Русская революция 1917-1921 гг. остается для большинства «левых» – «неизвестной революцией», как ее характеризовал 60 лет назад русский анархист-эмигрант Волин. Основную причину этого следует искать не в недостаточности знаний, а в большом количестве мифов, сложенных вокруг нее. Большинство из них проистекает из смешения революции с деятельностью большевистской партии. От этих мифов нельзя освободиться, не поняв настоящей роли большевиков в тогдашних событиях. В свое время Кропоткин сетовал на то, что политическая история Великой Французской революции со всеми перипетиями борьбы за власть, партиями и войнами уже написана, а вот «народная история революции» все еще нет. «Роль народа – деревень и городов – в этом движении никогда еще не была полностью изучена и рассказана», – писал он. Мы стремимся воспринять эту оценку и использовать ее как выражение методологии исследования революций, применив и для анализа революции в России. Мы должны понять Русскую революцию как дело трудящихся масс, которые боролись за то, чтобы самим управлять собой, зачастую независимо от всех партий, ведших между собой борьбу за власть, и даже против этих партий.

Широко распространен миф о том, что большевики были не такой же партией, как все остальные, но «авангардной партией» рабочего класса. Так они себя сами и характеризовали. Но такие вещи нельзя просто провозглашать, не приводя никаких аргументов; такие вещи следует доказывать. При этом социальный состав малоо чем говорит сам по себе; необходимо обязательно учитывать, какие слои стоят на верхних и на нижних ступенях пирамиды централизованной партийной иерархии, какую «политику» проводит данная организация и т.д. Все иллюзии насчет «пролетарского» характера большевиков были опровергнуты их систематическим подавлением рабочих стачек с 1918 г. и расстреляны пушками в Кронштадте в 1921 г. Это не было «трагическим недоразумением», когда авангард подверг репрессиям свою собственную «несознательную» массовую базу. Нет, у большевистских вождей имелись вполне определенные интересы, и они осуществляли вполне определенную политику.

Большевики неоднократно характеризовали себя и иначе, и эта характеристика гораздо более точна: «якобинцы Русской революции». Они воспринимали себя, как своего рода «социалистических якобинцев», хотя их «социализм» вызывает большие сомнения. Даже когда они говорили о непосредственных социалистических задачах (после начала Первой мировой войны; до тех пор речь шла лишь о буржуазно-демократической революции в России), то представляли себе этот новый строй вполне в социал-демократическом духе, то есть по-буржуазному: как единую гигантскую фабрику со строгим разделением функций, с производственной и, как следствие, политической иерархией. Но взятие большевиками на себя роли якобинцев было гораздо более реальным, чем их разговоры о социализме. Их традиция шла от якобинцев, через идеи и практику Бабефа и Бланки – прямо к Ленину сотоварищи. Подобно бабувистам и бланкистам, «и большевики были твердо убеждены в том, что можно ввести коммунизм декретами сверху, посредством диктаторской правительственной власти и строжайшего централизованного собирания всех сил общества», – замечал немецкий анархо-синдикалист Рудольф Роккер. Само представление о просвещенном и знающем авангарде, который представляет трудовой народ (пролетариат), понимает его интересы лучше, чем он сам, и осуществляет «воспитательную диктатуру», было якобинским, а лучше сказать, – буржуазным. Сам Ленин заявлял: «...не только у нас, в одной из самых отсталых капиталистических стран, но и во всех других капиталистических странах пролетариат все еще так раздроблен, так принижен, так подкуплен кое-где..., что поголовная организация пролетариата диктатуры его осуществить непосредственно не может. Диктатуру может осуществлять только тот авангард, который вобрал в себя революционную энергию класса». Это как раз и означает, что в ситуации, когда пролетарские массы не понимают «правильно» свои собственные «действительные» интересы, правящий авангард должен «загонять» их «к счастью» «железной рукой» (именно так гласил лозунг в большевистском концлагере на Соловках).

Социальный состав якобинских диктаторов весьма похож на состав большевистских вождей. Это, в первую очередь, слои революционной интеллигенции, которые сами воспринимали себя как истинную элиту – знающую, как надо, но подвергающуюся дискриминации. Поэтому их отношение к «простым людям» неизбежно оказывалось двойственным: психологически отделяя себя от «народа», эти элитаристы одновременно унижались перед ним и глубоко презирали его. Такая ориентацияможет считаться какойугодно, но только не социалистической, и любая социалистическая и коммунистическая риторика по сравнению с этим фактом полностью отходит на задний план.

