Испытатель №6

Выхожу из ТПортала, ещё ничего сообразить не успел, даже не огляделся — а в меня вдруг влетает Разумовский. Натурально, я от неожиданности не успел среагировать, так и плюхнулся на четвереньки — только отдёрнулся в сторону, потому что всем известно: Артик после перехода блюёт.

Не хватало ещё, чтобы на меня. И без того муторно.

Встаю — и тут же понимаю: вокруг трындец какой-то.

Во-первых, мы не в точке «Ч». Стоим на мху — никаких бетонных покрытий. Вокруг — ни души, а лес совершенно не тот: что я, наш лес не узнаю, что ли? А во-вторых, у меня в группе драка.

Калюжный Разумовского тянет за шкирку и примеряется, куда ему двинуть, а Разумовский, зелёный, как огурец, только с красной ссадиной на скуле, пытается прекратить блевать и начать материться. А Багров бегает вокруг, машет руками и вопит: «Мужики, мужики, ну не надо!»

Дурдом на выезде.

Всё потому, что духов стали брать. Раньше старослужащих брали — и все соображали, как себя вести. А эти придурки, похоже, вообразили, что они на гражданке и что у них разборки из-за бабы.

На мою голову.

— Калюжный, — рявкаю, — убоище, да что ж ты прилип-то к нему? Влюбился, что ли?

Сработало. Калюжный воротник Разумовского выпустил и посмотрел на меня зверем:

— А ты видал?! Этот пидор весь портал, нахрен!..

Тут Разумовский очухался:

— Витя, это же другой мир! Мы в другом мире! Я знал, я видел, вы оглянитесь вокруг, этот истерик…

— Так, — говорю. — Ша. Заткнулись все на две минуты.

Заткнулись. Только дышат тяжело и сжимают кулаки. Ждут, когда можно будет додраться. Идиоты. И Багров рядом стоит, как зайчик, смотрит испуганными глазами.

Круть какая…

Спрашиваю у Разумовского:

— Чего ты видел?

— Ты знаешь, — отвечает, — я иногда вижу крохотные кусочки будущего…

Калюжный только что не зарычал, а меня вдруг пробило на ржач. До слёз, еле успокоился — а на меня все уставились, как на буйного психа. С опаской. Ждали, что я ещё выкину.

— Ах, ты же, Господи, — говорю, — Разумовский, Кассандра ты наша недоделанная! А я, етить вас всех, иногда вижу крохотные кусочки прошлого! Как наяву, вашу мать! Хотите, предскажу?

Они совсем обалдели, все трое. У них аж челюсти отвисли. Ждут. Я еле удержался, чтобы опять не заржать.

— Фокус-покус! — говорю. — Абракадабра! Начинаю телепать! Дело было так. Мы с Багровым вошли в ТПортал, а у Разумовского буквально через долю секунды после того случился припадок. В общем, он, как это говорится, узрел грядущее. И заорал что-то, типа: «Нет, нет, туда нельзя, там другой мир!» — и, может, грудью прикрыл эту амбразуру. От Калюжного с Токоревым. Так было дело?

Артик покраснел, усмехнулся и кивнул. И Калюжный усмехнулся.

— Предсказываю дальше, — говорю. — Калюжный, он же идиот от роду, само собой, ни фига не въехал, попёр буром: «Чё?! Тебе чё приказали?! Вперёд, с песнями!» — и хлоп Разумовского по морде. Давай, мол, не задерживай движение! Разумовский сюда и вывалился кубарем. Но знаете, где тут самая хохма?

Калюжный хмыкнул и спрашивает наивно:

— Где?

— Ты сам заломился следом, — говорю. — Если бы только Разумовского своего нежно любимого хотел сюда спровадить — я бы понял, ей-богу. Но ведь ты сам тоже попёрся, мудило гороховое! Потому что ты, Калюжный, не просто мудило, ты — честное мудило царя небесного. Токорев поумнее тебя — его я тут не вижу.

Тут анекдот до Артика дошел — он тоже начал ржать. Полегчало, похоже. А у Серёги сделалась такая морда, что я чуть не сдох: опечаленный орангутанг, ёпт. А Багров стоял-смотрел, потерянно. У него отходняк от ТПерехода что-то затянулся — или он просто тормозил, не знаю.

А я тем временем потихоньку огляделся. Хотел сообразить, насколько далеко нас закинули эти учёные-мочёные, которые два и два в уме еле складывают. Положение определить и прикинуть, что теперь делать.

Первая мысль была: на Багамы, что ли, куда-то? Или на Мадагаскар? Джунгли вокруг.

Ну как — джунгли… Зелени чуть больше, чем до фига. Зелёная-зелёная, яркая — хотя на дворе уже кончался октябрь-месяц. А зелень — как в мае. Нигде не желтеет.

Потом, деревья совсем не наши. Конечно, мы на полянке с ладошку, а вокруг заросли, в смысле — обзор-то ограниченный, но в поле зрения — ни одной берёзы не вижу. Ни одной ёлки. Зато прямо по курсу у меня — вроде как пальма. Волосатая такая, листья лаковые, как у фикуса, громадные, растут на длиннющих черенках. А на кустах россыпь мелких толстеньких цветочков, по виду — как из пластмассы. Беленьких таких. Типа сплюснутых шариков с красной шишечкой посередине.

И трава тоже не наша. У нас ведь — мох больше, черничник, брусничник… из травы только такая острая гребёнка, типа осоки. А тут травинки длинные, тонкие, шелковистые такие, по цвету седые, и какие-то мельчайшие кустики — каждая веточка как нитками обмотана, и лишайник — буроватый, сморщенный, в алых пупырышках, карабкается вверх по стволу какой-то толстенной дуры, похожей на баобаб.

Безрадостная картинка. То есть, я бы не прочь от Индии, там, или от Бали — но чтобы на кармане валюта лежала, а автобус с экскурсоводом стоял в двух минутах ходьбы. Вот тогда я бы не прочь. А чтобы таким макаром вышвырнуло куда-то к чёрту на рога — нет, пацаны, такой футбол нам не нужен.

А группа моя тем временем слегка опомнилась. Разумовский подошёл — и говорит проникновенно:

— Видишь, Витя, мы не на Земле.

Не, ну как вам такое?

— Артик, — говорю, — ты прекращай тут уже крыльями-то трещать, и без тебя тошно. Где же мы, по-твоему, твою мать? На Марсе?

Проняло его.

— Нет, — говорит, — что ты, какой Марс…

— Вот видишь, — говорю. — Воздух есть? Есть. Деревья есть? Есть. Вон, облачка плывут. Цветуёчки цветут. Лес. Так хрен ли мы не на Земле?

Остальные подтянулись.

Калюжный говорит:

— Гонишь, Кудинов. Лес не наш.

— Ах ты ж, Господи, — говорю. — Наблюдательный ты мой! А что, ты думаешь, что по всей Земле ёлки растут, как у вас в деревне за баней? Ну да, выкинуло нас не туда. Индия, небось. Или Гаити. Сейчас направление определим — и пойдём людей искать. Руссо туристо, ферштейн?

А Разумовский:

— Руссо туристо, точно… Воображение у тебя, Витя, нулевое.

— Да и слава Богу, я считаю, — говорю. — А то вы, вообразительные, уже такого навоображали — лопатой не разгрести. Я тут покамест ничего неземного не вижу. Вот если из вон тех кустов выйдет синий мужик с ушами на носу…

А Разумовский:

— До-о… выйдет и скажет по-русски: «Витёк, ты же на Марсе!»

— Если, — говорю, — этот синий козёл чего скажет по-русски, я перво-наперво с него парик сниму вместе с ушами, а уж потом по-свойски выясню, какого-растакого хрена нас не предупредили, что закидывают в какое-то дальнее зажопье вместо нашего привычного пункта. Экспериментаторы сраные.

Тут Багров подал голос:

— Так что же, мужики, мы, значит, за границей?

— Точно, — говорю, — сокол ты мой. За границей. Потому что в нашем богоспасаемом отечестве, как я это дело понимаю, больше тайга, или там пустыни, на худой конец, где аллаховерующая публика живёт. Но чтобы где-нибудь росли джунгли — это я не помню. Значит, за границей.

Тогда Разумовский говорит:

— Витя, всё это, конечно, забавно, но послушай: здесь, кажется, не тропики. Не так жарко, как в тропиках, не так пахнет, как в тропиках…

Очухался, ага. Проблевался, наконец. Интеллигент питерский.

— Артик, — говорю, — ты много тропиков нюхал? Во всех точках земного шара? Я хренею с тебя, какой Синбад-мореход выискался. Тур Хейердал, ёпт. Только не гони мне, что лично хейердал и в Индию, и в Бразилию, и на Мадагаскар какой-нибудь — и знаешь, как там пахнет каждый момент времени.

Разумовский смутился. А Калюжный выдал басом:

— Мне тоже кажется, что на Индию не похоже.

— Ты что, — говорю, — индеец? Много ты про Индию знаешь… Всё, ша. Хватит о фигне трындеть. Вон там у нас — солнце, значит, пойдём вон туда. Искать Дели. Или же Сингапур. Людей, в общем.

Разумовский говорит:

— А ты уверен, что отсюда можно уйти, Витя? А вдруг они снова откроют тут портал? И ещё: я просто не представляю, как мы будем объяснять местным жителям наше здесь пребывание…

Вижу, другие с ним согласны. Кивают. Ишь ты: Калюжный с Разумовским согласился. В этом лесу что-то сдохло. Ладно, надо им мозги прочистить.

— Ох, — говорю, — салаги. Слушайте сюда. Вы на «Игле» без году неделя, а у меня дембельский приказ должен прийти в следующий вторник. Я тут подробно ознакомился с нуль-ТП, будьте уверены, нюхнул, что к чему. Так вот. Никогда не слыхал, чтобы они открывали где-то портал — а мы ломились наоборот. Может, они так сейчас не могут. Может, это вообще нельзя. В общем — нет, дверка не откроется. Если бы мы это умели, я бы знал.

Багров говорит:

— То есть, за нами не придут?

— Точно, — говорю, — Динька, не придут за нами, драть их в сраку. Закинули нас в эту задницу, а сами, небось, даже не знают, куда. Я тут нагляделся, пацаны. За моё время на «Игле» четверо пропали с концами. Об этом, конечно, учёные наши не орали на всю ивановскую, но было дело, было, чего уж… И никто никого не нашёл. Пенсия мамашам, кирдык. Без вести при исполнении. Был даже слушок, что они вообще распались на сплошную энергию. Так что вы расслабьтесь, парни. Мы, слава Богу, не развеялись на атомы или, там, на молекулы, нас всего и только, что в Индию закинуло. Мы найдёмся.

А Разумовский:

— Мне бы твой оптимизм, Витя.

Ага. Тебе бы, думаю, мой оптимизм — ты бы уже по уши обосравшись стоял. Начал тут… другой мир, другой мир… небось, и не дорубает, салабон, что оно такое — другой мир. Нам же тут надо что-то жрать, что-то пить, жить надо где-то. А что в другом мире жрать и пить? Может, оно всё нам ядовитое. Может, тут выпьешь глоток воды — и заведётся в тебе глист ростом с лошадь, кто их знает. Вирусы, опять же. Кино «Война миров» видели? Эти руконогие там типа как от простуды перемёрли, иммунитета у них на наш грипп не оказалось, а всё потому, что они без скафандров рассекали и кровь у людишек потребляли некипячёную. А где у нас скафандры? И в чём водичку кипятить — в пригоршне? И на каком костре? Собралось в одном месте четыре мудака — ни один не курит; где зажигалку взять?

Нет уж, думаю. Пусть мы будем в Индии. Тоже, конечно, не апельсины, но тут хоть есть шанс какой-то до города добраться или до деревни. До посольства. Хинди руси бхай бхай… может, Разумовский, питерец начитанный, по-английски шпрехает хоть немного.

А тут ещё Багров говорит:

— Мужики, пить охота — сил нет. Мне всегда после перехода пить охота — кажется, литра три бы выпил залпом. Пойдёмте водичку поищем, а? Может, тут какой-нибудь ручеёк есть?

А Разумовский, умник фигов, тут же встрял:

— Денис, сырую воду тут лучше не пить. Мало ли что.

— Ты ж моя радость, — говорю, — у тебя что, кастрюля с собой? Котелок? Самовар, может быть? Сырую воду не пить — значит, от жажды сдохнем.

А Разумовский:

— До-о, от дизентерии сдохнуть лучше.

И у Калюжного сразу ушки на макушке. Смех и только: Серёга Артика ненавидит, аж зубы потеют — но прислушивается. Ему, идиоту, видать, всё ж таки инстинктивно охота послушать человека, у которого на полторы извилины побольше.

Но сейчас нам этого не надо.

— От дизентерии, — говорю, — может, сдохнем, может, нет, а от жажды обязательно сдохнем, тем более что после перехода долбит сушняк дичайший. Надо идти искать воду, Динька дело говорит. Меня уже достало тут торчать и нюхать полянку, которую ты облевал начисто.

Разумовский смутился, прочие — приняли к сведению. И мы выдвинулись, как нормальная группа, любо-дорого. Ишь, какой я командир — слуга царю, отец солдатам, ёпт! У меня дисциплина и порядок. Не подвернулась бы «Игла» эта, чтоб ей лопнуть — как пить дать, до сержанта бы дослужился.

А всё почему? А потому что я с детства умел с людьми разговаривать.

 

Испытатель №25

Откровенно говоря, мне тоже дико хотелось пить.

У меня горело во рту и даже в носу, и привкус рвотных масс казался просто чудовищным — мне всегда давали глотнуть воды, когда я выходил из ТПортала. Но мысль о том, что пить придётся здесь, воду, которую мы найдём где-нибудь в ручье, приводила меня в ужас.

Даже если Витя Кудинов был прав, и мы действительно оказались в Индии или Бразилии, в воде могли оказаться такие паразиты и возбудители таких чудовищных инфекций, что у меня по спине полз мороз. Но Витя ошибался. Впрочем, мне показалось, что спорил он, скорее, для проформы: он был неглуп и наблюдателен, а его лицо выражало слишком уж демонстративное спокойствие.

А я тихо подыхал от ужаса и тоски, которые нельзя было не только выставить напоказ, но даже и намекнуть на них. Гнуснейшее ощущение — невообразимое, вселенское одиночество. И мы — крохотные мураши, ползущие по чужому газону, знать не знающие, что нас ждёт за стеной зелени — забытый кем-то огрызок леденца или газонокосилка.

Это что тебе, Марс, Артик?!

Нет, это, к сожалению, не Марс. Потому что, будь это Марс, мы были бы мертвы через секунду. А в случае нашего невероятного везения — кислород, сила тяжести, свет, растения и животные — совершенно неизвестно, к какому кошмару мы все можем прийти. Очень возможно, что о моментальной гибели в мире вроде марсианского мы вскоре пожалеем. Жизнь может устроить такое, что быстрая смерть покажется пикником на пляже.

Вокруг нас толклась мошкара. Наверняка каждого из нас укусили по разику. Денис то и дело чесал шею… что с ним будет? Мы дышим чужим воздухом. Сейчас Витя найдёт воду, — у него уверенный вид человека, который знает, как и где её искать, — и мы чужого ещё и напьёмся…

Я всё время видел крохотные детали, которые не укладывались в мою собственную картину нашего родного мира — но мне, как и Вите Кудинову, хотелось убеждать себя в том, что я ошибаюсь. Пристрастен, одержим навязчивой идеей… приступы микроскопического ясновидения ничего не проясняли, только утомляли и усиливали тоску. Сперва в моём сознании, потом — наяву тоненькие спиральки скручивались на глазах из зелёных извивающихся нитей — что это? Побеги растения? Черви? Ни с чем не ассоциируется… Я слышал невообразимые звуки в листве: кто-то визгливо хихикал, кто-то настраивал контрабас, кто-то скрипел пальцем по надутому воздушному шарику — и все эти издаватели свистов, шорохов, визгов и прочего прятались в зелени, не попадаясь нам на глаза. Нормальный дневной шум джунглей? Громадное насекомое, похожее на жука или на палочника, неспешно переставляло длинные лапы-веточки по коре толстенного дерева, которое хотелось назвать секвойей или баобабом. У насекомого я отчётливо видел восемь ног… У насекомых не бывает по восемь ног… но, быть может, это экзотический паук? Мохнатая многоножка в полметра длиной, извиваясь, выскользнула у меня из-под ног, унеслась в траву, как поезд в тоннель… кажется, такие создания не могут быть покрыты пухом? Я скажу это Кудинову, а он снова криво улыбнётся: «Ты что, энтомолог, ёпт?»

А я не энтомолог.

