ДВОРНИК

По утрам Фрэнсис Кинг никогда не торопился. Несколько лет назад его босс Джек Холдинг после некоторого сопротивления согласился с тем, что он будет приходить на работу в любое удобное для Кинга время. Да и как было Джеку не согласиться? Не всякий дворник способен управиться с бесчинствующей в подворотнях массой подростков с их кричащими транзисторами, нечесаными патлами, а иногда и с припрятанными за пазухой ножами. У Кинга это всегда получалось.

В девять утра, приняв душ и с наслаждением вкушая утреннее яблоко, Фрэнсис изучал свежий номер «Нью-Йорк таймс» в своем двухэтажном викторианском особняке в Бруклин-Хайтс. На столе были аккуратно разложены несколько журналов — в основном посвященных современным технологиям — теме, которая живо интересовала хозяина дома.

Вот и сейчас внимание Кинга привлекла заметка о создании Всемирной паутины, концепция которой зародилась еще шесть лет назад. Кинг не сомневался, что так называемые «веб-страницы», создаваемые на основе разработанного учеными специального протокола и языка разметки, станут основной частью компьютерной сети Интернет. Через некоторое время эта сеть неизбежно превратится в самый важный источник информации практически для всех слоев общества. Впрочем, вне всякого сомнения, она же породит и новые формы зависимости. Как показывал немалый жизненный опыт Фрэнсиса, без зависимостей люди не обходились ни в какие эпохи. Менялись лишь их формы.

Быстро пробежав страницу международных новостей и не найдя ничего, что привлекло бы его внимание, Кинг отложил газету в сторону. Редакционную колонку читать не стал: мнение редактора его не интересовало. К тому же была пора звонить брокеру.

— Доброе утро, мистер Кинг! — Голос Хью Брайена никогда не терял энергичности. — Вас интересуют наши сегодняшние рекомендации? Или сразу будете делать заявку?

— Хью, вы же знаете, что я всегда прислушиваюсь к вашему мнению. Только учтите, я хочу знать именно ваше личное мнение, а не пересказы пустопорожних разглагольствований людей, почему-то называемых аналитиками.

Кинг лукавил. Ему просто хотелось, чтобы у Брайена сохранилось впечатление собственной значимости. Благодаря этому брокер относил инвестиционные успехи своего клиента на счет собственной проницательности. В действительности же «личное мнение» Хью ничем не отличалось от того, что можно было прочитать в любой газете под рубрикой «инвестиции» или «биржевые ведомости». Тот же общий, ни к чему не обязывающий треп, о том, что курс той или иной ценной бумаги «готовится протестировать уровень сопротивления», о том, что в случае пробоя ему «открывается дорога к следующему значимому уровню», и так далее. Выслушав, как обычно, очередную порцию подобных рассуждений, которые всегда казались Кингу попыткой студента-недоучки произнести шаманское заклинание на неизвестном ему языке, Кинг открыл «длинную» позицию, приобретя изрядное количество контрактов по фьючерсу на индекс S&P-500.

Минут через двадцать он уже въезжал в типовой квартал многоэтажных домов из мелкого грязновато розового кирпича. Для поездок в эти районы восточного Бруклина, где стены покрыты иероглифами граффити, а по темным переулкам ходить не очень безопасно, Кинг из трех своих автомобилей всегда выбирал специально приобретенный для этой цели потасканный, обшарпанный, купленный из четвертых или пятых рук пикап «форд». Не хватало еще, чтобы жители района видели, как дворник приезжает на роскошном «бентли континентал», буквально излучающем ауру дорогого и только что купленного авто.

Взав метлу и ведра, Кинг уже покидал каморку правления, когда столкнулся с Джеком Холдингом.

— Знаешь, Фрэнсис, — прогнусавил босс, вместо приветствия обдавая Кинга зловонным сигаретным дымом, оживленно двигая полным, морщинистым лицом и моргая воспаленными глазами, — я все никак тебя не пойму. Молодой, здоровый парень, а работаешь дворником. Давно уже мог бы пойти учиться, получить нормальную профессию.

— А чем плоха моя? — парировал Кинг. — Разве это не чудесно — создавать в мире чистоту?

Джек пожал плечами.

— Послушай, приятель, сколько тебе лет? — спросил он. — Бьюсь об заклад, не больше двадцати пяти. Ладно, не буду вмешиваться. Это, конечно, твое личное дело — тратить лучшие годы жизни на такую работу. Мне, как твоему начальнику, от этого только лучше.

— Не советую биться об заклад. Никаких закладов не хватит. — Дав сей малопонятный совет, Кинг отправился на улицу.

Октябрьский ветер мел по мостовым сухие листья всех оттенков багрового и желтого, а также многочисленные бумажные и картонные обертки от сэндвичей, мороженого и чипсов. Повсюду валялись бутылки из-под пива и кока-колы.

Кинг действительно получал наслаждение от этой работы на свежем воздухе. Она вводила его в какое-то приятное состояние бездумного наслаждения всем, что попадало в поле его внимания: движениями тела, звуками ветра и даже грохотом городского транспорта. Да и насчет чистоты Фрэнсис говорил вполне искренне: ему нравилось видеть, как меняется облик улиц и дворов после того, как благодаря его стараниям весь этот мусор исчезает. В этом было что-то магическое, некое необременительное, но отрадное преображение пространства.

Фрэнсис выпрямился и с удовольствием потянулся. Сегодня после работы он собирался отправиться в конный клуб, и эта мысль наполняла его приятным предвкушением.

— Мистер Кинг! Идите к нам, мистер Кинг!

Несколько старшеклассников махали ему рукой со спортивной площадки, предлагая присоединиться к ним и покидать мяч в корзинку. С тех пор как он показал им такое владение мячом, которого они не увидели бы даже на играх Национальной баскетбольной ассоциации, он стал в их глазах непререкаемым авторитетом.

— Не сегодня! — крикнул Кинг, помахав в ответ.

Закончив работу, он вернулся домой, позвонил брокеру и узнал, что за прошедшие после их утреннего разговора несколько часов успел потерять несколько тысяч долларов. Хмыкнув, Фрэнсис велел зафиксировать убыток.

— Вы уверены, мистер Кинг?! — забеспокоился Брайен. — После публикации индексов ситуация может перемениться. Ожидания на рынке…

— Все в порядке, Хью, — перебил Кинг, — вы же меня знаете. Иногда приходится затягивать пояс и с достоинством принимать убытки.

— Но когда я говорил вам о перспективах конкретных финансовых инструментов, я имел в виду несколько более долгосрочную стратегию, мистер Кинг.

— Не беспокойтесь. Я не собираюсь упрекать вас. Какие бы вы ни давали мне рекомендации, принятие решений лежит на моей совести. Так что не будем спорить. Сегодня не повезло — повезет в другой раз. Закрывайте сделку!

Если бы Брайен мог видеть его в эту минуту, то с удивлением обнаружил бы удовлетворение на лице Кинга.

Повесив трубку, хозяин дома задумался, где бы ему сегодня пообедать, когда внезапно зазвонил телефон. Кинг поднял трубку с некоторым любопытством. Он практически ни с кем не переписывался и не созванивался. Не заводил ни с кем тесных связей — ни любовных, ни дружеских. Был скрытен. В этом мире существовал лишь один человек, знавший его биографию весьма подробно, но и с этим человеком Фрэнсис разговаривал или обменивался письмами не чаще чем раз в несколько лет. Обычно они просто сообщали друг другу об очередной смене места проживания. Иногда — и о смене имени.

Этого человека звали Бланш Ла-Сурс, но звонившая женщина ею не была.

— Мистер Кинг? — спросила она. — Фрэнсис Кинг?

— Да, это я.

— Здравствуйте. Меня зовут Джессика Готторн. Мы с вами однажды уже разговаривали. Это было в девяностом году.

— Погодите. — Кинг наморщил лоб и вспомнил. — Вы дочь Билли Ковальски, верно?

— Да, вы правы. У вас хорошая память. Боялась, что вы не вспомните. Все-таки пять лет прошло.

— Вы звонили мне тогда, чтобы сообщить о кончине отца.

— К сожалению, это было именно так. Вы помните, что еще я вам рассказала?

— О каком-то пакете, который ваш отец хотел передать мне? — Обмениваясь репликами по телефону, Кинг поглядывал на экран телевизора, пытаясь одновременно прислушиваться к диктору программы новостей. — Признаться, я тогда не понял, о чем идет речь.

— Я вам говорила, — голос Джессики Готторн отвлекал его от телевизора, — что перед смертью отец несколько раз вспоминал тот случай, когда вы в Италии спасли его от смерти.

Кинг в ответ только кашлянул. По экрану ползли танки. Надпись в углу оповещала, что репортаж посвящен событиям в Руанде.

— Он очень хотел передать вам один пакет, — продолжала собеседница, — но не мог вспомнить, куда его подевал.

— Да, я помню, вы говорили, что искали пакет, но не смогли найти.

— Совершенно верно. У вас действительно отличная память. Да и голос у вас такой молодой!

Кинг подумал, что уже второй человек упоминал сегодня его молодость. Может быть, это означает, что пришло время готовиться к переезду?

— Некоторые голоса с возрастом не меняются, — сказал он, стараясь говорить уверенно. Собственная убежденность часто действует на слушателей лучше, чем слова и формулировки.

— Мистер Кинг, — в голосе Джессики послышалось оживление, — я звоню вам потому, что мы с мужем нашли этот пакет! Мы готовимся к переезду, собираем вещи. Дом вверх дном. И вот вчера на антресолях, за разным барахлом, обнаружился пакет, на котором рукой отца написано, что содержимое предназначается вам.

