится известно всем. Появилась проклятая листовка…

Лейтенант сумрачно улыбнулся. Он вспомнил” как был обнаружен второй экземпляр листовки — ее приклеил кто-то на спину пьяному полицейскому Шило. В таком виде Шило явился в комендатуру. По приказу Гросса полицейского выпороли, но солдаты каким-то образом узнали содержание листовки и шепчутся о неудачных боях под Москвой. Сведения, изложенные в листовке, выглядят очень правдоподобно, и число потерь вряд ли преувеличено. Он сам слышал в штабе полка, что русские ввели в дело какую-то новую пушку. Очевидно, под Москвой полегли десятки тысяч отборных солдат фюрера. А сколько обмороженных. Ужас! Как можно было начинать поход на Россию, не позаботившись о том, чтобы армия была обеспечена зимним обмундированием? Прямо-таки не верится, чтобы высшее командование могло допустить такую непростительную оплошность. Ведь есть убедительный исторический пример — Наполеон. Его армия погибла в русских снегах… Наполеон был гениальным полководцем, баловнем судьбы, любимцем бога войны, фигурально выражаясь. Он тоже стремился к мировому господству, но окончил жизнь на острове святой Елены.

— И вообще, зачем лично мне, Гроссу, мировое господство? — раздраженно бормотал лейтенант, снимая с вешалки шубу. — Сейчас мне нужно не мировое господство, а только кровать с теплой периной — не больше. Завоеванное пространство, миллионы квадратных километров! Разве оно завоевано, когда здесь полно партизан и каждый день дрожишь от страха? Мне нужна пенсия, которую я уже заслужил, а не этот тесный мундир. Черт возьми, я становлюсь пацифистом. Ничего не поделаешь — возраст!

Столь еретические рассуждения лейтенанта прервал вбежавший без стука взволнованный Штиллер.

— Господин лейтенант!..

— Почему вы здесь?! — гневно набросился на него Гросс. — Я вам приказал присутствовать на дороге до прохода литерного поезда и проверять патрули!

— Разрешите доложить, господин лейтенант. Чрезвычайное происшествие. Исчез один солдат.

— Как исчез? Куда исчез?

— Неизвестно, господин лейтенант, — растерянно пожал плечами Штиллер. — Я назначил его в четвертый патруль.

— Ну?

— Его там нет.

— Но, может быть, он в восьмом или пятнадцатом? Вы проверяли все патрули?

— Нет! Не успел…

— Ну вот, не проверяли, а подымаете тревогу, бежите сюда. Погреться захотелось?

Снова раздался телефонный звонок. Лейтенант сердито снял трубку.

— Да, да. Какой солдат?! — закричал он встревоженно, выслушав какое-то сообщение. — Вы что — пьяны, Шульц? Я не посылал солдата. Мальчишку должны были привести ваши полицейские утром.

Лейтенант умолк, слушая, что ему говорит Шульц, и его обрюзгшее лицо начало темнеть от прилива крови.

— Но почему вы не справились по телефону об изменении моего распоряжения? Надо было проверить линию!

Штиллер со страхом смотрел на лейтенанта. Ему казалось, что Гросса сейчас свалит удар.

— А если к вам явится какой-нибудь незнакомый паршивый ефрейтор с усиками и скажет, что он Адольф Гитлер, вы поверите этому прохвосту?!! — уже не понимая, что он говорит, орал в трубку лейтенант. — Черт вас возьми, Шульц! Вы мне испортили все дело. Я не намерен отвечать за вас. Что вы мне тычете убитого полицейского! Завтра утром явитесь ко мне, я оторву вам голову, чтобы убедиться, чем она набита: мозгами или опилками! — Гросс бросил на рычаг трубку. — Фу!

— Что случилось? — спросил Штиллер.

— Староста села Ивановка, — прижимая руку к левому боку и учащенно дыша, начал объяснять фельдфебелю Гросс, — этот русский немец Шульц, заявляет мне, что еще вечером пришел какой-то человек в форме немецкого солдата и, будто бы по моему приказанию, забрал мальчишку. Шульц дал ему для сопровождения одного полицейского. И вот теперь он звонит и сообщает, что его полицейский лежит за селом убитый. Кошмар!

У лейтенанта Гросса были особые причины для столь бурных переживаний. В штабе полка его выругали за то, что он держит арестованного подростка у себя, и приказали завтра же утром отправить его в гестапо. Отпустив Тараса, чтобы проследить, не отправится ли он ночью в лес за миной, Гросс действовал на свой страх и риск. И вот неожиданный результат — мальчишка исчез при загадочных обстоятельствах.

— Шульц не называл вам фамилию солдата? — после минутного молчания спросил Штиллер.

— Нет, — внезапное подозрение мелькнуло в глазах Гросса. — А как звать исчезнувшего?

— Курт Мюллер.

— Вы что-нибудь замечали за ним?

— Нет.

— А этот солдат, который был арестован по подозрению в связи с партизанами… Вы мне говорили о нем.

— Эрлих?

— Да. Мюллер не дружил с ним?

— Не замечал, господин лейтенант, — фельдфебель вспомнил, что именно Мюллер настойчиво просил, чтобы его отправили в Ивановку, но благоразумно промолчал об этом.

Лейтенант бросился к телефону.

— Ивановка, Ивановка!.. — закричал он. — Шульц? Скажите, Шульц, солдат назвал свое имя? Как? Повторите! — Гросс с шумным вздохом опустил трубку. — Нет, не Мюллер, какой-то Эрнст Штиль.

— Штиль… Он мог назвать себя как угодно… — угрюмо пробормотал фельдфебель. — Я говорил — мальчишку надо повесить… Нам бы никто слова не сказал. А вот теперь мы по самую шею в грязи.

…На улицу Гросс и Штиллер вышли молча. На крыльце фельдфебеля ожидали пришедшие с ним солдат и полицейский. Все четверо зашагали по улице. Ветер бил в лицо редким пушистым снегом, рвал полы шинелей. За селом едва нашли тропинку, ведущую к разрушенной сторожке на переезде. Впереди с фонарем, нащупывая ногами тропинку, шел полицейский. Он часто проваливался в глубокий снег и чертыхался.

Они уже вышли на линию железной дороги, как вдруг где-то далеко над лесом поднялся высокий столб пламени, осветив тысячи мечущихся в воздухе снежинок.

— Что это? — вскрикнул Гросс в ужасе. Дрожащими руками он успел снять пенсне, чтобы протереть залепленные снегом стекла. И тут только донесся сухой грохот взрыва. Пламя взлетело выше, расширилось.

— Что это может быть? — беспомощно вопрошал Гросс, повернувшись к фельдфебелю.

Гул нового взрыва был ответом на этот нелепый вопрос.

Фельдфебель, солдат, полицейский стояли, освещенные далеким заревом. Стиснув зубы, Штиллер смотрел на взвивающееся к небу пламя. Он знал, что обозначают это пламя и грохот. Ему уже приходилось видеть, как взрываются цистерны с бензином.

 

24. “АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ” С ЭМБЛЕМОЙ ГЕСТАПО

Маурах во всех случаях жизни привык руководствоваться железным правилом: никому не верить на слово, всех подозревать. У него была врожденная страсть к сыску, и он благодаря своей профессии тренировался в слежке постоянно. Он брал под подозрение не только советских людей, но и своих соотечественников, даже коллег по службе, независимо от того, начальниками или подчиненными они были, и даже своих родственников. Он приписывал им какое-нибудь вымышленное и еще не совсем ясное для него преступление и начал следить, занося в свою память, как в новое “дело”, каждое подозрительное слово, каждый в чем-либо сомнительный поступок, каждый непонятный штрих. И таким образом медленно накапливал “обвинительный” материал.

Это было похоже на игру, но Маурах отдавался ей с увлечением, азартом, тем более, что, проиграв сто, тысячу раз, он ничего не терял, но каждый случайный выигрыш сулил ему истинное профессиональное наслаждение, одобрение начальства и повышение по служебной лестнице.

Девица, назвавшаяся Эльзой Нейман и так бойко, но с сильным акцентом произносившая немецкие слова, с первого же мгновения вызвала в нем подозрение. Однако она вела себя столь простодушно и непринужденно и ее рассказ, при всей необычности, был так правдоподобен, что шансы на выигрыш у Маураха начали быстро таять и свелись в конце концов к одному: под каким-нибудь удобным предлогом он намеревался заглянуть в документы Эльзы Нейман.

Но документов у девушки нет. Это ясно. Вот она сидит, потерянная, со свесившимся на лоб, распустившимся локоном, с подурневшим за несколько минут лицом. Маурах инстинктом ищейки понял, что хотя шанс на выигрыш остался единстенным, см выигрыш внезапно возрос до огромных, колоссальных размеров. Если фортуна столкнула его с опытной, ловкой советской разведчицей в образе Эльзы Нейман, он не выпустит ее из своих рук, и торжество его будет беспредельным. А как будут выглядеть после всего этого его соседи по купе, эти отважные летчики-простофили, хвастающиеся своими боевыми подвигами, в каждом жесте, В каждом слове которых чувствовалось высокомерие фронтовиков, относящихся с презрением к таким тыловым крысам, как Маурах. Гром и молния! Игра стоила веч. Он не упустит жар-птицу, оказавшуюся у него в руках.

Эльза, бледная, подавленная, но мужественно переносящая свое несчастье, вскочила на ноги.

— Господин майор, остановите поезд! — решительно и в то же время по-женски капризно заявила она. — Я должна сойти. Я потеряла документы. Я должна найти их.

И, полагая, что ее просьба будет немедленно выполнена, Эльза начала быстро укладывать в корзинку свои разбросанные по полке вещи.

Майор и лейтенант растерянно переглянулись.

— Но стоит ли волноваться из-за какой-то бумаги, свидетельских показаний? Ведь это можно легко восстановить при помощи простейшей переписки.

— Вы ничего не поняли, — раздраженно ответила Эльза, не оглядываясь. — Я потеряла важные личные документы. У меня будут серьезные неприятности. Меня могут выгнать с работы, отдать под суд…

Тут поднялся гестаповец. Прикоснувшись к плечу девушки, он сказал отечески ласковым, убедительным тоном:

— Эльза, вы поступаете неблагоразумно. Какой смысл сходить на пустынном перегоне и ночью пешком возвращаться на станцию, от которой мы отъехали уже по меньшей мере 25–30 километров? Будет гораздо удобнее, если вы сойдете На следующей станции и подождете встречный поезд.

Девушка повернулась к гестаповцу с мучительно искривленным лицом. Она, кажется, с трудом вникла в смысл его слов.

— Вы, пожалуй, правы, — сказала она после небольшой паузы. — Я совсем потеряла голову. Если бы вы знали…

Эльза обращалась к Маураху, как будто только он один мог понять всю глубину ее несчастья. Она даже всхлипнула — беспомощно, по-детски.

— А скоро будет станция? Понимаете, я и так просрочила отпуск на три дня…

Эльза начала перекладывать поудобнее все, что было беспорядочно набросано в корзинку.