Я просто всё ещё в шоке, мне дико. Я всем телом чувствую чужое и пытаюсь осмыслить слово «никогда». Никогда не вернусь домой. Никогда не увижу Ришку. Никогда не зайду в старый милый магазинчик «Библиофил» на Лиговке. Никогда не стану ни журналистом, ни писателем. Никогда не буду есть борщ с чёрным хлебом. Никогда не поцелую девушку. Никогда. У меня болит душа, я близок к панике, да что там — я близок к истерике. Мне страшно и плохо, очень страшно и очень плохо. И вдобавок очень хочется пить, тошнит от рвотного привкуса.

Хорошо ещё, что вовсе не так жарко, как могло бы быть в джунглях. И не так влажно, нет ощущения парилки. Да, мы вспотели, но — не жарче, чем летом у нас в Ленинградской области. И не влажнее. Нормальные испарения леса средней полосы… но это ощущения, которые я не могу никому доказать.

Мы шли медленно; вероятно, ребята чувствовали себя такими же усталыми и разбитыми, как я. У нас не было возможности отдохнуть после перехода, выпить воды, прилечь — а ТПортал ещё не достиг того совершенства, чтобы, пройдя через него, солдат тут же кидался в бой. И идти было тяжело. Заросли, и впрямь плотные, как в джунглях, расступались лишь кое-где; в идеале их надлежало бы прорубать мачете, но у нас ничего не было, мы могли только раздвигать ветки голыми руками. Калюжный дёрнул в сторону колючую плеть, она упруго выскользнула из его руки, хлестнула по лицу. Он выматерился, вытер ладонью кровь — на скуле и щеке осталась глубокая царапина. Ещё один путь инфекции. Мне жаль Калюжного?!

Денис вздрогнул и остановился, показывая пальцем вверх — мы остановились, и я тут же увидел то, что его поразило. Это был крохотный птеродактиль — более точного слова для этого существа я придумать не смог.

Размером с воробья, не больше. Его лысая клювастая головка выглядывала из облачка белых пушинок, пушистое жабо спускалось вниз, к животу — и исчезало под, я бы сказал, панцирем из мелкой блестящей чешуи. Существо свернуло беспёрые крылья, и их голые кожистые кончики торчали где-то сзади, а спереди я явственно видел торчащие светлые косточки, обтянутые пергаментной перепонкой. А вот ножки оказались совсем воробьиные, цепкие — пальцы удобно держались за ветку.

Воробьиный птеродактиль посмотрел на нас, склонив на бок ящеричью головку, пронзительно свистнул или пискнул — я уже много раз слышал из листвы такой писк — и вспорхнул. Мы смогли разглядеть его хвост — длинный и тонкий змеиный хвостик с парой кожистых наростов по бокам; эти наросты раскрылись, как хвостовое оперение у самолёта.

Сперва мы молчали, провожая существо глазами. Оно летело стремительно, крыльями взмахивало резко и редко, как воробей — и вскоре исчезло из виду. И тут же ко мне повернулся Калюжный.

— Чё это? — спросил он озадаченно и хмуро. — Таких не бывает?

— На Земле, — сказал я. — На Земле не бывает. Здесь бывают.

Кудинов сморщил нос.

— Ах, ты же, Господи! Зоологов развелось — не протолкнуться, ёпт… Разумовский, ты всех летающих ящериц знаешь в лицо? Или, скажешь, ящерицы не летают?

— Да нет, — сказал я. — Летают. Но не такие и не так. Это не совсем ящерица, Витя.

— Слышь, умник, — Кудинов попытался насмешливо улыбнуться, — давай уже не будем, а? Это, может, заповедник. А ящерица — редкая. Может, редчайшая вообще, из Красной Книги…

— Они тут не редкие, — возразил Денис. — Я всё время слышу, как они пищат.

— Ещё одна, бляха! — выпалил Калюжный и ткнул пальцем.

Над нами и вправду пролетел ещё один птеродактиль, без хвоста, величиной, минимум, с ворону. Он был очень ярок, изумрудно-алый, и чешуйки на его боках вспыхивали искрами на солнце.

— Два вида летающих рептилий? — спросил я Кудинова. — За две минуты, да?

— Этот — такой же, — фыркнул Кудинов. — Только тот был детёныш, а этот уже вырос… Да и вообще, ша! Сказано — Индия.

— Мужики, — подал голос Багров, — а как думаете, эти ягоды есть можно?

— Один раз любые можно! — выдал Калюжный и сам захохотал над немудрящей шуточкой.

Денис обиделся:

— Серёга, я серьёзно!

Ягоды сплошь осыпали колючий кустарник, буйно разросшийся чуть в стороне от нашего пути. Кустарник весь щетинился шипами, длинными, как шпильки, и острыми даже на вид, листьев на нём было меньше, чем шипов — но ягоды, которыми он был усыпан, выглядели прекрасно. Этакая декоративная малина, крупная, как садовая клубника, сочного розового цвета, желтоватые семечки просвечивают сквозь полупрозрачную мякоть…

— Чего-то слишком красивые, — сказал Кудинов. — Ядовитые, наверное.

Я подошёл поближе и, тщательно расположив пальцы между шипами, потянул за ветку. И тут из колючих зарослей, с писком резиновых игрушек и шёлковым хлопаньем крыльев, взлетела целая стайка маленьких птеродактилей. Они были даже мельче воробьёв, зато окрашены пёстро, как попугайчики: их покрытые чешуйками тельца переливались синим, зеленоватым, лимонным, а кожаные перепонки беспёрых крылышек казались перламутровыми.

Они были прелестны, эти существа. Я бы сказал, совмещали в себе обаяние птиц и маленьких ящериц, вроде сцинков.

— Они ягоды ели! — радостно сказал Багров. — Значит, неядовитые!

И прежде, чем кто-то из нас успел среагировать, он сорвал пару ягод и засунул в рот.

— Багров, ты дурак или сроду так?! — заорал Кудинов, но было уже поздно.

— Между прочим, вкусные, — сказал Денис с широкой улыбкой и сорвал ещё пару. — Сочные. И на вкус — как лимонад «Буратино». Не очень приторные. А я пить хочу дико.

— Ладно, — буркнул Кудинов. — Засекаем два часа. Если за это время Динька не сдохнет, нам тоже можно попробовать. Будешь у нас морской свинкой, Багров.

— А чего, привыкать мне, что ли? — хмыкнул Денис, уминая ягоды. — Будто я и так не морская свинка для «Иглы»! До сих пор не сдох — что мне сделается? Подумаешь… зато пить не так охота, сразу отпустило.

Не надо бы это трогать, подумал я, но мой рот тут же наполнился слюной отвратительного вкуса, а рука сама потянулась к ветке. Между колючками, кроме листьев и ягод, торчали белёсые шпеньки — так выглядели веточки, с которых ягоды кто-то сорвал. Не только Денис — видимо, и какие-то другие существа. На некоторых ягодах я заметил повреждения от клювиков маленьких птеродактилей: этим было не под силу проглотить ягоду целиком, и они отщипывали кусочки мякоти.

Вряд ли то, что едят животные, ядовито, отчётливо сказал внутри моей головы голос жажды. А Калюжный, пока я раздумывал, уже успел нагрести целую горсть и отправить её в пасть. Смешно было думать, что он сумеет терпеть два часа, мучаясь жаждой и глядя на эти ягоды!

Ну и плевать, решил я. Чему быть, того не миновать.

Я положил ягоду в рот. Она была прекрасна на вкус, кисло-сладкая, с нежным привкусом — после определения Дениса и мне было не отделаться от сходства с лимонадом «Буратино». Мне тоже стало легче, а услужливый внутренний голос тут же начал декламировать, что ягодный сок явно менее опасен для здоровья, чем вода из открытого водоёма.

— Вот за что мне три мудака на шею?! — патетически вопросил Кудинов. — Я ж заманаюсь три могилы копать, салаги…

Но пафос не возымел действия. Кудинов критически взглянул на нас, пожирающих ягоды горстями, вздохнул — и присоединился.

Ну и правильно, мелькнуло у меня в голове. И я бы так сделал. Остаться тут одному было бы смертельно тоскливо — хоть вешайся на собственном рукаве.

Но мрачные мысли вскоре развеялись. Наевшись ягод, я почувствовал себя намного лучше, хотя бы потому, что жажда перестала терзать уж совсем нестерпимо. И в голове прояснилось.

— Витя, — сказал я Кудинову, разломившему очередную ягоду и исследующему её мякоть и семечки, — теперь-то ты не станешь спорить с очевидным, верно?

— Что считать очевидным, — возразил он уклончиво.

— В этом мире нет птиц, — сказал я. — Их нишу тут занимают летающие рептилии.

— Ну вот откуда ты взял, что их нет?! — сказал Кудинов раздражённо. — Мы пока не видели! И всё!

— Но ведь тебе должно быть очевидно, что на Земле нет мест, где обитают такие существа в таком количестве…

— Слушай, Разумовский, отстань от меня, а?! — рявкнул Кудинов, и тут, совершенно неожиданно для меня, вмешался Калюжный.

— Слышь, Витёк, — сказал он, — а ведь у нас таких и верно нет. Когда-то, блин, может, и были, вместе с мамонтами, но сейчас — нет, стопудово. Марс — не Марс, но нихера не Земля.

Кудинов посмотрел на Сергея — и я услышал, как утяжелилось его дыхание.

— Ну не Земля, — процедил он сквозь зубы. — Доволен, салага? Легче тебе? И твоему бойфренду легче, да? Вам обоим полегчало, прямо-таки, обкончались от облегчения, точно? Счастливы оба?!

Калюжный отшатнулся от ударной волны его тихой ярости. Кудинов стёр с губ ягодный сок тыльной стороной ладони, как кровь.

— Я охреневаю по вам, — продолжал он. — Вам просто необходимо ощущать себя в заднице, да? Ну давайте сядем здесь, вот тут, и будем плакать и рыдать! Мамочка, где же ты, мы не на Земле! А я буду причитать: Господи, ты Боже ж мой, за что на мою бедную голову другая планета и сразу три упёртых мудака?!

Багров тронул его за локоть.

— Вить, ну ведь никто же не ноет… и не жалуется… Просто — чего там, не Земля — значит, не Земля. Чего себя обманывать-то?

И от этих слов Кудинов вдруг резко скинул обороты. Он выдохнул — и улыбнулся растерянно.

— Да почему сразу — обманывать… Просто надежда — штука хорошая… и цель надо бы себе поставить… А проще, если имеешь в виду город. Ведь хрен-то его знает, есть тут города или нет…

— Прости, Витя, — вырвалось у меня. — Ты — молодец. Только мы и здесь можем попробовать поискать город, правда.

Напряжение ощутимо спало.

— Ну и всё! — заявил Кудинов командным тоном. — Фиг с ним, с городом, пока что. Мы собирались воду искать. Нажрались отравы? Довольны? Идём дальше.

И никто не стал спорить. Мне вдруг страстно захотелось принять его игру, сделать вид, что мы — армейское подразделение на марше, скажем, в Индии, что он — командир, а где-то там, за стеной зелени — Дели или Бомбей. Всё, пока не надо больше ни о чём думать. Ищем воду.

Просто ищем воду. Она нам понадобится.

 

Испытатель №23

Когда мы услышали журчание воды, никто, по-моему, и ушам не поверил.

Я тоже. Я подумал, это мне кажется. Но Витя Кудинов авторитетно сказал, что в овраге очень и очень может быть родник — и мы спустились в этот овраг.

Он был широкий — по дну прямо хоть шоссе прокладывай — и его края заросли папоротником и, по-моему, хвощами. Каждая хвощина была собрана из отдельных кусков, как конструктор: палка — мочалка, палка — мочалка. Из мочалок, которые разделяли хвощины на сегменты, что-то текло, как смола или сок, а над потёками кружились букашки, похожие то ли на ос, то ли на пчёл.

А по дну оврага бежал ручей. Он оказался не такой уж и маленький, вполне заметный — и даже вымыл себе русло, в котором остался только чистый бежевый песочек. Вода была прозрачная-прозрачная, мне не показалось, что она грязная, — и такая холодная, что дух захватывало.

Артик сказал, что терять нам после ягод уже особо нечего — и мы напились, а потом умылись, и это было чистым кайфом. В этом лесу стояла духота, как в любом лесу летом — может, дома и была середина осени, но здесь ещё продолжалось лето. Мы вспотели, как лошади — и умыться оказалось очень кстати.

А искупаться было бы ещё лучше. Витя сказал, что надо идти по течению ручья — тогда мы, в конце концов, выйдем к реке, в которую этот ручей впадает. Логично. Серёга сказал, что на берегу реки можно встретить рыбаков или ещё кого — да и вообще дойти до какой-нибудь деревни, а Артик сказал, что вовсе не факт, что тут вообще живут люди, и они слегка поцапались, но не так свирепо, как обычно, а просто для проформы.

Мы пошли вниз по течению ручья, и я думал: вот интересно, есть ли здесь люди? А хищные звери здесь есть? И если есть, не нападут ли они на нас? У нас ведь нет оружия, а с голыми руками не очень-то убьёшь тигра, если тут, к примеру, водятся тигры.

По идее, в джунглях им самое место.

И тут на меня напали.

Этот ужас прыгнул на меня с ветки, свисавшей откуда-то сверху, с дерева, наклонившегося над оврагом на манер ивы. Лучше бы тигр, честное слово! Я отшвырнул его в сторону, а сам отпрыгнул в другую и чуть не заорал, как резаный. Меня всего переворачивало и корёжило от того, что я до него дотронулся — такой он был жёсткий, как пластмасса, в жёстких отвратительных волосках, от которых у меня сразу ладони зачесались.

Артик говорит:

— Денис, я понимаю, противно, но ты успокойся. Всё в порядке. Знаешь, на Земле такие большие редко бывают ядовитыми, да и вообще — опасными для людей. Он, наверное, питается яйцами птеродактилей.

А Серёга:

— Не знаю. Выглядел, как ядовитый, — хотя Серёга, по-моему, его толком и не разглядел.

А Витя, который шёл впереди, спросил:

— Что случилось-то, пацаны?

— Он меня не укусил, — говорю. — Простите, мужики. Просто я их ненавижу, пауков, с детства. Даже маленьких. Не выношу. А этот такой здоровенный — я в жизни таких не видал, разве только — по ящику. Да ещё неожиданно так… тварь такая!

Артик кивнул.

— Серьёзный паук. С мою ладонь, никак не меньше. И волосатый — кто угодно дёрнется, просто инстинктивно.

С ладонь, ага. Со все две ладони не хочешь? Но спорить я не стал. Я только всё время тёр руку об штаны — никак было не стереть ощущение этой мерзости с кожи.

Мы пошли дальше, но теперь мне было ужасно не по себе. Всё время представлялось, что мы устроимся спать под открытым небом — а где ещё-то? — и громадный паук заползёт на меня. На лицо. Бр-рр! Терпеть не могу!

А Серёга тем временем завёл разговор о еде.

— Мне сильно интересно, что мы тут будем жрать, — говорит. — Одни ягоды? Ноги протянем.

— А что ты предлагаешь? — спросил Артик. — Жареную паучатинку? Так ведь мы не прихватили сковородку. Придётся на прутики нанизывать. Лапки паука гриль, так сказать…

Будь у меня сковородка, я б его ляпнул между глаз. Меня чуть не вывернуло наизнанку. И вообще, чего-то не хотелось есть совсем. Никогда бы не подумал, что могу наесться ягод до отвала — даже животу тяжеловато. И эти двое выясняли, как можно тут охотиться и получится ли рыбу ловить, если мы речку найдём, потом ещё Витька встрял с разговорами о разведении костра трением, и его оборжали — но мне лично было совсем не интересно. Ну просто совершенно был не голоден — и не казалось, что скоро проголодаюсь.

И устал я что-то. Жарко было.

Минут через сорок мы попали на грибное место — но грибы эти глючные стал бы жрать разве что законченный наркот или самоубийца. В склоне оврага обнаружилась такая нишка, шириной метра в три; грибы покрывали её сплошь, как черепица: шляпки, шляпки… А цветом эти шляпки были, как в мультиках рисуют: голубые и светло-фиолетовые, в бледных пупырышках. Ясное дело — местные мухоморы.

Я сказал про мухоморы — и все со мной согласились. А ещё через полчасика впереди будто посветлело, что ли. Осветилось. И Витя сказал:

— Река, пацаны.

Все обрадовались, но как-то вяло. Не так, как я ожидал. Хотя совсем скоро и вправду стало видно: к реке вышли.

Река была неширокая, как шоссе в две полосы. Вода в ней текла совсем тёмная, как крепкий чай, и по ней плыли какие-то лепестки, веточки, щепки… На поверхности то и дело появлялись круги, и Серёга сказал, что это рыба подплывает глотнуть воздуха. Никто не стал спорить.