Революционно-анархистская оценка большевиков и их роли в революции принадлежит Петру Аршинову, соратнику Махно. В «Истории махновского движения» он писал: «Несмотря на то, что во всех крупных революциях главною силою были рабочие и крестьяне..., – руководителями, идеологами и организаторами форм и целей революции неизменно бывали не рабочие и крестьяне, а сторонний, чуждый им элемент, обыкновенно элемент средний, колеблющийся между господствующим классом отмирающей эпохи и пролетариатом города и деревни... Благодаря своим классовым особенностям, своим претензиям на власть в государстве он в отношении отмирающего политического режима занимал революционную позицию, легко становился... вождем революционных движений масс. Но, организуя революцию, ведя ее под флагом кровных интересов рабочих и крестьян, этот элемент всегда преследовал свои узкогрупповые или сословные интересы и всю революцию стремился использовать в целях утверждения своего господского положения в стране... Сама государственная идея, идея принудительного управления массами всегда была достоянием тех индивидов, в которых чувство равенства отсутствует и господствует инстинкт эгоизма и для которых человеческая масса – сырой материал, лишенный воли, инициативы и сознания, неспособный к актам общественного самоуправления». Такова «основная черта психологии большевизма». «В этих чертах нетрудно узнать древнюю господскую породу людей». Аршинов называл этот слой «новой кастой» и «четвертым сословием».

Хотели того сами большевики или нет, но с подобными представлениями они и не могли осуществлять иную революцию, кроме буржуазной, в лучшем случае – под прикрытием социалистических лозунгов. Большевистская диктатура в России первоначально имела в принципе тот же самый характер, что и якобинская диктатура во Франции: авторитарного господства интеллигентской элиты. Тем не менее, Русскую революцию 1917–1921 гг. нельзя считать просто буржуазной революцией. Совершавшие ее массы не хотели капитализма и ожесточенно боролись с ним (включая государственный капитализм большевиков).

Попытаемсяпрежде всего установить, какая революция стояла на повестке дня в России в 1917 г. После унизительного поражения в Крымской войне в 1856 г. русскому самодержавию стало ясно, что дальше так продолжаться не может. Если Империя хотела устоять, нагнать своих противников и конкурентов и продолжать вести мировую политику, ей следовало предпринять существенные шаги в направлении военной, а значит и экономической модернизации. Крепостное право было отменено и развернулсяфорсированный процесс насаждения капиталистических элементов сверху, характерный для стран с так называемым «догоняющим развитием». Государство создавало инфраструктуру и банки, строило фабрики, заводы и железные дороги, а впоследствии передавало их частному капиталу, когда тот уже оказывался в состоянии вкладывать в них деньги и развивать экономику дальше. Эта политика финансировалась за счет средств, выкачанных из крестьянских общин. «Модернизаторские» усилия были весьма активными. Но насколько удалось к 1914 г. превратить Россию в действительно капиталистическую страну?

Социал-демократия (включая большевиков) всегда была склонна переоценивать степень развития капитализма в России, степень ее «европеизации». Но она видела то, что хотела увидеть. В действительности Россия, говоря современным языком, оставалась скорее страной «Третьего мира». В городах утвердился капитализм, но подавляющее большинство населения жило в деревне, а российский рынок оставался слишком узким для того, чтобы капиталистические отношения широко распространились. Страна существовала как бы в двух различных мирах. Большинство людей находилось в «докапиталистических» условиях. Известный ученый-аграрник Чаянов, изучавший аграрные отношения в русской деревне, обратил внимание на следующую особенность: хотя большая часть крестьян уже не практиковала чисто натуральное хозяйство и продавала свои продукты на рынке, капиталистического накопления чаще всего не происходило. Подавляющее большинство крестьян тратило все вырученные деньги на еду или промышленные товары, что характерно для «докапиталистических» отношений. Этому соответствовали и структуры крестьянской общины. Попытки Столыпина выделить в деревне твердый слой крестьян-капиталистов и осуществить форсированное разложение общины, как известно, провалились, и начался обратный процесс возвращения крестьян в общину.