— Вот как! Очень любезно с вашей стороны сообщить мне об этом. Но вам, вероятно, некогда ходить на почту, ведь переезд — такая морока. Представляю себе, сколько у вас сейчас хлопот!

Он нажал на кнопку пульта дистанционного управления, чтобы немного прибавить звук. Говорили что-то про Испанию. Содержимое пакета, который в приступе сентиментальности оставил ему старина Билли, не слишком интересовало Кинга.

— Нет, сходить на почту совсем не сложно. Только я не знаю, что внутри пакета. Вдруг что-то ценное…

— Вы не могли бы открыть его и посмотреть? — попросил Кинг.

— Конечно, мы просто не решались сделать это без вашего разрешения.

Последовала пауза, после которой Джессика сообщила:

— Тут шкатулка. Непонятно, как ее открыть. По виду старинная. Я сейчас вспомнила: отец говорил, что нашел ее в руинах какого-то дома после бомбежки. Это было в сорок пятом, когда вы с ним уже были на разных участках фронта.

— Скажите, завтра вы еще не переезжаете? — спросил Кинг. Ему вдруг захотелось сменить обстановку, а тут как раз подворачивался повод для непродолжительной поездки на Запад.

— Нет, только через три дня.

— Тогда дайте мне ваши координаты. Я завтра сам нанесу вам визит. Посылать по почте не стоит, если вещь старинная.

— Правда? Чудесно! — обрадовалась Джессика.

Уладить внезапный выходной за свой счет было несложно. Как всегда в таких ситуациях, Фрэнсис сказал Джеку:

— Если тебя это не устраивает, можешь уволить меня и даже лишить последней зарплаты. Я судиться с тобой не буду, — и повесил трубку. Он прекрасно понимал, что Холдинг от такого работника не откажется. А если и откажется, то уж работу дворника Кинг всегда найдет. Если вообще захочет. Можно было какое-то время просто побездельничать где-нибудь во Флориде.

В Калифорнии оказалось заметно теплее, чем в Нью-Йорке. В отеле Кинг потратил какое-то время, чтобы основательно поработать с гримом. Этим искусством он уже давно овладел в совершенстве. Сидя перед зеркалом, Фрэнсис медленно и со вкусом превращал себя в старика. Все-таки ему предстояло отправиться к дочери фронтового товарища, а с окончания Второй мировой войны прошло уже пятьдесят лет. Выглядеть на двадцать пять было бы просто неприлично.

С наслаждением вдыхая воздух, но и не забывая сутулиться и старчески пришаркивать ногой, Фрэнсис Кинг приближался к дому, где жило семейство Готторн. Резкий, знакомый, дымный запах вдруг ворвался в его сознание и на несколько мгновений безраздельно завладел им. Удивленно обернувшись, Кинг поискал глазами источник запаха. Тот обнаружился не сразу. Пришлось зайти за угол, на соседнюю улицу, и там глазам состоятельного нью-йоркского дворника предстала небольшая кучка тлеющих листьев и ватага десятилетних поджигателей, которые, завидев Кинга, тут же дали деру.

— Жгут опавшие листья, сорванцы, — пробормотал Кинг. Аромат был знаком ему с детства, и на мгновение Фрэнсис почувствовал себя ребенком. Такого чувства он не испытывал уже очень много лет. Так много, что, назови он их количество кому-нибудь — скажем, своему работодателю, брокеру или хоть той же миссис Готторн, — любой из них решил бы, что такая шутка нелепа.

Джессика Готторн оказалась высокой, нескладной женщиной лет тридцати пяти. Похоже, она стеснялась собственного роста и оттого сутулилась.

— Выпьете чаю, кофе? Может быть, воды? — спросила она, проводя гостя к дивану через наваленные друг на друга чемоданы и перевязанные саквояжи и коробки.

— О нет, благодарю вас!

— Тогда давайте сразу перейдем к делу, — предложила хозяйка и принесла из соседней комнаты небольшую керамическую шкатулку оттенка светлого обсидиана. Увидев изображение на ее крышке, Фрэнсис оторопел. Это была распластанная черепаха с торчащими во все стороны лапами.

— Вы не помните, — изумленно спросил он, пряча указательный палец, чтобы Джессика не увидела перстень с печаткой, на котором красовалась маленькая черепашка, — где именно ваш отец нашел этот предмет? И почему не сдал его командованию? Я полагаю, он должен был это сделать, ведь коробочка или ее содержимое могли представлять художественную ценность.

— Кажется, отец говорил, что это было где-то в Тоскане. Во Флоренции, что ли… А почему не сдал властям? Вероятно, просто присвоил. Может быть, хотел продать. Вы осуждаете его за это?

— Что вы! — поспешил Кинг. — Я спрашиваю только потому, что мне интересны его мотивы. Я думаю, Билли не сразу решил отдать ее мне, иначе он давно уже успел бы сделать это самостоятельно. Вероятно, такое решение пришло ему в голову незадолго до кончины.

— Возможно, вы и правы, мистер Кинг. Боюсь только, что мы уже никогда в точности не узнаем, что было у него в голове. Тем более что в последние годы отец страдал болезнью, из-за которой большую часть времени не узнавал даже родных. И с годами просветы в его сознании становились все реже.

Поблагодарив Джессику, Кинг поспешил на улицу. По счастью, ему сразу же удалось поймать такси. В отель он ехал в сильном возбуждении. Изображения на крышке шкатулки и на его перстне отличались лишь размерами. В остальном они были идентичны!

В гостиничном номере Фрэнсис принялся обследовать полученное наследство. Многолетний опыт ювелира, кузнеца и музыканта сделал его пальцы проворными и чувствительными, и вскоре он сумел нащупать крошечную выемку. Ему было бы интересно узнать, нашел ли ее в свое время бедняга Билли и видел ли он, что именно находится в шкатулке.

Там лежали сорок восемь пергаментных страниц. Они были заполнены текстом на средневековом испанском языке, написанном крошечными, налезающими друг на друга буквами. Мозг, не обращая внимания на участившееся сердцебиение, машинально рассуждал: глина не пропускает влаги, к тому же это стойкий пергамент, а не бумага; поэтому, вероятно, манускрипт так хорошо сохранился.

На титульном листе изящными крупными буквами, словно на виньетке, было выведено название: «Los viajeros еп mundos».

Сердце Кинга забилось еще сильнее. С трудом веря в то, что все это на самом деле с ним происходит, он с величайшей осторожностью стал перелистывать драгоценные страницы. Как он и ожидал, взгляд сразу же наткнулся на знакомые слова и имена. Слишком хорошо знакомые слова и имена!

Кинг заглянул в конец списка в поисках имени автора. Его там не было. Последний абзац текста гласил:

«Человеческая природа в наши дни так же, как и во времена Александра Великого, не готова к восприятию знания, которому посвящено сие повествование. Попав в руки людей жестоких, себялюбивых, не ведающих милосердия и не почитающих чуда жизни, оно может дать им непреодолимую власть над миром. По настоящей причине автор повести не решается представить ее на суд читателей и препоручает свой труд на хранение керамической шкатулке. Возможно, в будущем люди будут отличаться от нас, и тогда знание о путешествии среди миров станет достоянием многих.

Флоренция, 1547 год от Рождества Христова».

Такого волнения Фрэнсис Кинг не испытывал с тех времен, когда рядом взрывались бомбы и разлетались осколки гранат. Открыв буфет, он вынул маленькую бутылочку виски, осушил ее разом и уселся за чтение. Однако уже через полчаса, прочитав лишь небольшую часть повести, Кинг понял, что больше не может терпеть. Необходимо было звонить в Монреаль, чтобы поделиться новостью с единственным близким человеком.

Сначала он позвонил Бланш домой, но к телефону никто не подошел.

— Где ее носит в девять вечера?.. — проворчал Кинг. Потом решил, что она вполне может находиться в хореографической студии, где преподает фламенко. Бланш очень любила эту работу и могла заниматься со своими питомцами даже в самое неурочное время, особенно если им предстояло выступление.

На сей раз на звонок ответили.

— Aliô! — произнес мужской голос.

— Bon soir! Est-ce que je puis parler avec mademoiselle Blanche LaSource? — спросил Кинг.

— Mais oui, monsieur, bien sûr! Attendez un moment, s’il vous plaît.

Через минуту в трубке раздался ее мелодичный голос, такой теплый и так напоминающий голос ее бабушки, той, которую она никогда не знала, что у Фрэнсиса, как обычно после многолетней разлуки, чуть-чуть сжалось сердце:

— Я вас слушаю.

— Бланка, это я, — сказал Кинг по-испански.

— Панчито?! Почему ты звонишь мне в студию? Что-то случилось?

— Я напал на след!

— Напал на след? — непонимающе переспросила Бланш.

Он стал рассказывать ей о звонке Джессики, о том, что его фронтовой приятель оставил ему потерянный, а позже найденный пакет…

— Пако, может быть, ты расскажешь мне эту интересную историю на следующей неделе? — перебила Бланш. — Я сейчас, по правде говоря, очень занята. Мои ребята завтра выступают на конкурсе, куда приехали даже группы из Испании и…

— Там повесть, написанная кем-то в шестнадцатом веке, — быстро заговорил Кинг. — В ней рассказывается об орбинавтах.

— Что?! — задохнулась Бланш.

— Да, да! Автор использует именно это слово! И это еще не все. В повести рассказывается о твоем отце! И о твоей бабке! Они оба оказались орбинавтами! Вот откуда твоя удивительная сила: ты получила этот дар в наследство не только по материнской, но и по отцовской линии.