Там, наверху, когда мы вышли к ручью, все хотели купаться, а сейчас смотрели на реку безразлично. И я тоже передумал. С одной стороны, было душно, да. Но с другой, как-то мне… зябко было с чего-то. В общем, не хотелось лезть в воду, и вообще особенно дрыгаться не хотелось. И потом, тут, у реки, роились какие-то мошки — я подумал, что мокрых они будут особенно жрать, не отмахаешься.

Но Серёга стряхнул с себя кроссовки и комбез и пошёл-таки окунуться. Сперва сказал, что дно песчаное и вода тёплая, потом — что круто, а мы — придурки, а потом махнул туда с головой.

И Артик сказал:

— Кажется, не надо было этого делать.

А Витя:

— Думаешь, тут пираньи есть?

Артик плечами пожал:

— Для счастья и обогащения опытом пиявок хватит.

Но Серёга вышел из воды только минут через пять, счастливый по самые уши без всяких пиявок. И вдруг у самого берега приостановился и выловил светленькую штучку.

— Не, — говорит, — мужики, гляньте сюда! Кукла же, блин! Тут точно недалеко деревня или что! Ребёнок же потерял!

И протягивает нам. Точно, кукла. Пупсик, скорее. Длиной сантиметров десять. Человечек — ручки, ножки, огуречик. Очень всё условно сделано, но узнаваемо. Круглая головка, тельце жёлудем, ручки-палочки, ножки-палочки…

Артик взял пупсика у Серёги из рук, посмотрел — и говорит:

— Не хотелось бы тебя разочаровывать, но это не кукла. И вообще — не творение человеческих рук. Это, я бы сказал, орех. Вроде арахиса. А куклу он напоминает случайно, как корень мандрагоры.

Серёга фыркнул:

— Вечно у тебя всякая мандра на уме! Где ты видал такие орехи? Вон глазки и ротик, блин!

А Артик:

— Наблюдательность делает тебе честь, но это просто царапины и выступы на скорлупе. Вот смотри: это — веточка, на которой орех рос.

И подцепил ногтем то, что мне показалось чубчиком на кукольной головёнке. А это и правда оказалась веточка. С загогулинкой.

Артик между тем повернул эту фиговинку боком — и стало видно такой шовчик, который бывает на арахисе и на грецких орехах между половинками.

— Я уверен, — говорит, — что мы можем найти ядро ореха, если расколем эту фигурку. Скорлупа прочная…

Я потрогал. Скорлупа, точно, прочная. И на ощупь гладкая, не как у арахиса или у грецкого, а как у фундука. А по цвету — ну телесный цвет, и всё тут! И с одной стороны, вот хоть тресни, глазки и ротик!

Тут Витя говорит:

— Ша, пацаны. Это орех. Но ребёнок с ним играл, стопудово. Ясно же, что выцарапал мордашку. Я же говорил — Индия!

Артик нахмурился, будто хотел возразить, но не стал, Серёга кивнул согласно, а я очень обрадовался, что мы всё-таки оказались не на другой планете, а на Земле. И люди где-то недалеко. Только я никак не мог вспомнить, где живут такие летающие ящерицы. По телику их, вроде бы, не показывали, хотя у нас дома канал «Дискавери», где фильмы про природу и разные места, не очень хорошо ловился.

— Надо, — говорю, — идти вверх по течению, да? Безделушка эта, орех, оттуда ведь приплыла — значит, там люди и живут.

Витя говорит:

— Правильно мыслишь. Я думаю, не так далеко нам придётся и идти. Если какая-нибудь хрень по речке плывёт долго, она обрастает тиной и всякой фигнёй, а наша — чистенькая. Недавно в воду упала.

Серёга опять покивал согласно и стал одеваться, а Артик только вздохнул и пробормотал что-то себе под нос. Мне послышалось: «Фальшивая логика…»

Витя говорит:

— Ну, салажня, живо, живо! Хорошо бы до темноты туда успеть, шевелите конечностями! — и мы пошли по песчаной полоске вдоль кромки воды.

И я всё время думал, что далеко идти. Хотелось посидеть, и было тяжело и мутно. Но никто не останавливался — и я не останавливался. Мне тоже не хотелось ночевать в лесу.

 

Испытатель №24

Ёлки, как я на себя злился!

А Витёк Кудинов ещё мне говорит, мудило, мол! Да это ещё мягко сказано, блин! Угрёбище безмозглое, идиотское — вот это к месту. Надо совсем, блин, соображалку отключить, чтобы так поступить — так бы и дал в рыло сам себе за такой идиотизм.

Ну, допустим, он — козёл. То есть, это особых доказательств и не требует, ёлки… но ведь это, вроде, не значит, что если он орёт: «Пожар!» — то я должен наплевать и гореть, да? Скажешь себе: Серый, остановись на секундочку, подумай, блин — нет! Чего думать — переть же надо!

Нет ума — считай, калека, блин…

Характер у меня дурной, вот что. Вспыльчивый очень потому что. Если меня чего-то раздражает, не могу держать себя в руках, блин. Ну что тут будешь делать… Психологи эти говорили, чума, мол, или холера — чё, точно. Чума в полный рост. Выйдешь из себя, залепишь по мордам кому-нибудь — себе же во вред, блин… потом-то думаешь: ты, Серый, так в тюрягу загремишь когда-нибудь. Пристукнешь педрилу какого-нибудь нечаянно — и поминай, как звали. Никому потом не докажешь, что он сам довыёживался.

Они же хилые такие все, ёлки!

Хотя я тут вот что скажу… Тут о тюряге ещё пожалеешь, нахрен! Я же смотрел вокруг и думал: послушай я, что он вопил там — сидел бы сейчас в кабинете у психолога в креслице, рисовал бы птички в табличке, а потом пошёл бы борщ жрать и курицу в сметане, кум королю, сват министру.

Нет, блин, выёжнуться захотелось… Самый основной в группе, чё…

Теперь… вот где мы теперь вообще?

Что Индия — это Витёк гонит. Ясно. В Индии слоны живут, тигры, факиры, блин. Бананы растут. А мы тут уже сколько прёмся — ни одного слона, ни одной пальмы тебе с бананами. А эти штуки летающие, которые тут заместо птиц — нихрена они в Индии не водятся, зуб даю. И нихрена это не ящерицы с крыльями! У них же — зубы на клюве, ёлки! Какие у ящериц зубы, нахрен?! А клюв откуда?

Артик этот, фигартик, прав. Он, положим, урод, но черепок у него варит. Мы на другую планету попали. Не Марс, конечно — чё, Марс все знают, нихрена там нет. Я без понятия, на какую. Может, вообще где-нибудь там… в телескоп не видать. ТПорталу-то всё равно — хоть километр, хоть тыщща, хоть миллион, биллион там. Хренак — и уже на месте, ёлки.

А они идут и всё гонят: город, город… Дели, Сингапур… Мухосранск, ну да. Уже. Какой тут город?! Я вокруг гляжу — всё вообще чужое. Ягоды эти… не, ягоды вкусные, ясно, лучше клубники — но ведь не наши тоже. Паучина этот, который на Диньку с дерева махнул… Жаль, Динька его в папоротник запулил, не найдёшь теперь — я бы поглядел поближе. Зверь-паук!

Соседке бы нашей по лестничной клетке такого за шкирку пустить! Небось, тут бы и ласты склеила, сука облезлая… Знать бы, что такие паучары жрут… я б поймал штучку — и пусть бы он жил в банке. Или аквариум бы прикупил ему, песку бы насыпал, корягу бы положил обструганную… Круто. Я бы ему мучных червей покупал… а если Артик прав, и они яйца трескают, так ещё и проще.

Чё Динька пауков боится, маленький, что ли? Шикарные твари. Лапищи… А морда — десяток глаз, под глазами такие шевелятся… челюсти, что ли… Суперски же.

Только всё это не выгорит. Домой-то завести такого — размечтался… как же мы теперь домой попадём, а? С другой планеты?

Не то чтобы у меня дома золотые горы были — но что ж теперь, мы тут, в лесу, что ли, всю жизнь будем жить? Как дикари какие-нибудь? А жрать чего? А спать где? А бабы? Я ж, как с армейки приду, жениться хотел… А теперь что — тут куковать до старости с этими тремя?! Ну смешно же, блин!

До слёз, ага…

Речка меня чутка утешила. Мне жарко было очень, не так жарко, как душно — а водичка свежая всё-таки. Потом уже пришло в голову: слышь, тут ведь и крокодилы могут быть… Да ладно. Не было там никаких крокодилов. Рыба вот была. Я чё, я сразу вижу: рыба есть здесь.

А рыба есть — не подохнем от голода, блин. В любом случае.

У этих придурков пустые карманы были, ясен пень. А у меня — нет, при мне — ножичек. Хорошая штучка, выкидушка с пружиной, подарочек старого другана, талисман, можно сказать. Надёжный — и наточен, как бритва. Так что — удочку вырезать есть чем, вот крючки только… с другой стороны, придумается, как их ловить — а почистить есть чем. И пока эти мудозвоны обсуждали, как костёр развести трением, я-то знал, как огоньку добыть.

Железкой об камешек, чё. И на мох. Дохрена же вокруг сухого мха. И камешек подходящий найдётся, если поискать. Но это всё — если рыбаков не встретим.

У меня в кармане эта штука лежала… орех. И я его перебирал пальцами и думал: кто-то же проковырял в орехе глазки, нет? Артик как-то, вроде, не согласен — но не могла же мышь прямо ровно так прогрызть? Или червяк? Или — могла? Если у них такие орехи тут есть, в форме куклы, дофига похожие — может, и мыши есть такие, блин… Хрен знает же…

У меня непонятки какие-то были, в общем. С одной стороны, как ни посмотри: какая же это Индия? Какие же тут рыбаки, если другая планета? Марсиане? С другой, я всё орех доставал и смотрел. Ну как такое могло вырасти само собой, а, ёлки?!

А тут у меня ещё щека начала чесаться. Мы когда в овраг этот спускались, я веткой ободрал до крови, но ничего, даже забыл про неё — а после речки что-то зачесалась. Главное дело, ёлки, чесать-то больно, ранка же! А так свербит — просто всё время думаешь о ней.

Дома я бы йодом залил или спиртом. А тут — как? Костёр разжечь и прижечь, нет? Чтобы потом ходить с фуфлом в полморды? Ну ёкарный бабай…

А если заражение?

Задница какая…

А идти то легко, по песку, по кромке воды, то — заросли начинаются, берег поднимается, приходится проламываться через все эти ветки. Кой-где — колючие. Иногда какими-то тросами зелёными всё запутано, блин, не продраться. Приходится обходить. Не так утомительно, как раздражает. А над водой летают эти штуки зубастые, которые вместо птиц. Орут, пищат. Ни одной нормальной птицы тут не видали, только эти. Километров пять прошли против течения — и одни ящерицы с крыльями. И мне в деревню уже слабо верится. И раньше-то…

Да ещё и пожрать бы не мешало, а Витёк был против, чтобы сейчас тут рассупониваться, рыбу ловить и всё такое. Он всё думал, что можно до вечера попасть в рыбацкую деревню к индейцам. А Динька с Артиком заявили, что им есть неохота — малоежки, подумаешь. А мне хотелось. У меня так крутило в желудке от этих ягод и тянуло… в общем, хорошо бы добыть что-нить существенное, блин. Чтобы брюхо успокоилось.

А тут Динька говорит:

— Смотрите, мужики, щётка в песок закопана.

Артик ногой потыкал — а щётка зашевелилась, ёлки! Гляжу — блин!

Мохнатый рак.

Жестяк.

Я его схватил за спину — громадный, в длину — сантиметров тридцать есть, клешнястый, щёлкает, усы, и весь, главное дело, шерстью покрыт! Сверху на панцире — мех, блин! Торчит вверх, как щётка, действительно. Прям весь в шерсти, жёсткой такой, как на малярных кисточках. Но брюхо — почти как у нормального рака, лапки там…

Я говорю:

— Мужики, живём. Тут можно раков наловить, как нефиг делать! — и показываю.

И вдруг Динька бледнеет, сгибается и начинает блевать. Ягодами. Ох, ты ж, думаю…

Это, я думаю, уже не от ТПортала. Это — от ягод, сука… И мужики на него смотрят с таким пониманием, что мне делается совсем фигово.

Артик говорит:

— Денис, очень плохо? — а сам тоже сбледнул с лица.

А Динька — в слезах и соплях, в поту — глядит и говорит:

— Устал очень. Я посижу?

И Витёк вздохнул и грит:

— Ну всё. Пришли. Привал, салаги.

Смотрю, не до рака им, блин. И мне чего-то тоже не до рака. В желудке крутит, я ж тоже эти ягоды ел, ёлки! Ещё побольше съел, чем Динька… Ну, думаю, трындец мне.

А Динька на валун сел — и вид у него стал такой… полумёртвый. Жесть. Артик его голову потрогал и говорит:

— Жар у него. Не знаю, в чём дело: расстройство желудка, инфекция, отравление — но это, похоже, серьёзно. Что будем делать?

— Что, — говорю. — Костёр разводить. Витёк пусть уже начинает тереть что-нить, а я попробую своим методом. А ты держи рака.

Артик на меня смотрит, как в ступоре:

— Что?

— Рака, — говорю, — держи, козлище. Чтоб не уполз. Он пригодится.

Лыбится, как параша, блин. Но взял.

А Витёк говорит, хмуро:

— Чё мне тереть? Холку тебе натереть, чтоб ты не гнал? Сам и три, раз такой крутой.

— Тереть, — говорю, — не в моих привычках. Это ты хотел чё-то трением добывать, ёлки. Вот и валяй. Если умеешь, надо же попробовать, у меня может и не получиться.

Ну что. Посмотрел он на эти палки, на всю эту фигню, которая из песка торчала там и тут — и говорит:

— Вообще-то я, как бы, не тёр никогда.

— Начать, — говорю, — никогда не поздно.

Нефиг выпендриваться, думаю, командир хренов.

А Артик, блин, с раком в обнимку, как полное мудло, смотрит на это дело скептически. А рак шевелится и клешнями щёлкает. И Динька, как ему рак попадёт в поле зрения — так снова зеленеет; видно, что еле удерживается.

Витёк грит:

— Артик, убери уже этого дурацкого рака куда-нибудь, а то Диньке худо от него, — а я:

— Ты чё! Раки — они полезные. Погодьте, сейчас мы костёр разведём, — сам, тем временем, смотрю вокруг и под ноги, камешек присматриваю. А камешков не то, чтобы много, блин. Песок. Но есть.

Артик говорит:

— Если вы разведёте костёр, будет великолепно. Мы вскипятим воду.

— Угу, — говорю. — В пригоршне, блин.

Опять лыбится. Вот раздражает меня, ёлки, до невозможности! Всё, вроде, понимаю — но бесит, хоть ты что! Пидорская манера, нестерпимая совершенно. Удавил бы.

— Мы могли бы вскипятить воды в ямке, — говорит. — Раскалёнными камнями. Не слишком гигиенично звучит, но это, мне кажется, лучше, чем пить воду прямо из реки.

И не поспоришь, сука… всё логично.

Вот умный мужик вроде… не был бы таким мудаком — цены бы не было…

И я стал пробовать камешки.

 

Испытатель №25

Рак меня всё-таки ущипнул. Я не уберёгся.

Забавно… я где-то, вроде бы, читал о шерстистых раках — но совершенно уверен: это существо не напоминало фотографию к той статье. Строго говоря, я даже не уверен, что оно было раком.

Его и вправду покрывала короткая жёсткая щетина, торчащая вверх и придававшая животному сходство с самоходной платяной щёткой. Без щетины, лишь хитином, гладким и плотным, как пластмасса, обходились только клешни, скорее, скорпионьи, чем рачьи, и хвостовой плавник в три широких лопасти. У наших раков глаза на стебельках, у этого — фасеточные, как у мухи или стрекозы. В животе и лапках мне тоже мерещилась какая-то неправильность.

В общем, мне казалось, хоть я и не делился этими мыслями с ребятами, что это существо — не рак и не ракообразное, а личинка какого-то очень крупного насекомого. Вроде ручейника или личинки стрекозы, только переросток.

Есть это создание мне совершенно не хотелось. Я обвязал его парой тонких лиан, гибких, как бечёвки — в процессе он ущипнул меня за руку — и подвесил к ветке кустарника, растущего у воды. Пусть Калюжный сам убедится в пищевой ценности этого существа, если ему так важна его первая охотничья добыча.

Впрочем, мне вообще не хотелось есть. Меня мутило. Я подозреваю, что в разной степени всем нам было нехорошо. Просто либо у Дениса оказался самый слабый желудок, либо ему попалось что-то особенно вредное, что было в воде или в ягодах.

