Майами, Флорида. Штат Ричмонд — на юго-западе, Бискайский залив — на востоке. Что еще? В центре Флэдшлерстрит упирается в 47-ю авеню. Флэдшлер — жизненная артерия нижней части города; широкая, прямая улица, освещенная по вечерам и ночами многоцветными огнями световых реклам. Центр губчатой резины — слева; компания мотоциклов Вилли Темпля — справа; слева — займы от 30 до 600 долларов (дайте только вашу подпись); справа — страховое агентство Шольтца; слева — майамские мастера (высокая надежность); справа — ПИКС — танцевальная академия. Акробатический балет; современный гавайский джаз; солнечный стиль; слева… Банки, страховые агентства, похоронные бюро, обувные магазины, кинотеатры, бары, гаражи, скобяные лавки, рестораны, фотостудии, дискотеки. Но прежде всего, Флэдшлер — это улица самых больших магазинов Майами: Кресса, Бердейна, Бэйкера, Ричарда. Флэдшлер.
День и ночь эмигранты-кубинцы бродят по этой вылизанной, спесивой улице. Лезут на лоб глаза, гулко колотятся сердца, из разинутых ртов вырывается удивленное — ах! или невольное — ох, носы утыкаются в витрины Бердейна: ценные меха, ослепительные туалеты (последний крик моды), роскошная обувь. Голубые, зеленые, желтые плафоны, удачно размещенные декораторами, оттеняют блеск лака, высвечивают чарующие блики шелков… Разглядывать витрины на Флэдшлере — одно из немногих удовольствий, доступных кубинским эмигрантам, до сих пор не нашедшим работы, существующим на шестьдесят долларов ежемесячного пособия от Центра по трудоустройству кубинских эмигрантов. Они ютятся в нездоровых каморках у берега реки или в квартале, который кто-то (не без черного юмора) обозвал «Раем». Засунув руки в пустые карманы, эти мужчины в сопровождении изможденных женщин бредут по Флэдшлеру. Смотреть. Смотреть. Наполнить глаза проигрывателями, кухонной утварью, холодильниками, разным оружием, спорттоварами, посудомоечными машинами, косметикой, коврами, искусственными цветами, часами, мебелью, моторными лодками, гардинами, пальто, игрушками, автомашинами, стиральными порошками, консервами, мотоциклами, дамскими сумочками. Мечтать об этом мире вещей, созданных для всевозможного комфорта, на все вкусы, на каждый час, для всяческого употребления, для удовлетворения любого каприза. Вещей таких разнообразных окрасок, форм, объема; сделанных из пластмассы, стекла, глины, алюминия, дерева, золота, гипса, серебра, стали, хрома, кожи, платины, жести, шерсти, бронзы, цинка, каучука. Вещей, чтобы вставать на них, ложиться, садиться, мыться в них, спать на них, просыпаться, радоваться, напиваться, покрываться. Вещей для рук, ног, волос, лица, ушей, глаз, спины, секса, губ. Вещей хрупких, прочных, вечных, бракованных. Вещей, чтобы слушать их, пробовать, осязать, нюхать. Вещей, которые не только продают, но и дают на прокат, в наем, продают в кредит, разыгрывают в лотерею, обменивают. Позади тех, кто смотрит (пока пальцы щупают в кармане немного мелочи, два-три смятых доллара), по мостовой плывут или мчатся машины, принадлежащие тем, кто покупает. Машины всех марок, цветов, стоимостей и объемов. У руля флоридец, чей презрительный взгляд скользнет, задержавшись едва секунду, по спинам, склоненным над забитыми до отказа вещами первой, второй, третьей, четвертой, пятой, шестой необходимости витринами.
Да, Майами, Флорида. Сюда-то я и прибыл 12 марта 1964 года после почти недельного дрейфа на утлой лодчонке.
Через три дня после апрельской забастовки 1957 года я ушел из дома и бросил работу. Старик дал мне сто песо, и я нашел комнатку в пансионе на улице Бенхумеда. Поэтому мне удалось спастись. Многих из нашей ячейки убили; кое-кто скрылся, и лишь некоторым удалось пробраться в Сьерра-Маэстру. В Гаване нас осталось едва пятеро, и нас упорно искала полиция.
Лавастида тогда сумел организовать мой уход в Повстанческую армию. Другого выхода у меня не было. Однажды во вторник он сказал мне, что в эту пятницу мы отправимся в Сантьяго на грузовичке его отца. Мы повезем небольшой груз: швейцарские часы и образцы тканей. Якобы мы едем продать часы и отрезы розничным торговцам в Сантьяго, Ольгине и Тунас.
Я позвонил Йоланде. Как всегда, мы назначили встречу на нашем обычном месте в парке Сан-Мариано.
Мы встретились в восемь вечера.
— Я рада видеть тебя.
Ее худенькая рука скользила по песку, оставляя пять одинаковых бороздок, прочеркнутых пальцами.
— Я тоже, — ответил ей я, глядя на эту руку, которая вдруг замерла.
Она резко вскинула ее и прижала к голове голубую полотняную панаму, чуть было не сорванную ветром. Потом, принялась долго и тщательно заправлять под нее пряди непокорных каштановых волос. А я — после стольких лет — все смотрел и смотрел на нее.
«Сколько? Пять лет». «Незабудка» — так зовут в провинции Пинар дель Рио кустарник, на котором растут эти лиловые цветы.
— Что это у тебя? — спросил я.
— Цветок незабудки.
Мы сидели в скверике Сан-Мариано, кварталах в десяти от школы имени Эдисона. Уже наступила ночь. Лиловый цветок покоился меж страниц ее книги — «Физика. Часть III». Может быть, она и показала мне ее только для того, чтобы произнести название цветка — «не-за-буд-ка». Незабудка!
Не так просто все у нас складывалось сначала. Первое время, когда я провожал ее домой, она настойчиво отклоняла мои постоянные и горячие приглашения в кино.
Познакомились мы в китайской лавочке, куда ученики из школы имени Эдисона ходили есть фруктовое мороженое.
«Как тебя зовут?»
«Лукреция Борджа», — ответила она, продолжая с удовольствием лакомиться мороженым.
«Ну, а я — Летучий Голландец».
Пару кварталов я шел за ней следом.
«Ты здесь живешь?»
«Да, недалеко».
— Тогда, помнишь? — говорю я ей теперь, — ты не хотела мне сказать, как тебя зовут.
— Зато я знала твое имя.
— Знала? Откуда же?
— А вот так, вот так.
— Что это значит «вот так, вот так»?
Она засмеялась.
— Моя разведка мне донесла.
Мы оба смеемся. И я ее наконец целую. Грубо погружаюсь губами в ее губы, учебник физики падает на траву, и моя рука ищет под кофточкой ее маленькие упругие груди.
Панамка прочно сидела на голове, и уже не спадали на лоб непокорные завитки каштановых волос. Старательно она надела темные очки и посмотрела на меня.
