Среди ночи его разбудила Наташа. Обняла горячей рукой, горячо дыша, шепнула в ухо:

— Тебе страшно?

Протирая глаза, он пробормотал:

— Нисколько. Разве я кричал? Разбудил тебя?

— Мне страшно… — и она уткнулась лицом в его плечо.

— Что-нибудь приснилось? Кащей Бессмертный? Баба-Яга?

Когда бывало ее жалко, всегда хотелось говорить, как с маленькой. Даже спросонья. Она прижалась к нему крепче.

— Это предчувствие. Что-то должно случиться…

— Ты глупая. Просто вчера Настеньке показалось, что больно глотать, ты вспомнила о Саше и вот… Пустые страхи. Ничего не случится.

Почему-то оба говорили шепотом, будто боясь кого-то разбудить, хотя Настенька с няней спали в другом конце дома.

— Не Настенька… Что-то должно случиться с тобой, с нами. Там… — и горячая слеза упала на его плечо.

— Но «там» уже все кончено! — почти крикнул он и осекся.

— Что кончено? Это еще случится.

Значит, не о том. Он вздохнул облегченно, обнял ее, целовал пальцы, волосы и через минуту услышал ровное дыхание. Спала. Спала, как дитя, уставшее от слез.

Он-то теперь долго не уснет. Чуть не проговорился. Почудилось спросонья, что она знает все. Это было бы несчастье, пропасть, бездна. Разбить ее бедное, преданное сердце. Подумать страшно.

В спальне полутемно. Горит лампада у икон, покачивается на серебряных цепях, освещая кроваво-красным светом лик богородицы. От легкого этого движения он оживает, кажется страдальческим, обреченным… Вот так же было и тогда, в сумерки, в полутемной комнате на Большой Морской, во флигеле в глубине двора, не по-питерски затененном деревьями. Не было лампады, но распятие из слоновой кости, пожелтевшее, как старческое измученное тело, оживало в страданиях при свете свечей. И прекрасная полячка, обольстительная, коварная, влекла его стать на колени перед изображением Христа и поклясться в верности до гробовой доски. Театр! Комедия! К чему ей понадобились такие необозримые сроки? Он горько улыбался. Комедия. А до сих пор щемит сердце.

И началось-то почти что в театре. В маскараде. Летели санки по Литейному. Сашка Бестужев уговаривал не заворачивать домой, а ехать прямо в маскарад, говорил, что поэт не должен бежать впечатлений бытия, что однообразие сушит воображение, мертвит фантазию, что цвет и звук тускнеет, глохнет в жизни, устремленной к единой цели, хотя бы и самой благородной. Много еще чего говорил, и захотелось уступить златоусту, витиеватому краснобаю. Слаб человек.

Но, приняв легкомысленное это решение, твердо положил себе быть не участником, а хладнокровным зрителем этих забав.

Сначала удавалось без труда. Оцепенел от яркого света, музыки, от зрелища комических масок, наряженных паяцами, нищими, чертями, торговцами; они бесновались, прыгали, плясали, только что не кувыркались. Их оттесняли великолепные кадрили античных красавиц, средневековых рыцарей, цветочниц, испанок, самоедов в звериных шкурах, пытавшихся величественными позами, неспешными танцами облагородить это разнузданное веселье. Удивительно было видеть среди этой не по-русски непринужденной и пестрой толпы чинов высокопоставленных и знатных — Новосильцева, Чарторыйского, Уварова… Около них увивалась очень грациозная маска, одетая разносчицей писем. Она совала им маленькие конвертцы, напропалую интриговала, указывая на некоторых степенных дам, сидевших в ложах, как видно объясняя, что послания писаны ими. Вельможи, распечатав конвертцы, показывали письма друг другу и очень смеялись. Подумалось, что в нашей столице даже на маскарадах соблюдают иерархию. И как раз в эту минуту бойкая почтальонша подлетела к нему и подала конверт. Менее всего можно было ожидать такое письмо на маскараде. Не письмо — мадригал. Писавшая называла его поэтом-гражданином, восхваляла его отвагу и мужество, лестно сравнивала с другими поэтами, каковые воспевают лишь утехи любви, забывая о горестях отчизны. Кто из светских дам, а тем более не светских, мог сочинить такое послание? Но нельзя сомневаться, что оно написано не мужской рукой. Слова, обороты фраз, неточность орфографии — все выдавало искреннее волнение, почти влюбленность. Теперь стыдно признаться самому себе, что лесть пронзила, как точный удар в самое сердце. Забыв решение оставаться в этом празднестве только зрителем, преодолевая робость, он подбежал к прелестной почтальонше и спросил, кем послана записка. Ответ последовал короткий: «Угадайте». Он стал указывать на тех, от кого было бы приятно получить такое признание. На величественную Антигону в белой тунике, не расстававшуюся с седобородым старцем, на задумчивую красавицу в лиловом домино, уронившую веер на барьер ложи, на жгучую брюнетку в костюме испанки: «Эта? Эта?» Почтальонша только отрицательно качала головой и вдруг, потеряв терпение, ткнула себя пальчиком в грудь: «Эта!»

