Все утро, проведенное в одиночестве, которое было связано с профессией мужа, Мария предавалась воспоминаниям. Вчерашняя встреча со старыми знакомыми против всякого ожидания настолько разбередила ее, что она вспомнила не только события и тогдашние свои чувства, но, казалось, и самый аромат и вкус тех дней.

Прошлое… Чего там только не было, в ее прошлом. Далекая родина, семья, общество, большой свет, как любила говаривать ее мать.

Мать Марии, или Маши, была наполовину итальянка и в девичестве носила фамилию Порпора, и звали ее так же, как и дочь — Мария. Точнее, дочь назвали в честь матери. Но, к делу… Фамилия Порпора была более чем известна в музыкальном мире. Синьор Марио Порпора, глава семьи, был музыкантом и происходил из семьи музыкантов. У него был знаменитый на весь мир родственник — очень популярный композитор. В 90-х годах восемнадцатого века молодым еще человеком Марио Порпора приехал из Италии в Россию, в Петербург. Новая родина приняла его с распростертыми объятиями, и почти в мгновение ока он обрел на ней состояние, славу и семью. Вскоре у него родилась дочь Александра, которая в 1830-1840-е года прогремела на всю Европу как редкого дарования певица. Первая жена оставила Порпору вдовцом. Но долго горевать ему не пришлось. В довольно преклонные года его постигла новая любовь, он женился во второй раз и вновь стал отцом дочери — Марии.

За долгие годы жизни в России итальянец стал почти русским по духу, и даже звали его вокруг «Марио Иваныч». Только темперамент в нем, пожалуй, сохранился прежний — взрывной, неуемный, который и в шестьдесят лет позволял ему чувствовать себя молодым человеком.

Вторая его жена была дворянкой, из обедневших. Она вовсе не хотела, чтобы ее дочь стала артисткой, это было не в традициях русского дворянства. Достаточно и того, что ее муж был музыкантом. Его оправдывало только, что был он богат, обласкан императором, вхож ко двору и имел придворный чин. Первая жена Марио Порпоры была простого сословия и оттого не могла протестовать тому, чтобы Александра, их общая дочь, продолжила дело своего отца. Но Мария — никогда!

Однако женщина недооценила своего мужа. Ничто не могло остановить его в его стремлении сделать и свою вторую дочь музыкантшей. Он любил говаривать, что дарит своим дочерям не просто жизнь, но славу и бессмертие. И нельзя сказать, чтобы он был не прав. Александра, старшая его дочь, умерла в очень молодом возрасте. Ей едва исполнилось двадцать восемь лет, когда она покинула этот мир. Смерть ее была неожиданной. Александра тогда только вышла замуж, была очень счастлива и собиралась заканчивать карьеру певицы. И закончила ее своей скоропостижной смертью. Однако имя ее не стерлось из памяти людей, которые имели счастье слышать ее голос. Племянница (героиня нашего повествования) и через пятьдесят лет, прошедших со дня смерти тетки, неоднократно слышала похвалы и восхищение ее талантом. Таким образом, пророчество отца Александры отчасти сбылось.

Когда Александра умерла, Марии было восемь лет. Смерть старшей дочери только подхлестнула синьора Порпору в стремлении сделать из второй дочери певицу. И чтобы ее слава ничуть не уступала славе старшей. С тех пор мать редко видела свою дочь. Горю и ее ущемленному самолюбию не было предела. Но она ничего не могла поделать. И, когда пришло время, шестнадцатилетняя Мария Порпора дебютировала на сцене Мариинского театра.

Но все-таки молитвы матери были услышаны. Мария, которая была изумительно хороша собой, как бывают многие дети от смешанных браков, поразила своей красотой молодого богатого человека, отпрыска одной из известных дворянских фамилий — Ивана Григорьевича Хованского.

Поскольку родители его давно скончались, то никто и ничто не могло препятствовать его браку с такой «неподходящей» девицей. Поначалу Иван Хованский полагал, что с девицей Марией дело будет просто. Как и всякие певички и артистки, она, должно быть, весьма уступчива и согласно на все ради благосклонности такого человека, как он. Однако вскоре стало ясно, что девица к нему почти равнодушна и полна горделивого презрения к театральной простоте нравов. К тому же честь Марии охранялась ее папенькой, который был всегда подле, как первый человек в Мариинском театре.

