Родной сын клана Кэлдзи

Я сидел на корточках и вынимал вещи из рюкзака.

Вытащил компас, котелок, свирель, семена тёплой одежды и шкатулку из белого дерева, с томиком старинных стихов и моей тетрадкой — я записывал в неё разное и вклеил листок с весёлым отцом, листок с мамой, когда она варит медовые тянучки, и листок с Дзиорном перед разлукой. Маленькую палатку распаковывать не стал. Сидел и смотрел на всё это имущество, разложенное вокруг меня на полу. Было то ли грустно, то ли стыдно.

Дождь.

*Я не хочу уходить в дождь*.

Паук спустился по плечу и руке на ладонь, уставился чёрными глянцевыми капельками глаз. Я поднёс его к лицу, тихонько дунул — и он приветственно развёл передние лапы. Я погладил его по шерстинкам на спине:

— Не пойдём в дождь, да? — и он принялся внимательно исследовать мои пальцы, надеясь на что-нибудь вкусное. Паук был со мной согласен. Я дал ему капельку слюны и сунул в волосы.

Ничего не стал раскладывать по местам. Бросил свои вещи рядом с рюкзаком. Дал понять: я просто пережидаю дождь. Подошёл к окну, чтобы посмотреть на небо.

На небе не оказалось ничего интересного. Серая хмарь затянула его от края до края; облачная муть была так плотна, что полдень казался сумерками. Стало ещё грустнее, но стыд поутих: как бесприютно человек чувствует себя один, в дождь, в пути. Кто осудит того, кому неприятна сырость? Путешествовать лучше в солнечную погоду.

Сзади потянуло Лангри, вернее, насмешкой Лангри — брата, принятого недавно, почти моего ровесника. Лангри, опытного и независимого до безобразия. Я оглянулся: он стоял в дверном проёме.

Запах насмешки стал куда заметнее, и была в нём примесь чего-то, мне не очень понятного. Как будто он хотел скрыть сочувствие под сарказмом.

Я слез с подоконника и подошёл, чтобы понюхать получше, но всё равно недопонял. Мешали сороконожки-стеночистки, их острый запашок; Лангри принёс их целую горсть. Всё правильно — в плохую погоду удобно убирать дом.

— Отпусти сороконожек, — сказал я. — Паук их не любит.

— Я знаю, — сказал Лангри и поднёс ладонь к стене, чтобы сороконожки расползлись. — Придержи его, пусть отбегут подальше.

Пауку не было дела до сороконожек — он неподвижно сидел у меня в волосах и, кажется, дремал.

— Остался, значит, — констатировал Лангри, разглядывая мои вещи, и сарказма стало больше, чем сочувствия. В сочетании с сороконожечьим привкусом это было как-то обидно. — Знаешь, что случается с теми, кто слишком надолго задерживается там, где родился? Он *укореняется* окукливается.

— Каламбур неудачный, — буркнул я. — Просто говоришь одно, а пахнешь другое. Не воображай себя великим остроумцем. И вообще, пусть я окуклюсь. В коконе у меня вырастут крылья, и я улечу *а ты завидуй дальше*.

Лангри ухмыльнулся и даже высунул кончик языка, будто хотел попробовать ответную хохмочку ещё и на вкус.

— Хм-м, — сказал он, — быть может, это и понравится какой-нибудь неразборчивой *девчонке* Хозяйке. Если у тебя хватит храбрости когда-нибудь отправиться в путь.

— Знаешь, — сказал я как можно небрежнее, — отец говорил, что на белом свете просто нет таких парней, которые легко покидают дом, где их любили. *У нас не принято никого гнать взашей*.

Лангри начал меня раздражать — я и не подумал скрывать, чем это пахнет. Моё раздражение почувствовал паук и выбрался из волос на плечо.

— Думаешь, с пауком ты похож на Друга Народа? — спросил Лангри. — Ты, конечно, очень чувствителен, *сестрёнка* братишка, но паук — ещё не Народ, всё-таки.

— Как хорошо, что я уйду, а ты останешься, — фыркнул я. — Я *тебе не сестрёнка, чтобы прощать явные глупости* не похож, я — Друг. Паук — тоже часть Народа, чтоб ты знал. Арахноиды — часть Народа. Ты просто завидуешь — с любым Народом общаются избранные; грибы молчат, пока молчит Народ-посредник.

— Если тебе так безразличны грибы, что ж ты снова увязался за микологами? — спросил Лангри, но я не стал отвечать.

Паук щёлкнул хелицерами у меня под ухом, я взял его в ладонь и поднёс к лицу. Он тут же упёрся лапой мне в щёку — и я подул на него нежно. Если бы не он, мне было бы очень тоскливо. У всех, как правило, есть погодки или ровесники, которые могут уйти вместе с ними — а в мой год, как назло, рождались только девчонки. Сокровище клана. А мой любимый старший брат Дзиорн ушёл прошлым летом — не мог же я хватать его за ноги, чтобы убедить подождать годик, пока я вырасту… он и так задержался. И этого паука подарил мне на память и на прощанье.

Шикарный, эфемерный подарок — самец-боец. Жить ему лет пять — грустно, но пяти лет его жизни мне хватит, чтобы привыкнуть к собственной взрослости.

Отец говорил: у каждого парня в жизни наступает такой момент, когда сестрички становятся более чужими, чем чужие. Поэтому всё время случаются мелкие ссоры — сёстры отгораживаются от тебя запахом, как стеной, или вообще зажимают его в кулаке, если ты подошёл некстати. Это обидно.

И принятые братья, особенно ровесники — это обидно. Потому что девчонки всеми силами дают понять: эти пришлые типы тут теперь свои, а ты — чужой… а сами пришлые пытаются изображать из себя взрослых мужчин. Подумаешь.

Я отвернулся от Лангри и снова запихал в рюкзак всё своё имущество. Я уйду сразу, как только кончится дождь. В конце концов, дома я уже со всеми простился, я простился с мамой и Прабабушкой, а лесная лаборатория микологов — это просто остановка в пути.

Я бросил рюкзак в угол и вышел из комнаты, где Лангри тут же начал проверять водосбор, будто именно за этим и пришёл, а я ему мешал.

Из кухни благоухало прекрасным: жареными грибами-плакунами, яйцами термитов в масле и чем-то сладким и непонятным — печёным то ли со шмелиным мёдом, то ли со сваренным на меду вареньем из хмеля. Я не пошёл; лично мне до обеда сестрички принципиально не дадут ни кусочка. Давно ли стали такими строгими?

Из глубины дома, из комнаты Гзицино, доносилось тихое пение флейты — мелодия тянулась нежно и светло, как солнечный луч или струя запаха, а не звук. Играла не для меня — для себя или имея в виду кого-то из пришлых. Я не пошёл слушать.

Я поднялся в комнату Нгилана.

Если мне и было жаль расставаться с кем-нибудь здесь, в лаборатории — так это с Нгиланом, принятым братом, *давным-давно* уже года четыре как пришедшим в клан. Он был мне уже настоящей роднёй; я бы попытался сманить его с собой, если бы мои сёстры не цвели для него *клумбой медоносов для шмеля*.

Ему не захочется никуда идти. Он любит свою работу в нашем клане, сестричек, Дольгина, Ларда и бабушку Видзико. Прижился.

Я помню, как приход Нгилана восхитил саму Прабабушку, не говоря уж обо всех прочих. Во-первых, он был Друг Народа, да ещё специализировавшийся на медицине. Во-вторых, он был милый — и чем больше мы все к нему привыкали, тем он становился милее. Мне хотелось бы стать похожим на него — даже на его снежность и пушистость, даже на его запах-фон. Будь я хоть вполовину таким, как Нгилан — я не беспокоился бы о том, что ждёт впереди. Я бы знал, что меня примут и полюбят.

Он учуял меня раньше, чем я подошёл к двери — встретил вполне приглашающим запахом, рассеянным и неконкретным, как намёк на сладкое или смешное. Я обрадовался — думал, у него плохое настроение из-за дождя, а оно — хорошее. Было приятно, что Нгилан рад мне и хочет поговорить.

Он ведь тоже меня отличал. Считал, что у меня есть способности, которые стоит развивать — в сфере, которая интересовала меня гораздо больше, чем любые грибы. В конце концов, грибы — всего лишь специализация клана Кэлдзи, который я навсегда покину со дня на день, а моя личная специализация — арахноиды.

Нгилан сидел на подоконнике, держа на коленях справочник по грибам Светлого Леса — но не читал. Наверное, он бросил щепотку прикормки в фонарик, потому что тот ярко светил, несмотря на тусклый дневной свет из окна. Разведчики Народа, пять или шесть, ползали по рукам Нгилана, слизывая секрет из-под ногтей. Мы обнюхались, хоть уже встречались за завтраком — мне было приятно.

— Твоя разведка начеку, да? — сказал я. — Рою что, и дождь нипочём?

Нгилан вздохнул, встряхнул волосами.

— Нет, конечно. Они вернулись затемно, и я с тех пор пытаюсь разобраться в странных вещах, которые они хотят мне объяснить.

— Ты не понимаешь? — я крайне удивился. Я думал, Нгилан понимает Народ, как самого себя.

— Разведчики сами не разобрались, — сказал он. — Они *растеряны* встревожены. Их Мать тоже. У них был большой совет, но они так и не разобрались, как относиться к новой информации. Такого ещё никогда не случалось.

— А что случилось? — мне тоже стало тревожно. — У тебя такой вид, будто кто-то попал в беду.

— Может, и попал… — сказал Нгилан задумчиво. — Понять бы, кто.

— Человек? — спросил я. — Или животное? Или что-то случилось с механизмом?

Нгилан погладил меня по щеке, оставив на мне запах беспокойства, тепла и непростых мыслей; на щёку, где остался след его секрета, тут же сел разведчик и принялся изучать это место антеннами. Мне польстило; мой паук вышел на плечо, чтобы поприветствовать Нгилана — паук его хорошо знал.

— Понимаешь, Цви, — медленно проговорил Нгилан, угощая паука слюной, как это сделал бы и я, — «человек», «животное», «машина» — категории, известные Народу, а значит, они были бы понятны мне. Более того, любое из этих понятий я бы мог конкретизировать. «Животное» *дикое-домашнее-сытое-голодное-больное-здоровое* — это объяснимо. «Человек» *свой-чужой-мужчина-женщина-ребёнок-работает-прогуливается-заблудился* — это тоже объяснимо. «Механизм» *знакомый-незнакомый-полуживой-обычный-наземный-водный-летающий* — это совсем просто. Но в данном случае Народ *затрудняется* не знает определения. И оперирует *картинками* образами.

— Значит, ты видишь *глазами*памятью* с помощью Роя? — спросил я. — Но что?

— Не механизм, — улыбнулся Нгилан, но пахло от него грустью и смущением. — Это точно. Объектов — несколько, они, несомненно, живые. И невероятные.

— У нас в Светлом Лесу никто особенно невероятный не водится, — сказал я. — Весь лес вокруг лаборатории микологи на четвереньках исползали. А мы с братьями обследовали всё на десять дней пути вокруг. Довольно много разной живности. Мы с Дзиорном как-то обнюхивали следы *мускусного* оленя, видели лазающих волков, а уж про обычных зверей и про птерисов я вообще молчу…

— Это не звери и не птерисы, — сказал Нгилан. — Если бы мы с тобой жили во времена До Книг, я бы предположил, что это демоны. А сейчас я в растерянности *в демонов не верится*.

Я рассмеялся.

— А демоны отличаются от людей?

— Внешне — *голые, но в одежде* — абсолютно. Сходство только в том, что они, как и мы — существа прямоходящие.

— Как это: *голые, но в одежде*? — мне пришлось потрудиться, чтобы воспроизвести эту бессмыслицу. — Нелепый каламбур…

— Это не каламбур, — сказал Нгилан. — Представь себе человеческое тело, с которого удалили все волосы. Все вообще. Кроме, быть может, того, что росло на макушке — а волосы у них на макушке не длиннее и не гуще, чем у тебя на щеках. Тело голое, как подушечки пальцев. Как мочка носа. Целиком. И прикрыто одеждой. Как ты думаешь, бывают такие млекопитающие?

— Бывают такие амфибии, — сказал я. Мне снова стало слегка не по себе. — И рептилии. Может, и млекопитающие бывают, но не в наших краях… А они *опасны* крупные?

- *И мне вспомнились лягушки* Не знаю, — Нгилан протянул мне паука, я его взял и сразу почувствовал себя лучше, хотя паук тоже чуточку беспокоился. — Народ считает, что они *голодны*больны*потерялись* нуждаются в помощи. Но не знает, *стоит ли* можем ли мы им помочь.

— Как это *стоит ли*? — запах показался мне куда сильнее слов.

— Они убили двух разведчиков, — сказал Нгилан. — Как ты думаешь, в каком случае человек может убить чужого разведчика?

— Вор? — предположил я. — Вор, который хочет украсть что-то, отмеченное чужим запахом. И убивает разведчиков, чтобы Друзья Народа, те, кто общается с Роем в ограбленном клане, не спохватились раньше времени. Как?

— Никак. Не логично. Вор бы попытался убить всех. Враг Народа — тоже.

Загадка.

— Хорошо. Кто-то, пришедший очень-очень издалека. Из-за Океана. С Запредельного Севера. С Горючих Земель. Совсем чужой здесь — и не знакомый с местными видами Народа. Либо принял разведку за бойцов, либо взял образцы, чтобы разобраться.

- *Ветер дует в лицо* Мысль чётче, чем предыдущая, — согласился Нгилан. — Я бы ещё предположил: хотят познакомить свой Рой с нашим — *вышло бы красиво* но это неверно.

— Почему? — спросил я.

— Потому что, будь среди них Друг Народа, любого Народа — разведчики точно сообщили бы мне об этом. Это *пустые* простые существа.

— Хорошо бы сказать кому-нибудь из старшей родни, — сказал я, думая об отце.

- *Хорошо бы* Кому? Почти все старшие улетели в усадьбу. Только Золминг и Длагорн в лесу, ищут повреждения на линии Болото — Тёплые Ручьи, но они ещё не возвращались, несмотря на дождь. Кто ещё… твоя *рыжая* тётушка. Она дома.

— Дзидзиро? Можно ей. Она — квалифицированный специалист…

— По артроподам.

— Биолог. Разбирается в живых существах.

— Так и я разбираюсь… А среди нашей родни есть антропологи? Кажется, нет…

— Нет, — согласился я. — Наш клан всегда интересовали более практичные вещи. Но чем больше людей обсуждает проблему, тем легче прийти к истине.

Нгилан кивнул и сдунул с ладони пару разведчиков — они тут же вылетели из комнаты вглубь дома. Он отправил их позвать Дзидзиро; она вошла пару минут спустя, принесла одного разведчика на щеке, второго — в волосах, а на одежде — вкусный запах сока молочайника и шмелиного мёда. Прекрасная сколопендра, иссиня-чёрная, блестящая, переливающаяся струйкой живого мрака, длиной с руку, не меньше, скользила по шее и плечам Дзидзиро подвижным ожерельем, то прячась между побегами тётиной одежды, то снова появляясь.

Моя старшая тётя, моя любимая тётя. Это она в давние времена привезла мне с Большой Ярмарки моего первого паука — не чёрного охотника, какой у меня сейчас, а мохнатого древесного паука, из тех, от которых любой малыш приходит в дикий восторг. Она и учила меня ладить с Народом; правда, по своему профилю — с многоножками, арахноидами и боевыми скорпионами. Как все женщины, тётя Дзидзиро никогда не имела дел с Роем, занимаясь только обслугой и охраной жилищ, принадлежащих клану — но мне хватало. Больше всех представителей Народа я люблю пауков.

В нашем клане, как это ни печально, было не так уж много настоящих Друзей Народа, тех, кто способен вступить с Роем в абсолютный союз. Поэтому я невероятно гордился дружбой с Нгиланом.

Дзидзиро обнюхала Нгилана, благоухая теплейшим дружелюбием, с некоторым даже кокетством, а мне вылизала глаза, как маленькому:

— Что это тебя беспокоит, Младенчик?

Я — Младенчик. Я сунул ладонь в её сумку, как *маме* в детстве. Дзидзиро даже не подумала шлёпнуть меня по пальцам, зарылась носом в мои волосы — и я ощутил тонкий-тонкий запах её сожаления. Прощального сожаления.

— Я *ещё не ухожу* хотел поговорить с тобой, — сказал я. — Твоя сколопендра не нападёт на паука? Что-то она мне незнакома.

— Новенькая, — Дзидзиро пропустила сколопендру сквозь пальцы, как воду. — Сторож. И телохранитель. Равнодушна к ручным паукам, пахнущим детьми клана… Нгилан, что-то я не разберу, чем тут у вас пахнет? Игрой в загадки? Научной дискуссией? Вопросами без ответов.

Нгилан принялся посвящать тётю в курс дела, почти не прибегая к словам вслух. Видимо, он попытался воспроизвести тот образ, который создали для него разведчики Народа — гораздо выразительнее, чем словесный. Меня он впечатлил не меньше, чем Дзидзиро, но иначе, чем сказанное: если от словесных описаний мне стало тревожно, будто и впрямь где-то в окрестностях лаборатории бродили демоны из старинных страшных сказок и могли напасть на наших родичей, то от запахов резануло жалостью. Эти существа — их было несколько, три или четыре, разведчики не уточняли — разили болью, неприкаянностью, страхом и голодом. Они не угрожали — я ошибся.

— Ты хочешь, чтобы я объяснила, что это за создания? — спросила Дзидзиро, кончив обнюхивать пальцы Нгилана и лизнув его ладонь, чтобы освежить восприятие. — Я *понятия не имею* никогда не встречалась ни с чем подобным. Но знаешь, что приходит на ум, красавчик? Люди. Странные, но — люди.

Нгилан рассмеялся — и я вслед за ним.

— Не могу представить себе животных, какими бы они ни были, носящих одежду и умеющих разводить огонь, — пояснила тётя. — А в демонов не верю.

— Они разводили огонь? — удивился я.

— Мне показалось, что от них, кроме прочего, пахло и дымом. Если Нгилан, увлёкшись, не придумал это сам.

— По-моему, они попали в беду, — сказал я. — Надо бы их поискать. Нгилан, твоя разведка видала их далеко?

— Нет *в шести пальцах отсюда*, - сказал Нгилан. — Я бы попросил Мать Роя перепроверить, но дождь всё ещё моросит.

Вот тут-то в комнату и вбежала Ктандизо, кузина, тётина дочь; целое облако запахов неслось за ней шлейфом — она так торопилась, что ухитрилась обогнать собственные мысли.

— Малютка, — сказала Дзидзиро, вскинув брови и собирая в ладони всё это смятение чувств, — попробуй ещё раз. Спокойнее.

— Там *КРОВЬ!* полумёртвые *ГОЛЫЕ* без ушей *РЯДОМ* на дороге *КРОВЬ!*КРОВЬ!* на дороге *РЯДОМ С ДОМОМ*! — Ктандизо швырнула струю образов прямо в окно. Её запах, усиленный страхом, потрясением, любопытством, те, на дороге, должны были учуять за три пальца пути, минимум.

Мы все выглянули в окно.

Они брели по дороге странной походкой, будто хотели втереть в землю свой запах. Дождь мешал всё хорошо разнюхать, да они ещё и не подошли близко, но я понял: этих существ видели разведчики Нгилана.

Но Нгилан не говорил, что у них нет ушей. Я прищурился, чтобы лучше видеть; мне показалось, что какие-то крохотные ушки всё-таки есть — прижатые к лысой голове, как у лесных кротов. И уж совершенно отчётливо различалась голая бледная кожа. Когда-то в детстве я сбрил волоски с руки, чтобы посмотреть на себя под шерстью — там была такая же бледная кожа, которая выглядела беззащитно и не очень приятно, будто плохо заживший шрам. Больше так делать не хотелось.

А эти создания… то ли они были побриты целиком, то ли на них вообще не росла шерсть, как на лягушках или существах, постоянно обитающих в воде. Мне стало их жаль.

— Цвиктанг! — окликнула тётя. — Погоди.

— Я — посмотреть, — сказал я и сбежал вниз по лестнице.

Четверо стояли посреди дороги и смотрели на дом. Моросил дождь, запахи стали очень острыми — и я их так чуял, будто носом в них уткнулся.

И мне стало так жалко…

Я в жизни не обонял таких грязных существ. От них несло в сорок слоёв — и каждый слой был просто ужасен. Страх накладывался на безнадёгу, накладывался на боль, накладывался на голод, накладывался ещё на что-то, и оно всё стояло вокруг них столбом, будто они и не чистились, и не пытались собрать старые запахи с себя. И они были молоды. Как я. Молодые… парни?

Я понял: им было не до того. Они попали в такую беду, что им было вообще ни до чего. И тут до меня дошло, кто они такие!

Где-то есть мир, в котором живут голые люди без ушей. Эти четверо — родичи. Покинули свой клан, отправились на поиски счастья, а потом случилось что-то немыслимо ужасное… но что? Где-то порвалось то, что отделяет наш мир от того? Или они упали с неба? В общем, теперь они тут совсем одни. Чужаки.

Они никогда ничего не найдут.

Я понимал, что всё это, придуманное — дичь, ерунда. Но иначе — откуда они здесь? Такие?

И тут один из них меня позвал. Учуял меня в кустах и окликнул.

Голос у него был, как у человека, а слова — нет. Но откуда ему знать наш язык? Иногда кто-нибудь добирается сюда из таких дальних мест, где говорят совсем непонятно.

Но я по запаху понял, хоть и тяжело было разобрать новый запах в этой мешанине боли, крови и грязи. Один из них меня позвал, а остальные ужасно напрягались. Кажется, они меня боялись. Я понял, что надо выйти.

Они думают, что я — дикий зверь или ещё какая-нибудь тварь? Прямо около дома — тварь? Прямо на отмеченной чёткими метками территории клана? Или я сам так непривычно пахну? Ладно, пусть посмотрят.

Всё правильно, я верно решил. Они увидели и расслабились. У одного была дубина, он, чудак, приготовился защищаться от опасной зверюги — дубиной, но он её опустил. Потрогал меня за ухо, будто хотел убедиться, что я существую. И вообще, заметно, что все перестали напрягаться. Но старый запах так и не убрали. Не умеют, что ли? Или им не до того, сил нет?

Я ждал — и тот, спокойный, ко мне подошёл. Он мне понравился; у него имелись кое-какие уши — и от него не разило страхом и напряжением. Он стал разговаривать со мной, но, почему-то, по-прежнему только словами. Хотя мы словами друг друга не понимали, вернее, понимали, но еле-еле.

Понимания на словах только и хватило, чтобы назвать друг другу имена. Он назвал своё имя — Дзениз, а его родичи не стали себя называть. Они наблюдали. Не очень вежливые, но это, кажется, просто от страха, боли и усталости.

Я попытался Дзенизу объяснить, что надо переходить на запах, но он не понимал — и всё. Тогда я решил показать жестами и взял его руки. И вот это было да…

До меня дошло. Он не просто не понимал. Он не мог. У него были совершенно пустые ладони. Я нюхал-нюхал, рассматривал — но руки у Дзениза были как у деревянной куклы. Не совсем, конечно, но похоже. Я разнюхал много всякой странной всячины: ягоды дикой красницы, золу, речную воду, уголь, листья четырёх видов, по крайней мере, сок клеевика, убитых насекомых… Ещё от его ладоней пахло его, я бы сказал, фоном. И всё.

На его ладонях не было никаких желёз. Вообще.

Я подумал о существах с других планет. Говорят, на других планетах могут жить люди. И у людей с других планет органы могут находиться не там, где у обычных людей. Иначе этих голых парней вообще нельзя объяснить.

Инопланетяне. Интересно, на чём они прилетели в наш мир? Где их летательный аппарат? Разбился? Испорчен? Тогда понятно, почему от них несёт бедой.

Инопланетяне — это всё объясняет. И — что голые. И — что без ушей. И — железы у них не на руках. А где?

Я стал его обнюхивать везде, где может быть что-то, похожее на железы Старшей речи. Гениталии у него были очень плотно закрыты одеждой, слишком плотно; я подумал, что, наверное, не на гениталиях, раз так. А от лица чуть-чуть пахло, особенно — от висков и около ушей. Слабо и общо. Неразборчиво.

А Дзениз давал себя обнюхивать, но сам даже не попытался поизучать меня, хотя не похоже, что ему всё уже было ясно. И я подумал: а вдруг у них на планете это неприлично? Неприлично бесцеремонно брать за руки и обнюхивать без спросу? А спросить он не умеет?

Я намекнул, что у нас — можно. А он удивился.

Они все поразились, что-то говорили, смотрели на меня странно — но никто не нюхал толком. Я понял так: они догадались, что у меня Старшая речь, но понятия не имели, что с ней делать.

Дурацкая мысль: они вообще не понимают всё, связанное с запахами. Может, у них и обоняния-то нет? Или есть, но очень слабое? Носики-то крохотные… И из-за этого один из них хотел защищаться от зверей дубиной?

Человек может ослепнуть или оглохнуть — а может даже родиться без зрения и слуха. Я слыхал о несчастных, которые рождаются со слабым обонянием. Но — совсем без него? И нет запаховых желёз? У всех четверых?

Никогда не слыхал о такой болезни — чтобы желёз Старшей Речи не было вовсе.

И тут я услышал, как из дома Нгилан крикнул:

— Подойдите сюда!

Что интересно: они ведь поняли слово. Запах не понимали, а слово поняли. И пошли.

 

Испытатель №23

Серёга, конечно был прав, когда сказал, что Цвик безопасный. Он точно безопасный, но дело не в этом. Он милый был ужасно. Я даже описать не могу, какой он был милый.

Вблизи-то он был совершенно не похож на эльфа. Только издали, а когда подошёл… Бывают такие собаки — лабрадоры. Они мягкие, как плюшевые игрушки, у них морды — славные, добрые, губы обвислые, уши болтаются, а нос летом темнеет, а зимой делается розовый. Они добрые, доверчивые, весёлые и бесстрашные. Вот Цвик — он как лабрадор.

Я от людей никогда такого не чувствовал. Только от собак, да и то — собака собаке рознь. Но вот когда пёс подходит, улыбается, машет хвостом — сразу понимаешь: не будет кусаться. Перевернётся пузом кверху, чтобы почесали, будет тыкаться, лизаться, но точно не укусит. Я в таких делах никогда не ошибаюсь. Не боюсь собак. Знаю, как они себя ведут, когда им страшно, зло или укусить охота, а как — когда хотят, чтобы почесали пузо.

И Цвик — как пёс. Нет, это смешно, но мне показалось, что он гораздо больше пёс, чем человек. Ухи его, вертолёты, шевелились, как у пса. Нос мокрый и холодный, усы. Шерсть. И когда его гладишь — чудесно на ощупь. Как дога, к примеру, только ещё мягче.

Добрый, умный и доверчивый. И нюхает. Это было ужасно смешно, как он внюхивался в мои пальцы. Теперь я понимаю, что он там хотел нанюхать. У них из-под ногтей выделяется по чуть-чуть такая штука… как масло, что ли. Она пахнет, и каждый раз — по-разному.

В этом наверняка есть какой-то смысл. Но тут уж мне никак не разобраться. Я только догадался, что этот запах — он у них как сигнал. Но что означает — человеку не разобрать. Будь у нас собака с собой, она бы, может, и догадалась как-нибудь.

А паук у Цвика в волосах — домашний зверь. Ручной.

Когда паук выполз у него из шевелюры, я думал, у меня сердце выскочит. Ненавижу пауков до невозможности. Но Цвик с ним, как с котёнком… нет, как с дрессированной собачкой. Он ведь ещё и пауку подал сигнал своим запахом. Выпустил крохотную капельку из-под ногтей, растёр по пальцам и мазнул меня по щеке. Чтобы паук знал: свои. И я сразу успокоился, стало смешно: вот, человекообразный собак запахом паука дрессирует, отозвал, забрал своего паука, как кусачую собачонку.

И всё, что Цвик делал, было мне понятно. Он меня обнюхивал правильно, так любой пёс нюхает. Около рта, за ушами… некоторые собаки даже лизаться лезут. Им человеческий запах нравится.

И пока он меня обнюхивал, я его хорошо рассмотрел. Он всё-таки был странный. Очень странный. Оно и понятно, марсианин же.

Цвик мне показался совсем худеньким: кости тоньше, чем у наших. Или мяса на них меньше, может быть. Не мускулистый — или мускулы по-другому устроены. Ну, как бы, скорее, жилы, чем мускулы. Плечи уже. Грудь не то, чтобы уже, но какая-то другая. Но из-за шерсти не выглядит дистрофиком. А одежда на нём — вовсе не одежда.