Она не хотела назвать свое имя. Письмо было подписано инициалом К. «Пусть я всегда буду для вас госпожой К.», — сказала она. Всегда? Значит, эта встреча не последняя?

Он потерял дар речи. Оглянулся, разыскивая глазами Александра Бестужева и радуясь, что он исчез безвозвратно. На хорах трубачи гремели торжественным полонезом, пустела середина зала, медленно, слегка приседая, двигались пары, устремляясь к соседней зале. Она протянула ему руку, приглашая влиться в эту нескончаемую вереницу…

Домой он провожал ее в наемной карете, счастливый тем, что завтра увидит ее снова.

Теперь ему было непонятно, как мог он не заметить суетливую поспешность ее признаний, неженскую отвагу, с какой она атаковала его. Тогда казалось, что он завоевал ее своим талантом, своей несхожестью с другими. Простак, он не замечал, что был сам мгновенно завоеван ею! Во всем тогда чудилось роковое предназначение этой встречи. Еще по дороге, в карете, он узнал, что они могли встретиться гораздо раньше. Двое важных судейских чинов просили его принять некую даму, приехавшую из Польши хлопотать о своем муже. Он попал в некрасивую денежную историю. Дело должно было решаться в столичной уголовной палате… Из щепетильности, не желая до разбора дела подвергаться чьему-либо влиянию, он отказался ее увидеть. И вот — сама судьба. И перст ее он видел еще в том, что в маскарадном многолюдье, среди множества красавиц он отличил ее, еще не получив послания.

Так началось. И недолгие месяцы этого увлечения, головокружение, беспамятство, восторг оставили неизгладимый след в душе. И горечь.

Она не переставала удивлять его. Порывы страсти сменялись беседами о судьбах Польши и России. Но ей хотелось знать, что он думает об устройстве государства Российского, о его будущем. Что он думает! До сих пор ни одна женщина не интересовалась его мыслями о сих предметах. А ей хотелось знать, что думают и о чем говорят даже его друзья. Вот уж забота! Он хранил молчание не только потому, что свято оберегал тайны общества, но и потому, что угар любви заставлял его забывать обо всем на свете. Иногда ему казалось, что они поменялись ролями. В нем олицетворилось начало женское, преданное лишь сердцу. В ней — целенаправленная воля, мужской ум. В то же время бескорыстие ее казалось беспредельным. Ни разу она не заговорила о делах мужа. Само упоминание его имени, по ее словам, оскверняло их любовь. Их любовь выше всего земного, пошлого, хорошо если и ее имя он забудет и она останется для него навсегда госпожой К., как подписывалась тогда на маскараде. Пылкость ее, внезапные переходы от бурных ласк к проклятиям деспотизму, превращающему и поляков и русских в рабов, ошеломляли. Он забывал о деспотизме, бесправии и самозабвенно писал любовные стихи. Он не мыслил отдавать их в печать, как немыслимо было бы давать страницы своего дневника на суд Булгарину и Гречу. Однажды он прочитал ей стихи, которые особенно нравились ему самому, хотя и не выражали и сотой доли его чувств.