Затем Хованский свел знакомство и с маменькой, дамой прелестной, строгой, к тому же дворянкой, хорошего воспитания и которая так расхвалила свою дочь, что внушила молодому человеку любовь, уважение и почтение ко всему их семейству и к мадемуазель Порпора.

Хованский, очертя голову, посватался к Марии, и та, хотя его вовсе не любила, дала согласие. Мать сумела объяснить ей все выгоды этого брака. К тому же и сама Мария понимала, что положение замужней светской дамы куда лучше положения певицы, какой бы знаменитой она ни была. Сестру Александру это, возможно, и устраивало, а вот она — Мария — хотела другого. Александра и замуж-то вышла за такого же музыканта, как и она сама. Мария решила поступить иначе и стать госпожой Хованской.

И она угадала. Покровительство самого государя сделало их брак с Хованским не просто возможным, но и принятым в свете. А прекрасное воспитание и немалый актерский талант молодой госпожи Хованской были оценены по достоинству и довершили начатое.

Этой женщине простилось бы многое хотя бы только потому, что она была истинной красавицей, и при том была еще умна и умела использовать все свои качества. Она привлекала мужчин, но никто и никогда не мог сказать, что она состоит с кем-то в интриге. Более того, все в свете знали, что император благоволит госпоже Хованской. Никто, конечно же, не мог поручиться, что явился свидетелем нежных чувств императора Александра Николаевича к этой женщине, и она никогда не вела себя так, чтобы ее можно было заподозрить во власти над сердцем императора. Но все знали особое расположение его величества к господину Хованскому, результатом которого был стремительный рост его положения в службе. Госпожа Хованская довольно часто (чаще прочих) удостаивалась танца с императором, к тому же Александр мог запросто во время прогулки нанести визит семейству Хованских. По правде сказать, это случилось всего два раза, но этого было достаточно, чтобы что-нибудь себе вообразить.

В такой семье и родилась Мария. Она была самой младшей. Перед ней было трое сыновей и две дочери. Девочкой она была очень умной и внимательной. Едва она сделалась подростком, как ее ушей достигли разные сплетни, которые крутились вокруг имени ее родителей и венценосной особы. Правда, к тому моменту, как Маше исполнилось тринадцать лет, положение вещей несколько изменилось, но поразительная верность императора, если можно так выразиться, в благоволении к их семье оставалась неизменной. И хотя все давным-давно знали о прочной связи его величества с княжной Долгорукой, все же… Все же все знали о необыкновенной любвеобильности Александра Николаевича и продолжали шептаться.

Маша сама несколько раз видела императора близко. И раз даже говорила с ним. Тогда император посмотрел на нее с некоторым недоумением и как будто подумал: для чего здесь эта девочка и каким образом она тут оказалась? Но со свойственной ему любезностью, которую знали и отмечали все, поздоровался с ней и спросил что-то пустячное. Маша благонравно ответила и сделала книксен, а после мать тут же вызвала гувернантку и велела той увести девочку. Вечером гувернантке был сделан выговор за то, что она плохо смотрела за подопечной.

Мать никогда не любила ее, но жестокой, впрочем, тоже не была. Отец был достаточно равнодушен ко всем своим дочерям. Семья жила поначалу в Петербурге. Но в середине 1870-х годов, совершенно неожиданно, семейство Хованских перебралось в Париж. Для поправки здоровья супруги господина Хованского, госпожи Марии. Иван Григорьевич вышел в отставку и, взяв с собой жену и двух младших незамужних дочерей, отбыл во французскую столицу. Семья была богатой, поэтому переезд прошел легко и почти незаметно.

Взрослея, Маша научилась видеть и понимать многое, в чем отказано провинциальным девушкам. Но Париж и французское общество оказал на нее поистине странное и огромное влияние.