Она на нём растёт. Или из него. Или приклеена. Но одет он, вроде как, в кучу таких зелёных пучков, как водоросли, и друг с другом они не соединяются. Они прямо с Цвиком соединяются. Когда руку держал — видел: шерсть — и прямо из неё растут эти зелёные прядки.

И никаких штанов Цвик не носит. Это зелёное, газончик у него на шерсти — как травяная юбка у дикаря.

И разговаривать с ним мне было приятно. Потому что я понимал — ну, почти всё понимал. Не знаю, почему. Он сказал, что звать его Цвиктанг, по фамилии — Кэлдзи. Что, ясно ведь всё! И потом, когда кто-то из его старших позвал нас к дому, я ещё Цвика спросил:

— Идти надо, да? Гзи?

И он запах чем-то сладковатым и говорит:

— Гзи-ре, — в смысле, «точно».

А ребята почему-то ужасно нервничали. И Витя повёл себя так, будто мы в логово врага идём, а Серёга вцепился в свою дубину. Артик хрипло дышал и покашливал так, будто сдерживается, чтобы по-настоящему не раскашляться — ему было всё равно, но остальные заметно дёргались.

Я сказал:

— Серёга, положил бы ты эту дубину. Неудобно, — а он огрызнулся.

— Неудобно, — говорит, — штаны через голову надевать.

Цвик на дубину смотрел и чуточку посмеивался. Почти неслышно, но глаза блестят и зубы из-под губ — усмешечка такая осторожная, будто он обидеть Серёгу боялся. А мне было неловко.

Мы обошли кусты и оказались на дворе. Двор весь зарос этими живыми плитками, из которых у них тут дороги, и около входа в дом, с двух сторон от дверного проёма, эти плитки выросли в такие стволики, в половину человеческого роста примерно. На них лежали тыквенные фонарики-гнилушки. А двери в доме не было совсем. Была такая же зелёная бахрома, как на окнах. И эту бахрому для нас отодвинул другой… в общем, родич Цвика.

Он был настолько чудной, что все остановились и уставились.

Когда видишь первого марсианина, думаешь, что они все такие. Ну, как в кино: если на чужой планете один зелёный и пупырчатый, то все прочие тоже зелёные и пупырчатые, поголовно. Цвик-то был такой коричневатый, золотистый, с рыжей гривой — а второй оказался белый-белый. Белоснежный.

Нос у него розовый. Уши розовые. Глаза — голубые и бледные. Шевелюра вся в косички заплетена — белая, как молоко. А на белой шерсти на лице — еле-еле заметные полоски. Даже не сероватые, а тоже белые, но шерсть, как будто, чуточку по-другому растёт. Бывает ткань такая: блестящая с матовыми узорами — вот такие полоски и были. Тигриные. По щекам к вискам, по лбу — буквой «м». И по надбровным дугам.

Ухи у него оказались проколоты, и в них по нижнему краю вдеты даже не колечки, а целые блестящие спиральки — из дырочки в дырочку. А одет он был в белое пушистое облако, поэтому казался толстым. Но мордочка лица-то у него была узкая и нервная, как у Цвика, и руки тонкие. Он был не толстый, просто очень мохнатая одежда. Это белое и пушистое закрывало у него и тело, и руки по локоть, и ноги почти по самые лодыжки.

Цвик сказал:

— Нгилан. Кэлдзи мин.

А я:

— Ага. Нгилан. Твой брат, да? Кэлдзи? Он — Кэлдзи, и ты — Кэлдзи? Гзи? — и показал рукой, чтобы было понятнее.

Цвик, конечно, понял и сказал:

— Гзи-ре.

Мне было очень приятно, что мы с ним так здорово друг друга понимаем. Я видел, как у Нгилана шевелятся ноздри — и протянул ему руки. Понял, что он хочет понюхать — и точно: он стал нюхать, а Цвик стал ему объяснять, что у меня руки ничем особенным не пахнут. Ну, очевидно же! Поэтому Нгилан не стал сильно вдаваться в подробности и так тщательно меня обнюхивать, как Цвик, просто отступил вглубь дома, чтобы мы все вошли.

Нас звали в гости — я вошёл. Я просто спиной чувствовал, как ребятам неуютно, но мне было совершенно непонятно, почему. Ну ничего, ничего абсолютно нам не грозило!

Я почему-то думал, что в комнате будет темно, а там было довольно светло. Утро стояло такое пасмурное, что свет в окна еле просачивался, но в комнате мягко светился потолок, неярко, но достаточно, чтобы стало уютнее. Свет желтоватый, как солнечный. А пол и стены все заросли мохом сплошь, и мох на одной стене плавно переходил в диван или во что-то такое. Мне показалось, что там была ещё какая-то мебель, из тёмных гнутых трубок, в зелёной бахроме, но я не рассмотрел. Потому что все домочадцы собрались на нас посмотреть — и мне хотелось смотреть на них, а не на обстановку.

И они все были совершенно не похожи на одинаковых марсиан в кино.

Один, серый со стальным каким-то сизоватым оттенком, как голубь, с гривой, завязанной в два хвоста, как у индейца, и в такой серой хламиде, типа пончо, только вязаного, в узелках и косичках, стоял напротив двери, расставив ноги, как герой боевика, щурился и подпирал подбородок кулаками. Человеку так стоять неудобно. Второй, почти такой же коричневый, как Цвик, и с такой же рыжей шевелюрой, подошёл близко, ноздри у него шевелились, и он цокал тоненько: «Цок-цок-цок!» — слова это были, или «ай-яй-яй!» — я не понял. Этот второй был одет в целую копну тонюсеньких веточек с листиками, и в волосах у него тоже были веточки в мелких цветочках. Я ещё подумал, что он гораздо старше Цвика, потому что в рыжих волосах была сероватая проседь, и мордочка лица поседела, как, бывает, седеют собаки: в золотистом и коричневом появились мелкие белёсые шерстинки.

Третий и четвёртый остановились рядом, поодаль, и шушукались. Третий был песочного цвета, рыжеватый, с громадными зелёными глазищами, одетый в ярко-жёлтый цыплячий пух, а четвёртый, тоже чем-то похожий на Цвика, рыженький, только меньше и тоньше, был прикрыт только множеством ожерелий из чего-то переливающегося и условной золотистой сеточкой, вроде ажурной вязаной шали. Через сеточку было видно почти всё тело, покрытое мелкой шёрсткой — и до меня вдруг дошло, что это же — самочка! Девушка!

То есть… ну как… по этому самому… по паху понятно. Потому что у неё наряд был очень вызывающий. Но марсианка! Марсианка же! Потому что у неё вообще не было бюста! Никакой груди вообще, у неё не было даже сосков — гладкая шёрстка на грудной клетке! И у меня слегка зашёл ум за разум.

А эта рыженькая сообразила, что я на неё смотрю, подошла вплотную, зацокала и стала меня обнюхивать. Как Цвик: руки, губы, около глаз — и в это время всё время пахла сама, а запах менялся и менялся. Но они все пахли. Я это ощущение описать не могу. Кто-нибудь открывает ладонь — и оттуда запах струёй, как из распылителя с дезодорантом. А потом — другой. И запахи смешиваются волнами, у меня даже голова закружилась.

А рыженькая вдруг резко нагнулась и понюхала… в общем, я чуть не подпрыгнул от неожиданности. Я, наверное, красный был, как помидор. И не знаю, чем бы кончилось это дело, но тут Артик раскашлялся.

Надо думать, от запаха. Не то, чтобы в комнате воняло — не продохнуть, но запах вполне ощутимый. Особенно, когда тот, серый с двумя хвостами, прямо махнул запахом на нас, а пахнуло будто аптекой. Резко. Камфорой, что ли. Не знаю, как определить.

И когда Артик начал кашлять, все моментально переключились на него. Особенно белый Нгилан: у него вид сделался такой сосредоточенный, шёрстка над носом собралась в складочку и встала дыбом — и он тут же подошёл обнюхивать Артика внимательно.

Артик пытался удержаться, не кашлять, но плохо получалось. Тогда Нгилан сказал: «Дзон мин», — и качнул головой, как собаки иногда, вбок.

— Артик, — говорю. — Он тебя зовёт куда-то.

Артик одной рукой держался за грудь, другой рот зажимал — посмотрел на меня.

— Давай, — говорю. — Давай, иди. Он, похоже, помочь хочет.

И Витя тут же сказал:

— Все пойдём, — и Серёга кивнул.

Цвик стоял рядом и слушал: уши нацелил и усы тоже. Всем, чем мог, слушал, очень внимательно. Я его взял за руку и говорю:

— Цвик, мы все, — и показываю пальцем, — пойдём с ним, — и опять показываю. — Пойдём. Дзон. Гзи?

Цвик начал объяснять Нгилану, но тот, кажется, и сам уже понял. И в комнате вдруг полностью пропал запах. Вообще. Всякий. Даже нашим потом перестало шмонить, а только что разило — будь здоров.

Чуть-чуть попахивало только вроде как мхом со стен.

Нгилан что-то сказал своим и махнул кулаком. Очень странный жест, не как бы человек погрозил, а у себя перед лицом махнул. Будто муху отгонял, но кулаком, а не ладонью.

Тот, что с цветами в причёске, забрал рыженькую и того, что в жёлтом — и вышел в дверь, в глубь дома куда-то. Серый секунду постоял, фыркнул или чихнул — и тоже ушёл. И Витя с Серёгой, похоже, немного расслабились. А Нгилан снова мотнул головой, на другой дверной проём. А за проёмом была лестница.

По лестнице мы все и поднялись наверх; лестница была не очень широкая, и мы толкались плечами. Со мной Цвик пошёл, как переводчик. А наверху оказался недлинный сумрачный коридор, в коридор выходили три двери и окно. Двери — это я по привычке сказал. Не было тут дверей нигде. Только дверные проёмы, занавешенные зелёными нитями.

Нгилан одну такую занавеску отодвинул. За ней была большая комната, довольно светлая, нас туда приглашали. Мы вошли.

И мне сию минуту очень захотелось выскочить назад. Но тогда я бы сбил с ног Цвика. Пришлось вдохнуть и остаться — и даже смотреть вокруг.

Углы напротив, с двух сторон от окна, сплошь затянула паутина. Там даже, кажется, какие-то коконы висели. Из стен росли стеллажи — не могу это по-другому описать. Мне кажется, что-то тут было технологически общее с мостом: прямо из стен высовывались ветки, сплетались друг с другом и образовывали полки. А на этих полках стояли террариумы, в которых копошилась какая-то кромешная живность.

Мне показалось, что даже более гадкая, чем пауки.

Между стеллажами мне померещились зелёные трубы, идущие из пола в потолок, но я тут же сообразил: это стволы. Растений, вроде бамбука. Такие же коленчатые, и на них даже различались веточки. Посреди комнаты стоял стол из белёсого матового стекла на непонятных ножках — такое ощущение, что он тоже вырос из пола. Над столом наклонно висело зеркало, а рядом стояло стеклянное, по-моему, гнутое кресло — ножки тоже уходили в мох. И ещё там были какие-то гнутые подставки, а на них — стеклянные трубки, в которых шевелилось непонятное. А в простенке между стеллажом и дверью росли трутовые грибы, как на берёзе, жёлтые, буроватые и песочного цвета, и от них в некоторые трубки тянулись тонкие корешки или нитки, а другие нитки шли в стену.

В общем, мне показалось похоже на зверинец и на лабораторию.

Пока я глазел по сторонам, Серёга вскрикнул:

— Ох, ёлки! — чуть меня в стену не впечатал, в грибы прямо.

— Ты чего? — говорю.

А Серёга:

— Из этого белого оса вылезла, ёлки! — глаза у Серёги расширились, и лицо было такое, будто его мутит.

Я посмотрел на Нгилана — и увидел, как вылезает вторая оса. Серёга был прав: она появилась из белого пуха у Нгилана на животе, здоровенная, сантиметра полтора в длину, бурая в золотистую полоску. А вторая такая же уже ползала по его рукам. А сам Нгилан в это время принюхивался к Артику, вид у которого был до полусмерти замученный.

Я обернулся к Цвику. Цвик показал мне глазами на Серёгу и сказал тихонько:

— Дзениз, Нгилан видзин мин. Видзин, — и поднёс ладошку к моему носу.

А от его пальцев запахло как-то сладко и нежно, то ли пудрой, то ли ванилью. И до меня начало доходить. Тот, серый, пахнул резко — мы ему не очень-то нравились. А Цвик пытался меня успокоить вкусным запахом.

— Видзин? — говорю — Видзин — хорошо. Всё в порядке, да? Гзи?

Я потёр его палец своим и ему же дал понюхать. И он рассмеялся. Почти как человек, очень похоже. И сказал Нгилану, чтобы и его рассмешить, но Нгилан был занят с осами и обнюхивал Артика.

Артик мне сказал:

— Денис, ты понимаешь что-нибудь? — и снова закашлялся. И Нгилан взял его за плечо и нажал, чтобы он сел в кресло. Артик сел — и кресло подалось. Оно было мягкое, хоть и казалось стеклянным. На самом деле — не стекло.

— Я понимаю, что всё хорошо, — говорю. — Или будет хорошо. Что тут непонятно-то? Они думают, как тебе помочь.

И тут оса взлетела с руки Нгилана и села на руку Артика. И Артик на неё уставился, держа руку на весу — я видел, как ему хочется согнать насекомую, он еле сдерживался. Витя сказал, как про себя:

— А я ведь видел такую на берегу. Прихлопнул. Вокруг меня кружилась…

В его голосе была какая-то такая интонация… где-то между страхом, отвращением и проблесками понимания, только не знаю, что именно он начинал понимать.

А Серёга сказал:

— Во жопа, ёлки…

Нгилан Артика тронул пальцами за щёку, как Цвик — меня. Я уже это знал, это он показывал осе, что Артик — свой, как собачонке.

— Всё хорошо, — сказал я совершенно уверенно. — Не бойся.

И тут оса его укусила. Артик дёрнулся от неожиданности и хотел её прихлопнуть, но Нгилан схватил его за руку и приказал:

— Хен! — и на один момент выдал резкий запах, как чесночный, но тут же запах и пропал.

Я перевёл тут же:

— Нельзя! Не трогай!

Артик, который даже кашлять перестал, как-то криво усмехнулся:

— Больно…

И Серёга дёрнулся вперёд, но Витя его остановил. Что-то очень чудное было во всём этом действе. Неправильное.

Оса укусила не так, как жалят осы. Осы жалят сзади, у них высовывается жало из хвоста. А эта именно укусила зубами, или как это называется у ос: впереди у неё из головы росли такие кривые клыки, ими она проколола Артику кожу и подцепила на них капельку крови. И взлетела.

Мы все за ней проследили, как она села на Нгилана и пропала у него в белом пуху. Реально залезла в него. Полная чертовщина какая-то.

Нгилан вынул из сосуда с чем-то прозрачным тоненькую стеклянную палочку — и смазал крохотную ранку у Артика на тыльной стороне ладони. И положил палочку на стол.

Артик усмехнулся заметнее, поднял глаза на Нгилана и ему сказал:

— Щиплет. Это — дезинфекция? Или — что вы делаете?

Нгилан кивнул ему, и сказал, как с детьми разговаривают:

— Видзин, скоу мин, — мягко и успокаивающим тоном.

И от него запахло ванилькой. Чуть-чуть не так, как от Цвика, но похоже. Мне стало смешно.

— Говорит, что всё будет хорошо, — перевёл я. Я потихоньку начал себя чувствовать, как переводчик. Я мало что понимал, если честно, но чувствовал, что не будет нам тут ничего плохого.

Нгилан тем временем сделал такой знак рукой для Артика, который мог значить только «посиди пока» — и посмотрел на Серёгу. Серёга сделал шаг назад.

— Слышь, Динь, — сказал он мне, глядя на Нгилана, как на дикого зверя, который уже подкрадывается, — скажи этому ушастому, что нефиг мной своих ос кормить. А то по кумполу огребёт.

— Да не рвись ты, Калюжный! — сказал Витя тихо и раздражённо. — Без тебя ему ос кормить было нечем… Видишь, изучает нас. И тебя, дубину с дубиной.

— Нефиг меня изучать, — сказал Серёга хрипло. И я понял, что ему страшно, гадко и хочется свалить отсюда как можно дальше — еле в руках себя держит.

А Нгилан показал, не дотрагиваясь, на Серёгину щёку, которая раздулась вчетверо, и покраснела почти до синевы, и блестела глянцево, как опухоль. Там, где вчера была царапина, теперь кожа воспалилась, и виднелось что-то тёмное.

Нгилан старался что-то объяснить, а Цвик смотрел на меня: понимаю я или нет. Я почти не понимал, только догадывался — Нгилан беспокоился. За Серёгу беспокоился. Может, хотел сказать, что щёку надо обработать, а то заражение будет.

Артик в это время сидел в кресле в напряжённой позе, держал перед собой руку с крохотной ранкой и пытался не кашлять. И тут из Нгилана снова появились осы — сперва одна, потом вторая. Артик отшатнулся, насколько позволило кресло, а Нгилан взял его за руку, где укус, показал на укус — и что-то сказал. И поднёс ос на свободной ладони. Ближе.

— Слушай! — вдруг осенило меня. — Он говорит, что им надо тебя укусить ещё разок! Знаешь, некоторые болезни лечат пчелиными укусами! Народное средство! Деревня же! До врача далеко, машины нет…

Все меня слушали очень внимательно. Осы ползали по ладони Нгилана, но не взлетали. Артик нервно усмехнулся.

— Народное средство, говоришь, — сказал он со смешком, по которому было ясно, насколько ему неуютно. — Вас зовут Нгилан? — спросил он у Нгилана.

Тот улыбнулся в первый раз. Очень мило — шёрстка встопорщилась в уголках рта.

— Нгилан. Гзи-ре.

Артик выдохнул, но не кашлянул — и протянул руку.

— Пусть жалят.

Нгилан взял его руку и перевернул запястьем вверх. Осы будто поняли. Они одновременно взлетели, сели Артику на запястье и — не укусили, как в тот раз, а ужалили именно. Как настоящие земные осы. Из хвостов. А потом немедленно убрались в пух к Нгилану, как самолёты в ангар. И он смазал дырочки прозрачным — как йодом.

А у Артика сделалось очень странное выражение лица. Он хмурился и прислушивался к чему-то внутри себя.

— Ты чего? — спросил Витя.

— Мне жарко, — сказал Артик тихо и вдохнул. Чуть кашлянул, но мне показалось, что вдохнул свободнее. — И голова кружится. Денис прав, это лечение пчелиными укусами. В их яде, похоже, содержится какое-то вещество, облегчающее дыхание.

— Охренеть, — пробормотал Серёга.

Цвик за всем этим наблюдал, страшно довольный.

Артик дышал и слушал собственное дыхание. И Нгилан слушал. Уже было ясно, что Артику не хочется кашлять до рвоты от каждого вдоха.

— Колоссально, — сказал Артик, обращаясь к Нгилану. — Нгилан, спасибо вам. Денис, ты уже знаешь, как здесь благодарят, или ещё нет?

— Скажи «видзин», — посоветовал я. — Это не «спасибо», но тоже хорошо.

— Нгилан, — сказал Артик прочувствованно, — видзин. Мне намного лучше. Чуточку больно только… — и потёр грудь.

Нгилан поменял запах с ванильки на что-то посвежее, как яблоко. В общем и целом было похоже на какие-то фруктовые духи, только без запаха спирта. Он взял Артика за руку и показал ему следы укусов или уколов. И поднял четыре пальца. Ну, как землянин, честное слово!

— Он хочет сказать, тебе ещё понадобится четыре осы, — перевёл я уверенно. — Как лекарство. Потом. Чтобы прошло окончательно.

— Нгилан, — спросил Артик, — вы медик?

— Он белый, — сказал Серёга. — Поэтому белый, что ли?

— Я ещё не могу это перевести, — сказал я. Но пока это было не очень важно.

 

Испытатель №6

А я начал очень-очень медленно понимать.

Что всё офигеть, как хорошо. Так хорошо, что и ждать было нельзя. Какие ж мы везучие-то, ёпт! Да мы же просто в рубашке родились, все в одной! Потому что ушастики нас приняли — раз, нами заинтересовались — два, а вот теперь белый Нгилан нас изучает и лечит — три.

А всё, между нами, девочками, могло бы повернуться совсем другим концом.

Нгиланову осу я хорошо запомнил. Очень запоминающаяся оса: как карамель «раковая шейка» — шоколадные полоски и полоски медового такого цвета, а задница — с белым кружочком, типа шмелиной. И она вокруг меня кружилась ещё вчерашним вечером. Только вот не надо, что она случайно туда попала!

Ушастые нас вычислили ещё вчера. И прикидывали, что с нами делать.

Если бы мы сами к ним не впёрлись, они бы нас забрали в лучшем виде. И дофига нам повезло, что мы не сделали, видимо, в их лесу ничего плохого. Потому что они у ушастых очень непростые, эти осы.

Не знаю, что у Нгилана там, под белым пухом. Может, маленький домик какой-то, типа улья, где осы живут. А может, что-то ещё сложнее. Но оса туда отнесла анализ крови, которую у Разумовского взяла. Зуб даю, взяла анализ. И какая-то там система эту кровь обработала, вывод сделала и других ос зарядила лекарством. Ни от чего другого — от кашля конкретно.

А если бы Нгилан захотел, вкалывали бы его осы ядовитый яд. На любом расстоянии. Стопудово. Самонаводящиеся пули, жесть. Сами цель нашли, сами с ней покончили — и улетели докладывать. Это пчела укусит и подыхает, а оса — та нет. Оса может ужалить сколько угодно раз. И потом полететь к хозяину и как-нибудь всё объяснить.

Эти здешние такие симпатяжки, только если ни о чём не думать, как Багров не думает. Ну, да, ушки у них шевелятся, сами шерстяные такие, как плюшевые мишки… Ага. Щас. У них тут всё под контролем. И лес под контролем. Они велели дороге вырасти — дорога выросла. Мост ещё можно себе представить, как сделать руками, но дорога-то! Прав Разумовский, вообще: почему она вширь не растёт, если посажена, как клумба? А дом этот. Они же его тоже не строили, а вырастили. Интересно, сколько на такое дело времени уходит…

Нгилан, конечно, не потому белый, что медик. Альбинос просто. Бывают такие — альбиносы. Даже люди. И он не такой развесистый, как Динькин Цвик: строгий мужик, серьёзный. А как вы думаете! При нём же постоянный самонаводящийся автомат, с обоймой, которая сама собой пополняется. Офигенное оружие, как подумаешь, совершенное. И многофункциональное. Хочешь — оружие, хочешь — аптечка. В деревне, ага. А нам, землянам, до таких технологий, между прочим, ещё пердолить и пердолить. Что у них тут в городах, если в деревне вот этакое?

А Нгилан, между тем, Разумовского оставил в покое, на Калюжного переключился. Вижу, обнюхать хочет, и оса у него ползает по свитеру. А Калюжный вот-вот психанёт — просто худо человеку.

Я тогда говорю:

— Слышь, Серёга, не дури. И не ссы. Он ничего плохого делать не будет, мы им живьём интересны. Видишь: врач. Дай ему посмотреть, что у тебя с мордой.

А Калюжный:

— Что у меня с мордой… ничего у меня с мордой! Что он привязался со своими осами!

— Ты что, — говорю, — уколов, что ли, боишься? Да это у него не осы, а летающие шприцы. Он их заряжает под свитером и выпускает, не видишь, что ли? Скажи, Разумовский?

Артик говорит:

— Да, похоже.

И Багров говорит:

— Серёж, он думает, что у тебя заражение будет. Что ты, в самом деле…

Нгилан тем временем Разумовскому показал жестами, что креслице надо уступить Калюжному. И сыпанул порошочек в какую-то коричневую колбочку. Опа! — и свет зажёгся! Яркий, как в операционной. По краю зеркала, что наверху подвешено, оказались длинные лампы.

Офигеваю я от них.

Тут, видимо, и до Калюжного дошло — видимо, потому что очень похоже стало на настоящий врачебный кабинет, со светом. Он в это кресло сел — как к зубному врачу. Прямо мелко потряхивало его, как психовал. Где так смелый…

Я тогда говорю:

— Док… в смысле, Нгилан! Гхм… прощения прошу, — и тронул его за локоть.

Он на меня посмотрел, а я ему руки протянул и, вроде как, подставился понюхать. Раз, думаю, у вас тут такой осмотр — давай, осмотри меня сперва. Покажу салагам, что здесь у тебя безопасно, хоть и чуден твой кабинет не по-нашему.

Он, вижу, понял. Нюхал — и хмурился. Руку мне положил на живот.

— Точно, — говорю, — док. Там — болит, это есть.

Нгилан комбез мой потрогал — и всё хмурился. Я сообразил: ему до меня не добраться через одежду, не носят они такого. Расстегнул молнию, показал ему пузо. Он ещё больше удивился: и обнюхал, и ощупал. И соски его, понимаешь, поразили. Только что не облизал. И ясно, в общем: у них никаких сосков нет. И у девиц их тоже нет никаких сисек, даже намёка. Всей радости, что уши…

Потом Нгилан выпустил осу. А я руку подставил правильным порядком. Как медсестре.

Произвёл впечатление-то!

Улыбается Нгилан, смотрю. «Видзин, — говорит, — видзин». Это мы все уже поняли: «видзин» — хорошо. «Видзин» — и пахнет плюшками. А «хен» и чесночная вонь — это «плохо», «нельзя», запрет, в общем. Нет у меня способности к языкам, но вместе с запахом что-то быстро пошло.

Он проделал ровно ту же процедуру. Запустил осу, чтобы капельку крови взять на анализ — это больно. По-моему, она и кусочек кожи срезала своими челюстями. А я глядел, и вдруг меня осенило: а вот нифига это и не оса! Потому что никаких челюстей у осы-то нет! У осы — хоботок! Она им варенье ест, если найдёт! А эти букахи только похожи на ос, потому что летают и полосатые!.. Или стоп, спутал. Хоботок у мух. Всё-таки осы?

А вот когда эти осы жалом впрыскивают своё лекарство — нельзя сказать, что сильно больно. Чувствительно, но не больнее укола. Мне он одну осу выпустил; видимо, не так я плох оказался, как Разумовский. И сразу ничего не подействовало — наверное, время должно пройти.

Пока док здешний со мной возился, Калюжный успокоился, салага. Дошло до идиота. Даже рукав задрал, чтобы осам было удобнее.

А Нгилан взял, значит, анализ осой и ушёл куда-то к окну. Там раскрыл один контейнер, где у него сидели непонятные живые твари, и вытащил… даже не знаю, как обозвать-то… Гада какого-то, длиной сантиметров в десять. То ли скорпиона, то ли жука с клещами — ужас какой-то, в общем. Чёрно-бурый.

И этого гада понёс к Калюжному. Влип, в общем, Калюжный. Потому что лучше — оса, мне кажется.

Серёга аж приподнялся:

— Витёк, — говорит, — что за жопа?!

— Сядь, — говорю, — салага, и не отсвечивай. Видишь, методы у них какие. Жить хочешь — сиди, терпи и молчи в тряпочку.

Разумовский улыбнулся бледно.

— Здесь лечат очень эффективно, но как-то непривычно.

А Калюжный:

— Ага. Точно, — а у самого морда белая, как гипсовая, только блямба красная, где опухоль.

Нгилан пальцем тронул его за щёку, за то самое место. «Видзин», — говорит, ясно ему, что нифига мы больше не понимаем, а это уже поняли кое-как. И сажает Калюжному на физиономию своего таракана.

И Калюжного перетряхивает с ног до головы. Рефлекторно. Вцепился бедный Серёга в подлокотники — точно, как у зубного, только хуже. Зубной-то на Земле всё-таки, и хоть не суёт тебе в рот всяких пауков.

А гад, между тем, сработал, как самый, что ни на есть, современный медицинский агрегат. На хвосте у него жало, как у скорпиона — первым делом ужалил рядом с опухолью. Калюжный дёрнулся, но, гляжу, ужас с его физии пропал, понимание появилось.

Разумовский говорит:

— Что-то чувствуешь, Сергей?

А Калюжный:

— Типа заморозки. Наркоз. Фигею я от них, ёлки.

Кто бы не фигел…

А насекомый гад чуток подождал, вроде, знал, что заморозка его должна подействовать — и разрезал какой-то штукой из своей пасти Серёгину кожу, как скальпелем. Только раз в сто быстрее, чем человек: моментом — рраз! — и всё. И вытащил из разреза белую личинку. Всё это в секунду уложилось. Я сообразил, что произошло, когда гад уже жрал эту дрянь.