Эффект был неожиданный. «Иезус Мария! — закричала она, — вы сворачиваете с пути, на который сам бог направил ваш талант! Это же альбомные стишки! И вы читаете их мне, которая…» И вдруг она рассмеялась и повлекла его в спальню.

Никогда нельзя было угадать, как она поступит. И ведь была права. Стихи-то верно — альбомные. Растворяясь в любви, он становился похожим на всех.

Потом они сидели на кушетке у окна, и она спрашивала со своим неуклюжим, казавшимся ему очаровательным, польским акцентом:

— Скажи мне, что есть любовь к отечеству? Одним словом скажи.

Он не мог одним, но сказал коротко:

— Любовь к отечеству — это ненависть к его недостаткам.

Она вскочила, подбежала к столику, вынула из ящика тетрадочку в зеленом сафьяновом переплете. Объяснила: «Сюда я записываю изречения великих людей». Что-то начертала в книжечке, положила обратно и заперла на ключ. Как глупо, что он не полюбопытствовал заглянуть в книжечку. В блаженной истоме он смотрел на ее розовый локоть и думал, что он похож на морскую раковину, какие привозят из Италии и, прикладывая к уху, угадывают отдаленный шум волн. Впрочем, книжечку она все равно не дала бы. Нашлись бы тысячи уловок.

Подобно многим пылким влюбленным, он нуждался в наперснике. Буря чувств рвалась из груди, требовала выхода. Лучший друг Александр Бестужев не годился на эту роль. Трудно быть уверенным в его скромности. Иное дело Николай Бестужев, его старший брат, умный, сдержанный, мягкий. И однажды, когда он шагал по кабинету и бормотал то ли свои, то ли чужие строчки: «Куда, куда как не смешны забавы в сердце запоздалом…», тот спросил: «Влюблен?» Он будто только того и ждал, хотя за минуту не думал исповедоваться. Несвязно, бестолково, как мальчишка, он говорил о буре чувств, не испытанной доселе, о том, что у этой любви нет будущего, а будущее свое без этой любви он не мыслит. О ее неземной красоте и нежности, о неженском уме, о бездонных глазах, о чарующем голосе.

Ничуть не заражаясь его восторгами, Николай спросил:

— Кто? Где? Откуда? Рассказывай по порядку.

Тут он растерялся. Рассказывать, что дама познакомилась с ним в маскараде и на другой день они снова встречались? Но это же какая-то низкопробная, вульгарная интрижка! Что подумает Николай о госпоже К.? Так можно скомпрометировать женщину. Пусть ее имя не названо, но что о ней скажут? Странно, что и самому не пришло в голову. Надо бы подумать о таком неправдоподобном увлечении светской женщины.

Он замешкался, а потом плел что-то невразумительное о судейских чиновниках, которые их познакомили, чтобы разобраться в делах арестованного мужа, о каких-то общих знакомых, где они сначала встречались, о ее необычайном интересе к его стихам, его мыслям, его друзьям. Они с ней обо всем думают одинаково. И если бы женщин принимали в тайное общество, госпожа К. могла бы возглавить любую управу не хуже мужчины. Николай перебил его.

— Она подослана.

Обухом по голове.

— Кем подослана?

— Аракчеевым. Или его клевретами.

— С какой же целью?

— А ты уверен, что тайное общество продолжает быть тайным? Что ропот общего недовольства не доносится до ушей, которые его слышать не хотели? Но раз услышав, хотели бы доискаться, откуда идет этот шум.

— Но женщина…

— Мужчины часто любят говорить о женском коварстве, не понимая, что женщина становится коварной, когда теряет женские черты. А у госпожи К., по-моему, чисто мужская хватка.

Мгновенно охваченный сомнениями, он все-таки прошептал:

— Как ты можешь, не зная женщину, обвинять ее в предательстве?

