Двое ушли от преследования.

Может быть, они оказались самыми храбрыми и ловкими? Нет. Может быть, больше других любили жизнь? Нет. Им просто повезло. Те, кто погиб, прикрыли их отход. Каждый по-своему: Сидоренко сопротивлялся до последнего дыхания и задержал Довбню; окруженец, растерявшийся, бросившийся бежать позже всех, отвлек внимание уцелевших охранников Вепря, стал мишенью для первых автоматных очередей; раненый Колесник залег, отстреливался и задержал погоню; Ахмет уничтожил овчарку.

Ушли власовец и Пантелеймон. Не знали они, почему бежавший впереди них татарин вдруг бросился назад. Этого уже никто не знал. Ахмет не мог оставить раненого друга, хотел ему помочь. Но Колесник понимал, что спасения нет для него, и, сплевывая кровь, зло крикнул товарищу: «Уходи! Прикрою!!» Потому-то Ахмет оказался позади Пантелеймона и власовца, и овчарка настигла именно его. Татарин сумел оторвать ее от себя, схватил искусанными руками за ошейник и размозжил голову свирепого пса о ствол бука. Почти тотчас же его сразила автоматная очередь.

Не знали они, эти двое, как им посчастливилось уйти от смерти, и того, что дуло одного из направленных на них автоматов отвела советская разведчица, смекнувшая раньше сидевших рядом с ней на возу бандеровцев, что это за люди бегут по лесу. Она огрела кнутом лошадей прежде, чем палец бандита нажал курок.

Пантелеймон и власовец знали одно — смерть где-то позади, за плечами, и нужно убегать от нее.

Почти сутки шли они, не останавливаясь надолго, держась северо-восточного направления. Шли молча, как два чутких лесных зверя, то и дело прислушиваясь, зорко поглядывая по сторонам. Власовец нес винтовку на плече. Он был ранен в ногу ниже бедра и сильно хромал, но вначале шагал так быстро, что Пантелеймон едва поспевал за ним. Страх гнал их. Им казалось, что погоня движется по пятам и вот-вот послышится позади нетерпеливый лай овчарки.

Только когда наступила темнота, осмелились сделать короткую остановку. Отдышались. Власовец разорвал рубаху и перевязал ногу. Сейчас же пошли дальше.

На второй день стало ясно, что погони опасаться нечего. Но одна беда сменилась другой — у власовца разболелась рана, каждый шаг давался ему с трудом. Он брел вслед за Пантелеймоном, опираясь на винтовку. Питались яблоками-дичками и ягодами ежевики, какие успевал собирать по пути баптист. Однажды попалось среди леса большое поле. Хлеб был скошен и свезен, но Пантелеймон, ползая на коленях по жнивью, насобирал большой пучок ячменных колосков. В другом месте удалось нарыть картошки. Несколько раз они видели в лесу людей. Крестьяне везли бревна и хворост, женщина с детьми собирала грибы. Но их никто не заметил.

На зорьке спугнули у родничка косулю с детенышами.

— Божье создание… — прошептал Пантелеймон и благостно осклабился, глядя в ту сторону, где скрылись животные.

Когда утолили жажду, обмыли лица, власовец снял повязку, осмотрел рану. Рана была пустяковой, пуля из автомата пробила мякоть, прошла навылет под кожей сантиметра два — три, но тело вокруг сильно вспухло и покраснело. Власовец долго ощупывал кончиками пальцев опухоль. Молодое смуглое лицо его с запавшими глазами и щеками становилось все беспокойнее и мрачнее.

— П-плохи мои дела, — слегка заикаясь, сказал он с тяжелым вздохом. — Придется разводить к-костер.

— Место тут хорошее, глухое, — согласился Пантелеймон, поглядывая вокруг. — Оно бы можно… Так ведь огня у нас нет.

— Найдем. Собери хворосту. П-побольше. Только осторожнее, п-пожалуйста.

Пантелеймон выбрал местечко, опустился на колени и, развязав веревочку, служившую ему ремешком, высыпал из-за пазухи на землю картофель и мелкие румяные яблоки. Через несколько минут он принес к роднику охапку хвороста. Власовец, набросив мундир на голые плечи и вооружившись половинкой лезвия безопасной бритвы, выкраивал из нательной рубахи узкие длинные полосы. То же самое он сделал с подкладкой мундира. Затем хорошенько постирал это тряпье в ручье и повесил на ветви сушить.