— Успокойтесь, прежде всего — хладнокровие, — все так же по-отечески ласково продолжал Маурах. — Давайте рассудим. Предположим: вы вернетесь на станцию… это будет не раньше завтрашнего утра — ночью поезда на этом участке ходят очень редко.

— Да, да, я знаю, — закивала головой Эльза. — Мне говорили… Там партизаны.

— Кроме того, поезд может не остановиться на станции.

— О, это я сделаю! — самоуверенно заявила девушка. — Я потребую остановки.

— Допустим, — снисходительно улыбнулся гестаповец. — Но что вам даст практически ваше возвращение на станцию, где вы потеряли или у вас украли документы?..

— Действительно! — повеселел лейтенант. Как и майору, ему не хотелось лишаться общества такой молоденький, немного смешной, очаровательной русской немочки, как он мысленно окрестил девушку.

— Да, господин обер-лейтенант прав, — подтвердил майор. — Это возвращение не даст вам ровно ничего, кроме дополнительных неприятностей, волнений и дорожных неудобств.

— При этом возможны большие неприятности, Эльза! — вкрадчиво предостерег девушку Маурах. — Ездить без документов… знаете. Еще придет кому-нибудь в голову задержать вас… ну, скажем, как советскую шпионку.

Обер-лейтенант засмеялся и как бы невзначай бросил взгляд на девушку. Но ни один мускул на лице Эльзы не дрогнул при последнем слове гестаповца. Девушка только нехотя скорбно улыбнулась.

— И начнется длинная волокита, будут проверять, а документы, если они украдены…

— Нет, нет, я потеряла, очевидно, выронила их, — решительно запротестовала Эльза. — Украсть не могли.

— Это не меняет дела. Документы исчезли… Если украдены — вы уже не найдете их. Если потеряны, но им суждено найтись, то они уже найдены и переданы нашим военным властям. Ну, а в таких случаях документы будут путешествовать по инстанциям.

— Но что же мне делать, посоветуйте? — ломая пальцы и почти плача, спросила Эльза.

— Нужно послать телеграмму коменданту участка, чтобы он принял меры для розыска документов.

Эльза с сомнением покачала голевой. Она колебалась.

— Да, да, Эльза, — заявил майор. — Посылайте телеграмму, и вы едете с нами до Харькова. Поверьте, господин обер-лейтенант сведущ в этих делах.

Лейтенант поспешно вынул из своего планшета блокнот и подал девушке автоматическую ручку. Так как уже стемнело, зажгли свечу и укрепили ее на столике.

— Давайте обсудим текст телеграммы, — сказал гестаповец. — Что вы предлагаете?

Девушка присела к столику и начала писать.

— Сперва адрес, — сказала она. — “Станция Ракитное. Коменданту участка лейтенанту Гроссу”.

Гестаповец удивился такой осведомленности. Эльза заметила это и объяснила.

— Я познакомилась с комендантом по приезде. Пожилой, очень любезный и обаятельный человек. Дальше, я думаю, так: “Вашей станции вечером утеряны документы имя Эльзы Нейман. Просим принять меры розыску”, — Эльза быстро записала текст и вопросительно взглянула на обер-лейтенанта. — А дальше?

— Мне думается, следует указать, какие именно документы.

— Нет, это лишнее, — торопливо сказала девушка.

— Почему?

И при свете свечи стало заметно, как Эльза смутилась и покраснела.

— Господин обер-лейтенант, я вам вполне доверяю, — сказала она и, приблизив лицо к гестаповцу, снизила голос до шепота. — Но я не знаю, имею ли я право указывать название документов. На телеграфе — русские, а я давала подписку… Вы понимаете мое положение, господин обер-лейтенант?

Маурах уже давно заметил некоторые странные намеки и недомолвки девушки, ее доверчивость именно к нему, к гестаповцу. “Возможно, она выдает себя за сотрудницу нашей службы? Интересно! Ну что ж, сделаю вид, что я и понял, и поверил”.

— Дальше еще одна фраза: “Ждите повторного официального запроса”, — сказал он.

— Это правильно — “официального”, — блестя глазами, произнесла Эльза н записала фразу. — А подпись?

— Эльза Нейман.

Девушка, придав лицу ту уморительно лукавую, капризно-недовольную гримасу, какая появляется на лицах избалованных детей, когда они хотят выпросить у взрослых что-либо запретное, взглянула на Маураха.

— Господин обер-лейтенант, а может быть, вы разрешите подписать телеграмму и вашей фамилией? — произнесла она умоляющим тоном.

— Господи, да мы все подпишемся, — воскликнул майор.

— Нет, это уж будет лишнее. Благодарю. Подписи господина обер-лейтенанта будет вполне достаточно.

И Эльза дописала: “Обер-лейтенант Герман Маурах”.

— Теперь перепишем, четко выведем каждую буковку, — облегченно вздохнула она и, вырвав чистый лист из блокнота, начала переписывать текст, аккуратно вырисовывая слова печатными буквами.

“Ого! — улыбнулся про себя Маурах. — Эта девчонка прямо-таки восхитительна. Даже заботится о том, чтобы на телеграфе не осталась бумажка, написанная ее обычным почерком. Ловкая штучка! Но все же допускает маленькие ошибки”.

Как только телеграмма была написана, Маурах взял черновик и, небрежно скомкав, сунул его в пепельницу, вделанную в стену вагона. Эльза перечитывала телеграмму и, казалось, не обратила внимания на его манипуляции.

Поезд начал замедлять ход. Миновав несколько мелких станций, эшелон сделал остановку. Майор и лейтенант вызвалась сопровождать Эльзу. Едва они вышли из купе, Маурах вынул из пепельницы черновик телеграммы, тщательно расправил его на колене и, сложив вчетверо, сунул в карман. Затем, повинуясь привычке никому не доверять, он решил выйти из вагона и посмотреть, что делает Эльза. В коридоре гестаповец столкнулся с комендантом эшелона — высоким, тощим капитаном-пехотинцем.

— Господин обер-лейтенант, — недовольно сказал капитан, — говорят, что к вам подсела какая-то юбка? Почему не сообщили? Я обязан проверить документы.

— Все в порядке, капитан, — нарочито небрежно ответил Маурах, доставая сигарету.

— Да, но я, как комендант, несу ответственность за весь эшелон.

Тонкие, темные губы гестаповца растянулись в снисходительной улыбке.

— А я, господин капитан, несу ответственность и за комендантов эшелонов, не говоря уже о своих непосредственных подчиненных…

— Вы хотите сказать, что заметили какие-то нарушения или упущения с моей стороны? — обиделся капитан.

— Да нет, вы не поняли, — с досадой повел плечами гестаповец. — Я хочу сказать: если мне потребуется ваша помощь или консультация, я немедленно сообщу вам об этом.

“Долговязый болван, — подумал Маурах, когда комендант удалился. — Очень нужна мне сейчас твоя бдительность. Девица у меня в руках, и если я не ошибся в своем предположении, то слава разоблачения советской разведчицы принадлежит только мне, и я ни с кем не намерен делиться ею. Извините!”

Он вышел в тамбур и, выглянув в дверь, увидел приближающихся к вагону летчиков, бережно поддерживающих под руки Эльзу.

— Ну, сдадим грустные мысли в багаж, — заявил майор, как только вся компания зашла в купе. — Будем ужинать. Главное в жизни — хорошее пищеварение. Ха-ха! Лейтенант, давайте-ка сюда чемоданы.

Они соорудили из чемоданов посредине купе подобие стола, постелили газету и прежде всего поставили на этот стол бутылки. Майор — коньяк, лейтенант — фляжку шнапса с металлической завинчивающейся пробкой Маурах достал начатую бутылку ликера — он был “желудочник” и пил только сладкое.

— Эльзу угощаю я, — объявил майор. — Не делайте испуганных глаз, милая Эльза, это дамский напиток типа “кагор”.

Девушка взяла бутылку, чтобы рассмотреть этикетку.

— О! — произнесла она восхищенно. — “Мартель”. Лучшая в мире марка коньяка.

— А вы понимаете толк в этом деле? — удивился майор и как-то по-новому, слишком уж игриво взглянул на девушку.

— Нет, я не разбираюсь в винах, — простодушно призналась Эльза. — Этот коньяк я пила только один раз. Ма-а-ленькую рюмочку. И то только потому, что один из наших… ну, в общем один мой знакомый, назвал “Мартель” напитком богов. Я выпила и думала, что задохнусь. До чего же крепкий и противный. Но сегодня… У меня такое ужасное настроение… сегодня я попробую “напиток богов” вторично.

— И уже большую рюмку, — подсказал майор.

— Нет, — сморщив нос, засмеялась Эльза. — Достаточно средней.

Офицеры достали закуску. Эльза спохватилась и потянулась за корзинкой.

— Господа, у меня есть чудесная закуска. В украинском стиле. Подарок господина Редьки. Какой прекрасный старик! Вы знаете, рядом с иконами он повесил портрет Гитлера. А как он ревностно выполняет приказания властей…

Ловко орудуя ножом, Эльза нарезала толстыми ломтями колбасу, розовое, с припаленной шкуркой сало, открыла банку с медом, и все это щедрой рукой разложила на импровизированном столе.

Майор подал ей стакан, налитый до половины. Приспустив вздрагивающие ресницы, девушка смотрела на плещущуюся в стакане прозрачно-янтарную влагу. “Выпьет два — три глотка, не больше, — решил Маурах, наблюдавший за девушкой. — Потом закашляется и под каким-то предлогом откажется пить “напиток богов”. Ну, что ж, придется пожертвовать своим ликером. От ликера-то ей будет неудобно отказываться. С помощью летчиков я ее накачаю”.

— Какой же будет тост? — спросил лейтенант. — Я предлагаю выпить за женщин.

— Разрешите мне, — поднялась Эльза. — За настоящих немцев! За тех, кто является гордостью великой нации!

И, довольная тостом, чокнувшись со всеми, Эльза, запрокинув голову и закрыв глаза, к величайшему удивлению Маураха, выпила коньяк до дна.

— Браво! — восторженно закричал лейтенант, также успевший осушить свой стакан. — Закусывайте, закусывайте!

Несколько минут ели молча. Маураху очень понравилась колбаса — нежная, сдобренная чесноком, вся пропитанная жиром, тающая во рту. Лейтенант и майор налегли на сало. Девушка также ела с аппетитом, и так как ее рот был занят, она жестами радушной хозяйки то и дело предлагала своим спутникам не стесняться и отведать всего, что находилось на столе.

— А знаете, Эльза, вы очень, очень непохожи на немку, — сказал вдруг гестаповец.

Глаза девушки стали круглыми от удивления. Она перестала жевать.

— Почему?

— Потому что настоящая немка никогда так не поступила бы со своей провизией. Одной из наших национальных черт является бережливость. Мы умеем жить экономно, рассчитывая каждый пфенниг, каждый грамм продуктов. А что сделали вы? Одним махом, без сожаления, выложили на стол недельный запас продуктов.