Семья принимала в дочери мало участия, хотя всегда заботилась о внешнем приличии. Маше исполнилось шестнадцать лет, когда мать ее стала говорить о замужестве. В то время они жили в Париже, в доме их стало появляться много гостей, среди которых преимущество отдавалось, разумеется, холостякам, как во всяком доме, где две дочери на выданье. Сестре Маши — Елизавете — было восемнадцать, и она всей душой, если можно так выразиться, стремилась выйти замуж.

В богатом русском доме бывало немало соотечественников — путешественников и живших в Париже постоянно, — а также местная аристократия и новая буржуазия, которую принимали вполне благосклонно. Ведь деньги открывают двери почти в любой дом. Так что общество в доме Хованских собиралось вполне благопристойное и респектабельное.

Но, конечно, в любом стаде всегда найдется паршивая овца (а парижский свет то же стадо) и вот в доме Хованских появился такой «паршивый» человек. Как многие люди, подверженные пороку, отличаются незаурядным умом, так и Арманьяк, умея входить в суть вещей и видеть то, что скрыто для ленивых глаз, понял, что в этой семье есть человек, способный поддаться его чарам. Мадемуазель Мария Хованская оправдала его надежды вполне. Она сразу же увлеклась его речами, в которых он умел подать свой ум — изворотливый и остроумный, полный как истинного знания, так и злого умысла. Не зря же говорят, что остерегаться надо людей умных, ибо ум довольно часто устремлен ко злу.

Сначала речи, а потом и лицо заворожили Машу. Арманьяк был мужчиной весьма красивым, но не как красивая картинка. Он был полон истинно мужского обаяния силы. В лице и глазах его было особенное выражение, и он разительно отличался от тех, кем был заполнен дом Хованских.

В скором времени Маша, будучи человеком не глупым и умеющим не только смотреть, но и видеть, поняла, что привлекательно в нем именно то зло, что он несет в себе. И как человек не испытавший зла, она этому злу симпатизировала.

Женщина довольно часто тянется к проходимцу, игнорируя человека порядочного, потому что не знает горечи жизни с дурным человеком. Ее, будь она невинной девушкой или зрелой женщиной, привлекает испорченность, которая, как ей кажется, не коснется ее самой. Более того, она надеется, что все то дурное, что есть в этом мужчине, никогда не обернется против нее, что любовь будет ей защитой и даже послужит к исправлению злодея. Но это опасное заблуждение, и оно дорого стоит женщине.

Впрочем, несмотря на все обаяние порока, Мария держалась от него в стороне и в то же время в опасной близости. Поездки за город, пикники, балы. Внимание Арманьяка льстило ей, и она явственно чувствовала, как хочет он переступить черту. И то, что Мария умела дать отпор, держало его в постоянном напряжении и не охлаждало желания. Потом сам случай пришел Маше на помощь. Ее старшей сестре сделали предложение руки и сердца, которое было благосклонно принято. Начали уже готовиться к свадьбе, как заболела мать. Пришлось уехать из города, так как доктор рекомендовал госпоже Хованской горный воздух, пугая тем, что в легких может начаться процесс. Семья перебралась в Швейцарию, наскоро сыграв свадьбу и оставив старшую дочь в Париже с супругом.

Некоторое время мадам Хованская провела в какой-то горной швейцарской деревушке в компании мужа и дочери. К тому моменту расчетливая дочь итальянского музыканта окончательно охладела и к жизни, и к людям, окружавшим ее. Мужа она никогда не любила, но раньше его чувство согревало их семейный очаг. По прошествии лет Иван Григорьевич сам охладел, как обычно охладевают с годами, перестал стремиться к душевной близости с женой, и оба супруга только сохраняли декорум своих отношений для общества, а более ничего их не связывало. Впрочем, им было вполне удобно вместе, поскольку оба хорошо изучили привычки друг друга и друг другу не мешали. Младшая дочь вообще не занимала никакого места ни в их сердцах, ни в их душах, ни в их делах.

После нескольких месяцев в горной деревеньке Хованские перебрались в Женеву, а затем решили переехать и жить в Базеле.