— По твоему рассказу, восторженному, но правдивому, мне кажется, что я ее знаю лучше, чем ты. Ты ослеплен страстью, я — холоден.

Он все еще пытался сопротивляться.

— С каких это пор холод просветляет ум и зрение?

— Верно, с тех самых, как страсть лишает разума. Но слушай меня. С первой минуты эта госпожа К. обнаружила себя. Кто-кто, а ты-то, верно, по себе знаешь, как трудно влюбленному, а тем более влюбленной женщине признаться в своих чувствах. А эта дама с первой встречи не постеснялась обнаружить свои чувства. Деловые люди ходатайствовали за нее, просили тебя назначить встречу. Когда же встреча эта состоялась, дама не захотела даже упоминать имени мужа. Странно? Ты читаешь ей любовные стихи, она отмахивается и призывает выполнять в поэзии свой гражданский долг. Разве влюбленная женщина останется равнодушной к стихам, посвященным ей?

— Но есть другие доказательства любви!

— Другие? Но это зависит от темперамента. Может, ты ей в самом деле нравишься? Тем приятнее выполнять деловое поручение. И, наконец, почему ее интересует, о чем говорят твои друзья? Она-то рассказывала тебе, о чем говорят ее подруги?

— В такие низины мы не спускались.

— Низины! Во всей этой истории как нельзя лучше проявился твой характер, открытый, готовый доверять любому слову, чуждый подозрительности. А я, трезвый и хладнокровный, тебе разложил весь пасьянс. Карты сошлись — она шпионит. И умоляю, уноси ты ноги из этого флигелька на Большой Морской. Только виду не подавай, что обо всем догадался. Подведешь и себя, и общество.

Трезвый голос рассудка казался очень убедительным, но внимать ему не хотелось. Он был предан сердцу, как в отрочестве, когда писал витиеватые письма отцу.

На другой день он по-прежнему поехал к госпоже К. и против обыкновения застал у нее гостя. Это был молодой человек наружности непримечательной, какую трудно запомнить с первой встречи. Запомнился только синий фрак, по цвету сильно смахивающий на жандармский мундир. Досадно было, что после вчерашних речей Бестужева теперь всякий пустяк будет вызывать подозрения.

Молодой человек неразборчиво назвал свое имя и сразу заторопился прощаться. Хозяйка пошла его проводить, а оставшись один, он заметил на столике раскрытую книжечку в зеленом сафьяновом переплете, куда, по словам госпожи К., она записывала изречения знаменитых людей… Не удержался и прочел на раскрытой страничке: «Братья Муравьевы росли во Франции. Когда семейство возвращалось в Россию, мать сказала: „Дети, я должна вам сообщить ужасную вещь: в нашей стране есть рабы“».

Послышались легкие шаги, он поспешил отойти от столика. Госпожа К., не глядя на него, заторопилась убрать книжечку и запереть ящик. Но с него было достаточно и того, что он прочитал. Ничего опасного для Муравьевых не заключалось в этих строчках. Однако при чем же тут изречения великих людей? Это просто педантическая подробность жизни и воспитания людей, находящихся под подозрением. Николай Бестужев — настоящий провидец, и надо во всем следовать его советам.

Он вяло поболтал несколько минут и стал прощаться, объяснив, что надо готовиться к приезду жены, которая вернется завтра. Имя ее было произнесено впервые, и он заметил некоторую растерянность в ответных речах госпожи К.

Ночью сложились стихи:

А потом…

— Скажи ей, чтобы она уходила, — прошептала Наташа, не открывая глаз.

Что это? Неужели она может читать его мысли? Во сне или наяву? Он приблизился к ее лицу, пытаясь понять, не сонный ли это бред. Все так же, с закрытыми глазами, она повторила:

— Чтобы уходила. Сейчас же. Немедля…

— О чем ты? Кто должен уйти?

— Екатерина Ивановна.

— Опомнись, Наташа! Сейчас ночь, мы одни… Спи спокойно, никого нет.

Она резко повернулась спиной к нему и затихла.