На другом конце провода звенела потрясенная тишина, и Кингу казалось, что он слышит, как гулко стучит сердце его внучки.

— Но главное, — добавил он, теперь уже не торопясь, что, как орбинавты, они оба все еще могут быть живы. Как и мы с тобой, пахарийо. А это означает, что пора начинать поиски!

Он уже решил, что произошел какой-то сбой связи и она, вероятно, не слышала его последних слов, когда Бланка вдруг нарушила молчание.

— Как звали бабушку? — спросила она каким-то не своим голосом.

— Росарио де Фуэнтес, — ответил Кинг. — В девичестве Мария дель Росарио Альмавива.

ВЕЧНО ЮНЫЕ

— Выспался? — Бланка вплыла в гостиную, изящно пройдя между стулом и дорожной сумкой Фрэнсиса. Тонкая талия, высокий рост, горделивая посадка головы. Осанка и стать босоногой танцовщицы Лолы, синие глаза хозяйки замка Росарио и русые волосы саламанкского идальго и индейского шамана Мануэля-Раваки.

Фрэнсис Кинг, он же Франсиско, или Пако, Эль-Рей, протерев глаза, с удовольствием смотрел на внучку. Выглядели они как брат и сестра примерно одного возраста.

— Ты давно на ногах? — спросил он.

— Да. Несмотря на то, что всю ночь читала повесть. Вставай, лежебока! Будем завтракать и обсуждать загадочную историю орбинавтов.

В ее голосе Пако расслышал легкую нотку недоверчивости. У него было достаточно времени, чтобы до тонкостей изучить интонации внучки. Что-то около пятисот лет.

Пако не ошибся. Настроена Бланка была весьма решительно.

— Панчо! — воскликнула она, когда они сидели в гостиной и пили кофе с имбирем и корицей, приготовленный в лучших традициях давно исчезнувшего народа испанских мавров. — Этого не может быть! Таких совпадений просто не бывает! Где-то в Италии хранится рукопись, написанная полтысячи лет назад, где речь идет ни больше ни меньше, как о моих родственниках, о тебе, об орбинавтах! В ней есть даже упоминание обо мне! Повесть лежит там веками и ждет своего часа, затем попадает в руки твоего фронтового товарища и наконец, спустя еще полвека, приходит прямиком к тебе. Из всех людей на этой земле — именно к тебе, одному из персонажей, пусть и не главных, самой повести! Мое мнение таково: либо ты меня разыгрываешь, и я надеюсь, что у тебя хватает ума этого не делать, потому что в этом случае я очень не скоро соглашусь снова с тобой встречаться, либо разыграли тебя самого.

— Да кто же мог такое сделать?! — воскликнул Пако. — Кто мог знать о том, что в тысяча четырехсотом году никому не известный Омар Алькади из Гранады сообщил еще менее известному цыгану Пако тайну, в которую во всем мире посвящены, быть может, лишь единицы? Кто мог знать имена Омара, его сына Ибрагима, его внука Дауда и его правнука Али? Все они упоминаются в «Странствующих»! Или ты думаешь, что это подстроил Билли? — Пако хохотнул. — Что годы, прошедшие после войны, он посвятил исключительно самообразованию, научился читать не только комиксы, но и исторические материалы, овладел тонкостями языка Кастилии шестнадцатого века, освоил искусство письма в соответствующем стиле? И все это ради того, чтобы разыграть меня?

Бланка пожала плечами и ничего не сказала. За окном на фоне белесого неба неторопливо парили темные очертания снежинок. В Монреаль зима пришла раньше, чем в Нью-Йорк.

— Как ты спас его на войне? — спросила она наконец. — Поменял реальность?

— Да, — коротко ответил Пако. Ему не хотелось вдаваться в подробности.

Бланка подняла на него взгляд. Глаза ее подозрительно блестели.

— Но если это не розыгрыш… — произнесла она. — Если это все правда, то получается, что мы не одни в этом мире…

— Вот именно, цыганочка! — радостно провозгласил Пако. — Вот именно!

Бланка резко встала и ушла в свою комнату. Через несколько секунд она вернулась с листами ксерокопии, которую привез ей дед. Оригинал «Странствующих в мирах» он оставил в сейфе своего бруклинского дома, чтобы не подвергать древний пергамент риску.

— Вчера по телефону ты не сказал, что у меня были два брата и сестра, — заметила она, опускаясь в кресло. Голос ее вдруг немного охрип.

— Если твои индейские родственники получили в наследство от Мануэля дар, то, возможно, они у тебя не только были, но и есть.

Бланка кивнула, тряхнув волосами. Обычно русые, они теперь были выкрашены в медно-рыжий, почти красный цвет.

— Я тебя не спросила, как ты поживаешь? — сказала она. — По-прежнему «торгуешь» на бирже? — Она черкнула пальцами обеих рук, как бы рисуя в воздухе кавычки.

— По-прежнему считаешь это неэтичным? — откликнулся Пако, удивляясь, как можно возвращаться к одной и той же теме каждые десять лет.

— А ты, разумеется, убежден, что допустимо все, что хорошо для тебя. — Это прозвучало как утверждение, а не вопрос. — Использовать свой дар орбинавта для личного обогащения.

В прошлом веке Пако несколько раз выигрывал на скачках, но вскоре понял, что регулярные выигрыши привлекают к нему излишнее внимание. Попробовал менять реальность в игорных домах, однако руководство казино, заметив, что он слишком уж часто выигрывает, запрещало нежелательному клиенту там появляться. Вопрос привлечения ненужного внимания становился еще острее. Вечная молодость и без того заставляла Пако, так же как и его внучку, время от времени переезжать с места на место, а раз в двадцать-тридцать лет еще и искать способ оформления новых документов для смены имени.

В тридцатых годах XX века внимание Пако привлекла биржа. Какое-то время он изучал разные виды анализа — технический, фундаментальный, графический. Это мало что ему дало. Затем он тщательно проштудировал все выпущенные к тому времени книги и статьи легендарного Уильяма Ганна, который, видя на графиках ценовых курсов какие-то одному ему понятные углы и движения, умудрялся точно предсказывать значительные перемены курса. Говорили также, что он, как это ни странно, успешно использует в своих прогнозах астрологию.

Одни называли Ганна великим человеком, другие — шарлатаном. Пако считал его одновременно гением и мистификатором. Ганн, по его мнению, действительно понимал природу циклических процессов, как никто другой (ведь предсказал же он обвал «бычьего» рынка 1929 года, Вторую мировую войну и нападение Японии на США), но сведения о своем методе, которые он давал читателям книг и слушателям курсов, были обрывочны, туманны и совершенно недостаточны для того, чтобы его последователи могли совершать такие же чудеса, как их кумир.

Так или иначе, зарабатывать на бирже, используя технический и всякий другой анализ, Фрэнсис Рейес (как звали Пако в тот период), подобно миллионам других незадачливых биржевых игроков, так и не научился. В чем заключалась причина — в нем самом или в ущербности методов анализа, — Пако выяснять не стал. Вместо этого он начал стабильно зарабатывать на биржевых сделках с помощью своего дара орбинавта. Для этого он разработал формулу «2:1», следя за тем, чтобы на каждые две прибыльные сделки приходилась одна убыточная. Иначе его очень скоро заподозрили бы в использовании инсайдерской информации. Даже если бы это не привело к судебному разбирательству, Пако привлек бы к себе столько общественного внимания, включая и интерес со стороны прессы, что сохранять незаметное существование, столь важное для вечно юного орбинавта, стало бы значительно сложнее.

Когда-то Пако имел неосторожность поделиться разработанным им способом заработка с Бланкой. Им двигало одно лишь желание — снабдить единственного в мире близкого человека безотказным и простым способом обеспечить себе безбедную жизнь. Тем более что, в отличие от лотереи, где выигрышные номера становились известны лишь через сутки после прекращения продажи билетов, заработать (или намеренно потерять) какую-то сумму на бирже можно было уже через несколько часов после открытия позиции на рынке. Для Пако и Бланки это имело важное значение из-за ограничений глубины ствола. За столетия тренировок Пако довел этот показатель до восьми часов, а Бланка — до двадцати. Менять реальность суточной давности было опасно.

Бланка не воспользовалась предложенным методом и даже не выразила никакой благодарности за оказанное ей великое доверие. Вместо этого она обрушилась на деда с острейшей критикой, обвиняя его в «нечестной игре».

Разговор проходил в Чикаго, где Пако тогда жил.

— Что же тут нечестного? — Еего недоумение было совершенно искренним. — Каждый участник спекулятивных торгов пытается найти способ склонить на свою сторону статистическое преимущество. Можно сказать, что это игра, в которой все заранее договорились, что каждый постарается перехитрить остальных. Это и есть правила игры! Если мое поведение нечестно, то и футболист, применяющий обманное движение, чтобы обвести защитника другой команды, тоже поступает нечестно!

— Нет, Пако, не пытайся задурить меня. — Бланка была непреклонна. — Футболист играет по правилам игры, а если он их нарушает, судья наказывает его. Ты же нарушаешь правила! И речь здесь вовсе не идет о статистическом преимуществе! Благодаря орбинавтике ты знаешь точный исход, а не его вероятность! Статистику, причем фиктивную, ты создаешь сам, когда намеренно проводишь отдельные убыточные сделки.

— А когда орбинавт меняет реальность, чтобы кирпич, упавший ему на голову, в новом витке яви пролетел мимо, это честно?! — Пако было досадно, что, имея опыт столетий, она не понимает простых и очевидных, как ему казалось, вещей.

