Гуннский Пиндар едва был в состоянии допеть свой хвалебный гимн до конца. По мере того как он пел, все сильнее разгорались гордостью и отвагой отвратительные, выпученные глаза его благодатных слушателей-гуннов. По временам они принимались вторить певцу, издавая какие-то дикие животные крики; к концу же их воодушевление едва сдерживалось робостью перед Аттилой. Наконец, когда раздался последний удар литавр и прозвучала последняя пронзительная нота гуннских гуслей, дикари разразились ликующим ревом, как будто три сотни дьяволов в преисподней торжествовали победу сатаны. Они бросились к певцу, принялись его обнимать и целовать, подняли его на плечи, предварительно чуть не задавив до смерти, и поставили на эстраду перед Аттилой.

Тот давно уже подозвал к себе знаком слугу с подготовленной большой шкатулкой. Повелитель гуннов открыл крышку: крик удивления вырвался у жадного поэта.

— Государь! Какое великолепие! Какая масса драгоценных камней! Я, право, думал, что и в целом свете не наберется их столько!

— Возьми себе, сколько захватишь! Твоя песня была прекрасна, потому что она справедлива. Она предвещает мне целую горсть побед. Бери же и ты целую горсть сокровищ.

Певец не заставил себя повторять дважды; он запустил руку в шкатулку и пожалел, что у него на ней не десять пальцев.

Оглушительный гам, поднявшийся в зале еще не успел утихнуть; громкий говор на шипящем монгольском наречии стоном стоял под крышей деревянного дворца.

Но вдруг посреди воя и гортанных криков, раздались мелодичные звуки, которые как будто исходили из царства светлых духов: чистые, ясные, ласкающие и вместе с тем отчетливые, как победоносные удары меча. То были гармоничные аккорды германской арфы, звучавшие негодованием. Гунны стали прислушиваться; их певец вздрогнул, споткнулся и почти упал на плечи Аттилы. Гвалт тотчас утих. Всесильный хан подался немного вперед; он узнал арфиста и бросил на него уничтожающий взгляд.

— Теперь, Хелхал, — прошептал он старику, который только что помог торжественно унести Друлксала с возвышения и вернуться обратно, — теперь дело идет к концу.

Выпрямившись во весь рост, стоял Даггар в своей гордой юношеской красе. Его серые глаза метали пламенные взгляды на Аттилу; щеки горели густым румянцем. Быстрым движением руки откинул он со лба волосы, искусные пальцы еще раз гневно пробежали по струнам треугольной арфы, украшенной головой лебедя. Королевич сделал шаг к Аттиле и заговорил. Гунны слушали его, затаив дыхание. Король Визигаст приложил палец к губам, но Даггар не заметил этого предостережения. Сердце Ильдихо сильно забилось не только от неопределенного страха, но также и от гордости. И могла ли она не гордиться этим царственным певцом, который принадлежал ей всецело?

— Мы слушали пение гунна, — начал Даггар ледяным тоном, — хотя нас, приглашенных гостей, не спросили, желаем ли мы того. Славный голос! Он приятен, как вой шакала. После этого я решил преподнести гуннам также истинное удовольствие: пусть они прослушают германскую песню, которая послужит им в то же время ответом. По моему, старый гусляр воспел не тот поход гуннов, который Аттила намеревался предпринять. О, нет! Он уже совершил его, — об этом моя песня. Итак, почтенные гости, вы слышали от своего певца о выступлении Аттилы. Послушайте теперь, чем закончилось это великое триумфальное шествие. Постойте, как там сказано в конце?

«Кометою яркой Путь нам указан к вечерним странам!..»