Тем временем Пантелеймон натаскал хвороста, старательно уложил его поверх насыпанной на землю картошки. В трех местах снизу пристроил мелкие щепки и кусочки березовой коры. Костер был готов.

Власовец печальным кивком головы одобрил действия своего спутника.

— К-как тебя звать?

— Пантелеймон. А тебя?

— Игорь.

— Ты наш, русский?

— А чей же… — на темных губах власовца появилась горькая улыбка. — Ефрейтор Красной Армии. Б-бывший…

— Как же ты немцем стал?

— Жить, д-дурак, захотел… — устало закрыв глаза, сказал Игорь. — Это, брат, длинная история. П-печальная история. Но своих я никого не предал, не убивал. Можешь мне п-поверить. Умирать буду со спокойной совестью.

— Чего ты умирать собрался? — поспешил успокоить его Пантелеймон. — На все божья воля.

Игорь не ответил, кусая губы, посмотрел на кучу хвороста.

— Хорошо. Сейчас п-попытаемся зажечь. Только сперва насобирай, п-пожалуйста, сухих листьев. Побольше.

Листву уложили толстым слоем на сухом месте невдалеке от кучи хвороста. Получилась хорошая постель.

Игорь, мучительно искривив губы, еще раз осмотрел рану, ощупал покрасневшие опухшие места.

— Смотри, как не п-повезло. Ничего не поделаешь. Вот что, Пантелеймон. Я отсюда не пойду. Дней пять, а то и больше лежать буду. П-понял? Тебя держать не буду. Хочешь, со мной оставайся — спасибо скажу, захочешь уйти — п-попрекать не стану. Это т-твое дело.

— Что ты, милый, не брошу я тебя. Раз господь предназначил…

— Смотри сам. Не неволю. — Игорь вытащил из-под подкладки воротника мундира несколько спичек и крохотную пластинку от коробка, завернутые в провощенную бумагу.

— Как догадался-то припасти? — удивился Пантелеймон.

— П-припасал… Понимаешь, нас, власовцев, на фронт везли. Сколотили небольшую группу. Мы хотели захватить оружие и бежать к партизанам. П-подлец один выдал, п-провокатор. Я успел на ходу с поезда прыгнуть. И п-попал… Из огня да в полымя.

Костер запылал. Игорь умолк, мрачно глядя на огонь. Когда прогорело слегка и языки пламени стали небольшими, он начал сушить подготовленные бинты, близко подставляя их к огню. Затем, вонзив лезвие в палочку, прокалил его на углях.

Пантелеймон, приоткрыв рот, недоумевающе следил за его приготовлениями.

— Ты чего это? Что собираешься делать?

— Маленькую операцию.

— Так пуля вышла ведь.

— П-пуля вышла, а начинается газовая гангрена.

— Чего?..

— Не слышал? П-паскудная штука, брат. Понимаешь, в рану п-попали микробы, они быстро размножаются в теле вокруг раны и выделяют газ. К-кончается тем, что человек умирает.

— Кровь портится? Заражение?

— Нет, заражение крови — это другое, — со вздохом сказал Игорь. — Заражение крови — это в-верная смерть. А с газовой гангреной я еще п-повоюю…

— Как это?

Игорь невесело усмехнулся.

— П-попробую… Исключительный случай в истории батальной хирургии. П-понимаешь, микробы этой гангрены анаэробные, такие, что не могут жить на воздухе, г-гибнут. И очень важно, чтобы газ, который они выделяют, мог выходить из тела. Для этой цели возле раны д-делаются неглубокие надрезы на коже. Это облегчает доступ воздуха и выход газа.

Пантелеймон покосился на воткнутую в землю палочку с лезвием, вздохнул и испуганно посмотрел на Игоря. Наконец-то он сообразил, что тот собирается делать.

— Ты будешь резать ногу?

— Сделаю неглубокие надрезы. П-присыплю золой и п-перевяжу. Другого выхода нет. Зола не лекарство, но она стерильная, в ней нет микробов.

— Ты доктор?

— Нет.

— Откуда все знаешь?