— Мы наделены способностью, которой нет у миллионов, даже у миллиардов других людей, — втолковывала ему Бланка, испытывая примерно такие же чувства. Она считала, что деду оказалось недостаточно почти шестисот лет жизни для понимания элементарных основ нравственности. — Это накладывает на нас определенные обязательства. Отводя падающий кирпич, орбинавт спасает свою или чужую жизнь, свое или чужое здоровье. А используя знание того, куда пойдет ценовой курс, он просто нечестным способом набивает свой карман!

После долгой и ожесточенной перепалки каждый остался при своем мнении, и с тех пор в разговорах они старательно обходили эту тему. Однако пять лет назад Пако допустил неосторожность, заявив, что ученики Бланки что-то уж подозрительно часто побеждают на конкурсах фламенко. Темпераментная цыганка-дворянка завелась с полуоборота.

— На что ты намекаешь? — воскликнула она с жаром. — Если на орбинавтику, то она здесь ни при чем! Ты не допускаешь, что я просто могу быть хорошим преподавателем?

— В том, что ты хороший преподаватель, нет никакого сомнения, Бланкита, — примирительно протянул Пако. — Но разве тебе никогда не приходилось изменить реальность, если ты убеждалась, что конкретному ученику лучше подойдет другой способ объяснения, чем тот, которым ты только что воспользовалась?

— Разумеется, приходилось! — признала Бланка. — Но я делаю это не для того, чтобы обмануть жюри на конкурсе, а для того, чтобы помочь ученику легче и эффективнее овладеть знанием. Ты считаешь это нечестным?

— Да нет, я-то как раз так не считаю. Это ты считаешь это нечестным. Вспомни, что ты говорила про мою игру на бирже.

— Ты еще скажи, что я веду себя нечестно, потому что, в отличие от всех остальных преподавателей, видела собственными глазами, как возникала традиция фламенко, как танцевала моя мама в пещерах Сакромонте, когда никто даже не использовал само слово «фламенко», когда в Испании еще не было вееров, когда ритм отбивали не кастаньетами, а босыми ногами и цыганки носили не красочные разноцветные юбки, а серое нищенское тряпье!

В общем, преодолеть фундаментальное взаимное непонимание по данному вопросу им не удалось и в тот раз. Поэтому Пако сейчас поспешил сменить тему.

— Давай лучше обсудим повесть, которую ты только что прочитала, — предложил он. — Какое впечатление произвели на тебя отец и бабка?

— Они оба мне очень понравились. — Бланка улыбнулась. — Жаль, что я не была знакома с ними. Теперь я не сомневаюсь, что Росарио взяла бы меня на воспитание, если бы знала о моем существовании. И вместо того, чтобы жить с цыганами, вечно боявшимися изгнания и преследований, я выросла бы, окруженная роскошью, в дворянском замке. Получила бы хорошее образование.

— По-моему, ты невнимательно читала, внучка! — запротестовал Пако. — В тысяча четыреста девяносто четвертом году, когда тебе было всего полтора года, Росарио пришлось бежать в Геную. В каких условиях она там жила, мы не знаем. Так что ты вряд ли выросла бы в фамильном замке Каса де Фуэнтес. А образование ты и без того получила отменное.

— Да, только через пятьдесят лет после рождения, — беззлобно парировала Бланка и налила себе апельсинового сока. — Дон Мануэль, оказывается, искал маму во многих местах, но почему-то только в Андалусии. Надо же! Почему ему не пришло в голову поискать в Бургосе? Или в Толедо? Или, вместо того чтобы ехать открывать Америку, остаться в Кастилии и года через три нанести визит в пещеры Сакромонте в Гранаде?

— Да, да, почему ему не пришло в голову искать Лолу в Старой Кастилии? Или в Арагоне? — подхватил Пако. — Или в Леоне? Или в Португалии? Или в Англии? Или в России? Где еще он должен был искать твою мать?

— Значит, теперь ты его защищаешь. А что ты мне говорил, когда мне было двадцать? Разумеется, ты не знал, откуда Мануэль родом, и поэтому не мог его найти. А почему он сам нас не нашел, мы не имели представления. И тем не менее у тебя не было никаких причин для того, чтобы настраивать меня против неведомых нам Фуэнтесов.

Когда Бланке было двадцать, в далеком 1512 году, Пако говорил ей:

— Ты не должна обижаться на отца из-за того, что он не проявил достаточно упорства, чтобы найти твою мать. Про твое существование он вообще ничего не знал. К тому же он дворянин, а мы — бесправные цыгане. Вряд ли его родня была бы рада, если бы мы вдруг заявили о себе. Знаешь ведь, как высокомерны так называемые «благородные». Чего доброго, они еще пожаловались бы властям, что к ним пристают безродные бродяги! Только нам с тобой, дочка, их милости не нужны. Мы сами — куда более высокородная аристократия. Мы — орбинавты!

К тому времени Бланка жила с ним, и он частенько называл ее дочкой, хотя по виду был старше ее всего лет на пять. Лола Эль-Рей умерла от оспы, когда ее дочери, тогда еще Бланке Эль-Рей, было всего десять лет. Ее продолжала воспитывать бабка Зенобия, но Бланка к тому времени уже знала, что Зенобия была не матерью, а воспитательницей Лолы. В том, что со стороны отца она происходит от кастильских дворян и что ее настоящая фамилия де Фуэнтес, Бланку просветил Пако, неожиданно появившись в ее жизни, чтобы проверить ее на наличие дара.

Пако Эль-Рей так часто терял близких людей, которые умирали от болезней или от старости, когда его самого не брало ни то ни другое, — он был вечно юн, а его идеальное здоровье справлялось с болезнями без особого труда, — что однажды он решил, что больше не будет заводить семью. Быть вечно молодым и видеть, как стареют близкие, смотреть им в глаза — это оказалось выше его сил. Лола была последней дочерью Пако.

В жизни каждого из детей загадочного кузнеца (ювелира, дрессировщика медведей, гитариста и так далее — список профессий был длинным) наступал момент, когда моложавый отец рассказывал ему, что реальность можно менять силой мысли. Затем следовало испытание, каждый раз оканчивавшееся неудачей. Ни у кого дара орбинавта не обнаружилось, и Пако всякий раз говорил очередному ребенку, что это была просто шутка. Или игра. В зависимости от возраста испытуемого.

Последним отпрыском, которого Пако проверял на наличие дара, была его внучка. Беленькая цыганочка дворянского происхождения, сероглазая, русоволосая и невероятно темпераментная Бланка. Она оказалась единственной, у кого Пако обнаружил дар.

В жизни Пако до того дня, когда он сидел в монреальской квартире Бланки, обсуждая выплывшую из глубины столетий повесть, было всего несколько мгновений предельного, почти непосильного волнения. Когда он обнаружил в себе способность менять реальность. Когда этот же дар оказался у его внучки. Когда он выжил после сабельного ранения в одной из Наполеоновских войн: в тот раз он потерял сознание более чем на сутки и поэтому не смог воспользоваться даром, чтобы оказаться в другом витке реальности. И когда извлек из керамической шкатулки повесть про жизнь орбинавтов, в которой упоминался и он сам.

От воспоминаний Пако отвлек телефонный звонок. Бланка, коротко переговорив с кем-то, вернулась к столику, за которым ее ждал дед.

— Отец совсем не такой, как ты, — заявила она вдруг.

— В каком смысле? — подозрительно спросил Пако, не очень довольный тем, что его собирались сравнивать с другим человеком и, как он чувствовал, не в его пользу.

— Во-первых, он решил не применять придуманной им техники «взмаха» в индейской ритуальной игре в мяч, потому что считал, что это будет нечестно по отношению к другим игрокам.

— В двадцать с чем-то лет я тоже был идеалистом, — комментировал ее слова Пако и сердито засопел.

— Ты?! — Бланка не удержалась и рассмеялась. — Ладно, не обижайся! Сам знаешь, что идеалистом ты не был никогда! Но, к сожалению для тебя, я еще не закончила сравнение. Дон Мануэль, он же шаман Равака, не проверял своих детей на наличие дара, потому что боялся, что, обнаружив дар, они перестанут расти. Он ждал, пока им исполнится двадцать лет. А ты о такой возможности подумал, когда проверял меня? Что если бы я перестала расти и навсегда осталась двенадцатилетней? Как бы я сейчас преподавала фламенко?

По ее тону трудно было понять, в какой степени она шутит, а в какой — действительно упрекает собеседника.

— Что это за глупая идея?! — возмутился Пако. — С какой стати ты перестала бы расти?

— А с какой стати ты перестал стареть? С какой стати Росарио помолодела?

— Но ты же не перестала расти! Судить надо по результатам, а не по намерениям.

— Вот тут мы с тобой и расходимся, дорогой дедушка. Судить вообще не надо. А намерение зачастую важнее результата.

Бланка поставила какую-то незнакомую Пако музыку и, отрегулировав громкость, чтобы она звучала тихо и не мешала разговору, вернулась к низкому столику, возле которого они сидели. Тема неторопливого блюза была незапоминающейся и оттого не надоедала.

— Кстати, теперь мы точно знаем, что не стареем именно из-за дара, — сказала Бланка.

— Это и без того было ясно. В этом смысле повесть нам ничего не открыла. Мы оба всегда это понимали.

— Ничего подобного! — Лицо ее осветилось новой мыслью. — Мы оба понимали это неправильно. Мы думали, что само наличие дара останавливает процесс старения.

— Так и оказалось, разве нет?