Но и в российских городах той эпохи капитализм выглядел во многом иначе, чем в Западной Европе и США. Это был либо государственный, либо полуколониальный, зависимый или непосредственно иностранный капитал, ориентированный скорее на продажу произведенных товаров за границей, чем на узкий российский рынок. Несмотря на все наросты капитализма, Россия в целом еще не была полностью капиталистической, не была «проникнута капитализмом». Начала индустриализации, взращенные царским правительством, натолкнулись на жесткие исторические рамки, а поражения России в Первой мировой войне со всей ясностью продемонстрировали экономическую и инфраструктурную слабость страны. Иными словами, со стратегической точки зрения, все попытки «догнать» конкурентов провалились. Царизм не мог превратить Россию в военного и индустриального капиталистического гиганта.

Причины этого следует искать в самой социально-политической системе царизма. Маркс, хотя он и не был ни анархистом, ни «народником», все же хорошо понимал, что Россия не может стать действительно капиталистической страной, не разрушив общинные структуры, не преодолев узость внутреннего рынка, не распространив повсюду рыночные структуры и не мобилизовав крупные финансовые средства и рабочую силу на дело капиталистической индустриализации. Царское правительство не могло себе этого позволить, поскольку вся система восточного деспотизма основывалась на существовании изолированных крестьянских общин. Змея грызла свой собственный хвост, но не могла его проглотить. Преодолеть пределы модернизации в рамках существующей системы не удавалось. Русская же буржуазия (с ее либеральными политическими силами) была слишком слаба и слишком сильно связана с царизмом (вт.ч. экономически), чтобы рискнуть пойтина смену системы. Такое могли сделать только революционеры, независимые и от царизма, и от буржуазии, и от крестьянских общин, сопротивлявшихся наступлению капитализма. Только они были способны довести до конца разрушение общины и осуществить индустриализацию, то есть установить формы организации труда и производства, соответствующие капиталистическим (буржуазным) общественным отношениям. Большевики и стали проводниками буржуазной революции без буржуазии, капиталистического индустриализмабез чересчур слабых частных капиталистов. Капитализм в России мог победить только особым путем: без частных капиталистов, чью роль взяли на себя государство, партия, а позднее – номенклатура и технократия. (Как Волин, так и Отто Рюле подчеркивали сходство в устремлениях большевиков, с одной стороны, и европейских интеллектуалов и технократов 1920-х – 1930-х гг.).

Не забудем и о социальной ситуации в мире. Мировой капитализм находился в совершенно особом историческом положении – в поворотной точке перехода от ранне-индустриального этапа к новому, «фордистско-тейлористскому» капиталистическому индустриализму. Разделение труда на производстве еще не было столь детальным, и рабочие, унаследовавшие от ремесленного прошлого настроения автономии, рычаги контроля над своим трудом и ощущения его целостности, еще понимали смысл своей трудовой деятельности и могли представить себе возможностьсамим организовать производство и управлять им. Можно было еще попытаться уничтожить капиталистический индустриализм во всемирном масштабе, прежде чем он разрушит основы человеческой жизни и атомизирует общество. Революция, говорил Вальтер Беньямин, – это стоп-кран в поезде истории. Задачи такой всемирной социальной революции были лучше всего сформулированы одним из ведущих активистов аргентинской массовой анархистской рабочей организации ФОРА Эмилио Лопесом Аранго: Пролетариат «должен встать стеной, которая остановит экспансию индустриального империализма. Только так, создавая этические ценности, способные пробудить в пролетариате понимание социальных проблем, независимое от буржуазной цивилизации, можно придти к созданию неколебимых основ... революции..., которая разрушит режим крупной индустрии, финансовых, хозяйственных и торговых трестов».

Этот общий анализ позволяет нам понять принципиальные устремления и «идеи-силы» в тогдашней России. Квалифицированные рабочие-ремесленники хотели сами управлять своими предприятиями и контролировать их; они не желали, чтобы капитализм и его специфическое разделение труда разрушило их квалификацию. Неквалифицированные рабочие трудились в городах только потому, что не имели возможностей для жизни в деревне, обычно они предпочли бы вернуться на село. Общинные крестьяне стремились освободиться от государства, капитализма, помещиков и кулаков; они хотели обменивать свои продукты на продукты городской промышленности, причем им было безразлично, примет ли такой обмен денежную форму, или нет. Все эти стремления и чаяния предполагали форму, в которой мировая социальная революция должна была выступить в России. Речь могла идти лишь о соединении пролетарской рабочей революции в городе и революции общинных крестьян в деревне. Оба элемента могли бызатем взаимодействовать через посредство свободной ассоциации, федерации и взаимопомощи, сотрудничать между собой и координировать свои социально-экономические действия на либертарно-социалистической основе.