Потом улыбнулась:
— Я постарела?
— Нет, все такая же, — прошептал я.
— Ну, не будем преувеличивать.
Несколько секунд она пристально смотрела на меня сквозь дымчатые стекла; улыбка постепенно сходила с губ, и они плотно сомкнулись.
Я снова посмотрел на море, захватил горсть песку и стал медленно сыпать его сквозь пальцы.
— Ты вышла замуж? — спросил я ее, глядя на золотой холмик, выраставший у меня под рукой.
Послышался приглушенный треск мотора прогулочной лодочки из Бакуранао, которая медленно подходила к причалу.
— Лучше расскажи о себе, — попросила она.
«Не так уж и много я могу рассказать, — сказала она. — Мне восемнадцать, я учусь, родилась в Фоменто…»
Я рассмеялся:
«Да это невозможно!»
«Что?» — удивилась она.
«Я ведь тоже родился в Фоменто. Совсем маленьким меня перевезли в Гавану».
Она тоже рассмеялась и выбросила стаканчик из-под мороженого. Я поспешно предложил ей мой носовой платок, чтобы вытереть пальцы.
«Можно, я провожу тебя до дому?»
«До угла».
«А где ты живешь?»
«На углу улицы Акоста и Хуан Дельгадо».
«А я на углу Эредиа и Либертад».
«Это далеко».
«Неважно. Я все равно провожу тебя домой».
* * *
— Паспорт? — спрашивает меня таможенник.
Я лишь улыбаюсь в ответ. У меня пятидневная щетина, и я совсем сгорел на солнце. Ему что — никто так и не объяснил, что я убежал с Кубы на речной лодчонке, почти умер от жажды в Карибском море и меня подобрала североамериканская береговая охрана? Или он думает, что, удирая, мне следовало бы еще запастись и паспортом?
— Извините, — бормочет он.
Ну и тип, прямо для рекламы пива: круглые румяные щеки, русые волосы и сильный, словно племенной бык. Сказал мне, что очень сожалеет. О чем это он сожалеет? О том, что я все-таки добрался до Соединенных Штатов, или о том, что мне пришлось столько вытерпеть во время плавания по Мексиканскому заливу, кишащему акулами?
Но смотрит он на меня с симпатией. Если я не ошибаюсь, он извинился за собственную глупость.
Интересно, как это у потерпевшего кораблекрушение может быть еще и паспорт?
Из металлической коробки он достает белую карточку и начинает тщательно заполнять ее. Мне он объясняет, что это эмигрантская карточка «под честное слово». (Он заполняет ее согласно инструкции печатными буквами.)
— Ваша фамилия?
— Вилья Солана.
— «Солана» с одним «л»?
— Да, с одним.
— Ваш адрес в Соединенных Штатах?
Какой же такой мой адрес в США могу я ему дать? Отвечаю, что у меня в США нет семьи.
— Друзья?
— Друзья? Нет, никого.
Но функционера это не тревожит. Многие приезжают в Соединенные Штаты, не имея ни малейшего представления, где и как они будут жить. Я-то, по крайней мере, хорошо говорю по-английски и я молод. Наверное, об этом он и подумал, потому то вдруг с явной симпатией подмигивает мне.
— Олл райт, мистер Вилья. У вас есть деньги?
Деньги? Да, мне удалось вывезти с Кубы 300 долларов. Полчаса спустя с удостоверением в руках я выхожу из здания эмигрантского центра. На следующий день мне предстоит явиться в центр по трудоустройству (он записал мне адрес) и получить там карточку политэмигранта, которая дает право на шестидесятидолларовую ежемесячную субсидию и… что еще? Больше ничего.
Сейчас самое главное побриться, вымыться, купить кое-что из одежды и найти дешевую гостиницу. Я пускаюсь в путь по 26-й улице. Несмотря на то, что по виду я очень отличаюсь от прохожих, на меня не обращают внимания. Правда, я не оборванец, одежда только очень сильно помята. Наверняка где-то поблизости есть парикмахерская. Да, вот в трех кварталах «Чарльз барбер шоп». В салоне три кресла, но занято лишь одно.
— Прошу сюда, мистер, — произносит по-английски с акцентом, напоминающим вкус мексиканского перца, лысый в толстых черных очках парикмахер, облаченный в девственно белый халат.
— Подстригите и побрейте, — отвечаю я ему на всякий случай по-испански.
В его взгляде явное неудовольствие. Похоже, кто-то из кубинцев остался ему должен.
— Мексиканец? — спрашиваю я его, пока он повязывает мне на шею белоснежную крахмальную салфетку.
— Йес, сэр.
Он ответил мне по-английски — верный признак того, что не расположен вступать в разговор. Но у меня нет желания сдаваться.
— Я ищу какой-нибудь дешевый отель, — продолжаю я опять-таки по-испански, в то время как он резким движением откидывает кресло назад.
— Здесь вблизи такого нет, — отвечает мне он теперь тоже на испанском.
Он мылит мне подбородок; прекрасный аромат (так пахнет шоколад, если только можно привести это сравнение) пены.
— Не обязательно близко отсюда. Все равно где.
Он долго молчит, продолжая мылить мне лицо.
Я закрываю глаза.
— Есть один вполне приличный. Отель «Сильвия».
Мне отвечает явно не парикмахер-мексиканец. Это кубинский акцент. Приоткрыв глаза, я вижу говорящего: старик, сидевший на первом кресле, его только что побрили.
— Спасибо, — отвечаю я ему. — Это далеко отсюда?
— Порядочно, — бросает он.
Потом подмигивает мне.
— Только что прибыли?
— Вчера вечером.
— Через Испанию или Мексику?
— На лодке.
Старик издает легкий свист.
— Крепко досталось?
— Порядочно.
Парикмахеру потребовалось сорок минут, чтобы меня подстричь и побрить.
Старика уже давно обслужили, но он уселся на один из стульев, стоящих у двери в салон, и медленно курит. Ему явно хочется поговорить со мной.
— Сколько с меня? — спрашиваю я парикмахера, глядясь в зеркало.
— Три восемьдесят плюс чаевые, сеньор.
— А всего?
— Четыре доллара.
Из моего кожаного бумажника, в котором я держу свои триста долларов, он получает ровно четыре. «Спасибо» мне не говорят.
Старик встает, мы выходим на улицу и идем по ходу движения.
— Это к гостинице? — спрашиваю я.
— Ага.
Чтобы удовлетворить его любопытство, пришлось рассказать о моих приключениях. Я поведал ему, что отплыл ночью с пляжа Варадеро на лодке с мотором, подвешенным за кормой. Сначала, пока хватило сил, шел на веслах, когда же почувствовал, что достаточно отошел от берега, включил мотор. Два дня шел с мотором, потому что догадался захватить дополнительный бочонок бензина. На третий день топливо кончилось, и я лег в дрейф. На четвертый день у меня кончилась пресная вода. Поздно ночью близ Андроса на меня наткнулась береговая охрана североамериканских морских пограничников. Ночь я провел в тюрьме. На пятый день меня допросили в Федеральном бюро расследований и сфотографировали. На шестой день выпустили на свободу (предварительно убедившись, что я платежеспособен, у меня же было триста долларов). Но и на седьмой день я не мог поступить как господь бог, то есть отдохнуть, ибо пришлось, как было приказано полицией, явиться в эмигрантский центр.