Эльза окинула взглядом стол и, как бы сожалея о своей оплошности, грустно покачала головой.

— Очень верное замечание, господин обер-лейтенант. Вы, как всегда, правы… Я так долго жила и воспитывалась среди русских, что невольно усвоила их обычаи и привычки. Это следует осуждать, но это можно понять. Однако, — добавила она тут же с веселой усмешкой подвыпившего человека, у которого развязался язык и который уже способен без стеснения под видом шутки говорить дерзости, — однако я желаю немедленно исправить свою ошибку и обрести истинно немецкую черту характера. Поэтому запрещаю вам притрагиваться к моей колбасе. А чтобы хотя частично возместить нанесенный мне вашим аппетитом убыток, реквизирую в свою пользу банку ваших консервов. О, это крабы… Чудесно!

И нераспечатанная банка консервов во мгновение ока перекочевала со стола в корзинку Эльзы.

Все нашли шутку очень милой и рассмеялись. Особенно долго хохотал майор, поглядывая на гестаповца.

Снова разлили спиртное в стаканы, и снова, к удивлению Маураха, Эльза мужественно выпила свою порцию. Лицо девушки раскраснелось, глаза помутнели, она улыбалась пьяной счастливой улыбкой и от души смеялась при каждой плоской остроте офицеров. Но когда майор достал вторую бутылку, Эльза решительно убрала со стола свой стакан.

— Я от вас этого не ожидала, господин майор, — сказала Эльза строго и с упреком. — Вы забываете, что я девушка, и хотите меня скомпрометировать. Это некрасиво. — И уже лукаво грозя майору пальчиком с окрашенным красным лаком ноготком, добавила: — Оч-чень некрасиво!

Эльза была пьяна, но не теряла чувства собственного достоинства.

Поезд остановился на какой-то станции. Майор предложил выйти на свежий воздух. Маурах охотно согласился — его осенила оригинальная мысль, и он захватил с собой фотоаппарат. Вышли. Седоусый проводник, поставив фонарь на землю, скалывал маленьким ломиком лед на ступеньках. Эльза остановилась у вагона, весело болтая с летчиками.

— Господа, я предлагаю вам сфотографироваться, — сказал гестаповец.

Девушка точно не слышала. Она повернулась к майору и, сказав ему что-то, громко и весело рассмеялась.

— Господа, я хочу вас сфотографировать… На память, — уже громче повторил Маурах, выдвигая объектив и приготавливая магний для вспышки.

— Сейчас? — испугалась девушка, закрывая лицо рукой. — Ни в коем случае! Слышите! Закройте аппарат!

Маурах торжествовал — наконец-то она выдала себя: боится оставить свою фотографию “на память” гестаповцу.

Однако Маураха ожидало полное розочарование. Эльза быстро подошла к проводнику, поставила его фонарь на ступеньку и, глядя в маленькое карманное зеркальце, заботливо поправила прическу. Затем она вернулась к летчикам и, взяв их под руки, крикнула, смеясь:

— Готово! Прошу не испортить!

Маурах сделал три снимка. Трижды вспышка магния осветила смеющееся лицо девушки, глядевшей прямо в аппарат. В третий раз Эльза проказливо высунула кончик языка.

В душе у гестаповца шевельнулось сомнение — неужели у этой молоденькой девчонки такая железная выдержка? Невероятно!

— Господа, — живо обратилась Эльза к летчикам, — вы, конечно, этих фотографий не увидите. Но я… Я не отстану от обер-лейтенанта до тех пор, пока он не вручит мне их. Так и знайте, господин Маурах!

Они вошли в купе. У майора оказался патефон советского производства — портативный, изящный. Он поставил пластинку и, раскрыв двери купе, пригласил девушку в коридор — танцевать. Эльза от удовольствия захлопала в ладоши. Она сняла с себя полушубок и тотчас же выпорхнула в коридор. Пластинки сменялись одна за другой. Эльза танцевала и с майором, и с лейтенантом, и с офицерами из других купе. И тут-то наблюдательный Маурах сделал одно очень заинтересовавшее его открытие — юбка и кофточка Эльзы на поясе у левого бедра странно оттопыривались, и девушка то и дело одергивала вниз кофточку именно в этом месте.

Как только была поставлена новая пластинка, гестаповец с улыбкой подошел к Эльзе.

— Разрешите мне?

Эльза кивнула головой и подала руку. Они начали танцевать. Правая рука Маураха опускалась все ниже и ниже и наконец нащупала у талии девушки какой-то твердый предмет. Гром и молния! Он не ошибся — его пальцы сжимали рукоятку револьвера…

Оторопелый Маурах взглянул в лицо девушки и встретился с ее смеющимися лукавыми глазами.

— Осторожно… — как ни в чем не бывало, шепнула ему на ухо Эльза. — Там — пистолет. Он заряжен…

— Но где же вы работаете, фрейлейн? — вынужден был кисло улыбнуться гестаповец, пораженный таким спокойствием. — Скажите?

— Это вы узнаете в Харькове. Кстати, за вами на вокзал приедет машина? Прекрасно! Значит, вы подвезете меня. Условились?

Глаза девушки смеялись.

“Очевидно, переводчица, работает в гестапо!” — решил Маурах, но настороженность в нем не исчезла, а усилилась. Игра еще не была закончена. В жизни бывают такие невероятные случаи…

— И вы не боитесь? — спросил он шутливо, показывая глазами вниз и давая понять, что он имеет в виду пистолет.

— Боюсь… — призналась Эльза, — советских партизан. В районе Карловки они еще появляются…

Танцевали долго. Большинство пластинок оказались советскими — “Катюша”, “На закате ходит парень”, “Синий платочек”, — и Эльза подпевала, танцуя.

Когда пришло время укладываться спать, она сказала летчикам:

— Ну-ка, господа, подымайтесь на свои облака (Эльза имела в виду верхние полки) и не смейте спускаться на землю до утра.

Маураху Эльза сказала, вынув из-под корсажа пистолет:

— Отдаю вам на хранение. Спрячьте, пожалуйста. Я совершенно пьяна и боюсь… Если, кроме документов, я еще потеряю и оружие — будет колоссальный скандал. И вообще, господин обер-лейтенант, вы человек пожилой и серьезный, — будьте этой ночью моим ангелом-хранителем.

 

25. ТОВАРИЩ КУРТ

Все было готово. Тарас стоял у дерева по колено в снегу и держал в руке шпур. Напрягая слух и зрение, он смотрел в густую ночную тьму. Где-то спереди по неглубокой выемке тянулось полотно железной дороги. Там под стыком рельсов покоилась “маленькая штучка” — пять килограммов взрывчатки в округлой жестяной коробке. Ничего особенного и секретного: это была обыкновенная мина натяжного действия, какими часто пользовались партизаны-подрывники. Но хлопцу казалось, что там под рельсами лежит его горячее, бьющееся сердце…

Рядом с Тарасом стоял Курт. Оба они были густо облеплены падающими с неба хлопьями снега, и их фигуры на расстоянии трех шагов полностью сливались с темнотой. Прошло несколько часов с того момента, как Мюллер протянул ошеломленному Тарасу записку, зажатую между пальцами левой руки. Их разговор был коротким. Но прежде чем его начать, хлопец потребовал, чтобы солдат отдал ему свой автомат. Курт понял, что подросток ему не доверяет полностью, и отдал свое оружие. Быстро переговорив, они сняли с полицейского полушубок и оттащили труп в сторону от дороги. Тарас высыпал муку из мешка и вложил туда свернутый полушубок. Он приказал солдату взять карабин убитого, шапку и рукавицы. У Курта имелся компас. Хлопец определил по светящейся стрелке направление, и они зашагали на северо-восток, к лесу.

Шли молча: высокий солдат впереди, за ним — Тарас. Когда выбрались, наконец, на просеку, хлопец нашел дубок, ствол которого в метре от земли разветвлялся на два тонких ствола. Тарас отмерил от дубка пятнадцать шагов и начал разрывать руками снег у крохотной елочки, показывавшей только свою верхушку из сугроба.

И он нашел то, что искал.

Мину отнесли к полотну железной дороги. Тут Тарасу и Курту пришлось полежать несколько минут неподвижно в снегу, ожидая, пока мимо пройдет патруль, замеченный ими по редким вспышкам фонариков.

— Они считают шаги и останавливаются у каждого стыка, — зашептал Курт подростку.

— А что это звенит? — так же негромко спросил подросток.

— Это есть железные лопаты. Они копают вокруг стыков снег.

— Ищут шнур? — догадался Тарас.

— Да. Нужно ложить мина в середину рельса.

— Нет, нужно искать промежуточный стык.

Спустившись в выемку, они начали шарить руками в темноте по рельсам и после продолжительных поисков нашли звено, где рельс был сращен из двух кусков. Подросток и солдат выдолбили ножом в замерзшем песке ямку и заложили мину под стык, засыпав ее песком и снегом. Однако Тарас не довольствовался этим, он прорубил ножом по обочине и по откосу узкую, но глубокую канавку для шнура.

Погружая шнур в снег и заметая еловой ветвью свои следы, Курт и Тарас выбрались из выемки и отошли в мелколесье, насколько позволяла длина шнура. Тут Тарас вынул из мешка полушубок и одел его поверх ватника.

Ждали долго. Замерзли, но стояли, как вкопанные. Наконец, Курту стало невмоготу. Он достал из кармана шинели термос, отпил несколько глотков и протянул его подростку.

— Шнапс? — тихо спросил Тарас, отстраняя рукой термос. — Водки не пью.

— Какао. Держал для специальный случай…

Напиток был еще горячим. Тарас пил медленными глотками и чувствовал, как живительное тепло разливается по телу.

— Спасибо, — сказал он, передавая Курту термос.

— Пей, там еще есть.

— Я в полушубке Пей ты. Замерзнешь.

Через несколько минут Тарас услышал шум приближающегося поезда. Тут же Курт схватил его за руку.

— Осторожно. Это есть разведчик, авангард.

Но Тарас уже по шуму поезда понял, что идет паровоз и несколько вагонов. Впереди быстро пронесся сноп искр, осветивший трубу паровоза и несколько крыш теплушек.

Прошло добрых полчаса. Курт уже не мог устоять на месте и то и дело начинал притоптывать ногами. Вскоре и Тарасу стало невмоготу. Он переступал с ноги на ногу, старался шевелить в носках пальцами, но ноги казались по колено деревянными.

Наконец донесся отдаленный ритмичный гул мчащегося по рельсам тяжелого состава. Гул приближался, рос, ширился. Тарас стоял, стиснув зубы. Он уже не чувствовал холода. На мгновение ему даже показалось, что ничего этого нет: ни морозной тьмы, ни леса, ни шума приближающегося поезда, ни мины под рельсами, к которой тянется зажатый в его руке надежный шнур. Он замерз, и ему снится сон. Бывают ведь такие правдоподобные счастливые сны!

Но тут он снова увидел мчащийся над снегом сноп искр, трубу паровоза, заснеженные крыши вагонов.

