Вечером того же дня во дворцовом павильоне, занимаемом Рустицианой и ее дочерью, появился Цетегус, вызванный правительницей для участия в обсуждении нескольких дел. Прямо из заседания совета, назначаемого в покоях все еще числящегося больным короля, Цетегус прошел к вдове Боэция бледный и раздраженный, с гневно сверкающими глазами.

— Камилла… Не теряй времени, — обратился он к молодой девушке, задумчиво сидящей у окна в сад, откуда виднелся «храм Венеры». — Нужно поспешить с исполнением нашего плана, пока не поздно… Аталарих становится опасен. Его влияние на мать и Кассиодора ежедневно возрастает… Сегодня он принудил правительницу обещать ему не созывать совета в его отсутствие… И это еще не самое худшее. Все, что бы я ни предлагал, он отвергает, видимо не доверяя мне. Словно ему кто-то показывает путь, наиболее опасный для наших планов… Очевидно, старый Гильдебранд влияет на своего воспитанника. Амаласунта сделала страшную ошибку, оставив этого упрямого варвара вблизи своего сына. Через него Аталарих сносится с нашими врагами… Сегодня только я узнал, что он переписывается за нашей спиной с опаснейшими готскими вельможами, и даже встречается с Витихисом и Тейей… Если тебе не удастся отвлечь его внимание от политики, то наши планы рушатся.

— Я не надеюсь больше на мое влияние Цетегус, — чуть слышно ответила Камилла.

— Почему?..

Префект Рима вскинул свои проницательные глаза на печальное личико девушки.

— Что заставило тебя усомниться в своей силе?.. Разве ты видела Аталариха?

Камилла ответила не сразу… Она помнила обещание не выдавать тайных прогулок Аталариха, и, кроме того, какое-то смутное чувство как бы запрещало ей передать холодному римлянину о своем первом свидании с юным королем. Ей хотелось сохранить воспоминание о разговоре, кажущимся ей поэтическим сном. Потому она уклонилась от ответа.

— Если король не подчиняется своей матери и сопротивляется твоей могучей воле, то может ли он подчиниться влиянию простой и неопытной девушки?..

— О, святая невинность, — иронически улыбаясь, заметил Цетегус, и сейчас же переменил разговор, желая посвящать Камиллу в свои тайные планы.

Оставшись наедине с Рустицианой, он был откровеннее и прямо потребовал от нее, чтобы она немедленно устроила свидание своей дочери с Аталарихом, который с сегодняшнего дня решился выходить в сад из своих покоев.

И с этого дня для Камиллы началась новая жизнь. Почти ежедневно встречалась она с Аталарихом в великолепных дворцовых садах и всего чаще у «храма Венеры», ставшего любимым местом для прогулок молодого короля и его матери.

Правительница не могла не заметить любви своего сына к Камилле. Но это открытие отнюдь не обеспокоило ее, скорее, напротив. Под воздействием этой любви Аталарих становился мягче и уступчивее, так что честолюбивая женщина надеялась удержать бразды правления в своих руках. Она готова была даже согласиться на брак Аталариха с дочерью Боэция в надежде, что такой союз примирит римскую аристократию и изгладит воспоминание о казни Боэция и Симаха. Побуждаемая подобными соображениями, Амаласунта ежедневно вызывала Рустициану к себе и предоставляла Аталариху полную свободу прогулок с Камиллой по тенистым аллеям в сопровождении одной лишь неизбежной Дафницион и даже кататься в лодке между изумрудными зелеными островками, разбросанными по заливу. Подобно птице скользила золоченая лодка с пурпурными парусами по синему зеркалу пруда. Камилла молча сидела на носу и жадно всматривалась в прекрасное бледное лицо царственного юноши, держащего руль.

Аталарих сильно изменился после болезни. Он возмужал и временами переставал казаться юношей. Его манеры, осанка и даже голос приобрели величественное спокойствие и гордую решительность монарха, сознающего свои права и обязанности. Глухая борьба с Цетегусом благотворно влияла на мягкую натуру юноши, как бы закаляя его необходимостью напрягать нравственные силы и царственную мощь.

Камилла видела эту перемену и все яснее сознавала, что в сердце ее зарождалось чувство, не имеющее ничего общего с ненавистью. С каждым днем все трудней становилось Камилле обвинять в смерти своего отца и деда Аталариха, который казался ей идеалом благородства и великодушия. Высокий ум, нежное сердце и поэтическая фантазия юного короля успешно боролись с предубеждениями римлянки. Скоро Камилла призналась себе, что присутствие короля становилось ей необходимо, как чистый воздух, как чистая ключевая вода.