— И седьмой день как раз сегодня.
— Да, уж вижу, — отвечает старик. — А где вы провели ночь шестого дня?
— В сквере, — улыбаюсь я.
Мы проходим еще несколько кварталов.
— Здесь вы можете сесть на автобус до 14-й улицы и там…
— Я возьму такси.
Он протянул мне руку, сказал, что его зовут Эрнесто Травьесо и что он приехал в Майами в 1960 году. Не стал объяснять, на что живет, но, судя по одежде, дела его шли неплохо.
— Рикардо Вилья Солана, — в свою очередь, представился я. — И вы знаете, где меня найти: отель «Сильвия», если будет комната.
* * *
Каждый день я ждал ее у выхода из школы. Она позволяла проводить себя до бара «Виктория» в квартале от дома, но упорно отказывалась остановиться и поболтать. Или пойти в кино.
Та встреча в скверике Сан-Мариано, по сути, и была нашим первым любовным свиданием (лиловый цветок незабудки, учебник по физике, долгий жадный поцелуй…). С тех пор мы виделись почти каждый вечер; в голове у меня сейчас путаются места и даты, но, кажется, впервые я пришел к ним домой в мае 1956-го.
Мне кажется, мы любили друг друга. Но, по сути дела, ничего друг о друге не знали. Нужна была эта забастовка старшеклассников в Виборе, чтобы я узнал, кто же она в действительности, а она узнала всю правду обо мне.
Дело было во вторник. И хотя прошло много лег, я никогда не забуду эту дату — 17 ноября, потому что в этот день мне исполнилось 19 лет.
Был создан стачечный комитет, и Движение 26 июля назначило по делегату в каждую школу. Мне поручили пойти на собрание учащихся школы имени Эдисона, которое проводилось в доме Папо Молина, учившегося в колледже Маристас. (Папо Молино после пыток убили в ночь на рождество 1958 года.)
Я позвонил Йоланде и попросил извинения, тем более необъяснимого, что у меня день рождения. Но, как ни странно, она мне поверила. Не помню точно, но, кажется, я сказал ей, что мне нужно навестить тетку Марго, у которой довольно серьезно расстроилось здоровье. (Несмотря на свои семьдесят пять лет, она, казалось, еще никогда не чувствовала себя лучше.)
В восемь вечера я подошел к дому № 179 на улице имени Хуана Бруно Сайяса, где жил Папо Молина.
Постучал.
Мы оба чуть было не закричали от удивления. Именно Йоланда открыла мне дверь.
Прогулочная лодочка все ближе подходила к причалу.
— Ты вышла замуж, Йоланда? — снова спросил я ее, стряхивая с ладоней приставший к ним песок.
За темными стеклами очков я не видел ее глаз, но знал, что она пристально смотрит на меня.
— Да, я вышла замуж.
Опершись руками на песок, она поднялась и направилась к морю, подняла юбку выше колен и вошла в воду. У нее были плотные загорелые бедра. Я тоже встал, сбросил кеды и приблизился к воде. У самой кромки прибоя лежал обломок красноватой раковины, я поднял его.
— Да, — повторила она. — Пойдем.
Я подобрал рубашку и, раскачивая кедами, рядом с ней пошел к причалу.
— На сколько я тебя старше?
Я ждал ответа, притворяясь, что внимательно разглядываю перламутровый обломок.
— Мне двадцать пять лет. Ты это хотел узнать? А тебе двадцать шесть. Так?
Я отвел взгляд. Резко швырнул в воду осколок. Она вышла на берег и принялась выжимать на песок намокший подол юбки.
— Прокатимся на лодке? — пригласил я ее.
Она стряхнула песок со ступней и надела туфли.
После того вторника мы уже не скрывали друг от друга нашу революционную деятельность. Естественно, мы работали в разных группах. Она никогда не принимала прямого участия в моей работе. Передо мной стояли иные задачи: более рискованные, более опасные. Лишь один раз она спрятала у себя в доме две бомбы. Те самые, которые потом взорвались в здании центрального управления телефонной компании в Сантос Суаресе.
Я окончил колледж в сентябре этого года (1956 год), но не стал поступать в университет. Мне пришлось работать, и я через родителей устроился на место помощника по рекламе в транспортную компанию.
Мы с Йоландой строили различные планы. Кто не делает этого в юности? Мы мечтали пожениться, иметь детей, быть счастливыми. Но кто же не мечтает о семье, детях, счастье? Лишь потом мы узнали, что счастье — только одна из граней большой жизни, так же как страдания или выполнение долга. Того счастья, как мы тогда его себе представляли, нет.
Около двух часов мы катались по морю. Когда наша лодка подошла к причалу, ночь почти наступила. Я выскочил на деревянный настил и помог ей выйти.
— Куманек, — напомнил нам хозяин лодки, — мы уговорились за пять песо.
Я вынул из кармана бумажку и протянул ему.
Средь сгустившихся сумерек мы побрели по причалу, осторожно ступая на мокрые, отстающие друг от друга доски.
Там, вверху, оттененная чернотой неба висела мутная луна. Мы шли по еще сохранившему солнечное тепло песку. Вдали мерцали огоньки ресторана в Бакуранао. Пляж был пустыней. Я резко остановился и мягко обнял Йоланду за талию, нежно привлек к себе и прижался к ее телу. Она беспомощно опустила руки и потупила глаза.
— Пусти меня, — прошептала она.
Я приблизил губы к ее губам, но она отвернулась.
— Не надо, пожалуйста.
Луна скрылась за плотными, серыми облаками. Окутанные тьмой, мы долго стояли не двигаясь.
— Пойдем, — тихо позвала она.
Я опустил руки, и она сделала шаг назад. Мы пошли к ресторану.
* * *
В гостинице «Сильвия» нашлись свободные комнаты. Хозяином оказался ушлый кубинец, сумевший вывезти свои деньги с Кубы уже после 1959 года. Он потребовал уплатить за неделю вперед: 56 долларов, то есть по 8 долларов в день.
Гостиница была далеко от центра, маленькая, без всяких удобств. Но цена мне подходила. Я получил номер на втором этаже (в отеле было всего 30 комнат, но моя вызывающе нумеровалась 209). Маленькая каморка, кремовые обои на стенах, узенькая кровать, один стул, алюминиевая ширма, алюминиевый же ночной столик и дающая жидкий свет лампа у изголовья. Единственное украшение — позолоченная рамочка с репродукцией картины Ремингтона «Нападение на военный обоз».