— Давай! — обеспокоенно крикнул Курт. “Спокойно, спокойно, не рыпайся раньше времени, стучал зубами Тарас. — Это пустые вагоны головного прикрытия. Вот!” Он увидел слабо освещенный люк цистерны и изо всей силы рванул на себя шнур.

Тишина.

“Что это? — падая в снег, успел подумать Тарас. — Мина не…”

Взрыв! Он грохотнул там, в выемке, отрывисто, сухо и, как показалось Тарасу, равнодушно. Сердце хлопца тоскливо сжалось. Не так представлял он взрыв первой своей мины. Но вдруг, вслед за скрежетом металла, в выемке ухнуло так, что вздрогнула земля. Тени деревьев метнулись на снегу, и в лесу стало светло, как днем.

— Бежим! — крикнул Тарас, подымаясь.

Не успели они отбежать несколько шагов, как воздушная волна от нового, более сильного взрыва толкнула их в спины и бросила в снег. Что-то со свистом пронеслось над ними и упало среди деревьев, ломая ветки.

Тарас и Курт снова поднялись и побежали.

Позади рвало и грохотало. Розовый снег сыпался с деревьев.

На просеке обессиленный Тарас остановил Курта.

— Дай дух перевести, в боку колет.

Тяжело дыша, он повернулся, и полыхавшее в полнеба вздрагивающее зарево осветило его раскрасневшееся курносое лицо с блестящими безумной радостью глазами и приоткрытым щербатым ртом.

— Вот вам — прикуривайте! Думали, Тарас — это вам так, шалтай-болтай, сказочки все время будет рассказывать? Ага! Получайте за дружка! Да, он мой дружок — Вася Коваль. Это вы угадали, сволочи. Дружок, вместе вырастали… Получайте за Васю!

Слезы текли по щекам Тараса, он не вытирал их.

— Нужно уходить, — сказал Курт.

— Погоди, Курт. Дай дух перевести. Ты хороший парень. Значит, есть все-таки настоящие немцы! Пролетариат! А я хотел было тебя… Нож в хате взял… Я и записке не поверил. Поверил, когда ты свой автомат мне в руки дал.

— Я понимаю. Надо уходить, Тарас.

— Подожди. Полюбуюсь… Теперь она рванула! Долго я этого чуда ждал, думал с ума сойду… Теперь мне и помереть не страшно. Накрылся бензинчик… А это бомбы рвутся?

— Бомбы. Они уже не упадут с неба и никого не убьют…

— Ага! — по-мальчишески радостно засмеялся Тарас. — Ишь, дуры, ахают Пропал даром заряд у Гитлера. Картинка — что надо! Даже не верится. — Он всхлипнул без слез. — Это я тебе. Вася, боевой салют устраиваю. Дружок… Теперь моя совесть чиста — приказ выполнен. Пошли, Курт. Много нам шагать… Дойдем — дойдем, а… Нет, дойдем-таки! Рано нам умирать!

Они обошли хутор стороной — там лаяли собаки. Зарево тускло догорало позади. Вышли на дорогу, но вскоре потеряли ее. Тарас взял у солдата компас. Снова долго брели в кромешной тьме по снегу и, уже совершенно выбившись из сил, наткнулись на какую-то изгородь. За изгородью начинался сад — молодые голые фруктовые деревья. Тарас ощупал руками ветви.

— Сливы, — удовлетворенно сказал он. — Вышли к селу Это должна быть Варваровка. Который час?

Курт присел, Тарас накрыл его полами полушубка. Солдат осветил фонариком ручные часы. Было начало шестого.

— Успеем.

Тарас повел солдата по огородам. Он присматривался к деревьям, а иногда и ощупывал их ветви.

— Кажется, здесь, — сказал он наконец. — Подожди.

Хлопец сейчас же скрылся в темноте. Минут через пятнадцать — двадцать он вернулся в сопровождении какого-то старика. Старик повел их к большому дереву и начал разбрасывать снег у корней. Затем он приподнял наваленный на землю хворост.

— Лезьте. Там есть ступеньки. Вечером я прийду. Вот хлеб.

Тарас взял у старика буханку хлеба и первым полез в узкую горловину ямы. За ним спустился Курт Мюллер. Их сразу же обдало погребным теплом, запахом прелых листьев. Наверху зашуршали ветви, — старик прикрывал хворостом лаз ямы и забрасывал его снегом.

— Все, Курт! — сказал хлопец, ощупывая руками наваленные на дне у стены ямы сухие листья. — До вечера мы в безопасности. Дед этот — верный, а наш след занесло снегом. Хорошая, прямо-таки расчудесная погодка!

Они подкрепились хлебом и через несколько минут спали на толстом слое сухих листьев, прижавшись друг к другу и накрывшись теплым полушубком.

 

26. СМЕЛЫЙ ПРЫЖОК

Поезд, везший Эльзу и ее спутников на восток, остановился на крупной узловой станции. В купе было темно, и только слабый луч, очевидно от фонаря стрелки, оказавшейся рядом с вагоном, проникал сквозь заиндевелое оконное стекло и смутно вырисовывал в темноте свесившуюся вниз руку майора, храпевшего на верхней полке. Лейтенант изредка ворочался, бормотал что-то во сне и после этого надолго затихал. Дыхание Эльзы было легким и размеренным. Несомненно, девушка спала крепким сном, и если видела сны, то только счастливые.

Не спал в купе один лишь обер-лейтенант Маурах. Он лежал на спине, слегка повернув голову к столику, прикрыв глаза рукой, и прислушивался к каждому звуку С того момента, как все улеглись, прошло часа три-четыре, но за все это время гестаповец ни разу не сомкнул глаз.

На столике замками вверх лежал портфель обер-лейтенанта.

Гестаповец умышленно положил его так. Портфель, по его мнению, был ловко поставленным силком с соблазнительной для Эльзы приманкой. Тем более, что Маурах на глазах у всех долго копался в нем, вынимая различные бумаги и конверты с сургучными печатями, а затем с досадой заявил во всеуслышание, что потерял ключи от портфеля. Эльзе стоило только протянуть руку, осторожно нажать пружинки замков, и любой документ на выбор мог оказаться в ее руках.

Однако хитрая выдумка Маураха оказалась бесполезной. Девушка лежала на боку, лицом к стене, и похоже было, что ее безмятежный сон будет продолжаться до самого утра.

“Вообще, эта моя затея с портфелем — наивная и глупая штука, — с досадой рассуждал гестаповец. — Опытная разведчица не клюнет на такой крючок. В таких случаях нужно быть более изобретательным. Но что он мог изобрести получше? Пожалуй, ничего”. Откровенно говоря, Маурах уже мало верил в успех, но глупо было бы, приобретя лотерейный билет, отказаться вытащить и развернуть его только потому, что билет наверняка окажется пустым. Так и тут. Обер-лейтенант решил вооружиться терпением и довести свой замысел до конца. Конец был близок — по приезде в Харьков все выяснится. Там-то Эльзе не помогут никакие увертки, и если… если милая Эльза окажется совсем не тем, за кого она себя выдает, он представит ее своему новому начальству на новом месте службы как визитную карточку, как аттестат своих незаурядных способностей, красноречивое дополнение к служебной характеристике. Это будет иметь колоссальный эффект.

Бороться с дремотой Маураху было нетрудно. Уже много лет подряд он работал в ночное время. К тому же он, видимо, слишком много съел за ужином колбасы, показавшейся ему очень вкусной, перегрузил желудок, и теперь его мучила изжога. Неважный у вас желудок, господин Маурах, все время дает знать о себе. Надо бы к врачам — тридцать пять лет, уже возможен рак… Но кто будет сейчас заниматься желудком? Нет, раку рановато… Было бы обидно, черт возьми! Это просто катар — результат нарушения режима питания. Как только окончится война, он поедет лечиться! Говорят, тут, у них, на Кавказе есть неплохие курорты с минеральными источниками.

Вообще, после войны он заживет. Конечно, победа над Россией — это еще не конец войны, а передышка, срок которой знает только фюрер. На очереди Англия, затем — Америка. Колоссальный прыжок немецких танков через океан. Форсирование Ламанша будет только маленькой репетицией. Кем он будет к тому времени? Полковником? У них так туго с повышением в чинах. То ли дело фронтовикам — одно удачное попадание снаряда дальнобойной советской артиллерии в штабной блиндаж сразу же делает счастливчиками нескольких офицеров, жаждущих повышения. Но…

Мысли Маураха прервались. Он услышал глубокий, продолжительный вздох. Это вздохнула Эльза. Она потянулась, сладко позевывая, замерла на несколько секунд и, вздохнув еще раз, поднялась, зашарила рукой, разыскивая срои сапожки. Маурах слышал, как она натягивала их на ноги, постукивая каблуками о пол. После этого девушка поднялась, приоткрыла дверь и выглянула в тускло освещенный коридор. Затем, уверенно ступая на пятки и не боясь, что ее шаги будут услышаны, Эльза подошла к столику, приблизила лицо к окну и стала дышать на стекло.

Теперь она попала в полосу слабого наружного света, и Маурах, раздвинув пальцы, видел матовые очертания ее лица и рук — она царапала ногтями подтаявшие на стекле льдинки. Продышав в стекле круглое светлое окошечко, Эльза оперлась локтями о портфель и начала рассматривать, что происходит на станции. Вскоре ей, очевидно, наскучило это занятие, и она, пробормотав что-то по-русски, набросила на себя полушубок, закрыла дверь и улеглась на полке, не снимая сапог. Через несколько минут снова послышалось ее равномерное, спокойное дыхание.

Короче говоря, Эльза вела себя так, как ведут себя многие пассажиры, проснувшись ночью, когда поезд стоит на незнакомой станции. При всем желании Маурах не смог заметить ничего подозрительного.

Прошло еще несколько минут, вагон вдруг скрипнул и покачнулся. Это подали под состав новый паровоз. Толчок разбудил Эльзу. Зевая и потягиваясь, она снова подошла к столику и, приставив ладони к глазам, прильнула к стеклу.

Раздался гудок, вагон вдруг с силой рвануло вперед. Эльза от неожиданности едва удержалась на ногах, полушубок слетел с ее плеч и, хлестнув гестаповца по руке, свалился у столика. Девушка нагнулась, но тут последовал ряд коротких сильных толчков (“Неопытный негодяй-машинист!” — подумал Маурах), локоть девушки несколько раз больно ударил гестаповца по ребрам.

— Извините… — виновато прошептала девушка, подымаясь и набрасывая на себя полушубок.

Послышались ее быстрые шаги, она вышла в коридор, оставив дверь слегка приоткрытой.

Маурах вскочил, как на пружинах, осветил приготовленным карманным фонариком блеснувшие в луче закрытые замки портфеля, полку, на которой лежал платок Эльзы и, перехватив фонарик в левую руку, а правой нащупав в кармане свой “вальтер”, ринулся вслед за девушкой.