Из стерильности «Иглы» мы все попали в мир нестерильный и чужой; теперь я размышлял, сколько мы тут протянем, без антибиотиков и медицинской помощи.

Денису, по-моему, становилось хуже. Ему хотелось прилечь — и я помог ему добраться до травы в тени кустарника, но в тени его начало знобить. Его даже укрыть было нечем. От бессилия мне хотелось кусать локти: мне нужен был мобильник, чтобы вызвать сюда помощь, вертолёт, вероятно. Отвратительное состояние — ярость, жалость и тоска.

А Денис спросил:

— Думаешь, я умру, Артик?

Я понятия не имел.

— Не говори ерунды, — сказал я. — У тебя расстройство желудка от непривычной пищи. Если бы ягоды были ядовиты — мы все уже были бы мертвы, а Калюжный с Кудиновым бодро добывают огонь, видишь? Просто эти ягоды не пришлись по вкусу конкретно твоему организму. Адаптируешься.

Денис успокоился и улыбнулся, и мне стало немного полегче.

А наши товарищи затеяли на берегу игру в Прометея.

Виктор подобрал две щепки, белёсые от времени, вымытые водой до гладкости и высохшие до состояния древесных мумий, и тёр их друг о друга с ожесточением, вспоминая бога-душу-мать. Я отлично понимал, что так огонь не добудешь, но решительно ничего не мог ему посоветовать — понятия не имел, как, в действительности, это делалось у примитивных культур.

Калюжный насобирал кучу мха и сухой травы, целую горку камней — и колотил по камням ножом: сперва — стальной шишечкой на рукояти, потом — обухом лезвия, матерясь ещё более ожесточённо, чем Кудинов, раздражаясь, меняя и роняя камни, царапая себе пальцы. В какой-то момент он вдруг вскочил, сложил и сунул нож в карман и с треском удалился в кусты, продолжая материться и оттуда.

Ага, подумал я. Второй.

Вернулся Калюжный довольно скоро, и его вид мне не нравился. Он вспотел, глаза блестели, а щека вокруг царапины, как мне показалось, покраснела и опухла.

— Сергей, — сказал я, — желудок болит?

Он зыркнул на меня раздражённо, но ответил довольно лояльно:

— Да так себе… не очень.

Я окликнул Кудинова:

— Виктор, как ты себя чувствуешь?

— Мутит, — буркнул он, отшвыривая деревяшки. — Нагрелись, с-собаки бешеные… Прямо рукам горячо. А даже не дымятся, ёпт…

А Калюжный бормотал:

— Щас-щас… щас… сука драная… щас… — и от лязга железки об камни у меня уже в ушах звенело, но Денис ухитрился даже задремать под эти звуки.

А свет становился вечерним: мягким, розоватым, тёплым. Жара постепенно спадала, и я подумал, что ночью может быть по-настоящему холодно. Облака окрасились в цвета чайной розы, вокруг было тихо и красиво, как летом на даче. Крохотные птеродактили реяли над водой, охотясь на толкущуюся у самой её поверхности мошкару и длинноногих жучков, скользящих по речной глади, как водомерки. Другой берег реки я уже успел основательно изучить: он был выше и круче, чем наш, спуск обвивали корни, мощные и выпуклые, буро-коричневые на фоне жёлтого песка. На том берегу росли высокие мелколистные деревья с пепельно-серыми стволами, будто свитыми из толстенных канатов; под ними располагался кустарник в светлых звёздочках с ярко-красными серединками — то ли цветах, то ли похожих на цветы плодиках.

Мне казалось, что под кустарником идёт какая-то тихая жизнь, маленькая возня, но я никак не мог определить, что за существа там возятся: то ли крохотные зверьки, вроде мышей, то ли очень крупные насекомые. Памятуя о пауке, прыгнувшем на Дениса, и жуке, похожем на палочника, я думал, что и прочие членистоногие тут могут быть изрядных размеров.

За это время Кудинов успел отлучиться трижды, а Калюжный — раз пять. Меня по-прежнему мутило — но и только; вероятно, я съел меньше ягод, чем они, или выпил меньше воды. А может, по каким-то загадочным причинам мой желудок легче всё это принял.

Когда Калюжный ушёл по нужде очередной раз, я развязал рака. Оказавшись на песке, он шустро пошёл к воде и нырнул, а я почувствовал некоторое облегчение. Почему-то мне категорически не хотелось, чтобы это существо попытались приготовить — и, кажется, это тоже было симптомом воздействия ТПортала, только нетипичным.

Виктор, довольно равнодушно проводив рака взглядом, сказал, что пройдётся вдоль реки до её поворота — примерно в километре от нас — и посмотрит, не видно ли за ним рыбачьей деревни. Калюжный взглянул на него, набычась, шмыгнул носом — и снова принялся лупить ножом по камням, отрываясь от своего занятия только для того, чтобы почесать щёку. Его терпение, переходящее в упрямство, начало вызывать у меня уважение.

Я остался сидеть около Дениса, который скрутился в позу эмбриона, поджал ноги, обхватил себя руками и спал, вздрагивая во сне. Странное насекомое — толстая мохнатая туша на широких бархатистых крылышках, размером с полпальца, не меньше — с отвратительным гудением спикировало на него, и я отшвырнул тварь рукой. Мне не хотелось, чтобы Дениса, вдобавок к отравлению, укусило что-нибудь ядовитое.

Отвлекли меня от наблюдений и разбудили Дениса победные вопли Калюжного — так, вероятно, вопил Тарзан. Денис подскочил, протирая глаза, — и я оглянулся. Из кучи травы у ног Калюжного поднимался тоненький дымок.

— Ты поэл, да?! — орал Калюжный в упоении. — Я сказал, что зажгу, блин! Тащите дрова, ёлки!

— Сергей, — сказал я прочувствованно, — это замечательно, ты гений! — и сгрёб несколько пересохших палок в поле зрения. — Держи.

Калюжный взглянул на меня с неописуемым выражением триумфа. Я принялся собирать хворост. Кудинов, который успел отойти довольно далеко, прибежал на вопли, далеко разнёсшиеся по воде, — и тут же присоединился ко мне. За пять минут мы успели нагрести целую кучу щепок, палок, сухих корней и ещё какого-то деревянного лома, принесённого на наш песчаный бережок водой.

Я не сомневался, что искру Калюжный выбил случайно. Но чтобы сказать ему об этом, нужно совсем не иметь сердца — он был совершенно искренне счастлив. Не без повода: через несколько минут у нас на берегу горел небольшой, но уверенный костерок, а Сергей принимал поздравления, сияя, как солнце.

И автоматически почёсывая щёку. Мне это не нравилось.

С другой стороны, Денис, которому удалось подремать около часа, сел рядом с нами у огня. Кажется, ему стало полегче; меня это успокоило — по-моему, плохое самочувствие при отравлении должно прогрессировать.

Мы выкопали около костра глубокую ямку, обложили её стенки камнями и уже собирались налить туда воды, как мне вдруг пришла ещё одна мысль.

— Может, её очистить? — сказал я. — Сделать фильтр?

На меня обернулись.

— Насыпать песку в рукав, — пояснил я. — И процедить воду через песок и два слоя ткани. На сколько-нибудь она ведь станет чище?

Даже Калюжный вытянул большой палец, а Виктор хлопнул меня по спине:

— Соображаешь, салага.

Это были приятные хозяйственные хлопоты, за которыми забывалась вся безнадёжность нашего положения. Я процеживал через собственный рукав воду, которую Сергей и Виктор таскали в пригоршнях, Денис следил за костром, подкладывая веток. По-моему, затея с фильтром удалась: вода в нашей ямке казалась прозрачнее, чем в реке, даже на глаз, а на рукаве остался довольно толстый слой зеленовато-бурого налёта.

А меня осенило снова. Я был в ударе. Мне показалось, что это — новое проявление déjà vu, тем более, что вереница микропредсказаний как-то прервалась, поутихла.

— Ребята, — сказал я, — надо вытащить из костра несколько углей, которые уже полностью прогорели, и съесть их.

— Артик! — восхищённо завопил Виктор, который, кажется, моментально уловил мою мысль. — Ну ты даёшь! Ты — прям в корень зришь, ёпт! Активированный уголь? От живота помогает?

Я не стал вдаваться в подробности. От живота — так от живота. Активированный — так активированный. Лишь бы сработало.

Оказалось, что кипятить воду камешками — дело техники. Надо только выбрать пару удобных щепок, чтобы поднимать камешек, как суши — китайскими палочками. Вот как мы будем пить кипячёную воду — это ушло из виду. Кудинов предложил сворачивать фунтиком широкие глянцевые листья какого-то местного растения. Я помял такой лист в руках, понюхал — вроде бы сок не раздражал кожу, а запах был обычным запахом свежей зелени. Похоже, эти листья не были ядовиты; я согласился с Виктором.

В фунтик из листа помещалась примерно столовая ложка воды — и пришлось ждать, когда кипяток остынет. Но это не имело ни малейшего значения — все как-то успокоились, умиротворились. Мы грызли кусочки угля, вымазали физиономии а-ля спецназовцы на задании, пили кипячёную воду, в которой, не сомневаюсь, был песок, но, скорее всего, не было совсем уж убийственной живности… Калюжный вспомнил о раке.

— Я его выпустил, — сказал я. — Не злись. Сегодня нам лучше ничего не есть, если не хотим изойти на дерьмо, а до завтра он в плену не доживёт. И по-моему, он не больше рак, чем тот паук. Вовсе не факт, что это — приемлемая пища, даже если мы его сварим.

Калюжный сморщился, но особенно возмущаться не стал: меня поддержал Денис:

— Какой это рак, Серёжа! У него фары, как у навозной мухи… а брюхо — вроде, гнойное какое-то…

— Ша! — подытожил Виктор. — Нахрен. Завтра попробуем рыбы наловить. А сегодня лечим понос, засранцы, — и начал грызть кусочек угля с видом отца-командира, подающего пример подчинённым.

Калюжный угомонился и стал развивать мысль, как можно сварить уху в нашей ямке для кипячения. Мне это показалось слишком самонадеянным, но я не стал его разубеждать. Сергей чувствовал себя укротителем огня; если бы не щека, видимо, ему было бы совершенно прекрасно.

А щека распухала.

— Дай взглянуть, Сергей, — сказал я, в конце концов. — Пока светло.

— Обойдусь, — отрезал Калюжный. — Отвали.

Я не стал настаивать.

Виктор и Сергей отправились бродить вокруг костра в поисках более длинных и прочных палок, чем те, что валялись на отмели — за неимением лучших средств защиты они решили сделать копья. Добыть подходящий материал оказалось совсем непросто: длинных, прямых и прочных палок нам не попадалось, больше — причудливо изогнутые коряги, лианы разной толщины, гибкие, как шланги или хлысты, упругие прутья… Ребята попытались спилить ножом высокое тонкое деревце, но древесина оказалась неожиданно прочной, а из разреза полился чудовищно липкий сок, от которого мы еле оттёрли пальцы.

В конце концов, Калюжный подобрал корень с довольно длинным куском ствола, обрезал торчащие отростки — и вышла дикая палица, вполне годная для какого-нибудь неандертальца. Виктор долго над ним издевался, но в насмешках мне послышалась тень зависти: он сам не нашёл ничего более подходящего, чем довольно короткая белёсая щепка. Виктор заострил её и обжёг, но этот импровизированный кинжал его явно не устраивал.

Мы с Денисом собирали хворост, перебирали деревяшки — и набрали целый ворох горючего, бесполезного во всех прочих отношениях. Я разыскал несколько длинных палок, но они оказались безобразно хрупкими… Из нас не вышло носителей копий.

А день потихоньку сворачивался в сумерки. Вокруг нас завилась стайка насекомых покрупнее, чем дневные мошки — подозрительно похожих на местный аналог комаров или москитов. Разницу мы выяснили очень быстро. Во-первых, кусались они больнее, и на месте укуса сразу вспухал волдырь, как от укуса слепня. Во-вторых, мы рассмотрели пару пришлёпнутых: что-то комариное в них было, тоненькие ножки, тоненькие крылышки — но ножек, как мне показалось, перебор.

Восьминогие москиты местных джунглей. Гнус отвратительный. Зараза…

Мы подбросили в костерок свежей травы, чтобы дымил. Летучие вампиры отдалились на некоторое расстояние, выжидая, когда кому-нибудь из нас приспичит по нужде. Дожидались…

Я по-прежнему чувствовал себя лучше всех. Ближе к ночи снова прорезались микропророчества: я знал, что у этого мира два спутника, раньше, чем они появились на небе: тонкий длинный серпик побольше и, чуть ниже, почти полный диск значительно меньше. Громадная белая звезда мерцала под ними, над гаснущей полосой зари.

И к ночи нам стало по-настоящему жутко.

Ни у кого не осталось ни малейших сомнений: мир, в котором мы находимся — не Земля. Чужая темнота, наваливающаяся на реку и лес, казалась зловещей. Молчание ночи, наполненное непонятными шорохами, продирало спину морозом. Весь наш дневной кураж испарился; мы прижались к костру так близко, как могли: огонь был свой, может — единственный свой в совершенно чужой нам среде. Вне своего мира, других людей, цивилизации, без оружия — мы чувствовали себя беспомощными, как маленькие дети.

Я был прав, думая, что ночью станет холодно. Заря догорела — и на траву и песок пала ледяная роса, сделалось очень зябко. Мы подбросили в огонь сучьев, тихо порадовавшись, что топлива должно хватить на ночь с изрядным запасом — оружейная лихорадка принесла хоть какие-то полезные плоды.

Пролетел светлячок, крохотный, очень похожий на брошенный с балкона хабарик. Сперва это показалось забавным, но когда светлячки замелькали между стволами на другом берегу, они стали до отвращения напоминать чьи-то перемещающиеся горящие глаза.

— Мужики, — сказал Денис жалобно, — как вы думаете, хищников тут нет?

— К костру не пойдут, — отрезал Виктор непререкаемым тоном, по которому я безошибочно определил, что ему тоже страшно.

Сергей вытащил нож и стал стругать им палочку. Я подумал, что он комфортнее себя чувствует с ножом в руках, и даже заточенная палочка создаёт некую ауру защищённости. Дубина, лежащая рядом с ним, выглядела скорее орудием психотерапии, чем настоящим оружием.

Мне же мучительно не хватало стен. У меня начался приступ агорафобии, доходящий до панической атаки. Меня бы устроила даже палатка — лишь бы не видеть этого бездонного чужого неба с двумя лунами, большой — бледной, белёсой, и маленькой — мутно-красной. Я ощущал спиной всё громадное пространство, заросшее чужим лесом, и спину жгло, как от сотен недобрых взглядов.

Луны пугали меня больше, чем любой хищник. Похоже, Виктора тоже. Он смотрел на небо, и кожа на его скуле дёргалась от мелкого тика.

— Ребята, — сказал я, — наверное, хорошо бы поспать… кто-нибудь подежурил бы… могу начать я.

— Мне не хочется нихрена, — тут же отозвался Сергей. — Живот крутит опять, хрен заснёшь, ёлки…

Денис ёрзнул, вздохнул.

— Надо бы это… щас приду, в общем.

Он уже начал подниматься, как вдруг долгий стон, мучительный и совершенно нечеловеческий, возник где-то за деревьями на том берегу, проплыл над рекой и затих.

И все замерли.

Денис снова сел между мной и Сергеем.

— Тьфу, ёпт, — пробормотал Виктор. — Птица, наверное. В смысле, эта… летающая. Сука…

Мне снова срочно понадобились стены. Я подбросил в огонь толстую кривую корягу, но дрожащие отсветы пламени делали мрак ещё более непроницаемым. Смесь паники с тоской была нестерпима, как сильная боль.

Но тут снова накатило микроясновидение. Когда Калюжный приподнялся, вытянулся и сказал: «Мужики, огонёк!» — я уже знал, что он это скажет.

 

Испытатель №6

Честно говоря, хреновато мне было.

От слова «совсем».

И рвать не рвёт, но мутит. Когда подкатит — остановишься на минутку, подышишь — вроде, отпускает. Ну и стараешься держать себя в форме — не годится салагам думать, что я тут расклеился, как Багров. С чего худо, не понимаю. Вроде ягод этих гадских съел самую малость.

А живот болел — сил нет. И крутило, и резало — как ножом… То отпустит, то снова. Спасибо, Разумовский эту штуку с углем придумал: вроде слегка полегчало. Но когда начало темнеть, холодно стало — прямо уши к башке примерзают, шерсть на всём организме встаёт дыбом.

И противно, когда к шкуре что-то прикасается, даже одежда. Ползут такие колючие мурашки. И ломит везде, будто накануне вагон кирпича на горбу перетаскал.