Вдали от Парижа время хоть и тянулось, но было так же неумолимо, как и везде. Поэтому три года в Швейцарии прошли так же, как прошли бы они в Париже, разве что без лишних потрясений.

Маше было уже двадцать лет, когда семья опять вернулась в Париж. Давно забытый шум обрадовал ее, отвлек от тех мыслей, которым она без пользы предавалась последние полгода, после некоего события, о котором будет сказано позднее. Она изменилась, совершенно изменилась. Близкие люди не заметили этой перемены, а вот Арманьяк, отдавший визит вежливости старым знакомым, понял это сразу же.

Мария имела теперь определенную свободу, данную ей равнодушием родителей, и тут же воспользовалась ею. Арманьяк даже удивился тем переменам, что произошли в ней. В девушке появились жесткость и желание следовать принятым решениям, жадность к жизни и всем ее проявлениям, она стала циничной. Отчего? Что произошло? Когда он спросил Машу об этом, она не ответила. Только удивилась, что он увидел и понял это.

Убегая вечерами тайком из дома, она не только была с Арманьяком, выслушивая его слова о страсти и принимая его любовь, но довольно часто вдвоем с ним гуляла по Парижу. Арманьяк, знакомый со всеми прелестями и соблазнами ночного города, посвящал свою спутницу в тайны богемной жизни. Она перезнакомилась с огромным количеством молодых и нищих художников и поэтов, и именно тогда Маша познакомилась и подружилась с Дюруа и Мишло. Они ходили в кафе, по ночным заведениям, развлекались и умудрялись скрывать все это от мадам и мсье Хованских.

Все приятели Арманьяка знали, что Мария его любовница, но никто и никогда не посягал на то, чтобы заменить Арманьяка. Она странным образом не производила впечатления женщины доступной и распущенной. В ней было достоинство, и многие сумели не только распознать, но и оценить это. В ней была гордость, которую не могли задеть замечания и косые взгляды случайных людей. Казалось, в ее жизни есть что-то такое, что позволяет ей с полным правом вести себя так, как она ведет.

А Маше нравилась эта ее новая жизнь. Она с упоением отдавалась каждому моменту новой страсти: в любви ли, в общении, в зрелище или даже в еде. И только небольшой уголок сознания говорил ей о том, что все не так, как нужно… Что все это не совсем правильно. Что Дюруа, который загорелся рисовать ее портрет, и лиричный поэт Мишло, в дурные свои дни похожий на печального Пьеро, а в лучшие напоминавший проказливого Панурга, люди редкие. Они смотрят в суть вещей, и поэтому она пока может им довериться. Но большинство из тех, кого она встречала, всем своим видом давали понять, насколько низко она опустилась, хотя не осмеливались добавить к своему презрению оскорбительные слова. И хотя сама Мария не хотела соглашаться с этим и говорила себе, что только удовольствие ценно и нет в этом ничего дурного, все же это было не так.

Мало-помалу, но такая жизнь стала тяготить Машу. Она уже не чувствовала себя уверенно на избранном ею из протеста пути.

* * *

Идет время, и первое упоение от нового проходит, человек начинает понимать недостатки своего нового положения. Все то, что раньше радовало и опьяняло, теперь кажется тягостным и ненужным. На смену страсти приходит охлаждение, утомление и осознание всех совершенных ошибок. И хорошо, если можно все исправить, но если желая мстить другим (а Мария именно мстила — мстила своей семье), ты отомстил самому себе, и поправить ничего нельзя?

В один прекрасный день мадемуазель Хованская поняла, что она в положении. Когда прошел первый испуг и появилась способность думать, она стала понимать, что, пожалуй, тут мало можно найти средств к исправлению содеянного, но все же это возможно.

Улучив возможность, она рассказала все Арманьяку. К тому времени уже ни он, ни она не испытывали особой страсти друг к другу, но пока их держала привычка, сложившаяся за год их связи.

— Я и то удивлялся, что этого не случилось раньше, — только и сказал ее любовник.