Я подвел краткий баланс своим финансам: оставалось 210 долларов. Это не много, но, по крайней мере, неделю можно быть спокойным за комнату. Мне предстояло еще купить одежду, идти в центр по трудоустройству и затем искать работу.
Сам хозяин указал мне на расположенный неподалеку ресторан «Гонконг», где за недорогую цену кормили вполне прилично.
Было уже двенадцать дня и хотелось есть. Все же лучше сначала купить одежду.
Почти рядом с гостиницей я набрел на лавочку, где продавали все: от лыжных штанов до плавок, пляжных панам и зонтов. После бесконечного торга я наконец приобрел две пары брюк, три рубашки, нижнее белье, носки, пару башмаков на резиновом ходу, чемоданчик, свитер и клетчатый спортивный мешок (не очень модный товар, обошедшийся мне поэтому всего в пятьдесят долларов).
Я вернулся в «Сильвию», поднялся в номер и переоделся. Кормили в «Гонконге» достаточно скверно, но действительно недорого. Я пообедал (жареный рис, тушеная с овощами свинина и пиво) за три доллара.
Потом снова вернулся в «Сильвию» и уселся на один из двух стоявших в вестибюле ветхих диванчиков полистать не менее ветхий номер «Майами ньюс». Принялся искать в отделе объявлений приглашения на подходящую работу, хотя, говоря по правде, мне сейчас подошла бы любая, принимая во внимание, что из всего моего капитала осталось едва сто пятьдесят долларов.
Время подходило к четырем пополудни. Вестибюль был пуст, только за барьером шумно зевал хозяин Феликс Мартинес. Заметный мужчина! Больше, чем на кубинца, он походил на испанца: розовощекий, с волосами соломенного цвета и светлыми глазами. Я положил номер «Майами ньюс» на прежнее место (то есть на ковер) и подошел к нему. Еще утром я обратил внимание, что рядом со шкафчиком для ключей у него висит портрет Кеннеди и плакатик на испанском и английском языках: НАС НЕ ИНТЕРЕСУЕТ ПОЛИТИКА. НАС ИНТЕРЕСУЕТ ОБСЛУЖИВАТЬ ВАС. Я облокотился о барьерчик и спросил:
— Вы можете сделать для меня исключение?
Он осоловело поднял глаза. С улыбкой я показал на плакатик.
— Когда ищешь работу в Майами, неизбежен разговор о политике, правда?
Чтобы стряхнуть дремоту, он раскурил сигарету, и его голубые глаза уставились на меня. Сколько ему будет лет? Если судить по мешкам под глазами, около пятидесяти.
— Хотите совет? — медленно спросил он.
— Конечно, — отозвался я.
— Не работайте с кубинцами, работайте с североамериканцами.
— Почему вы так говорите?
— Я знаю, что говорю.
— А вы разве не кубинец?
— Был, — отозвался он. — Прошедшее время… так, кажется, это называется.
— Прошедшее…
— Сегодня я североамериканец.
— Вижу.
Мне тоже захотелось закурить, но подаренная в полицейском участке пачка «Кэмела» уже кончилась.
— Сколько времени вы в Соединенных Штатах?
— С 1959 года. Я уехал с Кубы в июле.
— А почему вы мне советуете работать только с янки?
Он твердо посмотрел на меня.
— Я не сказал с «янки», мой друг, я сказал с североамериканцами. Это не одно и то же. Послушайте, а когда вы приехали? Дня два назад, полагаю.
— Действительно два-три дня назад.
— Слишком мало, чтобы плохо отзываться об американцах. Здесь многие их ругают. Неблагодарные. Если бы я был Джонсоном, знаете, что я бы сделал? Выслал их обратно на Кубу. Да, да, именно так я и поступил бы. «Ах ты еще после всего, что мы для тебя сделали, нас поносишь? Ну и с богом, валяй обратно на Кубу».
Он тряхнул волосами.
— Понятно? Вот почему я не хочу говорить о политике.
— Я вас понимаю, — согласился я.
Он погасил сигарету в стеклянной пепельнице, стоявшей на барьере.
— У вас здесь есть родственники?
— Никого.
— А друзья?
— Об этом же самом меня спросили в эмиграционном центре. Кое-кто из знакомых есть. Из приехавших раньше. Но это не друзья. Звонить им я не думаю.
— И очень хорошо делаете. Знаете, поразительно, до чего быстро люди здесь теряют память. Никто ни о ком не хочет помнить. Держу пари, что, если вы позвоните кому-нибудь из ваших бывших знакомых, получите отбой.
— Возможно.
— Наверняка, — уточнил он.
Мы проговорили еще добрых полчаса. Я поинтересовался группами активного действия в Майами.
— Много шарлатанства, много пустой болтовни, много желания примазаться. По правде говоря, стоящих мало. Собираются в отеле «Мак Алистер», устраивают банкеты, выдают обещания — и все. Мне-то в конце концов все равно: я ведь не думаю возвращаться, даже если этот мулатский журавль Батиста снова станет президентом. Все мое теперь здесь — в Соединенных Штатах.
— Но ведь не все группы одинаковы. Мне так кажется, — осторожно начал я. — У кого-то, наверное, есть и прочные связи с правительством…
— А, все они твердят, что двери Белого дома для них открыты; все они встречаются с адмиралами, обедают с крупными государственными деятелями, спят с дочкой шефа ЦРУ… Треп, чистый треп. По мне единственный, у кого есть в руках что-то конкретное — это хромяга Оросман, ну тот, что из Национального революционного движения, знаете?
— НРД?
— Национальное революционное движение. Эти да, говорят мало, зато много делают. Такие мне нравятся.
— Где я могу его увидеть?
Он улыбнулся:
— Послушайте, вы не слишком ли спешите?
— Я действительно спешу. Я замолчал.
— Увидеть хромого нелегко. Он держит ресторан близ Ламмус Парк, Оушен Драйв, пляж Майами.
— Вы с ним знакомы?
— Немного, — уклончиво ответил хозяин.
— Но достаточно чтобы…
— Не достаточно, — обрезал он меня. — Не достаточно.
Я помолчал немного, потом состроил разочарованную мину.
* * *
Случайность или судьба? Ни то ни другое: просто жизнь. Она разлучила нас в апреле 1958 года: Я ушел в Сьерру, а три месяца спустя Йоланда эмигрировала в Венесуэлу. И до того сентябрьского вечера 1959 года мы ничего не знали друг о друге. Я уже не помню, где мы встретились, кажется, у кинотеатра радиоцентра. Но я помню ее слезы, катившиеся по моей бороде, и вцепившиеся в мою оливково-зеленую форму пальцы. Она еще в апреле вернулась из Венесуэлы и настойчиво искала меня. Она не знала, что в марте я женился на девушке из Пласетас, с которой познакомился с Сьерре, — Ирмине. Я и сейчас не могу объяснить, почему мы поженились. Брак наш, длился немногим больше года, мы расстались с ней так, как прощались перед боем с товарищами по Сьерре: рукопожатие и долгий грустный взгляд…
— Я женился.