Калюжный сидел с вытаращенными глазами, даже рот приоткрыл. И вид у него был то ли полуобморочный, то ли — будто вырвет сейчас. А Нгилан совершенно хладнокровно забрал гада у него со щеки, сунул обратно в контейнер и прикрыл стёклышком. Потом поднял крышку над прозрачным цилиндром, где рос у него какой-то фикус с жирными листьями, сорвал лист, снял с этого листа кожицу — она легко-легко снялась, как плёнка с сосиски — и влажной стороной приложил к щеке Калюжного. Прижал — приклеил, как пластырь. И две осы Калюжного ужалили, будто между прочим: одна в руку, а вторая — в щёку, под лист. Нгилан только места укусов смазал чем-то.

Вся процедура заняла минуту. Хороший врач, в общем. Сделал профессионально, быстро, чисто, аккуратно — хоть в учебник. Только совершенно ненормально. Не по-человечьему. Но ещё и что-то доброе сказал Калюжному: по интонации и по запаху ясно, что доброе.

Калюжный нас оглядел и спрашивает:

— Что случилось-то, ёлки? — видимо, у нас изрядно шары на лоб лезли.

— Ничего, салага, — говорю. — Червяка из твоей морды вытащили. Который бы тебя сожрал нафиг до самых мозгов, если бы не Нгилан.

Калюжный потёр щёку поверх листа.

— Бляха-муха… — говорит. — Спасибо… гхм… А не пауком никак нельзя было?

Разумовский сделал строгий вид и говорит:

— Нельзя было не пауком, Сергей. Надо было — как положено.

И Багров прыснул. Багровым Нгилан занимался только пару минут, да и то больше обнюхивал, чем что другое. Сделал ему укол осой — и свободен. Видимо, с нашими желудками ничего такого уж страшного не случилось.

Когда Нгилан о нас позаботился, чтобы мы, значит, не передохли, пока он по нам диссертацию не напишет, Цвик своего Багрова за рукав потянул — и давай что-то щебетать. И Нгилан слушал и пах одобрительно. Только не очень понятно, о чём речь.

Но Багров, конечно, хорошо соображает в этом плане. Цвик на наши комбезы показал, на банку с дезинфекцией. Пока я думал, что да, постирать шмотки было бы дельно — Багров догадался спросить, где самим можно помыться. Плюнул на ладонь, потёр другую. Цвик хихикнул и выкусился, как пёс, когда тот блоху ищет. Рядом с локтем. И стал вылизываться, уже как кот — вылизал себе между пальцами. Очешуеть, высокоразвитая цивилизация!

А Багров говорит:

— Хен, Цвиктанг. Мы целиком грязные, у нас на всё тело слюны не хватит, — и показал жестами.

На что Нгилан серьёзный, и он усмехнулся.

Тогда Цвик взял его за руку и кивнул. Они кивают не по-нашему, вперёд, а как-то снизу вбок — и значит это у них «пойдём».

Багров говорит:

— В баню зовёт, мужики. Или в ванную.

Хорошее дело. Грязные, как чушки. А тут женщины нюхают, неловко. Мы же — не то, что здешние, мы — простые люди. Специально пахнуть розами не обучены, а случайно получается то, что получается. Обычно никто не радуется.

Мы пошли за Цвиком.

А он нас привёл в небольшое помещение на первом этаже. Провёл нас рядом, кажется, с кухней, потому что оттуда потянуло определённо съедобным, когда мы проходили мимо. Калюжный даже спросил:

— А пожрать дадут, интересно?

— Ты, — говорю, — хоть руки вымой сперва, хамло. Смотри: народ вокруг чистый, пушистый — а мы из дикого леса припёрлись, все в дерьме. Нас лечить стали спешно, чтобы мы по дороге не сдохли, ясно. Но уж кормить грязными не будут, стопудово.

А Разумовский говорит:

— Денис, раз уж ты с ними на товарищеской ноге, спроси и про сортир заодно. Немаловажный момент.

Багров скривился:

— Ну как я буду у них про сортир спрашивать? Какими жестами? А вдруг они что-то неприличное подумают?

Но Цвик и сам сообразил. Тем более, оно у них было рядом — гигиенические помещения. Отодвинул две зановесочки — показал.

В одной — сортир. Окно, чуть занавешено, но светло. На потолке подсветка, опять же. В полу три толчка, поросших чем-то мохнатым — можно сесть рядком и поговорить ладком. Чисто конкретные пуфики с дырками, причём дырки сквозные, ведут куда-то вниз. Никакого смыва нет. Внизу должна быть выгребная яма, но дерьмом не тянет, тянет чуток погребным холодком — и только. Такие же зелёные стволы, как в лаборатории, из пола выходят, в потолок уходят, штук пять растут вдоль стены, прямо с ветками и листиками, типа лавровых. На свободном месте что-то странное, вроде трутовика, опять же, только больше размером и слоистое — этакая штуковина размером в суповую тарелку. На маленькой полке лежат два шарика с пупочками сверху, вроде декоративных тыкв — один ярко-жёлтый, другой — оранжевый в зелёную полоску. И всё во мху, как везде.

И гадить тут как-то странно и непонятно. Непривычно.

Но в следующей комнатухе всё было ещё непривычнее. Потому что это оказалась не ванная.

Вернее, ванна посредине стояла, точно. Большая. Стеклянная. Почти круглая. И полная на три четверти меленьким-меленьким белым песочком. Очень чистеньким. Вдоль стены — полки из веток, на них банки-склянки стеклянные и ещё из чего-то. Вдоль другой — бамбук этот. Всё, как у них полагается. Только мыться нечем, воды — ни капли.

— Японский бог, — говорю. — Что за комедия, пацаны? Нафига тут этот пляж?

Ну, у Разумовского тут же гипотеза:

— Они чистятся песком, Витя. Как шиншиллы, — говорит. Взял с полки бутылочку, вынул пробку притёртую, понюхал. — Ну да. Смотри, видишь — масло тут. Сначала они вычищают себя песком, потом вытряхивают его из шёрстки и смазываются маслом. Чтобы шерсть лоснилась.

— Кайф, — говорю. — Хренею я со всего этого. А мы как мыться будем? Тоже песком посыплемся? А стирать как?

Но никто мне на это не ответил.

 

Родной сын клана Кэлдзи

Нгилан сказал, что им надо почиститься, поесть и поспать, а я подумал, что всё это может оказаться сложнее, чем на первый взгляд представляется.

Я понял, что всё может быть сложнее, даже раньше, чем Нгилан начал их исследовать и лечить. Я об этом подумал ещё в передней, когда пришелец, который кашлял, закашлялся снова, и Нгилан запретил использовать Старшую речь.

— Говорите только вслух, — сказал Нгилан и собрал все запахи в комнате в кулак. — Этот парень… это существо… мне кажется, любое ароматическое высказывание вызывает у него приступ удушья. А ещё лучше — уходите. Дайте им опомниться.

— Этот парень *это существо*, - не удержался Лангри, но ушёл.

Пришельцы ему не понравились, он даже не попытался это скрыть. Он вообще не из тех, кто всегда благоухает, чтобы не сказать больше. Но его слова и мысли всегда пахнут одинаково, что, по-моему, хорошо.

А Дзидзиро, перед тем, как увести сестрёнок, сказала словами:

— Я была права. Они существа вроде нас, только совершенно нездешние. Им будет очень тяжело, общайтесь с ними поласковее.

И Нгилан тут же сжал кулаки, чтобы не согласиться Старшей речью, и согласился вслух: «Конечно».

Вообще, забавно себя чувствуешь, когда приходится сознательно себя останавливать, чтобы не пахнуть. Это похоже на контроль каких-нибудь естественных, как дыхание, движений: как в детстве, когда задаёшься целью прыгать до какого-нибудь места на одной ноге, или тебе щекочут ухо травинкой, а ты стараешься им не шевелить. Всё время себя одёргиваешь… это похоже на какую-то игру.

Пришельцы вызвали у всех разный запах, это и понятно. Ктандизо, мне кажется, просто перепугалась, а может быть, ей неприятно смотреть на эту голую белую кожу и очень странные лица. К таким вещам нужна привычка. Зато Гзицино было интересно. Мы с ней здорово похожи: ей тоже интересны все люди, все живые существа и всё необыкновенное. Но Дзениз, почему-то, сам испугался её, даже, кажется, больше, чем моего паука.

А меня не боится. И вообще не из трусливых.

Вот тогда-то я и понял, что всё будет очень непросто.

Нгилан позвал пришельцев в лабораторию, а пришельцы позвали с собой меня. Мне было очень интересно, лестно, что удаётся помочь и понять в таком сложном случае — и ещё появились забавные мысли. Моё положение было до странности похоже на положение Друга Народа, который объясняет людям информацию, принесённую Роем — только какой же пришельцы Народ? Разве что — в том смысле, что мы с ними разные виды. Но представители разных Народов общаются друг с другом с помощью феромонов — то есть исключительно Старшей речью, не смешно ли!

Интересно, когда-нибудь кому-нибудь приходилось решать такую невероятную задачу — договариваться с разумным существом, которое не понимает Старшего языка? У любого человека с детства прорастает в сознании: Старшая речь — универсальна. Её понимают все. Звери, птерисы, Народ, причём — любой. Грибы, растения. Мир же держит биохимия! Если отвлечься от всяких поэтичностей, то Старшая речь — это химическое послание, в общем-то, единое для всех живых существ.

И вдруг — раз! — вот перед нами пришельцы, вроде нас, которые не понимают!

И сразу думаешь: а они точно разумные? Вправду нам сродни? И сам понимаешь, что мысли эти — глупы и несправедливы.

Если пришельцы и впрямь из другого мира, то почему тамошние химические послания должны совпадать с нашими? Ерунда, не должны.

И мы, получается, к визиту чужаков совершенно не готовы.

Вот что я думал, пока Нгилан их обнюхивал, а потом отправил разведчиков взять материал для биопсии. Чтобы ещё и Мать Роя могла высказаться на сей счёт.

Честно говоря, я думал, что их строение вызовет у Матери замешательство, если у пришельцев и впрямь совсем другая биохимия. А Мать очень быстро сориентировалась.

— Знаешь, Цвиктанг, — сказал Нгилан вслух, — они отличаются, но не принципиально. Мать определила их как… и несколько мгновений думал, как перевести образ, созданный Матерью, в слова. — Ну… как «незнакомых», например. Не как «невозможных» или «невероятных», а как «незнакомых»… как долго всё это выговаривать, бездна!

— Не ругайся, — сказал я. — «Незнакомый» — это как *чужой, но предсказуемый*…

Нгилан тут же собрал мой запах.

— Я же просил! У этого парня сейчас снова будет приступ — у него задышка, летний кашель…

— А вид такой, будто сильно поражены лёгкие, — сказал я. Я удивился.

— Его организм ничем не защищён от наших инфекций, — сказал Нгилан. — Вообще ничем. Иммунитет очень слабый. Это просто задышка, Мать нашла возбудителя и создала антидот — пока что. Посмотрим, как организм среагирует. Я боюсь применять серьёзные иммунопротекторы и ставить защиту, даже стандартную — он слишком сильно отличается от нас.

Антидот ввели два бойца Роя. И мы с Нгиланом, а пришельцы вместе с нами — стали наблюдать, что с их товарищем будет.

Ему было хуже всех. Я не изучал медицину специально, но от него несло явственной болью за версту. И я печально думал: а если антидот, который создала наша, местная Мать, на пришлого человека не подействует? Он умрёт?

И понимал, как это будет жаль. Обидно и печально. Пришелец так издалека, преодолел, конечно, множество опасностей — и вдруг умрёт от задышки, пустяковой болезни, обычной летней простуды, которая у любого из наших проходит за трое суток.

Но уже спустя малое время мы все увидали, что дышать пришельцу стало легче. И поняли, что скоро будет ещё легче. Это было, как в сказке.

И пришелец сказал, как Дзениз:

— Нгилан… хорошо.

Он ещё что-то говорил вслух, но остальное было уже не понять. А слово «хорошо» пришельцы сразу запомнили, и это мне показалось очень трогательным, потому что они первым делом придумали, как поблагодарить вслух.

— Вот это чудеса, — сказал я. — Существо с другой планеты — и на него действует лекарство Матери твоего Роя от задышки… Как в истории для детей.

— Цвиктанг, — сказал Нгилан, осматривая другого пришельца, — а с чего ты взял эту нелепицу про другую планету?

Я фыркнул.

— Нгилан, в нашем мире такие, как они, не живут!

— Не буду пока рассуждать с тобой о самой возможности перелёта с другой планеты, — сказал Нгилан. — Скажу лишь об их физиологии. И биохимии. Посмотри на лицо… на его лицо! — и показал.

У этого пришельца была дубина от диких зверей, он её так и не бросил — и я вдруг понял, зачем он её с собой таскает! Он понимает, что ничем не остановит хищника, если хищник решит напасть! Старшей речи-то нет! А те способы, которые в ходу там, у них, здесь, конечно, не действуют! И этот храбрый парень действительно собирался отбиваться от лазающих волков дубиной.

Правда, отчаянная храбрость. Впрочем, раз они добрались сюда из космоса или ещё как-то, то трусов среди них нет. И если они испытывают страх, то тем сильнее нужен характер, чтобы его преодолеть.

Но лицо у него распухло, да. И опухоль выглядела очень плохо, как-то знакомо, но непонятно.

— Я где-то видел такое, — сказал я.

— Конечно, видел, — согласился Нгилан. — Только не на лице и не на голой коже. На ногах. Или у мускусных оленей. Это — олений кусач. Как ты думаешь, личинка живого существа может развиваться в принципиально чуждой среде?

— Как же кусач может попасть на лицо? — удивился я. — Этот парень что, совал голову под воду? Зачем?

Нгилан неопределённо махнул рукой.

А пришельцы всё-таки очень странно себя вели. Потому что сначала я решил, будто парень с дубиной не хочет, чтобы Нгилан трогал кусача. У меня даже промелькнула дикая мысль: вдруг этот пришелец, там, у себя, был Другом Народа, а Народ у них живёт прямо внутри тела, под кожей! Вдруг парень не понимает, что кусач — опасный паразит, а не потенциальная Мать?! А может, он вступил в контакт именно с кусачом, кто знает…

Но я ошибался, конечно. Просто этот пришелец всё время ожидал опасности, от всего и от всех. И его друзьям пришлось ему практически показывать и объяснять, что уж от тех артроподов, которые живут в лаборатории Нгилана, никакого вреда точно не будет.

Я предположил с точностью до наоборот, до смешного. Парень-то Народ Нгилана заподозрил в том, что они могут быть опасными паразитами! А когда недоразумение разъяснилось, сразу успокоился.

И всё. Больше никаких непонятностей между нами и пришельцами не было. Только они сами были совершенно непонятные.

Нгилан сказал, что у всех четверых — кишечные расстройства и иммунитет снижен. Наши возбудители ломают их слабую защиту. Пришельцы, конечно, ещё не адаптировались ни к воздуху, ни к воде и, наверное, что-то съели или выпили — но Нгилан ещё отметил слабость их защиты вообще. Даже намекнул, что, похоже, у них нет специальных иммунных барьеров.

Быть может, их мир — гораздо безопаснее нашего? Они почти не знают ни паразитов, ни эпидемий, всё это — такая редкость, что им дико? Им не нужны мощные защитные механизмы? Если так — *плохо дело* их состояние легко объясняется.

К тому же даже такому неучу, как я, бросалась в глаза чуждость анатомии. Чтобы показать свой живот, четвёртый пришелец раскрыл свою одежду. Одежда — это отдельная история, она сама по себе выглядела удивительно, но не удивительнее, чем живот пришельца.

Потому что ни малейшего следа сумки у него на животе не было. Даже такой крохотной кожной складки, как у меня — не сумка, а недоразумение, ни на что не годится. Но это ещё ладно, бывает, что у мужчин сумка вообще не развивается — но у него соски-то были не на животе, а наверху! Два! Только немного пониже ключиц!

Мы с Нгиланом переглянулись, но Нгилан ничего не сказал. По-моему, он сам был потрясён. А я подумал, что их тела отличаются от наших куда больше, чем можно подумать. Не только тем, что бросается в глаза. Внутри у них, скорее всего, тоже всё не так. И тем более странно и невероятно, что Мать работает с ними так же легко, как с обычными людьми.

— Им надо почиститься, — сказал Нгилан, когда они с Матерью закончили. — Они не могут уничтожить эти слои старого запаха, это затрудняет понимание. И грязь на их телах — источник потенциальных вторжений, а иммунитет и так крайне слаб.

Я согласился. А пришельцам стало легче, и сразу рассеялось напряжение, которое бывает, когда кому-то плохо и помочь нечем. Всё в порядке. Я просто повёл их в нашу туалетную комнату… но у входа в комнату мы все остановились, и я, и чужие. Мы совершенно одинаково посмотрели на всё это, на привычные вещи — и одинаково, я уверен, подумали, что обыкновенные туалетные принадлежности совершенно не подходят.

Парень, из которого Нгилан вытащил кусача, тот, с дубиной, которого товарищи звали Зергей, зачерпнул горсть песка и пустил её между пальцами. И посмотрел на меня — я сообразил.

Песок нужен, чтобы чистить шерсть. Но как им вычистить голую кожу? Они только расцарапают себя песчинками…

Тот, кто подцепил задышку, открыл бутылочку с маслом и понюхал. Я взял его за руку, вылил капельку масла на ладонь и потёр. Грязь стиралась, но мы с пришельцем встретились взглядами, и я опять-таки понял: чтобы отчистить его тело целиком, нужно больше масла, чем мы найдём в лаборатории микологов. А на четверых?

Как же они чистятся дома?

Дзениз тронул меня за плечо — забавный способ, которым они привлекают к себе внимание — и изобразил, как пьёт из пригоршни. Я открыл ему водосбор, так, чтобы он мог напиться — а он набрал в ладони воды и ею смыл грязь с лица. Хотел набрать ещё — но я же открыл на одну веточку, так что вода больше не текла. И у Дзениза сделался такой уморительно огорчённый вид, что я рассмеялся.

Мне стало понятно, как они чистятся. Водой. Может, они иногда и живут в воде? Поэтому у них голая кожа? Теперь-то ясно, как Зергей подцепил своего кусача — он очищался прямо в реке. Я так и думал, что он отчаянный парень.

Но это значит, что воды нужно много. И что они намокнут — значит, потом им потребуется обсушиться.

Было немного необычно приглашать чужих в клане вниз, туда, откуда начинаются стволы водосбора, но — что же делать, если им нужна вода? Я объяснил, что надо спуститься ещё ниже, и мы все отправились в подвал.

По дороге нас перехватили сестрички. У Ктандизо была коробочка с семенами одежды, но сверху прибежали Гзицино и Дзамиро с целыми ворохами неживой одежды в руках. Весёлая болтовня окружала их, как запах мёда окружает цветы — я заметил, что от Ктандизо уже не пахнет не только страхом, но и неловкостью.

Девушки и сами — удивительные создания. Старшая женщина назвала пришельцев людьми — и всё, для девушек они люди. Голые, почти без ушных раковин, с невозможным строением тела, непонятно как попавшие в наш мир — но люди, и всё. С ними уже можно общаться, как с любыми приходящими мужчинами; единственное, что пока неясно — будут ли чужаки членами клана.

Девушки не знают проблем в общении совсем.

— Мама велела забрать их одежду *чтобы почистить* — сказала Ктандизо.

— А Ктандизо думает, что живая одежда *найдёт, где укорениться* пригодится странникам, — хихикнула Гзицино. — *При такой скудной шёрстке* Я не верю.

— Это семена пуховика, — возразила Ктандизо. — Ему хватит *и пары волосков*.

Я успел подумать, что невежливо смеяться, когда половине присутствующих смысл шуток непонятен, но всё равно фыркнул — тяжело сдерживаться, когда веселятся девушки.

Пришельцы смотрели на сестрёнок во все глаза. Дзамиро, прижимая к себе несколько пушистых пледов, подошла ближе к парню с задышкой и сказала ему, только вслух:

— Вам нужно тепло. Тебе. Тебе больше всех нужно тепло, — а он несколько раз опустил голову, по-моему, в знак согласия.

— Сперва им нужно почиститься *водой* — сказал я. — А потом тепло придётся очень кстати.

Гзицино моментально всё поняла и побежала на кухню. Оттуда притащила к водосбору большущую миску, в которой обычно замешивали тесто — и в миску пустила струйку воды. А Дзамиро потянула ближайшего пришельца за одежду:

— Сними это. Одёжники почистят.

Но пришельцы как-то не торопились раздеваться и чиститься, что-то их смущало. Они тревожно озирались и на девушек посматривали беспокойно.

Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы к водосбору не спустился Лангри, закутанный в запах собственного тихого торжества.

- *Что?* — спросил я.

— Всех, кроме тебя, зовёт Дзидзиро, — сказал Лангри вслух. — Всех девушек. Она сказала: пусть оставят одежду и уходят. Между прочим, здраво: представьте себе, что это вас окружают *голые и чужие* незнакомцы, когда вы собираетесь чиститься. Я бы *взбесился* ушёл грязным.

Девушки устыдились. Дзамиро положила пледы на подставку для удобрений, взглянула на меня:

— Напомни им *про одежду*, - и убежала наверх.

Ктандизо покрутила в руках коробочку с семенами, подумав, положила её поверх пледов — и они с Гзицино тоже ушли, оглядываясь и обнюхивая друг другу кончики пальцев с девичьими секретиками. Лангри посмотрел на меня.

— Я отправил домой микограмму, — сказал он. — И жаль, что *нельзя связаться с микологами в лесу* в лаборатории нет гелиографа.

- *Зачем?* Не многовато суеты? — спросил я.

— Новости должны узнать все, — сказал Лангри и дёрнул плечом. — Голые чужаки появляются в лаборатории клана не каждый день.

А пришельцы, между тем, сняли одежду — на них было очень много одежды — и стали чиститься водой.

— Не везде голые, — сказал Лангри. — Нелепо как-то *будто их брили, и они неровно обросли*.

— Почему они тебе не нравятся? — спросил я, глядя на пришельцев.

У них вправду росли редкие волоски на руках и ногах, росли дорожки тощих шерстинок на животе, а на лобке шерсть была гуще и довольно длинная. От этого вправду казалось, что они выводили волосяной покров везде, кроме головы и паха — смешно и не особенно красиво, но не отвратительно.

А мышц у них казалось больше. У них были широкие грудные клетки, и таз широкий, и пенисы до гротеска большие, и на руках и ногах — особенно у того, с палкой — мускулы двигались под кожей буграми.

Пришельцы оттирались водой, косясь на нас. Что-то коротко говорили друг другу вслух. Выглядели настороженно и напряжённо.

— Им неприятно, что они голые, — сказал Лангри. — Им самим неприятно *а ты удивляешься, что мне неприятно тоже*. Они нас боятся. Этот принёс в дом палку *зачем бы?* В общем… они… *опасны* не вызывают доверия.

- *Опасны?!* Разумные существа? — удивился я. — Ты думаешь, они могут что-то испортить или украсть?

- *Меньшая из неприятностей* украсть и испортить, — Лангри смотрел на пришельцев и щурился. — Могут причинить кому-нибудь боль. Ударить *этой штукой*.

- *Чушь!* Человека?! Зачем?!

И тут Лангри зажал тревогу в кулак, а раскрыв ладонь, вдруг окружил себя и меня облаком тепла. Настоящего братского тепла — я в жизни не обонял от него ничего подобного.

- *Я тебя люблю* ты ещё очень юн, — сказал Лангри. — Ты многое поймёшь, когда будешь странствовать. Мир — не ягоды и не мёд. *Надо отнести в чистку их одежду*.

Он принялся собирать в охапку грязное тряпьё. Зергей, всё это время хмуро посматривавший на него, сделал резкий шаг в его сторону и протянул руку, будто хотел отобрать одежду силой; его нервный запах впрямь стал невозможно угрожающим.

- *Нельзя!* — приказал Лангри наотмашь, так что Зергей закашлялся.

Я тут же убрал след приказа.

— Ты что?! Это же почти больно!

Зергей и Лангри смерили друг друга недобрыми взглядами — и мне вдруг захотелось забрать дубину. Забрать — и убрать. Лангри выглядел рядом с Зергеем *уязвимо* маленьким — и почему-то это было очень неприятно.

Но Дзениз тронул меня за локоть и начал что-то говорить вслух. Судя по жестам — объяснять, что в одежде осталось что-то важное. Мне стало стыдно.

Я взял у Лангри то, что прикрывало Зергея — Лангри сузил глаза, но не возразил даже намёком аромата. На одежде впрямь оказались карманы, а в карманах — что-то тяжёлое. Я вынул камешек и ещё какую-то вещь — тяжёлую, сложной формы, с неприятным запахом *металла*.

Эту вещь Зергей тут же взял у меня из рук и выщелкнул из странного тёмного корпуса блестящее лезвие.

И случился момент странного оцепенения: с одной стороны — я и Лангри, с другой — Зергей и пришельцы, а нож из блестящего металла будто обозначил границу. Их территория — наша территория.

При том, что мы стояли в подвале лаборатории клана Кэлдзи. При том, что это изначально была целиком наша территория. И при том, что любой парень, мужчина, странник, приходя на территорию чужого клана, становится его гостем или его частью — но уж не отмеряет себе куски личного пространства, в которое нет хода хозяевам.

Зергею сказали двое — Дзениз и парень с задышкой, а потом присоединился и третий. *Довольно жёстко* очень понятно сказали Зергею, чтобы он убрал — и он *неохотно* убрал, но остался металлический запах и след этой невозможной делёжки пространства, от которой вставали дыбом волоски вдоль позвоночника.

Я посмотрел на Лангри, а Лангри тронул мою щёку, чтобы оставить у меня на лице след тепла, смешанного с *готовностью защищать* еле заметной беззлобной насмешкой.

- *Сосунок*, помнишь специализацию клана, откуда я родом? — спросил он.

— Защитные системы.

— Понимаешь, зачем они нужны?

Кажется, я впервые это до конца осознал. Я всегда жил в очень благополучном месте.

А пришельцам, кажется, не было так холодно от воды, как мы думали. Но я всё равно показал на пледы и стал объяснять, что надо закутаться.

Пришельцы, вроде бы, посмеивались — но теперь в их смешках мне слышалась какая-то неуловимая изнанка. Недобрая.

Они закутались в пледы, от пледов пахло домом — но под пледами от пришельцев пахло напряжением, тревогой и ещё чем-то. И этот запах раздражал Лангри и смущал меня. Пришельцы смыли боль, усталость, грязь — и теперь это *что-то* было главным в их общем фоне.

Дзениз и больной пахли слабее, Зергей и четвёртый пришелец — сильнее, но запах шёл от всех.

И тут мне пришло в голову: может, это просто тоска? Неприкаянность чужаков? Помноженная на страх — ну, это не очень хорошо, но ведь мы им совсем чужие, вдобавок они плохо нас понимают.

Сравнивают со своими — и им тоскливо.

Гзицино крикнула сверху:

— Идите завтракать! — и Лангри перевёл в запах, а я сказал:

— Пойдёмте, — и показал рукой.

Они поняли и пошли. И их окружала пелена сложных чувств, где были и тоска, и неуверенность, и досада непонятно на что, и почти страх, и непонятно откуда взявшаяся злость. И если бы через всё это не пронюхивались любопытство и капелька дружеского участия — встречные бы отворачивались от этого запаха.

 

Испытатель №24

Наверно, не надо было, ёлки. Но я устал.

Я охерительно устал. До отупения. Всё же, ёлки, как во сне, как не взаправду, как бред какой-то. И я не так от болячек устал или от голодухи, как от этого бредового вокруг.

Я же от самого моста был, как во сне. Как не со мной всё — будто кино смотришь. Фантастическое, не так, чтобы очень крутое. Я бы не стал такое смотреть: никаких тебе битв, суперсилы, звездолётов, роботов — а только четыре полудохлых чухана, лес этот гадский, больно везде и выбраться нельзя.

А потом ещё — ушастые.

Сначала, вроде как, было смешно. Не, ну верно, хохма: ухи — такие лопушищи, собачья морда, шерсть… Смешно и не взаправду, как в мультике. А потом…

Кажется, это чувство, что всё — сон, начало ещё в кабинете у ихнего дока отходить. Главное дело, ведь это же медицина! Эта ненормальность — ихняя медицина! И эта медицина — по всем правилам: обезболили, стерильность, ёлки, операция…

Тараканом.