Ну, виноват. Был грех. Но зачем же казнить всю жизнь? Как эта кроткая, безответная Наташа умела ревновать и ненавидеть свою соперницу! Да и какая же она соперница? Женщина на двенадцать лет старше его, никогда не владевшая ни его мыслями, ни его душой. Это была «связь», как называют такие отношения в судейских бумагах. «Находился в связи» еще до женитьбы. Муж Екатерины Ивановны Малютиной, сосед по имению Рылеевых, приходился дальним родственником Анастасии Матвеевны. Он очень сердечно отнесся к ней после смерти Федора Андреевича, одолжил довольно крупную сумму, чтобы она могла выкупить часть вещей и свой собственный портрет, описанные по решению суда. Вернувшись из заграничного похода, он был встречен Екатериной Ивановной с таким радушием и сердечностью, на какое может быть способна лишь женщина, только что перевалившая за тридцать лет, изнывающая от скуки в деревенской тиши. Его ждали. Она рассказывала, как долгими вечерами слушала воспоминанья о его младенческих годах, как обливалась слезами, представляя безудержную строгость отца, как вместе с тетушкой читала и перечитывала его письма. Он доверчиво внимал этому сантиментальному лепету, хотя трудно было представить, что эта жизнерадостная, деятельная женщина была способна обливаться слезами и проводить вечера, перечитывая чужие письма. Его ждали. Впервые в жизни ждали. В девятнадцатом веке прекрасные Иосифы перевелись, но жены Пентефрия здравствуют во все времена.

Эта крупная, румяная, пышущая здоровьем женщина была совсем не того типа, который ему нравился. Не было в ней ничего романтического, неземного, воздушного и мечтательного. Это всегда заставляло его чувствовать себя мужчиной, рыцарем, способным защитить, спасти, осчастливить. Екатерина Ивановна не давала простора его воображению. Она пошла в атаку, и он не устоял и сдался. Мимолетный этот роман не затронул его души, и в Острогожске воспоминания исчезли бесследно.

Казалось, все было позади. Было и быльем поросло. Но Малютин, умирая, назначил его опекуном своих детей, и волей-неволей ему приходилось постоянно встречаться с Екатериной Ивановной. Она не хотела считаться с тем, что он женат и любит свою молодую жену, старалась вести себя, как прежде. Он уклонялся, но по мягкости характера не мог оборвать эту связь. Ко всему этому примешивался еще долг матери, который не было возможности уплатить, и, самое страшное, Наташа до отчаяния ревновала его к женщине, которую он совсем не любил. Екатерина Ивановна, заметив это, делала все, чтобы укрепить ее в подозрениях, обращаясь с ее мужем как с давним и верным поклонником. Все это делало домашнюю жизнь нестерпимой. Если к этому прибавить, что в доме постоянно толклись его друзья, то можно представить, какой одинокой и заброшенной чувствовала себя Наташа среди постоянной сутолоки… Он понимал это, страдал за нее и не мог ничего изменить.

За окном светало. Послышалась барабанная дробь. Шли солдаты на ученье. Во дворе пропел петух. Его звонкий голос заглушил жиденький звон колоколов из ближней церквушки. Звонили к ранней обедне. Выходит, что он и не спал почти всю ночь? А Наташа спит спокойно. Вот что значит чистая совесть! Она страдает, но ей не в чем себя упрекнуть.

— Коли не спится — пора за дело.

Он встал, сунул ноги в шлепанцы, накинул халат, прошел в кабинет.

Из окна была видна Мойка. Серая, мутная, почти недвижная вода. Почему-то эта просторная восьмикомнатная казенная квартира, полученная от Российско-американской компании, нравилась меньше, чем василеостровская халупа с добродушной, крикливой хозяйкой за стеной. Потому что казенная? Казенный дом. Вспомнились вдруг предсказания прославленной Ленорман в Париже. Что-то она бормотала тихим, таинственным голосом, а он, глупец, не слушал. Смотрел на птицу с маленькими ушками и злыми глазами. А она что-то бормотала про казенный дом и тяжкие испытания… Арестанты, когда служил в уголовной палате, называли тюрьму казенным домом… Эк, куда забрели мысли! Но тем лучше. Прочь ночные видения! Он любит и всегда любил только Наташу. Она не хочет его ни направлять, ни подчинять. Для нее он опора, воплощение мужественности и силы. Это заблуждение, рутинное мышление изнеженного девятнадцатого века, что женщина лепит из мужчины все, что ей захочется. Откуда бы взялись Дантоны и Робеспьеры? Не Жозефина ли Богарне создала Наполеона? Какая чепуха!