— То-то и оно, что нет. Если бы было так, я бы осталась в возрасте двенадцати лет. Даже нет! Я бы осталась в нулевом возрасте. Потому что дар орбинавта у меня от рождения. В действительности именно применение этого дара, а не просто его наличие оказывает воздействие на организм орбинавта. Да и воздействие состоит не в прекращении старения, а в формировании идеального тела!

— Да, ты права, — признал Пако. — Вот почему ты продолжала расти и после того, как стала применять свои способности. Мы ничего этого не знали. И Мануэль этого тоже не знал, когда жил на острове. Алонсо расшифровал соответствующий фрагмент только в конце тысяча четыреста девяносто третьего года.

— Ты мог это узнать не в двадцатом, а в пятнадцатом или хотя бы в шестнадцатом столетии. Если бы потрудился получить причитающуюся тебе — да и мне тоже, между прочим! — копию рукописи.

— О нет, не начинай снова! — взмолился Пако. — Невозможно выслушивать каждые полвека одни и те же упреки!

С годами, точнее говоря, с веками бывший цыганский беженец из Византии, благодаря природной любознательности, цепкому уму, хорошей памяти и практически неограниченным ресурсам времени, находящимся в распоряжении нестареющего орбинавта, выучил множество языков. Он стал — поначалу просто от скуки — интересоваться развитием наук и искусств, прочитал невероятное количество книг. С XVII по XX век Пако, вероятно, был одним из самых образованных людей в мире. Как и его внучка, прошедшая сходный путь к знаниям.

Но это не всегда было так. Когда Омар предложил сделать для Пако копию древнего манускрипта «Свет в оазисе», где рассказывалось, как развить дар орбинавта, Пако, подумав, что он никогда в жизни не станет возиться с расшифровкой латинского текста, написанного еврейскими буквами, бездумно отказался.

Сегодня подобный довод показался бы Пако смехотворным. У него было достаточно времени и упорства, чтобы выучить любой, даже самый сложный в мире язык и попытаться расшифровать какой угодно документ. Но дело было сделано. Рукописи у Пако не было.

Он уже почти и забыл о ее существовании. В 1506 году, после смерти Зенобии, воспитавшей и Лолу, и Бланку, юная наследница Фуэнтесов покинула пещеры Сакромон-те, где в последние годы обитала их группа, и по настоянию деда переехала к нему в Толедо. К тому времени он больше не примыкал ни к каким цыганским поселениям. В последнем сообществе, с которым он прожил с 1483 по 1502 год, когда пришел с маленькой Лолой, Пако уже почти не мог скрывать своей неподверженности старению. Даже странно, что этот факт так и не дошел до Святой палаты.

После приезда Бланки дед и внучка много лет прожили вместе до тех пор, пока она не вышла замуж. Для того, чтобы прийти к таким же выводам и к такому же образу жизни, который вел Пако, — вечные скитания, смена имени (для чего приходилось подкупать чиновников), а главное, отказ от привязанностей, семьи, детей, — Бланке потребовалось пройти собственный путь.

В первый же год жизни с дедом четырнадцатилетняя девочка высказала пожелание взглянуть на рукопись, фигурировавшую в рассказах деда-орбинавта. Ему пришлось признаться, что когда-то он от нее отказался. Спустя еще лет пять повзрослевшая Бланка, опять вспомнив о рукописи, обратилась к Пако со всей решимостью:

— Мы должны найти потомков Омара и попытаться раздобыть копию «Света в оазисе».

— Почему это так важно? — удивился дед. — Мы оба умеем управлять реальностью. Что такого может нам рассказать этот древний текст? Я понимаю, когда ему придают огромное значение люди, не родившиеся с даром орбинавта, но по наивности полагающие, что его можно развить. Для нас же с тобой эта рукопись сделала свое дело: благодаря ей мы узнали о своих способностях. Что еще она может нам дать?

Бланка, которую уже и тогда невозможно было переубедить хлипкими, но многословными аргументами (Пако называл это ее качество «занудством»), стала загибать пальцы:

— В ней могут содержаться ответы на множество вопросов. Как часто дар передается по наследству? Есть ли какой-нибудь предел глубины ствола, до которого его можно довести постепенным увеличением? Можно ли развить дар до такой силы, чтобы менять события, происшедшие месяц назад, год назад, десятки лет назад? Можно ли менять человеческую историю? Не предлагает ли автор рукописи какие-то неизвестные нам способы увеличения глубины? Что означает странная пульсация в затылке, которую мы оба чувствуем всякий раз, когда меняем явь?

— Для того чтобы вести замечательную жизнь, все эти знания совсем не обязательны, — пытался было возразить Пако, но Бланка тут же его перебила.

— Может ли орбинавт умереть от болезни или от ранения? — добавила она. — Это тоже необязательное знание? Или ты предлагаешь получить ответ личным опытом?

Переспорить Бланку было трудно даже в тех ситуациях, когда она была не права. А тут Пако понимал ее правоту и сопротивлялся скорее по привычке. Кончились эти разговоры тем, что они предприняли ничего не давшее путешествие — сначала в Гранаду, где ни один человек к тому времени не знал, куда делись книготорговец Ибрагим и его внук Али, затем в Саламанку.

— Почему именно в Саламанку? — спрашивала Бланка.

— Я слышал, что внук Ибрагима принял христианство, взял себе новое имя, превратившись из Али Алькади в Алонсо Гарделя, и открыл в Саламанке книжную торговлю, — уклончиво отвечал Пако.

Бланка заподозрила, что он что-то скрывает, и заявила:

— Где это ты мог такое «услышать»?

В конце концов Пако признался, что в 1493 году Алонсо сам нашел его на цыганской стоянке в пригороде Толедо и представился как потомок Омара Алькади и как «книготорговец из Саламанки».

— И чего он хотел от тебя? — не унималась Бланка, которая всегда стремилась выяснить все до конца.

Разговор происходил в повозке, везущей их в бывшую столицу бывшего королевства Леон.

— Ты отвлекаешь меня, — сказал Пако, показывая всем своим видом, какую важную задачу он выполняет, управляя лошадьми.

— Не выдумывай! Ты старый опытный цыган-лошадник. Кони понимают тебя, даже когда ты о них не думаешь. Ответь на вопрос, — настаивала внучка. — А самое главное: объясни мне, почему ты не заговорил с ним о рукописи? Почему не узнал, где он живет?

— Он хотел поговорить о том, как развить способности орбинавта, — сдался Пако. — Показал мне кольцо с печаткой, которое получил от Ибрагима. Я когда-то подарил его Омару.

— Такое же, как у меня? — спросила Бланка.

— Такое же.

— Давно хотела спросить тебя, почему ты так любишь делать эти перстни с черепахами?

Пако, обрадовавшись, что она заговорила о другом, охотно объяснил:

— Черепаха всегда живет внутри своего панциря. В моем представлении, нижняя стенка панциря — это земля, а верхняя — небо. Сама черепаха — это мир между землей и небом. Можно также сказать, что, где бы она ни находилась, она всегда дома, потому что носит дом с собой. Такими же должны быть и мы с тобой — и как цыгане, и как орбинавты, то есть странники в мирах: везде чувствовать себя как дома. Чтобы весь мир был нашим домом.

— Красиво, — одобрила Бланка и тут же, к неудовольствию деда, вернулась к прежней теме разговора: — Итак, Алонсо показал тебе символ мира, изготовленный тобой для его прадеда, и предложил поговорить о способностях орбинавтов. Что было дальше?

— Сначала он просто спросил, не являюсь ли я потомком Франсиско Эль-Рея. Я ответил, что я и есть тот самый Франсиско. Алонсо решил, что я не намерен разговаривать серьезно, и уже собрался уходить, но я его остановил, сказав: «Вы, вероятно, хотите обсудить дар орбинавтов?» Услышав это слово, он пришел в возбуждение, заявил, что с семнадцатилетнего возраста выполняет упражнения из «Света в оазисе», но все, чего он добился за пять лет, — это управление снами.

Пако замолк.

— Рассказывай до конца, — потребовала неумолимая внучка.

— Помнишь, я тебе как-то говорил, почему я перестал в свое время навещать Омара? Конечно, я ему был страшно благодарен за то, что с его помощью узнал о своем даре. Но ведь и я ему когда-то спас жизнь. В каком-то смысле мы были квиты. Я не хотел продолжать этих встреч только из чувства признательности. Они стали мне в тягость, потому что Омар постоянно выпытывал у меня, что я чувствую, когда меняю реальность. А я понимал, что ему никогда не стать орбинавтом, потому что с этим надо родиться. И объяснить ему, что я чувствую, тоже не мог. Ты же сама знаешь, что это невозможно.

— И по той же причине ты не захотел говорить с Алонсо? — спросила Бланка.

— Да.

— И поменял явь?

— Поменял на другой виток, в котором я ему просто сказал, что ничего не знаю про своего «предка».

— И теперь ты уже не мог спросить про рукопись? — напирала внучка. — Так, что ли?

— Не совсем. — Пако с удовольствием согласился бы с этой версией, но понимал, что Бланка в нее не поверит. — Про рукопись просто забыл. Я тогда не придавал ей особого значения.

— Так я и думала, — угрюмо проговорила Бланка и до самой Саламанки не проронила больше ни единого слова.

В городе они стали обходить книжные магазины, в результате чего им удалось только выяснить, что когда-то в городе действительно работала лавка, принадлежавшая мориску из Гранады. Но он исчез в неизвестном направлении десять лет назад, а теперь лавка принадлежала герцогу Альбе де Тормесу.