А тут ещё наступает ночь, долбись она конём — и мы все наблюдаем две луны. И Калюжный, расперемать его, сучёнок, делает бровки домиком, спрашивает:

— А чё, Витёк, в Индии всегда две луны, да?

И Разумовский с улыбочкой говорит:

— Сейчас Витя скажет, чтобы мы не совались с комментариями, потому что не астрономы, — и Багров, кулацкий подпевала, хихикает.

Засранцы… и без них тошно.

— Ша, — говорю, — салаги. Решили уже: не Индия. Где там у нас две луны-то? На Марсе, опять же?

Разумовский говорит:

— Решили уже, Витя: не Марс. Я уверен, мы вообще вне пределов Солнечной системы. Может, и Галактика не наша… кто знает, как прошёл этот пространственный прокол?

— Ах, ты ж, Господи, — говорю. — Послушать тебя, Артик, так ты прямо Эйнштейн! Что, теорию относительности выдумал?

А Разумовский продолжает:

— Есть у меня одна гипотеза… — ну тут уже все начали ржать, никто ему говорить не дал. Гипотеза у него… Выискался тут, физик-атомщик! Вот учёные-то из «Иглы» забыли с ним посоветоваться — он бы им объяснил, что почём, ясновидящий наш…

С одной стороны, неглупый парень. Но с другой, как заведёт иногда — и не заткнуть его. Нет, я скажу, излишняя начитанность людей портит. Воображение у них такое появляется, что все кругом — быдло, а они сами — гибрид Ломоносова с Менделеевым, только без таблицы.

В армии это — не дело. Дисциплина хромает.

Я так, немного, об этом намекнул, все, вроде, согласились, даже Разумовский, а кругом тем временем совсем стемнело — и разговаривать вовсе расхотелось.

Комары здешние жрут, как зараза. Как иголки втыкают, злые, хуже цепных псов. А Разумовский у них ещё ножки считал… Да не плевать ли, сколько там у них ножек, когда у них хобот длиной с булавку! Хорошо ещё, что дыма боятся, как и наши.

И холодрыга. Прямо колотит, сижу — и зубы держу, чтобы не лязгали. И живот крутит. На тот берег, в темнотищу эту смотреть тошно, а вверх посмотришь — в животе ещё хуже, прямо выворачивает от здешнего неба, от лун этих, хотя днём было вполне ничего. И в лесу — конкретно жутко.

Я вот что скажу: прямо жалко, что среди моей группы ни одного деревенского нет. Сланцы-то мои, может, и не особо город, но всё ж таки не деревня. Дома потому что блочные, водопровод, газ, туда-сюда… свою привычку даёт. Так что я, получается, горожанин. И салаги мои — горожане. В лесу бывали только за грибами, на рыбалку и на шашлыки ездили. И если попадают в лес вот так вот, без ничего — всё кажется страшно.

Непонятно потому что. Вот шуршит кто-то за кустами — какая там падла шуршит? Может, мышь, а может, волк — почём я знаю-то? Или завыло-заскулило что-то, так жалобно прямо, будто душат его — что это за хрень? Может, птица эта тутошняя, ящеричная, а может, зверюга кому-то горло грызёт. И спросить не у кого — группа моя сидит, как зайчики, в кучке, жмётся к костру, сами не в курсе. Разумовский ладони греет, Калюжный ветку стругает, Багрову по нужде отойти — и то неуютно. Солдаты… орлы…

Сидим — беседуем, как нам спать не хочется. Каждый лицо сохраняет, уссаться и не жить!

И тут издалёка, оттуда, где река поворачивает, кто-то так: «Цвир-ррь!» — звонко так, тоненько, как канарейка. Калюжный оторвался от ветки, посмотрел, потом привстал, ещё посмотрел — и говорит:

— Мужики, огонёк, бля буду…

Все повскакали, уставились. По реке туман плывёт клочьями, темень, костёр больше дымит, светлячки мельтешат, луны тусклые — а там, вдалеке, на излучине, и вправду светится что-то. Свет белый, ровный — круглая точка, прямо похоже, что фонарь там висит. Но вроде как невысоко над землёй.

Багров говорит:

— Не светлячок. На одном месте всё время, — будто ему кто-то сказал, что светлячок.

А Разумовский:

— Яркий свет. Электрический?

— Чёрт его знает, — говорю. — Непонятно. И я ближе к повороту подходил, чем вы, но, вроде, ничего такого не видал. По-моему, нечему там светиться.

Калюжный шмыгнул носом, говорит:

— Может, правда, рыбаки? А?

— С сильным фонарём? — говорю. — Они б ещё прожектор туда припёрли, мудачьё, чтобы рыбе было повиднее!

Ухмыляется, дерево:

— А хрен их разберёт, индейцев!

Разумовский говорит:

— Если Витя ничего такого не видел, значит, фонарь принесли. Я не думаю, что это — естественный свет. Мне кажется, в природе так светиться нечему.

Я подумал.

— Ладно, — говорю, — ша. Надо пойти и посмотреть.

И все на меня уставились, морды вытянутые, замученные и перепуганные, но обнадёженные какие-то. У меня в голове мелькнуло: круто их свернуло за один день…

Калюжный башкой помотал:

— Куда ночью? Хрен знает, что там светится и зачем зажгли. Может, таких долбоклюев, как мы, приманивать. Ты знаешь, что там за перцы, с фонарём, ёлки?

— А что, — говорю, — ночью перцы, значит, могут нас макнуть, а днём — с пирогами встретят, по-твоему? Ты ж моя радость, Калюжный, скажи ещё что-нибудь умное!

Багров говорит:

— Не-не, сейчас не надо туда идти! Серёжа прав, на фиг!

А у Разумовского вдруг появилась какая-то сумасшедшинка в глазах.

— Нет, ты прав, — говорит, — ты прав, Витя. Днём мы, быть может, и не найдём это место. Ты же не видел ничего, похожего на источник света, когда туда ходил… Надо посмотреть сейчас. Предлагаю так: Денис и Сергей останутся у костра, будут поддерживать огонь, чтобы нам было хорошо видно, куда возвращаться — а мы с тобой пойдём вперёд и поглядим. Как ты на это смотришь?

— Я, — говорю, — на это смотрю строго положительно. Динька со своим животом идти не сможет, пусть сидит, а Серёга остаётся за старшего и охрану: он боксёр, у него нож… и дубина. А мы сходим.

Артик вдруг улыбнулся, будто я ему штуку баксов предложил за так, а остальные двое переглянулись. И Багров сказал:

— Не хочу, чтобы вы уходили!

— Ша, — говорю. — Приказы не обсуждаются, ясно, нет?

Калюжный скорчил рожу — и я ему сказал, пока он не начал выступать:

— Чего, хочешь поспорить? Ну, давай, ты будешь принимать решения! Давай! Не вопрос! А я погляжу. Только ты учти, мудачина: ты одно решение уже принял самостоятельно: мы все сюда случайно попали, только ты — по доброй воле, ёпт! А тебя предупреждали. Так что все уже поняли: ты не то, что выход, ты дырку в собственной жопе без указателя не найдёшь.

У Калюжного ноздри раздулись, и тут Разумовский сказал:

— Сергей зажёг огонь.

— Ага, — говорю. — Прометей, итить… Зажёг — пусть поддерживает. Я же не говорю, что от него пользы нет или смысла в нём — но выдрючиваться он дома у мамы мог. Тут нельзя: тут положение чрезвычайное. Если мы сейчас начнём причиндалами меряться — разбежимся или раздерёмся к псам свинячьим, и сказочке нашей конец. Я всех слушаю. Но кто-то должен командовать, чтобы итог был всей вашей трепотне, ясно?

Артик говорит:

— Согласен, — и Багров кивает.

Калюжный говорит хмуро:

— Ты чего на меня-то гонишь?

— Да ладно, — говорю. — Чтоб никаких неясностей меж нами не было, Серёга. Не хочу, чтоб, если что случится, ты вдруг возник или с Разумовским разосрался, вот и всё. Мы тут с вами все в одной лодке — может, больше людей тут и вовсе нет… ещё неизвестно, какая срань тут живёт. Нам надо держаться друг друга, а всё моё командирство тут в чём? Я просто слушаю, что вы скажете, каждый — и прикидываю, что к чему. И всё.

Артик говорит:

— Мне кажется, это очень здраво.

А Калюжный:

— Я чё, спорил, что ли, ёлки…

— Ништяк, — говорю. — Всё, договорились. Ещё раз: мы с Артиком идём смотреть, что там за свет, а вы с Динькой поддерживаете огонь. Решили.

Багров говорит:

— Просто я боюсь за вас…

А Артик ему:

— Не стоит. Нам, скорее всего, грозит не больше и не меньше, чем вам с Сергеем. Надо рискнуть; вдруг мы и впрямь найдём людей.

И Калюжный, вроде бы, уже не таким зверем на него смотрел. Может, дошло что-нибудь до идиота? Больше никто спорить не стал.

А Разумовский потихоньку начинал мне казаться толковым парнем. Не без своих тараканов в черепушке, но толковым. Я вдруг сообразил, что доверяю ему побольше, чем прочим, хоть и закидывался он ужасно.

Он был, как будто, не совсем… моей породы, что ли… но в товарищи я бы выбрал его.

Поэтому хорошо вышло, что мы к свету пошли именно с ним.

 

Испытатель №25

Забавно, но все решили, что я ужасно смел. В действительности я жестоко трусил и даже не пытался это скрыть.

У костра было безопаснее. Очевидно: по идее, любые дикие животные, на Земле или нет, должны бояться огня. Мне хотелось факел, но горящий сук факелу не замена — уже через пятьдесят шагов он скорее коптил, чем горел, и, в конце концов, погас совсем. А больше ничего у нас не было.

Но сидеть мне казалось нестерпимее, чем идти. В передвижении была какая-то иллюзия действия, тень влияния на собственную участь. И — да, да, я подыхал от любопытства, которое было сильнее страха.

Этот круглый светильник на другом берегу отмечал поворот реки. Вот что я думал. И, возможно, там и вправду кто-то был, кто-то живой. Люди? Разумные нелюди? Моё любопытство рисовало невероятные образы, а приступы ясновидения снова, некстати, поутихли — я ничем не мог себя проверить.

И мне отчаянно не хотелось, чтобы первым из нас, кто увидит чужаков, был Калюжный. Я не мог отделаться от мысли, что он может выкинуть нечто, убийственное и для контакта, и для нас. Денис, которого я уже давно считал своим приятелем, напротив, рисковал от волнения попасть в беду сам — в нём в его восемнадцать осталось слишком много детского.

Виктор был надёжнее, чем они оба. В нём я чувствовал какую-то простую честную сметку и природный разум. Когда мы отходили от костра, я думал: Виктор заметит то, что я пропущу.

Мы пошли по песчаной кромке вдоль воды. Восьминогие москиты, обрадовавшись, накинулись на нас с некомариной силой — и я отломил ветку, чтобы от них отмахиваться. Лес, чёрный, дышащий сырым холодом, исчерканный зеленоватыми трассами светлячков, затаясь, следил за нами — и я по-прежнему чувствовал спиной пристальные взгляды бесплотных и безглазых существ. В лесной тишине жили шорохи, делавшие её зловещей.

В реке что-то плеснуло, будто по воде неумело шлёпнули веслом. Звук заставил меня вздрогнуть.

— Типа как бобёр, — пробормотал Виктор. — Да?

— Похоже, — отозвался я, чувствуя облегчение.

На нашем пути появилась какая-то спутанная тёмная масса. Виктор выругался.

— Кусты? — спросил я.

— Это не кусты, а моток колючей проволоки, ёпт! — огрызнулся Виктор. — Осторожно, я уже оцарапался весь…

Чтобы обойти заросли колючек, пришлось войти в воду почти по пояс. Вода показалась мне очень холодной, и под её тёмной поверхностью что-то легонько прикоснулось к моей ноге, вызвав волну колючего озноба вдоль спины. Ощущение вышло таким гадким, что я не поинтересовался, живое было существо или затонувшая коряга, только постарался скорее выбраться на берег.

Костёр отдалялся, а фонарь, кажется, почти не приближался. Из прибрежных зарослей с шелестом взлетело что-то — то ли птеродактиль, ведущий ночной образ жизни, то ли некий аналог летучей мыши. В чаще снова кто-то простонал, сорвавшись на всхлип.

— Как будто убивают кого-то, — вырвалось у меня.

— Птица, — бросил Виктор небрежно. — Ты воображай поменьше, а то навоображаешь фигни всякой…

Счастливец, подумал я. Воображение — гнусная вещь, если оно есть — его не угомонишь упрёками.

Мне мерещились целые стаи тяжелоописуемых чудовищ, восьминогие москиты успели укусить меня раз пятьдесят и выпить, подозреваю, полведра крови, у меня было отвратительное расположение духа — но мы постепенно продвигались вперёд. В конце концов, мы оба смогли рассмотреть фонарь на том берегу.

Это была матовая сфера на низком столбике, вкопанном в землю посреди неширокой площадки. Круг света обозначал какие-то мелкие растеньица, вроде мха, успевшие покрыть площадку ровным газончиком, ветки кустов, толкущуюся на свет мошкару и кусок водной глади. Здесь река делала поворот и разливалась шире — мы с Виктором видели только чёрную глянцевую её поверхность, на которой местами лежали пласты тумана. Вокруг фонаря не было ни души — и никаких следов недавнего пребывания человека.

— Вот же, блин… — в голосе Виктора я услыхал нешуточное разочарование. — Ну и где эти гадские рыбаки?! Нахрена только пёрлись сюда…

— Что ты, Витя! — возразил я. — Как это «нахрена»? Во-первых, мы узнали, что где-то неподалёку живут люди: согласись, такой фонарь не могли бы поставить пауки или птеродактили. Во-вторых, эти люди — не дикари с дубинами, а вполне цивилизованные господа, как минимум, знающие, что такое электричество. Верно?

— Электричество, говоришь? — переспросил Виктор скептически. — Ну и где провода? Скажешь, кабель тут под землёй протянут?

— Возможно, фотоэлементы, — сказал я. — Солнечная батарея. Заряжается днём, светит ночью.

— Надо поближе посмотреть, — Виктор нагнулся, чтобы расстегнуть липучку на кроссовках. — Сплаваю на тот берег.

«Ночью рискованно лезть в эту воду!» — орал мой внутренний голос, но я сказал только:

— Мы не потеряем свою одежду?

— Не так тут темно, — сказал Виктор. — От фонаря я даже рожу твою вижу.

Я стал раздеваться, пытаясь не обращать внимания на озноб и страх — москит тут же изо всех сил всадил свой шприц мне под лопатку. Я уже хотел его смахнуть, как вдруг накатило очередное микропророчество: Виктор, пытающийся вылезти из воды — кровь хлестала из длинного пореза чуть ниже его рёбер. Это уже не просто коктейль из интуиции и страха.

Я схватил его за руку.

— Витя, в воду нельзя. Я видел тебя раненым.

Он остановился: одна нога — в брючине, вторая — голая.

— Точно?

— Пока мне только казалось, что это опасно, я молчал. ТПортальные déjà vu я уже научился отличать от всякого рода предчувствий.

— Ясно, — мрачно сказал Виктор и принялся одеваться. — Вот хрень-то… Думаешь, его там что-то защищает?

— Понятия не имею, — сознался я. — Я даже не понял, что тебя ранило — зверь, какое-то тайное оружие в воде, или ты просто на острый сук напоролся. Сам же говорил, что я — недоделанная Кассандра.

— Какой бы ты был ценный, если бы всё толком видел и мог объяснить, — Виктор смотрел мимо меня, на далёкое тусклое пятнышко костра. — Ладно, пошли обратно. Неспокойно что-то.

И в этот момент лесную тишину разбудили крики наших товарищей.

Я вздрогнул — но мне показалось, что это вовсе не вопли ужаса или боли. Они орали: «Эге-гей, бу-бу! Э-эй! Бу-бу-бу!» — и их голоса далеко разносились по реке. Нас просто звали, нас хотели быстрее увидеть, но им, похоже, ничего не угрожало.

Виктор, судя по всему, сделал такой же вывод.

— Нашли что-то, — сказал он удовлетворённо. — Или поймали кого-то. Не соскучились же… Эге-гей! Идём! — крикнул он в ответ. — Побежали, Артик.

И мы побежали. Я успокоился. То, что могло бы ранить Виктора, осталось позади. Микропророчество впервые принесло пользу: похоже, я сумел предотвратить беду. Это меня так обрадовало, что чужой лес вокруг показался почти таким же уютным, как на Карельском перешейке…

 

Испытатель №23

Ну и худо же мне было… Прямо жить не хотелось, как было худо. Как будто тухлого ежа без соли съел — такое у меня было ощущение. И отрыгивалось этим тухлым ежом. И несло, я бы предположил, им же.