— Лежал в военных госпиталях, в-видел. Медицинские учебники от нечего делать читал, п-присутствовал на операциях, п-перевязки помогал сестрам делать. Я, в-ви-дишь ли, Пантелеймон, парень сильно грамотный, любопытный и быстро все схватываю. Из б-бывших вундеркиндов… Потому-то и стараюсь с-сохранить свою драгоценную жизнь…

Последние слова Игорь произнес с горькой иронической улыбкой, и в его темных усталых глазах блеснули слезы.

Пантелеймон, как завороженный, смотрел на него.

— Н-нехорошо, Пантелеймон, когда человек слишком уж цепляется за жизнь, — с той же, обращенной к самому себе иронией продолжал Игорь. — Очень н-нехоро-шо. Я все цеплялся. И вдруг — стоп! Не знаю, как у меня п-получилось… Просто огнем меня обожгло, когда этот с-сукин сын начал говорить о советских людях. Фашист. Настоящий! Это мое с-счастье, что я не выдержал. Самое ценное у меня. Пусть умру, но палачом не был. П-придумал, садист… На немецкий образец работает. Жалко, что я его не уложил, кто-то другой п-под-вернулся.

Игорь вытер рукавом мундира слезы. Возбуждение, охватившее его, угасло. Он поднял винтовку, приоткрыл затвор. Желто блеснула латунная оболочка загнанного в ствол патрона. Это был последний из той обоймы, какую он получил от сотенного. Единственный.

Пантелеймон с нескрываемым отвращением поглядел на винтовку, точно она была живым жестоким коварным существом, задумался. На его лице застыла скорбная, всепрощающая улыбка.

Картошку ели молча. Взяли каждый по четыре штуки, остальную отодвинули в сторону и прикрыли листвой, чтобы не дразнила. Запас. Закусили яблоками.

Игорь прилег, вытянув раненую ногу. Так он лежал лицом к земле добрый час. Пантелеймон сидел, поджав под себя ноги, глаза его слипались, голова то и дело падала на грудь. Он вздрагивал, тряс головой, испуганно прислушивался и снова начинал дремать. Вдруг Игорь поднялся.

— Давай п-помоем руки и начнем. Будешь ассистировать мне.

— Чего?

— Будешь п-помогать. Не б-бойся — резать буду сам Поможешь бинты наложить.

Через несколько минут все было готово для операции. Игорь стянул штанину с раненой ноги, присел рядом с кучкой мелкой, остывшей золы, на которой лежали связанные, свернутые бинты, осторожно взял двумя пальцами обломок лезвия. Он был бледен.

— Ну что ж, п-приступим… Г-господи, благослови н-на подвиг.

Не спускавший глаз с Игоря Пантелеймон просиял лицом.

— Вспомнил! — радостно вскрикнул он. — Вспомнил-таки господа, спасителя нашего!

Игорь не обратил внимания на слова Пантелеймона, кажется, он и не услышал их. Закусив губы, он смотрел на кончик лезвия, зажатый между пальцами, и, видимо, решал, на достаточную ли глубину будут сделаны надрезы.

— Брось… — в сильном возбуждении протянул к нему руки Пантелеймон. — Не надо, Игорь! Помолись. Бог услышит твою молитву. От всего сердца только… С твердой верой. Забудь все… Помни только бога, отца нашего, спасителя.

Это было так неожиданно, что Игорь в первое мгновение растерялся.

— Т-ты что? Что с тобой? — спросил он, испуганно глядя на Пантелеймона.

— Молись, Игорь, — торопливо и исступленно продолжал баптист. — Бог услышит, совершит… Совершит чудо, отведет своей дланью смерть. Истинно говорю тебе, брат мой. Всем сердцем и душой обратись к спасителю. Силой и твердостью веры своей.

По вдохновенному, разрумянившемуся лицу Пантелеймона текли слезы радости и умиления, протянутые руки дрожали. Игорь смутился. Только сейчас он догадался, что его товарищ по несчастью душевно больной человек. Люди с ненормальной психикой всегда вызывали у Игоря тревожное, почти паническое чувство, как будто имелись в природе бациллы помешательства и он боялся заразиться.

