Через два часа маленькая группа во главе с Топорцом была невдалеке от хутора. Чтобы сократить путь, роевой свернул о петлявшей по лесу дороги и повел их балочкой среди огромных буков с гладкой сизой корой на могучих, словно отлитых из металла, стволах. Балочка становилась все глубже и глубже, наконец перешла в овраг с крутыми обрывистыми стенками и белевшим на дне намытым водой мягким сухим песком, хорошо скрадывавшим звук шагов. Эти глубокие овраги в лесу, поросшие по краю обрыва редким кустарником, пугали Тараса, вызывали чувство какой-то тягости, стесненности. Там, наверху среди крон буков, уже буйствовало утреннее солнце, а в овраге еще клубился туман, было темно, и обнаженные корни деревьев казались змеями.

Неожиданно Топорец остановился и предупреждающе поднял руку. Все трое замерли. Тарас услышал пение. Роевой растерянно оглянулся, дал знак следовать за ним. Цепляясь руками за корни, они начали карабкаться вверх по стенке оврага. Вылезли и снова замерли, прислушиваясь. Несомненно, это пел человек. В тихом, пронизанном дымными стрелами, копьями, мечами солнечных лучей лесу голос человека звучал явственно. Нельзя было распознать слов, улавливалась только незатейливая радостная мелодия.

— Тихо… — сказал роевой и, крадучись, пошел вперед.

Пение прекратилось. Они прошли сотню шагов, лес посветлел, впереди была залитая солнцем вырубка. И тут снова уже совсем близко послышалось пение, тягучее, гнусавое. Теперь Тарас различал каждое слово:

…Лишь не хватает сил хвалить творца.

Ведь обещал он нам, что не покинет нас,

Что не покинет нас он никогда…

— Баптист… — сказал Корень. — Псалмы поет.

У Тараса было такое ощущение, что голос, который они услышали первый раз, принадлежал другому человеку — уж очень он отличался по настроению от унылого псалма. Топорец со своими вояками сделали еще несколько шагов, и они оказались у крайних стволов буков, ровной стеной возвышавшихся у вырубки, и увидели среди низкого кустарника оборванного человека, с обнаженной плешивой головой, державшего в руке какую-то плошку. Он то и дело нагибался и, видимо, срывал ягоды. Тарас поглядел на землю, увидел широкие, чуть выпуклые резные листья, белые цветы и висевш, не возле них крупные иссиня-красные ягоды. Здесь на вырубке все еще цвела и плодоносила земляника.

Человек распрямился, с умилённо счастливой улыбкой поглядел по сторонам и, покачав головой, запел совсем по-другому, иную песню, слова которой, возможно, только что родились в его сердце:

Тараса сбил с толку псалм. Если бы он не слышал псалма, то сразу же сообразил, кто этот оборвыш и как он оказался здесь. Но баптист… Это никак не вязалось в его представлении с теми, кто отваживается на побег из лагеря военнопленных.

Топорец показал рукой своим подчиненным, чтобы они двигались за ним.

Оборвыш собирал ягоды и снова запел вполголоса псалмы, восхваляя спасителя и возлагая на него надежды: «Спаситель наш придет и всех в рай нас уведет…» Он заметил людей, когда они были уже в пяти шагах от него. Возвращение из сладостной мечты в действительность было столь неожиданным для него, невероятным и неправдоподобным, что человек этот в первое мгновение не испугался, а, кажется, только очень удивился. Он так и застыл с открытым ртом и со слегка протянутой вперед левой рукой, в которой держал плошку с земляникой. Мысль об ужасном и непоправимом овладела им не сразу, но на худое лицо, освещенное солнцем, уже упала та особая, хорошо знакомая Тарасу тень… Выражение застывшего лица изменилось незаметно и быстро. Страшен был этот открытый, беззвучный, щербатый рот с двумя недостающими, очевидно, выбитыми верхними зубами. Страшны были широко раскрытые глаза, серые, удивительно чистые, наивные, выражавшие сейчас уже не удивление, а только ужас.