Однако подобное развитие событий совершенно не соответствовало интересам буржуазии, интеллектуальной элиты и социал-демократии, включая большевиков. Эти силы не хотели допустить, чтобы революция в России вышла за индустриально-капиталистические рамки. Она должна была, с их точки зрения, решитьпрежде всего задачи дальнейшей индустриальной модернизации России, то есть открыть путь развитию капиталистической формы производительных сил.

Российскую революцию 1917–1921 гг. следует воспринимать как единый процесс, хотя и не линейный, но включавший в себя различные линии, подъемы спады. Она началась в феврале 1917 г., совершенно стихийно, в атмосфере всеобщего недовольства и отражала в себе в одно и то же время всемирные социально-революционные процессы и цивилизационный тупик царского самодержавия. Власть была захвачена первоначально коалицией либеральной буржуазии и умеренных фракций буржуазно-революционных «интеллектуалов» и партийных функционеров, а в октябре 1917 г. – якобинскими большевиками. Для всех этих сил речь шла в действительности о продвижении вперед буржуазной революции: каждая из фракций была «революционной» до известного предела и становилась контрреволюционной после того, как революция шла дальше и выходила за поставленные ими рамки. Так было и с большевиками: они шли вместе с рабочими и общинным крестьянством, когда их партия находилась в оппозиции и критиковала неспособность умеренных осуществить индустриально-капиталистические реформы. Заполучив правительственную власть, большевики превратились в «партию порядка», которая не желала дальнейшего (социального) развития революции. Программа большевистского правительства после октября 1917 г. не содержала ничего социалистического: речь шла о смешанной экономике, о партнерстве между государством и частным капиталом при национализации или монополизации отдельных важнейших отраслей и при допущении трудящихся к управлению предприятиями. Эти меры были не менее и не более «радикальными», чем, к примеру, те, которые были осуществлены европейской социал-демократией, лейбористами и т.д. после Второй мировой войны.

Но параллельно с этой «буржуазной» (политической) революцией, в которой речь шлапрежде всего о том, кому будет принадлежать государственная власть, снизу разворачивалась совсем другая, социальная революция. Она началась вскоре после февраля 1917 г. Выдвигались и становились все более популярными лозунги рабочего контроля и социализации земли; трудящиеся массы начали осуществлять их снизу, революционным путем, явочным порядком. Возникли новые социальные движения трудящихся: рабочие Советы, крестьянские Советы и комитеты (в действительности – органы крестьянских общин), фабрично-заводские комитеты (фабзавкомы), квартальные и уличные комитеты и т.д. них принимали участие и представители партий, пытавшихся взять эти массовые инициативы под свой контроль. Однако на первых порах преобладала независимая классовая линия, ориентировавшаяся на антикапиталистические социальные преобразования. Крестьяне захватывали помещичьи и кулацкие земли, не обращали их в частную собственность, а ставили под контроль органов крестьянского самоуправления (первые шаги к социализации). Весьма сильной была социально-революционная ориентация среди городских рабочих. На первом всероссийском съезде профсоюзов анархистские и максималистские делегаты представляли ок. 88 тыс. рабочих. Более того: большинство большевистских низовых рабочих активистов фабзавкомов в 1917 г. придерживалось совершенно иного курса, чем партийное руководство в своих официальных программах. Фабзавкомы требовали рабочего самоуправления, в котором угадывались еще зыбкие контуры общества-коммуны.

События октября 1917 г., когда петроградский Совет сверг буржуазное Временное правительство, стали результатом развития массовых движений после февраля, а отнюдь не большевистского заговора. Ленинисты попросту воспользовались революционными настроениями рабочих и крестьян. Протоколы пленума ЦК большевистской партии 16 октября 1917 г. свидетельствуют о том, что готовность большевиков согласиться на выступление подстегивалась информацией с мест, согласно которой в противном случае рабочие массы, леворадикальные члены Советов и анархисты независимо от ленинистов восстали бы против правительства. Тогда большевистская партия утратила бы всякий контроль над ситуацией. Сама аргументация показывает, что приверженцы Ленина и Троцкого просто узурпировали инициативу массового движения, чтобы затем поставить его перед фактом захвата ими власти.