Мария уже признала свои заблуждения насчет того, что дурной мужчина плох только с другими, а с ней он вечно будет ангелом, потому что любит. Да и о какой любви могла идти речь? Так, страсть, взаимное удобство, и не более того.

— Я прошу лишь о посильной помощи, — ответила Мария на равнодушную фразу Арманьяка.

— Чем же я могу помочь?

— Только не говорите мне, что вы совсем не сведущи в таких делах. У вас наверняка найдутся знакомые, которые что-нибудь да порекомендуют.

— Какой же рекомендации вы хотите?

— Врача. Такого, который не побоялся бы произвести требуемую операцию.

— А вы не боитесь? — Арманьяк смотрел на нее с любопытством. — Я слышал, что это весьма опасно и даже грозит женщине смертью.

— Но ведь это грозит смертью мне, а не вам. Так не все ли вам равно?

— Я бы так не сказал… Мы были близки, и я любил вас.

— Да, любили… Но только так, как вы понимаете это слово. — Мария, в свою очередь, посмотрела на него. — Однако знаете… Иной человек предпочтет скорее умереть, чем окончательно опозориться. Впрочем, я всегда отдавала себе отчет в том, что делала, — добавила она, помолчав немного.

— Нет, в этом деле я вам не помощник, — помедлив, спокойно ответил Арманьяк. — Это вы уж решайте сами…

С этими словами бывший любовник ушел, оставив Машу в полной растерянности. Но вскоре растерянность сменилась злостью и решительностью. А там подоспело и неожиданное разрешение проблемы…

Ее бледность и взволнованность все же не укрылись от родительских глаз, потому что все должно было быть прилично и спокойно, а нарушение этого спокойствия надо непременно исправлять. Тут же было послано за врачом. В дом пришел не знакомый им, молодой еще человек, отрекомендовавшийся доктором Дебонне, помощником их семейного доктора, того самого, который несколько лет назад посоветовал отправиться мадам Хованской в Швейцарию. Внешность его вызывала безусловное доверие, и госпожа Хованская расположилась к нему. Она тут же объяснила новому доктору все то, что причинило ей такие неудобства, а он сумел успокоить и даже развеселить свою флегматичную собеседницу.

— Моя дочь Мария… — холодно, с долей картинности сказала она доктору. — Знаете, я слишком мало внимания уделяла ей. Ну, на то были свои причины… Поверьте, весьма веские… Однако ее отец всегда полагался на меня и мне бы не хотелось, чтобы случилось что-нибудь… что-нибудь… — Она затруднилась окончить фразу.

— Я прекрасно понимаю вас и для того я здесь, чтобы помочь вам. — Дебонне улыбнулся.

— Я чувствую к вам доверие. Я знаю, вы сможете поправить положение. Впрочем, здесь все так сложно… — Мадам Хованская впала в свою обычную задумчивость, похожую на какой-то сон.

— Позвольте же мне наконец познакомиться с пациенткой, — улыбнулся доктор.

— Конечно, конечно, — кивнула головой Хованская. — Вы знаете, мне даже нравится ваш веселый нрав, — вдруг прибавила она. — Ваш старший коллега был, я бы сказала, излишне серьезен и мрачен. Он сумел порядком напугать меня. — Она поморщилась. — Вот, проходите…

Госпожа Хованская отворила дверь в комнату дочери.

Мария, безучастная ко всему происходящему, погруженная полностью в свои мысли, даже не взглянула на вошедших. Она была бледна и лежала на кушетке.

— Вот, — сказала мадам Хованская. — Я оставляю вас. И попробуйте выяснить что-нибудь, мне она ничего не говорит, — высокомерно прибавила она.

Дверь за хозяйкой дома затворилась, и доктор с пациенткой остались наедине. Дебонне помолчал, неспешно изучая комнату и ее обитательницу, затем внимательно посмотрел на Машу и сказал:

— Добрый день, мадемуазель. Вас, как видно, еще и меланхолия мучает?

Дебонне придвинул стул к кушетке, на которой лежала Маша, и сел рядом.

— Да. — Мария еще до его прихода решила отвечать односложно, не вдаваясь в подробности. Однако она совершенно не ожидала, что вместо их домашнею врача явится другой, незнакомый ей человек.