— Ребя… Ребята, — тихо, почти неслышно зашептали его потрескавшиеся шершавые губы.

Он пошатнулся, едва не упал, встрепенулся вдруг, напрягая все мускулы своего истощенного тела, словно готовясь рвануться в сторону и побежать, но тут же обмяк, жалко усмехнулся.

— Ребята, милые, вы чего? Ну, чего вам?

— Молчи! — угрожающе повел стволом автомата Топорец.

Человек сперва взглянул на автомат, затем поднял глаза, скользнул взглядом по пыльному чубу, выпущенному из-под козырька мазепинки, украшенной вырезанным из алюминия трезубцем, рухнул на колени.

— Не надо… бросьте! Ну, зачем, а? На кой ляд сдались мы вам? Отпустите!

Он протянул вперед руки, в левой все еще держал глиняную плошку, крупные спелые ягоды земляники сыпались из нее.

Корень шмыгнул куда-то в сторону, вернулся и доложил роевому:

— Там еще двое, в кустах. Спят…

Крепко спали эти двое. Они лежали рядышком, прижавшись друг к другу, точно так же, как еще недавно лежали у клуни Корень и Тарас. У одного лицо было прикрыто кепкой, другой, маленький и очень смуглый, дергал головой, пытаясь во сне сбросить ползавшего по носу красного муравья. На ногах у обоих, как и у баптиста, были постолы, рядом лежали палки, котелок и набитые чем-то, измазанные сажей торбы. «Советские военнопленные…» — ахнул про себя Тарас, и ему стало жарко.

Со странным, напряженно-непроницаемым выражением на лице Топорец отступил назад, мельком, злобно взглянул на Тараса. Казалось, он чего-то испугался. Наброситься на него, вырвать автомат, разбудить спящих и — будь, что будет — убежать с ними? Пожалуй, не одолеет он Топорца, Корень бросится на помощь роевому, а эти со сна не поймут, что происходит… И главное — хутор близко, каких-нибудь четыреста метров осталось до него.

— Ребята!! — вдруг истошно закричал позади баптист и тут же свалился на землю, сбитый кулаками Корня.

Спавшие вскочили на ноги, оторопело глядя на обступивших их незнакомых людей. Тот, что был повыше, лобастый, первым пришел в себя.

— Хлопцы, хлопцы… — заговорил он, порывисто дыша. — Не надо! Не бейте его. Мы вам ничего плохого не сделали. Не надо так… — Голос его звучал увещательно, с легким оттенком укора и становился все более спокойным. — Вы — люди, хорошие люди и видите, в каком мы положении. С каждым может случиться… Мы идем, никого не трогаем, никому от нас вреда нет. Давайте, хлопцы, по-хорошему, по-доброму: вы своей дорогой, мы — своей. — Лобастый взглянул на баптиста, которого держал обеими руками за шиворот Корень. — А это наш товарищ, он больной человек… Вы уже простите ему, если он вам помешал.

Тарасу показалось, что Топорец расчувствовался и близок к решению отпустить этих несчастных. Он тотчас же прикинулся дурачком, сказал презрительно:

— На какой бес они нам, друже роевой. Возиться с ними…

— Ну да! — послышался позади недовольный голос Корня. — Что тебе сотенный скажет, если узнает?

Степан колебался. Он понял, что это за люди. Ему не хотелось вести их в хутор, тем более, что там сейчас находился Вепрь. Предчувствие говорило ему — дело может кончиться скверно, очень скверно и от него зависит, будут ли жить или погибнут эти люди. Степан готов был отпустить их. Он знал, какой опасности подверг бы себя, если бы даже вышло так, будто он просто прошляпил и пленные убежали у него из-под носа. Его бы взгрели, разжаловали бы в шеренговые. Этого он не боялся. Но ему не давала покоя мысль о младшем брате, которого он решил спасти во что бы то ни стало и вопреки всему. Одна мысль эта рождала чувство тяжелой вины перед сотенным, пославшим его в засаду, перед Вепрем, Петром, перед всеми, с кем он был связан в последнее время и кто доверял ему. Взять еще один грех на душу Степан не мог. Это было бы предательством. Он взглянул и сказал решительно:

— Пошли! Забирайте ваши торбы. Палки не трогать!