Однако октябрьские события в Петрограде стали сигналом для углубления социального характера революции. Местные Советы не просто лишали власти соответствующие органы управления. Рабочие в массовом порядке захватывали свои предприятия, вводили рабочий контроль и требовали социализации промышленности. Зачастую они принуждали большевистские власти – вопреки осуществлявшейся сверху политике государственного капитализма – экспроприировать частные предприятия, чтобы затем поставить их, формально «национализированные», под рабочее управление. В деревне распространялась общинная революция, которая несколько месяцев спустя былапризнана законом о социализации земли. Частная собственность на землю была отменена, земля поставлена под контроль крестьянского самоуправления, участки земли передавались крестьянским семьям для обработки (не в собственность!) без применения наемного труда. В некоторых районах появились крестьянские коммуны. На какое-то время сложилось реальное «двоевластие» массовых социально-революционных движений внизу и большевистского правительства наверху. Последнее планировало лишь государственно-капиталистические, централизаторские реформы в духе радикализированного немецкого «военного социализма», но под давлением рабочих и крестьян колебалось и вынуждено былоидти дальше, чем намеревалось. (Мы экспроприировали гораздо больше, чем намеревались вначале, возмущался позднее Ленин весной 1918 г.). Одновременно оно ждало своего часа и подготавливало контрреволюцию.

Подлинный смысл создавшегося положения метко охарактеризовал председатель Высшей военной инспекции Николай Подвойский. В докладе 1919 г. он признавал: «Рабочие и крестьяне, принимавшие самое непосредственное участие в Октябрьской революции, не разобравшись в ее историческом значении, думали использовать ее для удовлетворения своих непосредственных нужд. Настроенные максималистски с анархо-синдикалистским уклоном, крестьяне шли за нами в период разрушительной полосы Октябрьской революции, ни в чемне проявляя расхождений с ее вождями. В период созидательной полосы они, естественно, должны были разойтись с нашей теорией и практикой».

Решающей слабостью социально-революционных тенденций стало отсутствие координации между ними. Немецкий синдикалист А.Сухи, посетивший революционную Россию, свидетельствовал: рабочие взяли предприятия в свои руки, но не знали, как организовать производство и распределение продуктов на новых началах, у них не было для этого соответствующих инструментов (например, городских коммун или синдикалистских объединений).Крестьяне в большей мере придерживались местной ориентации. Попытки наладить прямой продуктообмен снизу между городом и деревней при всем желании не вышли из стадии первых экспериментов (к тому же они строжайшим образом пресекались властями). Подлинного соединения рабочей и сельской общинной революций не произошло.

Эта слабость рабоче-крестьянских движений воодушевила большевиков на контрнаступление. Сразу после Октября партия стала пытаться удержать ситуацию под своим контролем. Так, декрет о рабочем контроле должен был подчинить рабочее самоуправление политической власти. В январе 1918 г. было принято решение о слиянии фабзавкомов (носителей тенденции рабочего самоуправления в промышленности) с профсоюзами, в которых большевики располагали комфортным большинством. Но партия не могла еще надежно контролировать своих рядовых членов «внизу». Тем более ей приходилось считаться с существованием вооруженных левореволюционных отрядов (анархистских, максималистских и др.) и структур (захваченных домов и предприятий, Советов, независимых от большевиков и т.д.). Зимой 1918 г. произошли первые рабочие бунты против большевистской диктатуры в некоторых городах.

Переход большевистского правительства в решительное наступление на трудящиеся массы и окончание реального «двоевластия» ознаменовались двумя официальными поворотами, которые произошли весной 1918 г. Первым стал Брестский мир с Германией, который, по меньшей мере, откладывал мировую социальную революцию и укрепил большевистскую однопартийную диктатуру под кайзеровским протекторатом. Во-вторых, Ленин подтвердил государственно-капиталистическую программу в экономике с деспотической централизацией хозяйства и навязыванием дисциплины рабочим. Левоопозиционные Советы, отряды, коммуны и иные структуры были распущены и разгромлены.