В докторе живут осы. Мать вашу. Осы в нём живут. И он их посылает делать уколы.

И нам теперь тут жить. С ушастыми, с собачьими мордами, где в докторах живут осы.

С их бабами — с этими сучками без сисек, зато с шерстью. И настоящих девок тут просто нет. Вообще нет. Совсем никак. Когда шерстяные сучки пришли в подвал и принесли одеяла, я вдруг понял: всё, Серый, тебе нормальных баб никогда в жизни не видать. Ни живьём, ни на картинках, ни на фотках, никак. Их тут нет, а есть только шерстяные ушастые сучки, и они, твари, хихикают, как настоящие девки.

А они все в шерсти. Как можно, чтобы баба была вся в шерсти. Просто блевать тянет.

А серый — не как я, а настоящий серый — он нас сходу невзлюбил, гнида. Он, главное дело, всё бдит — он хотел шмотки забрать, вместе с ножом. Устроил химическую атаку, падла — тем и уцелел.

Они тут все хиляки, эти ушастые. Я б его, ёлки, с полпинка бы сделал, не напрягаясь. У них нет мускулов вообще. Либо у них все мужики такие хлипкие, либо сейчас нет дома мужиков — вроде, никакой угрозы нет. Только это всё обман.

Потому что у них есть эта химия, ёлки. Скунсы вонючие.

Отравить тоже могут, стопудово. Удушить. Сюси-муси, ушастенькие.

Я чего подумал: все эти нацисты-расисты — уроды, ёлки. Придурки. Потому что негры-то люди, а евреи — и тем более. Вот сюда бы такого нациста — как бы он тут задрыгался, а?! Потому что ушастые — вообще чужие, чужее любых негров и евреев, в них ничего человеческого нет, всё ненормально, всё непонятно. Всё по-уродски.

Динька мне: «Ты нож убери, ты их не пугай, зачем?» — я их, ёлки, напугал! Да этот серый сам на меня уставился, как шарфюрер какой-нибудь на затурканного еврея! Удушил бы меня, если бы рыженький не вступился, который с Динькой договаривался. Напугаешь такого!

А Артик: «Нам тут жить». Ядрёна Матрёна, а я и не знаю, что нам тут жить, бляха-муха!

И Витя: «Не истери, Калюжный, держи в руках себя». Учителей развелось, как блох, кирпичу упасть некуда. Да, жить нам тут! Да, я себя идиотом чувствую, в этом одеяле и с ножом! Да, нефиг было забирать мою форму! Да, я не хочу мыться в тазу водой, которая течёт из какого-то дерева и пахнет деревом!

Этот их грёбаный дом был не лучше, чем лес! Не по-людски, вот! Всё не по-людски! И да, хотелось орать, ёлки! Хотелось кому-нибудь врезать или хоть стену попинать — потому что я понял: жить тут придётся. Жить тут! Всегда!

Я не подписывался жить так всегда! Среди — не то, что негров каких, а вообще не людей!

Лучше бы мы вообще ничего не нашли. Лучше бы шалаш в лесу, ёлки.

И, главное дело, я вдруг подумал, что Артик меня что-то меньше бесит. Пусть он хоть пидор, хоть распидор — он человек. А людей тут — четверо нас. Лучше Артик, чем вонючая гнида с ушами.

Динька сказал: «Они нас зовут обедать», — а мне хотелось жрать, ясное дело, но я не знал, что они тут жрут, ушастые. А если дохлятину какую-нибудь, а, ёлки? Или ещё какую-нибудь дрянь? Не хотел я тут у них ничего из еды брать.

Артик к серому подошёл. В одеяле, блин. Хохма с яйцами.

— Спасибо за воду, — говорит и лыбится. — Видзин. Ты — Лангри, да? Ты — Лангри?

А тот: «Лангри. Гзи-ре. Артик — дзон», — ухмыляется в ответ. И не воняет убойным, чесночно-химическим, а мило пахнет яблочками. И ушками пошевеливает. Делает вид, что лояльный, ёлки. Что не ненавидит людей, а так, погулятеньки вышел.

Смешно ему. Унизили нас до предела: придурки в одеялах, жесть! — и развлекаются. Уроды. А наши и довольны, лыбятся в ответ. Даже Витя, хотя уж он бы и мог понимать кое-что.

Купились. На гражданке, небось, в Интернете котиков постили, мимишечек. Тьфу, блин.

Серый — Лангри, Лангри, ага — и рыжий Цвик нас всех проводили из подвала наверх.

Комната большая, вся мохом поросла. Посредине — стеклянная столешница, большая-круглая, на тоненьких низких ножках, а стульев нет. Ушастые прямо на полу сидят, как чурки какие-нибудь, во мху.

На стол здешние бабы притащили всякого-всего — непонятная отрава, ёлки. Но, кроме непонятного, и понятное есть: блины.

Нормальные блины, прямо как у нас. Лежат на круглом стеклянном блюде. А вокруг всякое в маленьких мисках. Мазать на блины? И высокие стаканы с питьём — ни спиртом не пахнет, ни чем-нибудь другим знакомым.

А нам белый, здешний док, подвинул мисочки с зеленоватой бурдой. Я взял, поболтал — не очень жидкое, но и не густое. Пахнет… не разобрать точно. То ли грибами, то ли сыром каким-то, то ли — как «Доширак» в коробке.

Цвик Диньке дал такую мисочку — а Динька, дурак, отхлебнул через край глоточек. И разулыбался во всё хлебало, сообщил радостно:

— Мужики, знаете, на что похоже? На картофельное пюре, только жидкое.

Витя стал принюхиваться к миске. А Артик сказал доку:

— Нгилан, эта пища не входит в ваш обычный рацион, да? Адаптационная диета? Или просто щадящая? Как же объяснить…

Как ты им объяснишь, если они только чирикают не по-людски, ёлки?!

Но белый-то понял. Они слишком здорово понимали — и я даже подумал: а если они телепаты? Прикидываются дурачками… В общем, Нгилан сообразил. Он из Артиковой миски сделал крохотный глоточек, отдал Артику назад — и грабку ему на живот положил. И что-то такое, с «видзин-дзин-дзин».

Артик кивнул.

— Всё верно, — говорит. — Я так и подумал. Джентльмены, это еда, которая должна привести в порядок наши желудки. Лекарство, если хотите.

Может быть. Но с чего бы им нас лечить, вообще-то, а?

На самом деле, совершенно не с чего. И нажраться такой крохотной мисочкой — сложно. Жратвы нам пожалели. Но мужики изобразили из себя натуральных джентльменов — сделали вид, что блюдут правила. Стали хлебать эту дрянь.

А я не был уверен, что надо. Мало ли, что они туда плеснули, ёлки.

Рыжая сучка в сетке — всё наружу, а смотреть всё равно не на что, помесь собаки с обезьяной — Артику намазала кусочек блина чем-то, вроде тёртой свёклы. Плоской штучкой, не ножом. Боятся они ножей, чебурашки.

Артик белого спросил:

— Можно это, Нгилан? — а док показал пальцами, совсем как человек, даже удивительно. Мол, можно, чуточку.

И волосатые девки вместе с Цвиком стали угощать наших мужиков — по чуть-чуть. Пикник прямо. А я сидел с миской, не жрал и слушал, как они обсуждают это хлёбово.

Динька говорил:

— Не пойму, это икра что ли, мужики?

А Артик:

— Не похоже. Вернее, похоже на зародыши, но не рыбьи… может, нечто, вроде муравьиных яиц? Вкус странный…

Витя:

— Вкус ничего. А это — просто рубленые яйца, пацаны. Нормальные яйца.

— Где-то тут несутся птеродактили…

Динька тут же кинулся выяснять:

— Цвик, это яйца птеродактилей? — и руками машет. И Цвик помахал. Девкам на смех. А Витя прикопался ко мне:

— Калюжный, ты чего не жрёшь, особого приглашения ждёшь?

Может, я чутка и откусил бы, да напротив сидит одна, вся в цветочках, и громадную сороконожку кормит какой-то пережёванной отравой. Прямо изо рта. А у неё ножки шевелятся. Сил нет.

Ну нравится тебе сороконожка — держи её в банке какой-нибудь, ёлки! Как можно за столом сюсюкаться с насекомой тварью? Это же — как муха на котлете, на них же всякая дрянь налипает, микробы! Да что! Чебурашки и руки не моют никогда, им нормально жить по уши в тараканах и с сороконожками лизаться, но я-то человек…

— Знать не знаю, — говорю, — из чего эта фигня сделана.

— Господи ты боже мой! — выдаёт. — Да какая разница! Тут это — жратва, вот и привыкай. Борща не подадут, спасибо, что такое есть.

— Не нанимался, — говорю, — жрать что попало за одним столом с чебурашками.

У Артика морда окаменела:

— Лично ты мог бы сюда и не лезть, — говорит. — Сам выбрал. И хватит выделываться, веди себя, как человек. Противно, когда за своих стыдно.

— Ну и с каких пор, — говорю, — ты мне свой?

Смотрю, ушастые пришипились — и уши прижали. И смотрят, зырят глазищами — нехорошо. А этот серый — как его, дьявола — сжал кулаки. Не видали, как люди отношения выясняют. Дать бы Артику между глаз — так чебурашкам ещё понятнее было бы…

И тут Динька как завопит радостно, как пацанёнок на детском утреннике:

— Мужики, глядите, что! Цвик, это кто?

Наши поглядели — и ушастые поглядели. Было на что: вошла в комнату какая-то фигня на четырёх длинных руках, как мартышка, только морда вроде крысиной — а на ней ещё таких же, только мелких, три штуки. Хвост у неё лысый, как у крысы, чешуйчатый, на спину завёрнут — и она мелких хвостом, вроде как, придерживает. Размером — что-то с лайку, наверное, но такая вся тонкая, одни руконоги, шея и уши. Кажется небольшой.

Волосатые девки к ней руки потянули, запахло, вроде, тестом — и от этой штуки запахло. Непонятный запах, невкусный, но и не очень противный. И она уселась около стола, а эта мелочь с неё полезла, ёлки, прямо на столешницу!

Как они все засюсюкали! Чебурашки щебечут, кормят эту гадость — и наши не отстают. Артик мелкого в руки взял, разглядывает, а тот руконоги растопырил, облизывается. Динька большую наглаживает, а она мурлычет, ёлки! Или хрюкает — хр-хр, хр-хр…

Мамани моей на них нет, на засранцев — чтобы полотенцем по мордасам. Это ведь даже хуже, чем кошку на стол поставить, рядом с тарелками — прямо погаными лапами. Вот как можно одновременно жрать и какую-нибудь животину трогать? Ну, ещё оближите её, для полного счастья!

Я, главное дело, отвлёкся. Я отвлёкся на эту хрень, потому что не наша хрень и потому что на животину всегда отвлекаешься — а меня потрогали за локоть. Меня аж передёрнуло всего.

Оборачиваюсь, а это светленькая сучка. Бровки белые, круглые, как у собачонки, и нос собачий, мокрый. Глаза зелёные, кошачьи, уши прижала, грива блеклая, цвета песка, свитер жёлтый, а руки-ноги в своей шерсти и только. И по пёсьей морде блоха ползёт.

Последняя капля, ёлки. Всё. Тошно.

— Всё, — говорю. — Я пошёл. Сыт уже по горло.

Витька на меня зыркнул:

— Ну, мудило, Господи, прости… — но мне уже было наплевать. Я встал.

И тут Нгилан что-то сказал — и Цвик тоже встал, подошёл ко мне. Не самый противный из всех чебурашек; я не стал его шугать.

Он мне показал: «Цин-цин, зин-зин!» — что проводит, если хочу уйти. И он мне… как это… напах — спать.

Я не знаю, ёлки, как это объяснить. Он свою обезьянью ладошку мне к носу поднёс, а от ладошки пахло — спать. Люди так не могут, я даже не могу описать, как оно пахло, на самом деле — но он запахом сказал «спать», а я понял.

Главное дело, я не такой уж прям чувствительный к этим ароматам. Плевать мне всегда было. И я не думал никогда, что можно вот так выговорить запахом — чтоб можно было догадаться.

Но ведь не только я понял-то, ёлки! До всех дошло, все учуяли. И Артик стал с чебурашками сюсюкаться, что правда надо поспать, а блохастая потрогала Витю за лицо, а Динька мелкую полукрысу эту посадил назад, на стол. И просто — все встали и вышли.

Пошли молча. По лестнице наверх, по коридору, где пол вроде как паркетный, но это переплетённые корни. Комната без дверей — только зелёная занавеска в проёме, из каких-то, как водоросли. Ничего там мебели не было, только мох — и на мху лежала куча подушек, из того же мохнатого, из чего у нас одеяла. Цвик показал и ушёл.

А мы остались.

Пока чебурашка не ушёл, все молчали. А как ушёл, так Витя тут же сказал:

— Я такое мудло, как ты, Калюжный, впервые в жизни вижу!

— Да пошёл ты, — говорю. — Командир лядов. Всё, хорош командовать. Не видишь, в какой мы жопе?

А Артик тут же сказал:

— В основном, мы в этой жопе из-за тебя, — и я еле удержался, чтобы не двинуть ему в морду.

А Динька чуть не со слезами в голосе выдал:

— Никакие они не чебурашки, ясно?! — и мне в самом деле стало ясно. Даже больше, чем наполовину.

 

Испытатель № 23

Мне было стыдно — просто душа болела.

Я раньше думал, это только так говорится — «душа болит», ведь на самом деле никакой души нет, болеть-то нечему. А вышло, что есть, и болеть может, как зуб. От стыда.

Они нас приютили, лечили и угощали. А мы ведём себя, как сволочи, как свиньи. Допустим, Артик их не обижал, он очень воспитанный, и Витя тоже, хоть и не особо вежливо держался — но Серёга ведь с нами, значит, мы все отвечаем. И если лицин подумают, что мы все — такие сволочные хамы, то будут правы в своём роде.

Они — лицин. Вернее, ли-цин, в два звука, с двумя, как бы, ударениями — человеку так сказать трудно. Мне объяснили Цвик и Гзицино: они — лицин, лицин — всё равно, что люди у нас. Потому что речь шла не о нациях, я думаю, а о всех здешних жителях вообще. Мы — «люди», они сумели это сказать, а они — «лицин».

Если бы ребята не мешали так ужасно, я бы уже больше лицинских слов понимал. Я и так уже потихоньку начинал врубаться в их язык. Запах очень много помогает, оказывается. Вот еда вообще — «дгон-го», например, а блины — «ви-дгон», похлёбка наша — «ндол-дгон», зато начинка для блинов — «дзинг-ви». Ну всё же понятно! Или, может, у меня способности к языкам!

Мне уже казалось, что оно пошло. Между словами и запахом — понятнее и понятнее. И я просто шалел от обстановки: ну, какие они спокойные ребята, лицин — до невозможности. Всё равно, что у нас на Земле спустилась бы в посёлке где-нибудь летающая тарелка, оттуда вышли бы гуманоиды зелёные — а какой-нибудь дядя Вася-тракторист пригласил бы их на чаёк к себе домой. С женой, тёщей и детьми знакомить.

Невероятная ситуация, на самом деле.

Что никто не позвонил в полицию там, на телевидение или ещё куда. Хотя у них и телефона нет — то ли в деревне нет, то ли вообще нет. И телевизора нет. И вообще непонятно, есть у них полиция, или её тоже нет.

Фишка-то в том, что они не боятся вообще. Когда Серёга схватился за нож — не испугались, удивились, по-моему. А у него был вид…

У него был такой вид, будто он собирается Лангри ударить. Ещё тогда, из-за шмоток. Даже, наверное, не из-за шмоток и не из-за ножа, а из-за того, что они нас разглядывали, когда мы мылись. Они очень спокойные, лицин, но стыда у них нет совершенно, они его не понимают. Одежда у них — пустая формальность, вот и не понимают, что людям может быть неловко…

Да и это не главное. Просто — нервы сдали.

А лицин как будто не обиделись. Они даже из-за этой выходки в столовой не обиделись, или сделали вид, что не обиделись. Всё это так устроили, что будто нам надо отдохнуть — а нам надо, не в том суть. Просто — они не хотели соваться в наши разборки.

А мне было стыдно до смерти, что у нас бывают разборки.

Стоило оставить нас всех своей компанией, как парни тут же начали выяснять, кто первый сдурил. У Вити щека дёргалась, когда он говорил Серёге:

— Ты что, козлище, не понимаешь?! Они нас встретили, как люди — хочешь, чтоб просто прикончили к чертям?! До тебя ещё не дошло, что раз плюнуть при их технологиях?!

А Серёга тут же окрысился:

— Да какие, нахрен, у этих блохастых технологии? Если ихние кошки или кто с ними из одной тарелки жрут…

И тут меня понесло.

— Никакие, — говорю, — они не блохастые, ясно?! — почему-то ужасно за них обиделся.

А Серёга:

— Блохастые! На них всяких тараканов полно, ёлки, внутри и снаружи, ясно?! Бляха-муха, ну почему, почему не люди-то, а?! Ну хоть бы плохонькие людишки, хоть поганенькие, хоть какие…

Витя раздул ноздри, сказал, как сплюнул:

— Тебя не спросили, Калюжный, кого тут развести.

А Артик вдруг тихо сказал, как-то задумчиво:

— Блохи есть, кстати. Но мне кажется, что это не блохи… не совсем блохи. Эти существа — тоже часть местных технологий, если… ну, если это вообще можно назвать технологиями.

И на него посмотрели. А он продолжил, так и не повышая голос:

— Это не деревня. Они очень компетентные. Спецы. И те существа, которые живут у них в шерсти — живут там не просто так, это не паразиты. Как, ты сказал, они себя зовут, Диня?

— Лицин, — говорю. И он повторил:

— Лицин. Совершенно не наша цивилизация. Не как на Земле, не похожа. И не надо искать аналогий — мы только запутаемся и сами себе наврём. Но орать за столом в любом случае было глупо и противно, Сергей. У всех нервы, а истеришь только ты.

И Витя тут же вставил:

— Вот его и замочат первым.

— Да с чего ты решил, — говорю, — что они кого-то замочат?!

Витя усмехнулся. Как в кино усмехается герой, когда его спрашивают о якобы пустяках, а на самом деле там мафия замешана.

— А как ты думаешь, Динька, — говорит, — почему тут у них ни охраны, ничего — а они нас спокойно впустили и даже не удивились вроде? Ах ты ж Господи, пацаны, вы смешные такие — я уссусь с вас. Вы чё, ещё не поняли, что нас тут ждали? Нет?

Теперь на него уставились все. И я. А он начал тоном отца-командира, который рассказывает про вражеские козни:

— Букашечки, говорите? Ага, щас, букашечки. Эти осы у Нгилана — не осы ни фига, и блохи — не блохи, тут Разумовский верно сказал. Это оружие. Ихние осы — они многофункциональные, я таких ещё у реки засёк, на них датчики или что. Нгилан их посылал, чтоб за нами, баранами, следить. У него под свитером зарядное устройство, аптечка и ещё ляд знает, что — а осы… Это охрененная штука, пацаны. Это такие продвинутые технологии, что я не могу…

Серёга перебил:

— Хрень это всё! — но на него взглянули, как на недоразвитого, и он сам осёкся.

И Витя с Артиком стали обсуждать, насколько возможно, чтоб на осах были микрочипы или датчики, и Серёга перестал лезть на стену и стал прислушиваться, а на меня перестали обращать внимание.

И я вышел.

Мне не хотелось ни с кем спорить, да я и доказать не мог — но я чувствовал, что всё не так. Меня бы не послушали: когда говоришь, что кто-то хороший — тебе говорят, что это наивно.

Как я сказал бы, что Нгилан хороший, потому что я так чувствую? Или что Лангри — вспыльчивый, но хороший? Никак. Лангри у них теперь был — как опасный элемент: он Серёгу остановил запахом, очень мерзким — ясно, мог бы и убить вообще.

Витя и Серёга мешали Артику думать. Он пытался, но они его сбивали. Я бы мог попробовать встрять — но меня бы заткнули, и делу конец. Я не такой умный, как Артик, даже не такой, как Витя — мне бы тут же сказали, что я ничего не понимаю.

Ну и ладно.

Я хотел поговорить с лицин. Хоть с кем-нибудь. Лучше всего — с Цвиком или с девушками.

Я вышел из комнаты и стал искать кого-нибудь. Услышал, как кто-то мягко спускается сверху, с крыши, наверное — сунулся к лестнице и увидал Лангри.

Он остановился и сжал кулаки.

Будь он человеком, я бы сказал — злится и драться собрался. Но он был лицин, а лицин пахнут кончиками пальцев — чтобы не пахнуть, прячут эти кончики в ладонь. Я уже давно заметил. Парни считают, что показывать кулаки — к драке, а по мне — у лицин это как покерфейс. Я, мол, тебе ничем не пахну.

Лангри стоял, нацелив на меня и уши, и усы, и раздувал нос, и щурился. Не очень был рад меня видеть. Но я подошёл.

Я сказал:

— Лангри, видзин, — улыбнулся и руку к нему протянул.

Как незнакомому псу. Собаки тоже живут запахами — я подумал, может, ему надо понюхать. Может, если он меня обнюхает, то поймёт — я ничего дурного не хочу, вообще.

Он как-то хмыкнул: «Дзениз, гхен-ре, чен», — но взял меня за руку и принялся сперва рассматривать, потом обнюхивать ладонь. И я сказал:

— Я никак не могу менять запах. Прости.

Вот с этого и началось. Лангри меня обнюхал, как Цвик — но крайне тщательно. Руки, шею, виски, около ушей, углы губ — потом подмышки и пах, и я стоял, не шевелясь, чтобы ему не мешать. Он будто хотел собрать всю информацию, какую можно — а я помочь-то не мог, жалел, и просто не дёргался.

Минуты полторы он меня изучал. Читал, можно сказать, сканировал — прямо было такое чувство, что пронюхивает насквозь. Цвику до него далеко было. В том, как меня Цвик нюхал и как Лангри, разница была — как между болтовнёй и допросом.

Не знаю, как точнее сказать.

И когда Лангри закончил меня нюхать, поднёс свою ладонь к моим глазам. Показал на кончики пальцев — они как будто чуточку увлажнились, запахло мятой, ещё какой-то травкой. Показал на ладонь. На ладони, как у людей, виднелись линии — ну, как гадают по руке. Линии жизни, души, чего там ещё — но на поперечном сгибе оказалась не линия, а трещина, складочка. В эту складочку он упёр кончики пальцев, сжимая ладонь в кулак — и запах исчез, как отрезанный. Махнул ладонью перед моим лицом — от неё не пахло вообще ничем.

Пальцы — слова. Ладонь — точка. И всё это — химия, хитрая химия.

Он меня учил — и я понял.

— Да, — говорю, — да, Лангри, — и тоже показал и на кончики пальцев, и на середину ладони. — Только у нас нет…

И он мою руку сжал в кулак своими пальцами. Чуть-чуть улыбался — шёрстка в уголках рта встопорщилась.

— Ага, — говорю. Киваю. — Мы можем только так, как вы — когда у вас сжаты кулаки. То есть — никак.

И тогда Лангри выкинул отменный фокус. Он запах нами.

Я обалдел. Просто замер — потому что запах вышел совершенно точный. От нас так разило, когда мы завалились к ним в дом: потом, грязным телом, пропотевшим тряпьём, наверное — казармой…

И я показал на себя. И он показал на меня. Но на этом не закончил.

Он убрал этот запах в кулак. Схлопнул. И сделал другой. Он разговаривал со мной запахами, как с малышом — простыми словами: «бибика», «ав-ав», «кака». Медленно и раздельно — и я понимал, сам от этого ошалевая.

Потому что он сделал запах Серёги, уже чистого. Не знаю, как описать… запах угрозы. Адреналина? Снова убрал — и сделал запах стали. Поднёс к самому носу мне — запах металла. Ножа?

— Сергей? — говорю. — Нож?

— Зергей, — сказал Лангри. — Зергей, гзи-ре.

— Он дурак, — ляпнул я. — Убери, фигня, он ничего такого, — и сжал ему кулак. — Это не считается.

А Лангри тронул меня за щёку. Оставил след запаха, тонкого-тонкого. Почти одного тепла — я не сообразил, что он имеет в виду.

— Это что? — говорю. — Вот тут — не понимаю?

И тогда он опять — раздельно. Железо — нож. И вдруг — тоже железный, густой, тяжёлый запах, тошный. Я сперва подумал — что за хрень? — и вдруг дошло.

Кровь.

— Нет, нет, — говорю. — Хен. Так нельзя. Нет.

Лангри посмотрел мне прямо в лицо, внимательно. Испытывающе. И убрал запах крови, медленно, как гаснет свет в кино — мне показалось, что какой-то следок его в воздухе остался.

— Ты ему не веришь, — говорю. — До конца поверить и мне не можешь. Ну, что… ты прав. Он слегка чокнутый. А мы — люди. Иногда и сами не понимаем, что выкинем в следующий момент. Но, ты знаешь… я очень постараюсь, чтобы ничего плохого не случилось. Честное слово.

Тогда Лангри чуть-чуть усмехнулся. Кажется, он, как наши мужики, меня не очень принимал всерьёз. Ну да, занятые люди, а я у них гирей на ногах висю. Или вишу.

— Дзон, — говорит. — Дзениз, чен-ге…

И пошёл вниз. «Дзон» сказал, позвал — и я тоже стал спускаться. Я решил, что постараюсь всё понять, я нашим буду переводчиком, если надо, и для лицин тоже буду. Ведь правда же, надо, чтобы хоть кто-то из наших понимал, что происходит. И как тут всё устроено, кстати.

Мы спустились в прихожую — и тут вдруг в неё с улицы вошёл парень в дождевике. То есть, мне показалось, что парень, потому что девушки у их народа гораздо мельче, а он был довольно крупный. А может, дело в запахе… в общем, создавалось впечатление, что мужчина.

Ручаюсь, я его ещё не видел — и на обеде его не было. Он был очень уж приметный — полосатый, как бродячий кот: по серому шли чёрные фигурные полоски, чёрная чёлка торчала из-под капюшона. И одет почти что по-человечески: дождевик-распашонка, с рукавами, с капюшоном, из серебристой непромокаемой ткани — вода по ней скатывалась каплями — и серебристые высокие сапоги… ну, да, штаны лицин не носят. Поэтому дождевик ниже бёдер, а дальше просто ноги.

Он скинул капюшон, встряхнулся, как пёс — и увидел меня. Или учуял. Поразился так, что замер на месте, только нос раздувался — люди смотрят во все глаза, а лицин нюхают во все ноздри.

И спросил, вслух. А Лангри ответил словами кратко, но целой волной запахов. Я не успевал следить — как за быстрой речью на чужом языке не успеваешь следить — но кое-что понял.

Лангри иногда передавал запах, чуть не сказал, дословно. Нас — как мы пахли на самом деле. Обед — тоже так, как он в действительности пахнул. Но ещё, как я думаю, там были и всякие абстрактные вещи, этакие комментарии, примечания — и это мне уже было не расшифровать.

Я себя чувствовал, будто учил их язык по книжке с картинками. Простые конкретные вещи понимаю, а посложнее — шиш.

Яблоко можно нарисовать. Кошку — можно. А вот доброту или тревогу — попробуй!

Но, с другой стороны… я ведь понимал, что Лангри взвинчен и тревожится. И я понимал именно потому, что запахи он выдавал тревожные и недобрые — в смысле, вызывающие такие ощущения. А с третьей стороны, может, мне и казалось. Люди иногда додумывают.

Новый снял дождевик, остался в плетёной сетке, плотнее, чем у девушек, но всё равно сквозной; дождевик повесил на стену, на сучок, как на вешалку. Ага, он был мужчина. А тяжело привыкнуть, вообще говоря, к тому, что вокруг все ходят… не то что нагишом, нет. Лицин в нашем смысле вообще не могут нагишом — они же шерстяные. Просто штаны не носят.

И причиндалы странно выглядят. В таком шерстяном чехле, как у псов. Но всё равно.

Зачем же им одежда вообще, если она ничего не закрывает?

А полосатый подошёл и нюхнул меня в нос. Коротко, вообще ни о чём — так спрашивают на бегу «Как дела?», а ответ не слушают. Его не интересовал мой запах — ему Лангри всё популярно объяснил.

— Ген-дол, — говорит. — Дзениз, ген золминг.

Я несколько секунд тупил, пока Лангри не помог: хмыкнул — «Золминг, Золминг» — и ткнул в грудь полосатому пальцем. И в себя: «Лангри, ген-дол». Ага.