За дело!

Из нижнего потайного ящика письменного стола он вынул тщательно заклеенный пакет, где лежала прокламация, составленная Сергеем Муравьевым-Апостолом, присланная от Южного общества Никите Муравьеву… Название должно было расположить к доверию солдат и нижних чинов, воспитанных в страхе божьем.

Выдержки из православного катехизиса:

«Во имя отца и сына и святого духа.

Вопрос: Для чего бог создал человека?

Ответ: Для того, чтобы он в него веровал, был свободен и счастлив.

Вопрос: Что значит быть свободным и счастливым?

Ответ: Без свободы нет счастья…

Вопрос: Для чего же русский народ и русское воинство несчастны?

Ответ: Оттого, что цари похитили у них свободу.

Вопрос: Стало быть, цари поступают вопреки воле божьей?

Ответ: Да, конечно, бог наш сказал: большой из вас, да будет вам слуга, а цари тиранят только народ.

Вопрос: Должно ли повиноваться царям, когда они поступают вопреки воле божьей?

Ответ: Нет!.. оттого-то русский народ и русское воинство страдают, что покоряются царям.

Вопрос: Что ж святой закон наш повелевает делать русскому народу и воинству?

Ответ: Раскаяться в долгом раболепствии и, ополчась против тиранства и нечестия, поклясться: да будет всем один царь на небеси и на земле — Иисус Христос.

Вопрос: Что может удержать от исполнения святого сего подвига?

Ответ: Ничто! Те, кои воспротивятся святому подвигу сему, суть предатели, богоотступники, продавшие души свои нечестию, и горе им, лицемерам, яко страшное наказание божие постигнет их на сем свете и на том.

Вопрос: Каким же образом ополчиться всем чистым сердцам?

Ответ: Взять оружие и следовать за глаголющим во имя господне, помня слова спасителя нашего: блаженны алчущие, и жаждущие правды, яко те насытятся и, низложив неправду и нечестие тиранства, восстановят правление, сходное с законом божиим.

Вопрос: Какое правление сходно с законом божиим?

Ответ: Такое, где нет царей. Бог создал всех нас равными и, сошедши на землю, избрал апостолов из простого народа, а не из знатных и царей.

Вопрос: Стало быть, бог не любит царей?

Ответ: Нет! Они прокляты суть от него, яко притеснители народа…

Вопрос: Что же наконец подобает делать христолюбивому российскому воинству?

Ответ: Для освобождения страждущих семейств своих и родины своей и для исполнения святого закона христианского, помолясь теплою надеждою богу… ополчиться всем вместе против тиранства и восстановить веру и свободу в России.

А кто отстанет, тот, яко Иуда предатель, будет анафеме проклят. Аминь».

Здорово написано! Он откинулся в кресле, еще раз перечитал последнюю страницу. Вот так надо говорить с солдатами. Свобода, равенство и братство — все эти слова, пленительные для французских санкюлотов, для русского солдата звук пустой. Он привык слушать живую речь только с церковного амвона, когда в сумраке и благолепии храма ему чудится, что вещает сам бог. Хорошо бы, чтобы катехизис этот прочитал солдатам полковой священник. Найдется ли такой?

Южане действуют решительнее и смотрят в корень. Эти три листочка бумаги могут поднять сотни солдат. А в Питере мы мусолим конституцию Никиты Муравьева, спорим с параграфами, придираемся к словам, как будто дело уже сделано и завтра нужно только обнародовать новый закон. Действовать, действовать и поскорее выйти из кабинетов к людям.