Однако власть большевиков оспаривалась и старыми элитами («белыми»), и умеренными социалистами, и их конфликт перешел в кровавую и милитаризированную гражданскую войну. Но это была борьба не двух, а трех сил, в которой участвовали большевики, «белые» и трудящиеся массы, причем как первые, так и вторые проводили весьма схожую террористическую политику против третьих. Большевистская диктатура использовала эту ситуацию для окончательной консолидации «комиссародержавия». Она лишила Советы какой-либо самостоятельности, уничтожила кооперативы, подрывала анархо-синдикалистские профсоюзы, огосударствила промышленность и обрушила на крестьян груз принудительных реквизиций («разверстки»), которые поставили жителей деревни на грань голодной смерти. Огосударствленные предприятия и объединения (тресты), а на Украине и крупные земельные хозяйства были централизованы и поставлены под управление бюрократии, в состав которой нередко были привлечены и бывшие хозяева. Коллективное управление было заменено единоначалием. Организована и поставлена под командование старых офицеров и генералов регулярная и милитаризированная «Красная армия», в которой была внедрена практика принудительной мобилизации, чинопочитания, иерархической дисциплины и смертной казни. Всех «саботажников производства» и «лентяев» отдавали под суд военного трибунала. Полуофициальное название этой политики – «военный коммунизм» – звучит как самое настоящее издевательство: распределение продуктов осуществлялось строго иерархически и с полным отрицанием принципа равенства, а тайные службы и чиновники спекулировали конфискованными благами. Любые протесты и акты сопротивления (такие как стачки рабочих или крестьянские восстания 1919 г.) жестоко подавлялись, тысячи людей труда были казнены.

Война между большевиками и «белыми» поставила сторонников социальной революции в еще более сложное положение. Перед лицом открытого восстановления старого порядка «белыми» многие активисты приняли предложенную большевиками альтернативу: или поддержать правление комиссаров, или стать свидетелями возвращения «белых». Заработала логика «меньшего зла»; она побудила некоторых анархистов, максималистов и левых эсеров пойти в «Красную армию» или воздержаться от нарушения «социального мира» в «красной» зоне. Все это, конечно же, ослабляло возможность независимых классовых действий трудящихся. Крестьянские восстания против «белых», часто находившиеся под анархистским (Махно), максималистским или левоэсеровским влиянием (Сибирь), некоторое время боролись вместе с «красными» и сыграли решающую роль в разгроме «белых». В некоторых случаях восставшим удавалось развивать социальную революцию на своей территории, организовать свободные рабоче-крестьянские Советы и т.д. Это привело к ряду новых местных подъемов социальной революции.

В конце 1920 г. гражданская война между «белыми» контрреволюционерами, с одной стороны, и большевиками (буржуазными революционерами и, в то же самое время, социальными контрреволюционерами), с другой, в основном завершилась. Большевикам удалось вновь собрать старую Империю. Но рабочие и крестьянские массы уже не были готовы терпеть олигархическую диктатуру под «революционной» маской, пусть даже в качестве «меньшего зла». Развернулось движение 1920–1921 гг. за «третью революцию»: за свободные Советы, независимые от большевистской партии и еедиктатуры, против реквизиций и неравного распределения, против привилегий новых правителей. В этом движении участвовали сотни тысяч человек. Махновское Сопротивление, Кронштадт и крестьянское восстание в Западной Сибири стали символами российского «Жерминаля», последними всплесками социальной революции в России. Но ситуация была уже неблагоприятной для революционных сил по всему миру. Всемирная социальная революция захлебнулась почти повсюду. Российский рабочий класс был ослаблен длительной войной и репрессиями со всех сторон. Крестьянские же массы зачастую представляли себе социальную альтернативу весьма путано и смутно. Большевистская диктатура, вступившая теперь уже как «сила порядка» (хватит революции!) в открытую войну с трудящимися массами и осуществившая тем самым своего рода «само-термидор», прибегла к древней стратегии «Разделяй и властвуй». Открытые и наиболее активные восстания были подавлены военной силой, а их участники подверглись драконовским наказаниям. С другой стороны, была отменена система реквизиций против крестьян, замененная натуральным налогом. Эта «новая экономическая политика» несла, однако, не вольные Советы и не большее равенство, но компромиссы с частными капиталистами и ускоренное расслоение крестьянства. Государственный капитализм восторжествовал, а социальная революция потерпела окончательное поражение. Русская революция закончилась. В последующие годы за ленинскими якобинцами и само-термидорианцами последовали боровшиеся друг с другом термидорианские элиты, а затем – сталинский бонапартизм государственно-буржуазной номенклатуры... Но это уже совсем другая история.