Маша вдруг повернулась к нему и посмотрела прямо в глаза. Она чувствовала, как на нее накатывает приступ упрямства и злокозненности. Ей захотелось шокировать этого человека и посмотреть, как он ответит ей: сбежит или останется?

— Меня вот уже вторую неделю тошнит по утрам, — она сказала с вызовом, сжав губы и в упор уставившись на него.

— Так, — при всей легкости и саркастичности в нем была та особая серьезность, что свойственна врачам при общении с пациентами. — Это интересно.

— Это все, что вы можете мне сказать?

— Пока — да. Может быть, вы хотите еще что-нибудь мне рассказать?

Мария смотрела на него, и выражение ее лица постепенно менялось. Взгляд смягчился, и весь вид ее выразил усталость. Она тяжело вздохнула и отвернулась к окну.

— Да… — медленно произнесла Мария. — Что ходить вокруг да около… Честно говоря, — она говорила медленно, с расстановкой, — я думала, что придет доктор Лежье… Но, пожалуй, так будет лучше… Не вижу смысла в том, чтобы изворачиваться или обманывать кого-либо… Я беременна.

В комнате воцарилось молчание. Маша смотрела в окно, и ей лень было отвести взгляд и посмотреть на собеседника.

— Примерно об этом я и подумал, — неожиданно и спокойно произнес доктор.

Она повернулась к нему и приподняла брови:

— И все?

— А что вы хотели бы услышать? — Дебонне посмотрел на Машу.

— Вас это не шокирует? Ведь я не замужем.

— Ну, насколько мне известно, для того, чтобы забеременеть, вовсе не обязательно быть замужем.

— Любопытно… А как же грех? — спросила она неожиданно и уже с интересом посмотрела на собеседника.

— Грехи — не моя епархия, — усмехнулся Дебонне. — С грехами обращайтесь к священнику, а я врач и весьма далек от этой сферы.

— И что вы посоветуете мне?

— А чего вы хотите сами?

— Не знаю… Я знаю только, что сделала большую глупость… И дело тут не в том, что у меня был любовник. Я не об этом жалею… Я жалею о том, с каким человеком я связалась.

— Но к тому же были причины?

— Да, были. Когда мы жили в Швейцарии, я узнала кое-что о себе и о своей семье… — Она помедлила.

— Не желаете ли рассказать об этом? — неожиданно мягко спросил Дебонне.

— Рассказать… — Она помедлила. — Впрочем, вам уже, наверное, и можно… С год назад, когда мы жили в Базеле, — начала рассказ Маша, — я узнала нечто, что… Что… Не знаю, как и сказать… Я была поражена и… — Она тяжело вздохнула.

Дебонне молчал, боясь прервать ход ее откровенности.

— Случайно я наткнулась на некие бумаги… И вполне была наказана за свое любопытство! — судорожно рассмеялась Маша.

Она поднялась с кушетки и стала ходить по комнате. Дебонне не останавливал ее. Маша продолжила:

— Оказывается, что я вовсе не дочь супругов Хованских. Я дочь совсем других людей, которые, будучи живы, отдали меня на воспитание им как близким друзьям и доверенным людям…

Как все оказалось просто и ясно! Вот она — разгадка особого положения ее родителей! Маша думала об этом многие месяцы с тех пор, как узнала. Она была дочерью императора, который смотрел на нее с недоумением и так же недоуменно задавал какие-то обычные вопросы. Конечно, что она была для него, для своего отца? Чужая, в сущности, девочка, воспитанная чужими же людьми. Кто была ее мать — об этом не упоминалось. Но кто бы она ни была, она оставила ее и, возможно, без сожалений. Она была жива, но никогда не искала с ней встреч. Об этом ясно говорилось в тех бумагах.