— Вера спасет тебя. Господь милостив…

— П-погоди… — поспешно сказал Игорь. — Успокойся, Пантелеймон. Я согласен: господь милостив. Но ведь сказано — пути господни неисповедимы…

— Истинно говорю — неисповедимы, — обрадовался баптист, услышав из уст юноши слова священного писания. — Истинно…

— Н-ну вот! — усмехнулся Игорь. — А раз неисповедимы, то откуда тебе и — известно, что не сам господь вложил мне в рука этот скальпель?

Пантелеймон жалко сморщил лицо, замигал глазами. Для него не существовало логики, иронии, и все же вопрос Игоря направил его мысль в другое русло. Он попытался что-то уяснить, найти ответ, но так и не смог, только глуповато и радостно ухмыляясь, покачал головой.

— Игорь, господь сотворил чудо на твоих глазах, чтобы ты проникся светом господним, снял пелену со своих глаз, уверовал в него. Я молился, и он даровал нам жизнь. А сколько раз вера спасала меня! Татарин этот, нехристь, в самом начале у ямы хотел удушить меня. Господь отвел его руку. Я знаю, я видел…

— П-погоди, погоди, — заинтересовался Игорь. — Какая яма? Ты не спеши, д-давай все свои чудеса по очереди.

— Была яма… — в глазах Пантелеймона мелькнул испуг, и на мгновение его лицо стало осмысленным. Он проглотил слюну, сжался, недоверчиво поглядывая на Игоря, точно ожидая от него подвоха. — Не скажу где. Павлуше было внушение от господа — хоть на костре гореть, хоть смертную муку принять, а должны мы молчать о той яме… Поведал он мне, Павлуша-то, о господнем внушении.

Игорь дал Пантелеймону выговориться. В рассказе баптиста побег из лагеря и все дальнейшие события утратили реальность и выглядели чудесным и необъяснимым проявлением божественной воли.

— И тогда господь послал нам старца, чтобы утолил он голод наш. Старец пошевелил пустой костер палочкой — и веришь? — где взялась в костре том печеная картошка. Много! Наелись досыта. И обул нас старик, и сказал своей жене, чтоб отвезла нас. Среди бела дня везла она нас на телеге, не таясь, ибо людям не дано было нас узреть — глядели они на нас и не видели.

В общем получилось что-то вроде «жития» святого Пантелеймона. Игорь поначалу слушал внимательно, с любопытством, а затем заскучал и, нахмурившись, начал рассматривать рану.

— Все ясно и п-понятно, — сказал он, когда Пантелеймон закончил рассказ. — Раз такое дело, с-спорить не будем. Иди-ка сюда. Поближе. Наклонись над ногой и слушай.

Игорь начал надавливать пальцем на опухшие места.

— Н-ничего не слышишь? Не хрустит?

— Нет.

— Что делать? К-кажется, я рано п-паниковать начал. При газовой гангрене, когда нажимаешь пальцем на опухоль, п-появляется слабый хрустящий звук. Давай-ка, Пантелеймон, отложим операцию на завтра. А? Н-не будем горячку пороть. Как ты думаешь?

— А я тебе чего говорил? На все божья воля.

— П-правильно. А пути господни неисповедимы… Тут у нас с тобой разногласий нет и не может быть. Значит, сеанс полевой хирургии откладывается до более точного диагноза.

На следующий день Игорь убедился, что опухоль вокруг раны не только не увеличилась, но даже как будто спала. Пантелеймона снова охватило сильное возбуждение. Он ликовал.

— Дошла моя молитва господу. Я ведь ночью молился за тебя, Игорь. Ты спал, а я молился.

— З-значит, еще одно чудо?

— А что же? Ты ведь резать ногу хотел. Все не веришь?

Игорь поднял на него смеющиеся глаза.

— А ну-ка, п-поковыряй в золе палкой… Поковыряй, поковыряй.

— Зачем?

— Как зачем? Может, там картошки п-печеной прибавилось. Старец ночью приходил и подбросил нам на п-пропитание…

Пантелеймон вздохнул, пристально, с суеверным страхом уставился на Игоря и тут же осклабился, глуповато засмеялся, понял, что тот пошутил.

— Что, не п-приходил божий старец? А было бы неплохо, з-знаешь, если бы он п-подбросил нам ведро картошки. М-между прочим, дядя, ты веселый человек, с тобой скучать не будешь. Как же ты в плен п-попал?

— Как… Поднял руки, немец ударил, выбил зубы. И повели меня…

— Это тоже чудом надо с-считать?