Ни единого слова из своих разговоров с королем не передала она Цетегусу, начинающему подозрительно присматриваться к выражению лица Камиллы каждый раз, когда речь заходила о короле готов.

Зато Рустициана не обращала внимания на свою дочь, наблюдая исключительно за Аталарихом, в котором она не видела ни следа страсти к Камилле.

Чего стоила юноше его сдержанность и сколько он выстрадал, прежде чем навсегда отказался от надежды на счастье, — этого увлеченная планами мести римлянка и не подозревала. Аталарих хотел предохранить достоинство монарха и свое чувство от насмешек и оскорблений. Камилла же и ее мать, каждая на свой манер и из различных побуждений, негодовали на холодность короля, не подозревая о том, как больно сжималось сердце Аталариха при каждой встрече с прелестной девушкой, образ которой заполонил его душу.

— Погоди немного, Цетегус, — говорила вдова Боэция префекту Рима, вторично вызванному в Равенну Амаласунтой. — Не пройдет и трех дней, как этот дерзкий и холодный юноша станет рабом моей дочери.

— Смотри не ошибись… — с холодной насмешкой ответил Цетегус. — Мне кажется, что он окончательно позабыл о своей прихоти…

— Дочь Боэция никогда не будет прихотью варвара, — с негодованием воскликнула Рустициана. — Повторяю тебе, Цетегус, — с завтрашнего вечера король готов позабудет все, кроме своей любви к Камилле.

Цетегус насмешливо пожал плечами.

— Уж не собираешься ли ты поднести ему любовного зелья?..

— Может быть, — озираясь, прошептала Рустициана.

Цетегус расхохотался.

— О, женщины… Все вы одинаковы… Признаюсь, не ждал я такого суеверия от вдовы и дочери ученых философов…

— Не смейся над тем, чего не понимаешь, Цетегус… Любовный напиток, о котором я говорю, не сфабрикован какой-нибудь торговкой на продажу. Он испробован не раз и не два в нашем семействе. Одной из моих прабабок сообщила секрет его составления жрица Изиды в те времена, когда эта страна была еще языческой… С тех пор тайна любовного напитка передается в нашей семье умирающей матерью старшей дочери.

— А ты сама испытала силу этого напитка, Рустициана?

— Не я одна… Ни разу женщина в нашей семье не любила без взаимности.

— Причем же тут напиток?.. Если твои бабушки были так же прекрасны, как и ты, то их должны были любить и без всякого зелья. Впрочем, допуская даже его подлинность, я все же не понимаю, как ты сможешь дать его королю, не возбуждая подозрения?

— Мне уже удалось исполнить это, — понизив голос, ответила Рустициана.

— Какая неосторожность, — прошептал Цетегус. — Если бы кто-нибудь заметил твой поступок, тебя обвинили бы в желании отравить короля. Никакой суд не поверил бы в любовный напиток.

— Случай благоприятствовал мне… Ты ведь знаешь, что мы почти ежедневно прогуливаемся с Аталарихом, причем он нередко уходит с Камиллой в море. Дафницион сопровождает их, я же остаюсь с правительницей. Мы прохаживаемся по берегу. Доктора прописали Амаласунте усиленное движение, как противодействие ее усиленным занятиям.

— Что же дальше?

— По окончании прогулки Аталарих каждый вечер выпивает бокал кипрского вина, в которое вливается аравийский бальзам, дающий ему спокойный сон и приготовляемый Энеем, греческим врачом Теодорика. Этот кубок приносит любимый слуга Аталариха, наш вольноотпущенник Кордулло, в храм Венеры, где ставит поднос на мраморный жертвенник и уходит, не дожидаясь возвращения Аталариха… Мне уже трижды удалось влить несколько капель этого напитка в бокал приготовленного вина.

— Однако до сих пор твое зелье не произвело желаемого действия? — с насмешкой проговорил Цетегус.

— Потому что ты торопил меня, и я хотела достичь цели возможно скорее… Между тем травы, из которых составляется напиток, должны быть срезаны в новолуние. Этого я не сделала и была наказана… Но это исправить нетрудно… Вчера было новолуние… Вчера же я выходила в сад с золотыми ножницами, как предписано, и срезала травы, нужные для составления напитка… Сегодня утром он был сварен, а сегодня вечером мне удастся влить его в кубок Аталариха.

— Вот уж не ожидал увидеть тебя в роли Локусты, — шутливо начал Цетегус, но сейчас же переменил разговор при виде возвращающейся Камиллы.

