Три дня буйствовала метель. Казалось, ветер дул со всех направлений, яростно швырял, сталкивал, закручивал в воздухе полчища снежинок. Деревья раскачивались из стороны в сторону, скрипели, стонали, наклоняясь к земле; ветер на все лады высвистывал в их голых ветвях, взвизгивал, завывал в трубах хат, рвал ставни. Ночью этот неуемный шум изводил майора Гротенбаха — командира карательного отряда гитлеровцев, обосновавшегося со своим штабом в селе Сосновка. Телефонная связь с окрестными селами была прервана, и майор испытывал такое чувство, будто он и его солдаты находились на маленьком острове посреди разбушевавшегося снежного моря и были отрезаны от всего мира.

Опасаясь, что в такую погоду партизаны могут напасть на отряд, майор Гротенбах лично проверял усиленные посты охраны, расставленные вокруг села. Днем и ночью по улицам ходили облепленные снегом патрули. Днем и ночью на кухне в доме местного священника, занятом под штаб (священника заставили перейти в соседнюю хату), пылал в плите огонь. Механики то и дело заливали кипяток в радиаторы двух стоявших у ворот танков и прогревали моторы на холостом ходу.

Все эти меры предосторожности были разумными, вполне оправданными, но чрезмерное беспокойство майора Гротенбаха не могло остаться незамеченным и как-то невольно передавалось его подчиненным. К концу третьего дня нервы каждого солдата и офицера напряглись до предела.

Не успевал окоченевший солдат как следует отогреться в хате, выпить горячего кофе, как ему снова приходилось отправляться в наряд. Два часа, проведенные в кромешной тьме на морозном, пронизывающем не только тело, но и душу ветре, казались вечностью. Никто в отряде не высыпался по-настоящему, у многих оказались обмороженными пальцы на ногах, щеки, уши, носы. Особенно доставалось танкистам: по приказу майора члены экипажей поочередно дежурили ночью в машинах. Толстая броня защищала их от ветра, но мороз в танках ощущался сильнее.

Мерзкая, отвратительная, страшная погода!

Наконец, утром четвертого дня ветер начал утихать. Из разорванных туч выглянуло солнце и осветило девственно белую равнину. Вид тихих, пустынных, занесенных снегом полей действовал успокаивающе. Ночные страхи исчезали, нервное напряжение спало. Гротенбах отменил патрулирование по улицам и раза в три уменьшил количество сторожевых постов. Но желанный отдых еще не наступил: большие группы солдат и полицаев вышли из Сосновки по различным направлениям для проверки телефонных линий и устранения повреждений.

Вскоре связь с несколькими селами была установлена.

После полудня в Сосновку начали прибывать сани с арестованными крестьянами. Для гитлеровских офицеров и штабной переводчицы Анны Шеккер начался обычный трудовой день: допросы, побои, пытки, допросы.

После захода солнца майор приказал выстроить солдат на площади у церкви для вечерней поверки. Отряд построили на расчищенном от снега месте плотным четырехугольником, состоящим из нескольких шеренг. Невдалеке за церковной оградой виднелись на высоких тополях трупы повешенных. Купол церкви, деревья и трупы казались угольно-черными, плоскими, точно были нарисованы тушью на стылом бледно-зеленом небе.

В тот момент, когда Гротенбах вышел на крыльцо и раздалась команда «Смирно!», в село влетел обоз из семи саней, запряженных парами бойких мохнатых и курчавых от инея лошадей. Ездовые в полушубках с белыми нарукавными повязками полицейских, с карабинами через плечо стояли на коленях, размахивая кнутами, лихо покрикивая на лошадей, и пьяными голосами орали песни. На санях, окруженные конвоирами, лежали под ряднами какие-то, видимо, связанные по рукам и ногам люди.

Солдаты и полицаи поста, выставленного на околице, грелись в крайней маленькой хате. Заслышав конский топот, крики, песню, хохот, они, захватив оружие, выбежали во двор, но опоздали — трое саней уже пронеслись мимо.

— Стой, черти! Хальт! Хальт!