Но только всего этого она не станет говорить этому человеку. К чему? Об этом она думала и будет думать еще долго, всю жизнь… Маша продолжила:

— Я, видите ли, незаконнорожденная, это так называется. Хотя настоящие мои родители люди весьма богатые и знатные… Мой отец отнял меня у матери и отдал женщине, которую он «ценил», это он сам написал! — прибавила Маша. — Имя, данное мне, выбрал мой отец — в честь новообретенной родительницы. Я была представлена всем, как родная дочь Хованских, и то же значится по бумагам, но моего настоящего положения не знает никто. Да, Хованский был так любезен и расположен к этому… к другу семьи, — со странным выражением прибавила она, — что удочерил меня. Однако моя предполагаемая мать, хотя и дала обещание любить меня как родную (так написано в бумагах), слова своего не сдержала, и я всегда чувствовала себя чужой здесь. Для меня это открытие стало ударом. Вы и представить себе не можете! Хотя я затрудняюсь объяснить, что так поразило меня. Я вроде бы должна быть даже благодарна своему истинному отцу, ведь он поступил со мной недурно… Не думаю, что моя жизнь, останься я с настоящей матерью, была бы лучше нынешней, — в задумчивости прибавила Маша. — Скорее наоборот. Но благодарности я тогда не почувствовала. Мне захотелось мести. Кому? Не знаю. В результате я отомстила и навредила только себе и никому больше.

Она остановилась у окна. За все время рассказа Маша даже не взглянула в сторону собеседника.

— Я стала вести ужасную жизнь здесь, в Париже. И мне это даже нравилось. Странное упоение после моей почти монастырской жизни в Базеле с семьей. Я кинулась в развлечения, мне нравилось мужское внимание. У меня появился любовник. Его звали Арманьяк, его, впрочем, и сейчас так зовут… Может быть, вы знаете его?

— Да, — коротко ответил он. — Это имя мне знакомо.

— Веселый, разбитной, знакомый с Парижем, с богемой. Я и не заметила, как в погоне за «счастьем» оказалась в грязи по уши. Через какое-то время я устала от всего этого, потеряла вкус к развлечениям. Пошлость, глупость и усталость — вот составляющие этой «веселой» жизни. Я устала от этой бессмысленности, которая ничего не дает ни уму, ни сердцу. Я пошла на поводу у желаний, вырвалась, так сказать, «на свободу», а в результате чувствую себя так скверно, как будто совершила преступление. И тут даже не в моем положении дело, не это меня угнетает, совсем нет…

Мария замолчала. Доктор поднялся, подошел к окну и встал рядом с ней:

— А что же?

Она впервые за весь их разговор посмотрела на него:

— Да вся эта грязь, гниль и презрение к самой себе за свою глупость. — Мария опять отвернулась. — И ведь я знала, с самого начала знала, что за человек Арманьяк, что это за жизнь, на что я иду и чем осе наверняка закончится.

— Тогда почему вы были с ним?

— Месть, любопытство… Многое… К тому же, когда мужчина настойчив, женщине трудно оставаться добродетельной. — Маша посмотрела на доктора и улыбнулась.

Ее лицо вдруг стало необыкновенно мягким и привлекательным:

— Вы осуждаете меня?

— Нет… Вы знаете, говорят, что только дураки учатся на своих ошибках, умные же люди предпочитают учиться на чужих. Однако надо признать, что свои ошибки придают жизни особый шарм: этакая острая приправа, без которой жизнь невыносимо пресна. — Дебонне, улыбаясь, посмотрел на нее. — К тому же… Только на своих ошибках можно чему-то научиться и что-то понять.

Маша тихо рассмеялась:

— Вы хорошо сказали… Но что же мне делать? Как исправлять свои ошибки? Вы умный человек… Дайте мне совет!

— Боюсь, что у вас в вашем положении и в нашем обществе есть только один выход — замужество.

— Но за кого я должна выйти замуж? За Арманьяка? Нет уж!.. Пусть моя репутация погибнет на веки, но так я не поступлю. Даже если он сам пожелает этого брака…

— Он не единственный мужчина на свете, — прервал ее Дебонне.

— Да кто же согласится? — изумленно приподняла брови Маша.

— Я, если вы не сочтете это слишком большой дерзостью с моей стороны.

