— Посмотрите, ради бога, что за люди! — восклицал Ромул. — Какое изумительное искусство верховой езды!

— Это не люди и не всадники, — отозвался ритор. — Это кентавры: человек и лошадь составляют у них одно существо.

— Взгляните туда, — с удивлением сказал Примут. — Вон один наездник соскакивает с коня, хлопает его ладонью, и тот бежит прочь.

— Но сейчас вернется обратно на зов хозяина, — хладнокровно прибавил Эдико.

— Действительно, так. Он ловит коня за гриву.

— Вот он и опять на лошади! Ему удалось прыгнуть на нее на всем скаку.

— А тот, на рыжем жеребце! Он бросается вниз, висит на одной ноге… Ну, теперь он разобьется!

— Нисколько, — успокоительным тоном возразил Эдико. — Смотрите: он лежит на спине лошади, держась правой рукой за гриву, а левой за хвост. Видели? И снова благополучно сидит на коне.

— А этот — рядом с ним? Не меняя положения, он вскочил разом обеими ногами на неоседланный хребет!

— Он все стоит и, стоя, скачет дальше!

— А другой — налево? Он падает! Какой ужас: его сейчас раздавят! Голова свесилась к низу. Волосы волочатся по земле.

— Ему ничего не сделается, — пояснил Эдико. — Наездник крепко обвил ногами туловище лошади.

— Да, он опять сидит верхом и еще смеется!

— То есть он корчит отвратительные гримасы, — поправил Приск. — А взгляните вон туда, на гунна в шапке, обвешанной золотом!

— И с золотым колчаном.

— Он берет стрелу.

— Натягивает лук.

— Он целится. На всем скаку! Целится вверх…

— Во что? Я ничего не вижу.

— В ласточку.

— Стрела летит.

— Ласточка падает!

— Вслушайтесь, как ликуют гунны!

— Это был Дзенгизиц — второй сын господина, — сказал Эдико. — Он лучший стрелок и наездник во всем гуннском царстве.

— Вот он опять выстрелил.

— И сбил стрелою шапочку с головы ребенка.

— Но ведь это преступление — подобная шутка!

— Нисколько! Царевич знает, что не промахнется, — отвечал Эдико.

— Но послушайте: что значит этот отвратительный грохот?

— И звон. Что это такое?

— Военная музыка гуннов, заменяющая римские трубы и германские рога.

— Смотри: плоские тонкие обручи из дерева…

— Обвешанные по краям колокольчиками и погремушками.

— Они звенят так пронзительно.

— Обручи обтянуты кожей.

— Гунны ударяют в них деревянными палочками.

— Да, — подтвердил Эдико. — Но знаете ли вы, какая это кожа, от каких животных?.. Это человеческая кожа!

— Не может быть?!

— Господин сам придумал такую шутку. «Короли, — сказал он, — нарушившие верность Аттиле, пусть служат ему и после своей казни. Пускай и после смерти они возвеличивают мои победы звоном и треском».

— Чудесная музыка, — кивнул головой Приск. — И весьма поучительная для королей, которым приходится ее слушать.

…Когда Аттила въехал, наконец, в южные ворота лагеря и приблизился к первому дому, оттуда вышла молодая женщина с благородными чертами лица, закутанная в белый пеплос с широкой, золотой каймой; за ней следом шло множество слуг и служанок. На руках она несла грудного младенца.

Молодая мать остановилась перед вороным конем повелителя, который нетерпеливо рвался вперед, сдерживаемый железной рукой властелина; женщина встала на колени и положила дитя под ноги жеребца, напряженно ожидая знака со стороны Аттилы. Наконец, тот молча кивнул головой. Тогда она подняла ребенка, поцеловала его, встала с колен, низко поклонилась и пошла с младенцем обратно в свое жилище.

— Что значит эта сцена? — спросил патриций.

— Кто эта красавица? — полюбопытствовал Примут, глядя ей вслед.

— Она гречанка, родом из Малой Азии, — пояснил Эдико. — Аттила сейчас всенародно признал малютку своим ребенком; в противном случае, и мать, и дитя были бы растоптаны копытами лошадей: весь поезд проехал бы через их трупы.

— Как она хороша! — повторил Примут. И он хотел обернуться, чтобы еще раз посмотреть ей вслед.

Однако Эдико удержал его.

— Оставь, не делай этого, любезный гость: так будет благоразумнее!

Тут у деревянного забора одного из домов появилась старуха в гуннской одежде, которую сверху до низу украшали золотые римские монеты; ее также сопровождало множество прислуги обоего пола. Она подошла к Аттиле с правой стороны и подала ему — в прекрасной серебряной чаше с изображением пира богов на Олимпе — сырое мясо, нарезанное тонкими ломтиками и сильно пахнущее луком. Аттила милостиво кивнул ей головой, погрузил в чашу пальцы и принялся есть кровавую пищу. С низким поклоном отступила старуха назад и царь гуннов поехал дальше. За все это время он не произнес ни слова.

— Это Часта, супруга Хелхала, ближайшего советника владыки, — произнес Эдико. — Вон ее муж, высокий седой старик на рыжем коне; он едет позади господина. Только одна Часта изо всех княгинь гуннского народа имеет право приветствовать повелителя при возвращении в лагерь и подавать ему сырое мясо и лук — любимую пищу гуннов, которая считается у нас священной и перешла к нам от самых отдаленных предков.

— Понятно, — сказал Примут, недовольно поморщившись.

Наконец Аттила с юношеской легкостью спрыгнул с лошади — он ездил без седла, как и все гунны; но хан соскочил не на землю, а на шею одного из склонившихся низ германских князей, которому пришла сегодня очередь удостоится столь высокой чести.