Вечером того же дня, в парадной комнате одного из лучших домов селения, сидело двое мужчин, ведя откровенную беседу. Это было жилище Хелхала. С потолка, инкрустированного полированными дощечками, свешивалась лампа отличной восточной работы. Она распространяла мягкий, ровный свет по всей комнате, обставленной не по римскому или греческому образцу, а будто нарочито остававшейся верной даже в мелочах грубому гуннскому быту. Низкие деревянные скамейки, на которых приходилось сидеть, поджав под себя ноги, стояли вдоль стен; звериные шкуры, лошадиные кожи, дубленые и недубленые, высокий, грубо сколоченный из нетесаного елового дерева четырехугольный сундук, заменявший стол — составляли все убранство. Дополнялось оно лишь принадлежностями для верховой езды: разного рода уздечками, а также охотничьими снарядами и оружием. Кроме луков, колчанов, копий и нагаек, были здесь еще деревянные метательные палицы. Они висели по стенам или были аккуратно разложены на полу, верхний слой которого, состоящий из утрамбованной глины, был устлан, вместо ковров и циновок, простым камышом, до того грязным и затоптанным, что его давно следовало бы переменить.

На одной из низких деревянных скамеек размещалась приземистая, коренастая фигура Аттилы. Его большая голова на толстой, воловьей шее задумчиво поникла на грудь. Повелитель гуннов кутался все в тот же красновато-коричневый плащ, который был на нем при въезде в лагерь. Он сидел молча и неподвижно, прикрыв маленькие глаза. Однако было видно, что хан не дремлет, потому что по временам он мигал веками. Пол под его ногами был покрыт толстым слоем лошадиных шкур. На этих же шкурах, у самых ног повелителя лежал старик Хелхал, почти совершенно лысый и седобородый. Он опирался правым локтем на землю, поддерживая рукой голову и не сводя взгляда с Аттилы. Даже чуть заметное движение век повелителя не ускользало от его внимания.

Наконец, хозяин жилища прервал молчание.

— Говори, повелитель, — начал он спокойным, почти беззвучным голосом, — тебе хочется говорить. Все эти дни, когда мы целыми часами скакали рядом или молча отдыхали у костра, я замечал твое глубокое раздумье. Конечно, ты успел зрело обдумать и взвесить свои планы, а теперь тебе хочется высказаться. Говори же: Хелхал твой верный слуга.

Повелитель тяжело перевел дух; из его широкой груди словно вырвался подавленный стон или хрип.

— Ты прав, Хелхал. Тебе часто удавалось угадывать мои мысли и не из любопытства расспрашиваешь ты меня теперь, я знаю. Тебе хочется, чтобы я облегчил свою душу. Да, я должен потолковать с тобою. Не только о моих намерениях насчет римских послов, не только о моих планах на завтра или на следующий год, не только об одном будущем. Поговорим сначала о прошедшем… Оно одно может объяснить тебе мое настоящее, а настоящее — объяснить будущее.

— Слушаю тебя.

— Придвинься ко мне поближе, Хелхал. Нельзя говорить громко о том, что я хочу сказать, потому что я намерен излить последние волны, бушующие на дне моей души, и обнажить перед тобой все ее тайники. Не дни и не годы, а целые десятки лет, молча, носил я в душе накипавшие чувства. Какое наслаждение наконец-то высказать их! И кому я могу довериться? Женщине такие мысли не по разуму. Мои сыновья? Они слишком молоды. Брат… — Аттила слегка вздрогнул и умолк.

Старик бросил на него торопливый, робкий взгляд.

— У тебя нет больше брата, господин. Уже много лет прошло с тех пор, как князь Бледа…

— Скончался. С тех пор, иногда… мне было почти жалко, что он… умер. Но нет… он должен был умереть, так хотела судьба и вот… его не стало…

— Да, не стало, — повторил Хелхал, уставившись глазами в землю.

— Знаешь, старик! — воскликнул Аттила резко. — Князь Бледа умер не сам по себе.

И он прибавил шепотом, протягивая вперед правую руку:

— Я убил его, вот этой рукой.

— Это твое дело, — хладнокровно произнес Хелхал. Ни один мускул не дрогнул на его лице; он даже не поднял опущенных глаз.

— Мне нравится, — заметил Аттила после некоторой паузы, — что ты не прикидываешься удивленным. Значит, тебе это известно?

— С самого начала.

— А гуннам?

— Также.

— И они… простили?

— Разве они тебя когда-нибудь упрекали в том? Ты сделал это: значит, так было необходимо.

— Да, необходимо, Того требовал бог мщения. Ты скоро поймешь это. Слушай.

— Я внимаю тебе.

Хелхал сел поудобнее на своей мягкой подстилке, выставив колени, упершись в них руками и закрыв ладонями морщинистое лицо.

Все слабее и слабее горел фитиль в золотой висячей лампе, спускавшейся с узорного потолка на широком красном ремне. Некогда она горела в Иерусалимском храме Иеговы, потом была привезена легионерами Тита в Рим, взята императором Константином из пантеона и пожертвована в храм св. Петра. А несколько лет назад, папа Лев преподнес ее вместе с другими сокровищами гуннам, убеждая Аттилу не ходить войною на Рим. Аттила же вздумал подарить ее Хелхалу. И теперь она, среди ночной тишины, сделалась свидетельницей такой потрясающей исповеди, какой не приходилось ей слышать на берегах Тибра.

Эта лампа, ставшая невольной путешественницей, освещала мягким, но в то же время и зловещим светом лица двух гуннов. Одно — властное, напряженное, словно искривленное от внутренней боли, и другое — накрытое ладонями.

Аттила подождал еще некоторое время, будто раздумывая, и начал.