Но к ночи немножко полегчало.

Может, потому, что Артик сказал всем угля погрызть. Уголь всегда полагается есть, когда живот не даёт ногам покоя — хотя я лучше съел бы в таблетках, конечно. Потому что грызть горелую палку вообще-то — радости мало.

Но хоть тошнить перестало, только знобило. И страшно было очень, если честно. Потому что ночью бродят хищники, а у нас всего оружия — только Серёгин ножик и палка эта. И против медведя или тигра этот ножик — всё равно, что его вообще нет, а про палку я вообще молчу. В общем, нас бы съел любой, кто захотел бы. Как тех негров, к которым леопарды приходят в хижины, где те негры живут, и едят их прямо там.

Да ещё местные комары кусались, как дикие звери. И этот огонёк… Я не знаю, мне не понравилась эта идея. Пусть я буду трус или кто — но мне тут нравилось всё меньше и меньше. И около этого огонька могли бы оказаться какие-нибудь… в общем, люди тоже бывают разные, если там есть люди. И вряд ли они понимают по-русски, и могут начать, скажем, стрелять из ружей только потому, что решат про нас что-нибудь плохое. Что мы — пришлые уголовники из леса, к примеру.

И я хотел проследить за Витей и Артиком, как они идут, но у Артика скоро погасла палка, которую он поджёг на конце — и они пропали в темноте с концами. А у меня опять начало крутить и тянуть в животе, и было прямо-таки тоскливо — от этого кручения и от страха. А они надолго ушли.

А Серёга сперва палочку строгал — он уже две палочки заточил, как карандаши, и третью затачивал — потом бросил, достал свой орех человекообразный и стал в нём дырочки проковыривать повиднее в свете костра. Веток подбросил, чтобы было светлее. Мне тоже хотелось чем-нибудь себя занять — и я стал искать на небе Большую Медведицу.

Но со звёздами творилось что-то не то, как и с лунами. Может, тут у них, на их планете, и не было видно никакой Большой Медведицы, и Полярной звезды я не нашёл — какая-то большая белая звезда сияла прямо над верхушками деревьев, но она, по-моему, была не Полярная.

Потому что, если судить по закату, она была не на севере, а на юго-западе.

Зато я вдруг увидел, как между звёзд движется огонёк. Маленький, белый. Самолёт летит, ёлки-палки! Самолёт! Ну, или вертолёт, может быть — но, скорее, самолёт: высоко, гула не слышно.

— Серёга! — говорю. — Смотри!

Он головой закрутил: «Где? Где?» — а я тычу пальцем в небо:

— Да вон же! — и Серёга только присвистнул.

— Ох, ты ж, блин… — и как завопит! — Мужики! — орёт. — Смотрите вверх! Эй! Вверх смотрите!

Тут до меня дошло. И я заорал:

— Смотрите вверх! Мужики!

Должны они это увидеть! Может, это и не Земля, но цивилизация тут есть, люди тут живут! Самолёты строят, летают на них!

От наших воплей все лесные шорохи как-то отошли в тень. По-моему, даже комары переполошились и разлетелись. Если нас какой-нибудь хищник и выслеживал, то, я думаю, ломанулся подальше от нестерпимого ужаса. И кто-то из наших покричал оттуда, где фонарь.

Я как-то сразу успокоился и развеселился. Фонари, самолёты… нормальная цивилизованная страна. Подумаешь, две луны!

И тут вдруг Серёга сказал:

— И чё мы разорались, как идиоты?

— Так люди! — говорю.

Смотрю на него — а у него лицо… худо ему, в общем.

— Динька, — говорит. — А с чего мы взяли-то, что они — люди, если мы, бляха, на Марсе или где там? А если это не самолёт, а ихняя летающая тарелка?

И меня накрыло. Точно же!

А Серёга говорит мрачно:

— Поймают нас — и сдадут в лабораторию для опытов. А может, и не будут ловить, а сразу макнут — им и потрошёные тушки на опыты сгодятся.

И тут всякая дрянь как полезла мне в голову! Чужие! Хищники! Инопланетяне, у которых пасть не поперёк, а вдоль башки, как в «Ловце Снов»! Серые! Зелёные! Со щупальцами!

Хорошо ещё, что мы услыхали, как парни бегут по песку — почти по воде, судя по звуку. Живы, по крайней мере.

Выскочили из кустов на наш пляжик. И Витя сразу спросил:

— Чего орали?

И Серёга сказал, уже совсем другим тоном:

— Самолёт видели, — но они, вроде, не так уж и удивились. Они были чем-то страшно озабочены.

Артик подошёл к костру и вытащил сук, горящий на конце — а я увидел на его белой брючине какие-то тёмные полосы.

Пригляделся поближе — и меня немедленно снова скрутило.

Это были пиявки. Три штуки, каждая длиной сантиметров по двадцать и толщиной в палец — но раздувались на глазах. Артик ткнул одну головешкой, она зашипела и отвалилась, а белая ткань сразу стала красной.

Через секунду уже все смотрели, как Артик отцепляет пиявок. Отцепив последнюю, он задрал мокрую брючину. В его ноге остались три дырки, каждая — с булавочную головку, и кровь текла струйками.

Серёга присвистнул сквозь зубы:

— Вот же с-сука…

— Ах, ты ж… Кассандра… — сказал Витя с досадой, но как-то печально. — Про себя предсказывать не можешь?

— Я контролировать предсказания не могу, — сказал Артик с напряжённым лицом, зачерпнул листом остатки кипячёной воды из нашей ямки и вылил на ногу. Я видел, как ему мерзко.

— Больно? — спросил я совершенно некстати.

— Не очень, — сказал он и вылил ещё воды. — Они, похоже, выделяют в кровь обезболивающие вещества и антикоагулянты.

— А эти анти — это что? — спросил Сергей.

— Мешают крови свёртываться и помогают гадам вкусно питаться, — сказал Артик и попытался улыбнуться. — Видишь — не останавливается… Вот же чуял я, что тут есть пиявки…

— Как они прокусили штанину? — спросил Витя.

Артик сорвал ещё один лист и подобрал дохлую пиявку. Меня передёрнуло от гадливости.

— Вот смотри, — сказал Артик каким-то научным, слишком спокойным голосом, как диктор по телевизору, — они отличаются от земных пиявок. У них — хоботки, рты, скорее, как у земных комаров, чем как у земных червей… заострённые на конце. А вокруг хоботка у них — присоска, вот она. Прокололи ткань — и присосались к коже. Ты видишь, как они высоко прицепились? Они сидели на ветках кустарника, а не в воде и не на земле, — но тут ему, похоже, стало нестерпимо, и он зашвырнул листок с пиявкой в кусты. — Теперь заболело… Как мне остановить-то… Сильно течёт.

Я схватился за себя — и сообразил, что остановить и верно, нечем: ни ремней у нас нет, ни шнурков. Даже не перетянешь ногу. А кровь лилась тремя ручейками; Артик попытался зажать ранки ладонью, но кровь протекала сквозь пальцы.

— Ша, — сказал Витя. — Артик, снимай майку… Стой, дай, я.

Артик хотел перевязать майкой ранки, но Витя мотнул головой и затянул её чуть выше икры.

— Сейчас… немножко утихнет — и перевяжешь… Так что вы, говорите, там увидали?

Мне вдруг стало очень стыдно.

— Самолёт, — говорю. — Только Серёга думает, что это летающая тарелка. Высоко летело — не рассмотрели толком. Просто огонёк двигался.

Витя сел рядом с Артиком и стал смотреть на его ногу. Кровь почти перестала.

— То есть, вы не знаете, что это было такое, — сказал он. — То ли самолёт, то ли летающая тарелка, то ли фонарик на верёвочках, то ли спутник вообще. Так?

Серёга возразил:

— Не, не фонарик точно. Фонарики так высоко не летают. Всегда разглядишь хорошо — а тут только огонёк двигался, ёлки… — и задумался. — Не, вот. Вроде как несколько малюсеньких огоньков в одну линию. Или продолговатый такой… типа как иллюминаторы в самолёте или, в натуре, летающая тарелка, блин.

— Ага, — говорю. — Похоже.

Артик ослабил узел на майке, подождал немного — и замотал майкой ранки. Кровь уже не лилась, а так, слегка сочилась.

— Знаете, господа, — сказал он, — меня это очень обнадёживает. Кто бы тут ни жил — они цивилизованные существа. Не бегают с дубинами по лесу в поисках добычи. Следовательно, у нас немало шансов с ними договориться.

Витя усмехнулся.

— Как ты там говорил? Фальшивая логика? Вон, Калюжный — цивилизованное существо, телевизор смотрел, компьютер понимает, в школе кончил не меньше трёх классов… много у тебя было шансов с ним договориться, что в армейке, что на гражданке? Тем более что он вполне с дубиной бегает.

Серёга сразу вскинулся:

— Чё сразу я-то?

А Витя:

— Ты-то — то, что сперва кулаками машешь, потом думаешь, хоть и цивилизованный… Нет, пацаны. Пока мы их не увидим в подробностях, рассчитывать нам особо не на что. Какие бы они ни были — вряд ли нас тут ждали с оркестром. Не обольщайтесь. И вообще — всем поспать надо. Я дежурю первый. Разбужу следующего, когда большая луна вон от той хрени в пупочках сдвинется на кулак. Ясно?

И никто больше не возразил. Артик сказал:

— Хорошо. Спокойной ночи, господа, — и стал устраиваться около костра, а рядом и я пристроился кое-как. Серёга ещё вытаскивал какие-то палки, бормотал, что жёстко, что ему песок за шкирку сыплется — но я уже слышал это как-то издалека…

 

Испытатель №24

Как же было холодно-то, ёлки!

Главное дело, к костру придвинешься — печёт от костра, прямо подрумяниваешься, а отодвинешься подальше — чувствуешь, как задница инеем покрывается постепенно. От комаров всё везде чешется, песок повсюду забился. А спать хочется. И во сне снится не муть инопланетная, невероятная, а что одеяло сползло с дивана, сука, и на пол упало, и дверь на балкон открыта, а на балконе — октябрь, ёлки.

Начинаешь искать одеяло спросонья, дотронешься до чего-то вроде тряпки — а это Динька дрыхнет, ты его за рукав тянешь. Вот же паскудство…

В конце концов стало так холодно, что я окончательно проснулся. Зуб на зуб не попадает, да ещё щека особо, блин, чешется и болит, будто где-то там, внутри, кусочек иголки застрял и покалывает. И живот режет. И глаза не разлепить. Не жизнь, а малина земляничная…

Кругом — темень, хмуро как-то, сыро, ветрено, туман лентами ползёт. Песок мокрый, трава мокрая, я весь мокрый. Костёр мечется под ветром — пламя маленькое. Около костра Артик сидит, мелко трясётся, обхватил себя руками, тоже хочет согреться. Рядом с ним — Витёк: руками обнял колени, на них же положил голову, непонятно, то ли спит крючком, то ли так… Только Динька — в полном отрубе, но опять же свёрнут буквой зю.

— Чё так темно-то? — говорю. — Утро же, вроде?

Артик проглотил зевок, отвечает:

— Тучи. Плохи наши дела, Сергей.

Сам зеваю — спать охота, ёлки, сил нет — но холодрыга, спать нельзя. И соображаю со скрипом, мозги будто заржавели.

— Какие, — говорю, — тучи в Индии, нахрен?

А Разумовский, этак печально:

— А это и не Индия, Сергей. И не тропики. Умеренные широты, как я и предполагал. Будет дождь. Так что поспи, пока можешь — потом не получится в принципе.

Тут Витя поднял голову:

— Хорош трындеть уже… — и зевает. — Ни днём, ни ночью от вас покоя нет…

И тут мне на башку — кап! Не капля, а прям чайная ложка холодной воды, блин! Ну вот и выспались.

— Сволочь, — говорю. — Падла. Эта Индия сволочная вместе с Марсом.

И пока я говорил, на меня капнуло раза три. И вокруг начался мерный такой шелест — ясное дело, дождь пошёл.

Динька вздрыгнулся и говорит, чуть не плача:

— Да что ж это за жизнь-то?! Только заснул… — и глаза трёт.

Но главное дело — костёр шипит. Шипит мой костёр — и я вижу: погаснет. Кирдык нашей ухе, ёлки.

Хорошо ещё, что камушек — тот самый, главный камушек, серенький такой, вроде как с кусочками слюды вплавленными — у меня в кармане, рядом со сложенным ножичком. Костёр зажжём, конечно. Но ведь — когда? Дрова-то будут сырые, блин, и земля сырая — дождь зарядил только так. И рыбу в дождь ловить — тоже не факт, что хоть что-нибудь поймается.

Что делать… Отошли от нашего пляжика поглубже в лес, думали — под деревьями меньше льёт. Щас! Стоим, смотрим, как наш костёр заливает. Пяти минут не прошло — огонь совсем погас, а мы промокли до нитки. Артик закашлялся — и кашлял, и кашлял. Витёк ему по спине врезал, а Артик сказал:

— Так ты только синяков мне наставишь, — и снова закашлялся. — Я слегка простужен, по-моему. Мы вчера вечером вымокли и так и не высохли толком, а сегодня похолодало и дождь пошёл…

Витёк чутка подумал. Он вообще командира из себя строил изо всех сил, но долго не думал. Мыслитель, фиг ли… Так вот, минуты не прошло — решил уже:

— Так. Ша. Сейчас — бежим по берегу по направлению к фонарю. А потом решаем, куда дальше.

Динька спрашивает:

— З-зачем бежим-то? — а у самого губы синие, и зубами лязгает, как шакал.

А Витёк:

— Затем, что замёрзли все. Побежим — и согреемся. Только к кустам не подходите близко — там пиявки могут быть.

Артик и тут разулыбался. Хоть поленом его лупи — смешно дураку, что нос на боку…

— Я бы, джентльмены, откровенно говоря, предпочёл пробежке горячий кофе с мёдом, лимоном и свежими булочками… нет, с бутербродами…

Нашёл момент о жратве гнать! Я уже хотел ему двинуть — Витёк остановил:

— Стоп. Сменили тему — и бегом марш!

Ладно. Побежали.

Где — по песку, где — по воде. Вода холодная. С одной стороны, движения, вроде, греют, с другой — вода холоднущая, ноги мокрые, сверху льёт, в животе крутит… Куда бежим, зачем — нихрена не понятно; серое кругом всё такое, мутное, между деревьями — туман… Я не против, чтобы побегать — но так погано я никогда не бегал. Просто так погано, что прямо лёг бы и помер.

Только другим-то, гляжу, хуже моего, ёлки.

Артик всё кашлял, откашляется — и дальше. Динька быстро начал отставать — и Витя выдохнул:

— Легче, пацаны. Не олимпиада, — и все чутка притормозили.

Добежали до поворота реки минут за десять, я так думаю. И Артик остановился.

— Фонарь, — говорит, — господа.

И все остановились. Смотрю, на другом берегу странная штуковина. В «Икее» продаются такие абажуры японские, блин, или китайские, я не разбираюсь — вроде как из бумаги, что ли. Неровные такие, шершавые. Вот такая там была штуковина на столбе. Неровная. Не совсем круглая, а кривая какая-то. И на вид шершавая.

Витёк говорит:

— Прикол… вчера круглым казался.

А Артик откашлялся и говорит:

— Из-за света. Какая странная лампа… она ведь не стеклянная и, кажется, не пластмассовая… Из чего это сделано? Если бы не было смешно, я бы предположил, что из папье-маше.

— Чего это? — говорю.

— Мятая бумага, — отвечает. — Смачивают в клейстере, придают ей форму, она засыхает и становится довольно твёрдой… Но это неподходящий материал для фонаря в лесу.

Витёк говорит:

— Как хотите, пацаны, а я сплаваю. Надо посмотреть поближе, — а Артик головой крутит молча, нет, мол.

И тут Динька, который фонарём как-то слабо заинтересовался, а прошёл немного вперёд, крикнул:

— Мужики! Мост!

И Артик тут же:

— Не надо в воду! Сейчас перейдём туда по мосту!

Обрадовался он охрененно. Прямо камень у него с души свалился, блин. И они с Витей переглянулись и побежали к мосту, а я — за ними.

До меня начало потихоньку допирать кое-что.

Из-за Артиковой пидорской манеры мне всё время казалось, что он — ссыкло последнее. Дёрганый он был — никого такого дёрганого на «Игле» я больше не видел, да и вообще, народ старался себя в руках держать, а этот — нет. Но я сейчас случайно поймал евонный взгляд — как он на Витьку смотрел — и вдруг подумал, что он ещё дома на меня смотрел почти так же.

Он же в натуре припадочный, Артик. А когда у него припадок — тогда у него предчувствие. Это не трусость. Он просто знает.