Лицо ее мгновенно приняло спокойно-замкнутое выражение.
— Рада за тебя.
Я помолчал, предложил ей пойти выпить, но она отказалась. Она ушла, и больше до сегодняшнего дня 1964 года мы никогда не встречались.
Сейчас молча мы рядом шли по траве. Я внезапно почувствовал, как ее рука нежно коснулась моей и мягко отстранилась.
— Иди, — сказала она, останавливаясь.
Поднявшаяся выше, окруженная золотистым нимбом луна выплыла из облаков.
— Мы не пойдем в ресторан?
— Нет. Пойдем лучше ко мне.
— Ты не беспокойся, у меня есть немного еды, — сказала Йоланда, ощупывая стену в поисках выключателя. Она зажгла свет, и я вошел в единственную комнату домика. Кровать была не убрана и на ней лежало что-то из белья, что Йоланда тот час же спрятала в чемодан.
Я закрыл дверь, сел на кровать и закурил сигарету. Она достала из стенного шкафчика электрическую плитку…
— Помочь тебе?
— Пока не надо, — ответила она и поставила плитку на столик.
Я стряхнул пепел на пол. Она бросила на меня взгляд:
— Ты больше не женился?
Я отрицательно качнул головой.
— Так я и думала.
— Почему?
— Это, — она показала на стряхнутый на пол пепел, — свойственно холостякам.
— Прости, ты хочешь сказать, заядлым холостякам.
— Заядлый холостяк в двадцать шесть лет?
— Тонущий корабль, — улыбнулся я.
— Ну раз ты так говоришь.
Из того же шкафчика она вынула полиэтиленовый мешочек с яйцами; затем достала содовые галеты и две бутылки вина…
* * *
Прошло еще три дня, пока я не познакомился с Тони Мендесом, который должен был проложить мне путь к хромому Оросману. Долгих тоскливых три дня, во время которых я занимался разными делами. Сходил в центр по трудоустройству кубинских эмигрантов. Мне сделали прививку против полиомиелита, снимок грудной клетки, пообещали оформить вид на жительство через две недели, выдали голубенький ордер на склад. Красный Крест вручил мне коробочку, в которой были: пакет ваты, аспирин, безопасная бритва и лейкопластырь. Но, вне всякого сомнения, самым важным был чек на шестьдесят долларов.
Я продолжал внимательно читать и «Майами геральд» и «Майами ньюс», но в отделе объявлений все не было подходящей работы.
Была пятница — шестой день моей свободной жизни в Майами. Часов в восемь, поужинав в «Гонконге» (по горло сытый осточертевшей китайской кухней), я присел в вестибюле отеля выкурить сигарету. Я больше не заговаривал с хозяином гостиницы, мы только здоровались.
Где-то через полчаса вошел он. На вид ему можно было дать лет двадцать пять. Высокий, интересный, элегантно одетый мужчина. От него исходил легкий аромат одеколона, он курил дорогую сигару с пластмассовым мундштуком. Минут за десять до этого я услышал на улице глухой шум мотора гоночной машины.
Он уселся напротив и принялся листать журнал, посвященный автомобильному спорту.
Судьба оказалась вдвойне благосклонной ко мне: он попросил огонька, и я сообразил сказать ему (по-английски), что в «Майами геральд» помещено объявление о продаже «феррари» всего за три тысячи долларов. Фраза оказалась магической. Конечно, он-то не читал последние три дня с таким вниманием отдел объявлений. Но, судя по всему, я угодил ему прямо в сердце.
— Действительно?
— Я прочел об этом вчера.
— Всего за три тысячи?
Он вернул мне спички и сел рядом со мной на диван.
— Кубинец?
— Да, — ответил я по-испански.
— Я тоже.
Он протянул мне руку:
— Тони.
— Рикардо.
— Ты давно здесь?
Он стал обращаться ко мне на «ты», и мне показалось своевременным сделать то же самое.
— Меньше недели.
— Какой дорогой?
Я улыбнулся:
— Морем. Я присобачил мотор от «шевроле» к лодчонке и… ну, словом, я здесь.
— Мотор от «шеви»?
— Ага.
— Какого года выпуск?
— Пятьдесят шестого. Правда, пришлось немного переделать крышку и хорошенько прочистить бензопровод.
Я немного разбирался в механике, но, конечно, не настолько, как мне хотелось, чтобы он поверил; разумеется, и про мотор от «шеви» тоже сказка. Но он попался на удочку.
Время от времени он поглядывал на наручные часы. Я прилагал все силы, чтобы беседа не замирала, и оживленно болтал о гонках и гонщиках. Мы разговаривали около получаса, как он вдруг сказал:
— Она уже не придет. Ну и черт с ней!
Я удивленно посмотрел на него. Он рассмеялся и счел нужным объяснить мне, что речь идет об одной цыпочке, которая натянула ему нос.
— Я сюда часто прихожу, — добавил он доверительно. — Мартинесу не нравится, когда его отель используют как дом свиданий, да я ему хорошо плачу.
Он помолчал, потом предложил:
— Пошли выпьем?
— Ты прости, но у меня нет денег на выпивку. Я ведь еще не нашел работу.
— Я приглашаю.
— Ну раз так…
Он похвастался передо мной своим МГ: четыре скорости, 220 по шоссе. Если бы у людей по жилам бежало что-нибудь вместо крови, у Тони Мендеса это, несомненно, был бы бензин.
В утлом барчике около пляжа мы высосали почти три бутылки джина. Тони налился вдребезги, я пил медленнее и умереннее, чтобы не терять ясности головы. Когда он был уже совсем тепленьким, я снова напомнил ему, что у меня еще нет работы.
— Н-ну это уж мое д-дело, бр-рат, — заплетаясь, выдавил он.
И он по мере своих силенок поведал мне, что его отец владеет конторой по продаже подержанных автомобилей.
— Я т-тебя уст-трою…
Пришлось на спине тащить его в машину и самому сесть за руль. Я отыскивал дорогу, задавая вопросы на каждом перекрестке и все время дрожа, как бы полиция не задержала меня за то, что веду машину, не имея при себе прав. Мы добрались до «Сильвии». Я разбудил Мартинеса и упросил его вместе со мной отнести Тони в мой номер.
Всю ночь я просидел на стуле, прислушиваясь к его храпу и невнятному бормотанию.
По счастью, он и на утро был столь же любезен и не забыл своего обещания.
— Ладно, соотечественник, я тебя устрою.
* * *
Я подошел ближе. Конечно, это она. Йоланда сидела на песке, обняв руками колени и опершись на них подбородком.
— Йоланда!
Она медленно обернулась.
Осторожно подняла темные очки и пристально посмотрела на меня. Вдруг резко вскочила, растерянно замерла, держа очки в руке.
— Рикардо.
Она закинула мне руки за шею.
Какое-то время мы так и стояли безмолвно, крепко сжимая друг друга в объятиях. Потом она медленно отодвинулась. Уронила очки на песок, мы оба поспешно нагнулись поднять их и столкнулись лбами.