В коридоре было пусто. Гестаповец толкнул дверь, ведущую к тамбуру, и — увидел Эльзу. Простоволосая, с помятыми локонамн, она стояла сгорбившись, зябко втягивая голову в воротник накинутого на плечи полушубка, и ожидала, пока медлительный проводник откроет ей дверь в туалетную комнату.

— Господин обер-лейтенант? Доброе утро! — сказала она, щуря заспанные глаза. — Вам тоже не спится?.. Может быть, вам плохо? — В голосе Эльзы прозвучали тревога и заботливость. — Тогда идите первым, я уступаю.

— Нет, нет… — поспешил Маурах. — Пожалуйста.

Эльза бочком юркнула в туалетную комнату и захлопнула дверь. Маурах на всякий случай заглянул в тамбур. Там, у установленного на рогатке ручного пулемета, сидел солдат в шинели с поднятым воротником, расставив ноги, обернутые сверх сапогов мешковиной. Поезд давным-давно уже миновал районы действия советских партизан, но комендант эшелона свято придерживался инструкции и выставил охрану “Отлично, долговязый болван”.

Маурах вернулся в купе. Поезд громыхал на стрелках, вагой трясло. Гестаповец тщательно проверил документы в портфеле — все было на месте. Он закрыл замки на ключ, улегся на лавке и рассмеялся. Конечно! Вытащил пустой билет. Теперь он будет спать. Он только выйдет после возвращения Эльзы на минутку и скажет часовому несколько слов. Это не помешает… Но Эльза — есть Эльза. Ей крепко влетит за потерянные документы. Что там у нее могло быть — пропуск, удостоверение? За это влетит. Не распускай губы, смотри в оба, легкомысленная девчонка, ты работаешь не на птичьей ферме…

В конце концов его единственным промахом, психологической и, пожалуй, даже политической ошибкой в этой игре было то, что он предположил, будто советская разведка могла располагать таким вышколенным агентом. Нет, славяне неспособны на столь тонкую, артистическую, прямо-таки ажурную работу. Он не отрицает — среди них есть смелые люди! Многие из них (он очевидец) способны, выдержав все пытки, мужественно встретить смерть. Но примитивная, неизощренная психика не дает им возможности… Какой возможности лишены наделенные примитивной психикой славяне, Маурах так и не мог вспомнить. Он слышал такие рассуждения на лекции, прочитанной крупным специалистом по славянскому вопросу, но подробности вылетели из его головы. Собственно, он и не должен помнить детали. Важно знать, что славяне — низшая раса. Это установлено наукой.

Мысли Маураха снова вернулись к Эльзе. Он вспомнил крестик на золотой цепочке, изящные швейцарские часики, браслет из дутого золота, прическу “гретхен”, маникюр, флакон французских духов, изящный тонкий носовой платок. Кому из русских доступно все это сейчас? А корзинка с провизией! Хитрый староста расщедрился так потому, что Эльза в его глазах — большое начальство, богатая наследница, немка, и он решил заранее заручиться ее расположением.

Поезд мчался темной заснеженной степью. “Однако где же Эльза?” — подумал с беспокойством Маурах. Он вскочил на ноги и вышел в коридор. Дверь в туалетную комнату была закрыта. В тамбуре пританцовывал озябший солдат.

— Никто не выходил? — тихо спросил гестаповец.

Солдат отрицательно покачал головой.

Маурах приложил ухо к двери туалетной комнаты — тихо. Он постучал.

— Эльза! Что с вами, Эльза?!

Ответа не было. И вдруг Маурах ощутил, что ему в лицо сверху, из щели над неплотно пригнанной дверью, бьет тонкая струя морозного воздуха. Внезапное подозрение кольнуло его в сердце. Он бросился к проводнику.

— Ключ!!

Перепуганный старик понял офицера по его жесту и трясущейся рукой подал ключ. Маурах отпер замок и дернул ручку. Дверь пружинила, но не поддавалась. Было похоже, что кто-то удерживал ее изнутри.

— Эльза! — с отчаянием крикнул гестаповец и налег на дверь плечом.

Никакого отзвука. Гестаповец выхватил пистолет, отшатнулся и ожесточенно, не щадя своего тщедушного тела, ударился о дверь. Послышался треск. Маурах нанес второй удар и вслед за открывшейся дверью ввалился в уборную. Тут никого не было, в черный прямоугольник открытого окна сильной струей врывался ветер с редкими снежинками.

“Ушла!” — как грохот поезда, пронеслось в голове гестаповца. — Спрыгнуть? Остановить поезд? Перевернуть все вверх дном на станции, разыскать, достать ее из-под земли? Поздно! За остановку эшелона, везущего солдат на фронт, отдадут под суд. Он в глупейшем положении, у него нет никаких доказательств, что это была советская разведчица. Докажи начальству! Сколько времени прошло с того момента, как поезд тронулся? Не менее десяти минут. Они отъехали уже далеко от станции. Ушла…

Эльза исчезла. Этот факт не мог вызвать никаких сомнений. Но Маураху страстно захотелось не поверить своим глазам, не послушаться голоса рассудка. Он ошибся! Ведь бывают же такие ошибки, галлюцинации. Эльза, как ни в чем не бывало, спит у себя на полке или спряталась, дурачит его, противная девчонка. Гестаповец оглянулся и увидел стоящего с фонарем проводника. Лицо старика было бледно, губы тряслись. Нет, он не ошибся — совершилось нечто чудовищное, ужасное, непоправимое.

Гестаповец взял у старика фонарь и осветил уборную. На полу лежал ломик, которым проводник скалывал лед со ступенек вагона, швабра с длинной сломанной ручкой (ею была подперта дверь изнутри), сорванная ломиком узкая планка, закреплявшая окно на зимнее время в неподвижном положении. Маурах закрыл дверь на ключ и, знаком приказав старику молчать, поспешил в свое купе.

Прежде всего он еще раз тщательно проверил содержимое портфеля. Все на месте. Эльза не взяла ничего. Ей было не до этого. Еще бы! Она спасала свою шкуру. Маурах осветил фонариком пустую полку Эльзы, пощупал ее мягкий, казалось, еще сохранивший девичье тепло платок, порылся в корзинке, вынув оттуда свою банку консервов, и даже заглянул под лавку, обшаривая лучом фонарика пол и стенки.

Самообладание вернулось к Маураху. Итак, в чем, собственно, его могут обвинить? Он упустил девчонку, выпрыгнувшую на ходу поезда в окно уборной. С какой целью села она в этот поезд? С какой целью выпрыгнула? Никому это не известно. Кто пригласил ее в купе? Тупоголовые летчики, которые дрыхнут теперь сном праведников. Так в чем же виноват обер-лейтенант Герман Маурах? Ему поручили следить за Эльзой? Нет. Это он сделал по собственной инициативе. В конце концов: кто он в данную минуту? Простой пассажир, офицер, командированный на новое место службы. Проверка документов — дело коменданта эшелона. Если он знает свои обязанности, то должен был послать к черту какого-то сующего нос не в свое дело обер-лейтенанта и потребовать у девушки документы. Опять-таки, за чем следил поставленный в тамбуре часовой? “Простите, господин капитан, это был не мой, а ваш часовой”.

Рассуждая таким образом и придумывая всякие доводы в свое оправдание, гестаповец вернулся к проводнику, все еще находившемуся в маленьком помещении между коридором вагона и тамбуром. Маурах открыл дверь и приказал убрать с пола обломки. После этого он внимательно осмотрел подоконник и только тут заметил на кривом гвоздике, которым была прибита сорванная планка, маленький, окровавленный клочок овчины, “с мясом” вырванный из полушубка. Немного размазанной крови виднелось и на раме окна.

Гестаповец не подумал о том, каким удивительным мужеством должен был обладать человек, решившийся на такой отчаянный прыжок, и что породило в нем это мужество. Нет, об этом он не думал. К горлу Маураха снова подступал клубок бессильной ярости, ему хотелось выхватить пистолет и выпустить всю обойму, стреляя в открытое окно, в темную, холодную украинскую степь, куда-то туда, где скрылась вырвавшаяся из его рук отважная советская девушка.

Такое бессильное чувство ярости испытывает жестокий, бессердечный птицелов, заключивший после долгой охоты в клетку редкостную пташку, а на утро обнаруживший клетку пустой и увидевший прилипшее к прутику приоткрытой решетчатой дверцы маленькое окровавленное перышко — единственную памятку, оставленную его былой пленницей.

Тут смятенную душу гестаповца осенила мысль, почему-то раньше не пришедшая ему в голову. Оказывается, при всех крайне неприятных обстоятельствах он все же остался в крупном выигрыше. Имеется телеграмма, написанная рукой Эльзы, пистолет, отобранный у нее, и, наконец, главное, — три великолепных снимка: обаятельная Эльза, советская разведчица, держит под руки двух остолопов-летчиков, умеющих только швырять с поднебесья свои бомбы и лакать спиртное.

Он расскажет начальству все (нет, далеко не все, а только то, что выставит его в выгодном свете). Фотография Эльзы, конечно, уже без летчиков, будет размножена в нескольких сотнях экземпляров и разослана с секретным предписанием во все концы. Эльза, если она спрыгнула удачно, не сквозь землю провалилась. Она обязательно где-нибудь появится, вынырнет и начнет рассказывать сказки о своем дедушке или что-либо в этом роде. Тут-то Эльзу и сцапают. А затем ей придется еще раз встретиться с господином обер-лейтенантом. Он-то будет рад этой встрече…

Маурах вернулся в купе. Фотоаппарат и пистолет, отданный Эльзой ему на хранение, лежали в надежном месте — под его подушкой. Гестаповец приподнял подушку, включил фонарик и обомлел. Под подушкой ничего не оказалось.

— Ы-ы-ы…..

В две — три секунды постель была перевернута, перерыта, но безрезультатно — две маленькие вещицы исчезли. Да, да, исчезли, их нет, они улетучились, испарились, их не существует для Маураха. Эго ясно, как божий день. Гестаповцу стало дурно, он присел на смятую постель и вытер потный лоб Он вспомнил упавший с плеча девушки полушубок, резкие рывки, какими паровоз сдвигал с места состав, толчки локтя Эльзы (какая Эльза? К черту! Эльза — Елизавета, Маруська, Галька или как их там) и понял значение этих толчков. Это же старый прием, при помощи которого отвлекают внимание. Он понял все…

Реакция у этой девушки была мгновенная. Она молниеносно оценивала ситуацию и действовала безошибочно. А какая уверенность, какое знание чужой психологии, какое неподражаемое простодушие. “Вам тоже не спится?” Гром и молния! Ведь она сказала эти слова с глубоко затаенной ядовитой насмешкой, подавляя сонную зевоту, а сама в тот момент наверняка держала взведенный пистолет под полушубком и, вздумай он задержать ее, выстрелила бы первой. Она уложила бы и солдата, и коменданта, если бы он ей подвернулся, всех, кто бы стал ей на пути к жизни, к спасению.