Когда ТПортал проходили, он один заранее знал, что в задницу лезем. И сейчас — знал, что Витьке в воду нельзя. И мандраж у него этот случался, когда он боялся, что не послушают. Не зря боялся, ёлки.

Ёкарный бабай…

Мост маячил впереди, нам пришлось ещё с полкилометра пробежать, и я думал, что далеко возвращаться придётся. Не хотелось возвращаться, не знаю, почему. Когда бежишь вперёд — думаешь, что прибежишь на место, в конце концов. Домой, типа.

Дурь какая-то. Тут-то совершенно всё равно, куда — вперёд, назад, блин, хоть как. Но в башке сидела идея, что сзади мы уже всё видали, а впереди — нет ещё. И впереди может оказаться лучше. Вот и гонит — вперёд, вперёд, вперёд, бляха-муха… Беспонтово.

Но Витёк сказал:

— Где мост — там люди.

— Про фонарь ты то же самое говорил, — говорю. — Хрень это всё.

А Витёк:

— Нет, тут — точно. Где мост — там дорога.

А Артик кашлянул и выдохнул:

— Ага!

Но это вправду оказалась хрень.

В смысле, ни хрена не мост. То есть перейти-то можно, даже очень — но совсем не так, как по-человечески.

На нашем берегу росло два дерева — и на том берегу росло два дерева, но корни у них высовывались из земли, переплетались друг с другом и с ветками, протягивались туда, вперёд. И из этих переплетённых корней получалось что-то вроде моста, даже с перилами, шириной метра в три. Само собой, в общем. На корнях росло зелёное, как тина, свисало вниз, и вся эта хреновина мне показалась какой-то ненастоящей. Как в кино бывает.

Но, главное дело, к ней и правда вела дорога! Она выходила из леса — и на том берегу тоже виднелась. И дорога эта была — такая же хрень, как мост, такая же ненастоящая.

Я думал, она вымощена камнями — издали показалось. Подошли поближе — какие же это камни, ёлки! Это фигня какая-то!

Я на корточки присел, потрогал. Оно было — как мокрая упругая резина, но не резина. Какие-то, блин, плиты или что — неправильной формы, скруглённые, очень глубоко вкопанные; я пальцем покопал, потом — ножом: не достать, где кончается, а режется тяжело, как качественный литой каучук. На века сделано, но между плитами кое-где — зазоры в палец, в зазорах растёт что-то мелкое, зелёное.

Мужики, на меня глядя, тоже расселись вокруг, давай эту штуку, из чего дорога, пальцами тыкать.

— Чё это за хреновина, не пойму, — говорю.

Артик кашлянул и говорит:

— Это, вероятно, прозвучит безумно, но, на мой взгляд, оно похоже на литопсы.

Вот ещё идиотская черта у него — выдумывает всякие слова, которых нормальные люди не знают. Небось, спецом в энциклопедиях искал, умник хренов…

Динька говорит:

— А что это — литопсы?

А Артик:

— Растения. Это какая-то невероятная технология. Мост скручен из воздушных корней, а дорогу, похоже, посеяли… высадили… как рассаду, понимаете?

Витёк говорит:

— Нет. Как это — «высадили», ёпт?

— Какие, нахрен, растения? — говорю. — Ты посмотри, они же вкопаны в…

И тут до меня доходит. Эти плитки… они — типа кактусов, только без колючек и с плоским верхом. Колобашки такие… у одной бабы на подоконнике видел. А ихние листья или что там — это зелёное между, в швах.

— Тёма, — говорю, — они что, растут, что ли? Там, внизу — корни?

Ну, ёлки, стоит ему сказать два слова попросту — тут же лыбится, урод:

— Ты делаешь успехи, Сергей. Каждая такая плитка — это отдельное растение. Эта дорога — нечто, вроде колонии, или клумбы, если хотите… Удивительно, как она держит форму, не разрастается…

Динька говорит:

— Я такие в цветочном магазине видел. Только те были не такие плотные.

Витёк попрыгал на этих дорожных растениях и говорит:

— По-моему, они и машину бы выдержали. Ни хрена себе — клумба!.. Да ляд с ними — пойдёмте по дороге, пацаны. Выйдем к жилью, стопудово.

— Интересно, — говорю, — а мост выдержит?

Артик посмотрел.

— Машину? Не знаю, но возможно. Нас выдержит точно.

Мы зашли на мост. Охрененно прочный мост, вот что я скажу. Ведь, если идёшь по дощатому мосту — да хоть бы даже не по дощатому, а по железному — он как бы вибрирует, трясётся под ногами, что ли. Чувствуешь, как от шагов подаётся. А тут — как по земле идёшь. Монолит, бляха. Не шелохнётся. Я на нём прыгал — ничего. При том, что из корешков сплетён, в несколько слоёв, правда. По этим корешкам автобус проехал бы легко — и мост этот, ёлки, даже не дёрнулся бы.

Мы эти корешки, где они в сплошную массу не срослись, тоже трогали. Как чугун, не шелохнуть.

А посередине моста, с двух сторон, на перилах, тоже вроде как из тех же корешков — эти шары, бляха. Как Артик сказал — «папье-маше». Сероватые, шершавые. И Динька говорит:

— Мужики, фонари!

А Витёк:

— Ну вот, щас и узнаем, на батареях они или на чём, — и грабки тянет.

— Легче, — говорю, — ковыряйся там. Мокрое же всё — током дерябнет, ёлки — и поминай, как звали.

Но тут Артик говорит:

— Что-то в них не то, ребята. Совсем не то. Это очевидно такие же фонари, как тот, что на излучине реки… но они совершенно ненормальные. Хотя бы потому, что…

Взял руками один этот шар, серый такой, мокрый — и поднял! Шар этот не привинчивался, ничего — просто стоял в такой, вроде, нишке между корней. И никаких тебе проводов, никаких батарей. Просто серый шар у Артика в руках — неправильной формы, ёлки — а в шаре, внизу, маленькая дырка. Вот если большой палец сцепить с указательным — между такая дырка и выйдет.

Витёк спрашивает:

— Лёгкий?

Артик его, вроде, взвесил на руках.

— Лёгкий, — отвечает. — Очень. Почти ничего не весит… Знаете, уважаемые граждане, что это за шар? Это, дорогие друзья, высушенный плод. Растения, напоминающего тыкву.

— Чего?! — говорю. — Какую, нахрен, тыкву?!

Артик поднял шар повыше и пальцем показывает:

— Видишь, Сергей — вот тут, похоже, сторона, где на нём раньше рос цветок. Вот в этой ямочке он и рос, потом отвалился. Потрогай… чувствуешь, какая поверхность? Это высохшая кожура… только мокрая. Но она уже так засохла, что влага с неё скатывается, не впитываясь. А отверстие — на месте ветки… черешка, быть может, или плодоножки… как называется то, на чём этот плод вырос.

Перевернул эту штуку и ладонью от дождя прикрыл, чтобы вовнутрь не капало. И все, как бараны, уставились на эту дырку.

Витёк говорит:

— Погоди… а светил-то он как? — забрал тыкву эту из рук у Артика, сунул в дырку палец и покрутил. — Что за хрень, — говорит, — не пойму. Пустая же! Только на стенках плесень какая-то… или тина.

А точно. У него на пальце осталось что-то такое, то ли серое, то ли зелёное, липкое.

— Эти, наверно, не работают, — говорю. — Долбоклюи какие-нибудь лампочки вывинтили — лес же!

Динька говорит:

— Лампочки вывинтили, а провода где? — и второй шар поднял, тот, что с другой стороны. Та же самая песня, ёлки: тыква с дыркой, пустая.

— С собой унесли, — говорю. — Цветной металл, блин. Может, загнать хотели.

Динька то место в нишке, где шар стоял, рукавом потёр. Гладкая площадка. Никаких следов проводов. Никаких выключателей. Фигня какая-то.

Артик у Вити тыкву забрал и аккуратно её пристроил на место. И повернулся — морда странная, задумчивая такая… нехорошо задумчивая.

Когда в автобусе мы в «Иглу» ехали и на КПП остановились — у него такая же задумчивая морда была.

— Джентльмены, — говорит, — а ведь никаких лампочек в этих шарах не было… и в том фонаре, который мы наблюдали ночью — тоже не было. И я почему-то уверен: это рабочие фонари.

Витёк криво ухмыльнулся, нос сморщил, спрашивает:

— И как они, по-твоему, светят? На этом липком говне, что ли?

А Артик кивает.

— Точно, — говорит. — В десятку, Витя. Я бы предположил, что это липкое говно — культура каких-то светящихся организмов. Кто-то поселил их внутри высушенного плода — и они, вероятно, питаются чем-то на его стенках, а по ночам светят. Как светлячки или гнилушки, только, как видите, гораздо ярче. Такие дела.

— Ни фига себе! — говорю. — Не наша технология!

Ведь точно же, ёлки! Похоже ведь! Артик, конечно, тюкнутый, но соображает хорошо: всё сходится. Гнилушки светятся, точно. А эти сопли внутри — на гнильё похожи…

А Артик посмотрел на меня — и даже лыбиться не стал. Видно было, как он умотался, глаза ввалились, синячищи — и дождь у него по морде тёк, как слёзы.

— Не наша, — говорит, — технология, Сергей. Твоя правда. И всё то, что мы тут наблюдаем… дорога, мост, фонари… не земная технология. Не человеческая технология.

И никто не стал спорить. Точно же, блин. Не человеческая.

 

Испытатель №25

Бежал я через силу. Вообще не знаю, как мне удавалось бежать. У меня болело в груди.

Я бы предположил, что ночь, проведённая в лесу, предоставила мне отличный бронхит с неплохими шансами перейти в пневмонию — если бы дело было дома, на Земле. Здесь…

Здесь это мог быть любой вирус. Любой. Или не вирус — кто-нибудь мог есть мои бедные лёгкие изнутри без моего разрешения. И я подумал, что, по-видимому, первым… как это говорится о человеке моей комплекции? Перекинусь или дуба дам? Эх, в данном конкретном случае явно скажут просто: гигнулся Артик…

Откуда вообще у меня взялась энергия на бег? Мне было тяжело дышать. Видимо, меня подняли страх и надежда: я боялся остаться в лесу один и надеялся, что мы всё же найдём людей. Глупая вера: люди помогут, отогреют, накормят, окажут медицинскую помощь…

Глупая. Нет тут людей. Не знаю, что за существа сплели этот невероятный мост из воздушных корней четырёх удивительных деревьев, похожих на фикусы-мутанты — стволы их казались скрученными из чего-то, напоминающего одеревеневшие канаты, кроны состояли из мелкой, жёсткой, глянцевитой листвы, и косматый мох или лишайник свисал с корней прядями длинных спутанных зелёных волос. Не могу представить, что за существа вырастили тыквы-фонари и заселили их гнилью, светящейся по ночам электрическим светом. Их дорога была так же невероятна — сказанув про литопсы, я тут же подумал, что сходство сугубо внешнее: эти растения, предчувствую, жили большей частью под грунтом, а не над ним. Только чудовищная корневая система могла сделать дорогу настолько упругой, такой немыслимо проходимой — и эти растения тоже казались мне неестественными.

Дорога не была прямой. Она выходила из леса и уходила в лес, петляя, как тропа. Какая логика могла подсказать её строителям — или сеятелям — этот дикий изгиб крутой подковой? Мы не знали, удаляемся от населённого пункта или приближаемся к нему; нас вела только та самая глупая вера.

Нас встретят, пустят погреться, нальют супа или чаю — и всё кончится. Можно будет некоторое время лежать в сухости и тепле, не двигаясь, чувствуя, как потихоньку уходит боль.

Ох.

На кого я рассчитываю?

О чём я говорю! Я даже не мог осмыслить до конца, насколько мы чужды этому миру. Денис взглянул на меня и сказал:

— Артик, а вдруг им покажется, что мы — чудовища?

Тогда нам конец, подумал я, но промолчал. Зато Сергей выдал:

— А вдруг нам покажется, что они сами — чудовища, а, ёлки?! — и захохотал.

И умный Виктор судорожно вздохнул и буркнул:

— А какая, нахрен, разница?!

Перебравшись на другой берег реки, мы ещё бежали минут пять или чуть больше — но темп падал и падал; в конце концов, мы окончательно перешли на шаг. Я смотрел на своих товарищей и невольно удивлялся тому, как быстро нас свернуло… а ведь мы не случайные люди. Мы — здоровые парни, прошедшие специальный отбор. Нет, дело не в голоде и не в усталости. Дело в мире, куда мы угодили, в мире, которому мы совершенно не нужны — и он равнодушно избавляется от нас, как от блох.

Мы больны за одни сутки. Даль нашей карьеры видна мне совершенно отчётливо: либо мы адаптируемся, отлежимся и отлижемся, как псы — либо покинем сей мир в ближайшее время, двинувшись куда-то дальше… только на сей раз не телесно, а чисто духовно.

А наши заморённые тела примет этот лес и придумает, как их переварить. В конце концов, лес так велик, а мы — такое мизерное, не стоящее упоминания явление…

Дождь начал стихать, он уже не лил яростно, лупя нас каплями, как градинами, а мелко моросил. Небо, серое, мутное, лежало на верхушках деревьев, было ужасно холодно. Каждый порыв ветра пронизывал нас насквозь: наши комбинезоны, такие эффектные, будто специально сделанные для хроникальных съёмок, фотогеничные такие комбинезоны, совершенно не годились для лазанья сквозь колючий кустарник, беготни по воде и сна на голом песке. Мы были мокрые и грязные, как черти. Наша форма приобрела столько же оттенков, сколько использовали для знаменитого плаща Иуды на мозаике в Исаакиевском соборе: и зелёные, и бурые, и серые, и почти чёрные, и красные, и чёрт ещё знает какие — разница мне виделась только в том, что упомянутый плащ всё же издали казался белым.

Но одежда всё равно выглядела лучше, чем лица. Смотреть на Сергея мне было тяжело: его щека распухла, стала багровой и отливала синевой. Денис напоминал панду — бледная физиономия и иссиня-чёрные подглазья. Лицо Виктора в одночасье достигло последней степени худобы — без фаса, как сказал кто-то, лишь два профиля… Подозреваю, меня бы тоже не пригласили на фотосессию в гламурный журнал.

Через полчаса мы тяжело брели, почти не глядя по сторонам.

Дорогу пересёк птеродактиль ростом с голубя, летящий довольно низко. Чёрный, глянцевый, он блестел, как полированный — и его чернота отливала неожиданной розовостью на грудке. Мы остановились, чтобы проследить за его полётом, а больше — чтобы чуть отдохнуть.

— Интересно, — задумчиво спросил Денис, — а есть их можно?

Сергей хмуро буркнул:

— Поймай — попробуем.

— Очевидно, можно, — сказал я. — Вообще, мясо животных мне кажется более безопасной пищей, чем растения…

— Да уж, — кивнул Денис. — Ягод мне долго не захочется. А вообще… вот бы сварить из него суп… типа куриного… Знаете, мужики, есть вроде бы не очень и хочется, а бульона выпил бы.

Я кивнул. Я чувствовал то же самое: мне хотелось не есть, а выпить чего-нибудь горячего.

— Ша! — одёрнул Виктор. — Хорош о жратве трындеть. Ясно, что летучего — не поймаем. Надо что-то другое думать… И вот что ещё. Пацаны, вы заметили, какой тут лес странный?

Это показалось мне дьявольски смешным; я попытался сдержаться, но фыркнул — а Сергей загоготал в голос. Денис, улыбаясь, сказал:

— Витя, ты чего, только что заметил? Соколиный Глаз прямо!

У Виктора дёрнулась щека.

— Да заткнитесь вы, мудачьё! — сказал он с досадой. — Я же не про то! Ясен хрен, тут всё другое. Я вот о чём. Вот мы ведь по дороге идём, так?

— Ну? — Сергей поднял на него глаза, и я понял, что Виктор пытается высказать некую цельную и новую мысль.

— Мост перешли. Фонари там, ё-моё… соображаете?

И тут осенило Дениса.

— Витя, ты хочешь сказать — мусора нет? — сказал он, оглядываясь по сторонам. — Да? Дорога ухоженная, не заросла, фонари горят — тут народ бывает, да? А мусора нет…

Виктор хлопнул его по спине.

— Верно мыслишь, салага. Мы сколько прошли? Километра полтора? И — ни одной бумажки, ни одной бутылки, ни одной пробки там… Чисто, как в больнице, ёпт… Что это значит?

— Тут давно никого не было, — предположил Денис.

— Либо мы не воспринимаем как мусор то, что является мусором для этой цивилизации, — сказал я. — Кукла-орех, которую выловил из воды Сергей — очевидно, их мусор. Или, по крайней мере, следы быта. А остальное просто не остановило наших взглядов… мы устали.