Грозные крики и вскинутое на изготовку оружие не произвели нужного впечатления. Стоявший во весь рост на передке четвертых саней детина только оскалил зубы и огрел кнутом лошадей. Кто-то из сидевших на санях хрипло крикнул:

— Не хальтайте, дураки! Семеновка едет! Арестованных везем.

На пятых санях орали песню:

Солдаты беспокойно взглянули на полицаев.

— Пьяные черти, что с них взять? — с завистью покачал головой молодой полицай с угреватым лицом и, чтобы гитлеровцы поняли, выразительно щелкнул себя пальцами по острому кадыку: — Шнапс, самогон!

— Налетят на майора, он им пропишет, не один красной юшкой умоется, — мрачно высказался второй полицейский с опухшей, обвязанной шарфом щекой.

С последних саней на ходу спрыгнул молодой парень в черной смушковой шапке, натянутой почти на глаза. Лицо красное, веселое, руки в карманах шинели.

— Здорово, хлопцы! Хайль Гитлер! Как живете, самогонка есть?

— А вы разве не привезли? — засмеялся угреватый.

Но полицай с перевязанной щекой толкнул локтем под бок товарища и, отступив назад, поднял дуло карабина.

— Откуда приехали? Покажи документы!

Почувствовав неладное, солдаты также вскинули на изготовку автоматы. Только молодой угреватый полицай по-прежнему смеялся: он не испытывал никакой тревоги.

— У кого ты документы спрашиваешь? — возмутился приезжий. — У меня? А поцеловать меня в это самое место не хочешь?..

— Назад!! — заорал полицай с перевязанной щекой. Сверкая глазами, он щелкнул затвором, загоняя патрон в ствол. — Стрелять буду! Давай документ.

— Вы что, взбесились, хлопцы? — опешил парень.

— Я таких в Семеновке не знаю, — подозрительно поглядывая на него, сказал полицай.

— Дурак старый! Я не семеновский, я из Чернуш. Знаешь Чернуши? Нас десять человек оттуда на подмогу в Семеновку взяли.

— Ну, а документ у тебя все же есть? — уже беспокойно спросил угреватый. — Покажи бумагу — и делу конец.

— Пошли в хату, — сказал приезжий и шагнул к воротам.

— Стой! Зачем в хату?

Приезжий, казалось, не на шутку рассердился.

— Затем, что руки у меня задубели. Эх ты, тетя Мотя, полицай из тебя, как с моего носа дышло! Пятеро одного испугались. Не было бы обидно, а то свои…

— Свои-то как раз лошадей и уводят.

— Такая кляча мне и даром не нужна.

Парень огрызался, шел не спеша и на пороге хаты долго топал ногами, сбивая снег с сапог.

— Руки выйми! Что держишь в карманах?

— А как ты думаешь? Понюхай!

Приезжий засмеялся и, вытащив из карманов две гранаты — «лимонки», сунул их под нос полицаю с перевязанной щекой. Он стоял на пороге лицом к солдатам и полицаям, закрывая для них проход в сенцы.

— Хенде хох! — крикнули гитлеровцы.

Парень, смеясь, подчеркнуто торопливо исполнил приказ, поднял над головой руки с зажатыми в них гранатами. Он продолжал стоять в такой эффектной позе, насмешливо поглядывая на инстинктивно отпрянувших назад солдат и полицаев.

— Не балуйся, зараза! — заорал угреватый, бледнея. — Пожалуюсь майору.

Парень усмехнулся, опустил руки.

Он повернулся к дверям, но тут же замер, услышав отдаленный дробный раскат пулемета. Немцы и полицаи испуганно оглянулись. Парень вырвал зубами чеку, швырнул «лимонку» через плечо и, вскочив в сенцы, захлопнул дверь.

Ударили короткие автоматные очереди, пули изрешетили доски дверей, и тотчас же взрыв гранаты заглушил отчаянные крики и выстрелы.

…Двое передних саней прибывшего в Сосновку обоза шли близко друг от друга. Ездовые помахивали кнутами, горячили лошадей. Арестованные лежали, укрытые белыми ряднами. Впереди показалась площадь с темным плотным четырехугольником застывших в строю солдат. Словно не рассчитав, ездовые проскочили мимо ворот поповской усадьбы и, чтобы не врезаться в строй, круто повернули влево.

