Хелхал перестал сердиться и, с воодушевлением взглянув на своего господина, воскликнул:

— И в тебя верят больше, чем ты сам — твои гунны и твой Хелхал! Верят, к несчастью, гораздо сильнее, чем в благочестивое предание отцов. Наш теперешний разговор как нельзя лучше доказывает это.

— Каким образом?

— Ты знаешь, — начал старик, понизив голос, хотя подслушивать их было некому, — что горе и проклятие угрожают всем, кто только находится поблизости от трупа мужчины, убитого женщиной. Гунны бегут от такого покойника, как от чумы. Тебе известно также, какое проклятье, по старинному непоколебимому верованию нашего народа, постигает не только мужчину, умершего от руки женщины, но также и его сыновей. А все же гунны верят в тебя и твое неизменное счастье.

Аттила плотнее закутался в свой плащ и отвечал:

— Старшего сына уже постигло проклятье. Неужели оно сбудется и над вторым? Нет! Судьба наверное удовлетворилась одной жертвой. Исполнение наполовину, по моему, совершенно достаточно для таких глупых суеверий.

Он попробовал улыбнуться, но это ему не удалось: улыбка получилась какой-то вымученной.

— Берегись Аттила! Не гневи богов. Как бы не исполнилась вторая половина проклятья на тебе самом.

— Пустяки! Уж если допускать суеверие, то я лучше поверю предсказаниям, полученным недавно, во время жертвоприношения пленных воранейских князей. По их трепещущим внутренностям жрец-прорицатель угадал мою будущность и сказал мне: «Тебя, Аттила, не ранит ни металл, ни камень, ни дерево, ни нож, ни дротик, ни стрела, ни секира, ни палица. Ты умрешь в своей спальне, в нежных девственных объятиях прекрасной женщины».

Сластолюбивый гунн проговорил это, прищурив глаза и упиваясь соблазнительной перспективой.

— Умная голова! Ты так и не догадался, что колдун, — ведь он был не гунн, а странствующий фессалиец — предсказывает только то, что, по его соображениям, приятно слушателю и сладко, как мед. Все знают, что ты падок до девственниц.

— Нет, Хелхал, ты ошибаешься. Это предсказание имело более глубокий и серьезный смысл. Но вернемся к смерти князя Бледа. Когда мы по-братски разделили отцовское наследство, царство и все сокровища, то есть как раз поровну…

— …Это было благородно со стороны Бледы, ведь он был старший сын и имел право на все наследство, а между тем уступил тебе половину. Какой благородный поступок!

— Но и глупый! — гневно возразил хан, мрачно сдвинув брови. — Это стоило ему жизни. И так мы царствовали два года…

— Потому что Бледа был крайне справедлив.

— Перестанешь ли ты хвалить его? — с грубостью перебил Аттила. — Он давно сгнил в земле и не может вознаградить тебя за лесть. Царствуя вместе, мы поддерживали мир с соседями и отразили несколько нападений. Но могущество гуннов стало постепенно уменьшаться.

— Неправда. Хотя оно и не возросло.

— По моему, что не идет вперед, то идет назад. Напрасно уговаривал я брата подняться войной на Византию, Равенну, против готов. Таким образом, мы упустили много благоприятных случаев, когда были войны за престолонаследие, междоусобицы, бунты в соседних государствах «Укажи хоть на одну несправедливость против нас, брат, — говорил он, — и тогда я не потерплю этого. Но сам творить несправедливость никогда не буду».

— Мудрый государь!

— Малодушный человек! Я один, с половиною гуннов, был недостаточно силен для исполнения моих планов.

— Для порабощения мира!

— Ты мне надоел, Хелхал! Я мог приниматься только за мелкие предприятия, да и то брат частенько становился у меня поперек дороги, когда враждебная сторона прибегала к его защите. Он обвинял меня в несправедливости. Долго переносил я это, хотя вся кровь кипела во мне от бешенства. Наконец, бог избавил меня от неприятной помехи. Еще раз поехал я к брату, чтобы уговорить его напасть на Византию, когда там боролись три партии. Победа казалась несомненной Бледа отказал мне сначала холодно, а когда я принялся настаивать — он разгневался. «Хорошо же, — воскликнул я. — Я один пойду воевать!» «Ты слишком слаб, — возразил он. «Вот увидим», — сказал я и повернулся, чтобы идти. Тут Бледа стал мне угрожать, и это погубило его. «Берегись! Не забывайся!» — грозно остановил он меня. «Видя твою дикую жадность, я уже давно раскаиваюсь, что уступил тебе половину отцова наследства. Живи мирно, иначе я спрошу твоих гуннов, нельзя ли мне и теперь воспользоваться правом первородства. Посмотрим, не согласятся ли твои подданные лучше жить в мире под моим кротким управлением, чем постоянно сражаться с соседями, покоряясь твоему дикому произволу и твоей нагайке». Эти неожиданные слова ошеломили меня, а Бледа с гордой осанкой вышел из комнаты. Сначала я онемел от бешенства, но потом испустил дикий крик и помчался из лагеря брата в дунайский лес. Едва успел я достичь своего жилища на реке Тиссе, как у меня открылась горячка. На следующую ночь я видел сон…

Аттила умолк, глубоко перевел дух и закончил торжественным тоном:

— Этот сон решил его судьбу, а вместе с тем мою и тысяч других народов.