Маурах снова подбил итог: он потерял почти новенький “Контакс”, но благодаря своей ошибке — спас свою жизнь. Это все-таки что-то да значит… И он многому научился за последние часы. Пускай теперь разглагольствуют эти ученые жулики о славянском примитивизме. Вздор. Вредный вздор! Эго — для простаков. Для таких, как Маурах, нужна точная, беспристрастная информация. Черт возьми, он лишился своего фотоаппарата. Очень, очень неприятно… Теперь для него один выход — молчать. Солдат-часовой утром уйдет спать в свою теплушку. Он, собственно, ничего не видел и, кажется, так и не понял того, что произошло. Проводнику приказано молчать, и он будет молчать — эмблема на рукаве мундира Маураха приводит его в трепет. Летчикам Маурах скажет, что Эльза, очевидно, отстала от эшелона. Вот и все. Вполне достаточно на сегодняшний день…

Гестаповец постелил постель и улегся. Но желанный сон не сразу пришел к нему. Было очень жаль фотоаппарата, жаль не только, как утраченную ценность, но и… Черт! Об этом лучше не думать.

Как известно, пленка, которой заряжаются кассеты для аппаратов типа “Контакс”, имеет стандартную длину и рас” считана на 35–36 снимков. Маурах снимал Эльзу в окружении летчиков, когда показатель счетчика снятых кадров находился против цифры 29. Эти двадцать девять кадров, снятых раньше, были посвящены участию Маураха в последней карательной экспедиции. Если проявить пленку и отпечатать все кадры — фотографии украсили бы альбом любого гестаповца: Маурах стреляет из пистолета в затылок старику, Маурах стоит, наступив ногой на труп женщины, Маурах на фоне виселицы и тому подобное. Блестящие, великолепные фотографии! Маурах намеревался сделать альбом и подарить его подрастающему сыну…

Да, такие снимки хороши в альбоме, но если они попадают в руки советских разведчиков или партизан — это совсем другое дело… И самое ужасное, что он, Маурах, будучи, аккуратным и бережливым немцем, написал химическим карандашом на обратной стороне футляра аппарата свою фамилию и, кажется, даже домашний адрес.

“Какая досада, какая непростительная оплошность”, — думал Маурах, засыпая. И как только сладкая дремота склеила отяжелевшие веки гестаповца, ему приснился тревожный сон.

Будто бы случилось что-то невероятное и ужасное — армия фюрера разбита в пух и прах. Маурах попадает в плен. Его допрашивает молоденький советский следователь — младший лейтенант. “Вы, обер-лейтенант Герман Маурах, долгое время служили в гестапо и лично уничтожили многих ни в чем не повинных мирных советских граждан. Вы зарегистрированы в списках преступников”. “Господин следователь, вы шутите или ошибаетесь, — отвечает дрожащий от страха Маурах. — Я не знаю никакого Маураха, я рядовой…” Он называет первую попавшуюся на ум чужую фамилию и сам дивится своему наглому обману — ведь стоит следователю только взглянуть на его мундир, и он разоблачит его.

Но что это: на нем форма рядового. Ага, он успел вовремя переодеться. Теперь пусть докажут, что он гестаповец. Нет, он рядовой, пожилой, несчастный, ни в чем не повинный человек, которого оторвали от семьи и послали на войну. Он спасен! Русские гуманно относятся к пленным, кроме тех. кто занесен в списки военных преступников и подлежит суду народа. Теперь Маурах в безопасности. Его не будут пытать, морить голодом и жаждой, над ним не будут производить те ужасные эксперименты, какие производили над советскими военнопленными некоторые немецкие врачи и ученые. Он кое-что слышал об этих “научных опытах” — людям прививали различные болезни, садили их в камеры и выкачивали оттуда воздух или постепенно снижали температуру до минус 60 градусов по Цельсию Брр! Нет, он не умрет, он будет жить, его будут кормить… Какое счастье!

И вдруг на стол советского следователя одна за другой падают фотографии. Что это? Ведь это знакомые снимки. Ведь это он, Маурах, в мундире гестаповца… Он — на фоне виселиц, он — у трупа женщины и ребенка, он — с пистолетом, приставленным к затылку старика Боже мой! Откуда, откуда взялись эти снимки? Маурах оглядывается и видит Эльзу. Эльза смеется и шепчет: “Осторожно, там пистолет. Он заряжен…” И показывает розовый язык.

Маурах во сне скрипит зубами, стонет, ворочается. Сон не принес ему отдыха и покоя — его мучит кошмар.

 

27. “ДОМА”

Через три дня на зорьке Тарас и Курт явились в расположение партизанского отряда “Учитель”. Взглянув на их исхудалые, обмороженные лица с запавшими, лихорадочно блестящими глазами, можно было понять, что испытали они в пути.

Первыми подростка и солдата заметили бойцы, сидевшие в секрете. Тарас, в длинном не по росту полушубке, шагал, прихрамывая, опираясь на руку немецкого солдата. Курт устало передвигал ноги, губы его были упрямо сжаты. Бойцы в секрете молча проводили глазами этих двух, людей, из последних сил бредущих по снегу к отряду.

Затем их увидел стоявший за елкой часовой Федор Бойченко.

— Тарас! — крикнул он, выходя из-за елочки.

— Дядя Федя! — слабым, срывающимся голосом отозвался хлопец. — Дошли, Курт. Дома!

Он побежал, но, запутавшись в полах полушубка, упал, зарылся в снег руками по локти. Партизан бросился ему навстречу и помог подняться.

— Не забыли?.. — спросил Тарас. Он улыбнулся запекшимися, в темных струпьях, губами, по его щекам катились слезы. — Это — Курт, немецкий коммунист, — торопливо добавил подросток, заметив, что партизан враждебно смотрит на приближающегося солдата. — Знакомьтесь!

— В самом деле коммунист? — спросил Бойченко удивленно.

— Да. Не сомневайтесь. Проверено. Он на моих глазах партвзносы заплатил… Ага! Пропал один эшелончик у Гитлера.

Партизан с уважением пожал руку солдата.

— Дядя Федя.

— Курт Мюллер.

— Хорошая фамилия, — одобрительно кивнул головой дядя Федя. — Муляр, это по-нашему, по-украински — каменщик.

— А что с рукой, дядя Федя? — спросил Тарас, увидев, что кисть левой руки у партизана забинтована.

— Задело… На засаду напоролись, — помрачнел Бойченко и обратился к солдату. — Вы, товарищ Муляр, карабин дайте сюда. Такой порядок… До разрешения командира. — Он забрал у солдата карабин и вздохнул. — Десяти человек у нас недостает, Тарас. И все хлопцы, как на подбор.

— Сынка нет… Знаете?

— Знаем… Иди к командиру. Он уже давно вас ждет.

Тарас сбросил полушубок и, волоча его за собой по снегу, повел Курта к землянке командира. Хлопец на ходу здоровался с выбегавшими из землянок партизанами. Он повеселел, подбодрился и даже лихо сдвинул набок свою шапчонку.

Командир уже шел им навстречу. Радостное оживление исчезло с лица подростка, когда он увидел глаза Учителя. Темные, так похожие на глаза Сынка, они были спокойны, печальны и строги.

Торопливо подтянув сползающий ватный чулок, Тарас твердые шагом подошел к командиру.

— Я все знаю… — сказал Учитель, поняв, что подросток хочет отдать ему рапорт. — Все! От имени Родины благодарю за подвиг.

— Служу Советскому Союзу! — отчеканил Тарас. Командир взглянул на немца.

— Спасибо вам, товарищ, за помощь.

Курт растерялся на мгновение, но тут же вскинул руку к виску.

— Пролетарии фсех стран, соединяйтесь! — произнес он взволнованно и торжественно.

Командир повел их в свою землянку. Шахмат на столе уже не было, не видно было и шапки, полушубка Сынка. Только его автомат висел на стене.

— Сейчас вас накормят и — спать! — сказал Учитель. — Ночью — марш. Приказано покинуть Черный лес.

Он хотел уже выйти из землянки, но тут увидел устремленные на него глаза Тараса, полные тоски и страдания.

Несколько секунд они, не тая скорби, смотрели друг другу в глаза, читая в них то, что было понятно только им двоим.

— Иван Петрович… — глотая слезы, подступающие к горлу, произнес подросток.

— Не надо… — остановил его Учитель. — Я знаю, я все понимаю.

Командир шагнул к подростку и, крепко прижав его к груди, поцеловал в голову.

— Возьмешь его автомат, — сказал он и вышел из землянки.

Через час Учитель, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящих на постели из хвои подростка и солдата, зашел в землянку. Тарас сейчас же поднял голову. Смазанное гусиным жиром лицо его блестело.

— Не спишь? — удивился командир.

— Не могу, — признался хлопец. — Не верится, что я дома, у своих.

Учитель присел к нему.

— Ну, расскажи. Немножко… — попросил он и закрыл лицо рукой.

Тарас поднялся и сел, опершись спиной о стенку.

— Вышло так, Иван Петрович, что нас заметили. Ласточка предупредила меня — будьте осторожны, полицаи обыскивают с ног до головы. А я уже знал это — ночью была облава. Я сказал Васе. Он приказал: “Бери мой мешок, иди в лес, спрячь мину. Если что случится — разбейся в лепешку, но выполни задание”. Я не хотел его оставлять одного, но он на меня зверем: “Я старший. Приказываю!” Я подчинился приказу. Отошел уже далеко, слышу выстрелы.

— Потом ты его видел?

— Да, в комендатуре.

— Как он держался? — Учитель наклонил голову. — Говори правду. Не бойся… Его били?

— Да. Его сильно били еще до того, как меня привели. Но он смеялся.

— Смеялся?

— Ага. Он смеялся над ними и надо мной. Увидел, что я плачу… А я плакал, Иван Петрович, брехать не буду. Мне страшно стало, когда я его увидел. Ну, думаю, если они за меня так возьмутся — я не выдержу, силы воли не хватит. А он смеется и говорит: “Чего ревешь, дурак! Дерьмо ты, а не партизан. Держись своей линии, выкручивайся. Мне — каюк. А ты должен отомстить”.

— Я не понял: где он тебе так говорил?

— В комендатуре при немцах и полицаях. Он, конечно, мне другими словами сказал, но я все понял… Тут он еще двух самых главных гадов уложил: обер-лейтенанта — умный дьявол был — и начальника полиции.

— Расскажи мне об этом… Как ему удалось?

— А я и не рассмотрел хорошенько. Это все в одно мгновение произошло. Вижу: Вася кидается под ноги офицеру, и сразу — выстрел. Тут каша получилась, заорали все, кто к нему, кто от него бросились. Стрельба, автомат затрещал. Вася упал… Гляжу: офицер и Сокуренко тоже лежат. У немца кобура открыта, а у Васи из рук фельдфебель пистолет вырывает. Я гляжу на Васю, подбородок у меня от страха отвис, не могу поднять. Меня фельдфебель по затылку, коленкой под заднее место. Заперли в сарай. Вечером ведут в комендатуру, вижу — висит Вася на столбе…

Тарас умолк, печально взглянув на Учителя.

— Он ничего им не сказал?