Маневр был проведен блестяще. Несколько конвоиров соскочило в снег. Сани на развороте вынесло вперед, и они стали рядышком. Тотчас же с «арестованных» были сорваны рядна, и очереди установленных на санях ручных пулеметов вспороли морозный воздух. Четырехугольник дрогнул, осел и превратился в бесформенное, быстро расползающееся по снегу пятно.

Теперь огонь вели со всех саней, успевших развернуться веером на площади. Партизаны расстреливали отряд карателей в упор.

К танкам бежало несколько человек. В открытом башенном люке одной из машин вспыхнуло и прогремело вырвавшееся столбом пламя, — граната была пущена точной рукой. На втором танке был убит солдат, пытавшийся залезть через люк в башню, но водитель успел занять свое место и завел мотор. Танк рванул вперед и выскочил на площадь. На его пути попались сани. Ездовой дико гикнул на лошадей, но гусеницы уже подмяли сани, и они треснули, словно спичечная коробка. Танк бешено развернулся вправо, влево, его пушка и пулеметы молчали, однако страшные гусеницы сделали свое дело — сани, ездовой и лошади оказались вдавленными, будто заутюженными в снег.

Партизаны бросились врассыпную.

— Куда? Трусы! — отчаянно закричал человек в полушубке и лисьей папахе. — Мишка! Тракторист!!

Кто-то уже успел вскочить сзади на танк и нырнуть в люк башни. Внезапно танк остановился как вкопанный, но мотор продолжал работать. Передний люк открыли и вытащили убитого водителя. Его место занял партизан, очевидно, тот Мишка-тракторист, которому кричал человек в лисьей папахе. Партизаны мгновенно оправились от охватившей было их растерянности и усилили огонь по убегающим гитлеровцам.

Человек в лисьей папахе подбежал к танку. В левой руке он держал автомат, с правой, повисшей, как плеть, стекала кровь.

— Все на месте? Гони! — крикнул он новому водителю. — Через село и — назад! Дави их! Люки! Люки закройте!

Гулко ухнула пушка, танк сорвался с места, развернулся и помчался по улице.

Самый острый, критический момент боя миновал.

Порывисто дыша, озираясь по сторонам, человек в лисьей папахе побежал к поповскому дому, перепрыгивая через трупы убитых. На крыльце его встретили два партизана, несшие чемодан, желтый портфель и полевые сумки.

— Барышня? — спросил он торопливым шепотом.

— Не найдем, товарищ командир, — пожал плечами партизан. — Вот ее чемодан с барахлом. А тут — документы штаба.

Лицо командира вытянулось и побледнело.

— Что?! — тихо и ожесточенно произнес он. — С ума сошли! Вам что было приказано?

— Сразу все обыскали. И дом, и вокруг.

— Под землей найдите. Ясно? Через пять минут представьте барышню. Живую, невредимую. Головой отвечаете.

На мгновенье командир прислушался к стрельбе и торопливо вошел в дом. Дверь на кухню была приоткрыта. На столе горела вставленная в горлышко бутылки оплывшая свеча. У стены стояли две дрожащие, заплаканные женщины. Снимая полушубок, командир посмотрел на них.

— Кто? Арестованные? Не плакать! Заберем вас с собой.

Женщина постарше зарыдала, ломая руки.

— Моего старого повесили. Ой, боже мой, боже!

Сцепив зубы, командир оборвал окровавленный рукав рубахи и осмотрел рану.

— Возьмите в кармане бинт. Перевяжите. Да скорее, тетя! Крепче стягивайте, не бойтесь! Вот так!

Левой рукой он помогал женщине накладывать бинт На рану и, чутко прислушиваясь к удалявшейся на край села стрельбе, осматривал кухню. В плите еще жарко пылали Дрова. На широкой скамье было свалено несколько тулупов и шинелей. В темном углу стояла кадка, косо накрытая деревянной крышкой.

— Вас допрашивали? Кто? — спросил командир у женщин, поглядывая на кадку.

— Офицеры.

— Переводчица была?