О том, что на момент бегства Алонсо из Кастилии одна копия рукописи (точнее говоря, ее оригинал) осталась в его опустевшем доме, другая находилась у Консуэло Онесты в Саламанке, а третья — у матери Алонсо в Кордове, дед и внучка ничего не знали. Даже о самом существовании Консуэло, так же как и кордовских Гарделей, им стало известно лишь сейчас, из повести, найденной Билли Ковальски во Флоренции в 1945 году.

— Мне пора идти в студию. — Бланка выключила музыку. — Давай поужинаем в одном симпатичном ресторанчике и продолжим наше обсуждение.

Переодевшись, она вышла из своей комнаты. Уже у выхода, натягивая куртку с капюшоном, Бланка сказала:

— Мы оба всегда считали, что упражнения со сновидениями, которые предлагает «Свет в оазисе», не могут развить дар орбинавта в человеке, если он с ним не родился. Что рукопись нужна лишь для того, чтобы пробудить дар у тех, кто им обладает, но об этом не подозревает.

Пако, подавая ей дорожную сумку с одеждой для танцев, кивнул.

— Возможно, мы ошибались, — продолжала Бланка. — В повести говорится, что Алонсо, меняя содержание своих снов, чувствовал такую же пульсацию в затылке. Поэтому, вероятно, между управлением снами и воздействием на явь все-таки есть довольно тесная связь. Значит, мы не должны полностью сбрасывать со счетов и вероятность того, что кто-нибудь из тех, что практиковали эти упражнения — Алонсо, Сеферина, Консуэло, — тоже стал орбинавтом. Тогда они могли дожить и до наших дней.

Последние слова она произнесла по дороге к лифту, оставив деда обдумывать их.

«Симпатичный ресторанчик», в котором они встретились вечером, был расположен в живописном квартале Монреаля, недалеко от базилики Марии Царицы мира.

— Паэльи у них нет, — пришел к выводу Пако, изучив меню.

— Это не испанская кухня, Панчо, — заметила внучка. — Но, если тебе так сильно хочется паэльи, мы можем сами приготовить ее дома. Давай завтра купим все необходимые продукты и сделаем это. Все равно ни в одном ресторане ее не приготовят так, как это делала бабка Зенобия.

— Ты думала о том, кто мог быть автором повести? — спросил Пако, когда официант, получив заказ, отошел от их столика.

— Он знает очень много подробностей, как из жизни моего отца, так и из истории Алонсо и моей бабушки. — Бланка поправила упавшую на лоб рыжую прядь. — Либо он был знаком со всеми, либо это один из них.

— Если верно второе, это означает, что Мануэль, вернувшись в Европу, сумел отыскать Росарио или Алонсо. Или их обоих, — заметил Пако.

— Какие вообще можно выстроить версии? — Бланка в задумчивости теребила салфетку. — Один вариант таков: Мануэль, вернувшись с Пуэрто-Рико, нашел Росарио и Алонсо, и кто-то из них впоследствии написал эту повесть. Скорее всего, это было в Италии, куда Росарио и Алонсо бежали четырнадцатью годами ранее.

— Вариант второй, — продолжил дед. — Он нашел только Росарио. Алонсо с ней не было. Либо он так и не добрался до Генуи, либо добрался, но к моменту появления Мануэля умер или какие-то обстоятельства разлучили его с Росарио. Однако она знала его историю очень подробно, потому что Алонсо успел ей все это рассказать. После встречи матери и сына один из них написал повесть. Скорее Росарио, у которой всегда была склонность к литературе.

— Вариант третий, — сказала Бланка. — Отец не нашел бабушку и вернулся на Пуэрто-Рико. Там с ним познакомился автор повести, который был знаком также с Алонсо.

— Точнее сказать, — поправил Пако, — был знаком с историей Алонсо. Может быть, со слов Росарио.

— Или со слов Консуэло, которая тоже немало знала об Алонсо, — вставила Бланка.

Они замолчали, размышляя. Официант принес бутылку вина и наполнил два бокала.

Пако поднял свой.

— За встречу орбинавтов, — сказал он.

— За выход из одиночества, — откликнулась Бланка, беря бокал.

Ресторанчик постепенно наполнялся людьми. В глубине зала пианист играл на рояле.

— Отец не знал этого слова, «орбинавты», — рассуждала вслух Бланка. — По крайней мере, до возвращения в Европу. Ведь в свое время Алонсо ничего ему не рассказывал о рукописи «Свет в оазисе». Не знал он и других выражений, которыми пользовались Алонсо и бабушка и которыми пользуемся мы, потому что все они взяты из рукописи. «Глубина ствола», «древо исходов», «точка ветвления». Ему пришлось придумывать собственные. Не помнишь, как он называл глубину ствола?

— Кажется, «давность». Но вот что интересно! — воскликнул вдруг Пако. — И он, и Росарио независимо друг от друга пришли к сочетанию «ткань бытия», которого в рукописи не было!

— Росарио и Алонсо, — задумчиво проговорила Бланка. — Добрался ли он до Генуи? Нашли ли они друг друга?

— Мне кажется, путешествие через Францию было не таким уж опасным. Войны между Францией и Испанией начались позже, уже при Карле Пятом. Хотя нет, конфликт имел место и в тот период, когда Фердинанд Арагонский был регентом Кастилии. Но это все равно случилось уже после девяносто четвертого года.

— Мне кажется, что для бабушки было бы лучше, если бы с момента бегства из Кастилии она больше не видела Алонсо, — сказала вдруг Бланка с горечью. — Лучше бы ей было не видеть, как он состарится и умрет у нее на руках!

Пако не ответил. Он лишь кивнул и отвел глаза. Каждому из них было что вспомнить.

Бланка де Фуэнтес выходила замуж всего раз. У нее было двое детей. Старший, Пальмиро, умер в раннем возрасте от чахотки. Младшая дожила до преклонных лет. Скромная, застенчивая, музыкально одаренная Раймунда, не наделенная, однако, другим даром, который стал бы для нее источником вечной юности. Когда Раймунде было двадцать, Бланка велела ей перестать называть ее мамой и обращаться к ней по имени, чтобы не привлекать постороннего внимания. Раймунда знала тайну матери. Знала, что Бланка умеет менять реальность, но не умеет стареть.

Долгое время они не виделись: Раймунда с мужем, солдатом из Мурсии, жила в Новом Свете. О том, что у нее в Испании есть мать, ни муж, ни дети не знали. Раймунда не смогла бы объяснить им, почему Бланка не стареет. В те времена тот, кто не доносил на ведьму, сам считался пособником дьявола, и люди в это верили.

Когда мужа уже не было в живых, а дети стали взрослыми, состарившаяся Раймунда сказала им, что решила отправиться на родину и принять постриг. В действительности она вернулась к Бланке, чтобы провести с ней остаток своих дней.

В последние годы дряхлая, почти слепая старушка опять стала называть цветущую молодую женщину мамой, как в детстве. Но она уже не могла ходить, с людьми больше не встречалась, поэтому никто услышать этого не мог. Раймунда почти все время лежала, а Бланка ухаживала за ней, как за ребенком. Так же, как она делала это много десятилетий назад, когда Раймунда действительно была младенцем. Один раз к ним неожиданно нагрянул Пако, живший тогда в Португалии. По просьбе Бланки он целый вечер играл на гитаре, чтобы доставить удовольствие Раймунде.

Потом старушка, с трудом шевеля губами, надтреснутым голосом поделилась с Бланкой своим наблюдением:

— Знаешь, чем отличается переживание музыки в юности и в старости? Нет, мама, ты не можешь этого знать, потому что ты будешь юной, даже когда тебе будет тысяча лет!

— Не надо так волноваться, — испугалась Бланка.

Но Раймунда продолжала говорить:

— Важно не то, сколько лет человек уже прожил на земле. Важно его собственное ощущение отдаленности или близости последнего мига. Когда впереди простирается длинная жизнь, как это представляется молодым людям, в музыке всегда звучит какое-то обещание. Она всегда что-то сулит. И мы с трепетом и восторгом смотрим вперед, ожидая выполнения этих посулов.

Она немного помолчала, словно набираясь сил для продолжения.

— Наслаждение музыкой в старости — более чистое, потому что мы наслаждаемся только лишь гармонией и мелодией. Мы больше не слышим в ней ложных обещаний, которых, впрочем, в ней никогда и не было.

В день смерти сознание ненадолго вернулось к Раймунде, и она, задыхаясь, с трудом шевеля морщинистым ртом, произнесла свои последние слова:

— Не печалься, мама! Любой ребенок хочет, чтобы его мать жила вечно и всегда была молодой. Мне повезло родиться именно у тебя. Я очень счастливый ребенок…

Бланка больше не выходила замуж и не рожала детей. Время от времени у нее бывали романы с мужчинами, и всякий раз на самом пике событий она внезапно исчезала из жизни возлюбленного. Такой же образ жизни вел и Пако. Дружеских уз они тоже избегали. Терять поколение за поколением стареющих и умирающих друзей — это было бы чересчур.

Дед и внучка были одиноки уже несколько веков, и конец этому одиночеству замерцал на горизонте лишь сейчас, когда появилась надежда найти других орбинавтов…

— Как тебе ресторанчик? — спросила Бланка, когда они прогуливались по улицам. Погода была безветренная, снег весь растаял. Его время еще не пришло.

— Мило, очень мило. Только антрекоты можно было подержать на решетке немного подольше.

— Интересно, удалось ли отцу спасти своих таино. Панчито, что стало с этим народом? Ты что-нибудь знаешь?