— А как же! Сколько людей возле меня было побито, а я, считай, один в окопе уцелел. Пулемет был рядом, начал косить немцев, а в него снарядом ка-а-к трахнет.

— Но ты-то с-стрелял? Убил хоть одного немца?

— Зачем? Нам нельзя людей убивать. Сказано — не убий. Стрелять — стрелял, потому как сержант заставлял. Только я так пулял, куда попало.

Точно принимая доводы Пантелеймона всерьез, Игорь утверждающе кивал головой.

— А что? — продолжал баптист. — Если бы все люди держались божьей заповеди, не убивали, то и войны бы не было.

Игорь снял с себя ремень и показал на пряжку.

— Знаешь, что здесь п-по-немецки написано? «С нами бог». У каждого солдата такая пряжка. И убивают! С божьей п-помощью. П-понял?

— Не говори так, не хули господа, — убежденно возразил Пантелеймон. — Они не истинной веры, они идолопоклонники. На рукотворные иконы молятся.

На этом их религиозный диспут закончился. Игорь давно уже догадался, что баптист лишь благодаря нелепой случайности оказался среди двух бежавших из лагеря советских военнопленных. И хотя он только мешал им, затруднял их путь к своим, они не бросили его. Жалели? Наверное, нет. Они были бойцы, им было не до жалости. Просто не могли поступить иначе: настоящий человек остается человеком в любых условиях. Это высшая проба. Но как жестока судьба в своем слепом выборе: те двое погибли, а никому не нужный, не умеющий и не желающий отомстить за товарищей, остался цел и невредим. Не убнй… Игорь не боялся смерти, но он боялся умереть, не отомстив. А мстить ему было за кого. Иногда ему казалось, что это отговорка, что он хитрит со своей совестью, подличает. Там, на поляне, совесть сказала свое слово, и сейчас он уже не стыдился чужого мундира. Только бы отомстить, только бы удалось снова получить в руки оружие.

— Давай, Пантелеймон, съедим п-половину картошки. Согласно твоему принципу: даст бог день, даст и п-пищу. Полежим здесь до вечера, в-вославим господа и — в путь.

Как Пантелеймон учуял в хозяине крайней хуторской хаты «брата во Христе» и какой между ними был разговор, это оставалось для Игоря неизвестным.

Они наткнулись на хутор, расположенный у самого леса, когда уже хорошо стемнело. Собиралась 1роза, молнии озаряли далекую тучу, гром рокотал едва слышно. Решили поискать на огороде картошки. Пантелеймон пополз вперед. Игорь нашел грядку с морковью и задержался возле нее, пока не набил полную пазуху. Пантелеймона не было слышно, но во дворе вдруг залаяла собака. Игорь притаился, выждал, пока собака успокоится, начал отползать к лесу. Там он поднялся, несколько раз тихо посвистел.

Прошло несколько минут. Начал накрапывать дождь. Пантелеймон не давал о себе знать. Игорь окликнул своего спутника по имени и тут же при вспышке молнии увидел перед собой фигуру Пантелеймона.

— Идем, Игорь, — зашептал баптист. — Брат Василий возьмет нас на ночь, накормит. Идем, не бойся. Никто знать не будет, он нас в сарае, клуне этой, схоронит. А утром пойдем себе…

Соблазн переждать грозу под крышей, в тепле был велик. Игорь заколебался. Он начал расспрашивать Пантелеймона о хозяине, но тот твердил свое:

— Василий — брат во Христе. Не обманет, не выдаст, накормит. Только ты, ружье здесь оставь. Спрячь. Нельзя к брату с ружьем.

Расставаться с винтовкой Игорю не хотелось.

— Хорошо, я с-спрячу. Но не здесь, у сарая.

— Бросил бы ты ее совсем, винтовку-то, — почти плача, сказал Пантелеймон. — Зачем смерть с собой таскаешь? К людям с миром идти надо.

— Идем, — сказал Игорь, снимая с плеча винтовку. — Где он нас ждет?

— У сарая.

Игорь сунул приклад под мышку, прижал рукой винтовку к телу.

— Д-давай вперед.

Хозяин ждал их. Игорь успел незаметно сунуть винтовку под самую стену клуни. Вспышка молнии осветила низенького человека с круглым пухлым лицом.