А Золминг слушал и… вроде, ему обязательно надо было что-то сделать, но хотелось дослушать. И они с Лангри пошли к лестнице, Лангри ещё кивнул мне — «дзон» — и по дороге разговаривали запахами и словами. Обо мне, потому что «Дзениз» и «люди», и ещё о чём-то, чего я никак не мог понять.

Вернее всего, что тоже обо мне. В смысле — обо всех нас.

И я решил, что Лангри как-то вызвал этого парня из другого места. Может, оторвал от дела. Но позвал, чтобы помочь что-то с нами решить.

А я даже не мог ничего сказать — ни согласиться, ни возразить. Я просто за ними шёл, а они спустились в подвал. Подвал оказался очень просторным и высоким, пропах зеленью, землёй, смолистым и ещё чем-то непонятным, был освещён тусклым светом — и я увидел, откуда растёт дом.

Там, внизу, были корни. Вот что. Всё в корнях. Я вдруг понял, что весь этот их дом — это громадное живое растение. Может, одно, может, несколько сросшихся, но живое — это совершенно точно. Сюда, в подвал, выходили их выгребные ямы, но дерьмом не тянуло, а тянуло раскопанной землёй — я заглянул краем глаза, походя, и мне показалось, что там живут какие-то существа, червяки или жуки. Я подумал, что они перерабатывают дерьмо в компост, а тем компостом дом постоянно удобряется.

В переплетении корней мерещилась система, которую мне было никак не понять. Гладкие толстые стволы, как колонны, вырастали из земляного пола, уходили в гущу корней, из которых сплетался подвальный свод. Некоторые корни слабо светились; по некоторым сновали шустрые многоножки.

Лицин тихо переговаривались и, наверное, перенюхивались. А мне вдруг пришло в голову… даже не знаю, как это вернее описать. Знаете, как бывает внутри сложного механизма? Я вдруг ощутил себя, как внутри ядерного реактора или ещё какой-то жутко технологичной штуковины, где происходят жутко сложные процессы — только тут всё было живое. Не знаю, как сказать вернее — всё живое, всё завязано друг на друге и друг от друга зависит. И корни — не просто так, и многоножки — не просто так, и червяки — не просто так: все они — части рабочей системы.

Это было ново — просто до озноба. А владельцы этой невероятной системы ничего от меня не скрывали — всё показывали. Я, положим, тупил — но это ничегошеньки не значило, потому что всё равно чувствовалось: от меня ничего не собираются скрывать.

Либо тут нет никаких военных тайн, либо мне верят всё-таки.

И тут мы подошли к сравнительно гладкой стене.

Нет, корни и из неё выступали, как вены — но она всё равно была более гладкая, чем прочие. А корни увиты тонкими белыми ниточками или волосками, а кое-где покрыты белёсым пушком — и всю стену покрывала путаница этих белых нитей. А в нише расположился громадный… скажем, муравейник. Только в нём жили не муравьи, а другие существа. Тоже насекомые.

А может, всё-таки, муравьи, только инопланетные. Чёрные головастые букашки с маленькими клещами на головках, на восьми тоненьких ножках каждая.

Они кишели, как в настоящем муравейнике. Самые крохотные бегали вдоль белых нитей и что-то с ними делали — то ли ели, то ли собирали с них невидимое простым глазом. Те, что побольше, перебирали лапами пушок и носили из него в муравейник какие-то капли.

А лицин пришли к муравейнику. Именно сюда и шли, по делу.

Золминг взял — и пальцы сунул туда, в самое это муравьиное кишение. Земные муравьи в таких случаях дико кусаются и прыскают кислотой — но здешние даже не подумали на него обидеться или испугаться. Зато облепили его пальцы сплошь, как кусок сахара.

Я подсунулся посмотреть поближе. Муравьи обирали пальцы Золминга — и уходили куда-то внутрь, в сплетение корней и белых нитей, но это ещё не всё. Пара муравьёв вылезла из маленькой чёрной дырочки под корнем — они несли что-то, вроде муравьиных яиц, только побольше, круглые, не очень правильной формы.

Не просто несли — а Золмингу! Они принесли ему в руки эти шарики!

В цирке такого не увидишь: у Нгилана — дрессированные осы, а у Золминга — дрессированные муравьи! Но Лангри, кажется, не умел дрессировать букашек; он просто стоял и перебрасывался с Золмингом непонятными словами.

Зато Лангри понимал, что Золминг делает. Даже взял у него один муравьиный шарик. Я думал — зачем бы? — а он ногтями разломил эту штучку и понюхал. Улыбнулся. Когда он разломил шарик, я вдруг понял, что это такое.

Это гриб.

Белые нити — грибница. А шарики — крохотные грибочки, вроде очень мелких дождевиков. Из дождевиков пыль не сразу сыплется, а только из старых — молодые как раз такие: белые, по форме похожи на бусины, покрытые вроде как меленькими пупырышками, а внутри мякоть, будто пенопласт на разломе.

Из грибочка довольно сильно пахло. Незнакомо.

Золминг тоже понюхал и кивнул. А потом разломил другой грибок, стал тщательно внюхиваться; держал одной рукой, а другая у него так и лежала на муравейнике. Муравьи ужасно суетились, но Золминга так ни один и не укусил.

Второй гриб пахнул резче и иначе, чем первый. Даже мне чувствовалось.

А я стоял рядом, совершенно ошалевший.

С одной стороны, всё было понятно. В подвале дома — муравейник. Муравьи — домашняя скотина, их дрессирует Золминг, дрессирует, надо думать, тем… не знаю, как назвать… тем, скажем, секретом, который выделяется у него из пальцев. Муравьи живут в грибнице, наверное, грибы едят — но некоторые грибы приносят своему Золмингу. Зачем?

К тому же я вообще не мог себе представить, как можно так надрессировать насекомых. Это же не кошки, не собаки — ума у них нет. Ладно, муравьёв можно пустить по дорожке из сахара — но чтоб они собирали для человека грибы?

И почему грибы пахнут по-разному? Это же одинаковые грибы!

Тут у лицин уши дрогнули и нацелились на вход в подвал. И я тоже услышал, как сюда кто-то бежит. Лангри сказал: «Цвиктанг, зген-лард», — и ещё что-то сказал, а Золминг усмехнулся, добродушно. Я подумал, что лица у них, в общем, не очень человеческие, но выражения — просто на удивление понятные. Или я уже привык, присмотрелся.

И я обрадовался, я хотел видеть Цвика. И он обрадовался — понюхал меня в нос.

То, как они нюхаются, конечно, немного непривычно, но надо понимать: руку лицин пожать не могут — у них запахи смешаются. Поэтому и я его понюхал — нос влажный и прохладный.

А Лангри протянул ему нюхнуть гриб. «Цицино дценг», — сказал, прозвучало, как подначка — но не зло. Цвик просто просиял — совершенно человеческая улыбка, зубы белые. Кивнул, всё улыбаясь: «Цицино дценг, гзи-ре!» — и на меня посмотрел счастливыми глазами.

— Цицино ланг мин! — сообщил потрясную новость.

Но я почти не понял. Я подумал только, что «Цицино» — это имя. Похоже на их женские имена. Но к чему тут гриб — я никак не мог взять в толк. Не гриб же так зовут…

И я сказал:

— Гзи-ре — хен, — а что ещё скажешь. Я не знал, как это выразить литературно. А лицин заулыбались все, даже Лангри. Кажется, догадались, что я хотел сказать.

Тогда Цвик взял меня за локоть и потащил к выходу из подвала: «Дзениз, дзон», — и ещё слова. Интересно: мне с ним было легче и веселее, чем с Лангри, но Лангри говорил понятнее. Цвику и в голову не пришло вот так пахнуть по слогам — а сейчас очень надо бы.

Я ему попытался объяснить по дороге наверх, но не уверен, что меня поняли. Хотя кое-какие выводы он, кажется, всё-таки сделал.

Он привёл меня на кухню — и я увидал, какая у них кухня. Такая же невозможная, как и подвал.

Стены тут были не во мху, а в коре. В грубой такой, конкретной коре, как на деревьях типа дуба. А эту кору покрывал слой стекла.

Может, это и не стекло, но выглядело так: блестящий прозрачный слой, совершенно гладкий и тёплый на ощупь. Вся кухня покрыта стеклом — и стены, и потолок. Полки из сплетающихся веток тоже все в стекле, на них — стеклянные сосуды с припасами. На полу большие глиняные горшки, закрытые пергаментом и завязанные верёвочками.

Плита стеклянная, из тёмного стекла, вроде обсидиана, такими же разводами — где посветлее, где потемнее. В стекле — дырочки, в дырочках горит газ: нам ли газ не знать! Сами на таком готовим. Даже удивительно, что у них тут тоже газ — и я подумал: значит, есть и газопровод. Или у них газ в баллонах?

Металлической посуды на этой кухне не было ни одной ложки: всё стеклянное, деревянное или глиняное. Стеклянная столешница на подставке из толстых веток — а на ней всякие штуковины.

Но Цвик привёл меня не кухню показывать: тут же что-то делали три девушки, они немедленно захихикали и запахли мёдом, как одуванчики. И Цвик хихикнул, но тут же сделал серьёзную мину.

Показал на Гзицино: «Цицино дценг», потом на Дзамиро: «Цицино дценг», потом — на себя: «Цицино дценг». И торжественно — на Ктандизо: «Дзидзиро дценг. Гзи-ре?»

Девушки примолкли, наблюдали за мной. А я смотрел на них и думал.

Цвик, Гзицино и Дзамиро были более-менее одного цвета. Рыжие, золотистые. Цвик — самый рыжий, потом шла Гзицино, а Дзамиро — со светлыми пятнышками у бровей, там, где у Цвика и Гзицино — тёмные. Но Ктандизо — просто блондинка, вообще не из той колоды.

А вот Дзидзиро — тоже рыжая…

И самая старшая.

Ктандизо — её дочка?

И тут меня осенило. Цвик же хочет сказать, что Цицино — его мама! Всего-навсего. Его и его сестрёнок. Дценг — мама. А у Ктандизо — Дзидзиро мама. Ясно.

А гриб при чём?

Тогда я в первый раз и подумал, что, наверное, лицин нельзя понять, если ты человек. Даже если выучить слова — останутся запахи. А в их жизни ничего похожего на нашу жизнь нет.

Как в фантастических романах это просто! Землянин тыкает пальцем: «Звездолёт! Бластер! Компьютер!» — а инопланетянин называет по-своему. А здесь — что тыкать? Как называть?

Дом. Еда. Мама. А остальное? Если дают нюхать гриб, а говорят о матери?

Почти что отчаяние.

— Дценг, — говорю, — ага, — и случайно посмотрел на Гзицино — а она хихикнула и сделала совершенно безумную вещь.

Она задрала свою блузку-сеточку и сунула руку себе в живот. В шерсть.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять. У меня в голову не вмещалось. Это не в живот. Это в меховой карман на животе. Не в одежде, вот в чём самая дикость — а на самом животе!

У неё на животе был карман. Как у кенгуру. И она улыбнулась хитренько и сказала:

— Дзениз, дценг ми, — вытащила руку и пахнула молоком и детским теплом.

Прямое, чёткое, конкретное объяснение.

Я мотнул головой и взглянул на Ктандизо — кажется, мне хотелось, чтобы она меня разубедила. Но она посмотрела, пожалуй, кокетливо — и тоже сунула ладошку себе туда. Прямо сквозь этот свитер из отдельных побегов. А Дзамиро распахнула шаль и тоже показала.

У них были сумки. Как у кенгуру сумки. Меня бросило в жар и даже стало тошно.

Я понял, почему у их девушек нет бюстов. Потому что они носят детёнышей в сумке — и соски там. На животе.

«Дценг» — не «мать». «Дценг» — «сумка». Вот что Цвик сказал. Что он с сестричками — «из одной сумки». Из «сумки Цицино».

Я посмотрел на Цвика. Он наблюдал — и, кажется, догадался, что мне не по себе. Чуть улыбнулся, по-моему, смущённо — и показал мне на живот и себе на живот. Под свитером из зелени было не видно, но я догадался, что у него там… ну… соски тоже там. На животе.

— Да, — говорю. — У наших девочек дценг — хен.

Но они, похоже, не поняли. Они налили в чашку компота из ягод — и дали мне попить. Очень хорошо сделали, потому что в горле пересохло.

Они — не чебурашки. Они — кенгурушки.

Мы попали в мир сумчатых людей.

 

Испытатель №25

За этим обедом я отлично понял, чего в действительности стою. Я не получил образования. Я ничего собой не представляю. Мой информационный багаж ничтожен. Я не могу сделать никаких толковых выводов. К тому же я — совершенно бездарный контактёр.

Я, конечно, мечтал, мечтал, читая фантастические романы: уж я бы договорился и с жукоглазыми, и со всеми прочими, да… Нет, к сожалению, не договорился бы. Всё это — инфантильные фантазии, бред подростка, не знающего жизни. В сущности, мы все — ещё мальчишки, а как психологи или ксенологи — и вовсе ничто.

Кроме Дениса.

Я наблюдал, как Денис общается с сообществом лицин, и понимал: в нашей компании всё это время находился гений, а мы — ни сном, ни духом. Я первый думал, что Диня простоват до глупости — и что с меня взять? Я — сноб и дурак. Впервые в жизни я ощущал собственную психическую неуклюжесть — как физическую, до стыда и горящих ушей.

Вот как это делается, господа. Человек просто начинает общаться. Выхватывает, понимает, запоминает, использует чужие слова. Зеркалит чужие жесты — и, видимо, точно попадает в местные традиции. Наш простоватый Динька…

Но остальным моим, так сказать, сопланетянам, кажется, не было никакого дела до этой невероятной работы, которая происходила прямо у них на глазах. Вот и отобедали с ксеноморфами… юрьев день тебе, бабушка. И к моей досаде на себя добавились ещё и стыд за Калюжного и раздражение, вызываемое Виктором.

Кудинов не глуп. Но такие парни дома читают о всевозможных псевдоисследованиях, принимают всерьёз натуральные фальшивки, смотрят телепередачи, «раскрывающие глаза» мирному населению — и обожают рассуждать о происках мировой закулисы. Верят не глазам, а впитанным в кровь и плоть газетным штампам.

Вот ты встретился с потрясающе чужеродной культурой. Смотри же теперь, смотри внимательно, делай выводы и пытайся понять! Но нет — любая непонятная диковинка объясняется с позиций давно устаревших газетных страшилок.

— Зачем, скажи, — пытался я выяснить, — им нужно создавать летающие наноботы в виде насекомых, да ещё и таких достоверных? Объясни мне хотя бы это.

— Да Господи, Боже ты мой! — раздражался Виктор в ответ. — Это же секретность! Азы ведь! Да кому я объясняю, салага… у них ведь весь этот гадский лес под колпаком. Ты сам сказал: лаборатория…

— И повторю: биологическая.

— Значит, биологическое оружие. Скажешь, эти осы — не оружие?

— И эксперименты, — добавил Калюжный. — На людях.

Я еле сдержался.

— Сергей, — сказал я как можно спокойнее, — они людей впервые в жизни видят. И ещё вчера… ладно, пусть позавчера даже представить их себе не могли.

— Так потому и эксперименты!

— Ша, пацаны! — вдруг дёрнулся Кудинов. — Динька свалил.

— Может, отлить пошёл, — буркнул Калюжный.

— Не думаю, — щурясь, сказал Виктор. У него на лице вдруг нарисовалось немало интересного из нашего исторического наследия: «враг народа», «предатель», «власовец» — весь этот ассоциативный ряд. Он запахнул на себе одеяло, как плащ с пурпурным подбоем, и сделал шаг к дверному проёму.

В этот момент ко мне вернулось ТПортальное ясновидение. Я отчётливо увидел Диню, дружелюбно беседующего с Лангри и незнакомцем-лицин в чёрно-серых тигровых полосках — и схватил Виктора за локоть.

— Оставь Багрова в покое. Он ушёл работать, пока мы тут… дурью маемся.

Виктор посмотрел на меня с тем же выражением.

— Работать?!

Я про себя недобрым словом помянул «Иглу» — даже не за то, что она загнала нас сюда, а за то, что в группах испытателей не продумана психологическая совместимость. Впрочем, на такое долгое и безумное путешествие никто и не рассчитывал.

— Джентльмены, — сказал я и попытался улыбнуться. — Я понимаю: все устали, все психуют. Но давайте уже, мать вашу, перестанем играть в войнушку, ладно? Опомнитесь, вы, милитаристы! Никто из нас не шпион и не изменник Родины. И никто из лицин, если Динька прав и они так себя называют, пока не объявлял землянам войну, хоть некоторые земляне и выделываются, как мухи на стекле. Если хоть кто-то из нас может выяснить у местных что-то полезное — так это Багров. И не надо его дёргать, хорошо?

Виктор ощетинился, смерил меня взглядом — но сходу не нашёлся, что возразить. Я взглянул на Калюжного — и вдруг понял, что он едва держит себя в руках, причём хочется ему не подраться, а закатить истерику со слезами и воплями. Его губы дёргались, глаза покраснели, он тискал клок одеяла на груди, будто хотел его оторвать.

С его точки зрения, подумал я вдруг, война, вероятно, не так страшна, как абсолютная неопределённость, непонимание и тоска.

— Серёга, — сказал я, — ты напрасно не поел. Довольно вкусно — и вообще, тут ведь можно жить, могло быть и хуже…

Он взглянул на меня жалобно и яростно — беспомощно:

— Артик, твою мать… да я просто домой хочу. Ёлки, я не могу, я домой хочу — вот и всё…

— Да заткнись ты! — рявкнул Кудинов. — Домой не выйдет! Ты больше всех вопил: Марс, Марс — вот, получи, распишись и жри его с кашей, свой Марс! Доволен?!

Калюжный даже не попытался возразить — ему было слишком плохо, плохо всерьёз, он был занят утрамбовыванием воплей и слёз в глубину души. Возражать Виктору пришлось мне.

— Ну что ты на него рычишь? — сказал я, надеясь, что это не прозвучит слишком высокомерно. — Он просто и честно сказал о том, что мы все чувствуем, а ты орёшь на него. Тебе не так страшно, когда ты на кого-нибудь орёшь или когда кто-то кажется тебе виноватым?

Они оба уставились на меня поражённо, будто я выдал какую-то невероятную дикость. А я вдохнул и продолжил светским тоном:

— Между прочим, осиный яд отлично помогает, вы заметили? Совершенно не тянет кашлять… и спать хочется, джентльмены. Нам посоветовали отдохнуть — между прочим, дельный совет. Может, поспим?

И Виктор взял себя в руки. Грамотно взял, я восхитился.

— Совет дельный, это да, — сказал он уже нормальным тоном. — Только учтите, салаги, мир чужой — и спать будем по очереди. На всякий пожарный.

— Хотите, я покараулю пока? — предложил я. — Сергею нехорошо, да и у тебя замученный вид. А мне легче — лекарство действует.

— Стрёмно как-то, — сказал Виктор и сел.

Мы с Калюжным присели рядом с ним. Мох на полу был мягок, как роскошный иранский ковёр — и совершенно не казался влажным, как почти всегда ощущается мох или трава. Только запах и выдавал в нём растение. Я выдернул тоненькую прядку мха — она подалась с большим трудом, оказалась удивительно прочна, но мы получили возможность рассмотреть длинный и тонкий, упругий, как кручёный металлический тросик, корешок.

— Ничего ведь тут не сделано попросту, ёлки, — задумчиво проговорил Калюжный. — Ничего по-людски не сделано. Рубанком, там, топором… или ещё как. Оно же всё выросло. Весь этот дом вырос. Весь этот ковёр, ёлки. Стены эти. Как?

И это уже было почти похоже на нормальный тон. Нормальный тон нормального человека, изучающего окружающий мир. Гораздо лучше, чем накручивать себя, думая о доме, матери, Ришке…

Тут и мне пришлось дать себе ментальную оплеуху. Я втянул дикую тоску внутрь и заставил себя сказать:

— Мне представляется, что они влияют на обычную программу роста здешних растений. Видел мост? Лицин заставили два дерева расти не так, как им велит природа, а так, как архитекторы решили…

Виктор фыркнул:

— Дерево, расти! Расти, кому сказано!

— Не так просто. Быть может, это воздействие на ДНК. Может, на что-то иное… Простите, ребята, я не биолог, я сам не понимаю — но мне кажется, что это не механическое воздействие, а что-то намного, намного более сложное…

— ГМО, что ли? — хмуро спросил Сергей.

Вряд ли, я думаю, он имел представление о том, что такое ГМО, но по телевизору часто говорили, какая это ужасная штука. Будь ему хоть немного морально легче, я бы, наверное, его высмеял, но ему было так паршиво, что у меня не повернулся язык его пинать.

— Мы ещё ничего толком не знаем, — сказал я. — Может, да, может, и нет.

Виктор поймал на стене зеленовато-бурую сороконожку, взял её через одеяло. Ему явно было отвратительно, а гадость с длинным суставчатым тельцем извивалась у него в пальцах. И Сергей нагнулся взглянуть.

— Думаешь, она искусственная? — спросил Сергей.

— Почему бы и нет, — сказал Виктор с гримасой предельного омерзения. — Противная. Если не искусственная, то зачем она? На фига они таких гадин в доме держат?

— Видимо, у неё тоже есть какая-нибудь важная роль, — сказал я. — Как у ос. И неужели ты до сих пор думаешь, что это — робот?

Виктор взглянул мне в лицо:

— Разумовский, давай, придумай тест для неё. Ну, давай. Как узнать, настоящая она или нет?

— Витя, — сказал я, — отпусти букашку, она настоящая. Ну, посмотри, рассмотри внимательно. Ты можешь себе представить технологию, которая позволит создать робота в три сантиметра длиной, с головёнкой меньше булавочной головки — и чтобы он себя вёл в точности как живая тварь? И зачем делать такую тонкую, трудоёмкую и дорогую вещь, если каждый дурак может её случайно раздавить?

Калюжный потыкал сороконожку прядкой мха. Сороконожка извивалась и дёргала лапками в точности, по-моему, как любое пойманное насекомое — Сергей, как и я, усомнился в её искусственности.

— Это тоже ГМО, наверное, — сказал он неодобрительно. — Да, Тёма? Вить, она, наверное, вредная, ёлки, но на робота не похожа ни фига.

— Не думаю, что она вредная, — сказал я. — Во всяком случае, не для хозяев дома. Вспомните ос… Я уверен, что все здешние насекомые им зачем-то нужны. Их не просто не уничтожают — их разводят специально. Быть может, эти сороконожки борются с паразитами… или ещё что-нибудь… В общем, в этом мире насекомые имеют огромное значение. Даже блохи.

Виктор отбросил сороконожку подальше, и она тут же полезла на стену и закопалась в густой мох.

Калюжный хмыкнул.

— И нафига им блохи?

Что я мог сказать?

— Сергей, я не знаю. Просто не знаю… допустим, блохи — такое же лекарство для их шерсти, как осы — для внутренних органов. Может такое быть?

Сергей скривился:

— Совсем не по-людски… но у них тут всё так.

— Именно.

— А жрать охота, — признался Сергей печально. — Но не могу я жрать, когда прямо рядом сороконожек изо рта кормят и блохи ползают. Блевануть впору.

— Сочувствую. С такой чувствительностью надо что-то делать, а то с голоду помрёшь.

— Небось, на армейке жрал любую дрянь, — заметил Виктор.

Калюжный хмуро, искоса взглянул — и пожал плечами:

— Ну и что. Там была наша дрянь. Не знаю, как там у вас, а у нас никто тараканов не обсасывал.

Виктор неожиданно осклабился.

— Ха, салаги, кстати — о тараканах. Я не рассказывал, как у нас ещё в другой части, до «Иглы», один оставил в тумбочке открытую сгущёнку? А туда стасиков этих, тараканов — уйма налезла. И один мудачина стырил и столовой ложкой — хвать! «Мужики, — говорит, — никогда не видал сгущёнки с изюмом!»

У Калюжного вытянулась физиономия. Виктор рассмеялся — и я следом:

— Виктор, садистская морда, ты это только что придумал, признавайся! Надеешься, что мы с Сергеем проблюёмся? Обломись, ничего не выйдет!

Тут хохма дошла и до Калюжного. Он заржал басом и выдал:

— Э, знаете анекдот про зелёную волосатую расчёску в супе?

— О! — воскликнул я пафосно. — Вашему деликатному сиятельству полегчало-с? И не тянет блевать даже от волосатой расчёски? Или вы блюёте-с только от членистоногих?

Виктор повалился на мох, хохотал и всхлипывал. Калюжный бил себя по коленям и повторял сквозь смех:

— Точно! Точно, ёлки!

А я думал, что это — неслучившаяся истерика. Что мы ржём над фигнёй, чтобы не реветь. Ну и пусть, не худший случай.

Мы впервые смеёмся вместе, над одним и тем же. Диня, конечно, гений контакта — но, быть может, и я на что-то сгожусь?

Моя упавшая под плинтус самооценка приподнялась на пару сантиметров.

Мы посмеялись и расслабились. Разжались какие-то внутренние тиски, стало легче дышать — и все тут же начали зевать. В комнате было тепло и сухо; окно сплошь завешивали какие-то зелёные нити, но потолок слегка светился — мягким, рассеянным желтоватым светом. Такой уютный полумрак… а за окном дождь шуршит…

Мы улеглись на мох и сделали вид, что травим байки, но я видел: у всех слипаются глаза. У нас вчера был чудовищно тяжёлый день, потом — ночь, во время которой нам удалось подремать только по паре часов, наши болячки, контакт, ворох безумных впечатлений нынешнего утра… Наши бедные организмы, ещё не потерявшие надежды адаптироваться в здешнем мире, просто настаивали на отключке.

Я не помню, как вырубился. Я точно не думал о безопасности — кажется, надеялся, что о ней позаботится Кудинов. Впрочем, я не верил, что нас прикончат во время сна: моё ТПортальное déjà vu запустило калейдоскоп ярких, как вспышки, мгновенных снимков нашего будущего.

Я успел отловить воздушный шар, медленно плывущий в тихом предзакатном небе цвета лепестков чайной розы. Кишащих красных сороконожек в чьей-то протянутой обезьяньей — точнее, лицинской — ладони. Гирлянды из живых белых цветов. Шествие громадных, ростом с небольшой огурец, муравьёв, несущих что-то вроде кукурузных початков. Аквариумы в человеческий рост, полные какой-то спутанной зелёной и бурой травы… на них я, кажется, окончательно заснул, но карусель цветных картинок неслась и во сне — я смутно помню ощущение от мелькающих кадров, но напрочь забыл и сами образы, и свои впечатления от них.

Потом сон превратился в тёплую тёмную воду. На дне этой темноты было замечательно, не надо было спешить, дёргаться и бояться, мельтешня микропророчеств отступила — но я блаженствовал в полунебытии, кажется, очень недолго. Из него меня выдернули: кто-то потряс за плечо.

Веки разлеплялись тяжело, словно склеенные. Но, увидев Дениса, я рывком вернулся в реальный мир.

Одеяние Диньки было рыцарское: кроссовки, чудесным образом чистые белые форменные труселя — и пончо-сеточка из каких-то кручёных золотистых нитей, с кисточками понизу, с бусинами и узелками. И всё. А простецкая его физиономия сияла.

Денис сидел на полу, а рядом с ним стояло большое стеклянное блюдо с, кажется, чипсами. С золотистыми ломтиками, от которых пахло жареным маслом. Но чипсы никто не ел: Кудинов и Калюжный уставились на Диньку спросонья, очевидно, так же оторопело, как и я.

— Вы выспались? — весело спросил Денис. — Вас звали ужинать, но Гзицино сказала, что вы, может быть, не пойдёте — и прислала печенья сухим пайком, — и рассмеялся. — Они думают, что вам надо прийти в себя до вечера, а уже ведь вечер, на самом деле. Хотите подняться на крышу? Там круто, увидите, как мать Цвика сюда едет — ну и ещё кто-то с ней, кого мы не знаем…

— Так, ша! — окончательно проснулся Кудинов. — Ты, салага, почему в таком виде?

Денис смущённо ухмыльнулся и пожал плечами.

— Я Цвику сказал, что в одеяле ходить неудобно. Трусы уже очистили, а остальные шмотки — ещё нет.

— Как это — увидим, как едет? — спросил Калюжный. — Это сколько ж времени она будет ехать?

— Не знаю, — сказал Денис невозмутимо. — Мне кажется, воздушный шар приземлить — это не быстро. Там, на крыше, у них причал для воздушных шаров… Знаете, мужики, Цвик не может сказать «шар», у них буквы «ше» в языке нет, а «аэростат» — может. Только у него получается «аэроздад», — и хихикнул.