— Ничего. Меня было сперва в пот ударило — слышу называют Васю по имени и фамилии. Что такое, думаю, неужели сказал? Гляжу, а на столе у коменданта фотография Нины Возняк лежит. Помните Нину из девятого “А”? Еще она на сцене Наталку играла. Вася с ней дружил… Ну, я и понял, откуда им имя и фамилия стали известны. Больше они ничего не узнали.

Учитель поднял голову. Несколько секунд он молча, грустно, с суровой нежностью смотрел на Тараса.

— Что ж ты о себе ничего не расскажешь, — спросил он. — Тебе тоже досталось?

— Не без этого, Иван Петрович. Но я терпел. Вот уже вижу: нет моих сил — вспомню Васю, и сразу мне легче. Я им концерты устраивал…

Тарас невесело, но самодовольно улыбнулся.

— Помните, как я “Злоумышленника” Чехова на вечерах художественной самодеятельности читал? Даже премию получил… Так я им из этого рассказа целые куски шпарил, на свой лад, конечно. Сильно помогало. На что обер-лейтенант умный гад был, и тот сразу не смог разобраться… Я на полоске засыпался, один мешок с полоской был, а полицай ее заприметил… Так и этот обер-лейтенант, вижу по его глазам, сомневаться начал… Ну, а с лейтенантом, который вместо убитого комендантом остался, мне было легче. Он тоже учитель… Лекции мне о арийской расе читал. Смеху было… На шпиона сватал… Я говорю — согласен. Только, думаю, вы, гады, зевнете, как этого “шпиона” и след простынет. Нет, дай ему мину сперва. Я не выдержал и засмеялся. Он мне по зубам заехал. Говорит: улыбаться не будешь. А потом совесть замучила: ранку мне йодом смазал. Я понял, Иван Петрович, — немцы не один в один, а — разные. Мне Курт всю историю рассказал, как у них с Гитлером произошло… Хороший, умный парень. Иду с ним, а все не верится — неужели друг, неужели все понимает и нам сочувствует.

Учитель поднялся и заходил по землянке.

— Тех, кто пришел на нашу землю с оружием, мы будем беспощадно бить, — сказал он. — Но мы воюем не с немецким народом, а с фашизмом. Даже в минуты самого горького горя об этом нельзя забывать…

Командир партизанского отряда склонился над спящим Куртом Мюллером и заботливо поправил на нем сползшую набок шинель.

— Устал солдат… — сказал Тарас.

— А ты? — с легкой усмешкой посмотрел на него Учитель.

— Что ж я… — неопределенно повел плечом хлопец. — Я — другое дело… Вы сами говорили — партизанам уставать нельзя. Прикажете сейчас идти на задание — пойду.

— Отдохнешь — получишь новое задание, — кивнул головой Учитель.

— Снова подрывать эшелончик доверите? — блеснул глазами хлопец.

— Нет. Это смогут сделать другие.

Увидев на лице Тараса разочарование и обиду, Учитель продолжал:

— Новое задание у тебя будет тяжелое и серьезное. Ты, Тарас, выдержал экзамен на “отлично” и в то же время проявил особые способности. Ты — большой талант. Вот мы и дадим тебе такое задание, на котором ты свой талант должен показать в полном блеске.

Тарас напряженно смотрел на командира, стараясь понять, о каком задании он говорит.

— Разведка? — спросил хлопец, нетерпеливо облизывая губы. — Вроде Ласточки?

— Да. Ласточка тоже блестяще выдержала экзамен. Если она останется живой, ты, пожалуй, с ней не один раз встретишься.

— Я один пойду?

— Нет, вдвоем.

— С кем?

— Очевидно, с нашей радисткой.

— С этой новенькой? — удивился Тарас. — Она не пройдет…

— Ты должен будешь провести ее.

— Далеко?

— Далеко. Дорога будет трудной и опасной. Но если доведешь куда надо — это будет стоить врагу не одного, а, может быть, сотни эшелонов.

— Тогда проведу, — сказал Тарас. — Только немного обучить ее надо. Знаете, Иван Петрович, какие они, девчонки…

— А Ласточка? — засмеялся Учитель.

— Ну, Ласточка… — восхищенно произнес хлопец — Это тоже, я вам скажу, особый талант.

— Может быть, и у Березки талант обнаружится. Увидим… А сейчас выполняй приказ командира — спи.

 

28. СТРЕЛКА № 5

Шипящий, отдувающийся паром локомотив долго пыжился, пока сдвинул с места длинный тяжелый состав и потянул его со станции.

Прасковья Кулик — высокая, плечистая женщина, в теплом платке, полушубке, валенках стояла у своей стрелки, сумрачно, исподлобья наблюдая, как темные, со снегом на крышах, теплушки медленно серыми тенями проплывают в полосе слабого света ее фонаря. Стрелочница знала: эшелон идет на фронт, и теплушки битком набиты гитлеровскими солдатами. Вид таких эшелонов неизменно вызывал у Прасковьи мрачное, тоскливое настроение. “Значит, есть еще сила у Гитлера, — горестно думала женщина — Без конца шлет и шлет своих солдат”. Совсем иные чувства вызывали у нее идущие в обратную сторону санитарные поезда. Стрелочница жадно пересчитывала вагоны и старалась определить число раненых. Эти уже отвоевались…

Поезд, громыхая на стрелках, начал ускорять свой ход. Вслед за теплушками показалось несколько пассажирских вагонов, находившихся в середине состава. Конечно, в этих вагонах ехали офицеры. “Спят, чтоб вам навеки заснуть проклятым”.

Неожиданно в одном из окон пассажирского вагона замигал свет, озаряя белый четырехугольник заиндевелого стекла со светлым круглым пятнышком посередине. Освещенное окно быстро проплыло перед глазами Прасковьи, и свет погас, но в то же мгновение стрелочница увидела, что в соседнем окне опускается рама. Сама по себе — эта опущенная рама не привлекла бы особого внимания стрелочницы, но в окне появилась неясная фигура, и когда вагон отошел метров на тридцать от стрелки, какая-то тень оторвалась от него и упала вниз, в темноту.

— Что еще за диковинка? — удивилась Прасковья. — Не то шинель выбросили, не то сам человек прыгнул. А зачем ему было прыгать из окна? И окно-то крайнее, у тамбура… Происшествие!

Темные теплушки бежали одна за другой, и казалось, им не будет конца. Но вот мелькнула последняя, с вишнево-красным фонарем позади. Фонарь быстро удалялся и, уменьшившись до маленькой точки, погас, точно искра, улетевшая в морозную мглу.

Ритмичный гул поезда постепенно затихал. Прасковья направилась было к своей будке, но у дверей передумала и, освещая дорогу фонарем, зашагала рядом с рельсами в ту сторону, куда ушел поезд. Вскоре до ее слуха донесся слабый стон, и она увидела темное пятно, медленно движущееся ей навстречу. Несомненно, по снегу с большим трудом полз какой-то человек. Прасковья быстро спрятала фонарь под полу своего полушубка и остановилась в нерешительности. Ее остановил не страх, а другое чувство. Если бы стрелочница точно знала, что перед ней кто-либо из гитлеровцев, она бы, конечно, не стала спешить к нему на помощь. Нет, Прасковья и пальцем не пошевелила бы в таком случае — сломал себе шею, ну и замерзай, черт с тобой. Утром найдут… С нее взятки гладки… Начнут допрашивать, скажет — ничего не видела и не слыхала. Ее дело — стрелки. Эшелон проследовал выходную стрелку благополучно…

Пятно на снегу перестало двигаться. Снова послышался стон, затем бормотание. Вдруг Прасковья ясно услышала несколько немецких слов. Сомнений не было — на снегу лежал гитлеровский офицер или солдат. Не открывая фонаря, Прасковья осторожно попятилась и, не оглядываясь, поспешно зашагала к будке.

В будке топилась маленькая железная печка. Пылающий уголь бросал сквозь щели дверцы на деревянный пол дрожащие розовато-золотистые отсветы. Стрелочница закрыла за собой поплотнее дверь, поставила фонарь на пол и, сдвинув платок на затылок, медленно провела рукой по лицу.

Прасковья была мужественной женщиной, с твердым и решительным характером. Однако сейчас на сердце у нее было как-то неуютно. Не то чтобы она жалела о своем поступке. Нет. Но все-таки там, на снегу, в нескольких шагах от ее будки, замерзал человек.

“Так разве это человек, это — враг, — успокаивала себя Прасковья. — Сотни тысяч бы их там замерзало — не пожалела бы, а только обрадовалась”. “Так то оно так, — отвечал ей другой голос, — сотни тысяч ты бы не пожалела, а одного жалко, он ведь еле-еле полз и стонал, как женщина…”

Мысли стрелочницы оборвал какой-то подозрительный шорох за дверью. Затем дверь медленно распахнулась, и на пороге будки, точно привидение, появилась фигура молоденькой простоволосой девушки. Ее распустившиеся на лбу локоны, красивое бледное лицо, расстегнутый полушубок, юбка и сапоги были в снегу. Она стояла на пороге, опираясь левой окровавленной рукой о косяк и, с трудом переводя дыхание, пытливо смотрела на хозяйку будки.

— Тетя…

Девушка произнесла это слово нежно и жалобно, точно обращалась к матери. Глаза ее затуманились, прихрамывая, она сделала два шага к широкой короткой скамье у стены и со стоном повалилась на нее.

Пораженная Прасковья торопливо захлопнула дверь и поднесла фонарь к лицу девушки.

— Это ты с вагона прыгнула? Ушиблась? Где болит?

Девушка молчала. Грудь ее порывисто вздымалась, и глаза были бессильно закрыты.

— Кто ты? Русская? Ты меня слышишь?

Ответа не последовало. Впрочем, для Прасковьи уже не требовался ответ. Ей казалось, что она поняла, кто лежит перед ней. Хороший добротный полушубок, щегольские фетровые сапожки, миловидное свежее личико, накрашенные губы, запах дорогих духов, смешанный с запахом винного перегара, золотой браслет на окровавленном запястье. Ехала краля в вагоне с офицерами… Таких жалеть особенно не стоит. Доигралась дрянь, допрыгалась!

Точно отгадывая мысли стрелочницы, девушка приоткрыла глаза и бросила туманный, но проницательный и осторожный взгляд на хозяйку будки. Тут Прасковья вспомнила, что она забыла позвонить дежурному и доложить о проходе поезда. Стрелочница подошла к телефонному аппарату. Она уже взялась было за висевшую на крючке трубку, как вдруг позади нее раздался тихий и властный голос:

— Повесьте трубку!

Женщина вздрогнула, быстро оглянулась и замигала глазами от удивления.

Слегка приподнявшись на локте, стиснув зубы, чтобы пересилить боль, девушка строго смотрела на Прасковью.

— Отойдите от телефона! — тоном приказа повторила она, сурово сжимая губы.

— Это еще что за напасть! — оторопело прошептала стрелочница. — Воскресла… Ты кто такая, чтобы мне приказывать? Нет уж… У меня свое начальство есть.