— М-мир дому сему, — сказал Игорь, вспомнив приветствие молочницы-баптистки, появлявшейся в мирное время по утрам у них в доме.

— С миром при… — услышал он в ответ. Остальное заглушил гром.

Ударили крупные капли дождя. Хозяин торопливо, молча повел их в клуню. Здесь пахло сеном, пылью, мышиным пометом.

— Братья, — взволнованным дрожащим голосом зашептал хозяин. — Господь повелел нам сострадать… помогать страждущим и обездоленным… Прошу вас. Одну ночь могу держать. Рано утром разбужу, уйдете. Господь мне простит, не могу больше. Сам смерти не боюсь, избавление… Семья пострадать может.

— Мы уйдем, брат, — горячо заверил Пантелеймон. — Утром уйдем. Господь не оставит тебя, брат Василий.

— Вот там сено, спать будете. А вот тут на верстаке кисляк и хлеб. Не обессудьте. Что бог послал.

Хозяин не поскупился для «страждущих и обездоленных». Он приготовил каждому по огромному, в полкаравая бутерброду с медом и сливочным маслом. В большом кувшине было кислое молоко. Съели все. Пантелеймон икнул, сказал деловито, ободряюще:

— Ничего, что все съели. Хлебушка брат Василий даст на дорогу. Даст! Я попрошу.

На дворе шумел ливень. Игорь попробовал дверь — заперта. Его охватило тягостное чувство, как будто он сам себя загнал в ловушку. Винтовка там, под стеной…

— Чего ты, Игорь? — окликнул его Пантелеймон. — Не тревожься. Брат Василий не обманет нас. Her! А если закрыл, знать, так надо. Ему и нам спокойнее будет. Давай на сено, слышь?

Улеглись на душистом сене, но Игорь не мог заснуть. Знакомое мучительное чувство тревоги росло в нем. Он вдруг понял, что это чувство не тревоги, а непоправимой вины, которое не покидало его с тех пор, как автомат выпал из его онемевших пальцев и он увидел вдруг свои, поднятые вверх руки…

Да, в тот момент он и не заметил, как поднял руки. Захваченный ими немецкий разрушенный блиндаж был полон дыма и роящейся в воздухе пыли, а в просвете у входа стоял залитый солнцем фриц, тощий, заросший огненно-красной щетиной в отвратительной жабьей пятнистой накидке. Он только что стрелял из автомата в темноту блиндажа и готов был снова нажать спусковой крючок. Но не нажал…

Потом их, без ремней, без пилоток гнали по полю мимо подбитых танков, тех самых, на которых они трое суток подряд, сокрушая все на пути, мчались на запад, намного опередив свои наступающие войска, и те фрицы, — он узнавал их по запыленным, небритым физиономиям, — которые еще час — два назад в панике бежали на запад, подскакивали к десантникам, злобно, с «мясом» срывали с их гимнастерок ордена и медали, угощали прикладами. «Не трогайте! — кричал чистенький немецкий офицер, видимо, из прибывшего подкрепления. — Пусть идут в плен со всеми орденами».

Память беспощадна. У Игоря была отличная память. Он слышал голоса товарищей: «Не сдавайтесь, хлопцы! Плен хуже смерти, хуже смерти…» — это кричит в блиндаже раненый замполит Бондаренко. «Не десантники мы, а дерьмо на палочке», — это сержант Васильев. Он идет рядом в колонне пленных с разбитым в кровь лицом, с одной уцелевшей на гимнастерке медалью «За отвагу». «Ребята, лучше сдохнуть с голоду, в нужнике утопиться, но только не это», — сибиряк Долгих взывает к их совести — началась вербовка в РОА. И жаркий шепот лукавого Сережки-одессита: «Игорь, не будь дураком. Лагерь — верная смерть. Родине нужны не мертвяки, а солдаты. Получим оружие, перебьем власовских офицеров и — к своим. Понял? Надо шариками работать». Он был хитрый, Сережка-одессит, но его перехитрили. «Пути господни…» — кто произнес эти слова, Игорь не понял. Он уже спал.