— Рикардо, — недоуменно шептала она. — Рикардо…
Она разложила на картонные тарелочки омлет и ушла в ванную.
— Убери, пожалуйста, в шкафчик плитку и открой бутылку. Я в пять минут приму душ.
Дверь ванной закрылась, я закурил. Потом поспешно убрал в шкафчик плитку, взял нож и принялся открывать одну из бутылок с вином. Поставил ее на ночной столик и снова сел на кровать.
— Можно тебя спросить? — громко крикнул я.
Изнутри, почти заглушенный шумом воды, раздался ее голос:
— Что?
— Можно спросить тебя о чем-то? — еще громче крикнул я.
— Хорошо.
Я встал и подошел к двери:
— Почему ты не приехала с мужем?
Несколько минут слышался только шум воды.
— Потому что он умер… — наконец ответила она.
Я снова бросился на кровать… Рядом со мной стоял ее чемодан. Я осторожно, стараясь не шуметь, поднял крышку. От какого-то неопределенного, странного аромата у меня раздулись ноздри. Пахло чем-то очень чистым, неясным, свежим. Звук воды вдруг прекратился, и я опустил крышку.
Дверь открылась, и появилась Йоланда в темно-сером халатике. От нее исходил нежный аромат духов.
— Ты разлил вино?
— Нет еще, — ответил я. — Но бутылка открыта.
Я наполнил два стакана, мы сели друг против друга за ночным столиком: я на кровати, она на единственном стоявшем в комнате стуле.
— Ты с какого времени работаешь? — спросил я.
— Да уже много лет.
Она оперлась локтями о стол и наклонилась ко мне. Отпила несколько глотков вина.
— Скажи мне одну вещь. Ты почему развелся с…? Как ее звали?
— Ирмина.
— Ага, — бросила она, — с Ирминой.
— Мы совершили ошибку, поженившись. А муж твой отчего умер?
Похоже, она не ждала этого вопроса.
— Несчастный случай? — настаивал я.
— Не совсем так, Рикардо, — она прямо взглянула мне в глаза. — Он в 1960 году уехал из страны.
Она поднялась и стала собирать тарелки. Мы уже выпили одну бутылку вина и теперь начали вторую. Я с нежностью следил за каждым ее движением, за каждым жестом.
— Ну что ж, — сказала она. — Теперь твоя очередь.
Она повернулась ко мне спиной и принялась убирать в шкафчик посуду и продукты. Под халатиком вырисовывались ее твердые загорелые бедра.
— Почему ты снова не женился?
— А тебе что, это так важно? И почему ты сама снова не вышла замуж?
Она резко повернулась. Грубость моего ответа удивила меня самого.
— Прости, — прошептал я. — Я выпил лишнего.
Я поднялся и подошел к двери. Открыл ее: снаружи стояла сырая, беззвездная ночь. Моря не было видно, слышалось лишь его мерное, величавое дыхание.
— Может быть, — пробормотал я, не глядя на нее, — может быть, я не встретил…
— И ты такой же как все, — оборвала она меня. — Каждый второй твердит одно и то же. А те, кто не говорит, думают.
Я обернулся к ней:
— Думаю, ты ошибаешься.
* * *
Не могу сказать, что Тони уж очень хорошо меня «устроил», но он упросил отца дать мне место продавца с еженедельным жалованием в 80 долларов. Я с понедельника начал работу и в пятницу отказался от эмигрантского пособия, так как теперь мог зарабатывать сам и совершенно незачем было лишний раз напоминать о себе ФБР.
Тони познакомил меня и с Вандой, веснушчатой девицей с большими кроличьими зубами и красивыми голубыми глазами. Она была североамериканкой. Она жила в квартирке на 67-й улице. Вместе с нею обитала Эйлис — девушка Тони, пухленькая смугляночка с пышной грудью и довольно тощими ногами.
В июне — три месяца спустя после прибытия — я уже получал девяносто пять долларов и мог оплачивать скромную, но отдельную квартиру.
Двери Национального революционного движения открылись передо мной однажды вечером…
Однажды вечером на стоянке своих машин, предназначенных к продаже, отец Тони познакомил меня с Джеком Морено — одним из доверенных людей хромого Оросмана. Человек протянул мне руку. Несмотря на «Джека» он, казалось, только что вывалился из бильярдной, что на улице Санха в китайском квартале Гаваны. Длинные бачки, огромная медаль из дешевого золота с изображением святой Варвары на шее, штаны из чертовой кожи.
— Расторопный парень, — похвалил меня отец Тони.
Мужчина лучезарно улыбнулся, блеснув всеми своими золотыми коронками.
— Сегодня вечером мы собираемся в «Бискайе», — сказал мне он.
— Национальное революционное движение?
— Конечно. Кто же еще?
Я пошел в «Бискайю». У дверей меня остановил устрашающего вида светловолосый мастодонт, говоривший на варварском! английском, но я назвал Джека Морено, и, немного поколебавшись, он меня пропустил.
Собралось около ста человек. Мы расселись на складных стульях перед столиком президиума, за которым довольно долго никого не было. В 9 вечера появился Педро Оросман в окружении целой свиты адъютантов и телохранителей. Однако за столик сели только он сам, Джек Морено, еще двое незнакомых мне людей и старик, не выпускавший трубки изо рта, которого потом нам представили как сенатора Виктора Пеппера.
Пока Оросман медленно и хрипло произносил слова своей речи, мне пришла в голову показавшаяся удачной мысль. Я достал ручку и в записной книжке принялся записывать отдельные фразы и выражения оратора. В течение часа Оросман безжалостно нападал на тех, кто «объявляют себя антифиделистами и антикоммунистами, а на самом деле являются антиамериканцами и антидемократами…». По именам и фамилиям перечислил некоторых лидеров, возглавляющих группы так называемых «ультраправых», и заклеймил их как «уличных шарлатанов»… «Мы, — в заключение сказал он, — не обещаем ничего. Мы просто сделаем. Сделаем. Сделаем».
Еще звучали аплодисменты, когда я уже выбежал из зала, схватил такси и помчался к Ванде. Было около двенадцати ночи, а ей нужно было подниматься с рассветом. Сонная, в едва накинутом домашнем халате, она открыла мне дверь. Я торопливо поцеловал ее и быстро спросил:
— У тебя есть пишущая машинка?
— Какого черта…
Я мягко прикрыл ей рот ладонью.
— Есть?
— Ну, есть… Рухлядь…
Изнутри послышался голос Эйлис:
— Кто там, Ванда?
— Ричард.
— Дай мне ее, завтра верну.
У нее был старенький «ундервуд», но печатать на нем можно. Я взял такси и отправился домой. К трем ночи у меня уже была готова маленькая, в четыре с небольшим странички, статейка.
Я выбежал на улицу и позвонил Тони. Дома его не было. Наверняка он развлекался в «Сильвии». Позвонил туда и, не ошибся.