Лобастый пристально посмотрел ему в глаза:

— Может, передумаешь? Ты ведь человек… Стань на мое место.

— Собирайтесь! — крикнул Топорец, хмурясь.

Задержанные подняли с земли свои торбы. У черненького, похожего на татарина, из торбы выпала обугленная картофелина. Баптист торопливо нагнулся, чтобы поднять ее, но татарин скрипнул зубами, пнул ногой по его протянутой руке, и картошка полетела в кусты.

— Вот, Павлуш, как он нам поблагодарил. Я тогда говорил тебе… Мы его взяли — камень на шею повесили.

— Ну, ладно, Ахмет… — недовольно сказал лобастый. — Мы все-таки люди еще…

— Мы — люди, — согласился татарин. — Он — не человек, он недоразумение, не человек. Шайтан дохлый. Тьфу! Я сразу сказал…

— Виноват, ребята, виноват, Ахметушка, — потерянно тряс головой баптист, шагавший позади своих товарищей. — Каюсь, виноват. Утро выпало такое славное, как родная мать ласковое. Сердце согрелось, забыл за все и запел. А они тут как тут. А зачем? Ну, зачем мы им? Кого мы обидели? — Он оглядывался на конвоиров, старался взглянуть то одному, то другому в глаза. — Взяли бы да и отпустили… По-хорошему. Ребята? Слышите? Отпустили бы?

— Замолчи! — не выдержал татарин. — Павлуш, скажи ему. У меня уши болят.

Баптист замолк, но ненадолго. Он все еще не мог смириться с тем, что произошло.

— Как же так получается, Павлуша? — спросил он плаксиво. — Ведь это какая земля уже? Украинская. Люди какие? Украинцы. Ну такие же, как и ты. Той же нации, одним словом. Чего ж они? А? Ведь мы их в тридцать девятом ослабоняли. Ведь мой братишка за них где-то тут под Тернополем голову положил. Как раз в тридцать девятом. Оставил детушек малых.

Лобастый не отвечал, шел, наклонив голову, глядя себе под ноги. Вдруг он остановился, решительно повернулся к бандеровцам:

— Вот что, хлопцы! Давайте не будем спешить. Зачем пороть горячку? Еще успеем к черту на именины… Давайте поговорим.

Он стоял, упрямо расставив ноги, и глядел с печальной ухмылкой человека, которому терять нечего и поэтому готовому на все. Татарин тоже остановился. Чувствовалось, что тело его напряглось, он шнырял темными глазами по фигурам конвоиров, очевидно, оценивая их силу, возможную скорость в беге. Похоже было, что он приготовился к нападению и только ждал сигнала товарища.

Побледневший Топорец вскинул автомат, отступил шаг назад.

— А ну не оборачивайся! — закричал испугавшийся Корень. — Иди, холера, тебе говорят, а то…

— Что — «то»? — слабо, но откровенно-насмешливо усмехнулся лобастый. — Стрелять будете? Ну, стреляйте. Дело нехитрое. Пушка у вас есть.

— Идите! — сурово приказал Топорец.

— Скажите хоть, кто вы такие, куда ведете?

— Сейчас узнаете, — сказал роевой и добавил неуверенно: — Вам ничего не угрожает…

Впереди послышались голоса.

— Эгей! — радуясь, закричал Корень. — Хлопцы, сюда!

Лобастый прислушался, бросил на товарищей взгляд и, наклонив голову, покорно зашагал вперед.