— Нет, конкретно про таино не знаю. Но, скорее всего, они разделили судьбу многих других индейских племен во времена колонизации. Поэтому, полагаю, у Мануэля было весьма мало шансов спасти целый народ. В лучшем случае он мог как-то обезопасить свою семью или только жителей своей деревни, но даже это представляется мне сомнительным.

— Он хотел посоветоваться на эту тему с Росарио и Алонсо, — сказала Бланка. — Какой они могли дать ему совет? Что бы посоветовал ему ты?

— Забрать семью и ближайших друзей, может быть, даже все население деревни Коки — их было не так уж много — и бежать с острова, пока не поздно. Мануэль и сам понимал, как непрочен мир между испанцами и касиками острова.

— И куда бы ты посоветовал им бежать? — спросила Бланка.

— Куда угодно, но на континент, а не на другие острова. Хоть в Южную Америку, хоть в Северную. Главное — поскорей убраться с острова, где спрятаться было негде. На материке они могли кочевать в глубь территории, подальше от границы колонизации, еще две-три сотни лет. Стали бы индейцами-цыганами.

— Им пришлось бы добираться до материка на каноэ? Это не слишком далеко?

Пако подумал.

— Мануэль мог специально для этой цели зафрахтовать каравеллу или карраку, — сказал он. — Это, впрочем, тоже не идеальное решение. Беглецы могли попасть в зону влияния майя или ацтеков, а тем как раз очень нужны были пленники для массовых человеческих жертвоприношений. Безответные, лишенные воинственности таино были бы настоящим подарком для последователей кровавых богов Шибальбы.

— Была и другая проблема, — рассуждала Бланка. — Как я поняла из повести, в обществе таино в тот период еще продолжали действовать тотемные запреты. У них было табу на вступление в брак в рамках одного тотемного сообщества. Это означало, что дети Коки не стали бы вступать друг с другом в браки. Уйдя с родного острова, оказавшись среди незнакомых народов, говорящих на других языках, они могли вообще оказаться в полной изоляции.

— Если бы им повезло, они попали бы к аравакам на территории нынешней Венесуэлы. В повести говорится, что таино — это островная ветвь народа араваков. У них были очень похожие языки и сходные культуры. Вообще, они могли вступать в браки с другими индейцами, а также с испанскими колонистами в тех местах, где не шли военные действия. Они же не всегда и не везде воевали.

Пако пришла в голову хорошая мысль.

— Я посижу в библиотеках Монреаля, — решил он. — Поищу более конкретные сведения на эту тему.

— Да, было бы интереснее узнать подробнее, что произошло именно на Пуэрто-Рико, — согласилась Бланка.

Возле станции метро «Площадь искусств» дед и внучка нырнули в так называемый «подземный город» — комплекс длинных пешеходных переходов, соединяющих многие станции подземки. Здесь было ярко и празднично — магазины, кафе, концертные залы, театры.

— Я думал, что буду чаще слышать в Монреале английскую речь, — заметил Пако. — Все-таки это не Франция, а Канада.

— Результат «тихой революции» шестидесятых, — сказала Бланка. — Франко-канадцы многого добились тогда.

— Плоды патриотизма… — многозначительно произнес Пако.

Он всегда любил повторять, что не испытывает патриотических чувств ни к одной стране и какой-либо особой привязанности ни к одному народу. Однако в 1944 году, когда в Европе был открыт второй фронт, Пако добровольцем вступил в американскую армию и отправился воевать. Бланка со всей присущей ей страстностью и силой убеждения пыталась отговорить его от этого шага, но дед заявил:

— Они планомерно уничтожают целые народы, в том числе цыган. Я нахожу это не только преступным, но и оскорбительным для себя.

Уговоры не подействовали, и в один прекрасный день он отправился в военкомат с небольшим чемоданчиком в руке. Провожавшая его Бланка говорила по дороге не переставая:

— Панчо, Панчито, не дай им себя убить! Обещай мне это, сумасшедший, выживший из ума старик! Всегда используй свой дар, делай все, что сочтешь нужным, но не дай им ни убить, ни покалечить себя! Обещай!

Они остановились, и Пако смотрел на перламутровый отблеск в уголках ее глаз. Ему тогда пришло в голову, что пойти на войну стоило уже хотя бы для того, чтобы увидеть, как он ей дорог. Обычно она этого никак не показывала.

— Обещаю, птенчик, — твердо сказал он, обнимая Бланку. — Конечно, обещаю! Ну, что они могут сделать великому волшебнику? Скажешь тоже!

Пако сдержал обещание. Он не дал себя убить. На войне Фрэнсис Кинг вел скрупулезный подсчет всех случаев, когда мог бы попасть в беду, если бы не его дар орбинавта. В результате получилось, что, если бы Пако не умел менять реальность, он шесть раз погиб бы от пули, одиннадцать — от бомбежки, пять раз стал бы калекой, один — утонул и как минимум два раза попал бы в лагерь для военнопленных. Может быть, в лагерь смерти.

СВЕТ В ОАЗИСЕ

Работа в библиотеке пришлась Пако по вкусу. Он долго изучал каталоги, потом шел к столику со стопкой книг, делал выписки, размышлял. По вечерам рассказывал Бланке о результатах своих исследований.

— В истории испанской колонизации Америки все не так однозначно и просто, как принято считать, — рассуждал он. — Вот тебе пример. В армии Эрнандо Кортеса было меньше тысячи человек. Как, по-твоему, с таким мизерным числом воинов он умудрился уничтожить целую империю ацтеков?

Бланка пожала плечами.

— Да никак! — продолжал Пако. — Все было иначе. В знаменитом завоевании Мексики на стороне Кортеса сражалось огромное количество индейцев, враждовавших с ацтеками. У одних были с ними территориальные споры, другие не хотели подчиняться ацтекам и отдавать им на заклание своих сыновей. Одних только тласкаланцев на стороне кастильцев сражалось сто десять тысяч человек! По сути, это была война индейцев с индейцами, в которой испанцы поддержали тех, кто был против ацтеков.

Они сидели в пуэрториканском ресторане, и Пако, с интересом разглядывая только что отошедшую официантку, сказал:

— Неизвестно, каких генов в этом милой девушке больше — испанских или таино. Возможно, в ней есть и гены твоего отца, и она приходится тебе далекой внучатой племянницей.

— Тогда ее надо проверить на дар орбинавта, — предложила Бланка. — Сделаем это?

— Шутки шутками, — откликнулся Пако, — а я по-прежнему считаю, что мы не должны предавать гласности сам факт существования способности менять реальность. Автор повести прав: люди к этому не готовы. Мы с тобой не имеем представления, насколько часто встречаются эти способности. Как только эта информация будет обнародована, каждый начнет проверять себя. А что если каждый тысячный обнаружит в себе дар? Ты представляешь, что тогда начнется? Какую силу дает возможность менять реальность?! История человечества неизбежно вступит в новую фазу — фазу борьбы между орбинавтами!

С этим Бланка не спорила. Она хорошо помнила, как они с дедом однажды устроили что-то вроде поединка. Положили на стол апельсин, и минут через десять каждый погрузился в ткань бытия, осуществляя тот виток, в котором апельсин брал со стола именно он. Это привело к крайне нестабильной реальности, которая несколько раз мерцала и менялась, — апельсин появлялся в руках у Пако, исчезал и возникал у Бланки, и наоборот. В результате победила Бланка: у нее и глубина ствола была больше, и, по-видимому, способность удерживать в сознании желательный виток — сильнее, чем у Пако. Но оба они были так истощены, что договорились никогда больше ничего подобного не делать. И даже не предпринимать опытов по изменению реальности в присутствии друг друга, не сообщив предварительно о намерении так поступить.

— Так что же произошло на Пуэрто-Рико в начале шестнадцатого века? — спросила Бланка.

— Как я понял, — ответил Пако, — братание губернатора острова с верховным касиком действительно отодвинуло столкновение, но оно не помешало испанским помещикам фактически превратить таино в энкомьендах в рабов. Уже через год после братания, то есть в тысяча пятьсот десятом году, когда умер касик Агуэйбана, индейское население острова было доведено до такого отчаяния, что для восстания хватило одного инцидента. Новый индейский вождь, брат умершего касика Агуэйбана Второй, действительно исполнил план, к которому его подтолкнули другие касики. Индейцы утопили в реке испанского солдата. Убедившись, что солдат скончался, они пришли к выводу, что испанцы не боги, и на острове тут же началось повсеместное восстание. Кстати, знаешь, как звали утопленного солдата?

— Как? — спросила Бланка.

— Диего Сальседо.

— Вот как?! — Ее голубые глаза расширились. — Тот самый, который упоминается в нашей флорентинской повести?

— Вот именно, — подтвердил Пако. — Он был в составе небольшого отряда Понсе де Леона, сопровождавшего его во время визита в деревню Коки, где они обнаружили Мануэля-Раваку. Там же был и знаменитый защитник индейцев Бартоломе де Лас Касас. Через несколько лет после той встречи он действительно принял священнический сан.

— Сколько времени длилось восстание на Борикене? — спросила Бланка.

— Недолго. В начале тысяча пятьсот одиннадцатого года оно уже было подавлено со всей жестокостью. А дальше повторилась история Гаити. Многие индейцы кончали самоубийством, бросаясь с утесов в море. Многие бежали с острова. Из тех, что остались, большинство впоследствии скончались либо от жестокого обращения, либо от эпидемии оспы. Эту болезнь завезли на остров европейцы. У индейцев не было к ней никакого иммунитета. Их притирания и травы на сей раз не помогли.