Подвыпившие власовцы, явившиеся в ту ночь к Василю Коморке, не знали, что в его клуне находятся чужие. Они приехали в хутор тайком от своего начальства и вовсе не с целью поисков бежавших советских военнопленных. Это были отпетые уголовники из батальона РОА, уже два дня квартировавшего в соседнем селе Добросанах. Навел их на баптиста местный деревенский вор: уголовники быстро узнают друг друга и находят общий язык. Грабить в селе почти на виду у начальства было опасно. Экспедиция в хутор обещала быть добычливой — местный коллега уверял, что у Василия Коморки, если его хорошенько потрясти, найдутся не только хорошие вещи, продукты, но и твердые доллары, пятерки царской чеканки. Решено было совершить грабеж под видом обыска. Ночь выпала как нельзя лучше — темень, гроза.

Трое солдат ввалились в хату:

— Слушай, хозяин, нам известно, что ты прячешь партизан. Говори правду! Ты баптист, бог тебя накажет, если соврешь. Все равно мы перевернем все вверх дном и найдем.

Василь Коморка не был подлецом, он был трусом. К тому же он решил, что кто-то донес на него и отказываться бесполезно.

Признание хозяина, что в его клуне ночуют два неведомых ему странника, привело власовцев в замешательство, однако они быстро сообразили, что арест подозрительных личностей будет хорошим поводом для «реквизиции». Что бы они ни отобрали у баптиста, он даже не. вздумает жаловаться.

— У них есть оружие?

— Что вы? Это несчастные, голодные люди.

— Знаем несчастных, голодных… Идем. Смотри — тихо! Спугнешь — голову оторвем и хату спалим. Вызовешь их, скажешь, что к соседям полицаи приехали, обыск. Мол, надо уходить.

Игорь проснулся с тем же чувством горькой непоправимой беды, что мучило его перед сном. Во дворе лаяла собака. Кто-то тихо успокаивал ее. Зазвенело кольцо на проволоке, и лай стал глуше. Видимо, собаку заперли где-то.

Во дворе были чужие… Игорь растолкал Пантелеймона.

— З-за нами п-пришли. Слышишь? Н-надо бежать. П-ползи. За мной.

— Что ты! Господь с тобой. Брат Василий…

— З-за мной, Пантелеймон! Если хочешь жить.

Послышался звук открываемого замка. Игорь уже был в углу стены. На той стороне внизу лежала винтовка. Он нащупал жердочку, к которой были привязаны нижние снопы соломенной крыши, поддел ее плечом и сорвал один конец со стропил.

— П-пантелеймон! Ко мне!

Заскрипела дверь. Игорь замер.

— Брат! Брат Пантелеймон! — плачущим голосом позвал хозяин.

— Что, брат Василий?

— Иди сюда. Скорей! Приятеля буди.

— Игорь, где ты?

Собака продолжала лаять, слышно было, как она скребет лапами дверь. Хозяин был не один…

Игорь налег на жердочку, поднял край соломенной крыши, перевалился через стену, прыгнул вниз. Он ушиб раненую ногу и свалился на бок, но, к счастью, пальцы тотчас же нащупали ложе винтовки.

— Вот он! Прыгнул. Сюда! — раздалось совсем близко.

Послышался топот ног. Из-за угла показалась едва различимая в темноте фигура. Игорь ожидал этого момента. Не поднимаясь с колен, вскинул винтовку, выстрелил. Вспышка на мгновение озарила пряжку ремня, пуговицы мундира.

Игорь вскочил, побежал к лесу.

Позади кто-то вопил нечеловеческим голосом, матерился. Прогремели два выстрела. Игорю показалось, что обе пули прошли через его тело, но он бежал, не падал и почему-то не чувствовал боли. Вот ветви ударили в лицо, оцарапали кожу. Выставив вперед руки, уклоняясь от деревьев, Игорь пробежал еще метров сто.

Остановился. Тяжело дыша, ощупал себя. Нет, не зацепило… Отер ладонью мокрое лицо. Снова ощупал грудь. Ага, морковь… Прислушался. Со стороны хутора доносились истошные жалобные крики. «Бьют Пантелеймона. Бедняга! Теперь уже чудес не будет. Чудеса кончились…»

Игорь отдышался, вскинул ремень винтовки на плечо, заковылял в глубь темного леса.

Он знал, что в магазине нет ни одного патрона, что теперь винтовка только тяжесть, бесполезный груз. Но он знал также, что вопреки здравому смыслу будет тащить винтовку и только мертвый выпустит ее из своих рук.