Не знаю, как прочие, но лично я ощутил, как мой ум заходит за разум. От всей этой обстановки, от того, что трусы уже очистили, а прочие шмотки — нет, от того, что мать Цвика едет сюда на воздушном шаре, а на крыше причал, от того, что Денис так обо всём этом болтает, будто рассказывает, как покупал в ларьке банку «колы»…

Он был феноменально спокоен. И весел. И отчего бы ему грустить? — человек спокойно общается с инопланетянами, объясняет им, что ему надо, а они дружески делятся собственными планами. Почему бы и нет?

— Погоди, — сказал Виктор и потряс головой. — А откуда ты знаешь, что на возд… на аэростате — его мамаша? Он тебе сказал?

— Ну да, — кивнул Денис. — А ему — Лангри и Золминг полосатый. Золминг — из взрослых мужиков, их ещё человек пять пришло, они что-то делали в лесу. А про воздушный шар и про Цвикову мамашу они узнали по грибам.

— Чё? — спросил Калюжный.

У него было такое лицо, что я снова его пожалел.

— У здешних, кстати, по-моему, нет слова «мамаша», — сказал Денис. — Или у них «мама» и «сумка» одно слово, я недопонял.

— Мама и что? — спросил Виктор. Его лицо сделалось таким же потерянным.

— И сумка, — повторил Денис. — Они сумчатые, мужики. Как кенгуру. У их девушек маленькие сумочки на животе, понимаете? Совсем маленькие и плотно прижаты, поэтому не очень заметные. А соски — там, внутри, поэтому и фигуры такие странные…

И тут у Калюжного случилась-таки истерика. Он заржал с привизгом и навзничь завалился на мох, размахивая руками:

— Сумки! Кенгуру! Кенгуру, ёлки! Сиськи в сумке! — всхлипывал он и колотил по полу кулаками. — Мамка с сумкой! Охренеть!

Виктор наблюдал с растерянной ухмылкой и, когда Калюжный немного успокоился, спросил:

— Ладно. Мамки с сумками — это я понял. А как они узнали по грибам, Динь?

Калюжный приподнялся на локте:

— Ясно как. Нажрались, ёлки, и заторчали! — и снова гыкнул, уже устало.

Денис посмотрел на него с укоризной:

— В подвале у них — грибной муравейник, — начал он объяснять, и тут пробило меня.

Я сам не пойму, почему это было так дьявольски смешно. Видимо, это тоже был выход эмоционального и интеллектуального шока: Динька, с серьёзным видом говорящий дикие вещи. Единственное, на что меня хватило — это попытаться быстрее взять себя в руки. Денис смотрел хмуро, почти сердито, с выражением: «Я серьёзно, а вы ржёте, как идиоты», — и был в своём роде прав.

— Ты начал про муравейник, — сказал я, отчаянно пытаясь не расхохотаться снова. Я вдруг оказался в том состоянии, которое вызывает смех от любого пустяка. Только палец покажи…

— Муравейник, — терпеливо продолжил Денис, — а вокруг грибница. За ней ухаживают муравьи. Ребята спустились в подвал, а муравьи принесли Золмингу два грибочка, вот таких, с ноготок. Он их понюхал и догадался, что мать Цвика собирается приехать…

— Стоп, — Виктор прищурился. — Ты сам-то понял, что сказал?

— А что? — удивился Денис. — Я говорю, они узнали по грибам. Понюхали — и догадались. И Цвику давали нюхать. Он обрадовался.

Мы переглянулись.

— Это технологии, да? — спросил Виктор. — Какие-то здешние технологии, что ли? Чтобы гриб понюхать и…

— Надо быть Диней, чтобы всё это спокойно воспринимать, — сказал я. — Очевидно, технологии. Только не спрашивай, как именно можно догадаться о чьём-то приезде, понюхав гриб.

— Давайте поднимемся на крышу, мужики? — снова попросил Денис.

Я потрясённо понял, что ему, в сущности, пока всё равно, каким именно образом его приятели-лицин получают новости, нюхая грибы. Он просто собирает информацию о мире. И, пожалуй, он прав. Инопланетянин видит, как человек смотрит на термометр за окном и говорит: погода нынче тёплая — наверное, инопланетянину в первый момент не особенно важны строение и принцип работы термометра. Вещь, с помощью которой здешние жители узнают температуру воздуха — и предовольно пока. Ну, так грибы — вещь, с помощью которой здешние жители узнают новости. И хватит.

Обычное дело для этого мира, к чему суетиться?

— А ты нюхал? — спросил Калюжный.

Денис кивнул.

— Но я не понял. Лицин переговариваются запахами, а я понимаю с пятого на десятое, — грустно сообщил он. — Некоторые вещи не понимаю вообще, даже когда они — медленно и раздельно. У них вот тут — такая складочка, чтоб убирать запахи, а вот тут…

Вот что принципиально, думал я. Язык. Местная артикуляция. Речь запахами, которую надо попытаться, если уж не воспроизвести, то понять.

— Денис, — сказал я, — ты просто молодец. Тебя бы взяли в любую космическую экспедицию.

— Нет, — грустно сказал Денис. — У меня девять классов, кто взял бы?

— Пойдём на крышу, — сказал я. — Я видел этот аэростат во сне.

— Слышь, это, — сказал Калюжный. — Пусть хоть трусы отдадут. Что мы будем в одеялах — как идиоты?

— Можно зайти за трусами по дороге, — с готовностью сказал Денис. Ему не терпелось вытащить нас из этой комнаты и показать всё, что он успел тут изучить.

Я встал, а за мной — остальные. Кудинов отодвинул занавеску из зелёных нитей на окне: уличный свет уже стал мягким, вечерним, и я подумал, что мы ухитрились проспать почти целый день. Дождь перестал. Лес стоял вокруг дома зелёной стеной — и сам дом был частью леса, а увидеть из этого окна воздушный шар нам не удалось.

Впрочем, я уже знал, как он выглядит.

 

Испытатель №6

До того, как мы отрубились, мне еще верилось во всякий пацифизм. Я ведь думал, что покараулю, пока салаги дрыхнут. Разумовский сам предлагал — но я подумал, что сделаю надежнее: слишком уж его сильно лечили — и глаза у него прямо сами собой закрывались, заметно.

Калюжный просто сразу отключился — и всё. Я от него на секунду отвернулся, что-то говорил Артику — и готово дело: Серый уже в отрубе и храпит. А Разумовский еще некоторое время трепыхался, чего-то там втирал еще про дружбу народов — но было видно: надолго у него запала не хватит.

И точно. Разумовский начал что-то там про китайцев, которые всё едят, что по полю ползает, кроме танков, хотел еще сказать что-то про водоплавающих — но умер и не договорил. По нему самому могло ползать все, кроме танков — все равно ему было, умнику.

А я стал прислушиваться, только зря. Было тихо-тихо, деревня же! — только дождь еле шуршал. Дождь меня и добил. Я провалился в сон, как в западню.

В кошмар.

Потому что во сне была лаборатория типа той, что у Нгилана, только побольше раз в десять. И дела там творились грязные и жуткие.

Они прикрутили Калюжного, голого, к креслу, вроде прозрачным скотчем. Рот залепили, но глаза оставили — и взгляд у него был отчаянный, нестерпимый, как у приговоренного. Они содрали листок с его щеки — и из разреза полезли громадные мухи, синеватые блестящие трупоеды с мохнатыми лапами. Один полоснул Серегу ниже ребер чем-то острым, блестящим — целый поток мух хлынул из раны вместо крови.

А Динька и Артик стояли на каких-то невысоких подставках. Они были будто из пластилина; из них вытягивали куски тела, кожа вместе с мясом тянулись, как пожёванная жвачка…

Вот тут-то Динька меня и разбудил.

Первая мысль, ясно, была: живы, салаги. Такое облегчение, что камень с души просто. Прямо как родне им обрадовался. Но чуть погодя я пришел в себя и оценил обстановку.

А по обстановке-то выходит, что всё хреново! Сумчатые — это ладно, но кого они там вызвали «по грибам», а? И у Диньки вид, как у перевербованного: счастья и радости — полные штаны. Так и ждёшь, что сейчас агитировать начнет за какую-нибудь хрень.

«Пойдемте наверх», «пойдемте наверх»! А на фига? Воздушный шар смотреть или ещё зачем-нибудь?

И тут мне как врезало, аж задохнулся: а вдруг на меня тоже ясновидение нашло? Как на Разумовского? И сон этот кошмарный — наше будущее, а?

Но идти, понимаю, надо все равно. Куда деваться-то. Вот же не хотелось мне идти в этот дом, безопаснее казалось в лесу. Просто так, что ли?

Мы же все ушибленные ТПорталом, все чуток с приветиком. Интуиция обостряется. Надо ее слушать, или нет?

А Калюжный, дубина, ихние чипсы жрёт. Прямо за ушами пищит. И Разумовский горсть прихватил. И что им скажешь? Не жрите, там любая наркота может быть?

Тоска на меня напала — просто хоть волком вой. Ещё и Динька рядом лыбится, как деревенский идиотик. Чему радуется-то?

Но ладно, пошли. Я только тарелку отобрал у Калюжного.

— Хорошего помаленьку, — говорю. — Кончай жрать в три горла, дорвался.

Он на меня зыркнул, как Сталин на врага народа.

— Чё, тебе жалко, что ли? Вы там нажрались хрючева этого, которое Нгилан давал, а я вторые сутки нигде ничего, ёлки!

И Разумовский вдруг вступился за своего бойфренда:

— Правда, Виктор, пусть он доест. Это какая-то белковая пища, а не фаст-фуд, по вкусу чувствуется — а он голодный.

А Калюжный на него глянул, можно сказать, миролюбиво, чуть не благодарно. Хохма-то! То черепушки друг другу готовы оторвать, а то чуть не целоваться собираются. Не иначе, их, типа, трудности сплачивают.

Только вышли из нашей спальни — Динька радостно сообщил:

— Во, мужики, тут у них химчистка, вроде прачечной! — и ткнул пальцем вниз по лестнице. — Трусы можно забрать.

Планировка у чебурашек в доме, кстати, совершенно ненормальная — закутки какие-то, коридорчики… Три ступеньки вниз — и занавеска, за занавеской — химчистка эта, странное местечко.

Воды — вообще ни капли. Сквознячок — два окошка напротив друг друга, без занавесок, из них — вечерний свет; видно, что дождь давно кончился. И решётки растут из стен, вроде сквозных стеллажей из веток. А на решётках — какие-то серые кучки, как зола. Много.

— Круто, — говорю. — А шмотки где?

И салаги глазеют по сторонам, ничего понять не могут: не прачечная же и не похоже! Тогда Динька сделал цирковой вид, прямо фокусник Копперфильд:

— Крекс, фекс, пекс! — говорит. — Трах-тибидох! Последняя гастроль! — и хватает одну кучку руками.

И с нее тут же взлетает целая туча мелких-мелких серых мошечек! Просто — ну, я не знаю! — меленьких-меленьких, но густым столбом, целая метель! Мы все шарахнулись.

А под мошками оказались чьи-то трусы, факт. Причем чистые до удивления. Калюжный даже присвистнул:

— Не, ну ничё себе! Они, чего, грязь сожрали, что ли?

А Разумовский отобрал у него труселя:

— Во-первых, это мои, вот номер. А во-вторых, не удивлюсь, если наша одежда фактически стерильна. Продезинфицирована. Сам не знаю, почему, но такое впечатление.

А Калюжный:

— А мои где тогда? И как эта гнусь соображает, что жрать, а что оставить?

Артик встряхнул еще одну шмотку, но это оказалась почти чистая майка. Моя, я ее забрал. Пришлось перетряхнуть все небольшое на этой решетке, чтобы найти все трусы. Мошки, которых мы согнали, постепенно оседали обратно.

Разумовский встряхнул большое — оказались Динькины штаны, еще слишком грязные, чтобы их надевать — и сказал:

— Как соображает… Ну, как… Как осы Нгилана соображают, кому вводить легочное, а кому желудочное? Предположу, что у лицин есть способ им объяснить.

— Фигово объясняют, — хмыкнул Калюжный. Он крутил пуговицу на Динькиных брюках.

— Не оторви, — сказал я. — Иголок с нитками у них, может, и нет.

— Да стой ты, потрогай! — сказал Калюжный.

И точно: пуговица была чуть-чуть шероховатая на ощупь, будто мелко-мелко обкусанная: в круглых таких вмятинках.

А Динька все тянул:

— Ну мужики, ну без нас же приземлится шар-то… Охота посмотреть!

А Калюжный:

— Не, вы видали, ёлки? Они же пуговицу обгрызли! Они её, бля буду, обгрызли! Решили, что грязь присохшая…

А Динька:

— Надо же, пластмассу едят… Ну, ладно, пойдёмте наверх-то!

Ладно. Трусы и майку я надел. Калюжный нож носил засунутым под завязанное одеяло, как за пояс, а теперь хотел в трусы пихнуть, только нож провалился — и он стоял, как балда, с ножом и пустой тарелкой. Артик все одеяла свернул и сложил — и на них тут же мошки насели. И уже ничего не оставалось, как идти туда, наверх.

Ужасно не хотелось. Подстава там ожидалась, просто живот крутило. Но я просто не видел разницы, идти или не идти. Не пойдём — они, если захотят, сами потащат. Я опять думал, что вообще не надо было сюда соваться, и опять думал, что иначе сами в лесу сдохли бы. В общем, очень паршивые вещи крутились в голове, пока мы из этой мушиной прачечной поднимались на самый верх.

А когда вышли, оказалось, что там много народу. Ихнего народу — попадались незнакомые, видимо, те, кто утром в лес уходил. Некоторые смотрели наверх, где громадный воздушный шар, золотистый, блестящий, медленно плыл по розоватому вечернему небу прямо на нас, как парусный корабль; несколько, видно, мужиков возились с какими-то скобами и канатами — наверно, чтобы его привязать, когда причалит. Скобы были вделаны, похоже, давно и насовсем: нормальное тут дело — принимать воздушные шары.

Крыша была широкая, во мху и с бортиками. Чисто по размеру на неё и вертолёт бы поместился без проблем — правда, не факт, что выдержала бы вертолёт. Никакой черепицы, никакого рубероида, никаких вообще таких вещей, которые удерживают воду — я ещё подумал, что, по идее, течь должна такая крыша.

Но самое оно — что ничего спецназовского я не видел и не чувствовал. Чебурашки друганов ждали и встречали, такое было чувство. И, вроде, обрадовались, когда нас увидели.

Цвик с довольным видом подбежал к Диньке, в нос его нюхать. Нгилан всех нюхнул по разику — убедился, что нам лучше, не иначе. Лангри с Разумовским натурально обнюхался, цирк смотреть. Потом ещё эта маленькая блондиночка, с блохами, забрала тарелку у Калюжного, а тот как-то смутился, потерялся и сперва тарелку потянул к себе, а потом сунул ней — она захихикала и зачирикала, совсем как наши девчонки. И все улыбались, показывали на шар: «Цин-цин, вин-вин, цин-вин», — и задирали головы.

Рыженькая в бусах подошла ко мне, мёдом от неё пахло, как духами, а носик оказался влажный, как у кошки. Я её понюхал, как тут по вежливости полагалось — и прямо напротив вышли её глаза, почти наши, тёмные, влажные… улыбнулась, дотронулась своим обезьяньим пальчиком…

И вдруг меня как током шарахнуло. Прямо тряхануло — она испугалась, зацокала, стала меня гладить по руке. Я ей покивал, тоже погладил — ну да, что-то вдруг дёрнуло, бывает, нервный, мол — но так и не успокоился до конца.

У всех чебурашек-то — не руки, а обезьяньи лапы. В шерсти с тыльной стороны, а ладонь — ну, не похожа там кожа на нашу совсем. А вот во сне у меня — у ТЕХ — были руки.

Человеческие руки.

Оборудование здешнее, местное, а руки — человеческие. Чётко видел, помню.

Стал вспоминать ещё — вспомнил, что не только руки, а всё. Вот это номер.

Мне, оказывается, снилось, что нас — свои. Но тут. Из-за того, что тут — и показалось, что чебурашки. Но в натуре… вот тебе и ясновидение.

Пока я тормозил и пытался всё это как-то себе объяснить, чебурашки начали причаливать шар. Круто, вообще-то.

Ведь сон — он… По снам главный спец — Фрейд, был такой старинный профессор. А по Фрейду выходит что: если огурец во сне обозначает хер, и банан — его же, то эксперименту почему бы не обозначать другой эксперимент? Тоже жуткий?

Но тут что интересно: ведь чебурашки заметили, что я психанул. Наши не заметили, на шар глазели — а чебурашки заметили. Страх унюхали?

Рыженькая меня обняла за плечо и лизнула в щёку. Буквально, как собачонка. И смотрит: легче мне или нет. Ну хохма, честное слово.

Я ей говорю: «Видзин, видзин…» — а как её звать, забыл: имена у них — язык сломаешь, сплошное чириканье. Но тут подошёл Лангри.

— Вик, — говорит, — диц-хен, гзи-ре?

Ага. «Понял?» — нет, я не понял.

— Я, — говорю, — ни фига не способен к языкам, Лангри. Не гзи-ре.

И он мне руку поднёс к самому носу — на крыше чувствовался ветерок, так ему хотелось, чтобы я обязательно унюхал. А запах был…

Сходу и не объяснишь. Тепло, не вообще, а именно — тепло живого тела. Не знаю, как это словами передать. На что похоже — так на всякие детские штуки; вспомнилось, как мать обнимала, когда я ещё пешком под стол ходил. Как-то… ну, не знаю… родным.

Я даже растерялся. Не знал, как это понять и что делать теперь. Посмотрел на него — а он ткнул мне в нос своей мокрой носопырой. И ухмыльнулся.

И тут до меня дошло — озарило. Это он сказал: «Чувствуй себя, как дома. Расслабься, парень, тут свои — не кипишись». Без слов сказал, одним запахом.

А я подумал: вот интересно, можно запахом соврать? Но это так, мельком подумалось; на самом деле, я ему поверил.

Характерец у Лангри — не нежный, он всем ещё в подвале показал, когда умывались. И если ему не нравится — он даже не подумает прикидываться, что всё хорошо. Если уж Лангри захочется развоняться на весь дом — он уж развоняется, будь спок. Прямого нрава чебурашка.

И если уж он сказал: «Будь как дома», — значит, вправду так думает.

В это время с шара скинули канат, и мужики — Нгилан, серый-полосатый, рыжеватый-гладкий и наш Разумовский — стали его подтягивать. Лангри с Цвиком тоже подключились, а глядя на них — и мы с Калюжным. Подтянули шар к самой крыше; оттуда подали ещё канаты — и мы его закрепили на скобах, как на якорях. Надёжно.

А я всё это время думал: надо же, какой у них там… пилот или кто — аэронавт, да? — который управляет шаром. Не вертолёт же, тупая штуковина, ветер его несёт, всё управление — вверх-вниз, а ведь, поди ж ты, вышел на самый дом, точно над крышей. Либо и тут тоже какие-то особые технологии, либо все ветра и воздушные потоки просчитаны — и в них вписывались прямо ювелирно.

Из корзины первой выскочила рыжая чебурашка в мохнатом оранжевом комбезе. В рыжей гриве у неё цвели белые и синие цветы ростом с ромашку — не венок, не воткнуты, прямо росли, как в траве, как у них тут водится. Наши, лесные, ей обрадовались, как дети малые, особенно Цвик — тут-то я и подумал, что она, должно быть, его мамаша.

С ней приехали ещё две чебурашки, обе — тётки, не первой молодости уже. Девчонки-то здешние — совсем тоненькие, худенькие, одни косточки, а тётки — в теле, хоть без сисек всё равно очень странно и непривычно. Но попа у их дамочек с возрастом, похоже, раздаётся, и сумки заметны — это, надо думать, детёныши их оттягивают.

А пилот оказался мужик, чёрный, прямо вороной, и тоже давно не пацан: около рта, по щекам — вроде как с проседью. И ещё с яркой белой полоской на лбу и на переносице сверху, с белым пятном на груди и с белыми руками и ногами по лодыжки — такие коты бывают. Гриву завязал сзади в хвост, носил не мохнатость, а распашонку, вроде ветровки, из брезента или чего-то такого. Штаны бы ему ещё — и стал бы круто выглядеть.

Он нашим мужикам начал подавать груз из корзины, который с собой привезли. Все разгружают — и я стал помогать: контейнеры странные, не очень правильной формы, и углы скруглённые. Довольно-таки тяжёлые, но не сказать, что вообще неподъёмные.

Здешние чебурашки очень им радовались. Мы с Цвиком один сравнительно небольшой ящичек сняли — и он крышку открыл, по мордахе видно, что не утерпел. Я и заглянул.

А там — полный контейнер… я чуть не выронил.

Личинок, в общем, полный контейнер. Здоровенных, приблизительно с королевскую креветку или даже побольше. Живых.

Цвик заверещал от восторга, хвать одну — и в рот. Вид такой, будто пирожок стырил, счастливый по самое не могу, салабон. И, на него глядя — все потянулись. Ржут — и жрут этих червяков, как конфеты, сами довольнёшеньки… Цвикова мамаша тоже хихикает, шлёпает их по рукам, мол, не трогайте, чего перед обедом немытыми грабками — но видно, что не злится. Приятно ей. Угощение друганам привезла, ёпт…

Калюжный свалил к краю крыши — и дельно: если блевать, то не всем же под ноги. А Разумовский:

— Сергей, зелёная волосатая расчёска!

Калюжный заржал — и вроде как отдышался. А я думаю: только бы им в голову не пришло угощать нас своим деликатесом, расперемать их…

Но чебурашки — они же гостеприимные, хрен им в зубы, прямо до ошизения. Цвик же не мог своему корешу Диньке не дать конфетку, как же! Ведь много же вкуснятины привезли, ёпт, на всех хватит!

Я думал, Динька сейчас тут всё облюёт — или уж придумает, как деликатно отказаться. Ага, шиш! У него мина сделалась лихая и придурковатая — и он с этой миной взял гусеницу у Цвика и храбро её откусил. Брызнуло зелёное.

Калюжный аж позеленел с лица, а Разумовский на Диньку взглянул, как на оживший памятник Чапаеву — восхищённо, но слегка обалдело.

И я прихренел. Нет, я догадывался, что Багров — чокнутый, я не думал, что настолько: он ведь эту гусеницу целиком сожрал. И говорит:

— Знаете, мужики, в общем, даже ничего, не смертельно. Я думал, хуже. А у неё внутри — на то пюре похоже, которым нас Нгилан кормил. А сама шкура — как кальмар консервированный.

Калюжный еле проглотил, его просто передёрнуло до самых пяток.

— Ты, — говорит, — Багров, рехнулся совсем — живых гусениц жрать.

А Динька выдал, наивно — как первоклашка:

— Так лицин же их едят… и знаешь, ведь и на Земле устриц едят прямо живых. Неудобно отказываться, да и интересно… ну, это… что им так нравится в этих гусеницах.

А Цвик и рыженькая на Калюжного поглядели озабоченно, даже испуганно. Хрен ли тут не испугаться: был розового цвета, а стал зелёного. Удивительно же чебурашкам, в диковину.

Динька им что-то чирикнул и стал Цвика гладить по шёрстке, а рыженькую нюхнул в нос и разулыбался. Надо думать, донёс до чебурашек: из людей не все это могут. У Калюжного, мол, либо ещё организм не готов после перехода, либо просто кишка тонка.

А тётки, что прилетели, в это время нас разглядывали. Им здешние говорили что-то, говорили — а они просто смотрели, и ноздри у них пошевеливались.

И я вдруг понял потрясную вещь.

Это, конечно, никакой не спецназ. Но это — комиссия. По нашу душу комиссия. Эти тётки и тот, брюнетистый, с седой мордой — они прилетели специально нас смотреть, нас обнюхивать. Вот посмотрят, понюхают, как тут принято — и, надо думать, примут решение.

Ещё неизвестно, какое.

 

Родной сын клана Кэлдзи

Общаться с пришельцами оказалось непросто, но всё равно целый день я радовался, что не успел уйти. *Ветер переменился*. Я был уже уверен, что уйду не один.

Я решил, что буду сопровождать Дзениза и его друзей. Они не останутся в нашем клане, основная специализация которого — микологи-связисты, это очевидно. У нас нет специалистов, способных их правильно понять, а уж тем более сделать какие-то принципиальные выводы и по-настоящему помочь. И Лангри, и Нгилан, и я — просто пытались, этого недостаточно.

Нужно подумать об антропологах. Или о биологах широкого профиля. Или — о психологах, педагогах, медиках… А может, у кого-нибудь, кого я не знаю, есть более сложная и необычная специализация. В любом случае, на первых порах пришельцам понадобится серьёзная помощь; я готов помогать, мне нравится Дзениз — но я умею до обидного мало.

Хотя для начала и это полезно *я надеюсь*.

И я с удовольствием думал, что мне предстоит путешествовать в обществе *существа* человека, которого по-настоящему интересует мир. Ведь путешествие — это поиск себя, а Дзениз как раз был занят поисками себя и изучением всего, *что принесёт ветер* что попадётся по пути.

Он запоминал жесты, запахи и слова. Меня восхищала его способность преодолевать страх: утром Дзениз испугался моего паука; вечером он дал пауку на пальце капельку своей слюны. Я смотрел и думал: интересно, хватило бы у меня самообладания вот так перешагнуть через порог собственного страха — да хоть неловкости и застенчивости — среди незнакомцев?

Было немного жаль, что Дзениз — пришелец. Я не знал, сможем ли мы стать принятыми сыновьями одного клана — если вдруг решим попытаться стать братьями. Я даже не знал, сможет ли он стать настоящим принятым сыном какой-то нашей семьи.

Пришельцы ведь — существа другого вида.

В нашем мире нет таких женщин.

Закономерно: как правило, женщины не путешествуют. Но — каково же пришельцам будет среди нас, без принятых сестёр и подруг? Мужчина создан природой жить в обществе женщин — и для женщин, в конечном счёте. Если друзья Дзениза не смогут вернуться к себе домой — у них никогда не будет детей. Как это печально…

К тому же не все пришельцы настолько отважны и открыты миру, как Дзениз. Зергей никак не может справиться со страхом. Вигдор так смотрит на всех вокруг, будто ждёт подземного толчка *или пинка в спину*. Арди погружён в себя — и лишь время от времени с трудом отвлекается от внутреннего и начинает смотреть на внешнее. Наблюдая, я всё время ловил себя на *мысли об их неприкаянности* желании куда-то их пристроить, чтобы они перестали так остро ощущать одиночество.

Но возможно ли это вообще?

Как вышло, что, странствуя, они зашли настолько далеко? Где мир, откуда они родом — ведь ясно, до какой степени он вне всего, что мы можем себе представить? Можно ли помочь им вернуться?

Вопросы без ответов…

И ещё я был без памяти рад, что вижу маму. Запах микограммы, в которой из Усадьбы сообщали о её приезде, принёс целую охапку счастья. Я ведь уже вполне серьёзно думал, что расстался с домом и мамой насовсем или почти насовсем: мне хотелось найти клан, специализирующийся на пауках — скажем, мастеров шёлковых дел, фармакологов — специалистов по паучьему яду или создателей сверхчувствительных охранных систем — но родословные линии всех наших соседей такой специализации пересекались с Кэлдзи. Я думал, что идти придётся долго и далеко, а значит, родной дом вполне может навсегда превратиться для меня в запах микограмм.

Конечно, земля круглая — и всё может случиться, и все пути пересекаются — но ведь вряд ли скоро…

И вдруг такая неожиданная радость: мама, бабушка Видзико — один из старших медиков клана, бабушка Нгидаро — советник Прабабушки по генетике, и мой старый товарищ, пилот Гданг! С новостями от Прабабушки *а мама, кажется — для того, чтобы ещё раз обнюхаться со мной*! Вдобавок, кроме расходных материалов для лесной лаборатории и обычных консервов, они привезли с собой целый плодобокс личинок бесхвосток! Как на праздник — разумеется, все съели по штучке, не удержаться — а между делом успели перекинуться несколькими репликами.

Отнимая у нас с Дзенизом бесхвосток, тётя Дзидзиро спросила:

— Мариновать их? — а мама рассмеялась и сказала:

— Нет, сестрёнка. Мы сегодня до заката будем жарить их, угощать гостей и беседовать. И размышлять.