Виктор задумался.

— Да… — сказал он, помолчав. — Это мне как-то в голову не пришло, — и передёрнулся. — Дальше пойдём?

— Очкуешь уже? — спросил Сергей с кривой ухмылкой и закинул свою дубину на плечо: ни дать, ни взять — питекантроп. — Чё, ссыкотно посмотреть на хозяев, а?

Виктор мрачно промолчал. Денис чуть пожал плечами и сказал:

— А что, нам теперь всю жизнь от них в лесу прятаться?

— Да, — сказал я. — Надо всё выяснить, Витя.

— А ты ничего не предчувствуешь? — спросил Виктор с надеждой.

— Нет, — сказал я виновато. — Мне нездоровится.

Виктор подумал ещё немного.

— Ладно, — сказал он в конце концов. — Пошли. Не шоссе же это… мы не в город идём. В деревню, наверное.

И мы побрели вперёд. Мелкий дождь шелестел в чаще, и громко капало с веток. Крики птеродактилей, притихших во время ливня, снова стали слышнее и чаще. В глубине леса кто-то издал странный звук, гнусаво протрубил в сиплую трубу — и ломанулся от нас через хрустящий кустарник; мы не увидели это существо, но услышали отчётливо.

Так мог бы ломиться лось или медведь; судя по тому, что ломились от нас, я предположил, что создание травоядное. Никто не стал спорить.

Наша дорога вильнула — и, свернув, мы увидали её конец. Меня передёрнуло с головы до пят.

Это было не déjà vu, а нечто значительно более яркое. Я видел это место во сне.

Перед нами, метрах в двухстах впереди, лес расступился, как кулисы — и на открытом месте мы увидали руины. Они выглядели, как останки целого комплекса построек; самая высокая была трёхэтажной, если только несколько этажей сверху не обрушились и не пропали без следа.

Это были самые вписывающиеся в пейзаж руины, какие только можно себе представить. Мох пропитывал стены насквозь, как вода — и стены, зелёные и мохнатые, казались сотканными из мха, а не выстроенными из какого-нибудь плотного материала. Дверные и оконные проёмы поросли длинными прядями зелёных «волос», свисающих экзотическими занавесами. Стены плавно переходили в поросль — как ни дико это звучит. Кустарник начинался из стен и плавно переходил в подлесок.

И мне ещё дома, на Земле, снилось, как я стою на верхнем этаже самой высокой постройки, смотрю в небо, благо нет даже следов крыши — и из мха стен выползают поросшие тем же мхом крабы или пауки. Мне сделалось основательно не по себе.

— Идём, что ли, — предложил Виктор неуверенно.

— Да на фига? — сказал Сергей и скривился. — Его бросили сто лет в обед! — но я заметил, что Сергей перехватил свою дубину поудобнее.

— Не, мужики, — возразил Денис. — Фонари. Дорога. Мост. Ничего его не бросили.

— Верно, — сказал я. — Если там и не живут, то бывают. Не могу сказать, что я в восторге от этого места, но нам не помешает крыша над головой. Вряд ли мы сейчас кого-нибудь встретим — так хотя бы посидим под крышей и чуть обсохнем.

Тут у меня так заболело в груди, что я не смог продолжать, пока не откашлялся — и ребята дождались, пока приступ кашля пройдёт.

— Идём, — сказал Виктор твёрже. — Под крышей хоть огонь можно будет развести. Моху надрать…

Я кивнул, хоть и сомневался в успехе и в том, что выйдет «надрать моху» с этих странных стен. Мы пошли вперёд.

Чем ближе мы подходили к руинам… тем отчётливее я понимал, что слово «руины» надо брать в кавычки. Мне померещился слабый свет в окнах верхних этажей, пробивающийся сквозь зелёную поросль. Вросший в стены кустарник при ближайшем рассмотрении оказался живой изгородью. Живая плитка, из которой состояла дорога, уходила за дом, видимо, покрывая двор. Вдобавок у меня было отчётливое ощущение, что из окон за нами наблюдают.

Это, кажется, чувствовали все. Ребята замедлили шаги. Сергей подобрался, будто готовясь шарахнуться в лес, если по нам вдруг откроют огонь. Виктор крутил головой, очевидно, пытаясь заметить опасность сразу, как только она возникнет. Зато Денис неожиданно вышел вперёд. Я смотрел ему в спину — и не чувствовал в его движениях напряжения или страха.

Денису было любопытно — и он не нервничал вовсе. Его доверие к этому миру, на мой взгляд, было совершенно избыточным; если бы хозяева «руин» решили нас убить, Денис умер бы первым… но мне не хотелось его одёргивать. В конце концов, трое осторожных всегда прикроют одного, если тот совершит опрометчивый поступок.

Денис совершил.

До «руин» оставалось метров двадцать, когда он резко остановился и сказал с какой-то детской радостью в голосе:

— Мужики, там — эльф.

Сергей поперхнулся и закашлялся:

— Кхм! Чё?!

Виктор развернул Дениса к себе лицом:

— Ты чего, Багров, бредишь, что ли?

А я оценил широкую наивную улыбку на простоватом лице Дениса. Я не видал того, что заметил он — но, судя по этой улыбке, замеченное было нестрашным и безопасным.

— Где эльф? — спросил я. — И почему он — эльф? Не жизнь, а сказка, да?

— Не как в сказке, — сказал Денис. — Настоящий. В окне на первом этаже видел — только ухи торчали. Ему тоже интересно, только он, наверное, мокнуть не хочет.

— Дождь мелкий, — сказал я, а Сергей криво ухмыльнулся и скептически выдал:

— Эльфов не бывает, во-первых. А во-вторых, хрен ли ты там видел, в окне? Там только водоросли какие-то…

— Тихо, ша! — вдруг приказал Виктор и заговорил намного тише. — Я тоже видел. Эльф — не эльф, но ухи, точно… не в окне уже. В зарослях. Осторожно, пацаны.

— Я его сейчас сюда позову, — сказал Денис и раньше, чем Виктор успел ему помешать, сделал несколько шагов вперёд, к зарослям высоких кустов, похожих на шиповник. — Эй! — окликнул он и протянул вперёд ладони. — Выходи, мы тебя видели!

Не выйдет, мелькнуло у меня в голове. Нас четверо, а «эльф» — один. Калюжный вцепился в свою дубину. У Виктора слишком напряжённый вид. Мы вымокли, грязны, я ещё и в крови… Не рискнёт.

Но он вышел. Я был настроен далеко не так восторженно, как Денис — и меня потрясла чуждость этого существа. За человека оно могло сойти только в сумерки. Эльф? Не уверен.

Нет, конечно, существо было прямоходящим, как и мы. У него были руки-ноги, как у нас, голова — и на ней копна тёмно-рыжих блестящих волос, которую хотелось назвать гривой. Но на этом сходство и кончалось.

Уши существа и вправду виднелись издали. У него были громадные подвижные ушные раковины; их кончики смотрели не вверх, как у эльфов в обычном их традиционном виде, а в стороны, вызывая в памяти поговорку «развесить уши». Эти локаторы с острыми кончиками и этакой щёточкой или кисточками по нижнему краю повернулись в нашу сторону — существо прислушивалось.

И принюхивалось. Его нос бросался в глаза не меньше, чем уши. Его переносица была раза в два длиннее человеческой — нижняя часть лица выдвинута вперёд и вниз, общий вид — очеловеченная нервная морда борзой. Ноздри с длинными разрезами по крыльям носа, втягивая воздух, расширялись и сужались, что тоже придавало «эльфу» сходство с псом. Вообще лепка лица у него казалась изящной, даже, можно сказать, аристократичной: чёткая линия скул и надбровных дуг, подбородок, очерченный жёстко и правильно, большие влажные карие глаза… Но всё лицо существа покрывала мелкая-мелкая шёрстка золотистого цвета, необыкновенно нежная. По линии бровей и около век шёрстка темнела до шоколадного — и над бровями в ней росли пучки настоящих вибрисс, как у кошки. Над губами тоже росли вибриссы, только покороче. Усы?

Только на веках, на губах и на носу вокруг ноздрей шерсть отсутствовала: чуть шершавая на вид кожа имела оттенок корицы.

Тело этого создания, похоже, тоже покрывала шёрстка, но на ладонях и запястьях с внутренней стороны, которые существо повернуло к нам, шерсти не было — там я тоже увидел голую оранжево-коричневую кожу. Меня сильно удивили эти узкие пятипалые ладони — слишком человеческие руки, у инопланетянина пальцев должно быть больше или меньше.

Во что существо было одето, я не мог понять: что-то, напоминающее длинный и мохнатый зелёный свитер с рукавами до локтей или короткое платье, не достающее до колен; бахрома свисала намного ниже бёдер. Обуви «эльфа» сперва не было видно, но потом он вышел из кустарника на дорогу — я увидел его вполне человеческие ступни, и на них — пожалуй, «сандалии» из подошвы и сложной системы гибких ремешков, почти скрывающих ногу.

Мне показалось, что существо молодо, не старше нас. Но я не разобрал, парень оно или девушка: свитер был слишком мохнат, чтобы дать разглядеть его грудь, скрадывал бёдра, а фигура в целом, астеническая, довольно-таки угловатая, но не без своеобразной грации, могла принадлежать особи или особе любого пола.

Выражение его лица никак не определялось. Страх, удивление, напряжённое внимание? «Брови» приподняты, глаза широко раскрыты, ноздри шевелятся, «усы» — тоже… Виктор присвистнул — и одно ухо уморительно развернулось в сторону резкого звука.

А владелец уха что-то сказал.

Голос у него оказался довольно высоким, как у девушки или подростка, а сама фраза… Её, видимо, можно было воспроизвести человеческими языком и гортанью, но слова, цокающий, чирикающий акцент — не ассоциировались решительно ни с чем земным. «Дзги-цнирь! Цзи-ци гри-нелл?» — вот как это примерно прозвучало для моих ушей, причём я отлично отдаю себе отчёт, что моё нелепое звукоподражание выглядит, как попытка записать английскую речь кириллицей.

Но интонация была определённо вопросительная. Не злая, не надменная. В голосе, интонация которого понималась лучше, чем выражение лица, звучали тревога и любопытство.

— Мы с планеты Земля, — сказал Денис тоном героя фильма. Я не видел его лица, но слышал улыбку в голосе. — Заблудились мы. Понимаешь?

«Эльф» сделал шаг — и Денис шагнул навстречу, хотя по закону жанра полагалось бы отпрянуть.

«Эльф» протянул руки ладонями вверх к лицу Дениса. Денис со смешком взял «эльфа» за руки и принялся рассматривать их вблизи. И мы подошли ближе: я тоже разглядел шёрстку на руках «эльфа», похожую на шёрстку крохотных комнатных собачек, только ещё короче и нежнее, светло-золотистого цвета — и его ногти, плоские, как у людей, только не светлые, а почти чёрные.

На шёрстке и волосах чужака осела водяная пыль. Мне показалось, что от существа пахнет чем-то вроде мокрого дерева, но уже через минуту запах показался похожим, скорее, на растёртую в пальцах аптечную ромашку…

— Они не опасные ни фига, — ляпнул Сергей, протянул лапищу и потрогал «эльфа» за ухо. — Ваще безобидные. У него и оружия-то нет!

«Эльф» дёрнул ухом и покосился на Сергея.

— Не трогай, — прошептал Виктор. — Дурак, что ли?!

— Не обращай внимания, — сказал Денис «эльфу» и погладил его руку, как кошачью лапу. — Серёга у нас — балда невоспитанная.

Чужак в ответ деликатно взял Дениса за руку, поднёс её к своему лицу — и принялся обнюхивать. Зрелище было невероятным: гуманоид чужого мира внюхивался в ладонь Дениса, как пёс — прижимаясь носом к коже вплотную, втягивая воздух короткими вдохами. Денис не отнимал руки, а чужак изучал её запах с минуту, обнюхав каждый палец отдельно — и вопросительно поднял глаза.

— Что? — спросил Денис. — Пахну не так, как ваши, да?

Он говорил таким тоном, будто ни секунды не сомневался в способности чужака его понять. Уголки губ «эльфа» чуть дрогнули, как от лёгкой улыбки. Он снова протянул Денису ладонь. Денис рассмеялся.

— Мне тоже предлагаешь тебя понюхать, что ли? — спросил он слегка смущённо.

«Эльф» смотрел на него. Денис поднёс его руку к носу и осторожно втянул воздух.

И поразился. Перепроверил, еле удержался, чтобы не чихнуть, снова принюхался. Повернулся к нам.

— Мужики, — сказал он потрясённо, — у него запах меняется.

— Цвиктанг, — сказал «эльф», как мне показалось, утрируя артикуляцию. — Кэлдзи цвиктанг, — и потёр друг о друга кончики пальцев. Я отчётливо почувствовал запах, похожий на терпкий запах тополиных почек. — Кэлдзи цвиктанг, — снова сказал чужак. — Гзи.

— Ага, — Денис восхищённо улыбнулся и кивнул. — Цвиктанг — это ты. А я — Денис. Я так не могу, — сокрушённо сообщил он и тоже потёр пальцы. — Я всегда пахну одинаково. Я нездешний.

— Дзениз. Гзи-ре, — чужак тоже склонил голову. Я мог поклясться — он понял! По крайней мере, понял достаточно, чтобы осмысленно ответить.

Мы, три самоуверенных болвана — я со своей якобы эрудицией, Виктор со своим здравым смыслом и Калюжный со своей дубиной — стояли и пялились на то, как растяпа Багров, недотёпа и простачок, устанавливает контакт с инопланетянином.

Боги, боги мои… да у Багрова просто ума не хватает сообразить, что нельзя вот так просто болтать с чуждым нам существом! Он не понимает, что это невозможно — и болтает.

Но у него получается!

Денис и чужак уже стояли вплотную друг к другу. Незнакомые люди так не стоят — личное пространство ушло даже не в нуль, а в минуса. Цвиктанг, если его и вправду так звали, потянулся обнюхать Дениса ещё тщательнее — и тот не отстранился. И чужак обнюхал углы его губ, виски — и дальше за ушами, гораздо деликатнее, чем ладонь. Не прижимаясь ноздрями к коже, даже не прикасаясь — но очень сосредоточенно.

А Денис погладил его по голове. Дотронулся до прекрасных волос, которым позавидовала бы любая земная девушка — до пышной тяжёлой гривы цвета ирландского сеттера. Отчасти я его понимаю: волосы были слишком близко — и очевидно восхитительны на ощупь. Детский порыв.

Но Денис ужасно ошибся.

Откуда-то из-под искрасна-рыжих прядей вдруг возник паук, вернее, Паук — с большой буквы. Чёрное, серое и серебристое мохнатое страшилище, размером не меньше ладони: россыпь чёрных глаз, покрытые волосками клыки, растущие из пасти, жвала, вероятно — не знаю, как назвать их правильно. И он не просто выполз из волос «эльфа» — он принял на его плече очевидно угрожающую позу, задрав передние лапы. Я не страдаю арахнофобией, но и меня взяла оторопь, а ребята отстранились.

Я думал, что Денис закричит — монстр оказался слишком близко, и это случилось слишком неожиданно — но он сдержался. Его только передёрнуло от макушки до пят, он с трудом взял себя в руки и виновато улыбнулся.

Удивительно, но чужак оценил и страх, и самоконтроль. Он чуть качнул головой, тронул щёку Дениса кончиками пальцев и сделал какой-то еле уловимый жест — именно для паука, как дрессировщик жестом командует собаке. Тварь пропала в его волосах так же бесшумно и внезапно, как появилась.

— А ты говорил, оружия нет, — прошептал Виктор.

И тут я как будто неправильно вдохнул — и закашлялся. Мне было мучительно неловко, это было некстати, я не должен был мешать Денису, но я кашлял и кашлял, грудь резало, я согнулся пополам, но никак не мог остановиться — а ребята смотрели на меня с жалостью.

Кажется, Цвиктанг растерялся. Он протянул к моему лицу ладонь, от которой теперь пахло, пожалуй, анисом — но запах вызвал у меня новый приступ кашля. И в крохотной паузе между судорожными вдохами я услышал, как со стороны дома голосом взрослого мужчины, чистым, музыкальным, вполне эльфийским тенором, приказали:

— Дзонгдан!

Я вытирал выступившие слёзы и думал, что это именно приказ. Как «стоять!» или «вперёд!» — совершенно определённая интонация. Холодно и строго. Денис, мне кажется, тоже понял это обращение, как приказ.

— Мужики, — сказал он, — он хочет, чтобы мы вошли.

Виктор хмыкнул.

— Придётся… — проговорил он медленно. — Пойдёмте… раз он хочет. Хозяин — барин, ёпт…

Я заставил себя разогнуться — и увидел хозяина.