— Это срочно, Мартинес, — сказал я хозяину отеля.
— Ладно, я его позову.
В «Сильвии» не было телефонов в номерах. Мне пришлось довольно долго ждать, пока Тони спустился в вестибюль.
— Тони?
— Ну что у тебя там? — без особого энтузиазма отозвался он.
— У тебя по-прежнему хорошие отношения с Савоем из «Лас Америкас»?
Мой вопрос его удивил.
— И в такой час ты пристаешь ко мне с этим?
— Очень важное дело, Тони.
— Ну?
— Мне нужно, чтобы ты ему позвонил сейчас же.
— В четыре утра? Ты случайно не спятил?
— У тебя есть его домашний телефон?
— Я его помню…
— Позвони ему и скажи, что тебе нужно, чтобы в следующем номере он поместил одну статью.
— Чью?
— Мою.
— Слушай, ты, часом, не пьян?
— Я не пьян. Ты должен оказать мне эту услугу. Я перезвоню тебе через пятнадцать минут. В статейке четыре странички.
— Ладно. И пошел ты…
Я повесил трубку.
Через двадцать минут снова позвонил ему.
— Что?
— Завтра утром привези ее в редакцию. После девяти.
Он спросил меня, не извещение ли это о конце света, потому что звонить в такое время…
— Приблизительно это самое. Завтра я тебе расскажу.
Разумеется, не извещение о конце света, а короткое, довольно едкое, чуть-чуть отдающее чем-то скандальным изложение речи Оросмана.
В полдесятого утра меня принял Савой. Прочитал статью и пристально посмотрел на меня.
— Ничего потустороннего!
— Но согласитесь, что…
— Да нет. Хорошо. Двадцать долларов?
Я на них не рассчитывал, так что торговаться не стал.
— Через четыре дня зайдите в кассу.
И он записал мое имя в блокнот.
Два дня я ждал выхода статьи. Наконец во вторник 18 июня ее напечатали на второй странице за подписью Р. Вилья Солана. Заголовок:
«Педро Оросман и его НРД — наша светлая надежда».
Прошла неделя, прежде чем хромой дал знать о себе. Однажды утром на стоянке наших машин появился черный «мерседес», и отец Тони сломя голову бросился открывать дверцу самому Оросману. С ним вместе вылезли шофер и два телохранителя. Я видел, что они идут ко мне. Сияющий от счастья отец Тони представил нас друг другу.
— Стало быть, ты и есть Вилья Солана, — промолвил Оросман, глядя на меня сквозь зеленые очки.
— Да, сеньор.
— Очень хорошая статья.
— Благодарю вас, сеньор. Хитро улыбаясь, он изучал меня.
— Хорошо. Очень хорошо…
* * *
— Папа умер, — сказала она.
— Мой тоже, вот уже два года, — ответил я.
— Что же ты делал все это время?
— Ничего особенного…
— Ну тогда что ты делал не особенного?
— Работал. И еще всякое… разное…
— Где работал?
— В 1961 году был в армии, а потом там, сям…
— А сейчас ты что делаешь?
— Зарабатываю на жизнь как умею.
— Наверное, часто бываешь на море, думаю.
— Да нет. Много лет как не был. А ты?
— Всегда приезжаю с девочкой.
— Твоя дочка?
— Да. Ей три года.
— А как ее зовут?
— Как и ее маму.
— Я так и думал. А сейчас почему она с тобой не приехала?
— Мне хотелось одной отдохнуть здесь пару дней.
Мы сидели на песке, прислонившись спиной к стенке домика.
— Уже почти двенадцать ночи, — заметил я.
— Становится холодно.
Я немного придвинулся к ней и обнял ее за плечи. Она вздрогнула, словно моя рука обожгла ее. Какое-то время мы сидели молча, вслушиваясь в монотонный гул волн.
— Это правда, то, что я узнала, Рикардо?
Вопрос меня удивил.
— А что тебе могли рассказать обо мне?
— Разное…
— Ну а именно?
— Что ты отошел от революции.
— Кто тебе это сказал?
— Неважно, Наши общие друзья.
Я закрыл глаза. Любому другому, любой другой я бы ответил что-нибудь вроде: «Нашел (нашла) о чем говорить!» Ей я не мог лгать. Но не мог и сказать правды. Собрав все силы, я спросил ее:
— Ты сама на стороне революции? Не так ли?
— А ты нет?
— Я тебя спрашиваю.
— Как можешь ты меня даже спрашивать об этом?
Я ничего не ответил. Мягко снял руку с ее плеча и поднялся. Помог и ей встать на ноги и взял за руку.
— Пойдем, — позвал я ее.
— Ты понимаешь, что я не хочу? — слабо сопротивляясь, шепнула она.
Я мягко подтолкнул ее в комнату. Закрыл дверь и погасил свет. Подошел к ней вплотную и шепнул на ухо:
— Подними руки…
Медленно, очень медленно она подняла их, и я почти единым дыханием сдернул халатик. Обнял ее и вдруг понял, что с самого начала под халатиком ничего не было.
* * *
В июне я ушел от отца Тони и поступил на другую, лучше оплачиваемую работу, которую мне устроил Оросман: переводчиком в издательство «Даймонд и Мейер». Я продолжал писать, но теперь публиковал хвалебные статьи о Движении в «Альборада» — газетенке, издаваемой НРД.
В то время в Майами существовало, по крайней мере, не меньше пятидесяти контрреволюционных организаций, грызущихся между собой. Среди этой клики НРД было не только самым активным, но и самым молчаливым. Именно Национальное революционное движение осуществило нападение на помещение кубинской миссии при ООН, обстреляло около Багамских островов греческое судно, державшее курс на Сантьяго-де-Куба, и готовило — морально и материально — высадку десанта в Лас-Вильяс. Кроме того, НРД было тесно связано с одной из банд, действовавших в Эскамбрае, во главе с Бенито Паруа.
Для меня было нетрудно — правда, и не так уж легко — добиться того, чтобы Оросман стал считать меня своего рода «советником». Это, естественно, привело к известной ревности со стороны «ветеранов», а главное, — к открытой вражде с Орландо Конде Сантосом, которому было поручено поддерживать связь с бандой Паруа и заниматься делами Эскамбрая.
В октябре 1964 года наши отношения настолько обострились, что стало ясно: вскоре один из нас окажется лишним. Оросман не подчеркивал своей склонности ни ко мне, ни к нему. Я решил перейти в наступление.
26 октября было намечено совещание в главной резиденции НРД для обсуждения деталей операции по высадке в провинции Лас-Вильяс десанта в поддержку группы Паруа.
Прежде чем Конде успел взять слово, встал я и сказал:
— Мне кажется, что нет никакого смысла посылать какую-либо поддержку группе, которая уже не существует.
Десять голов разом повернулись в мою сторону. Конде побледнел.
— Я не понимаю тебя, Рикардо, — промолвил Оросман.