— А вкусный запах и дым костра не помешают *вдумчивому анализу*? — спросил Нгилан, улыбаясь.

Мама тронула его щёку:

— Нет *оттенят и углубят его*.

— Если гости будут есть, — сказал Лангри, и я кивнул. — Мне кажется, бесхвостки нравятся только Дзенизу, остальные *будто тухлое яйцо унюхали* — не в восторге.

Дзидзиро улыбнулась:

— Тем, кто не любит бесхвосток, предложим лепёшки *с мёдом* — лепёшки им нравятся *не вредят их здоровью*.

Арди и Дзениз помогали вытаскивать плодобоксы с подкормкой для грибов — и Дзениз взглянул на меня весело, а Арди ухитрился моргнуть одним глазом, но Зергею, кажется, снова было дурно. На наш груз он смотрел, как на целую кучу опасных предметов.

Гзицино попыталась сказать Зергею, что всё в порядке, бесхвостки безопасны и вкусны; он чуть успокоился, но, кажется, не совсем поверил.

— Быть может, у них на родине и нет бесхвосток, или там их не едят, — сказал я. — А может, им больше нравится растительная пища.

— Нет, жареную саранчу съели дочиста, — сказала Ктандизо, показав пустое блюдо. — А за обедом — личинки термитов в масле. Может, им просто не нравится есть что-то сырым?

Гданг тем временем рассматривал пришельцев, щурился и принюхивался.

— После микограммы я думал, что они и впрямь напоминают разумных амфибий *фантазия Лангри*, - сказал он задумчиво. — А они, скорее, похожи, на младенцев в первые недели жизни, если можно так сказать о взрослых существах. *Поразительно*.

— Были бы впрямь похожи на разумных лягушек — было бы куда поразительнее, — возразила мама.

Гданг отрицательно повёл носом.

— Мне нравятся фантастические истории, ты знаешь, Цицино, — сказал он с несколько смущённой ухмылкой. — Я ещё в детстве прочёл множество сказок и мифов, а потом — научных фантазий… Образов пришельцев, демонов, иномирян встречал — не сосчитаешь, но с такими я не встречался. А вот разумные жабы мне попадались, милая. Народ в рост человека — был, существа с десятью пальцами на каждой руке — были, с шерстью всех цветов радуги — были, покрытые чешуёй — были, с хвостом — были, с органами Старшей Речи на голове, гениталиях, ушах, рогах, на неких отростках — были. А таких — не было. Фантазия жителей нашего мира оказалась неспособна такое представить.

— Глан из клана Цларинэ *тоже микологи, кстати* написал роман о разумных грибах, — заметил Золминг. — Забавно. Вообразить разумный гриб — пустое дело, а? Если не продумывать частностей…

- *Не читал* Ещё во всех *плохих* книжках у пришельцев есть Старшая Речь, или они её понимают, — вставил Лангри. — Любая другая — световая, ультразвуковая, сонар, электрическая — и непременно Старшая. Сочинители не в силах представить созданий, лишённых Старшей Речи *вот забавно*!

— Грибы *у Глана* только Старшей и общались, — согласился Золминг. — *Для грибов — обычное дело*

Бабушка Видзико рассмеялась. Мы подумали — над словами Лангри, а оказалось — над нашей ручной руконожкой Лге, которая пришла встретить гостей: её дети уселись в ряд на бортике крыши, а она бдительно наблюдала, чтобы все как следует держались за мох.

За болтовнёй *жаль, что пришельцы не могли в ней участвовать — ведь в остальном они участвовали и помогали* мы разобрали груз, погасили горелку, выпустили воздух из баллона и свернули его оболочку. И можно было уже знакомить наших старших с пришельцами.

Бабушка Видзико подошла к пришельцам, которые стояли у лестницы в дом и выглядели так напряжённо, будто *боялись* ожидали чего-то дурного — только Дзениз улыбался *и пахнул спокойно*.

— Привет, мальчики, — сказала она весело. Запах удовольствия, смешиваясь с её собственным уютным фоном, развевался на лёгком вечернем ветерке, как осенние паутинки. — Вот вы, значит, какие, путешественники… Издалека… дальше, пожалуй, чем мы все можем себе представить. Ну, хорошо *давайте знакомиться* я — Видзико. Я уж вижу, какие вы невероятные…

Они назвались, но говорили с трудом, и было заметно, как сильно они смущаются. Они не умели ей ответить — потому от смущения у них краснела кожа на лицах, на шее, у Дзениза — на ушных раковинах, а у Зергея — даже на груди.

— Бедные мальчики, — говорила Видзико, внюхиваясь в самую суть. — Это безобразие, знаете ли — отправляться в такую даль без серьёзной защиты. Нгилан, подойди ко мне.

Нгилан подошёл, прижимая уши. Я подумал: как хорошо, что под шерстью не видно, приливает ли кровь к лицу.

— Здравствуй, — сказал он, потянувшись носом. — Как я рад, что ты прилетела. Мне очень не хватало *опыта и уверенности* твоего общества. Ты же — лучший диагност в Светлом Лесу *что особенно удивительно для женщины*

Видзико улыбнулась, понюхала его в нос и погладила по переносице:

— Тяжело себе представить, что *для постановки диагноза* кто-то может обходиться без Роя? Обоняние важнее *белый и пушистый* — я об этом всегда говорила. Но — познакомь меня с этими ребятами.

Нгилан кивнул на Арди.

— Он — Арди — самый интересный случай *наводящий на самые важные мысли*. Его чуть не убил возбудитель задышки, обыкновенная усатка, которая живёт в любых лёгких. Даже при ослаблении иммунитета эти существа не могут причинить серьёзный вред — но вот…

— Арди, — сказала Видзико, принюхиваясь к дыханию пришельца и коснувшись его груди, — как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — сказал Арди и тем поразил Видзико, которая рассмеялась и оставила на его щеке запах своей симпатии.

— На основе данных о его крови Рой сымитировал для него антитела к задышке, — сказал Нгилан. — Всё, что я мог быстро сделать. Сработало довольно легко и хорошо.

— Молодец, — сказала Видзико и повернулась к остальным. — *Угадать общий для всех диагноз?*

- *Не сомневаюсь, что тебе по силам* Попробуй, — сказал Нгилан *ожидая её ответа, как ребёнок — фокуса*.

Вокруг нас собрались почти все — было интересно. Я воспользовался моментом, чтобы подойти к маме — она обняла меня за плечо и понюхала в уголки глаз *и пахла, как в детстве* хотя и делала вид, будто это всё между прочим.

— Тяжёлое кишечное расстройство, слабость, ломота в костях, — перечислила Видзико, раздувая ноздри. Тронула лист на лице у Зергея. — *А что с лицом?*

— Кусач *и я удивляюсь*, - Нгилан шевельнул ухом. — Эти *существа* люди чистятся в воде. Счастливо отделались. А насчёт остального — ты права *как я и думал*. У них — не только совершенно другая физиология. В кишечнике — водяные вибринеллы, а кости ломит от токсина, выделяемого осенниками *ты ведь так и подумала*. То, что такие простые *в общем, безвредные* существа причиняют боль носителям, должно означать полную беззащитность наших гостей. У них — совсем другой набор антител *удививший Рой*, из чего я заключаю… — и ужасно смутился.

— Продолжай *мне нравится запах твоих мыслей*, - попросила Видзико.

— Их организмы сформировались в другой среде, — сказал Нгилан несколько неуверенно. — Но биохимия очень сходная, и искусственные антитела приживаются в них чрезвычайно быстро и просто. Поэтому я не верю в пришельцев из других миров.

— Во что ж ты веришь? — удивился Лангри.

— Не знаю, — признался Нгилан. — Наверное, в то, что у нашего мира существуют неточные копии в других реальностях. Но в то, что чужая планета может создать настолько похожий генетический код — я поверить не могу.

— А ты принял меры для защиты от потенциальной инфекции? — спросила бабушка Нгидаро. — Ведь они и на себе кого-то принесли, и в себе.

— Не *обоняю* чувствую опасности, — сказал Нгилан. — Они полупустые. *Насколько я сумел узнать* у них нет наружных симбионтов — и внутренние удивительно немногочисленны. Как вы думаете, Старшие, разумное существо может жить в искусственной среде, почти не обитаемой другими живыми существами? Настолько пустой, что им и защита не нужна?

Видзико и моя мама хотели что-то сказать, но Нгидаро их опередила:

— А ты тщательно исследовал?

Нгилан взглянул на Видзико, на маму — от него явственно припахивало растерянностью.

— Сложно тщательно, — сказал он. — Гости *боятся* не позволяют обнюхивать их гениталии и анус. И это тоже удивительно. *Словно ждут, что их кто-то укусит*.

Я слушал и думал: как непохоже получается на приём гостей — если гости рождены в нашем мире. Это же не встреча, это… будто кто-то нашёл удивительный экземпляр гриба, растения, минерала — и вот, представляет его друзьям и родственникам, имея в виду, что будет интересно и учёным из других кланов. Не забудьте то, обратите внимание на это. Не опасен ли он. Запишите свои наблюдения…

А речь идёт о разумных существах. И не об учёных из другого мира, которые посетили наш с исследовательской миссией — ясно же. Речь — о таких же ребятах, как я *бездна! Они просто ушли из дому и заблудились!* — обычных ребятах, попавших в беду, только чужих…

Я встретился с взглядом Дзениза, а он приподнял брови и всем лицом изобразил то, для чего нужна Старшая Речь: его друзьям тяжело и неуютно от такого *пристального* внимания.

Тебя лишили шерсти — совсем, ты выглядишь, как новорождённое дитя — голенький, беспомощный и всему открытый — на чьей-то раскрытой ладони. Нестерпимое, должно быть, ощущение…

- *Взгляните на меня!* Можно слово сказать? — окликнул я бабушку Видзико и Нгилана.

Теперь все посмотрели на меня, а я представил себе, что они мне незнакомы — и тут же отлично понял пришельцев.

— Может, не стоит так их обсуждать на крыше? — сказал я. — Может, пойдём разводить костёр, а? Жарить бесхвосток, разговаривать — там, внизу? Ведь *пришельцы* эти люди нас почти совсем не понимают — а мы и не помогаем им понять… Они же *не грибы* разумные существа, в конце концов…

Ко мне обернулись.

— Вы не согласны? — спросил я. — Они — не только редкие экземпляры и сложные случаи.

Мама восхитилась, но только фоном *очевидно, чтобы я не возомнил о себе слишком много*, а бабушки так улыбнулись, будто только этих слов и ждали.

— Неглупо *все голодны, но не все хватают бесхвосток прямо из плодобокса* — сказала бабушка Нгидаро. — Пойдёмте вниз — и пусть костёр разожгут те, *кому это нравится* кто помоложе.

Я потянул Дзениза за локоть:

— Пойдём разжигать огонь?

— Напрасно общаешься словами, *младенчик*, - сказал Лангри. — Они не говорят на Старшей речи, но понимают её *если говорить медленно*. Смотри.

И, поднеся ладонь почти к самому носу Дзениза, сказал:

- *Разжечь огонь*, - и собрал эти слова в кулак. — *Поджарить бесхвосток*

Дзениз посмотрел на него, на меня, улыбнулся, а потом, по-моему, перевёл своим родичам — и они, кажется, поняли.

И мы побежали вниз все вместе — пришельцы с нами.

— Чудесно, Лангри! — сказал я. — Как ты догадался?

— А как малышей учат говорить? *Мне надо быть морально готовым к детям* — рассмеялся он.

- *Дивный будущий папаша!* — хихикнула Ктандизо и улетела на кухню.

* * *

Утро было прохладным, шёл дождь — но уже к полудню распогодилось, а вечер оказался очень тёплым и очень тихим. Над влажными листьями живой изгороди стайками вились мокрушки; мы разожгли костёр в каменной чаше, и ароматный дым сухих ветвей долгостойника разогнал диких насекомых — а Народ попрятался в одежду и в волосы. Только мой паук блаженствовал, уписывая внутренности бесхвостки у меня на плече, а сколопендра Дзидзиро быстренько умяла своё угощение и спряталась между побегами тётиной одежды.

Девушки под руководством тётушки притащили тарелки, решётки с длинными ручками, чтобы жарить бесхвосток прямо на углях, блюдо с лепёшками *для пришельцев, на всякий случай* и два соусника — с *медовым* соусом для лепёшек и с *кисло-сладким*пряным* соусом для бесхвосток. И это всё расставили на плоских камнях, которые издавна так и использовались, если микологам приходило в голову устроить ужин на вольном воздухе. Мы расселись на траве вокруг костра, а пришельцам, по-моему, было сыро — а может, просто травинки неприятно царапали их голую кожу. Дзениз и Гзицино сходили в дом и принесли одеяло. Пришельцы расстелили его и сели. Это выглядело немного смешно — будто они отгородились от земли, травы и леса этим одеялом.

А я заметил, что им вообще сильно хотелось отгородиться. Они отмахивались от мокрушек; Зергей даже сорвал длинную ветку и махал ею, как мускусный олень — хвостом, а Арди прихлопывал тех, которые садились на его тело. Вигдор смахивал с одеяла сверчков и маленьких лесных многоножек, которые туда заползали. В общем, им всем не нравились насекомые; я переглянулся с Нгиланом — мы создали отгоняющий мокрушек секрет и оставили его след на коже наших гостей.

Как только пришельцы поняли, что мы сделали — они на удивление сильно обрадовались. Как подарку. Тогда я и подумал, что они запросто могли убить разведчиков из Роя Нгилана только потому, что им не нравились насекомые, а разведчики кружили вокруг.

Всё-таки редкая еда пахнет так прекрасно, как жаренные на углях бесхвостки, которых не в лесу собирали, а выкармливали дома, листьями белого лопуха. Это даже пришельцы оценили. Дзениз ел бесхвосток вместе с нами — и даже научился их жарить. Арди немного поколебался, но попробовал — а кто их попробует, тот уже не откажется. Вигдор думал дольше, хмуро наблюдал — но его убедили родичи. Перед тем, как съесть первую бесхвостку, он вылил на неё треть соусника — но, по-моему, был приятно удивлён. Только Зергей посматривал на наш пир с отвращением — но Зергей, видимо, происходит из клана, в котором традиционно едят что-то очень специфическое, испытывая неприязнь к незнакомой еде.

К тому же Зергей, по-моему, невзлюбил нашу руконожку. Лге, само собой, пришла к костру, чтобы угостить своих детей человеческой вкуснятиной. Она всегда была до смешного вежливая: её малышня уселась в рядок поодаль, а она сама самым скромным образом дожидалась, пока девушки достанут из огня и остудят парочку бесхвосток. Как такое тактичное и сообразительное существо может раздражать? В клане Зергея принципиально не держат позвоночных животных? Но ведь выходит, что и с Народом его клан не общается?

Мы обсуждали создавшееся положение дел друг с другом, а пришельцы, очевидно, обсуждали его же между собой. Между нами был невозможный языковой барьер — но, хуже того, ещё какой-то барьер, который подчеркнуло одеяло. Пока не получалось сломать эту стену — мы с пришельцами, не сговариваясь, занимались наблюдениями друг за другом и обсуждали эти наблюдения. И только.

Мы сидели рядом: пришельцы и моя родня. Тихо говорили и смотрели друг на друга.

— Меня позвали совершенно напрасно, хоть история и крайне интересна, — говорила бабушка Нгидаро. — Разумеется, ни одна родословная линия этих *созданий* юношей не пересекается с линиями нашего клана — но это ровно ничего не меняет. Мы можем называть их хоть гостями, хоть приёмными детьми — они в любом случае пришельцы, существа чуждого нам вида. Я бы даже предположила, что они происходят от плацентарных животных.

— Мне это приходило в голову, — согласился Нгилан. — Но я решил, что это невозможно. Как же их женщины рожают? Если у них такой же таз, как у наших — как?

— Запиши в загадки, Нгилан, — усмехнулся Золминг. — Пока чужаки не освоят хоть какую-нибудь речь, мы не сможем ничего узнать о строении *их женщин* их мира.

— Кое-что *о строении их мира* я бы предположил, — сказал Лангри. — *Было бы забавно потом проверить, угадал ли* Они едят мясо позвоночных животных *и это их основная пища*.

Эта реплика поразила меня и, кажется, всех прочих тоже.

— Как ты пришёл к этому выводу, милый? — спросила мама.

— Ты хочешь сказать… э… *убивают* охотятся? — спросила Ктандизо.

— Все кого-то убивают, — хмыкнул Лангри. — Ты вот лопаешь бесхвосток *а бесхвостки страдают*.

— Это подначка, — заметила Гзицино.

- *О, да!* Бесхвостки — не то, что теплокровные существа, *которые всё понимают*, - возразила Ктандизо. — Спроси Младенчика: смог бы он съесть своего паука?

— Я вообще не ем пауков, — вырвалось у меня. — Даже *других* тех, которых тётушка жарит в тесте.

— Ну, видишь, подруга, — сказал Лангри своим обычным загадочным тоном, — Цвиктанг не может есть пауков — и пришельцы тоже. Им и бесхвостки — непривычная еда, но вовсе не потому, что они *испытывают с личинками душевное сродство* жалеют тех бархатных бабочек, в которых бедняжки превращаются после метаморфозы.

— Согласен, — неожиданно вставил Гданг. — Ты ведь с севера, Лангри? Ты подумал о северянах с гор? О тех, кто обрабатывает металлы?

Лангри согласно опустил ресницы.

— У Зергея — *металлический* нож, — сказал он. — Это характерное орудие. Функций у такого, конечно, много, но главное — им легко приготовить в пищу теплокровное животное. А в его случае — и убить. Предположу, что его родичи, как наши северяне, разводят для еды каких-нибудь существ, которые быстро размножаются *вроде прыгунчиков или клыкастых коз*.

— Прыгунчики — такие милые! — ужаснулась Гзицино. — Их убивают железными лезвиями?

— Снимают шкурку железными лезвиями, — уточнил Лангри. — И съедают мясо. Очень и очень некоторые — но есть любители. Скажем, наши далёкие соседи, клан Аглоэ *они специализируются на обработке металла*. А ещё они издавна украшают свою одежду мехом *убитых и съеденных* прыгунчиков.

— Я, кстати, пробовал *вяленое мясо* прыгунчика, — сказал Золминг. — Лет пять назад *на Большой Ярмарке*. Из любопытства.

— Неужели они вкусные? — поразилась Ктандизо.

- *Так себе*, - Золминг сморщил нос. — Видимо, дело привычки.

— Суровый климат, — медленно сказал Нгилан, — беспощадная природа, память о столетиях полуголодной жизни *и ещё двенадцать дюжин невзгод*. Всё это можно понять, но Времена До Книг давно прошли. Уже давным-давно можно выращивать растения и насекомых в искусственном тепле, при искусственном свете. К чему же сейчас это древнее *жестокое* действо? *Отвратительно* Прости, Лангри, я родился на Побережье, я — южанин, *не знавший долгих зим*, но всё же…

Но Лангри и не подумал обижаться.

— Ты понял, Нгилан, — сказал он и оставил на щеке Нгилана запах благодарности. — Аглоэ звали меня к себе, с моим кланом, Граа, у них нет ни одной пересекающейся родословной *им всегда нужны мужчины*. Мне было интересно, я пошёл.

- *Не остался*, - констатировал Нгилан.

— Даже не дождался разговора с их Прабабушкой, — сказал Лангри. — *Это делают женщины* дело привычки к запаху *кровь, боль, ужас, окровавленное железо* — тут ты прав, Золминг. Но я, оказывается, не выношу, когда от человека пахнет *готовностью убить* хищником.

Меня вдруг поразила совершенно безумная догадка.

— Лангри… тогда, в подвале, где чистились пришельцы *кровь, боль, ужас, окровавленное железо* — ты ведь об этом подумал?

Лангри посмотрел в костёр, сказал не мне, а куда-то в пространство:

— Запах был очень похож. И мне показалось, что для Зергея мы *прыгунчики* — животные. Опасные или съедобные. Вероятно, я ошибаюсь.

— У них нет Старшей Речи, — сказал Золминг. — Представляете, как им приходится защищаться от хищников? Я и представить себе не могу. *Железо — в плоть, кровь, боль, ужас*. Немудрено, что они всё время *ждут нападения* настороже.

Нгилан и Лангри переглянулись.

— Даже зная, что мы — не животные, — сказал Нгилан.

— Ты не представляешь, каковы *опасные* животные их мира, — возразил Лангри.

Старшие слушали молча и, видимо, делали какие-то свои выводы.

— А ты не перегибаешь, Лангри? — спросил Гданг. — Слишком ужасно *и красочно*. Мне случалось жить на Окраинном Севере: никто из местных не убивает животных таким диким способом. Все ведь знают Слово, верно? Если уж человеку приходится быть хищником *когда его заставляют климат и невзгоды* он стремится избежать *крови, боли, ужаса* лишних мук *совести* живого существа.

— Ты не видел, а я видел, — хмуро сказал Лангри. — Одну из Старших Аглоэ. Когда я спросил, она сказала, что Слово портит запах мяса. Но её собственный запах *хищника* *мертвечины* жестокости…

— Клан за неё не опасается? — спросила бабушка Видзико. — Это может быть симптомом болезни.

— Наверное, опасается, — сказал Лангри нехотя. — А может, и принимает какие-нибудь меры. Я не спрашивал.

Увлечённые разговором, наши отвлеклись от пришельцев — но я наблюдал за всеми сразу. Мне казалось, что пришельцы кое-что понимают — хотя бы потому, что Арди и Зергей пререкались вполголоса. Зергей отвечал раздражённо, а Арди, по-моему, пытался то ли убедить его в чём-то, то ли пристыдить. Перепалка грозила перерасти в ссору, но вмешался Вигдор, сказал пару слов — и оба замолчали, очевидно, оставшись каждый при своём.

Дзениз смотрел на них больными глазами. Я понюхал его в щёку, и он улыбнулся, но вид у него был усталый.

Это заметила Гзицино.

- *Послушайте*, - сказала она, но сообразила, что дым помешает понять её тем, кто сидит за костром. — Послушайте! У меня есть гипотеза *которая всё объясняет*, которая всё объясняет, — закончила она вслух, на всякий случай.

К ней обернулись.

— Они — беглецы, — сказала Гзицино и тронула руку Арди, оставив *девчачий медовый* запах *который означает и расположение, и поддержку*. — Каким-то образом они сбежали из своего мира в наш.

Арди погладил её по плечу, грустно улыбаясь.

- *Неправдоподобно*, - оценил Лангри.

— Что заставляет тебя сделать такой вывод? — спросил Нгилан.

Гзицино задумалась, подбирая аргументы.

— В их мире произошло что-то *эпидемия, катастрофа* ужасное, — сказала она. — Многие и многие погибли, остальным грозила постоянная опасность *оттого и настороженность, и тревога*. У наших пришельцев никого не осталось *или им некуда идти*… Ну как?

— Эпидемию исключи, — сказал Нгилан. — Они почти стерильны. Не вижу никаких организмов, способных вызвать эпидемию *или их неустановимо мало* — а ведь *если ты права* они должны бы быть носителями инфекции.

— А если их подвергли чему-то, что уничтожает всё живое снаружи и внутри тела? — предположила Гзицино. — Или это случилось во время перехода?

— Что-то в этом есть, — задумчиво сказал Золминг. — Пришли грязные, израненные и больные, вы говорите?

- *Нож*, - напомнил Лангри.

— На всякий случай, — тут же ответила Гзицино. — Они же не знали, что их тут может ждать.

— А мы напоминаем им хищников из их мира? — спросил Нгилан.

— Не знаю, — призналась Гзицино. — Возможно.

Вид у неё был печальный, Арди это отметил — ему очень заметно хотелось её потрогать, утешить, но что-то мешало. Тогда Гзицино придвинулась к нему вплотную и медленно, так, как показывал Лангри, прочла милый старый стишок, пряча запах каждой строчки перед тем, как выдать следующую:

- *В костре потрескивают дрова*

*День уходит, в небе — отсветы пламени*

*Из леса и с реки идёт ночь*

*Вечером родство крепче и дружба теплее*

Арди прикрыл глаза и явно пытался понять — а может, что-то и понял. Во всяком случае, он перестал опасаться Гзицино, а обнял её за плечи, будто хотел прикрыть от ночи собой. Жест выглядел трогательно *и по-нашему*.

Вигдор наблюдал, грызя кончик былинки. Зергей отвернулся и уставился в огонь — я подумал, что понял и он, только образы стихотворения вызвали у него мысли о доме, а с ними и тоску.

Дзениз улыбнулся, взял меня за руку и понюхал мои пальцы. Это означало: «Скажи что-нибудь, я готов воспринимать».

И как же объяснить простыми словами сложные вещи? Или стихи впрямь понимают все?

И я тоже стал читать классическое стихотворение, очень медленно, убирая запах не после каждой строчки, а после каждого образа:

- *Весь мир: великие чащи северо-востока*

*Океанский прибой, омывающий континенты*

*Сожжённые зноем южные степи*

*Джунгли на юго-западе и горные цепи — *

*Одинаково принадлежит всем, кто странствует по нему*

*Долгий путь приводит в эдем*

И, чтобы было ясней, что имел в виду Доглинг из клана Лэга, *эдем* я сказал, как *домой* — почти точно.

Я уверен, что Дзениз уловил, по крайней мере, главную мысль. Беда в том, что он не мог мне ответить. Он ответил бы, будь у него Старшая Речь, но нужны были слова вслух, которые очень отличаются в разных местах — а общих слов вслух у нас пока не было.

Поэтому он говорил то, что не понимал я, и гладил меня по щеке, будто хотел оставить свой запах — оставлял только фон, конечно. А фон у него был — печаль.

Тем временем Старшие, которые всё это время, конечно, не просто слушали, видимо, сделали выводы. Мне иногда кажется, что бабушки *дедушки тоже, но это не так заметно* умеют переговариваться вообще невербально, видимо, посредством прямой передачи мыслей. Моя мама тоже постепенно осваивает это умение — ведь она тоже скоро будет бабушкой: мой старший брат Дзиорн *из её сумки* живёт в клане Цдамели. Тётя — ещё нет, но это дело времени.

И вот они посовещались мысленно, не мешая нам размышлять — и сделали выводы, приняв во внимание всё: и наши гипотезы, и собственные наблюдения.

Бабушка Видзико сладко потянулась и сказала:

— Ну что ж, уже поздно, совсем стемнело, становится прохладно, да и роса выпала. Пора принимать решение. Думаю, так: завтра с утра мы возвращаемся в Усадьбу Кэлдзи. Гданг, что говорит твоя разведка?

— Попутный ветер на подходящих высотах — с первого до пятого часа росы, — сказал Гданг.

— Вот и хорошо, — удовлетворённо сказала бабушка. — Встанем в начале первого часа, во втором отправимся в путь. Балласт оставишь тут — пришельцев мы берём с собой.

За одно мгновение я успел ужасно огорчиться, но Видзико продолжала:

— Цвиктангу придётся немного отложить путешествие. Может статься, ему придётся провожать пришельцев — они хорошо его знают, выйдет удобно. Цвиктанг отправляется с нами.

У меня отлегло от сердца — и обрадовал будущий полёт. Редкое удовольствие.

— Золминг, — распоряжалась бабушка дальше, — вы наладили связь с Пущей и Янтарными Озёрами?

— С Пущей — уже, — отозвался Золминг. — С Янтарными Озёрами — только по запасной линии. Грибница растёт, но на полное восстановление связи уйдёт несколько дней.

— Хорошо, не к спеху. Мы сообщим соседям, а они сообщат своим соседям. Пока пришельцы приходят в себя, учат язык и обживаются, узнают все, кому будет интересно. Будет возможен диалог — будет конференция, может, и не одна. Но пока не проверить ваши смелые гипотезы, нет смысла собирать учёных. Разве что — специалистов по плацентарным млекопитающим пригласим уже сейчас. А гостей надо приютить, лечить и ласкать: они чужие здесь, у них никого нет, неизвестно, могут ли они вернуться домой.

— Так что же, мне придётся остаться до конца лета? — спросил я, делая вид, что здорово огорчён. — А может, даже и осенью?

— Тебя это так печалит, что я чую нестерпимый запах смертной тоски, — рассмеялась бабушка. — Всё к лучшему. Прибирайте, гасите костёр, пора спать. Завтра нам придётся встать спозаранок.

И ни у кого даже вопросов не возникло — всё ясно и всё правильно.

Мы залили огонь и выгребли угли для углеедок, а потом забрали посуду и остатки еды — пришельцы снова помогали, будто были уже совсем своими. Совсем стемнело; горели только фонари на доме, слабо мерцали колонии бактерий на дорожниках и чиркали светляки. Взошла луна, и планета Дзунг сияла рядом с ней.

