Много дней пришлось дожидаться римским послам возвращения Аттилы. Они были размещены в лучших домах, с ними вежливо обращались и в избытке доставляли все необходимое. Вигилий избегал четверых друзей, так же как и они его. Эдико куда-то исчез, и на вопрос, не присоединился ли он к хану, гунны отвечали римлянам, пожимая плечами: «Тайны господина и его приближенных неизвестны никому!»

Вся жизнь и особенности быта в этой королевской резиденции производили на приезжих византийцев и римлян странное впечатление. Наряду с варварской грубостью здесь поражала ослепительная роскошь, сменявшаяся опять простотою, которая не могла происходить от скудости при несметных богатствах и могуществе Аттилы, и потому казалась преднамеренной и рассчитанной.

Однажды вечером четверо товарищей бродили от скуки по широким улицам, меж походных бараков, беседуя с чувством нравственного угнетения.

— Нет ничего удивительного, — заметил Приск, — если варвар, дикарь возмечтал о себе при таком ошеломляющем успехе и, ослепленный своим счастьем, впал в безграничное самомнение. Эту душевную болезнь мы, греки, называем «гибрис»{Гибрис — мания величия.}.

— Да, ни один смертный, насколько нам известно из истории, — подтвердил Максимин, — и даже Александр Македонский и великий Юлий Цезарь не достигли таких результатов за столь короткий промежуток времени.

— Еще бы! — со вздохом прибавил Примут. — Аттила завладел всей Скифией.

— Уже в одном этом слове заключается понятие о чем-то неизмеримом, необъятном, — сказал Приск.

— Это ни больше, ни меньше, как пространство от Византии до Фулы, от Персии до Рейна, — вставил Ромул.

— Да, — продолжил Приск, — неутомимые, воинственные гунны, как поток лавы, хлынули из степей, достигли пределов мидян, персов, парфян, и принудили эти народы, частью угрозами, частью договорами к союзу с Аттилой против Византии.

— К сожалению, мы не можем утешаться тем, что это неслыханное могущество так быстро возросло, только благодаря слепому военному счастью, и не имеет внутренней связи. Аттила чудовище, но все таки его нельзя назвать ничтожеством.

— Ну, да, пожалуй, он велик своей чудовищностью, — с гневом заметил префект Норикума.

— Ну, нет, Аттила проявляет черты величия и в мирное время, — возразил Приск.

— Однако, только гунны, сарматы и, вынужденные к этому необходимостью, германцы, — терпят его владычество. — Что касается германцев, то они не особенно покорны, — заметил Ромул. — Они сильно ропщут на постылую неволю.

— А греки и римляне, — начал Примут, — тем менее способны примириться с таким унизительным рабством.

— Нет, — возразил ритор. — Разуверься в этом. Греки, которым позволили вернуться в нашу империю, охотно остаются под скипетром Аттилы.

— Не может быть, — усомнился патриций.

— Уверяю вас. Вот слушайте: вчера я бродил один по лагерю, вдруг слышу — кто-то здоровается со мной на греческом языке: «Хаире!» Я с удивлением оборачиваюсь и вижу афинянина в национальной одежде, который в последствии рассказал мне свои похождения. Он отправился по торговым делам в Виминациум, был внезапно застигнут там войною с гуннами, выдержал осаду и после разгрома попал в плен. Победители захватили, конечно, все его товары и деньги. Афинский купец пришелся на долю самого Аттилы при дележе добычи. Но попавший в рабство может, по гуннским законам, откупиться на волю, если выплатит своему господину назначенную им сумму денег из добычи, отнятой у врагов. Гелиос, — так звали моего нового знакомого, который пригласил меня к себе в дом, устроенный внутри совершенно на греческий лад, и радушно угостил настоящим самосским вином, — отличился под предводительством Эллака, храброго сына Аттилы, в войне против антов и акациров. По возвращении из славного похода, он откупился на свободу за добытое им золото. После того купец имел право уехать обратно в Византию или Афины, но он предпочел остаться тут до конца жизни. Афинянин здесь совершенно свой человек, его приглашают даже, как почетного гостя, к столу Аттилы. Заметив, что меня неприятно поразила его откровенность, он отвечал: «Мне живется гораздо лучше у гуннов, чем прежде, под властью императора. Опасность и тяготы военной службы одинаковы в обоих государствах, с той только разницей, что византийцы, при своих ленивых, продажных и неискусных полководцах, постоянно терпят поражения, тогда как гунны, с Аттилой во главе, всегда побеждают и только один раз потерпели неудачу. В мирное же время, жизнь под скипетром императора в Византии или Равенне — сущее наказание, а здесь мы не можем ею нахвалиться. Там лихоимство и жадность государственных чиновников, собирающих подати, не знают предела, а мелкому люду никогда не добиться правосудия, потому что они не в состоянии ни подкупить, ни запугать корыстолюбивых судей. И как добиться жалобщику в Византии справедливого решения дела в свою пользу, если он не подкупит каждого человека в здании суда, начиная с привратника и кончая судьей высшей инстанции? Между тем, чтобы склонить их на свою сторону, он должен пообещать им слишком значительный процент с того капитала, который надеется получить с помощью тяжбы, и притом ему еще надо внести задаток вперед… судите сами, друзья мои, — прибавил Приск, — каково мне было слушать такие речи от вольноотпущенника Аттилы. Потом же этот добровольный подданный гуннов произнес: «Здесь сам властелин справедливо рассудит меня и каждого из своих подданных, — у которого нет за душой ничего, кроме лошади, шпор и копья, — с самым могущественным из подвластных ему людей. Недавно один сарматский князь украл жеребенка у бедного гунна; час спустя виновный был распят. Только единственный человек может у меня отнять по произволу все, что угодно, не исключая и жены. Однако, он не тронет волоса ка голове тех, кто ему верен, и не даст их в обиду другим. И по-моему лучше иметь одного властелина, чем тысячу мучителей. Вот почему, дорогой гость, — закончил нашу беседу Гелиос, — я предпочитаю остаться подданным Аттилы, чем быть афинским купцом или византийским ритором».

С этими словами Приск умолк.