— Ага, дивчина.

— Где она?

— Разве мы знаем?

— Когда последний раз видели ее?

— А вот как били нас. Ну, полчаса назад.

Перевязку закончили. Морщась от боли, командир поспешно одел полушубок. По коридору кто-то пробежал, гремя сапогами.

— Ковальчук! — крикнул командир.

На пороге появился запыхавшийся партизан с электрическим фонарем, весь окутанный серой пыльной паутиной.

— Ну?

— Чердак осмотрели. Нет.

Партизан рванулся, чтобы продолжать поиски, но командир остановил его.

— Подожди. Товарищи женщины, берите шинели и выходите на двор. Держитесь возле саней. Дом поджигаем.

Женщины схватили лежавшие на скамье шинели и выбежали. Командир с каким-то напряженным и сосредоточенным выражением на лице шагнул в угол, к кадке. Тут он остановился, словно прислушиваясь к своему дыханию, и вдруг подкинул дулом автомата крышку.

Из кадки послышалось бульканье, стон, всхлипывание. Командир презрительно посмотрел на изумленного партизана.

— Не умеете искать, губошлепы! Где Сидоренко? Ану, вылазь. Вылазь, кому говорю!

— Во, стерва, куда заховалась!

Ковальчук бросился к кадке и вытащил из нее перепуганную до смерти девушку. Она стояла перед командиром мокрая, жалкая, вода ручьями стекала с подола ее черного платья.

— Кто такая? Как фамилия?

Девушка не отвечала, зубы ее дробно стучали.

— Как фамилия?! — закричал командир. — Не бойся! Будешь жить, дура. Ну?!

— Ше-к-к-е-ерр! — с трудом произнесла девушка.

— Переводчица Анна Шеккер? Ну, говори!

Девушка кивнула головой и, сжав, как в молитве, ладони, рухнула на колени.

— Фу ты, черт! — облегченно вздохнул командир. Он уже не обращал внимания на девушку и говорил, обращаясь к подбежавшему второму партизану: — Где чемодан? Переоденьте ее в сухое. Дайте ей водки. Два тулупа. Маршрут известен. Тайна, шесть человек конвоя. Отвечаете головой. Дом поджигаем. Давайте три красных ракеты. Отбой!

…Через полчаса партизаны, забрав на четверо саней всех своих раненых и убитых, покидали Сосновку. Их провожала редкая стрельба уцелевших гитлеровцев. В центре села, возле церкви, пылал подожженный со всех сторон дом, где находился штаб карателей и куда были свалены трупы многих убитых гитлеровцев.

Лошади с трудом тащили тяжело нагруженные сани. На последних, рядом в кутавшимися в немецкие шинели женщинами, сидел командир, державший в здоровой руке набитый документами желтый портфель майора Гротенбаха, труп которого вместе с трупами других офицеров был брошен в горящий дом. Командир перебирал в памяти имена своих товарищей, погибших в последнем бою. Среди убитых был и любимец отряда Сергей Покотило, тот веселый парень, который «взял на себя» сторожевой пост на околице и обеспечил партизанам внезапность нападения.

Партизаны на других санях также хмуро молчали. Молчал и Мишка-тракторист, сегодняшний «именинник», сумевший захватить танк и решивший своим подвигом исход боя. Как и другие, он не знал, куда делись остальные сани с ездовыми и бойцами, и ему казалось, что их отряд понес огромные потери.

А впереди этого медленно движущегося, скорбного обоза мчались в темноте по снегу двое легких саней. Ездовые гнали лошадей, не жалея. Таков был приказ: мчать во весь дух до хутора, там ждут свежие коли. На передних санях в соломе лежал продолговатый тюк, упакованный в два обширных тулупа. Из шестерых бойцов, которым было приказано охранять тюк, как родную маму, и в целости доставить его в землянку командира отряда, только двое знали, что они везут. Но и эти двое не ведали, зачем потребовался командиру такой странный трофей.

Да и командир знал не много. Командование приказало ему, соблюдая строжайшую тайну, похитить переводчицу Анну Шеккер и живую, невредимую первым же самолетом отправить на Большую Землю.

Приказ был выполнен.