— Какой ужас! — проговорила Бланка. — Но ты говоришь, были и такие, кому удалось покинуть остров?

— Да, некоторые смогли это сделать.

— Как ты думаешь, где во время этих событий был отец? Где была его семья?

— Я очень надеюсь, что он все еще жив и что мы его найдем. Тогда он нам и расскажет.

Бланка вспомнила один момент в тексте повести, который показался ей любопытным.

— Ты, случайно, не выяснял дальнейшей судьбы Понсе де Леона? — спросила она. — Отправился ли он на поиски источника вечной юности?

— Как раз хотел тебе об этом рассказать. Против дона Хуана постоянно интриговали влиятельные люди из окружения Николаса де Овандо, и им наконец удалось добиться его отстранения с поста губернатора острова Сан-Хуан, как тогда назывался Пуэрто-Рико. На собранные им личные средства дон Хуан в тысяча пятьсот тринадцатом году организовал экспедицию в поисках легендарного острова Бимини, где, согласно мифу, находился источник вечной юности.

— Удивительно, какая настойчивость!

— Остров Бимини, так же как и источник, он не нашел, зато открыл полуостров, который нарек Флоридой. В двадцать первом году он возглавил ее колонизацию. Началась война с местными индейцами. Дон Хуан был ранен отравленной стрелой и умер на корабле по дороге на Антильские острова. Его похоронили в Сан-Хуане, столице Пуэрто-Рико. Там сейчас стоит памятник ему.

— Пако, все это весьма интересно. Ты закончил свои библиотечные исследования?

— Нет, у меня возникла одна идея, в связи с чем я хочу проверить кое-какую литературу по биохимии.

— При чем тут биохимия? — удивилась Бланка.

— Расскажу завтра, — загадочно пообещал Франсиско.

— Тогда скажи мне вот что. Скольких людей из тех, кого упоминает повесть, у нас есть шансы найти?

— Возможно любое число, — прикинул вслух Пако, — между неким минимумом и максимумом. Минимум — ноль.

— Ноль?!

— Да, к сожалению, мы должны допустить и такую возможность, что до наших дней никто не дожил. Ведь нам до сих пор неизвестно, может ли орбинавт умереть от болезни или несчастного случая.

— Значит, это самый пессимистический сценарий. А какой самый оптимистический?

— Ты спрашиваешь про максимальное число участников этой истории, которые теоретически могут быть сейчас живы? — Пако наморщил лоб, что-то мысленно подсчитал, а затем изрек: — Восемь!

— Восемь?! — воскликнула Бланка. — Так много! Это мне нравится. Но как ты насчитал столько народу?

— Во-первых, это бесспорные орбинавты Росарио и Мануэль. Во-вторых, возможные орбинавты — трое детей Мануэля, твои индейские братья и сестра. Это пять. И, наконец, люди, которые практиковали упражнения из «Света в оазисе», то есть Алонсо, Сеферина и Консуэло. Вдруг мы с тобой ошибаемся и с помощью этих методов действительно можно стать орбинавтом? Вот тебе и восемь.

— И в этом сценарии все они могут быть живы по сей день! — Бланка сверкнула глазами. — Тогда эта милая официантка вполне способна оказаться моей сестрой Наикуто!

— А повар в этом ресторане, — Пако с удовольствием подхватил предложенную игру, — твоим братом Атуэем.

— И Алонсо с Росарио все еще живут вместе, и они счастливы! — почти пропела Бланка.

— И по-прежнему прячутся от слуг и занавешивают окна, воображая, что проводят вместе ночи, — внес свою лепту Пако. — А Консуэло? Чем она занимается? Неужели она до сих пор великосветская куртизанка?

— Вряд ли, — веско произнесла Бланка. — Ей это уже не нужно. Она, скорее всего, нашла свою единственную и вечную любовь.

— И кто же это? Ведь сердце Алонсо отдано другой.

На мгновение задумавшись, Бланка прыснула и сказала:

— Это другой Алонсо. Мой младший брат с Пуэрто-Рико, Алонсо-Мабо.

Пако расхохотался и добавил:

— Они собирают у себя литературный салон по четвергам.

— Играют на старинных инструментах, — вставила Бланка и добавила: — Времен Раннего Возрождения!

— И Консуэло запрещает ему покупать обычные презервативы в аптеке. — Пако говорил это так, словно только что пережил прозрение. — Вместо этого она собственноручно склеивает из специально обработанного пергамента «овидиевы чехлы».

— Отец опять кого-нибудь спасает, — мечтательно сказала Бланка. — А еще он скачет на лошадях, слушает органную музыку и любуется снежными вершинами.

— В промежутках вспоминая двух своих босоногих жен: Лолу и Зуимако, — предположил Пако.

— Сеферина варит самый вкусный кофе в мире. М-м-м! — Бланка облизнулась.

— Росарио пишет самую сложную, виртуозную музыку, благо у нее есть время, чтобы научиться исполнять ее в совершенстве! — Пако со значением поднял палец.

— И все они ждут нас, правда, Панчито?

— Конечно, птенчик!

На следующий день, вернувшись из студии домой, Бланка обнаружила, что Пако не один. На кухне возилась у плиты какая-то незнакомая ей смуглая скуластая женщина лет сорока.

— Бланка, познакомься. Это Ана-Лусия, она работает в ресторане, где мы вчера ужинали. Я пригласил ее, чтобы она приготовила нам настоящую паэлью!

— Здравствуйте, сеньора! — засмущалась Ана-Лусия. — Я уже закончила. Надеюсь, вам понравится.

Пако заплатил пуэрториканке и проводил ее до дверей квартиры.

Паэлья оказалась неплохой, но все же не была шедевром. Впрочем, Бланка была тронута сюрпризом и всячески нахваливала еду.

— Я сегодня полистал кое-какие материалы по биохимии, — сообщил Пако с таинственным видом.

— Я вся — внимание! — Бланка была заинтригована.

— Ты знаешь, что такое ретикулярная формация? — спросил Пако.

Бланка задумалась, ничего не вспомнила и отрицательно мотнула головой.

— Это сгусток клеток в стволе головного мозга, весь пронизанный нервными волокнами. У нее много разных, не очень понятных профану вроде меня, функций. Некоторые исследователи считают, что один или несколько ее отделов приходят в состояние возбуждения именно тогда, когда человек видит сновидения, то есть в фазе парадоксального сна. Все остальное время — при бодрствовании или в периодах сна, когда сновидений нет, — возбуждение отсутствует.

— То есть, когда мы спим и видим сны, этот отдел бодрствует, а все остальное время спит? — подытожила Бланка его объяснение.

— Можно и так сказать.

— Хорошо. Я жду продолжения, но надеюсь, что больше специальной терминологии не будет. — С этими словами Бланка долила деду и себе вина.

— Ретикулярная формация находится вот здесь. — Пако показал на свой затылок.

— То есть там, где у нас бывает пульсация?! — Бланка начала догадываться, к чему он клонит.

— Я, конечно, не специалист и ни в чем не могу быть уверен, но у меня есть теория. — Пако весь лучился гордостью. — Алонсо мог управлять сновидениями, и в таких ситуациях он чувствовал пульсацию в затылке. Я думаю, что в эти моменты соответствующий отдел ретикулярной формации приходил в очень интенсивное возбуждение.

— А мы оказываемся в таком же состоянии, когда меняем реальность! — воскликнула Бланка. — То есть ведем себя наяву так же, как мастер сна в сновидениях.

— Возможно, когда-нибудь, когда орбинавтика выйдет из подполья, это предположение приведет к пониманию биохимической составляющей орбинавтических воздействий на реальность! — Пако уже почти поверил в то, что сделал великое открытие в незнакомой ему области.

— Не знаю, — воскликнула Бланка, — правильная ли это теория, но другой у нас никогда до сих пор не было. Ты молодец, Панчито! Давай выпьем за тебя!

Выпили, и Пако открыл записную книжку:

— Я набросал текст объявления. Естественно, буду действовать только с твоего одобрения. Текст мы сейчас согласуем. Думаю, сначала дам его в «Нью-Йорк таймс». Потом еще в несколько ведущих американских и европейских газет. Каждые три месяца буду снова его публиковать. Если в ближайшие годы никто не откликнется, это не обязательно означает, что наших орбинавтов нет в живых. Может быть, они просто не читают тех газет, в которых мы публикуем призыв. Я уверен, что Интернет скоро станет более распространенным средством информации, чем газеты, радио и телевидение. Поэтому будем также размещать объявления в интернетовских рассылках и на вебсайтах.

Бланка придвинула свое кресло поближе к Пако.

— Что ты написал? — спросила она.

Пако прочитал:

— «Орбинавты Пако и Бланка ищут отца Бланки, орбинавта Мануэля де Фуэнтеса, и бабушку Бланки, орбинавта Росарио де Фуэнтес». Понимаешь, само слово «орбинавты» никто не знает, кроме тех, кого мы ищем.

— Все хорошо, — одобрила Бланка, — только мне кажется, надо добавить что-то вроде: «Просим также откликнуться тех, кто знает что-то об указанных людях или кому известен смысл слова орбинавты».

Пако кивнул и приписал эту фразу к подготовленному им тексту. Бланка следила за движением руки, затем коснулась указательного пальца, на котором красовалась печатка с изображением распластавшей лапы черепахи. Печатку внезапно осветил проникший через окно закатный луч.

— Этот перстень ты изготовил не очень давно, верно? — спросила Бланш Ла-Сурс.

— Совсем недавно, — подтвердил Фрэнсис Кинг, — не более двухсот лет назад.

Москва, 2009