Мир вокруг был так уютен, что казалось: ничего плохого в нём нет и быть не может.

 

Испытатель №25

Вечером я сообразил, что их имена — не просто сочетания звуков, но и слова с точным значением. Впрочем, любые имена, очевидно, не просто сочетания звуков — а в данном случае ещё и запахов.

Когда разгружали воздушный шар, я заметил… Ну, да, тех странных существ, похожих, в действительности, скорее, на сухопутных крабов, а не на пауков — с мхом, растущим на панцире, я тоже заметил. Но эти создания уже не удивили и не ужаснули меня — очередная материализация ТПортального déjà vu, успевшая стать привычной. Зато я, пытаясь быть чем-то полезным в сложном деле контакта, отметил: наши любезные хозяева-лицин порой окликают друг друга запахом, а не звуком.

Доходчиво.

Душка Цвик — теплейший дух мокрого дерева, вроде сосны. Лангри — резкий запах, напоминающий запах камфоры, странно подходящий и к личности, и к имени этого серого парня с голубиного цвета гривой, завязанной в два хвоста. Нгилан — холодный и острый аромат перечной мяты. Полосатый, постоянно ухмыляющийся Золминг — свежий кисловатый запах, вроде того, каким пахнет мякоть только что разрезанного лимона. Дзидзиро — я бы сказал, запах насекомых; похоже пахнут соты, вынутые из улья. Вспомнил: «Снег, мята, тюльпаны, тафта»…

Но, по сути, это ведь пустяки… То есть, не пустяки, конечно — но не самое удивительное в лицин.

Самое удивительное — то, что мы помогали выгружать какое-то невероятное их имущество, а потом были приглашены на ужин с короедами так, будто в нас нет ничего принципиально необычного. Лицин посмотрели на нас, оценили — и решили, что мы — их гости. Вот так просто.

Пожилые дамы, матриархини, я бы сказал, безусловно, приехали по нашу душу. Не знаю, кто они — знатные дамы, учёные, чиновницы… хотя мадам Видзико, безусловно, врач… возможно, эпидемиолог… как бы то ни было, эти дамы приехали, чтобы посмотреть на нас. А посмотрев, вдруг решили, что мы годимся в СВОИ…

Я вдруг понял, что ничего такого, что было бы абсолютно нормальным с точки зрения любого из нас и, очевидно, кромешно ужасным — не произойдёт. Не будет стерильных боксов, видеокамер, охранников с автоматами и лаборантов в скафандрах. Не будет пресс-конференций: вокруг толпа с фотоаппаратами и камерами, а мы — в стеклянной клетке, в ослепительных лучах, в виде лабораторных животных. Не будет опытов, вивисекции, препаратов. Не будет военных, подозревающих в шпионаже, допросов, промывки мозгов и расщепления наших душ на атомы.

Госпожа Видзико сказала: «Откройте рот, скажите «А», молодой человек!» — расспросила Нгилана о нашем здоровье и, как видно, сделала вывод. Из чего сделала своё заключение мадам Нгидаро, я вообще не могу себе представить. Но следствием их выводов стала вечеринка с жареными гусеницами и долгая болтовня под вечерним небом — пикничок.

Во время которого, само собой, нас обсуждали — судя по запаху, несколько раз возвращаясь к теме ножа Калюжного — но постоянно давали понять, что мы — члены их общества. Гости, чужаки, пришельцы — но не пленные, не диковинные зверушки и не материал для диссертаций.

В нас опознали разумных существ — и дружно уважали наши уникальные личности больше, чем это делали дома наши собственные соотечественники.

Я сидел рядом с лицин и ел их жареных гусениц, которые стали неожиданно вкусной едой после обработки огнём, напоминая приготовленных на гриле королевских креветок с некоей странной начинкой. Ел и пытался уложить всё это в голове. Не укладывалось.

Сказать, что мы не интересны аборигенам — нельзя. Мы очень интересны, это очевидно. Но не настолько, чтобы нас кинулись изучать, забыв спросить нашего согласия.

Сказать, что лицин не могут понять, насколько уникален этот случай… скорее всего, тоже нельзя. Они за день, вернее, за несколько часов, разобрались и вызвали специалисток. Горячо обсуждают создавшееся положение. Но — почему мне кажется, что, если нам придёт в голову встать и пойти, то нас спокойно отпустят?

Я вдруг понял чудовищную вещь.

Вот, рядом с нами, у костра, едят гусениц с домашним кисло-сладким кетчупом хозяева здешнего мира. До такой степени хозяева, что вообще не умеют бояться.

В их мозгах отсутствует эта вечная настороженность землян. Наша родная постоянная недоверчивость, осознание, что человек человеку — lupus est, ожидание подставы и подлянки — вот это всё отсутствует. Мы общаемся с совершенно… я бы сказал, непугаными — но приходит в голову, скорее, бесстрашными созданиями.

И никуда они не торопятся. Успеется.

Никаких аналогий такому поведению и мироощущению на Земле я подобрать не мог. Лицин не походили даже на героев советских утопий — потому что у тех, выросших среди млека и мёда, всё-таки имелось представление о классовых врагах, к тому же где-то рядом всегда маячила война. Интересно, знали ли лицин, что такое «враг», классовый или какой-то другой?

Им очень не нравился нож Сергея — но никто из них не пошевелился, чтобы его разоружить. Слушая — и обоняя — их разговоры, я потихоньку понимал, что нож не нравился им, скорее, как некий принцип, чем как оружие в непрояснённых руках. Он удивлял, отчасти — возмущал, но не пугал.

Сергея раздражало внимание лицин к его особе и к его оружию. Они обозначали вопросы запахом металла, крови, сырого мяса; Калюжный рычал: «Ну хрен ли они привязались-то, ёлки?!» — но дальше это не шло. А Денис, больше внюхивавшийся, чем вслушивающийся в речь лицин, вдруг сказал:

— Им не очень нравится, когда мясо едят. Они думают, Серёга свежевал кого-то… зайцев, что ли. В общем, смысл в том, что им больно, зайцам. Поэтому ребятам не нравится, они жалеют.

— Чё? — поразился Калюжный.

— Каких зайцев? — вздёрнулся Виктор, который до того казался полностью погружённым в себя и собственные мрачные мысли.

— Лангри говорит, что где-то там зайцев резали, — перевёл Динька. — Ну, переживает, думает, что Серёга тоже. Не принято у них. Вот, и Ктандизо переживает, жалеет. А Золминг ел, но не понравилось… в общем, как бы им объяснить, что мы не режем зайцев?

— Денис, — сказал я, — ты превзошёл самого себя. Как ты додумался до зайцев? Остальное я ещё могу понять…

— Ктандизо показывала так, — Денис свёл руки. — Как котёнка держат. Не кошек же они резали!

— Может, нутрий, — рассеянно предположил Виктор. — Да неважно, салаги… Нас, значит, не собираются того… Артик, слушай, есть тема.

Я кивнул:

— Я слушаю.

— Как думаешь, — спросил Виктор вполголоса, — а может быть, что вот всё это нам кажется? Гипноз там, глюки… Типа, эксперимент.

— Странная идея, — сказал я. — И ответить сложно. Если мы все тебе только мерещимся, то какое значение имеет мнение твоих галлюцинаций?

Виктор нетерпеливо тряхнул головой:

— Нет, мы — настоящие. Вокруг — галлюцинация. Типа матрицы, не знаю…

— Бред собачий, — отрезал Калюжный.

— Странный сюжет, — сказал я. — Как ты думаешь, какова была бы цель такого эксперимента?

Виктор снова задумался. Денис фыркнул:

— Они — настоящие. И мы — настоящие. А то так можно с ума сойти.

— Согласен, — сказал я. — Оставим в покое всяческие солипсистские фантазии. Вполне достаточно и одного эксперимента над нами грешными: телепортации. А чтобы окончательно тебя утешить: сложные галлюцинации в виде запахов — редки. Обычно что-то очень простое: запах гнили, апельсинов, дерьма… Здешние ароматические симфонии тяжело внушить. Вот тебе когда-нибудь снились запахи?

— Нет, — сказал Виктор и улыбнулся. Кажется, эта мысль его успокоила.

— Это значит, что у тебя нет склонности к эпилепсии, — сказал я. — Я где-то читал, что запахи мерещатся перед эпилептическим припадком. Ещё никто из нас пока не забился в падучей.

Похоже, такой довод окончательно вернул Кудинова из дзенских размышлений о жизни как о сне, увиденном во сне. Удивительно, как странно устроена человеческая психика… разве галлюцинация — это хуже, чем безумная реальность, на которую совершенно невозможно повлиять?

— А чем глюк хуже? — неожиданно согласился с моими мыслями Калюжный. — В дурке-то — свои, небось. Да и в матрице этой подержат-подержат — да и выпустят… а тут… мрак же, ёлки!

— Нет уж! — решительно возразил Виктор. — Лучше где угодно, но в своём уме.

С этим мне показалось тяжело не согласиться.

Кудинов отвлёк от наблюдений за лицин меня, но не Диньку. Багров, видимо, решил, что с нами он всегда успеет переговорить — а вот ксеноморфы требуют самого пристального внимания. Заметив, что я смотрю на него, Денис тут же сказал:

— Гзицино не поверили. Интересно, а что она про нас сказала? Никак разобрать не могу.

Гзицино беспомощно взглянула на меня. У неё был вид растерявшейся девочки, которая о чём-то интуитивно догадалась, но не может подобрать аргументы. Это выглядело удивительно по-земному.

Такое выражение лица иногда бывало у Ришки. У меня сердце сжалось.

— Не торопись, — сказал я. — Подумай над формулировками. Очень может быть, что ты права.

Смысла в словах не было никакого — Гзицино не знала нашего языка. Но мою позицию она поняла.

И подвинулась ко мне. В первый момент она пахла, как маленький пушистый зверёк, вроде кошки — но её запах тут же потёк и стал меняться.

Чтобы я лучше распробовал, Гзицино поднесла ладонь к моему лицу — а дальше принялась объяснять запахами вещи, которым совершенно нет названия на нашем языке.

Для них требовались краски, а не слова.

Для начала она воссоздала костёр — но я тут же понял, что это не просто костёр. Вместе с костром тут было всё его окружение: вечерний лес с его густым, смолистым, прелым запахом, ветер с реки, несущий сырость воды и запах влажного песка, мокрая от росы трава… Запахи, которые создавала Гзицино, смешивались с запахами живого мира вокруг — это было, почему-то, похоже на песню под гитару.

В её ароматической балладе поражала достоверность. Когда мы, люди, пытаемся создать, я бы сказал, «ароматизатор, идентичный натуральному» — каждый догадается, что это не настоящий запах, а суррогат. Не альпийский луг, что бы ни писали на этикетке, а освежитель для сортира. Девочка-лицин создавала полную иллюзию — с той только разницей, что запахи казались подчёркнуто, щемяще прекрасными. Так простой вечерний пейзажик приобретает трогательную прелесть на акварели талантливого художника.

А вокруг розовел догорающий закат, лес темнел, становился чёрным и плоским, дорога из литопсов начала смутно мерцать в сгустившихся сумерках какими-то голубоватыми созвездиями или соцветиями — а в тыквах-фонарях, висящих у входа в дом, медленно разгоралось золотистое сияние. Реальные запахи этого мира дополняли фантазии Гзицино, как фон и фактура бумаги дополняют и высвечивают смешивающиеся краски. Ароматы брали за душу, как ноты.

А художница-парфюмер смотрела на меня вопросительно, выжидающе и вопросительно — и меня вдруг осенило. Я обнял её и прижал к себе — и она прижалась, как котёнок, как маленькая девочка — сестричка по разуму — я вдруг понял, что, в действительности, означает это расхожее словосочетание.

Моя сестрёнка-ксеноморф. Не очередная сексапильная аэлита из фантастической грёзы любителя экзотических сальностей, нет — Ришка другого мира. Я не мог понять, как ей это удаётся — быть может, сверхчеловеческим, собачьим, переутончённым чутьём — понять суть и смысл за несколько часов, ухитриться раскрыться и довериться, как на Земле умеют только совсем маленькие дети и маленькие зверёныши. Она вызывала именно родственные, братские чувства — сумчатая девочка, покрытая шёрсткой, с громадными подвижными ушами пустынной лисицы…

Я внюхивался в неё, как в цветок. Она пахла костром, сосной, сырым песком, ветром, растёртой в пальцах травинкой, диким мёдом, перьями лесной птицы — запах превращался в запах, а я опьянел и ошалел от ароматов. К Гзицино присоединился Цвик и добавил экзотики. Динька дал ему понять, что готов внимать, и Цвик распустил, как павлиний хвост, веер тропических ароматов, пряностей из неведомых стран, солёного морского ветра — я уверен, что эта поэма говорила о скитаниях и красоте их мира. Этакие жюльверновские грёзы, я бы сказал — наивные мечты о приключениях, то, что всем нам присуще, откровенно говоря…

Денис посмотрел на меня повлажневшими глазами:

— Я — как немой, — сказал он почти шёпотом. — Всё понимаю, а ответить не могу.

— Охмуряют, — мрачно буркнул Калюжный. Подозреваю, что от этих ароматических симфоний ему было даже тошнее, чем от жареных личинок. — Психотропное это самое… правда, Вить?

— Я не знаю, — сказал Виктор. — Но уши мы развесили знатно. Бери нас теперь голыми руками…

Тем временем небеса залились глубокой ночной синевой — и фрау Видзико благодушно отослала всех спать. Явно пожелала спокойной ночи; не могу понять, как они ухитряются ароматически изображать сон, но запах характерный — не ошибёшься.

Это было необыкновенно мило, совсем по-семейному. Госпожа Видзико вела себя, как добрая бабуля — и остальные ей отменно подыграли. Старая дама умела создавать теплейшее ощущение родства и дружелюбия не хуже, чем юная Гзицино — видимо, у здешних дам это общая особенность.

Мы помогли молодым лицин прибрать место пикника и вместе с ними пошли к дому. У входа, под ярким тыквенным фонарём, меня остановил Нгилан.

Он тронул мою грудь и показал двух ос, ползающих по его ладони. Ладонь Нгилана была нежно-розовой, не как человеческая рука, а как подушечка кошачьей лапы; осы, покрытые пушком, выглядели удивительно мирно. Я задумался, почему мы называем их осами, они же больше похожи на пчёл — и вспомнил: мне нужно ещё четыре осиных укуса. Точнее, четыре впрыскивания их яда.

Нгилан напомнил, что моё лечение ещё не кончено. А мне здорово полегчало — я совсем об этом забыл.

Я протянул руку. Осы ужалили почти одновременно — и дружно убрались под пышный Нгиланов пух; боль показалась не сильнее, чем от уколов. Я улыбнулся Нгилану, он чуть улыбнулся в ответ, тронул мою щёку — явно здешний ритуальный жест — и уже хотел идти, но тут мне в голову пришла мысль, то ли чудовищная, то ли блистательная.

— Нгилан, — сказал я, пытаясь придумать, как объяснить сложную вещь двумя простыми чужими словами. — Осы… видзин… скажи, где живут осы?

Я показал пальцем на его живот, на пух, под который ушли его живые шприцы. Он внимательно слушал, нацелив уши и раздувая ноздри.

— Осы, — сказал я.

— Озы, — повторил Нгилан, и оса вынырнула из шерсти, опустившись на его подставленную ладонь. — Озы?

— Осы.

— Цанг, — сказал он, показывая пальцем на осу. — Цанг-де. Гзи?

— Цанг, — сказал я. — Осы — цанг. Одна оса — цанг-де. Гзи-ре. Но где живут цанг? Здесь? — и снова показал на его живот.

Вокруг собрались и лицин, и земляне. Процедура контакта, попытки понимания — вызывают невероятный интерес, я уже заметил. Но Нгилан колебался — кажется, ему не очень хотелось распространяться на эту тему с чужаком.

Его попытались переубедить Цвик и Лангри — и Гданг, самый старший из здешних мужчин, тоже сказал своё веское слово. Более того: он протянул ко мне руку в «белой перчатке» — и я увидел ос, ползающих по его ладони.

Других ос.

Если в шерсти Нгилана жили пушистые существа, скорее, напоминающие пчёл, то осы Гданга были осами в квадрате: поджарые, гладкие, глянцево-чёрные, с металлическим блеском, опасного вида.

— Цанг, — сказал Нгилан. — Цанг-ланд.

Я ошибся. Слово «цанг», очевидно, означало ос вообще, а «де» и «ланд» — их конкретные виды. Но меня поразило, что под брезентовой, я сказал бы, ветровкой Гданга тоже обнаружилось осиное гнездо. Где?

Гданг подошёл ближе и стащил ветровку через голову. Под ветровкой была лишь его собственная короткая шёрстка — и я увидел, что и он имеет сумку. Кожная складка Гданга была не так велика, как сумки женщин, но вполне вместительна. Она не прилегала вплотную, как у девушек; в ней, похоже, находилось что-то, объёмом не меньше, скажем, карманного словаря.

Тем удивительнее, что под ажурным пончо я отлично видел живот Лангри — крохотная складка кожи на его пузе почти не различалась под шёрсткой. Похоже, не все мужчины-лицин имели хорошо развитую сумку; у некоторых она превратилась в пустую формальность, почти атрофировалась.

А у Гданга имелась полноценная или почти полноценная сумка.

Я увидел, как из сумки Гданга выползла оса; было не избавиться от ощущения, что он ей приказал. Показал: вот, мои дрессированные насекомые выполняют команды, любуйся. Оса взлетела, сделала маленький круг — и опустилась на подставленную ладонь Гданга. Тот поднёс её к лицу и осторожно подул. Оса взлетела снова, резко набрала высоту и скрылась в темноте.

— Цанг-ланд, — сказал Гданг весело и выдал несколько совершенно непонятных сложных фраз, сопроводив их свежим запахом — скажем, ветра.

Я покачал головой:

— Не понимаю… как сказать… гзи-ре — нет.

— Гронг-ла, — сказал Гданг, улыбаясь ещё шире и нарисовал руками в воздухе широкую сферу.

— Дзар! — вставил Цвик. — Э, гман… эроздад!

— Зе, — обрадовался Гданг. — Эроздад! — и принялся делать плавные жесты вверх-вниз, комментируя их волнами запаха, такого же непонятного, как и слова.

— Ты аэростатом управляешь, как цанг сообщат? — восхищённо уточнил Денис. — Типа метеослужбы? О, мужики, а мы-то думали, как он шар привёл так точно, тютелька в тютельку — как вертолёт… Слушайте: Гданг выпускает своих ос, а они уже ему…

— А охренительно вот что: как они сообщают-то? — задумчиво проговорил Виктор.

— Ос носить прямо там… — пробормотал Калюжный, и его передёрнуло.

Я понимал, что уже перешёл всякие границы, но меня несло. Я протянул руку к сумке Гданга — и он понял, что я хочу заглянуть внутрь. Невероятно, но он был готов показать.

Возможно, цанг или осы, живущие на Гданге и отслеживающие для него ветер на разных высотах, были не так чувствительны к чужому взгляду, как осы-целители Нгилана. Не потому ли Гданг носит ветровку, а Нгилан — свитер из побегов, растущих прямо на шерсти, костюм, который нельзя снять?

Нгилан оберегает ос — своих друзей и свои рабочие инструменты. Осы Гданга, вероятно, менее прихотливы.

Гданг протянул руку ладонью вверх и несколько раз согнул пальцы: совсем наш жест «подойди ближе». Я подошёл — и Гданг отодвинул верхний край сумки, позволяя мне заглянуть внутрь. Цвик поднёс ближе фонарь-тыкву. Я отчётливо увидел…

Бог мой.

Я увидел натуральный улей. Внутренняя поверхность сумки выглядела нежной, как лайка. Единственный сосок, вернее, еле выпуклый рудимент такого соска — мужской его вариант — располагался посредине живота, там, где у людей находится пупок. И в этот крохотный бугорок впилось ужасное существо — толстая бескрылая зверюга, глянцевито-чёрная, с брюшком, раздутым в виноградину.

Или — не впилась, а фактически приросла к соску.

Вокруг неё копошились осы, их было не очень много, но казалось, что они просто кишат. Ещё мне показалось, что на дне сумки я вижу белёсых, почти неподвижных личинок. И я вдруг понял.

Толстая зверюга, приросшая к телу Гданга — это матка роя. Через неё же, каким-то невероятным, возможно, биохимическим способом, рой общается со своим хозяином — а возможно, и симбионтом.

Зрелище было одновременно чудовищным и восхитительным.

Тут кто-то сзади мягко обнял меня за плечи. Я невольно вздрогнул и оглянулся: рядом стояла синьора Видзико и улыбалась, белые зубы поблескивали между тёмными губами.

Она запахла корицей и чем-то вроде пудры, и заговорила ласково и притворно строго — как бабушка, убеждающая лечь в кровать неугомонных внуков. Гнедая, темно-рыжая с черной с проседью гривой, мадам Видзико носила мохнатую плетеную шаль, а в прическе в качестве щегольской бижутерии — крупного, блестящего, иссиня-зеленого жука. Почему-то эта старая леди была мне очень мила, и я решил сыграть для нее послушного внука.

— Спасибо, Гданг, — сказал я и тронул пилота за щёку, как все они делали — ужасно смущаясь, но четко осознавая, что это верный жест. — Очень интересно, видзин.

Гданг ухмыльнулся, как весёлый пёс, и оставил на мне запах пряного мёда. Чёрные метеорологические осы ползали по его рукам — и он, вероятно, дал им мысленный приказ. Осы снялись одновременно — вылитая эскадрилья истребителей — и одновременно пропали в темноте. Гданг осторожно отпустил край сумки, закрыв складкой кожи и осиную матку, и сам переносной улей.

Молодые лицин направились к входу в дом, и мы, люди, пошли за ними. Глаза Дениса горели, он, кажется, сделал очередной сногсшибательный вывод, зато Виктор и Сергей выглядели потрясёнными, а Сергей, помимо того — раздражённым, почти злым.

— Как им не противно, — громким шёпотом выдал Калюжный, — что у них там насекомые… Тьфу, бля!

— Должно адски чесаться, — хмуро сказал Виктор. — Они должны скребстись, как вшивые, а терпят… Наверное, и не спят толком, чтоб не раздавить… Но… Ведь стоящее дело, салаги, стоящее… абсолют какой-то — эти осы у них, как собаки…

— А видали, мужики, как Цвик с Лангри на пилота смотрели? — сказал Диня задумчиво. — Так восхищаются, что даже завидовать западло. Как на советского героя…

— Все равно, — гнул свое Калюжный. — Это хуже, чем вши, ёлки! Они же и гадят туда…

— Да заткнёшься ты или нет?! — рявкнул Кудинов — но тут мы увидели спальню.

Альков.

Кроватей у лицин не было: они, как я заметил, вообще не любили мебели — и сидели, и спали на мху, мохнатом и мягком, как иранский ковер. Пледы и подушки лежали на нем же живописной грудой — не в них дело. Потрясающие светильники — мерцающие голубые огоньки, нити, свисающие сверху и унизанные льдистыми живыми звездочками — создавали в спальне волшебный, какой-то космический полумрак.

— Охренеть… — пробормотал Виктор. — Мы же тут спали… Откуда взялись эти штуки? Днем я, вроде, ничего такого не видел.

— Внимания не обратили, — сказал Калюжный. — Они же были выключены.

— Оно живое, — возразил Диня убежденно. — Светлячки какие-нибудь…

Никто не стал с ним спорить.

И мы, и лицин укладывались спать. Я заметил, как нашим гостеприимным хозяевам нравилось именно то, что раздражает большинство людей — спать в куче. Они потягивались, сворачивались клубками — а между делом обнюхивали и лизали друг друга, обнимались и тёрлись щеками, как кошки.

Наверное, в этих обнюхиваниях и облизываниях можно было бы усмотреть и эрос, но, по-моему, ничего сексуального в них не было. Этакие собачьи изъявления любви и дружбы. Кажется, именно сейчас я подумал, что наши гостеприимные хозяева — не коллеги или товарищи, а родственники. Громадная семья. Братья, сестры, племянники, матери, бабушки… Мадам Видзико не изображала добрую бабулю — она и была им бабулей! И Дзидзиро лежала головой на ее коленях, чтобы мадам Видзико чесала ей ушки, а Золминг примостился рядом и терся о живот Дзидзиро лбом и щекой — только не мурлыкал. Так или примерно так вели себя и все прочие.

Но самым удивительным мне показалось участие в этом действе Диньки. Тетушка Цицино обнимала и гладила его и Цвика, как щенят — Динька положил ей голову на плечо и пытался что-то тихонько сказать, а Цвик бредил ароматами дальних странствий так явственно, что я чувствовал струйки запахов с другого конца комнаты.

Разумеется, ни Калюжный, ни Виктор к этой оргии нежностей не примкнули; они устроились в углу, завернувшись каждый в свое одеяло. Будь я лицин, сказал бы, что от них за версту шмонило неприкаянностью, разбавленной, пожалуй, раздражением, а может, и страхом. Ктандизо попыталась позвать Виктора ласкаться, но он помотал головой и улёгся, отвернувшись к стене. Калюжный сделал всё возможное, чтобы целиком завернуться в одеяло: «ничего не вижу, ничего не слышу».

Но когда Гзицино придвинулась ко мне, я не шарахнулся, я обрадовался. Я обнял ее и поцеловал в переносицу — не отделаться было от чувства, что целую милую кошачью или собачью мордочку, тёплую и шерстистую. Гзицино очень удивилась, но не испугалась; кажется, ей было забавно. Она прижалась ко мне — живая, гибкая, горячая плюшевая игрушка — поднесла к моему носу обезьянью ладошку и принялась что-то рассказывать, я бы сказал, ароматическим шёпотом. Запахи, которые она создавала, стали невесомо лёгкими, еле заметными, и речь в них шла, по-моему, о прекрасной жизни, уж не знаю, прошлой или будущей. Гзицино нагрезила восхитительно узнаваемый, как в детстве, запах лесного ручейка, мокрых камней, осоки, потом — каких-то нагретых солнцем ягод, вроде малины — и вдруг спохватилась, непосредственная, как большинство болтающих девочек, и сделала зиму, снег, мёрзлую хвою и острый запах мороза, внезапно оборвавшийся сладким и сдобным духом, наверное, блинов с вареньем. «Вот как мы живём», — сбивчивый и трогательный рассказ о детстве и девичестве… при том, что половина запахов наверняка осталась мне непонятна.

Я гладил её по чудесным волосам, шелковисто-гладким и тяжёлым, и у меня перехватывало дыхание от узнавания и тоски. Кто бы знал, что запахи могут вызывать такую нестерпимую ностальгию! Я ведь был — немой, перед шерстяной благоухающей иномиряночкой! Я не мог вспоминать «вслух», не мог в ответ похвастаться моим потерянным домом и моей потерянной жизнью, а так хотелось! Будь у меня возможность, думал я, поглаживая золотистый плюш мелкой шёрстки на плече и спине у девочки-лицин, я бы уж рассказал ей! Я бы, пожалуй, начал с парадного нашего старого дома на Разъезжей, попахивающего кошками и жареным луком. Потом показал бы запахи нашей квартиры — из кухни бы пахло мамиными щами или жареной корюшкой, ванилином или корицей, из ванной тянуло бы стиральным порошком, а из нашей комнаты — Ришкиными духами…

Видимо, из-за ароматической болтовни Гзицино, а пуще — из-за её тепла — я вспомнил запах Ришки с яркостью галлюцинации. Её духи, пахнущие чем-то смолистым и цитрусовым, её волосы, пахнущие шампунем и чуть-чуть — перьями воробышка, её чистую, солоновато пахнущую кожу…

Внезапно я обнаружил, что у меня текут слёзы, а Гзицино слизывает их, как щенок. Душа у меня болела нестерпимо, так, что не нашлось сил даже устыдиться, но моей инопланетной сестричке не нужны были ни мой стыд, ни жалкие попытки сыграть в крутость. Передо мной, как высоченная, до небес, бетонная стена, встало ужасное слово «НИКОГДА», а Гзицино, кажется, чуяла безнадёжный пыльный запах этого бетона.

И моя инопланетная сестрёнка сделала всё возможное, чтобы прогнать тоску. Женщины — совершенно особые существа, в каждой из них сидит мать, всё понимающая и сострадающая всем. Я здорово ощущал в Гзицино это материнское начало, её сострадание рассеивало, растапливало тоску — и, в конце концов, я заснул, обнимая инопланетянку и даже во сне чувствуя её запах или запах её мира…