Она оторопело посмотрела на Дебонне:

— Бросьте! Вы услышали трогательную историю, пожалели меня. Хотите проявить благородство? Для чего? Какая вам в том корысть? А если я соглашусь?

— Соглашайтесь, — кивнул головой он.

Маша судорожно рассмеялась:

— Это будет просто катастрофа. Для меня и для вас. Подумайте…

— Я имел достаточно времени для раздумий. Почти целый час. Мне достаточно. А вот вам надо успокоиться и присесть. — Дебонне подвел ее к креслу и устроился напротив.

— Когда?

— Что именно?

— Когда вы успели подумать?

— Все то время, что вы рассказывали о себе. Можете считать, что я с первого взгляда влюбился в вас и теперь, не медля ни минуты и не ожидая, пока вы совершите какую-нибудь глупость, которая навредит вашему здоровью или жизни, я делаю вам предложение. — Он был вполне серьезен.

— А как же моя… нравственность, мой характер? — Маша развела руками.

— У вас прекрасный характер. Вы умеете взглянуть в лицо жизни, признать свои ошибки. Это ваше неоспоримое достоинство… А что до нравственности… В силу своей профессии я много знаю и об истинной нравственности, и о человеческой природе. Мне встречалось много святош, но в тяжкие минуты испытаний эти люди не выдерживали проверки. Поэтому святости я не ищу.

— Вы француз.

— И что?

— Вы должны быть более расчетливы и менее романтичны, — с кривой усмешкой сказала Мария.

— А я вполне расчетлив. Разве вы дурная партия для меня? С какой стороны ни посмотри, — Дебонне улыбнулся, — а я все в выигрыше.

— Как это… некрасиво, — пробормотала она.

— Нисколько. — Он наклонился к ней и взял ее за руку. — Вы интересны мне, вы привлекательны, я почти влюблен, и если ваши родители согласятся…

— Так не бывает… — перебила его Мария.

— Почему?

— Любовь с первого взгляда…

— Всякое бывает… — Дебонне продолжал держать ее за руку. Она не сделала попытки отодвинуться и убрать свою руку.

— Так что? — улыбнулся он. — Какое будет ваше решение?

— Мое решение…

Они проговорили еще некоторое время. Мария пребывала в состоянии оторопи от всего происходившего. Когда он уходил от нее, то знал, что через две недели станет женатым человеком.

Доктор Дебонне на следующий же день просил руки у родителей Марии и видел плохо скрываемое облегчение со стороны мадам Хованской, дававшей свое согласие, которая безусловно догадывалась о деликатном положении дочери (все-таки она пять раза сама попадала в подобное положение) и никак не могла решиться на какой-либо определенный поступок. Думала ли она о том, что истинное происхождение Маши не согласуется с таким браком, или ей были даны какие-то указания насчет девушки и не препятствия ее выбору мужа. Может быть, расчет был на то, что простая судьба, простой брак, да еще за границей, будут более желательны для незаконнорожденного отпрыска царского рода? Как знать. Во всяком случае, брак свершился.

Супруги уехали в провинцию, в надежде никогда не встретиться с прошлым. Тем более что все указывало на то, что его стоит поскорее забыть. А этот ребенок, из-за которого двое людей связали свои жизни так поспешно, родился на свет в положенный срок и так же, в положенный ему срок, умер, оставив лишь тоскливое воспоминание и поредевшие с годами приступы горечи о несостоявшемся материнстве.

Затем прошло несколько лет, и на Марию снизошло осознание того, что, пожалуй, единственный раз она поступила правильно — когда стояла перед алтарем со своим мужем. Она имела много времени подумать, приглядеться к спутнику жизни и полюбить его. Любовь для себя она теперь определила как уважение, дружескую, душевную близость с мужчиной, и это нравилось ей, и удовлетворяло ее гораздо больше, чем все то, что было в ее жизни ранее. Она благодарила судьбу за то, что ее ошибки счастливо были исправлены. И теперь, встретив так неожиданно свое прошлое, она понимала, как глубоко счастлива была все эти годы, как не хочет она возврата к прошлому, как боится этого…