— Отойдите от телефона.

— Да ты кто такая есть? — не на шутку рассердилась Прасковья. — Думаешь, испугалась такой. Нет, брат, я пуганая. Лежи и не пикай, приблуда несчастная, а то еще набью морду и выброшу на мороз. Ты понимаешь то, что я согласно инструкции нахожусь на посту при исполнении служебных обязанностей!

Бросая гневные взгляды на “приблуду”, женщина снова потянулась к телефонной трубке, но тут же замерла на месте, и лицо ее внезапно отразило не только изумление, но и испуг.

В руке у девушки темно блеснул пистолет.

— Мама родная! — громко прошептала стрелочница.

— Не трогайте трубку, тетя, — сказала девушка примирительно. — Лучше присядьте и поговорим. Может, у вас бинт есть. Мне руку надо перевязать.

— Какой у меня с тобой может быть разговор? — снова озлобилась Прасковья. — Ты, дивчина, оружием-то не очень пугай, на мне богатства нету, чтобы грабить, и я ни в чем перед тобой не виновата. Говорю тебе — я на посту и должна сообщить дежурному…

— Нет, — оборвала ее девушка, — вы ничего не сообщите дежурному.

Болезненно искривив лицо, она опустила ноги на пол и, осторожно опираясь левой рукой, села на скамье. Теперь дуло ее пистолета было недвусмысленно направлено на стрелочницу.

— Что ж это такое творится… — зашептала Прасковья. — Ты в своем уме, девка, или свихнулась? Если звонка от меня не будет — сейчас же сюда солдаты прибегут. Они спросят, какие такие тебе права дадены, чтобы на постового человека оружие наставлять.

— Почему придут солдаты? — спросила девушка, и в голосе ее послышалось откровенное беспокойство.

— А как же ты думала! — злорадно торжествовала стрелочница. — Я о поезде должна доложить? Так, мол, и так, поезд проследовал…

В эту минуту раздался резкий звонок.

— О, видишь, дежурный звонит. Под оружием снимаю с себя ответственность…

— Возьмите трубку, — торопливо приказала девушка, не опуская пистолета. — Доложите о проходе поезда. Больше ничего. Слышите? Одно лишнее слово — и я стреляю.

Прасковья сняла трубку и приложила ее к уху.

— Ну, стрелка… Ну, слушаю тебя.

Мембрана рассерженно затрещала. Дежурный, видимо, во всю хриплую глотку орал на стрелочницу… Слышны были даже отдельные слова: “Спишь… инструкция… под суд…”

— И чего бы я так разорялась, — огрызнулась Прасковья, косясь на пистолет в руке девушки. — Гуляла я, что ли? Где была?.. Снег у стрелки очищала. А то ты не знаешь, какой снег. Намело. Ну и докладываю по всей форме: поезд проследовал пятую стрелку благополучно. Происшествий нет. Дежурная стрелочница Прасковья Кулик.

Вешая трубку, Прасковья что-то сердито пробормотала и повернулась к девушке.

Та уже спрятала пистолет и как-то по-новому, пытливо и радостно смотрела на хозяйку будки.

— Пятая стрелка? Вы тетя Паша? Да?

— Кому тетя, а кому… Такие-то, как ты, племянницы мне не нужны.

Девушка болезненно улыбнулась и заглянула в глаза женщины.

— Тетя Паша, вам нужен керосин?

— Какой еще керосин?

— Обыкновенный, два литра с четвертью.

Точно что-то оборвалось у Прасковьи, когда она услышала эти слова. Она так и застыла с раскрытым ртом. Какую новую загадку загадала ей эта полоумная? Нет, это случайное совпадение. Да. А может быть, она просто ослышалась. Кто угодно мог задать ей такой вопрос, но не эта свалившаяся с поезда девчонка. Прасковья почувствовала, как холодные мурашки ползут по ее спине. Все еще не зная, как ей поступить, она, широко раскрыв глаза, испуганно смотрела на девушку.

…Три месяца назад на квартиру Прасковьи зашел друг ее покойного мужа слесарь депо Коростылев.

— Мы знаем друг друга с молодых лет, — сказал он. — Ты во мне можешь сомневаться?

— Нет, — ответила Прасковья.

— А к тому, что я не эвакуировался, у гитлеровцев работаю, ты как относишься?

— По-разному думала, Николай Иванович, и так и так прикидывала, но осталась при своем точном мнении.

— Каком?

— На подлеца ты непохож.

— Это в каком понимании? — скупо улыбнулся слесарь — Подлецы, знаешь, разные бывают. Деньги взаймы взял, да не отдал, — тоже считается — подлец.

— А в том понимании, что Родину ты продать не мог.

— На гитлеровцев все же работаю… А это, знаешь, тоже предательство, да еще какое.

— Смотря как работать. Примечаю — что-то часто паровозы у вас на ремонт идут…

Щуря смеющиеся глаза, Коростылев в упор посмотрел на хозяйку.

— Что-то ты уж очень догадлива стала.

— Сроду такая. Ты меня знаешь.

— Знаю…

Слесарь прошелся по комнате и, отодвинув слегка занавеску, посмотрел в окно на улицу. Когда он повернулся к Прасковье, глаза его уже не смеялись и лицо было суровым.

— Есть к тебе большая просьба, Прасковья. На станции требуются стрелочники. Иди изъявляй свое желание.

— А дальше?

— Будешь работать.

Прасковья помолчала и спросила:

— Доверяешь?

— Я твое настроение и характер знаю.

— Спасибо. Работу я осилю?

— А что там хитрого? Обязанности стрелочника несложные.

— Я про другое говорю…

Слесарь засмеялся, но тут же погасил веселые огоньки в глазах.

— Не терпится? Ну, слушай… Домик твой в стороне от дороги и недалеко от станции. Есть чердак, два погреба. Один прямо в доме, под кладовкой вырыт, и немногие о нем знают. Все эти удобства мне известны. Вот если потребуется спрятать какого-нибудь человека — спрячешь и обойдешься с ним, как с родным сыном.

— А кто его приведет ко мне?

— Приведут… Да он и сам может к тебе объявиться.

— Как мне такого человека отгадать, не ошибиться?

Коростылев попросил Прасковью запомнить вопросы и ответы, какими она должна будет обменяться с незнакомым человеком при встрече.

Кулик начала работать на станции. Слесарь больше не заходил к ней и не заговаривал при встречах, только небрежно кивал головой.

Три месяца ждала Прасковья условного вопроса, но никто не задавал ей его. Было похоже, что о ней забыли или не нуждались в ее услугах. И вот…

…Незнакомка с немым вопросом в глазах жадно глядела на стрелочницу.

— Керосин. Два литра с четвертью… — повторила она.

— Мне керосина не надо. Мне бы стекло, — едва слышно, задыхаясь от волнения, прошептала Прасковья.

— Какое? — встрепенулась девушка, и нескрываемая радость зарумянила ее лицо.

— Зеленое… к фонарю… разбилось у меня, — глухо выдавливая из себя слова, ответила стрелочница, все еще не веря тому, что происходит на ее глазах.

— Давайте полкило сала, достану.

И, застонав сквозь зубы, девушка опустилась на скамью.

Ошибки не было. Вопросы и ответы совпали. Всхлипнув от охватившей ее жалости, Прасковья шагнула к скамье.

— Голубушка! Что ж ты сразу…

Оксана лежала неподвижно, закрыв глаза. Сжатые губы ее нервно подергивались.

— Я ушиблась, разбила колено, — с трудом произнесла ока. — Но я еще смогу пройти километр — два, если надо. Мне нужно немедленно скрыться. Тетя Паша, спасите меня…

 

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Радистка партизанского отряда “Учитель” — Тоня Березенцева никогда больше не встречала в шифровках слова “Ласточка”. После возвращения в отряд Тараса, приведшего с собой немецкого солдата, слово это исчезло из эфира. Тоня Березенцева была дисциплинированным бойцом и не спрашивала у командира, что случилось с Ласточкой. Да и сам командир, возможно, ничего не знал о судьбе девушки. Ласточка улетела…

Но радиовлны, в мгновение ока преодолевавшие огромные пространства, несли над холодной, заснеженной, затемненной землей, над изломанной, вспыхивающей блестками орудийных выстрелов линией фронта другое слово — “Ромашка”.

Скромный полевой цветок — желтая сердцевина, длинные белые плотные лепестки. Ромашка…

“Ромашке” приказано…”, “Ромашка” интересуется…”, “Ромашка” сообщает…”

Да в столовой полтавского аэродрома, обслуживающей летный состав гитлеровского полка тяжелых бомбардировщиков, появилась новая молоденькая официантка Анна Шеккер — правнучка немецкого фермера, давным-давно переселившегося из фтерлянда на Украину.

Анна довольно бойко тараторила по-немецки, вела себя мило и непринужденно, но стеснялась показывать ладонь левой руки, изуродованную свежим шрамом.

Биография новой официантки во многом совпадала с тем, что рассказывала о себе Эльза Нейман в вагоне своим случайным спутникам, от приятного общества которых ей пришлось отказаться при столь таинственных обстоятельствах. И удивительно, когда отдел гитлеровской контрразведки навел справки об Анне Шеккер — все сведения, сообщенные ею о себе, полностью подтвердились. Нашлось село Крупское, которое раньше называлось Карловкой. Там, действительно, прежде жили немецкие колонисты, и некоторые из них — кулаки — были в свое время раскулачены и высланы. Более того, староста села некий Григорий Кулиш, также в прошлом раскулаченный, письменно подтвердил, что он хорошо знал отца и деда Анны Шеккер, и сообщил, что часть недвижимого имущества этой семьи, в том числе паровая мельница, сохранилась.

Таким образом, молоденькая красивая девушка являлась единственной наследницей богатого хозяйства, насчитывающего более пятидесяти десятин плодородной украинской земли. Шансы Анны возросли. За ней начали ухаживать офицеры. Но по-немецки рассудительная Анна, относясь благожелательно к своим поклонникам, никого из них не выделяла и не обнадеживала. Девушка заявила, что вопрос о своем замужестве решит после окончания войны — она боялась рано овдоветь. Такое решение богатой наследницы было- резонным, так как в последнее время авиационный полк терпел частые неудачи, и далеко не рее самолеты возвращались на базу. Летчики жаловались, что советские истребители все чаще и чаще встречают их на подходе к объектам бомбардировки, а иногда возле самой линии фронта.

И, конечно, Анне не было смысла выбирать жениха среди летчиков: такой жених мог быстро оказаться бывшим женихом и ей бы пришлось проливать горькие слезы о покойнике. А известно, что ничто так не портит нежную кожу у глаз, как обильные, ненужные слезы.

Анна предпочитала улыбаться.

Можно рассказать и о том, как гестаповец Маурах, узнав о существовании Анны Шеккер, заинтересовался ею, пожелал ее увидеть и как состоялась их встреча…

Но, рассказывая об этом, придется рассказывать также и о многом другом, а это значит — написать новую книгу.

Может быть, она будет написана.

#i_008.png