С этими словами Даггар поклонился и запел на готском языке, хорошо знакомом гуннам, следующую песню:

В Галлии дальней, в Марнской долине, Двое мужей заключили союз. Молвил один из них в тяжкой кручине: «Где же спасенье от вражеских уз? Как допустить, чтобы мир задохнулся В жалкой, постыдной неволе своей?» Юный товарищ его усмехнулся, Волны отбросив роскошных кудрей. «Полно, Аэций, забудем былое! Прежние распри свои прекратим. Верь, что в союзе с тобою мы двое Полчища гуннов, как львы, сокрушим. К берегу Тибра отсюда скорее Ты посылай своих быстрых гонцов; В Галлию пусть соберутся живее В латах стальных  — легионы бойцов. А Торисмунд, твой союзник отныне, Готов отважных своих соберет. Не поддавайся, Аэций, кручине, Мудрый Вотан нам победу пошлет. Гуннов своих на косматых кобылах Пусть к нам приводит воинственный вождь, Но одолеть они будут не в силах Римлян искусство и готскую мощь». Вскоре в борьбе против гуннов жестоких, Много легло златокудрых бойцов. Ночью слетелась толпа светлооких Юных валькирий  — будить мертвецов. Гневно очнувшись, и грозны, и немы, Тени убитых с земли поднялись; Твердой рукою поправили шлемы, Снова за дротик и лук свой взялись. Призраки бьются опять меж собою, Местью пылая, отвагой полны; Жаркая битва кипит над землею, Блещут доспехи при свете луны. Крикнул петух. И опять недвижимы, На поле трупы убитых лежат, Но их живые товарищи мимо Идут на приступ, на битву спешат. «Но отчего это в лагере хана Тихо, не вьется дымок от костров?..» И к укреплениям вражьего стана Ловко подкрасться зовут смельчаков. Вот оно что! Свое ложе покинул, Крадучись, ночью, воинственный хан; В дальних степях своих снова он сгинул, Так сокрушил его бог наш Вотан! Если не верите, пусть же он снова Прежнюю мощь испытает на нас. Готы с Аттилою биться готовы, Близок возмездия грозного час!

Даггар закончил таким звучным, ликующим аккордом, как будто сам Геймдал{Геймадал — сын Вотана, один из двенадцати азов. Он обладал золотым рогом и был стражем земли и неба, а также охранял Асгард. Звуки его чудесного рога раздавались одновременно по всей вселенной.} призывал богов к нападению на великанов при конце мира.

Тут между гуннами поднялся яростный рев, еще оглушительнее того, каким они приветствовали своего певца. Вся зала пришла в движение; ни один гунн не остался на месте. С дикой жестикуляцией бросились они все вместе со всех сторон на смелого готского Орфея, который стоял, выпрямившись во весь рост, беззащитный, но не ведающий страха. В гордом спокойствии, прижав арфу левой рукой к груди, а правой упираясь в бедро, он оставался неподвижен. Против трехсот нападающих всякое сопротивление было немыслимо. Королевич возвышался на целую голову над толпой гуннов, напиравших на него; он не моргнул даже ресницей, когда нож Дзенгизица, пущенный в слепой ярости, пролетел мимо его лица, задев кудри. Гибель безумно отважного арфиста казалась неизбежной. Смертельно бледная Ильдихо увидала, как множество кривых ножей направились против Даггара. Но вдруг — вся суматоха длилась всего несколько мгновений — с эстрады раздался голос, напоминавший рев какого-то сказочного чудовища:

— Стойте! Иначе вы подвергнетесь моему гневу!

Триста гуннов тотчас остановились, как вкопанные: искаженные яростью лица, руки, поднятые для удара, колени, согнутые для прыжка, занесенные кинжалы — все это в одну минуту застыло, точно по мановению волшебника. Даггар опустил арфу и пошел на свое место.

— Однако, они очень послушны, — заметил он небрежным тоном.

— Потому-то они и завоевали мир, певец. И они удержат его за собой, вопреки твоей арфе, твоему дротику и твоей ненависти, ответил Аттила.

Он, было, привстал со своего низкого сиденья, но опять опустился на него.