— Я просто хочу сказать, что в Эскамбрае уже не осталось никого из наших. А этот самый Паруа, если он вообще когда-нибудь существовал, давно убит или схвачен.
Конде вскочил:
— А где у тебя доказательства, что…?
Я оборвал его:
— Ты не имеешь права, Орландо Конде, даже выступать здесь, потому что ты не знаешь, что же на самом деле происходит в Эскамбрае. Ты всех нас обманывал; а свой Эскамбрай можешь засунуть себе в задницу.
Конде был сильный мужчина, и когда нас растащили, у меня из носа текла кровь и был подбит глаз, впрочем, и ему досталось.
Оросман набросился на Конде. Он был так туп, что для него оказалось достаточно того, что я сказал. Он в крепких выражениях вспомнил Орландову мать и вышвырнул его с совещания. Конде не бросился на Оросмана только потому, что два мастодонта — Расьелито и Бомбон Эчеваррия — не отходили от того ни на шаг.
Когда все успокоились, Оросман обратился ко мне:
— А ты, Рикардо, что предложишь насчет Эскамбрая?
Я выиграл битву.
Этот эпизод сослужил мне двойную службу: первое — я поднялся на несколько делений выше по шкале ценностей Оросмана и, второе, — понял, что мне нужно уметь защищаться и в самом прямом смысле этого слова.
В январе я записался в школу каратэ. Руководил ею родившийся в Сан-Франциско японец, которого звали Рио Монд. Ученики называли его Рэймонд, но только за стенами школы. Во время тренировок к нему следовало обращаться: сенсей. Уроки проводились три раза в неделю по четыре часа каждый и стоили 150 долларов ежемесячно. Это было довольно дешево, если принять во внимание, что обучение каратэ стоило в Соединенных Штатах очень дорого.
Среди членов НРД моя слава энергичного, не боящегося резкого слова, но когда надо, хладнокровного человека росла. Позиции мои укреплялись, и сам Оросман в феврале 1965 года назначил меня ответственным за проведение операций Движения.
* * *
Я открыл глаза и первое, что увидел, были два глаза в нескольких сантиметрах от моих, карие с красненькой глубокой точечкой зрачка. Она лежала рядом со мной и смотрела, как я сплю. Я улыбнулся, она улыбнулась в ответ.
— Тебе не нравится, когда на тебя смотрят?
Я ласково провел рукой по ее волосам, затылку, шее, спине.
— Ты одна живешь?
Она прикрыла глаза:
— С дочкой.
— Зачем я потерял столько времени и не искал тебя, Йоланда?
Она открыла глаза, немного повернулась и легла рядом.
— Завтра я уезжаю.
— Как жаль, — ответил я.
— Мы еще увидимся?
— Не знаю.
Я приподнялся на локте и долгим, спокойным поцелуем приник к ее губам.
— Ты любишь жизнь, Йоланда?
— Я еще не разобралась.
Она замолчала и вдруг пристально посмотрела на меня.
— Послушай, о какой жизни ты говоришь?
— О жизни, — ответил я, — об этой, жизни.
— Ты хочешь сказать, о революции?
— Ну, предположим.
— Да. Ее я люблю. А ты нет? Не правда ли?
Она приподнялась и прикрыла грудь простыней.
— Ты не рассердишься, если я скажу тебе одну вещь?
Я тоже сел и стал шарить рукой по полу в поисках рубашки. Вынул пачку сигарет и спички.
— Это ведь наивно, понимаешь?
Я зажег сигарету, у меня дрожали руки.
— Что наивно?
Я выпустил струйку дыма и посмотрел в потолок.
— Неужели ты думаешь, что я не заметила, как ты избегаешь говорить со мной о… — казалось, она искала слово, — революции?
Я посмотрел на нее. Тень тревоги легла на ее лицо.
— Но как это можно, Рикардо! Мы отдали ей нашу юность, мы ей отдали все! Как же можно, чтобы сейчас ты повернулся к ней спиной, как сделал это мой… тот, кто был моим мужем? За что же ты тогда боролся?
Я был готов разрыдаться, попытался взять ее за руку, но она отняла ее.
— Это так, словно бы ты умер, — сказала она и горько заплакала.
— Уже очень поздно, — пробормотал я и резким движением поднял голову.
Грудь разрывалась от острой, нестерпимой боли. Я встал и поспешно стал одеваться. Не застегивая рубашки, бросился к двери. Она смотрела на меня сквозь слезы.
— Рикардо!
Я остановился на пороге и обернулся, чтобы посмотреть на нее в последний раз.
— Тебе на что-нибудь пригодится, если я скажу, что не переставала любить тебя до сегодняшнего дня?
— Да, — ответил я, — мне это пригодится.
Я повернулся и вышел из домика.
* * *
Мой первый год в Соединенных Штатах прошел довольно грустно. Мы с Элизабет (кажется, я еще не рассказывал о Лиз, да, впрочем, и не стоит) поужинали в ресторанчике на пляже, а потом пошли в кино. Я купил «бьюик», правда, выпуска 59-го года, но в хорошем состоянии, и это позволило нам немного прокатиться вокруг университета. Мы свернули с шоссе, ведущего к аэропорту, и без особого энтузиазма занялись любовью на заднем сиденье машины.
Целый год.
И безо всяких известий с Кубы.
Наступило 20 апреля. Было около одиннадцати утра. Я встал поздно и собирался за один день расправиться с недельной работой, которую следовало поскорее сдать в издательство. Скучнейший текст по аналитической геометрии.
Зазвонил телефон.
— Рикардо Вилья Солана? — спросили меня по-испански.
— Да. Я вас слушаю.
— Это не вы забыли светло-коричневое пальто в кинотеатре «Капитоль»?
У меня перехватило дыхание, до меня с трудом доходило, что вот он — наконец-то долгожданный пароль из Гаваны!
— Да, действительно, — скорее прошептал, чем сказал я. — Светло-коричневого цвета с черными манжетами.
— Я жду вас завтра в десять утра в баре «Эйшес» на улице 8. Я вас знаю, вы меня — нет. Садитесь за столик подальше от стойки и спросите себе что-нибудь выпить. Я приду.
— Спасибо, — ответил я.
«Спасибо!» — подумал я.
* * *
Я обнял ее.
— Когда? — спросила она.
— В пятницу.
Мы сидели в скверике Сан-Мариано.
— Через три дня, — прошептала она.
— Да, через три дня.
Слезы из ее глаз падали мне на плечо. Я крепко прижал ее к себе.
— Она значит больше, чем все мы.
— Кто она?
— Она, — ответил я. — Революция.
— Значит, может быть, когда мы ее завершим…
Я поцеловал ее полные слез глаза.
— Да. Когда мы ее завершим. Наверное, тогда.
Я хотел бы всю ее жизнь вместить сейчас в мою грудь. Но мы уже расставались. И вот мы уже далеки друг от друга. Так лежащий на земле камень далек от звезды, сверкающей в небе.