Она была страшно взволнована и со слезами бросилась на шею матери.

— Матушка… Я не могу выносить этого дальше… Мы все думали, что он любит меня… Он же… Он презирает, хуже того, — он жалеет меня… Жалеет, как провинившуюся девочку… Я не хочу, чтобы он глядел на меня свысока…

— Что такое? Что случилось? — с беспокойством спросила Рустициана, прижимая рыдающую дочь к своей груди.

Цетегус пожал плечами.

— Не волнуйся, Камилла. Незрелые мальчики всегда воображают, что их глупая любовь приносит особую честь каждой женщине.

Слезы Камиллы сразу иссякли, а ее бархатные глаза вспыхнули загадочным огнем.

— Аталарих не мальчик больше, и я не хочу чтобы над ним издевались…

— Вот как… — протянул Цетегус. — Стало быть, ты уже отказалась от ненависти к королю готов?..

Камилла болезненно вздрогнула. Язвительная усмешка префекта ножом резанула по ее нервам. Разве мог этот холодный римлянин понять то сложное мучительно-сладкое чувство к Аталариху, которого она сама не понимала, принимая его за жалость. И теперь она ответила с явной досадой:

— Я ненавижу короля готов, как и прежде, но не хочу, чтобы над ним издевались… Этого я никому не позволю… хотя он сам ядовито издевается надо мной… И вот этого я не могу выносить… Это убивает меня, матушка. Я не переживу этого унижения…

— Да в чем же дело, дитя мое? — с беспокойством спросила Рустициана. — Неужели этот варвар осмелился оскорбить тебя?..

— Он оскорбляет меня каждым словом, каждым взглядом, матушка. Краска бросается мне в лицо, когда он смотрит мне в глаза своими печальными глазами, словно упрекая меня в чем-то… Он… Меня… Разве это не оскорбление, матушка? Я не могу и не хочу чувствовать на себе этот взгляд… Я начинаю сама себя считать предательницей… Вот и сегодня… сейчас… только что… Ты только подумай, что он сделал… Мы ехали на лодке, по обыкновению, как вдруг я увидела жука, плывущего по волнам, уцепившегося за какой-то сухой листок… Мне стало жаль бедное насекомое, и я сказала об этом Аталариху. Тогда он перегнулся через борт так, что едва не свалился в воду, и достал-таки бедного жука, которого я уже проклинала в душе за опасность, которой подверглись бы мы, если бы лодка перевернулась. Он же, Аталарих, обратился ко мне и сказал тем возмутительно спокойным голосом, которого я слышать не могу равнодушно: «Как ты скоро изменяешь свои чувства, Камилла. Ты истая женщина и, притом, дочь жгучего и изменчивого юга»… И при этом он посмотрел на меня таким невыносимо снисходительным взглядом, каким смотрят на маленьких, на которых не стоит сердиться…

— Возмутительно… За эти слова ты должна отомстить, Камилла.

В голосе Цетегуса дрожала усмешка, но Камилла была слишком расстроена, чтобы расслышать ее.

— О, это еще не все… — продолжала она, вся дрожа от волнения. — Слушайте, что было дальше… Этот жук укусил Аталариха за палец. Я заметила это и говорю: «Какое неблагодарное создание… Можно ли ранить руку спасителя своего?..» Аталарих же улыбнулся… О, как я ненавижу эту скорбную, точно замерзшую улыбку… И говорит мне: «Ты напрасно возмущаешься, Камилла… Это бедное насекомое ничем не отличается от женщин… Они точно так же готовы укусить руку, поднявшуюся для их защиты…» И это он сказал таким тоном, с таким лицом, будто я казнила его отца, а он великодушно прощает мне мою жестокость… Матушка… Цетегус… помогите мне… Я не могу дольше выносить этого. Его равнодушие убивает меня… Пусть он умрет… или полюбит меня… Я хочу его измучить, истерзать… О, как я его ненавижу…

Судорожные рыдания заглушили голос Камиллы.

Цетегус обменялся красноречивым взглядом с Рустицианой, старающейся успокоить рыдающую дочь.

«Надо торопиться, — думал патриций, глядя на прелестное, бледное и заплаканное лицо молодой девушки. — На такую ненависть долго нельзя рассчитывать…»

Рустициана нежно ласкала темнокудрую головку дочери.

— Успокойся, дитя мое… Клянусь тебе, что он полюбит тебя…

— Или умрет… — едва слышно добавил Цетегус.