— А вам, гуннам, — медленно продолжал повелитель, — не мешает помнить законы гостеприимства. Неужели вы хотите убить певца за одно слово? И притом справедливое слово! Ведь мы, действительно, в ту ночь отступили из своего лагеря. Зачем мы так сделали, о том, конечно, не догадывается белокурый мальчик. Это знают только Пуру, бог войны, и его избранник — Аттила. Тетива, спустившая первую стрелу, должна отдохнуть, чтобы затем вслед послать другую, на этот раз без промаха. Ну, стоит ли наказывать скира за одно слово о прошедшем или за предсказание будущего? Тогда можно было бы подумать, что мы боимся его угроз. Пусть он будет наказан тем, что доживет и увидит, как ложно было его пророчество. Впрочем, пожалуй, он и не проживет так долго, — прибавил Аттила со зловещей усмешкой. — Для меня это сомнительно. За его лично высказанное желание — уничтожить меня и мое царство — я также не покараю молодого королевича; ведь сотни тысяч людей желают того же. Неужели мне убивать их всех? Как это сказал один римский император? Его изречение понравилось мне больше всей римской мудрости, насколько я ее знаю! «Пусть они нас ненавидят, только бы боялись». Впрочем…

До сих пор Аттила говорил глухим, совершенно спокойным тоном, но теперь голос стал постепенно возвышаться, как медленно приближающиеся раскаты грома, и наконец перешел в оглушительное рычание:

— …когда горячее желание и неукротимая месть, совокупившись на отвратительном ложе тайного заговора, произведут двух близнецов — клятвопреступление и замысел убийства, тогда!..

Аттила вскочил и подошел к перилам эстрады. Князь Дзенцил встал около него.

— Это случилось двадцать дней тому назад, на дунайском островке, обросшем камышами, — заговорил хан. — Ночь была темная и на небе вспыхивали зарницы. Там двое из моих слуг перешептывались между собою. Только старые ивы — думали они — слышат их слова, но в дереве было дупло и в нем стоял я — Аттила, ваш государь, подлые вы собаки! Впрочем, ты — роскошная невеста, — не печалься; тебе во всяком случае сегодня ночью предстоит отпраздновать свадьбу — пока твой жених будет корчиться на кресте. Ты сделаешься женою Аттилы. Схватите их всех, мои гунны!

Этот приказ был исполнен с быстротою молнии и арестованные поняли, что все здесь было продумано до мелочей, все подготовлено заранее. Всякое сопротивление оказывалось невозможным, каждый из восьми человек свиты сидевших отдельно от своих господ и на значительном расстоянии друг от друга, был также моментально окружены целым роем гуннов.

Четверо гуннов бросились на маститого короля ругов; Дзенгизиц, Эцендрул и четверо других мужчин — на Даггара. Между тем, королевичу удалось отчаянным усилием на один момент освободить свою правую руку; он воспользовался этим, чтобы выхватить из-за пояса короткий меч и метнуть его в повелителя гуннов, нагнувшегося к нему через перила. Аттила не пошевельнулся. Удар был направлен метко и меч угодил бы ему прямо в лицо, но, увидав оружие в руках Даггара, князь Дзенцил бросился к государю, закрыв его своим телом. Меч вошел ему в горло и молодой гунн без стона мертвым упал на пол.

Гунны вновь сумели овладеть Даггаром; он видел, как Визигаста опрокинули навзничь и как Хелхал уперся ему коленом в грудь; он видел свою свиту поверженной на землю — некоторые из них были ранены. Наконец, королевичу представилась еще более ужасная картина — на руки Ильдихо надели широкие золотые цепи. Тут он громко застонал.

— Погоди, мальчишка! — крикнул Аттила, вытирая с лица кровь убитого князя. — За эту кровь ты мне поплатишься жестоко: старик будет только распят, а ты — посажен на кол против моей спальни. Прелестная новобрачная услышит твои вопли, отдаваясь мне!

Молодая девушка молчала, но в ее широко раскрытых глазах было столько ненависти, что Аттила содрогнулся и невольно опустил веки. Он не мог произнести ни слова и только махнул рукой. Пленных вывели из залы.